Перейти к содержанию

Переселенцы Трансвааля (Майн Рид)/Глава 1

Материал из Викитеки — свободной библиотеки

Глава I. Через карру

По совершенно выжженной жгучими лучами солнца местности ехали три всадника.

Была уже глубокая ночь. Луна слабо освещала путь. Но даже и при ее бледном свете можно было видеть, как неприглядна и пустынна местность, по которой пробирались всадники.

— Ну и скверно же тут! — воскликнул один из всадников, плотный, средних лет человек, с подвижным, загорелым лицом. — Сторонка, нечего сказать!

— Да, милейший Блом, — ответил другой, — кроме жалкой сожженной солнцем травы и песка, здесь ровно ничего не видно. Впрочем, особенно удивляться нечего, ведь мы и раньше знали об этом, когда решились пробраться через эту безотрадную пустыню. Зато вот за нею мы найдем веселую, плодородную страну и заживем там наверное не хуже, чем жили на родине до тех пор, пока эти алчные завоеватели не вынудили нас искать счастья в другом месте… Ради достижения независимой счастливой жизни не беда и потомиться немного в этой угрюмой пустыне.

Человека, старавшегося таким образом ободрить своих спутников, звали Яном ван Дорном.

Высокий и худощавый, лет пятидесяти от роду, он сразу поражал той спокойной энергией, которой дышало все его существо, — энергией, способной сделать несравненно более, чем пылкие, и подчас необдуманные порывы увлекающейся натуры его товарища Блома.

Вообще Ян ван Дорн производил впечатление человека, способного хорошо распоряжаться и повелевать. Это была одна из тех натур, которые не отступают ни перед какой опасностью.

— А вы что призадумались, Ринвальд? — обратился Ян ван Дорн к другому своему спутнику, с приятным и тоже сильно загоревшим лицом, задумчиво ехавшему по правую сторону. — Уж не начинаете ли, чего доброго, и вы падать духом при виде бесконечных неудобств нашего длинного и утомительного путешествия?

— Нет, ван Дорн, дело не в этом, — ответил тот, которого назвали Ринвальдом. — Я уверен в благоприятном исходе нашего предприятия. Но все-таки, знаете, необходимо обдумать каждый шаг, все предстоящие нам затруднения и опасности в этой проклятой местности и на всякий случай подготовиться… Главное же, меня заботит участь наших семейств… Кажется, это очень естественно и понятно.

— О, конечно! Спасибо за откровенность, Ринвальд. Я вполне уверен, что благодаря вам и нашему другу Блому, нам удастся справиться со всеми препятствиями и опасностями, угрожающими нашему каравану на каждом шагу в этой угрюмой, неприветливой стороне. Побольше терпения и энергии — вот и все. Не следует забывать, что на нас троих лежит обязанность внушать нашим спутникам надежду и бодрость. Когда заметите, что они начнут унывать, подтверждайте им мои слова, что как только мы выйдем из карру, то будем уже недалеко от прекрасной страны с роскошными пастбищами и обильными источниками. Там мы найдем себе удобное место и снова заживем свободными и независимыми боерами.

Но что это собственно были за люди, и где находилась та обетованная земля, к которой они стремились?

Поговорим сначала о стране, а потом уже о людях.

Вообразите себе бесконечную и безграничную равнину. Насколько хватает глаз, не видно ничего, кроме плоской, однообразной равнины: ни леса, ни гор, ни даже небольшого холмика. Лишь изредка попадается одинокое дерево с перистыми листьями. Это свойственная Южной Африке порода акаций, очень похожая на нашу акацию ярко-желтыми цветами и формою листьев, с той лишь разницей, что тут листья снабжены колючками. Дерево это носит название верблюжьего терновника. Кроме него, виднеется еще кое-где алоэ, вперемежку с жесткими стеблями молочая, и под ними несколько клочков желтой, сожженной солнцем травы.

Таков вид угрюмых и суровых пустынь Южной Африки. Их можно сравнить с европейскими степями, но они несравненно обширнее, и в них встречаются прекраснейшие разновидности вереска, удивительно нежные, с красиво очерченными колокольчиками. Одна из этих разновидностей культивируется и в Европе.

