Борис Лазаревский[править]
Пари[править]
Только возле Маруси я и отдыхал, да, кажется, и она со мной чувствовала себя неплохо. Вероятно, нас так соединяла полная противоположность и характеров, и лет, и всей жизни.
Я был горожанин — петербуржец, она — деревенская барышня. Я пережил много счастья и горя, глубоко врубившихся в мою душу, а Маруся — только несколько сентиментальных эпизодов. Каждый мой рассказ был для нее интересной новостью, и каждое ее милое наивное слово — давно забытой мечтой для меня.
В этом большом, утонувшем среди верб и тополей, украинском селе только я да Маруся жили, как птицы небесные. А все остальные люди сеяли, жали и в житницы собирали и потому часто ссорились, и думали о доходах и расходах, всякую деятельность понимали, как выгодное или невыгодное предприятие. Любовь понимали только, как легальное или нелегальное сожительство.
Впрочем, жил здесь еще один человек — местный священник, о. Алексей, который и рад был бы заниматься чем-нибудь практическим, но «ружная» земля была очень невелика, и выкроить из нее какое-нибудь хозяйство было трудно, а крестьяне интересовались церковью постольку-поскольку это касалось крестин, свадеб и похорон, когда можно было хорошо выпить и закусить. У о. Алексея, почти поневоле, было много свободного времени, и он больше других читал, думал и наблюдал. Любил он и поспорить за бутылкой пива.
В это лето погода была плохая: весь май и почти до конца июня дождь. Зато потом сразу и надолго наступили светлые дни с ярко-синим небом и тихими золотыми вечерами.
В один из таких вечеров я вместе с небольшой группой местной интеллигенции (следовало бы взять это слово в кавычки, но можно и без кавычек) отправились гулять в поле.
Мы с Марусей, по обыкновению, отстали. Уже садилось солнце. Справа и слева колыхалось желтое море почти спелой ржи. Голубые «волошки» (васильки) пестрели в ее бесконечных волнах. Нежно и несмело звали своих возлюбленных перепела: фить-питить… Зеленел впереди широкий луг — остаток реки. Дальше фиолетовой полоской наметился лес, до которого было верст восемь.
Ст-еп широкий
Кра-ай весэ-элый…
запел кто-то впереди.
— Ну, и чем же все это кончилось? — спросил я Марусю.
— А ничем! Этот почтовый чиновник приехал к нам. Ну, его почти что не приняли… Он сам понял, что лучше уехать. Ну, а потом он меня подстерег в уездном городе… Зачем-то надел черкесский костюм. Здесь этот глупый человек снова объяснялся мне в любви, плакал, мотал головою и обещал застрелиться, если я не выйду за него замуж, а мне только было смешно…
— И не застрелился?
— Ну, конечно, нет. И всегда, всегда выходит так, что я нравлюсь тем, которые не нравятся, мне. Папа и мама были очень рады, что эта история окончилась, говорили: во-первых, небогатый, а во-вторых — дурак… Это правда. Затем был еще судебный пристав, а, впрочем, Бог его знает, может, он и не судебный пристав, так о нем и говорить не хочется, — ей-Богу, похож на военного писаря.
Маруся помолчала, вздохнула и с тоской в голосе протянула:
— А теперь новое несчастье!
— Какое?
— Да Костя. Этот уже и университет окончил, и папе с мамой нравится, и средства у него есть. А только…
— Что, а только?
— Не люблю я его!
— Дда… Это причина немаловажная!..
— Уже и его отец к нам приезжал и все хозяйство осматривал, а в воскресение мы поедем туда…
Маруся опять замолчала. Я мечтал о том, как было бы хорошо идти с ней рядом всю жизнь.
Впереди вся наша компания уже спускалась вниз к лугу — видны были только головы. Я ускорил шаги. Душистая рожь осталась за нашими спинами. Повеяло чуть увядшим сеном. Земля под ногами стала мягче, как неостывший асфальт, и воздух вдруг потеплел. Только часть травы была скошена, но боявшийся дождя владелец уже успел сложить ее в несколько небольших душистых стожков. Под одним из них расположилась наша компания.
Когда мы подошли, уже горел небольшой костер из бурьяну. Его разложили в защиту от комаров. Сырые стебли горели плохо, пламя едва было видно, но дым подымался тихим, широким, голубым столбом прямо к небу, как от жертвенника Авеля.
Ой, гиля-а, гиля…
начали в терцию контральто и дискант.
