К. Д. Носилов.
Пасха в Париже[править]
Париж! Париж! Вот где, — в этом мировом городе я желал бы встретить мировой праздник весны — Пасху.
Да, там, а не здесь, где вместо наших голых берез, с каркающими воронами, распускаются уже зеленеют каштаны и липы, где вместо покрытой льдом еще реки с навозными дорогами сияет волнами серебристая Сена, где вместо грязных наших улиц уже отсвечивает под солнцем серый асфальт и катятся блестящие фиакры и по широким чистым асфальтовым тротуарам навстречу нам идут улыбающиеся весне в легких костюмах женщины с живыми цветами в волосах и на груди радостные, веселые вместо наших тяжелых дипломаток и ротонд с повязанными теплыми платками головами и с резиновыми вместо туфель калошами на ногах, которые шлепают по нашей грязи… Да, там, в этом чудном городе, где этот великий праздник сливается с весной, где он глубже трогает душу человека и заставляет любить и радоваться уже одним сиянием весеннего дня. Да, там, где этот праздник охватывает человека вместе с весной, цветами, зеленью, где он без спроса сам залезает вам в душу и даже для иностранца для чуждого там человека делается таким очаровательным, что заглушает даже наши скромные детские воспоминания…
Я помню одну такую Пасху в этом городе, она врезалась в мою память еще и потому что в тот год наша Пасха по воле луны сходилась с Пасхою французов.
Было чудное пробуждение весны роскошные парки зеленели уже газонами, деревья только что распускались, небо было уже темносиним и еще ярче выделяло белые фронтоны домов и с юга откуда-то с моря несло таким чистым легким опьяняющим воздухом, что грудь сама собой раскрывалась навстречу ему и что-то более сильное, чем минутная прихоть звало за город на лоно природы.
Была великая последняя неделя. Витрины магазинов блестели праздничной обстановкой; на каждом углу предлагали цветы. Звон колоколов, к которому нужно привыкнуть годами, чтобы найти в нем некоторый смысл против нашего, словно разливался над этим городом вместе с сиянием дня. Что-то особенное, несмотря на великую пятницу радостное было в воздухе, все говорило о возрождающейся жизни, а не о смерти и страданиях: Париж был весь на тратуарах и бульварах; шел куда-то и двигался я, раз попавши в эту веселую возбужденную этим сиянием дня толпу, не было возможности от нее отделаться. И я шел с толпой, отдаваясь ее течению, зная по опыту, что она увлечет меня именно туда, где теперь лучше, куда она идет привычная веками, где можно видеть ее жизнь, ее минутные порывы.
И она, действительно, увлекла меня с собой к храму, двери которого с утра были раскрыты; живым черным потоком вливалась эта толпа в храм…
Я захожу вместе с толпой под темные своды дверей храма; чья-то рука направляет вошедших в правую сторону, за алтарь; мы двигаемся вперед, спертые в этих серых стенах, под темными сводами храма и чрез разноцветные круглые окна, то попадаем в зеленый луч и я вижу своих соседей зелеными, то в красный — и их спины затылки головы все окрашивается в красный цвет, пока не попадаем под темный мрачный свод против самого алтаря храма.
Там масса восковых и стеариновых свеч; несколько лампад с разноцветными стеклами мягко выделяются на темном фоне арки; и вот мы у первого грота, где при красном цвете как от костра видна словно живая застывшая картина бичевания Спасителя. Он стоит в терновом венце с каплями крови на лице перед своими мучителями, которые истязают Его скрученными веревками и плетями по обнаженным худым плечам. Лица у истязателей зверские и ненавистью дышат их взоры к Богочеловеку… В толпе слышатся тяжелые вздохи; какая-то маленькая девочка в беленькой детской шляпке, несенная нянею на руках даже отвернулась от этой ужасной картины, и обхватив шею несущей ее женщины, что-то говорит ей, вероятно, прося унести подальше от этой ужасной картины. Кто-то впереди меня положил к ногам Спасителя венок свежих цветов, и они белые вдруг окрасились красным кровавым цветом….
Толпа торопливо крестится и, не будучи в состоянии остановиться на месте, движимая следующими позади и погоняемая словами тучного привратника с серебряной булавой, который стоит на страже этой пещеры, проходит дальше чтобы остановиться пред следующей аркой, где масса свечей освещает картину положения во гроб Спасителя.
