Ольга Форш
Перед вратами[править]
К Сидящему на престоле два лучезарных подвели человека, а архангел, указывая огненным мечом на его сердце, произнес:
— Вот еще одни принесший в целости Печать Твою.
— Уготовь ему место, — сказал Сидящий на престоле архангелу с мечом, а прочим лучезарным сделал знак подойти, и они, окружив человека своими белыми крыльями, отделили его от мрака, из которого он пришел.
Человек, разбитый последними усилиями освобождения, стоял, опустив голову.
— Говори, как жил и почему не затемнил Печати Отца? — спросил Ангел.
— В этом нет моей заслуги, — проговорил человек. — Я не затемнил твоей Печати, Отец, только потому, что совершеннее знака не встретил па пути своем, ничего ярче, чем мог бы ее заменить. И стереть ее я не пытался: ведь только благодаря ей — царской Печати — я помнил, что я твой сын, сын Царя, так как наследства Твоего на земле я был лишен на всю свою жизнь.
— Что говорит он, мы не понимаем?! — сказали лучезарные.
— Вы, от века чистые, знающие любовь, — слушайте о страдании, — сказал лучезарным Сидящий на престоле и, взяв человека за руку, поставил его прямо перед собой.
— Говори все, — тихо произнес Он.
— Я был еще очень маленьким ребенком, — начал человек, — когда на всем и везде увидал только одну дивную Печать Твою. Зло было чуждо мне, и даже цветка я не мог сорвать, потому что он был прекрасен.
Со светлой улыбкой доверия подошел я к саду радостного детства, где были матери с нежными руками.
Твоя Печать горела на ограде, и ровные утренние лучи Твоего солнца ласкали зеленые лужайки с цветами, где дети весело играли в мяч и спускали кораблики в смеющиеся ручьи.
Я сверил Печать на ограде с Печатью в сердце моем, линии все совпали, и, не сомневаясь в своем праве, я рукой сына взялся за дверь в сад Отца моего.
Но сторож сада радостного детства, Твой слуга, подошел ко мне со свитком и сказал: тебе здесь нет места, ты не записан.
— Но ведь это сад моего Отца, где же мне быть, как не у него? — удивился я. — И почему сад полон не Его детьми, а чужими… Я не вижу у них в сердце моей Печати. Смотри, они рвут цветы и убивают птиц для забавы. Отец, верно, не знает об этом, а то бы он выгнал их из сада.
— Поверь, Отец твой знает, для чего он назвал полный сад гостей, так что тебе, родному сыну, пришлось остаться у ограды. Но ты помнишь обязанности любящего сына? С радостью должен ты уступить свое место приглашенным.
— Да будет воля Отца, — покорно сказал я, ребенок, и остался все мое детство стоять за оградой сада безмятежной радости.
Скоро одежда, в которой я пришел, износилась, и не было руки, чтобы соткать мне новую. Не защищенный ничем от холода, я скоро промерз до самой глубины моего детского сердца.
Прижавшись к ограде, я жадно следил за всем, что происходило в саду. Когда рука нежной матери ласкала равнодушного сына, я мысленно подставлял свою щеку, и так сильно было мое желание тепла, что ветер приносил мне теплоту руки чужой матери.
Часто, лишенный игрушек, голодный, одной силой своего воображения я все имел через отверстие ограды; я имел даже больше, чем дети, позванные в сад.
Руку матери, которую они докучливо отталкивали, чтобы бежать к играм, я чувствовал весь день на своей щеке, что бы я ни делал вместе с ними…
Но иной раз, Отец, я забывал обязанности любящего сына… Когда холод за оградой бывал так нестерпим, что морозил даже мое воображение, когда мои детские ноги ныли от жесткого камня и мне хотелось хоть какой-нибудь норы, чтобы укрыться, я начинал ненавидеть гостей, занявших мое место.
Я завидовал им, которые имели все и ничего не ценили.