Гу-усоньки — и на став…
мягко и протяжно вступил хор. И дружным allegro подхватили и загудели басы:
Добры вечир дивчино,
Бо я ще-е не спав…
Я закурил от костра папиросу и ходил взад и вперед. Слышно было, как выделяется свежий голос Маруси:
Ой, не спа-ав, не сп-ав…
Действительная жизнь с ее забытыми радостями и печалями осталась где-то далеко. Наслаждались мелодией уши, радовались краскам вечернего неба глаза, спокойно дышали легкие. И не хотела голова думать.
Хор начал вторую песню, затем третью, и когда мы собрались в обратный путь, уже светили звезды. Жалобно кричала далекая чайка. Воздух сделался еще нежнее.
Мы с Марусей снова очутились вместе. В поле стало совсем темно. Шагая по той же самой дороге, мы часто спотыкались и весело хохотали. Говорили мало. Как-то и без слов чувствовалось, что мы не чужие друг другу, а это было главное. И когда впереди замелькали огни еще не спавшей деревни, стало грустно.
С песнями вся компания проводила меня до усадьбы. Я успел шепнуть Марусе:
— Придешь завтра?
— Мгм…
Крепко пожали друг другу руки. Собаки обрадовались мне и прыгали прямо на грудь, чуть подвизгивая.
В комнатах было душно, и я часа два не мог уснуть.
Казалось, что судьба решила посмеяться надо мною именно теперь, когда жизнь моя пошла к западу. Именно теперь окружила она меня чем-то похожим на стихийное, настоящее счастье, чтобы через шесть-семь недель снова отнять его и послать в сырой, удушливый Петербург, где люди прогнили так же, как и земля, где красивейшие женщины поголовно болеют истерией, а талантливейшие из мужчин, чтобы увидеть подобие счастья, должны подогревать себя спиртом, театрами и книгами, в которых написано о всяких извращениях…
Перед рассветом стало свежее. Мысли расплылись и затихли. Я проснулся с головной болью. Деревня не любит тех, кто, приезжая сюда, ложится и встает слишком поздно. И до самого обеда нездоровилось, и тосковала душа.
А когда пришла Маруся, вдруг все как рукой сняло. Мы долго сидели в саду, на лавочке под вековым тополем. Воробьи храбро чирикали над нашими головами. Вероятно, с высоты мы казались им маленькими и безопасными.
Маруся была невеселая, больше молчала и часто поглядывала на свои крохотные эмалевые часики.
А я говорил:
— Послушай. А отчего бы тебе и в самом деле не выйти замуж за Костю, ведь он вполне порядочный человек, с хорошим будущим, а главное, действительно, любит тебя.
— Мне кажется, — печально ответила Маруся, — что сносная жизнь была бы еще возможна с человеком, не очень меня любящим, но которого я сама люблю. А каждый день с утра и до вечера быть возле того, кто почти противен, это невозможно, это грех, — хуже греха…
— Да, пожалуй. Вообще, любовь это одно, а брак — другое, хотя случается, что в браке бывает счастье…
— Только случается…
Я встал, прошелся взад и вперед по дорожке и сказал:
— Представь себе, что, например, я и ты поженимся? Ну, год, два будем счастливы, а затем подкрадется моя старость, и ты уйдешь к другому, что будет вполне естественно.
— Лучше год, да настоящего счастья, чем десять поддельного…
— Это так!
Я взял ее чуть вздрогнувшую руку и нежно поцеловал.
— Не нужно…
По тому, как заморгали ее ресницы, и по выражению всего личика Маруси, я видел, что ее вдруг придавила тоска, и подумал: нужно переменить разговор, потом спросил:
— Маруся, как ты проводишь время осенью и зимой?
— Как? Да никак… я уезжаю в село Ивановку и там занимаюсь в школе с детьми, а по вечерам читаю или плачу. Скучно бывает ужасно. А когда живу дома — помогаю маме по хозяйству, хотя не люблю этого. Осенью фрукты собираю. Вы пробовали когда-нибудь сливы-венгерки из нашего сада?
— Нет…
— Вот вкусные. Мы иногда делаем такое сладкое, нас научила одна чешка… называется оно chweskowie knedniky… Как вареники с вишнями, только в тесто закатывается целая слива…
И глаза Маруси вдруг перестали быть печальными, и кончики губ уже улыбались.
«Какое хорошее, нормальное счастье могло бы быть с такой непосредственной, неисковерканной девушкой, — подумал я, — какой богатый материал… Из нее, как из воску, можно вылепить и прелестную фигурку и декадентское уродство. Смотря, кто будет лепить»…
Маруся снова взглянула на часы и встала.
— Нужно спешить домой; мама и так не знает, где я, а сегодня еще нужно вишни чистить, и будем варенье варить.
— Ну, иди. Я завтра под вечер, вероятно, зайду к вам, так, как будто случайно…
— Заходите, заходите…
Маруся заторопилась и, придерживая юбку, быстро пошла к воротам.
