В. В. Розанов
Перед Вифлеемской звездой[править]
Снова ты всходишь, вифлеемская звезда, снова смотрят на тебя люди, опять пропоют в церквах: «Рождается Христос»… А человек? Он все тот же, такой же, поют или не поют эту песнь, всходит или заходит эта звезда.
В ночь перед Рождеством как хорошо задуматься о том, что же такое случилось, что мы все такие же и те же, какими были всегда, ничуть не изменившись, ничуть не став лучше.
Не будем риторами и оставим прикрасы: если бы на холодные в эту ночь улицы Москвы, Петербурга, Берлина, Лондона сошел опять Христос, то нашел ли бы Он для себя тех двенадцать, которые пронесли Его слово по миру? Лондон, Москва, отзовитесь: есть ли в вас сейчас возможный Иоанн, возможный Петр, возможный Иаков и другие девять? Не станем подсказывать злое слово: «наверное, нашелся бы только Иуда, и даже несколько Иуд». Не будем впадать в преувеличение и скажем, что, может быть, Иуды и не нашлось бы. Но не нашлось бы тех одиннадцати, которые после вознесения Христа приняли на плечи свои тяжесть утвердить на земле Его слово.
Одиннадцать побороли мир. Ну-ка, найдется ли «11» победителей мира, победителей цивилизации, победителей культуры сейчас в Лондоне или Москве, в России или Англии? Ибо от Иордана до Тибра была определенная и могучая культура, которую победили одиннадцать апостолов.
Сейчас, конечно, и в самой возможности нет ни Петра, ни Иоанна, ни Иакова. Вместо этих «11» нашлись бы сотни тысяч «последователей», сереньких, нерешительных, с пустыми мыслями, с сердцем двоящимся и лукавым… Они продержали бы несколько лет слово Иисуса в руках и затем выронили бы и рассыпали.
Здесь нужно сосредоточиться на человеческом материале: апостолы были не просто механическим ухом, которое восприняло слово И. Христа, и не механическим языком, который повторил и вообще стал повторять это слово, — нет. По посланиям апостольским, которые дошли до нас, видно, что тут было чудное природное сердце, природная душа, которая восприняла слово Иисусово и заволновалась им. Этот-то чудный человеческий материал, не сотворенный, а найденный Иисусом на земле, у себя в Палестине, в маленьких городках Вифлееме, Назарете, Капернауме, в небольшом Иерусалиме, — этот материал и решил победу в сторону нового слова над словами старыми.
Да и одни ли 12 апостолов? Вот подходит к Иисусу женщина-хананеянка, у которой болела дочь. «Господи, помоги мне!»
Он же сказал в ответ: «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам».
Она сказала: «Так, Господи, но и псы едят крохи, падающие со стола господ их».
Какая кротость! Какая чистота души! Какой оборот мысли, простой и ясный. Это уже нашел Иисус, ибо ясно, что ответа хананеянки не сотворил Он, она сказала от себя и свое слово, какое дали ей кровь, племя, семья, обстановка…
Да и она ли одна? А начальник мытарей Закхей: «Он был мал ростом, и, забежав вперед, влез на дерево, чтобы видеть проходящего Иисуса». Как все реально, просто. И на живость эту живой ответ Иисуса: «Закхей, слезай! СегодняЯ иду в дом твой».
А самарянка-женщина, встретившая Иисуса у колодца, ее ответы Ему, такие простые, такие правдивые? А Нафанаил? Все эти люди грешили, но были как-то просты и ясны в грехе своем. Обрадованный Закхей говорит: «Господи, половину имения раздам неимущим, и если обидел кого, — воздам вчетверо». Значит, обижал же, сердился, гневался, притеснял. Но сердце было отходчивое, не настойчивое в грехе. «Прижало, отжало» — так текла жизнь.
Что же совершилось, что же совершилось, что теперь сердца так запутались и мысли помутнели? Что такое, что закваска бродит, а тесто не взошло? Две тысячи лет бродит закваска — срок немалый, срок достаточный для всяких задач. Нет, если две тысячи лет не «взошло тесто», то явно, что и не взойдет, что-то ему мешает взойти.
Вот мысль, темнее темной ночи, с которою через слезы смотрю я на образ Рождества Христова, где в пеленках чудный младенец лежит перед непорочной Матерью.
