Дорошевич В. М. Воспоминания
М., «Новое литературное обозрение», 2008.
ПЕРГАМЕНТ
[править]В первый раз я видел О. Я. Пергамента мельком.
Это было 12 лет тому назад в Одессе, у присяжного поверенного Н. И. Мечникова.
Брата «пастеровского» Ильи Ильича1.
Николай Ильич вышел из кабинета с красивым молодым человеком, чрезвычайно красивым, чрезвычайно выхоленным.
Первая мысль была:
— Какой чистенький!
Словно его только что чисто-начисто вымыли, слегка подкрахмалили, выгладили.
Молодой человек изящно поклонился присутствующим и ушел.
— Мой новый помощник Осип Яковлевич Пергамент! — сказал Мечников.
— Только что от прачки! — заметил кто-то. Все расхохотались.
Кличка за О.Я. осталась.
О. Я. Пергамент читал у нас, в Одесском литературно-артистическом кружке, реферат на какую-то жгучую литературную тему2.
Отлично сделано.
Всего положено.
И традицией достаточно пахнет. И солью — некрупною — посолено. И симпатичным взглядом окрашено. И подогрето в меру.
Очень теплая лекция.
Одного нет:
— Яркой вспышки таланта.
— Какой мягкий, а все-таки «пергамент»! — сказал один остроумный слушатель.
В «кабинете» гениального Н. И. Мечникова…
А Николай Ильич был достойным представителем гениальной семьи Мечниковых3.
Гениальный юридический ум.
С орлиным адвокатским полетом, с орлиным юридическим взглядом.
Среди хаоса, окружавшего этого адвокатского «Моцарта»…
У беспорядочнейшего Мечникова, который «всегда искал бумагу».
— Где оно, это проклятое исковое прошение? В кабинете или у сына в классной? Не забыл ли я его с портфелем в клубе? Поищите в старой крылатке в кармане!
У Мечникова, которой никогда не знал:
— Ему человек должен? Он этому человеку должен?
О. Я. Пергамент казался бы:
— Идеалом корректности. Самой корректностью. Чудовищем корректности.
От манжет до памяти на «сроки».
В Древней Греции его сделали бы:
— Богом корректности.
«Пергаментность» осталась.
Мне рассказывал адвокат, защищавший с ним вместе. Речь шла о «принадлежности к сообществу» фабрикации бомб, экспроприациях.
Сзади них сидели люди, которых ждала виселица. Пергамент говорил:
— Осенью. По ветру. Несутся сухие, желтые, бедные листья. Разве сами, своею волею несутся они? Ветром, налетевшим ветром сорвало их с родных дерев и понесло. Понесло против воли. Не удержать. Властно. Могуче. Вихрь налетел на русскую жизнь. И будете ли вы винить эти бедные листья, что понеслись они, сорванные ветром. Понеслись, куда он их понес.
В левитановских тонах. Мягко.
Но «пергаментом» надо быть, чтобы в пустом зале, при запертых дверях, перед военными судьями рисовать «осенние пейзажи».
И отдаваться «красивому красноречию», когда за спиной люди ждут петли.
Таким же он был и в двух Думах.
Кадетская партия, мне кажется, пересаливала, возводя Пергамента в такой ранг.
Может быть, на безлюдье.
Среди Милюкова, который:
— Уж слишком профессор.
И Маклакова, который уж слишком:
«Прав».
Вернее:
— Трезв.
Пергамент выступал много. И у него было:
— Все хорошо.
И взгляд. И эрудиция. И закругленно все.
Но ни одной настоящей бури.
Когда оратор страшен, как небо в грозу. И речь его давит, как туча. Громом гремит слово. И сверкнувшая искра таланта, как молния, в один момент освещает все.
Он много работал в комиссиях.
Мне приходилось разбирать на страницах «Русского слова» его проект законов о печати4.
Почитал человек. Занялся.
Очень тепло отнесся.
Но даже в патетической части законопроекта, в «объяснительной записке»:
— Неярко… Тускло…
И просилось слово:
— Пергамент!
Но кто бы думал, что корректнейший Пергамент хоть кончиком отполированного ногтя мог коснуться грязи.
Прежде всего большой ошибкой было со стороны члена Государственной думы взяться за:
— Дело Штейн.
Штейн — старая, заведомая мошенница и шантажистка5. Старая, безобразная и отвратительная баба.
Ее репутация в Петербурге — не секрет.
Она была любимицей стариков.