И я падал у ограды на холодные камни, и выл, как маленький больной зверь…
Тогда, вызванные моим отчаянием, приходили темные, злые духи; они шептали мне в уши странные слова:
«Отец твой не добрый, — говорили они, — если он так обидел тебя: для последнего из гостей нашел место, а ты за оградой.
Разломай ограду, ворвись насильно, мы поможем тебе».
И у меня были соблазны, Отец.
— Что надо сделать для этого? — спросил я.
— Сорви Печать с сердца, растопчи ее своими ногами и скажи: у меня больше нет Отца.
— Что же будет в сердце моем вместо Печати?
— Ничего… — смеялись они. — Но зато ты войдешь в сад и оборвешь все цветы, на которые любовались чужие, а их ты с позором выгонишь вон. Подумай, какое торжество…
— Нет, нет, я не хочу быть заодно с ворами и разбойниками, я царский сын! — кричал я в ужасе. — И ты помнишь, Отец, как я, став на колени, в эти минуты соблазна просил Тебя лишь о том, чтобы не сорвать мне Печати твоей, не остаться с пустым сердцем…
— Дайте ему покрывало вечной детской радости, — сказал Сидящий на престоле, и лучезарные облекли человека в одежды, равные их одеждам.
— Продолжай дальше о своей жизни, — приказал Ангел.
— Настала для меня юность, и неясное томление и слезы… и, повинуясь неодолимому влечению, пошел я от сада безмятежного детства к саду чистой любви, на котором тоже была Печать Твоя. Я посмотрел на нее и, сравнив с Печатью своего сердца, нашел и в нем те же чистые, прекрасные линии.
В священном трепете я понял тайну соединения двух в одно, я услышал совершеннейший аккорд земной музыки. Горячая волна радостного ожидания наполнила мою душу, растопила весь лед на замерзшем сердце моего детства, и оно, большое и сильное, забилось так, что я ничего не слышал из того, что говорил мне лучезарный сторож.
Я увидел ее. Ее, до времен от меня отделенную и до времен мне принадлежащую, единственную, дополняющую меня форму, с которой я буду не дробь, а целое, полное число.
Она только что выбежала из темной аллеи на залитую солнцем лужайку и остановилась… Ее детски раскрытые, незатемненные глаза заблестели первыми слезами восторга. Она внезапно поняла всю красоту созданного Тобой и, прижав руки к сердцу, воскликнула:
— Господи, как хорошо!
— Как хорошо, — ответил ей я, и, встретясь глазами, мы оба разом двинулись друг к другу с протянутыми руками, с первой улыбкой юности, с нетронутым сердцем, полным аромата любви, полным бесконечного богатства чувств.
Два чистых звука понеслись друг другу навстречу.
Две души раскрылись сами собой, от одной полноты своей, свободно, прекрасно, как все, что находится под законом совершенной гармонии.
Отец, отчего не дано им было слиться в одну общую, большую душу? Тебе ведь нужны числа законченные, одним было бы больше.
Простите, лучезарные, что место Света омрачаю стоном земной муки, но подумайте, что почувствовал я, когда мои восторженные руки больно ударились о чугунную ограду, а сторож сада чистой любви, Твой бесстрастный слуга, заслонил ту, которую я только что увидел.
— Сад полон гостей, и тебе, родному сыну, надлежит уступить им свое место.
— Она моя от века, — закричал я. — У нее в сердце та же Печать, что у меня.
— Да, ты не ошибся, — ответил сторож, — но ей надлежит на этот раз при свете своей Печати восстановить искаженные знаки в другом сердце.
— Зачем же мы встретились и узнали друг друга, если это напрасно? — с горечью возразил я.
— Таков закон любви на земле, — отвечал бесстрастный Ангел. — Всегда искать и, найдя, не получить. Но уйди от ворот, я уже сказал, что не должен впускать тебя.