Лица апостолов, женщин, как живые, с застывшим выражением скорби и священнодействия; камни пещеры натуральны; пелены, трудно допустить, чтобы сделаны из мрамора и вся картина с крестом так жива, что не хочется уйти, без того, чтобы пред ней преклониться.
Но это здесь не принято; мраморный крест в цветах, к нему прикладывается и над ним роняет свою слезу француз, и я вижу, как все толпятся около него, падают на колена, кладя букеты за букетами, тогда как два маленьких мальчика после каждого целования вытирают крест и раскладывают с замечательным вкусом в ряды букеты окружая ими белый мраморный крест с изображением Спасителя в терновом венце… Некоторые только склоняются, крестятся и проходят, другим, видимо, хочется остановиться и подумать, произнести вздох или молитву.
Мы проходим дальше, увлекаемые толпой, и еще раз останавливаемся перед третьей темной аркой, где видим в полусумраке только двери пещеры, где положен Спаситель и стоят два воина с копьями, словно живые, застыв в полном своем вооружении времен Понтия Пилата.
Еще медленное циркулирование вдоль освещенных разноцветными стеклами арок и мы снова выходим на открытое с византийскими колоннами крыльцо и нас обливает яркий свет дня и снова охватывает та жизнь города, которая, казалось, ничего не имеет общего по своей жизнерадосности с мрачными картинами храма, словно нарочно являющимися на этой улице для того, чтобы напомнить этой улыбающейся, веселой толпе вечно счастливого народа о том, что было столько веков назад в далекой отсюда Иудее.
Мы проходим несколько улиц и всюду храмы раскрыты настежь и всюду черные толпы вливаются в них и выливаются, чтобы дать место в храмах новым толпам, следующим туда непрерывным, живым теплым потоком.
Около одного храма в маленьком сквере, сделанном у самой паперти с фонтанами свежей воды, масса детей. Это излюбленное место для бонн и кормилиц у этого храма и маленькая нарядная толпа в светленьких платьицах матросских костюмах весело непринужденно топчет маленькими ножками обутыми в самые разнообразные кокетливые ботиночки и туфельки, желтый песок, бегая кругом дорожек под взглядами двух апостолов, которые стоят по ту и другую сторону лестницы со склоненными головами. И толпа народа невольно приостанавливается, проходя мимо решетки этого скверика, заглядываясь на будущее поколение, которое еще не знает обыденных забот о насущном хлебе.
По улице двигается целый ряд киосков с разноцветными афишами. Их везут на низеньких тележках мужчины, вытянувшись в длинный ряд, и толпа народа невольно засматривается на эту своеобразную рекламу одного бульварного театра, который афиширует о том, что сегодня будет дана священная драма с музыкой знаменитого композитора Гуно.
Это известная драма из жизни Спасителя, ее дают и, по-видимому, с громадным успехом, уже несколько недель поста, и мы решаемся побывать в этом театре, чтобы еще раз иметь случай послушать любимого композитора.
Серенький вечер еще не превратился окончательно в темную ночь, как мы уже у этого театра. Недалеко от него на углу горит газовая стрела, указывающая, что вблизи открыты двери театра. Вход в самый театр ничем не отличающийся от обычного входа в обыкновенный дом жителя, украшен разноцветными фонариками, и мы идем к освещенной кассе, берем билет и поднимаемся по лестнице в следующий этаж, которая уводит нас во внутрь здания.
Громадное зало партера, роскошная галерея и ложи кругом, и небольшая украшенная сцена, завешанная художественным занавесом, все уже облито огнями электричества люстр и все это полно нарядной, шумной публики, которая гуляет по галереям, двигается толпой коридорами и проходит в сад, в котором циркулирует под пальмами, любуясь укромными полуосвещенными уголками….
Маленький уголок отдыха Парижа, отдыха, где как-то сразу забывается шумный город, становится неслышным, далеким, чужим, словно эти стены театра так плотны и так насыщены другим идеальным миром, что уже не в состоянии пропустить сюда то, что так характеризует, постоянно напоминает этот город.