За свой — даже не «утонченный», а грязный, мерзкий, самый тошнотворный — разврат.
Который только и может «пробуждать жизнь» в полуумирающих, заживо разлагающихся старцах.
Этим и объяснялись ее связи.
Шульц — ее сподвижник.
Сам Пергамент характеризовал его:
— Сидеть на скамье подсудимых рядом с сутенером!
Мальчишка, идиот, без памяти от старой бабы — вероятно, по той же грязной подкладке извращенности6.
И дотрагиваться до них «народному избраннику»!
— Но он адвокат!
— Это его профессия!
— Его долг.
— Не все же судят святых!
— Если так рассуждать…
Но сколько бы вы ни приводили себе этих адвокатских софизмов, все-таки что-то в глубине вашей души говорит:
— Не стоило быть депутатом Государственной думы… Лидером самой просвещенной партии… Пергаментом… чтобы выступать защитником Ольги Штейн!
От которой отказались все знаменитости, к кому она ни обращалась.
Ведь почему-нибудь отказались же!
У Пергамента, — у корректнейшего Пергамента могло ли, казалось, быть хоть что-нибудь запутано, — были очень запутанны дела.
Это ни для кого не секрет.
И этим, вероятно, объясняется, что он взялся за дело Штейн.
Он погиб жертвой неосторожности.
Как московский присяжный поверенный Жданов7.
Адвокату приходится возиться с негодяями, как доктору с разными болезнями.
И тут нужны величайшие предосторожности:
— Чтобы самому не пасть жертвою.
В другой статье мы разбираем «улики» против Пергамента8.
Но одно несомненно:
Пергамент дал Шульцу американский адрес Штейн.
Она была уже в Америке.
Но дал.
Мальчишке, «идиоту», сходящему с последнего ума по своей грязной старухе.
Дал, вероятно, из жалости.
Из брезгливой жалости.
Большая ошибка!
Это то же, что врачу «из жалости» поцеловать в губы больного сыпным тифом.
Тут «коготок завяз»…9
Вы отдаете шантажистам в руки «крошечку самого себя».
А при их уменье, — в какой ком грязи превратят опытные шантажисты эту крупинку.
Да еще при желании слушать заведомых шантажистов!
Он рыдает перед вами на коленях:
— Умру! Спасите!
А что он завтра сделает с этим клочком бумаги, на котором «ваша рука»?] Не стоило кончиком полированного ногтя дотрагиваться до этой грязи| Неосторожность… Простительная, конечно, человеку. Непростительная политическому деятелю. И Осип Яковлевич Пергамент самой дорогой ценой в мире заплатил за свою адвокатскую неосторожность. Дороже Жданова.
— «Его смерть10 есть признание»!
Нет. Его смерть — это ужас перед тем морем грязи, которое ему предстояло переплыть.
После моря крови мы вступили в море грязи. Мы переживаем грязный период русской истории. У нас мажут грязью. Поливают грязью. Топят в грязи. Считается это:
— Лучшим способом борьбы.
Было одно средство:
— Кровь.
Теперь одно средство:
— Грязь.
И человек «только что от прачки» сердцем смертельно содрогнулся перед грязью.
Когда-то еще разберется в суде дело Базунова, Пергамента и — рядом-то с Пергаментом попавшего! — Аронсона11.
А до тех пор океан грязи!
Какая масса простых умом и сердцем людей, верящих «в документ», будет в уверенности:
— А все-таки представитель кадетской партии замешан в грязном деле. Большой удар для партии.
Вернее — неприятность. И когда?
Тогда, когда она выступает прокурором против подонков правых и обвиняет их:
— В грязи и крови. Да.
Но один человек, с ясным умом и добрым сердцем, сказал, когда разговор зашел на эту тему:
— Да, господа! Но ведь Дубровины не умирают, когда к ним предъявляют самые тяжкие обвинения. В этом разница между ними и порядочными людьми.
Это — аргумент.
Смерть О. Я. Пергамента ужасна. Но и прекрасна и благородна.
Да и давайте говорить прямо.
Примем, — хотя сделать это мешают логика и здравый смысл, — примем все без суда, без проверки, на веру все обвинения против Пергамента.
В чем он обвиняется?
В том, что благодаря ему Штейн укрылась от суда?
Но именно в этом, — и на много лет раньше его, — были виновны правые из правых, «покровители Штейн».
Зачем цитировать их имена — они уже цитированы!
