«Тяжелою» называет Вл. Ходасевич свою лиру, — и это имя сначала странно. Но чем более вчитываешься в эту замечательную книгу, (она — событие в русской поэзии), тем оправданнее кажется ея название. Тяжел лирический путь Ходасевич — озарение «косной, нищей скудости» мира вещей… и тем глубже его тяжесть, что мир для Ходасевича — не только — знак. Он любит скудный облик земных существований:
«Довольный малым созерцаю,
То, что дает нещедрый рок:
Вяз, прислонившийся к сараю,
Покрытый лесом бугорок».
Ведь даже в самом остром отрицании «Шума земного бытия», в самом страстном призыве «Неизвестной зари» «Заря» расцветает образами «вещными».
«А уж если сны приснятся,
То пускай в них повторятся,
Детства давние года.
Снег на дворике московском,
Иль — в Петровском-Разумовском
Пар над зеркалом пруда».
И недаром Ходасевич ищет символически глубочайших постижений — в обыденном, предметном, испепеляющая жизнь душа — «пробочка над крепким иодом»… Но любовь к вещи, — не заслоняет от зорких очей поэта ея ирреальности. Предметный мир — не подлинный: подлинна лишь Психея, светлолучистая, творящая душа:
«Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространством,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.
И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющаго взоры».
Поэтому — истинное творчество падение в себя:
«Ни розоваго сада,
Ни песеннаго лада,
Во истину не надо —
Я падаю в себя.
На все, что людям ясно,
На все, что им прекрасно,
Вдруг стала несогласна
Взыгравшая душа».
«Легкая, падучая, милая» душа поэта осенена великим даром тайнослышания, — и перед ея зеницами разверзаются существования иныя, «родное, древнее жилье»:
«Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.
Глядит безстаршными очами
В тысячелетия свои,
Летит широкими крылами
В огнекрылатые рои»
В легком, огневом полете Писхеи вещный мир пересоздается в Божьи бездны, в «мир новый, напряженный и суровый», где даже первый снег не «такой как у всех», где «в небе близком, слишком близком», «все только то, что есть и у земли»: серость и сырость разбухших, размокших туч, но зато — «в затоптанном и низком» — в скользких тротуарах — отражается «горний лик». Но если тайнослышание Психеи открывает «цветочный мир, цветочный путь», то этому же дару она обязана и раскрытием нижней бездны, она — познает — соблазны демона, — «перваго дачника на расцветающей земле» (какая изощренно-смелая символика!), она встречает таинственные черные автомобили — «с той поры, как ездит тот, — в душе и в мире есть пробелы, как бы от пролитых кислот», — и поэта охватывает некий темный ужас.
«Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепыя руки простираю,
И ничего не узнаю».
Иногда ему тяжел и страшен даже великий дар тайнослышания:
«Увы! За что, когда все спит,
Ей тайнослышанье твердит
Свои пифийские глаголы?
Простой душе невыносим
Дар тайнослышанья тяжелый.
Психея падает под ним».
Из страшных глубин познания себя, падения в себя хочет вернуться к вещам, но вещам, озаренным: через путь к озарению — лирический пафос.
Бывают таинственныя минуты, когда в бедной комнате, «под штукатуренным небом», под «солнцем в шестнадцать свечей» — душа вдруг проникается вакхическим восторгом вдохновения:
«И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие».
И свершается чудо: «большими глазами, глазами, быть может, змеи» видит зоркий поэт — озарение вещей: внемлют «несчастныя вещи» тяжелой лире воспарившаго над мертвым бытием поэта. —
«И нет оштукатуреннаго неба,
И солнца в шестнадцать свечей,
На гладкия, черныя скалы
Стопы опирает — Орфей».
Владимир Кадашев. Певец озарения вещи (Владислав Ходасевич. «Тяжелая Лира») // Эхо. «Aidas». Иллюстрированное приложение к газете «Эхо». 1923. № 13. С. 13.
Подготовка текста Павел Лавринец (Вильнюс), 2010.
Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2002.