Под сводами храма искусства раздается музыка. Это музыка Гуно, захватывающая человека, вливающая сразу в него чувство, раз услышавши которую уже трудно не вслушиваться в нее, словно эти звуки начали уже какую-то длинную интересную повесть…. И когда вы сидите уже в ложе, когда, наконец, перед вами уже взвивается занавес, то вы уже чувствуете, присутствуете в отдаленные времена, слышите мелодии бедуина, араба, музыку востока, и уже без слов, без сцены, невольно раз побывавши на дальнем Востоке, в Палестине, представляете себе уже и маслины, горные белые каменные тропинки и женщину в белой одежде с кувшином на ее красивой голове…
Взвивается занавес и вы, действительно, там в этой патриархальной земле, где, казалось, до сих пор не изменилось ничего и осталось так, как было во времена жизни Спасителя… Перед вами сияющее небо; перед вами словно вот живой пейзаж заиорданских гор с розоватыми известковыми скалами и маслинами; и целое собранье красивых женщин. Одни из них сидят на каменных низких, плоских скамейках, а другие что-то говорят, придя с кувшинами к фонтану, который струится блестящей струей… Вот одна особенно привлекает наше внимание: стройная, высокая, в роскошном наряде, с диадемой и цветами на голове, с бубном в руке, гибкая с роскошными рыжими волосами, которые так и оттянули ее голову, спустившись чуть не до полу волнистыми прядями, с вызывающими жестами, полная страсти и истомы. Это царица общества восточных красавиц, которые собрались сюда на эту роскошную, с цветущими кустарниками террасу, по которой проходит дорога, спускающаяся с дальних, потонувших в синеве дня гор. Вы следите за всеми грациозными движениями красавицы, вы любуетесь ее золотистыми волосами, типом настоящей восхитительной еврейки, ее темными глазами с пышными ресницами, и под этим нарядом ее начинаете узнавать в ней что-то знакомое из библии, словно кругом этой рыжей головки в диадеме и живых цветах уже сияет тот блестящий, золотистый, тонкий кружок, который мы видим на иконах в храмах.
Но вот толпа молодых девушек что-то заслышала, насторожилась и выступила на дорогу. На сцену двигается толпа людей в плащах и хитонах; все еще издали типичные, знакомые по библейской истории лица, и впереди их красивый, русый с небольшой бородкой, в белой одежде еврей, который что-то говорит неустанно, говорит, сопровождая свою речь величественными жестами. И вдруг вы узнаете в нем Спасителя, во всем величии Его исторической обстановки, с Его чертами лица до такой степени правдивыми, до такой степени обаятельными. Таким именно мы привыкли Его изображать… Еще в своей сельской школе, слушая историю, которую вам говорил батюшка-законоучитель, вливая в вашу детскую душу то, что оставили нам исторические времена в утешение, назидание и радость… Да, это Он Спаситель, словно спустившийся с образа храма, словно выступивший из нашей памяти, из того, как вы Его представляли еще в детстве чистой душой, оживший после веков, божественный и вы ловите Его слова жадным ухом, ловите Его жесты, контур знакомой головы, складки одежды, белые руки, сандалии, непокрытую голову, полураскрытый рот с божественными словами, и видите, как расступается перед ним толпа, как все поражены на сцене и словно сами участвуете там, словно сами готовы отойти в сторону, дать Ему дорогу или пасть к Его стопам, как пал вот тот счастливый прокаженный. И чувствуете, как под влиянием этой одной картины, под наплывом этих детских воспоминаний и чувств эта картина в наших глазах начинает исчезать, за невольными слезами окончательно застилается ими и вы, отвернувшись, чтобы спрятать эти слезы от публики, находите потом на сцене одну красавицу, которая жадно вглядывается в удаляющуюся толпу, опускает голые обнаженные красивые руки, роняет неслышно бубен, кидается туда за толпой, сбрасывает с себя диадему, украшения и драгоценные камни, которые рассыпаются по земле, она в каком-то экстазе увеличенная видом Спасителя, Его всепрощающими словами, идет несмело, идет туда за Ним, куда ушла толпа народа с младенцами на руках и осталась в воздухе только пыль и дымка…
Это Мария Магдалина. Это она и божественная музыка Гуно словно говорят вам об очищении, величии ее души, ее подвига, замирая последними, ласкающими счастливыми аккордами, вслед этой первой картины драмы.
Публика поднялась, зашумела: никто не смеет аплодировать, вызывать исполнителей так сильно еще впечатление и в зале слышится как будто общий вздох.
Великое искусство! Как ты приблизило отдаленные века, так знакомые вам еще по детству к современному обществу и как тронуло ты его, погибающего, теряющегося в грубом атеизме.