Известно, что благодаря им, их силе, их влиянию Штейн не попадала годами под суд и могла безнаказанно продолжать творить свои мошенничества.
Виновен или невиновен Пергамент — еще, во всяком случае, большой вопрос.
Что правые из правых были управителями Ольги Штейн — несомненно12.
КОММЕНТАРИИ
[править]Впервые: Рус. слово. 1909. 19 мая.
1 И. И. Мечников с 1888 г. работал в Пастеровском институте в Париже.
2 Одесский литературно-артистический кружок, объединивший деятелей либеральной интеллигенции из журналистской, артистической, адвокатской, университетской среды, был образован в 1898 г. Дорошевич возглавлял его литературную секцию. О. Я. Пергамент по рекомендации Н. И. Мечникова был принят в кружок тогда же, о чем Дорошевич лично известил его:
«Многоуважаемый Иосиф Яковлевич!
Николай Ильич, без сомнения, уже говорил Вам об избрании Вас членом Литературно-артистического общества. Посылаю Вам Ваш членский билет. Надеюсь непременно видеть Вас сегодня на открытии нашего общества. Жму Вашу руку. Искренно преданный В. Дорошевич» (РГАЛИ. Ф. 1133. Оп. 1. Ед. хр. 1).
3 Имеются в виду четверо братьев Мечниковых: Илья Ильич — эмбриолог, бактериолог, иммунолог, лауреат Нобелевской премии, Лев Ильич (1838—1888) — географ, Николай Ильич — адвокат, Иван Ильич (1836—1881) — член Тульского окружного суда, его смерть нашла отражение в повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» (1886).
4 В статье «Законы о печати» (Рус. слово. 1908. 5 окт.) Дорошевич подверг резкой критике проект закона о печати, предложенный кадетской партией. Он считал, что проект «попахивает деспотизмом толпы, категорическим воспрещением идти впереди своего общества, приказом плестись сзади, предписанием:
— Подлаживаться к господствующим течениям.
Это вы называете:
— Принципами свободы печати?
В октябристскую комиссию никто из нас не ждал приглашения.
Но самая свободолюбивая партия — самая новаторская партия — кадетская?
Дореформенный строй более считался с общественными приличиями, чем гг. кадеты <…>.
Да и какие есть среди кадетских главарей представители ежедневной печати, кроме журналистов ее вчерашнего дня?
Что они знают о положении печати, о выстраданных нами десятилетиями нуждах, эти гости в журналистике?..
Мы никогда не думали, чтобы теперешняя Дума была в состоянии выработать законы, ограждающие свободу печати <…>.
Но мы надеялись, что она выработает нам временные правила.
При которых будет все же лучше, чем при теперешних <…>.
Но, познакомившись с защитой, мы думаем и эту надежду похоронить».
5 25-летняя провинциалка Ольга в 1894 г. вышла замуж за известного музыканта и композитора, профессора Петербургской консерватории А. Г. Цабеля (1835—1910) и стала вести жизнь разгульной столичной барыни, тратить состояние мужа в дорогих магазинах и ресторанах, что стало причиной их развода. В 1901 г. она стала женой старого генерала А. М. Штейна, в число друзей которого входили обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев, петербургский градоначальник Н. В. Клейгельс и другие высокопоставленные особы. Используя свое положение в обществе, О. Штейн провела ряд финансовых махинаций. 13 августа 1906 г. она была арестована, но под поручительное письмо (написанное по протекции Победоносцева) выпущена из тюрьмы. В декабре 1907 г. начались слушания по ее делу (потерпевших и свидетелей было более 120 человек), которое должно было закончиться ссылкой в Сибирь. По совету и при содействии своих защитников Пергамента, Л. А. Базунова, Г. С. Аронсона она 3 декабря бежала в Америку, но вскоре была там арестована и выдана российским властям. 9 декабря 1908 г. Петербургский окружной суд вынес приговор (16 месяцев тюремного заключения), относительная мягкость которого объяснялась тем, что договор между США и Россией не предусматривал выдачу аферистов, в связи с чем со Штейн были сняты обвинения в мошенничестве, ее судили только за растрату залогов. Дорошевич присутствовал на процессе Штейн, он видел в ее деле характерные черты распада власти (см. цикл его фельетонов «Время госпожи Штейн»: Рус. слово. 1910. 7, 9, 11, 13 февр.).