Поразительно, что относительную неудачу в будущем предвидел Сам Христос: «Царство небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем. Когда же люди спали, — пришел враг его, посеял между пшеницею плевелы и ушел. Когда взошла зелень, и показался плод, — тогда явились и плевелы» (Матф., 13).
Явно, что все дело в «плевелах». Не в земле, из которой выросли пшеница и плевелы, которые дала растительную силу обоим, но в семени, которое потом было всеяно между пшеницею, среди нее, вперемежку с нею. Если мы обратим внимание на эти «потом» и «между пшеницею», мы должны, в ответ на горький вопрос о причинах поразительной неудачи христианства на земле, отстранить почву, землю, т. е. первоначальный состав человечества, племя, кровь, род его и их обычные слабости.
Врожденно, сами по себе, все люди — слабые Закхеи, «обижавшие других», все — Нафанаилы, «грешившие под смоковницею», все, как самарянка-женщина, «имеем шесть мужей и еще седьмого, не мужа». Но все эти грешники, все эти слабые чудно восприняли слово Христово и сделались Его апостолами: почва человеческая — она добротна, восприимчива к Евангелию. Засорение не от нее; она, к несчастью, способна только воспринять наравне с «пшеницею Господнею» также и «плевелы».
«Плевелы», «плевелы» - в них все дело! Кто же их принес, когда, как — в этом весь вопрос.
Христос не сказал: выросла пшеница в поле, засеянном хозяином, но рядом, на другом поле росли плевелы, и семена плевелов, носимые ветром, смешались с семенами пшеницы, и из смеси выросла на третьем поле или тут же смешанная, полузлая, полудобрая, нива. Он так не сказал. Поэтому нельзя сказать: христианство не вышло тем, чем ожидалось бы, оттого, что из чистой Галилеи оно перенесено было в испорченный греко-римский мир, к язычникам, и заразилось пороками порочных культур. Нет, Христос сказал не так!
Он не сказал также, что «на том поле, которое засевал хозяин пшеницею, почва уже ранее хранила семена плевелов, которые, взойдя вместе с пшеницею, заглушили ее». Таким образом, мысль Христа, предостережение Его о плевелах, скорбь о их появлении не указывают также и на врожденный грех, первородный грех, от Адама идущий.
Христос явно указал, что после посева пшеницы придет ночью, т. е. тайком, незаметно, не уловленный, враг хозяина, и тут же, на пшеничном поле, посеет свои плевелы! Это указание, несомненно, определяет, что порча христианства произошла в христианстве же, в христианские времена и в христианских общинах! Поле искания их суживается!
Не первородный грех!
Не греко-римская цивилизация!
Не людские слабости, немощи, «грабеж», «убийства», «татьба», «ложь», «прелюбодеяние». Я смело говорю это, ибо когда же этим не страдало человечество? Всегда страдало. Это — почва, земля, тук. Нет, это — не «плевелы»!
Может быть, для того именно, чтобы навсегда освободить «почву людскую» от подобного обвинения в неудаче всего дела Христова, Христос и поставил выпукло Свое отношение к разбойнику, к мытарю, к блуднице. Не в этом дело, «не они суть враги Мои», — сказал явственно Христос.
Поле искания нашего очень сузилось. «Пришел на поле ночью враг хозяина». Будем искать здесь: пришел тайно, никем не увиданный, не замеченный, не схваченный. Не ереси ли? Ну, кто же не хватал их, не влек на торжище и не казнил? Шум их, гром их, словопрения их, наполнившие целые библиотеки, явно говорят, что «плевелы» скрыты не здесь. Враг пришел ночью, под покровом мрака, а все ереси до одной рвались к свету, кричали о себе, излагали свои учения, спорили в книгах и на вселенских соборах! До того очевидно, что «плевелы» всеяны нисколько не ими.
Да это доказывается и побочно: ведь христианство не удалось, не повысило души человеческой и жизни человеческой не у ариан, не у несториан, не у старообрядцев и сектантов наших, а у нас, истых православных. Мы о себе плачем, глядя на нашу жизнь.
Поле искания определилось донельзя; остается только назвать. Таинственный «тать в ночи» есть тень и образ того же хозяина, но только это — другой, противоположный. Притча Спасителя так и выразилась, что «тать» во всем повторяет хозяина и даже идет по его стопам. Тот пришел к полю, этот пришел к полю; у одного зерна в руке, у другого зерна; хозяин сет, но и враг ест. Полное подобие… Однако подобие по внешности, по виду, по образу, по жестам, а внутри — все обратное!