Через пять минут я снова почувствовал тоску, и моя усадьба начала казаться мне каким-то местом ссылки.
Пробовал читать, писать и не мог. Я надел фуражку, взял палку и пошел к о. Алексею.
Он сидел в своем крохотном садике и благодушествовал за бутылкой пива.
— А, очень, очень приятно…
О. Алексей поднялся и пошел ко мне навстречу.
— Ну, как поживаете, — спросил он и потряс мою руку.
— Да ничего, только скучно…
— Пустяки, это вам после Петербурга кажется. Давайте пиво пить, я вчера был в городе и привез дюжинку, Матушка говорит: лишний расход. Оно, конечно, отчасти и справедливо, но с другой стороны — отчего же себя не побаловать? А славное, знаете, чех стал варить пиво. Сейчас я скажу, чтобы нам дали еще парочку бутылок.
Когда краснощекая, полногрудая «наймычка» Параска принесла пиво, о. Алексей налил мне стакан и предложил обычный вопрос:
— Ну, что нового?
— А ничего! А у вас что нового?
— Тоже ничего. Скоро жатва наступит, а теперь все о сене заботятся. Мертвый сезон. Доходов никакейших, хоть волком вой… Вот осенью, когда крестьяне уберутся с хлебом, заведутся у них деньги, тогда свадьбы пойдут. В этом году, по моим соображениям, даже предстоит венчание одной интеллигентной девицы.
— Какой девицы? …
— Маруся Скоропадская замуж выходит.
Я сделал равнодушную физиономию, даже зевнул и не спеша спросил:
— За кого?
— За Костю Петренко.
Я махнул рукой.
— Никогда этого не будет.
— А вот увидите, что будет.
— Нет…
— Да вы же ничего не знаете?
— А вы что знаете?
— А я знаю, что старик Петренко уже приезжал к Скоропадским. И говорили…
— Что говорили?
— Вообще такое: насчет свадьбы, насчет земли.
— А как же Маруся?
— Да как вообще все девушки, она из родительской воли не выйдет. Наконец, чем Костя не жених? Университет окончил, и средствишки есть. Что же ей, в самом деле, принца Неаполитанского нужно?..
— А все-таки из этого ничего не будет.
— Вот же будет!
Мне надоело повторять то же самое. Я сделал глоток пива и молча отрицательно покачал головой.
Это даже разозлило о. Алексея. Он вскочил, засунул обе руки в карманы подрясника и многозначительно произнес.
— А хотите пари?
— Отчего же, можно!
— Желаете на дюжину пива?
— Согласен даже на двадцать четыре бутылки!
— Лучше не соглашайтесь!
— Отчего? Если вы проиграете, то ставите дюжину, а я две дюжины. Вам же выгоднее.
— Ну, давайте.
О. Алексей пригласил в свидетельницы матушку, которая разделила наши руки.
— Смотрите же, — сказал он мне и погрозил пальцем.
— Буду смотреть…
Поговорили еще о политике, о Меньшикове, о предполагающихся пенсиях для духовенства, выпили еще две бутылки пива, и я распрощался с милым о. Алексеем.
Июль тянулся медленно. Было стыдно своего безделья и неловко глядеть, как трудятся крестьяне. Мухи и жара отравляли жизнь. Уехать было некуда и не на что. Зато в лунные вечера, возле Маруси вся душа отдыхала. Не верилось, что где-то есть сырой Петербург с его клокочущей жизнью.
С каждым днем мое сердце привязывалось к этой девушке все сильнее и сильнее. Думалось, что с ней и в холодном жестоком городе не будет страшно. Что там она станет для меня клочком чистого голубого неба, глядя на которое не захочется умирать. Что никакая обстановка, и самые подлые люди не сумеет одолеть прекрасной душевной чистоты Маруси… Верилось в счастье и страшно было загубить ее. Семнадцатого августа я должен был непременно уехать. Все сроки моего отпуска давно прошли.
Костя продолжал бывать у Скоропадских, но это очень мало интересовало Марусю и еще меньше меня.
В звездную теплую ночь, большой компанией мы возвращались из лесу в деревню. Я шел с Марусей, и, когда мы отстали, сказал:
— К девятнадцатому августа я непременно должен быть в Петербурге. Поедем со мной? А?
— Как? — испуганным шепотом спросила она.
— А так. Повенчаемся и поедем!
— А папа и мама?.. Они не согласятся!
— Тебе двадцать один год, и никто не может запретить. Ты скажи только, что согласна, — я все устрою…
— Да, конечно, согласна. Уж если непременно нужно отдать свою жизнь, так лучше вам…
Меня поразил этот ответ. «Все великое просто», — подумал я и спросил:
— Подожди. Я тебе дорог хоть на две копейки?