6 Выступая на процессе по делу адвокатов О. Штейн Базунова и Аронсона, защитник М. Г. Казаринов сказал: «У нее еще был мотив для бегства, мотив, перед которым все остальные бледнеют, как мерцание свечи перед пламенем пожара. Этим пожаром была любовь, охватившая за последние годы чувственную натуру Ольги Штейн, та любовь, которая властно царит в сердце женщины, уже перешедшей за последние рубежи своей молодости и подобно осеннему закату в последний раз озаряет увядающую природу багровыми лучами и рядит ее в пурпур и золото.
Это была любовь к Шульцу <…>.
Эта любовь и является главным мотивом бегства. Что предстояло Ольге Штейн в случае обвинения — заключение, быть может, долголетнее, арестантский халат, забранное решеткой оконце, щелканье дверного замка, ведь это смерть иллюзий, смерть любви, смерть всему, чем живет женское сердце!..
И от этого призрака смерти она бежала, бежала, уговорившись с Шульцем, что он последует вскоре за нею» (цит. по: Речи известных русских юристов. М., 1985. С. 178).
7 Адвокат В. А. Жданов был тесно связан с эсерами, помогал им материально. Находясь в ссылке в Вологде, подружился с Б. В. Савинковым. В 1905 г. защищал И. П. Каляева, убийцу великого князя Сергея Александровича. В 1907 г. он был осужден на четыре года каторжных работ по делу социал-демократов.
8 В статье «О. Я. Пергамент и дело Штейн» (Рус. слово. 1909. 19 мая) Дорошевич говорит об одной улике, свидетельствующей, «что Пергамент принимал „вне-адвокатское“ участие в судьбе Штейн», — составлении от имени Шульца проекта телеграммы на имя сбежавшей Штейн. И вместе с тем подчеркивает: «Он сам признал, что американский адрес Ольги Штейн он дал Шульцу», а телеграмму из Америки от 10 февраля 1908 г. от доверенного лица Штейн с просьбой выслать деньги, в которой содержался этот адрес, предоставил в распоряжение следствия, чем «содействовал, поскольку мог, поимке преступницы». Факт сокрытия Пергаментом такой улики, как телеграмма от 5 декабря 1907 г., посланная Штейн уже во время побега, Дорошевич оправдывает тем, что к этому времени адвокат «отказался от дальнейшего ведения дела Штейн и возвратил гонорар за защиту». Относительно еще двух телеграмм, полученных Пергаментом от Штейн из-за границы и предназначенных Шульцу, он пишет, что нет никаких указаний на то, что Пергамент выполнил ее просьбы и общался с Шульцем, что, по его мнению, доказывает и тот факт, что последний, несмотря на страстные призывы к «мальчику» Приехать, «ни за какую границу не ездил». Поэтому «не только никаких „улик“ — никаких указаний на письменные сношения Пергамента с Ольгой Штейн во время ее побега нет. Улик, доказательств никаких. Остается голый оговор». Дорошевич особо останавливается на том, что касающиеся организации побега показания Штейн и ее любовника свидетельствовали об их желании почему-то «законопатить» именно Пергамента и обелить двух других причастных к побегу защитников — Аронсона и Базунова. Он ясно дает понять, что связывает эту выявившуюся на суде «линию» с той травлей, которой подвергался Пергамент, как депутат 3-й Думы, со стороны черносотенцев: «Ничуть не удивимся, если г-жа Штейн будет избрана председательницей „Союза русского народа“ на место г. Дубровина». Дорошевич считал, что Штейн шантажировала Пергамента: «Таково дело, где, несомненно, шантажом человек был загнан в гроб».
9 Парафраз части поговорки «Коготок увяз — всей птичке пропасть».
10 О. Я. Пергамент покончил с собой, отравившись морфием.