Я не стану договаривать, но, мне кажется, уста читателя уже шепчут название татя. Да и Спаситель ясно указал и разделил:
Доброе семя, дневное, — это семя Сына Человеческого, то, что изрек Спаситель.
А злое семя — это слово же, но принесенное потом, после, которое на ниву, засеянную Спасителем, легло позднейшим севом. Что же это такое? Нужно ли разъяснять, что оно наполняет все наши библиотеки в том отделе их, который почтительно ставится на первое место, впереди всех наук и искусств.
Науки и искусства — это наши первородные слабости, грехи племени и крови. Забавляемся ими, любопытствуем в них, — это как наша прабабушка Ева. Соглашаемся, что «от змия», но Спаситель-то указал, что тать придет потом, после Него, а не что Он был раньше, — вот в чем дело. Спаситель явно указал не на науки и искусства, ибо «первый начал ковать железо», и «строить города», и «выдумал музыкальные инструменты» кто-то еще до потопа, сейчас около Адама и Евы. Все это «мытарское» наше, все не более грешно, не более страшно, чем Нафанаил и жена-самарянка, которые «пошли и стали проповедовать Христа».
Да и какой такой ядовитый грешник какой-нибудь сказочник, какой-нибудь певун, гусляр или школьный учитель, наконец, звездочет?! Все люди скромные и по существу невинные!.. «Многого не знаем», — говорит ученый; «Ничего-то не могу выразить, как хочется», — говорит художник. Уже эти признания в своем бессилии как-то сродни Евангелию. И там тоже все говорят грешники: «Не могу, Господи!» Нет, Нафанаилы «грешат под смоковницей», а чтобы взять и испортить ниву Христову, — просто это не идет ко всему их духу, их образу.
Да Христос против ремесленников и не сказал ни одного слова, а ремесло — начало и художества, и науки, ибо в ремесле первое зерно вкуса и первое зерно знания. Ни одного о них слова не сказал Христос, и что люди в житейских своих слабостях не были Ему противны, не были Ему враждебны, — об этом говорит нам каждая страница Евангелия. Не Он ли так мудро и спокойно, без укоров, беседовал с семимужнею самарянкой, не укорил даже разбойника, спокойно отпустил блудницу. «И Я тебя не обвиняю», — сказал Он.
А вот фарисеев, которые постоянно молились, которые председательствовали в собраниях, которые были хранителями закона церковного и обряда, — их Он удивительно не только постоянно корил, но и предостерегал всех от самой «закваски фарисейской», т. е. от духа их, от метода их, от пути их. Это до такой степени, что все Евангелие можно разделить на две половины:
1) положительную: это — проповедь царствия Божия, и 2) отрицательную: это — борьба с фарисейством и «закваскою фарисейской».
Но когда это так, то не поискать ли нам и «татя» ночного среди «фарисеев»? Те, первые, еврейские, умерли, они были побеждены Спасителем, и никто не упоминает о них, не видел их после Евангелия. Но «закваска» их? Ведь это — метод, дух, способ. Это — средства внешнего спасения, осязаемая, видимая набожность, в противоположность молитве сердца, о которой учил Спаситель; это — строгость, подробность церковных правил, обрядов и требовательность к людям в исполнении их, наказание людей за неисполнение их. Вот дух фарисейский, вот «закваска фарисейская». Так что же, нет ее у нас? Нужно брать фонарь, чтобы искать постное лицо? Нужно пройти целые губернии, чтобы, наконец, найти «восседающих в церковных судах», ибо, — заметим, — у евреев времен Спасителя и не было другого суда, кроме синедриона, т. е. суда религиозного, ибо евреи и вообще жили не государственно, а только церковно. Фарисеи и старейшины еврейства — это наше старшее духовенство. Как оно возникло, не говоря о формах, а о духе, ибо формы некоторые упомянуты уже в Деяниях апостольских. Но там был дух один, а у нас? Таинственный «тать» совсем объявился: это — фарисей и его «закваска», которая вселялась в живое слово Христа и сеется теперь подобием хозяина на том самом месте, где он сеял, с соблюдением всего наружного образа его дела.
— Милости хочу, но не жертвы, — сказал Спаситель. Это — дух Его учения.