Затем идут следующие картины библейской знакомой истории: пляска красавицы Иродиады, пир ее отца, глава Иоанна Крестителя на блюде с кровью, восторг матери ее облаченной пророком и ужас присутствующих, когда над этой главой с помертвевшими устами вдруг появляется видимый всеми, сияющий воздушный венок.
Потом въезд Спасителя в Иерусалим «на ослике» пальмовые ветви и крики толпы, осанна сыну Давидову, восторг многочисленной толпы и белый осел, покрытый красными шелковыми материями и женщины, склонившиеся перед ним, чтобы стлать под его копыта свои роскошные, шитые золотом покрывала и снова образ Спасителя, который медленно покачивается, сидя на его спине. Потом ночь и звездное небо в Гофсианском саду, скорбь, великая скорбь, преклоненного у камня Спасителя и светящийся в воздухе крест. Потом сцена, роскошная сцена в зеленом лесу среди дня, где говорят деревья, когда подходит к ним плотник, чтобы срубить одно из них на крест Спасителя и опускающий пред ними в удивлении с топором руки; потом ужасная сцена разъяренной толпы евреев, требующих у Пилата смерти Богочеловека и фигура этого исторического философа перед народом, умывающего руки и презрение к нему; потом сцена с Вараввою разбойником, три креста с распятыми фигурами вдали на горе удрученная Богоматерь, Мария Магдалина, ученики Спасителя, с искаженным лицом Иуда и апофеоз — слава Бога открывшееся на минуту небо с белыми облаками и кадящими золотыми кадилами чудных ангелов и лицо Творца вселенной. И все это дополняет чудно дополняет звук музыка Гуно, которая то вас бросает в дрожь ужаса, то в жар от пережитых вашим существом этих тяжелых драматических сцен, которые оторвали с ней вас от этой земли и унесли на несколько веков назад в Палестину, и взволновали вас так, что вам не хочется проснуться от этого тяжелого, но милого, единственного в жизни забытья.
И я помню, когда вышел из этого храма искусства, то мне показался шумный Париж с его открытыми ресторанами, гуляющей и в такие дни публикой в тихую темную ночь, таким чуждым, что словно я чудом каким оказался под этим электричеством.
Наступила святая пасхальная ночь. Мы направляемся в русскую церковь к пасхальной заутрени. Париж спит; улицы пустынны и мрачны; шаги ясно отдаются по каменным тротуарам и стук колес подкатывающихся к храму фиакров, слышен еще на целый квартал в виде грохота.
Вот и храм русской колонии, которая растворилась шестнадцатью тысячами русских миллионах населения этого города. Освещения снаружи никакого; виден только свет в окнах, но на асфальтовой площадке у лестницы толпа ожидающих, два полицейских в своих ночных накидках направляют кареты к подъезду и из них выходят и поднимаются на лестницу в белых костюмах дамы, распространяя кругом аромат духов. Несколько мужчин в цилиндрах, отсвечивающих при слабом огне фонарей, стоят на паперти храма, и в двери его по временам бросающие свет вырываются вместе с ним звуки знакомого пасхального торопливого напева, который так волнует нас еще с детства. Уже идет заутреня Пасхи. В храме сплошная толпа молящихся: впереди со стульями на спинке которых набросаны мантильи и накидки в роскошных костюмах стоят женщины и наш дипломатический корпус, вся средина храма — это сплошной букет цветов дамским шляп и головок, ближе стоят черноголовые стриженые греки, у которых нет своего храма этой столицы, и вплоть до дверей — та бедная русская братия, которая пришла сюда, быть может, оторвавшись только раз в год от обычных трудовых забот о куске хлеба со слезами на глазах слушает пение клира и следит за двигающимися священниками с живыми розами у креста и трикарий, торопясь отпустить поскорее эту нарядную публику, которая не привыкла даже молиться….
Весь храм это — один сияющих свет от огней и позолоты, весь воздух это — приятный запах ладана и аромата духов; все присутствующие словно во сне видят то, что пред ними происходит, давно уже отвыкнув от храма на этой чужбине, окруженные другой жизнью, другими потребностями, как будто вырванные теперь в эту ночь из своей среды, они прислушиваются к тому, что говорит их сердце и, быть может, детские счастливые воспоминания далекой родины, далекого еще в снегу края.
