Однажды я нашёл Панурга несколько унылым и молчаливым и догадался, что у него нет денег, почему и спросил:
— Панург, вы больны, я это вижу по вашему лицу и угадываю болезнь: у вас карманная чахотка; но не беспокойтесь: у меня ещё найдётся несколько грошей, не помнящих родства, которые могут вас выручить.
На это он мне отвечал:
— Плевать на деньги, у меня их будет со временем сколько угодно, потому что у меня есть философский камень, притягивающий ко мне деньги из кошельков, как магнит притягивает железо. Но хотите пойти за индульгенциями? — спросил он.
— Клянусь честью, — отвечал я, — не особенно гонюсь я за индульгенциями в здешнем мире; не знаю, как будет на том свете; но пойдёмте, ради Бога, одним денье больше или меньше — не велика важность.
— Но, — сказал он, — дайте же мне взаймы один денье на проценты.
— Нет, нет, — отвечал я. Я вам дам его даром.
— Grates vobis dominos, — отвечал он.
И мы пошли, начав с церкви св. Гервасия, где я купил индульгенцию только около первой церковной кружки, потому что в этих делах довольствуюсь малым; после чего прочитал молитвы и акафист св. Бригитты. Но он накупил индульгенций около всех кружек и давал деньги каждому продавцу индульгенций.
Оттуда мы перебывали в соборе Нотр-Дам, в церкви св. Иоанна, св. Антония, а также во всех других церквах, где торговали индульгенциями. Я, с своей стороны, их более не покупал, но он около каждой церковной кружки прикладывался к мощам и каждому давал деньги.
Короче сказать, когда мы вернулись домой, он повёл меня в дворцовый кабачок и показал мне десять или двенадцать из своих кармашков, битком набитых деньгами. При виде этого я перекрестился, говоря:
— Откуда вы взяли столько денег и в такое короткое время?
На это он мне отвечал, что он набрал их с блюда, которое стоит около продавцов индульгенций.
— Подавая им первый денье, — говорил он, — я так ловко положил его, что можно было подумать, что я дал монету в шесть денье; поэтому другой рукой я взял как бы сдачи двенадцать денье и то же повторил во всех церквах, где мы были.
— Вот как, — сказал я, — но ведь таким образом вы губите свою душу и поступаете как вор и святотатец.
— Ну да, — отвечал он, — вы так думаете, но я иначе, потому что мне кажется, что сами продавцы индульгенций, когда говорят, подставляя мощи, к которым я прикладываюсь: «centuplum accipies», предлагают, чтобы я взял сто денье за один; ибо accipies говорится на манер евреев, которые употребляют буцущее время вместо повелительного наклонения, как мы зто видим в молитве: Diliges dominum, id est: dilige. Поэтому, когда продавец индульгенций говорит мне: «centuplum accipies», то он хочет этим сказать: «centuplum ассире», и это следует из толкований раби Кими и раби Абен-Эзра и всех раввинов и ibi Bartolus. Скажу больше: папа Сикст дал мне тысячу пятьсот ливров ренты со своих доменов и с церковной казны за то, что я вылечил ему злокачественный нарыв, который так его мучил, что он чуть не охромел на всю жизнь. И таким образом я взимаю должное мне с церковной казны, так как он не платит. Эх, друг мой, — продолжал он, — кабы ты знал, как я нагрел себе руки во время крестового похода, ты бы ещё пуще удивился. Этот поход дал мне шесть тысяч флоринов.
— Да где же, к чёрту, они? — спросил я. Ведь у тебя нет ни гроша!
— Туда ушли, откуда и пришли, — отвечал он, — они только прошли через мои руки. Но я употребил слишком три тысячи на то, чтобы выдать замуж не молодых девушек, — они и без того находят себе мужей, — но старых, беззубых хрычёвок. Принимая во внимание, что эти добрые женщины не теряли времени в молодости и никем не брезгали, я решил пристроить их перед смертью. И для этого одной дал сто флоринов, другой двадцать шесть, третьей триста, смотря по тому, насколько они были безобразны, противны и отвратительны: ведь чем они были противнее и гаже, тем больше приходилось им дать; иначе и сам чёрт отвернулся бы от них. После того я шёл к какому-нибудь зажиточному, толстому и жирному, малому и сам служил сватом. Но прежде чем показать ему старуху, я показывал ему деньги, говоря: «Кум, вот это тебе достанется, если ты будешь молодцом.» И тут поднимался дым коромыслом; я готовил им пир, давая пить лучшего вина с пряностями, чтобы их хорошенько подбодрить. Тем же старухам, которые были уж очень гадки и безобразны, я накрывал лицо мешком. Кроме того, я много потерял денег на тяжбы.
— Но какие тяжбы могли быть у тебя? — спросил я. У тебя ведь нет ни земли, ни дома.
— Друг мой, — отвечал он, — девицы в этом городе придумали, по наущению диавола, носить чересчур закрытые платья. Ну, и вот в один прекрасный вторник я подал прошение в суд в качестве истца на этих девиц и добился, чтобы им повелено было от суда слегка декольтироваться. Но это мне дорого стоило. Другой процесс, ещё более трудный и, грязный, вёл я с метром Фифи и его клевретами, с тем чтобы им запретили читать ночью украдкой свои бочки, бочонки и кварты Сентенций и приказали бы совершать это при свете белого дня в соломенных[1] школах улицы Фуар перед лицом всех искусников-софистов, но был присуждён к судебным издержкам за несоблюдение некоторых формальностей. В другой раз я подал жалобу в суд на мулов президента, советников и некоторых других лиц, клонившуюся к тому, чтобы заставить советниц сшить для мулов нагрудники, с тем, чтобы они не пачкали своей слюной мостовую на заднем дворе суда, куда их ставят и где они грызут удила; и, таким образом, пажи могли бы играть на мостовой в кости или иную игру, не портя штанов. И выиграл на этот раз дело, но это мне дорого стоило. И опять сочтите-ка, во что мне обходятся небольшие пирушки, которыми я ежедневно угощаю судейских пажей.
— Но с какой целью? — спросил я.
— Друг мой, — отвечал он, — у тебя нет никаких развлечений в мире. У меня же их больше, чем у короля. И если ты хочешь примкнуть ко мне, нам сам чёрт будет не брат.
— Нет, нет, — отвечал я, — не желаю, потому что тебе не уйти от виселицы.
_p._43.png)
— А тебе, — сказал он, — не миновать могилы. А что почётнее: висеть на воздухе или быть зарытым в землю? Эх ты, большая дура! В то время, как пажи пируют, я стерегу их мулов и подрезываю у некоторых ремень у стремени, так что он чуть держится. И когда толстяк советник или другой кто вздумает сесть на седло, он растягивается как свинья на мостовой при всём честном народе, и тут смеху бывает больше чем на сто франков. Но мне смешнее всех, потому что, вернувшись домой, он велит драть господина пажа как попову козу и я, таким образом, не в обиде за то, что израсходовался на угощение.
В конце концов, у него было, как выше сказано, шестьдесят три способа доставать деньги, но было также и двести четырнадцать способов их расходовать.
- ↑ Намёк на солому, которая служила вместо скамеек школьникам улицы Фуар.