И мой совет: не следи за ней из-за ограды; поверь, кроме большого страдания, ты ничего не получишь.
Но в жестоких словах Ангела заключалась надежда уви-деть ее, а страдания больше того, которое я испытал мгновение назад, уже не могло быть.
Ведь для того, в чьем сердце не искажена Печать, нет времени. Постижение его мгновенно.
Когда весь свет моей души потянулся к ее свету, и между нами опустилась железная рука Судьбы, я сразу пережил всю глубину моего страдания, и теперь мне оставалось лишь выпить его в назначенных мне днях.
Я втиснулся с такой силой в узкий промежуток, что железные прутья глубоко врезались в мое тело, и голову сдавило мне, как в тисках.
Я не помещался весь, и мне пришлось низко нагнуть голову и скорчить тело, как в судороге, а сердце свое я сдавил обеими руками, а то оно так громко стучало, что сторож сада опять подошел ко мне и сказал:
— Если упорствуешь на своем и хочешь быть у ограды — уйми свое сердце. Здесь его не должно быть слышно.
И вот, искалеченный, лишенный последней свободы раба и нищего — возможности двигаться и дышать, задерживающий биение своего сердца и быстроту крови в своих жилах, следил я за той, которая была предвечно моя, к которой тянулся весь свет моей души.
Я видел недоумение и первое страдание на ее лице, когда сторож сада подвел к ней другого, чем был я. Но она покорно взяла его за руку, а я с новой силой сжал свое сердце и уже не выпускал его из помертвелых рук.
Сторож сада был прав. Я не должен был следить за ней из-за ограды. В неудовлетворенной любви нет мгновения, где бы страдание не наполняло сердце до последних краев.
Но уйти я не был в силах. Я следил за каждым шагом той, к которой тянулся весь свет моей души. Я слышал все ее слова, угадывал все ее мысли, и каждую минуту я знал, что нужно сказать ей в ответ.
Она чувствовала это и часто с ожиданием поворачивалась к шедшему с ней за руку, ожидая чуда, что он окажется мною. Но он никогда не говорил нужного слова, и я видел, как ее милое лицо все больше обволакивалось грустью.
Но самое ужасное все-таки наступало, когда она исчезала надолго в темной аллее и последнее пятно ее белого покрывала тонуло во мраке.
Тогда на меня со всех сторон накидывались голодные страсти, хищные звери любви.
Ни одной звезды не сияло для меня в темном небе, а весь свет моей души она уносила с собой. Какой же силой было мне сопротивляться врагам?!
И я падал, лучезарные…
Но в прочный союз с темными страстями я не вступал, так как для этого надлежало стереть Печать Твою, а я знал, что не вынесет этого душа моя. Я знал это по разъедающим сердце слезам, которыми я мучительно смывал грязь даже минутного падения.
Человек умолк и ниже опустил голову, а Сидящий на престоле встал и, взяв лилию совершенной чистоты, равную лилиям ангелов, не знавших позора падения, вложил ее Сам в руку человека.
— Что же дальше в твоей жизни? — спросил Ангел.
— Дальше уже нет страдания, лишь одно горькое недо-умение, — сказал человек.
После того, как однажды она скрылась в темной аллее, чтобы больше никогда не появляться на зеленом лугу, освещенная солнцем, мое сердце так устало от тщетного ожидания, что почти перестало биться.
Мне уже нечего было бояться, что его безумный стук ворвется в чужие жизни, и я выпустил его на волю.
Освобожденными теперь руками я оторвался от ограды чистой любви, оставляя на железных прутьях ей мою окровавленную юность, и всем телом отвернулся от нее в иную сторону.
И вдруг я впервые заметил идущих издали, от сада детской радости к саду чистой любви, моих родных братьев, Твоих детей, с такой же царской Печатью, что была на мне.