По этой-то пустыне, носящей название карру, медленно двигались три громадные повозки, ярда в четыре длиною. Непромокаемое полотно, натянутое сверху на согнутых в виде арок бамбуковых подставках, защищало людей и кладь в повозках от зноя и непогоды. В каждую повозку было впряжено по восемь пар быков с длинными рогами. На передке повозки сидел туземный проводник с длиннейшим бичом в руках. Около каждой упряжи шел туземец, вооруженный страшным жамбоком. В обязанности последнего входило подбадривать и понукать быков. Во главе каравана шел главный проводник. По бокам повозок ехало человек двадцать всадников.

Трое всадников, уже знакомых нам, ехали далеко впереди.

Сзади повозок двигалось большое стадо коров с телятами и несколько пар тех необычных баранов, которые известны под названием «жирнохвостых», отличающихся громадными жирными хвостами, достигающих иногда веса в пятьдесят фунтов. Вследствие своей тяжести хвосты эти волочились по земле.

Стадо сопровождалось несколькими пастухами-неграми и десятком больших собак с длинными тонкими мордами и взъерошенной шерстью, очень похожих на волков.

В повозках помещались женщины и дети всех возрастов.

Из пассажирок прежде всего бросались в глаза две дочери Ринвальда: Катринка, старшая, и Мейстья, младшая. Первой было восемнадцать лет, второй — около семнадцати. Они были очень хороши, каждая по-своему. Трудно было решить, кому из них отдать предпочтение: Катринке ли с ее черными глазами и пепельными волосами, или Мейстье с темно-синими глазами и темно-золотистыми кудрями.

Мать девушек, госпожа Ринвальд, тоже была женщиной красивой. Она представляла собой тип того врожденного благородства, которое не поддается никакому подражанию.

Госпожа Блом не менее хороша, только еще более нежная и хрупкая. Что же касается госпожи ван Дорн, то она, высокая, стройная брюнетка, очень походила на своего мужа правильными, энергичными чертами лица и серьезностью обращения.

У Яна ван Дорна тоже были две дочери — Рихия и Анни, милые и красивые девушки. Дочери Ринвальда были, бесспорно, красивее, но это нисколько не мешало искренней дружбе всех четырех девушек.

Сыновья Яна ван Дорна, Пит и Гендрик, поддерживали все общество своею неистощимою веселостью и богатством фантазии. Сыновья же Ринвальда — Людвиг и Блома — Андрэ являли собой цвет интеллигенции.

Несколько мальчиков, от пяти до шести лет, и девочек, от семи до двенадцати, довершали семейную картину в повозках, каждая из которых являлась домом одного из трех предводителей каравана.

Ян ван Дорн, Ганс Блом и Клаас Ринвальд, как видит читатель — имена голландские.

Действительно, все они были голландцами, по крайней мере по происхождению. Это были так называемые боеры и, судя по многочисленности стад, заключавших в себе около ста коров и около трехсот баранов (не считая лошадей, быков и телят), богатые боеры, и принадлежали к классу вэ-боеров, то есть более независимых и образованных, чем другие их соотечественники.

Подобно стокменам Австралии и рэнчменам Западной Америки, вэ-боеры обязаны своим благосостоянием исключительно скотоводству. У них нет оседлых жилищ, и они переходят с места на место в поисках хороших пастбищ. Когда находят место, обещающее обильный корм на более или менее продолжительное время, вэ-боеры разбивают на нем палатки или устраивают из ветвей шалаши. Но большей частью они так и живут в своих громадных повозках, разделенных на несколько отделений и снабженных всем необходимым. Переселяются они всегда со всей семьей, отыскивая новое пастбище, для чего обыкновенно следуют по течению реки.

Патриархальные нравы и обычаи этих людей дают нам представление о том, как жили в давно минувшие времена народы, занимающиеся скотоводством. Как в настоящее время живут в Трансваале вэ-боеры, так жили когда-то в Малой Азии наши прародители Иаков и Лаван.

Но как попали эти вэ-боеры в бесплодную пустыню карру? Самый ближайший город к этому месту, Зутпансберг, находится на расстоянии более пятисот миль.