11 Процесс по делу адвокатов Г. С. Аронсона и Л. А. Базунова проходил в Петербургском окружном суде в октябре 1909 г. Они вместе Е. А. Шульцем обвинялись в том, что склонили Ольгу Штейн «скрыться от суда и угрожавшего ей наказания <…> и способствовали ей в осуществлении сего побега…» (цит. по: Речи известных русских юристов. С. 166). Характеризуя участие в этом деле О. Я. Пергамента и саму его личность, защитник М. Г. Казаринов сказал: «Пергамент был слишком крупной величиной; известность его как юриста, как ученого, как общественного деятеля шла за пределы России. Колоссальная эрудиция, знание в совершенстве почти всех европейских языков, поразительная трудоспособность и крупное ораторское дарование выделяли его в число людей выдающихся. Окончив математический факультет, он посвятил было себя первоначально преподаванию математики, но призвание звало его в другую область, и, сдав экзамен наук юридических, он поступил в ряды одесской адвокатуры, где сразу же был избран председателем первого Одесского совета присяжных поверенных. Но известность его вскоре пошла за тесные пределы адвокатского сословия, и мы видим, что он избирается сначала членом Одесской городской думы, а затем депутатом во вторую и третью Государственную думу, где, не бросая адвокатуры, работает почти во всех комиссиях, связанных с рассмотрением правовых вопросов. „На меня, — говорит Ольга Штейн в одном из показаний у судебного следователя, — Пергамент производил неотразимое впечатление“. Действительно, он обладал секретом чарующе влиять на людей. Громадные познания и способности как-то мягко прикрывались прирожденным внешним изяществом, красивые мысли свободно облекались в легкие пелены стройной речи. Редко кого природа столь щедро наделяла своими дарами. Дано было все. И что из этого всего извлек он лично для себя, для своего благосостояния? Жизнь скитальца, громадные долги, вечные преследования кредиторов, описи, переписывание векселей с наращением непомерных процентов, бессонные ночи над изнурительной ответственной работой, столкновения с сильными мира сего, нападки, дуэли и трагическая смерть в расцвете сил и лет. Блестящий математик, не умел он внести расчета в собственную жизнь, блестящий юрист проиграл безрассудно процесс своей собственной жизни. Еврей, говорят, да, еврей, но именно среди этой нации, в силу тысячелетней ковки ее на многих наковальнях, и появляются время от времени натуры высокого художественного чекана. Мало пригодные для обращения в жизни, не думающие о завтрашнем дне, с расточительностью принцев разбрасывающие направо и налево данные им судьбою сокровища, бродят они по верхам жизни и в конце концов теряются в горных путях. Таким представляется мне и Пергамент. <…>
Думается мне, что Пергамент в силу многогранности своей натуры, в силу многосторонности своей деятельности к делу Штейн отнесся более как кавалер к даме, чем как профессиональный адвокат к клиентке. Он сразу взял неверный, слишком высокий тон, поддерживая в ней уверенность, что она будет оправдана с триумфом и вынесена из суда на руках. Под этот тон подлаживаются и все дальнейшие отношения между ними <…>.
Роковым оказалось для него дело Штейн. С безрасчетным великодушием вошел он в чужую игру, и все его достояние было проиграно. Покой, репутация, звание адвоката, звание члена Государственной думы — все оказалось в опасности. Все небо — кругом — было для него обложено тучами, и, не дождавшись просвета, надорвалось усталое сердце» (цит. по: Речи известных русских юристов. С. 180—182).
Адвокаты были оправданы. «Шульц признан виновным, но действовавшим в состоянии умоисступления и потому не подлежащим наказанию» (Никитин Н. В. Небывалое дело об адвокатах // Никитин Н. В. Преступный мир и его защитники. М., 1996. С. 40).
12 Оформив фиктивный брак с молодым бароном и став баронессой, О. Г. Штейн продолжала свои аферы. В октябре 1915 т. Петроградский окружной суд приговорил ее к пяти годам тюрьмы, но весенняя амнистия 1917 г. наполовину сократила этот срок. В январе 1920 г. О. Г. Штейн была приговорена Петроградским революционным трибуналом к бессрочным исправительным работам за подлоги и другие мошенничества. Близко сойдясь с начальником Костромской исправительной колонии Кротовым, она с его помощью добилась помилования. Вместе с Кротовым в Москве они организовали фальшивое «малое государственное предприятие по продаже товаров народного потребления при Совнаркоме». Кротов в августе 1923 г. украл для своей подруги государственный автомобиль. На аферистов была организована засада, Кротов погиб в перестрелке (его история нашла отражение в повести М. Булгакова «Дьяволиада», главный герой которой носит фамилию Короткое), а Штейн сдалась сотрудникам московского уголовного розыска. Сидя в Бутырской тюрьме, она сумела рассказами о своей несчастной жизни разжалобить судью, в результате чего ее отдали на поруки родственникам. Уже через год родственники подали на Штейн жалобу в суд как на «нарушительницу норм социалистического общежития». Доказав свою непричастность к квартирным кражам, Штейн уехала в Ленинград, где ее след затерялся (см.: Рокотов В. Похождения российских мошенников. М., 1996; Лебедев В. Аферы генеральши // Совершенно секретно. 1999. № 5).