В. В. Розанов
Перепуганные политики[править]
Кадеты и не менее их левая печать являют в последнее время зрелище испуганной вороны, которая тревожно каркает и прыгает назад при виде всякого куста или чучела в тряпках, представляющегося им страшной опасностью. Хочется сказать этим господам, что не надо было быть такими «храбрыми» два года назад и не надо быть до такой уж степени трусливыми сейчас. Люди эти, по-видимому, не знают середины между выкриками «наша взяла» и «все пропало». Но как один выкрик, так и другой не составляют никакой политики и даже никакого серьезного политического разговора.
«Речь» в последнем нумере, можно сказать, показывает лицо бледнее смерти, сообщая «слухи» о предстоящем или о совершившемся объединении всех реакционных фракций. Тут и остатки «звездной палаты» 1906 года, члены которой остались, хотя «палата» и исчезла, и продолжают действовать каждый особо, становясь все вместе очень страшными. Тут и «высшая бюрократия», которая стоит крепко, как никогда, и в душе «никогда не признавала и не признает совершившегося политического преобразования России», т. е. Г. Думы. Затем идут правые члены Г. Совета и объединенное дворянство. Конечно, еще далее — Союз русского народа и черная сотня. Вот сколько врагов! Маленький заяц всех бы их проглотил; но Россия от такой убыли населения спасается только тем, что он никак не осмеливается приблизиться к своей жертве. В особенности же пугают зайца не эти готовые объединиться реакционные группы общества, а лица, до некоторой степени «вне общества стоящие». «Острые моменты третьей Думы не забыты, — шепчет заяц, помертвев от страха, своим читателям, — но эти лица решили, что ответить за эти моменты должен П. А. Столыпин, всецело виновный в них». Газета поясняет: «По всему вероятию, ему не будет предложена отставка, но может быть создано такое положение, при котором он сам уйдет». Здесь получается тот курьез, что люди, столько грызшие фигуру премьер-министра, теперь все убегают за его спину и ищут в нем единого прибежища.
Политикой это нельзя назвать, и общество давно убедилось, что у кадетов никогда политики и не было, а было одно политиканство. Плачевные результаты в виде теперешней испуганности и проигрыша всей партии, всей игры, и вытекли из этого политиканства, в котором никак не могла принять участия Россия, и даже ее сколько-нибудь обширные круги. Кадеты все конспирировали, все прятались и шептались, готовя какие-то сногсшибательные ходы партийной тактики. Так как общество не могло же ограничиться ролью немого и покорного зрителя их великолепной игры, зрителя восхищенного и ничего не понимающего, то оно естественно перешло к роли равнодушного зрителя. Кадеты потеряли страну, т. е. потеряли соучастие общества в своей игре, и в один прекрасный или, лучше сказать, в один скверный для себя день, в день выборов в третью Думу, они увидели себя почти всеми оставленными. Тут дело заключается не в законе 3 июня, или не в одном этом законе, а в том, что совершилась перемена в отношении общества к ним. И кадеты никогда не поумнеют, пока не поймут этого, пока горестно не сознают, что общество разочаровалось, и основательно разочаровалось, в них. Такое сознание могло бы повести к совершенно новому движению партии, к перестроению всех ее понятий; но мы этого, конечно, никогда не увидим. Тупые люди, — а к ним принадлежат все доктринеры, — умирают, а не умнеют.
Они были политическими интриганами, а не были политическою партиею. Серьезная политическая партия опирается на свою внутреннюю правоту перед страною, она исходит из необходимости и спасительности своей программы для страны, а не кладет на весы положения какие-то слухи, какие-то «интервью», не прислушивается к тому, что сказало такое-то лицо и что сказало другое лицо. Серьезная политическая партия отступает, а не бежит; она остается не у дел, видит свои желания неосуществимыми, но она не кричит на весь свет о том, что ее собираются высечь. И если есть настоящая правота у такой партии, то, сохранив свое достоинство, она со временем возрождается и получает влияние на ход государственных дел. Разбитость кадетов тем замечательна, что это есть окончательная разбитость и что в ней получила свой крах вообще часть русской интеллигенции, — эта книжная и теоретическая интеллигенция, оказавшаяся неспособною к творческой государственной работе.
В политике нужно мужество и спокойствие, и меньше интереса к лицам и больше интереса к делу. Наконец, народное и государственное дело нельзя делать без уважения к государству и народу. Вот по части этого уважения интеллигенция наша выказала тоже большой крах, и на него пора ей оглянуться. Прислушаясь к тону либеральной и радикальной печати, приходишь к заключению, что зерно дела у этих будто бы «партий» заключается не столько даже в программах, сколько в непрестанном желании оскорблять и оскорблять, унижать и унижать, подозревать и подозревать, клеветовать исподтишка или, если возможно, явно. Эта постоянная озлобленность составляет весь темперамент партий. Не гнев, а именно озлобленность. С этими не столько чувствами, сколько подонками чувства нельзя быть способным ни к какому большому делу. Чем теперь поздно жаловаться или позорно пугаться «объединения всех реакционных партий», следовало в 1906 и 1907 году сохранять настоящее уважение к русскому народу, к его истории и преданиям, к его заветам и духу. Нужно было относиться с осторожностью к этой громадной величине и не дразнить ее и не мучить ее каленым железом. К чему это было делать? Чему «политическому» помогло издевательство над солдатом-мучеником, над униженным духовенством, что положительно служило и служит колоритом радикальной и либеральной печати и что было темою некоторых речей в Г. Думе если не при соучастии, то и без протеста со стороны кадетов? Чем они ответили на речь армянина Зурабяна? Молчаливым согласием! Это слишком мало и это совершенно оскорбительно было со стороны руководящей фракции Г. Думы: в Г. Думе, предполагается, собрались выразители народного взгляда, народной воли. А так как нет почти семьи русской, и крестьянской, и купеческой, и дворянской, и всякой, из которой кто-нибудь не служил бы в армии, то очевидно, оскорбление армии «при благосклонном сочувствии кадетов» никак не может выразить собою ни народного мнения, ни народной воли. Перебирая в уме подобные инциденты, ясно видишь, что правительству осталось сохранить уважение к русскому народу, сохранить общение с русским народом, словом — остаться русским правительством и перестать уважать эту партию, хотя она и была «руководящею» в Г. Думе. А она просилась к власти; просила, даже требовала, чтобы ее сделали «правительством»! Хорошо было бы правительство, не уважающее народа и армии. Вот расчеты-то за это неуважение и пришли теперь; они пришли в виде неуважения к самой этой партии, того неуважения, около которого невольно «объединяются» все не реакционные, а просто русские элементы. Конечно, русская пословица полуиностранным кадетам не поучение, но, перебрав Даля, они могли бы там найти изречение: «Как аукнется, так и откликнется».
Впервые опубликовано: «Новое Время». 1908. 10 авг. N 11642 .
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_perepugannye.html.