Но они были настолько слабее меня и настолько уже устали, стоя за оградой радостного детства, где они, как и я, должны были уступить свое место гостям, что я понял: если их не поддержать, они уступят темным силам и откажутся от Печати Твоей.
Тут в первый раз пожалел я, что не послушался ангела и не ушел от ограды, полюбив свое бесполезное страдание.
Я не мог, с искалеченными ногами, бежать навстречу моим слабеющим братьям.
Я хотел кричать им, но я так привык сдерживать даже дыхание, чтобы сторож сада чистой любви не прогнал меня от ограды, что ни одного звука не вылетело из моего горла.
Жалость, чувство сильнейшее всех испытанных мною мук, охватила меня. Душа моя наполнилась одним стремлением прояснить зрение моих слабеющих братьев, которые уже остановились, очарованные радугой соблазнов.
Я чувствовал: они сомневаются, точно ли простые линии Царской Печати совершеннее ее увлекательной сложности.
Тогда я вырвал один из железных прутьев ограды, на которой осталась моя окровавленная юность, и торопился писать на камнях, чтобы слабеющие братья поспели прочесть, пока совсем не упадут.
Я все смиренно рассказал им про себя. Я не укрыл ни одной своей слабости, ни одного падения, потому что иначе они могли подумать, что я не знал соблазнов, и не поверили бы тому, что я им говорил о Твоей Печати.
А я нашел слова, Отец, чтобы прославить ее достойно…
Я чувствовал это потому, что из моей души, по мере того, как я писал, уходил весь яд сомнений и сожаление о том, что я не послушался темных сил и не ворвался за ограду сада.
Наконец я кончил и, думая теперь только о них, моих слабеющих братьях, я испугался, что они в глубоком мраке, который царит везде за оградой, не заметят написанного мною.
Вне себя от грызущего беспокойства за их участь, не от-давая себе отчета в том, что я делаю, я вынул Твою Печать из своего сердца и закрепил ею написанное на камне…
Слабеющие братья увидели во тьме камень с моей Печатью и устремились к нему.
Дивная радость охватила меня: я сейчас увижу, как новая сила будет вливаться в их потускневшие души, как не-выразимой благодарностью засветятся их глаза, обращенные ко мне.
Я ожидал увидеть плоды моей борьбы с темными силами, я должен был понять, наконец, смысл моих страданий…
Отец, я уже благословлял умиляющую красоту Твоих слов:
«Если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода».
Зачем Твой ангел смерти взял меня за руку и привел сюда?
Зачем взял он меня за руку слишком рано?!..
Сердце мое Опять полно неосушенных слез.
Губы мои горят от неотданных поцелуев.
А сознание мое помрачилось ужасом бессмысленной жертвы: камням, одним камням отдал я сокровище моей души…
К чему мне покрывало вечной детской радости, на что лилии совершенной чистоты?
Укажи мне, взамен небесных благ, только смысл моих страданий!
— Как это ты так мало веришь Отцу? — с укором произнес Ангел.
— Не знающий страдания, можешь ли ты судить Чело-века… — остановил Ангела Сидящий на престоле.
— Откройте врата, — приказал Он.
Лучезарные открыли врата к вечному свету, столь ослепительному, что одни облаченные в одежды из рук самого Царя Духа могли в нем пребывать.
— Войди, возлюбленный сын мой, — сказал Царь, взяв человека за руку.
Человек не двигался.
— Где они, мои слабеющие братья? — прошептал он. — Без них я не приму блаженства.
— Кто он, что не повинуется Отцу? — заговорили ангелы и в страхе закрылись белыми крыльями.
— Он из тех, которые до конца доводят один подвиг любви. Все остальное приложится ему. Вы, приведенные сюда его любовью, помогите его неверию, — сказал Царь.
Из вечного света появились братья, за которых человек положил свою душу.
Он рванулся им навстречу и незаметно перешел в вечность.
Впервые: Вестник теософии. 1908. № 2, 7 февраля.