«Закваска фарисейская» посеяла рядом с этим плевел:
— Христос говорил не об одной милости, но и о наказании: грешникам Он угрожал геенной огненной. Где же та прелюбодейка, которую простил Он? Ведь Он добавил: «Иди и впредь не греши». Если был простителен ее грех до Христа, ибо она жила в темноте неведения, то после Христа ее греха нельзя оставить. И мы, которые стоим на страже Его слова, Его заповедей, Его учения, зовем ее теперь к суду нашему, осуждаем и наказуем.
Всякий скажет, что мы тут не прибавили ни одного слова от себя к той схеме, к тому духу, к той формуле, к той логике и мотивам, по коим совершается и совершался всегда духовный суд у нас. У нас, у католиков, у лютеран.
И всякий же скажет, никто не решится отринуть, что это — «закваска фарисейская», до того живая, до того цельная, как бы ничто из нее не было разрушено и побеждено Христом.
Христос не победил греха, в ядовитых его формах, не простецких, а злоумышленных, потому что Он не победил «закваски фарисейской». И не победил, и не смог ее победить потому, что она приняла лжеподобие Христа. Она уподобилась Ему смиренным и кротким видом, уподобилась Ему тихостью, уподобилась тем, что и она учит людей, наставляет их, ведет ко спасению, оставаясь в сердцевине закваскою фарисейской, т. е.: 1) требовательностью, 2) строгостью, 3) наружным соблюдением закона, 4) внешнею молитвою, 5) обрядоверою, 6) постом, 7) неснисхождением к людям, 8) превозношением себя над человеческою массою, над «стадом». «Пришел тать в нощи и сеет зерно». Зерно другое — от «закваски фарисейской», плевел. Уже взыскание, а не милость, — везде взыскание, обойдите весь круг земной, — милости не осталось ни йоты. Но не было бы упоминания Христом о «ночи», о «незаметном», если бы это взыскание не было обернуто в словесную форму Христову. Тут и сказалась «тать» и «нощь», что в самое зерно вложена «закваска фарисейская», злое, немилостивое сердце; шелухою же для зерна взято непременно которое-нибудь изречение Самого Христа или кого-нибудь из Его близких, учеников Его, учеников учеников и, наконец, позднейших толкователей, и так далее, до сего дня. Образовалась традиция. Образовался метод. Образовалась школа. Ни на йоту от буквального слова Христа, но внутрь слова вложен наш человеческий злой умысел.
— Нужно казнить эту женщину. Это — зерно, «душа».
— Отыскать в Евангелии хотя крупицу придирки, которая вела бы к казни, хотя какое-нибудь побочное слово, намек, неясное выражение, схематическое выражение, что «грешные будут гореть в огне». Если нет в Евангелии, — поискать у апостолов; если там не оказывается, — у апостольских мужей, т. е. писателей I века. Если бы и там не обнаружилось, — найти где-нибудь в святоотеческой литературе, найти слово гневное, вырвавшееся в споре, в полемике, вырвавшееся среди тяжелых и горьких исторических обстоятельств. Но непременно слово гнева, слово казни, слово взыскания («закваска фарисейская»). И когда это, наконец, сделано, и пирамида текстов, выписок сооружена, — фарисей и сонм фарисеев «смиренно» складывают на груди руки, подымают глаза к небу, творят молитву, торжественно восседают и приговаривают: 1) блудницу, 2) еретика, 3) прелюбодея, 4) разбойника, 5) Нафанаила современного, 6) самарянку современную (6 мужей и один любовник), 7) блудницу современную, 8) мытаря современного — к казни, «не как мы хотим, но как Ты, о, Господи Иисусе!»
Сердце оставив ветхое, — надели одежду новую, евангельскую, новозаветную, и слово Христово рухнуло, как бы его никогда и не было. Все осталось по-старому. Христос победил фарисеев. Бежали они, бежали долго, без оглядки, так что и имени их не осталось; пока не сказали: «Да для чего нам бежать? Переоденемся в одежды Христовы, возьмем вид Его, возьмем слово Его и… посеем нашими руками и нашим сердцем среди людей. Взойдет совсем другое, чем ожидал Христос, гонитель нас, — взойдет наше».
Вот о чем я размышляю, глядя сквозь слезы на вифлеемскую звезду. А что она обещала…
Впервые опубликовано: «Русское Слово». 1908. 25 дек. № 299.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_pered_vifleemskoy_zvezdoy.html.