Я выхожу на минуту, чтобы вдохнуть свежим воздухом, на паперть. Там стоит кучка знакомых русских людей, дожидающихся конца литургии. Еще три часа, а уже скоро служба будет кончена, еще нет рассвета, а мы уже готовы разговляться. Ко мне подходит мой приятель и спрашивает: «Ты приглашен, ты едешь в посольство?» — Да — Едем с нами, нас трое в фиакре. Я согласен и смотрю на его улыбающееся лицо, на белую манишку рубашки, на белый галстук и всю его праздничную, торжественную наружность и вижу, что он рад и этой ночи, и этому празднику.
Кой-кто уже тихонько скользит по лестнице, словно гонимый какой заботой дома; кой-кто уже приготовляет и зовет карету; еще немного времени, еще немного службы и «многая лета» уже вырывается с шумом на улицу; толпа тронулась одна домой, другая к кресту священника, который раскланивается с знакомыми, торопясь всех отпустить поскорее и с тревогой посматривая на длинный хвост прикладывающейся паствы.
Под сводами храма французская речь, возгласы, восторги и встречи; все русское словно было как сон, и толпа нарядная толпа дам потянулась к выходу с склоненными головами блестящих кавалеров, которые кидают взгляды, кивают головой, раскланиваются, ловят улыбки, пожимают ручки, счастливые одним этим мгновением…
У подъезда уже топчутся громко по асфальту нетерпеливые лошади; при свете огней блестят фиакры, кареты, цилиндры кучеров и их высокие бичи: шумное общество торопливо отчаливает и грохот карет так и раздается по глухой темной улице, которая еще не проснулась.
Темно, чуть-чуть на востоке брезжит. Мы вчетвером влезаем в карету и садимся, сжимая колена, и фиакр загрохотал, помчался по улице и покатился плавно, неслышно по гладкой мостовой по направлению к Сене следом за другими, разбегающимися по темным улицам и темным переулкам.
Двор посольства. Опять русская речь и свет огней. Мы входим по крутой, устланной коврами лестнице в покои русского посольства, поздравляем посла и его приветливую супругу, и направляемся в залу к богато убранным цветами столам, где предложен ужин и разговенье от Государя для русских в Париже. И белоснежные скатерти блестят под светом электрических лампочек, которые льют ровный свет на стол из люстры.
Полно уже народа; кто-то говорит, что около 800 приглашенных; другие соседние комнаты тоже полны избранных гостей посольства и большинство все знакомые русские лица и все стараются быть русскими и говорить по-русски….
Мы отыскиваем себе места за общим столом и нарочно усаживаемся своей компанией за веселый ужин.
Прислуга торопливо меняет блюда за блюдами; на столе перед каждым из нас по крашеному пасхальному яичку, которое мы запрятываем во фрак, как и дамы, цветы; вино развязывает языки, завязываются разговоры и час полтора времени пролетают как миг в непринужденной беседе за бокалами шипучего вина, которое, разгораясь в крови, разжигает ум и заставляет его усиленно работать.
Опьяняющее вино, опьяняющая обстановка, опьяняющая ночь, все, начиная сначала и кончая тем временем, когда мы снова на улице и ищем свой фиакр, который кто-то перенял и увлек неизвестно в какую сторону.
Но это ничего: ноги молоды, утро так чудесно расцветает, что мы еще с большим удовольствием пускаемся на розыски фиакров, чтобы попасть домой, чувствуя, что это одно из приятных приключений этой волшебной ночи.
Улицы пустынны как Сахара; фиакров нет, словно все провалились сквозь землю даже там, где они обязательно должны бы быть, и мы только минут через пятнадцать, пробежавши чуть не с версту, окликаем сонного, направляющегося домой кучера, махая зонтиками и крича во весь голос….
Удивленный откуда мы идем такой нарядной компанией, он решается выручить нас из затруднения, и мы со смехом усаживаемся в его коробку и, спустив стекла кареты, любуемся и на спящие дома, и на блестящую Сену, которая спит в этих зеленеющих теперь берегах, освещенная бледной зарей с востока.
Там на востоке — наша родина, там уже давно день и все ликуют, начиная с Камчатки, и мы посылаем ей поцелуй за поцелуем, счастливые здесь, в Париже и совсем забываем о пасхальном окрашенном яйце, на котором сидим в цилиндре и с белыми розами в петлице фрака…
Время, где ты?
Текст напечатан по изданию: К. Д. Носилов. Пасха в Париже (Из пасхальных воспоминаний). // газета Урал от 18.04.1899 г. № 654.
Исходник здесь: https://62info.ru/history/node/5994