— О гораздо, гораздо дороже…
— Вот и все. Я холост, мы не родственники. Ты совершеннолетняя… Успенский пост кончается в пятницу. Я завтра же поговорю с о. Алексеем. Можно?
— Делайте, как хотите.
— Зачем ты говоришь мне «вы».
— Я иначе не могу.
— Ну, хорошо. Вот что: хочешь, завтра мы вместе пойдем к о. Алексею.
— Ой, мне неловко…
— Ну, сделай это для меня, — ну, пожалуйста.
— Ой, мне неловко, — снова прошептала Маруся.
Ее рука задрожала. Шедшая впереди компания почему-то остановилась. Пришлось их догнать. Оказалось, что решается вопрос относительно пикника в воскресение.
Мы с Марусей были на все согласны. Я едва успел шепнуть ей:
— Жду тебя завтра ровно в десять утра…
Она ответила едва заметным кивком головы. Я попрощался со всеми и, взмахнув палкой, свернул на дорогу к своей усадьбе.
В эту ночь я почти не спал. Мысли бежали одна за другой, а сердце просило: «не думай и делай, как решил. Ни Марусе, ни тебе хуже не будет, а лучше может быть и, наверное, будет».
Пять часов — от шести утра до одиннадцати — тянулись, как двое суток. Я ходил взад и вперед, без конца курил и прихлебывал чай. Упрямый, как мои родители и прародители-хохлы, я решил ни в каком случае не изменять своих планов, решил хоть поздно завоевать простое нормальное, хорошее счастье.
Ровно в одиннадцать я увидел на плотине фигуру Маруси и взволнованный, без фуражки, пошел к ней навстречу.
Мне показалось, что она похудела и побледнела за одну ночь. Но глаза ее по-прежнему смотрели решительно и спокойно. Она верила мне.
Когда мы вошли в сад, я обнял Марусю, притянул ее головку к себе на грудь и спросил:
— Ты не боишься будущего?
— С вами не боюсь.
— Скажи: «с тобой не боюсь».
— С тобой не боюсь… — едва слышно повторила она и легонько освободилась.
Вся моя нервность вдруг улетела. Неизвестно откуда наплыло спокойствие и огромное самообладание. Хотелось шутить,
— Обожди меня пять минут, я возьму фуражку и палку и пойдем к о. Алексею. Я все сделаю так, что тебе не будет неловко. Ты мне веришь?
— Верю…
Я нарочно не взял Марусю под руку и нарочно шагал как можно медленнее. О. Алексея я увидел еще издали. Как и всегда, заложив обе руки в карманы подрясника, он стоял возле ворот и разговаривал с каким-то крестьянином.
Когда мы подошли ближе, о. Алексей раскланялся и крикнул:
— И как вы можете в такую жару гулять?
— А вы угостите пивом, вот нам и станет легче, — шутливо ответил я.
— Это можно, можно… — ответил скороговоркой о. Алексей, обернулся к крестьянину и уже другим, строгим тоном сказал ему: — так и объяви своему пастуху, если это еще раз повторится — загоню коров и без выкупа не отдам. Что это, в самом деле, за фокусы? Каждый день одно и то же… Ну, ступай…
О. Алексей повернулся в нашу сторону и приветливо закивал головой:
— Заходите, заходите… И вы, Мария Андреевна. Не стесняйтесь…
В маленьком зальце было прохладно. Ласково мигала перед иконой Божией Матери лампадка. Маруся молча села на стул. О. Алексей куда-то скрылся, потом снова вернулся. Параска принесла на подносе бутылку пива, три стакана и поставила на стол…
Когда она ушла, я нарочно, как можно спокойнее и с некоторым пренебрежением в голосе, произнес:
— Что ж одну бутылку?.. С вас следует дюжину…
— Т. е. как это? — не понял о. Алексей и склонил голову на бок.
— А так, как было сказано в уговоре…
Все лицо его выразило любопытство, и брови высоко поднялись.
— Ну те, ну те, дальше… — пробормотал он и вынул руки из карманов.
— А дальше уже я вас буду спрашивать. Можете ли вы повенчать нас семнадцатого числа, после обедни, — это будет воскресенье, потому что вечером мы уезжаем в Петербург? Гонорар за совершение обряда пятьдесят рублей, плюс двадцать четыре бутылки пива, хотя пари и выиграл я, а не вы…
О. Алексей густо покраснел.
— Оставьте ваши шутки…
— Никаких шуток…
Маруся побледнела и опустила голову. Один я чувствовал себя великолепно.
Первая публикация: журнал «Пробуждение» № 7, 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.