Вокруг не было ни одного поселения белых. Они двигались на север и проходили теперь по земле, принадлежавшей дикому племени тебелов.

Отчего же очутились эти голландцы так далеко от обычных своих пастбищ? Стечение каких неблагоприятных обстоятельств выгнало их оттуда?

Поясним это в нескольких словах.

Одно время много говорилось о Трансваальской республике, по случаю попытки англичан присоединить и ее к своим капским владениям. Боеры, обитатели этой страны, завоеванной ими некогда у туземцев, энергично протестовали против поползновения англичан лишить их независимости. Многие из них собственными руками разрушили свои жилища и отправились искать удобного места для независимой жизни в каком-нибудь другом углу африканской территории, еще так мало населенной и не вполне исследованной. Эти честные, миролюбивые люди предпочли лучше испытать опасности странствования по неизвестной стране, чем молча смотреть на порабощение своей родины.

Часть этих переселенцев, конечно, погибла в пути вследствие всевозможных лишений и трудностей.

Ян ван Дорн, единодушно избранный в предводители каравана, был охотником на жирафов и слонов, и потому он и ранее не раз переходил через границы Трансвааля. Это было, впрочем, еще до его женитьбы, после которой он до описываемого нами времени не двигался с места. Во время одной из своих экспедиций ему удалось выкурить трубку мира с вождем племени тебелов — Мозелекатсэ. Дикарь и европеец поклялись друг другу в вечной дружбе и заключили один из тех договоров, которые, к нашему стыду, если когда и нарушаются, то не дикарями.

Договор боера и тебела твердо соблюдался до сих пор и Ян ван Дорн спокойно вел свой караван через землю Мозелекатсэ, пробираясь к месту, ранее облюбованному им, — месту, которое благодаря своему плодородию и цветущему виду будет настоящим раем для боеров.

Но для того чтобы достигнуть этого рая, необходимо было пройти тысячу шестьсот миль по этому ужасному карру, в который они только что вошли. Перспектива далеко не завидная!

Переселенцы рассчитывали, что по дороге им будут попадаться колодцы с водою и озера, но зноем высушило большую часть этих водоемов. Это-то обстоятельство более всего и пугало предводителей каравана.

Насколько было возможно, они ускоряли движение и делали длинные переходы ночью, так как путешествовать днем, под палящими лучами солнца, в этом жарком поясе положительно невозможно.

Ехать же ночью было даже приятно. Полная луна и мириады ярких звезд, сиявших с темно-синего неба, прекрасно освещали путь, избавляя от опасности заблудиться. Боеры ориентировались по звездам, как делали когда-то халдейские пастухи. Кроме того, их верный проводник, готтентот Смуц, знал карру вдоль и поперек, и потому на него вполне можно было положиться.

Караван двигался по пескам почти без шума, не было слышно даже стука копыт животных, лишь изредка слышались ободряющие или понукающие возгласы людей, правивших повозками, щелканье бича или свист жамбока.

Жамбок, или шамбок — тоже род бича, но без ремня. Он эластичный, длиною в два ярда, толщиною в нижнем конце более дюйма, затем постепенно суживается и кончается острием наподобие иголки. Этот бич покрывает спину животного сетью кровавых рубцов и просекает одним ударом кожу человека. Этим страшным орудием всегда понукают в Африке ленивых животных. Туземцы тоже хорошо знакомы с жамбоком. Самого упорного можно заставить слепо повиноваться одною угрозою побить этим бичом.

Чрезвычайно странное и фантастическое зрелище представляли ночью, посреди пустынного карру, гигантские повозки с белыми верхами, запряженные длинными вереницами быков. Дикарь принял бы это шествие за какое-нибудь сверхъестественное явление, нечто вроде процессии злых духов.

А между тем этот караван состоял из людей, в сущности не представлявших ничего странного, а, наоборот, олицетворявших собою самые лучшие человеческие качества. Боеры всегда отличались честностью, добротою, мягкостью и крайней привязчивостью, и почти все обладали открытою, внушающей полное доверие наружностью. Только один из всадников, ехавших сбоку обоза, составлял исключение. Высокий, костлявый, с жесткими, резкими чертами точно выветрившегося лица, с глубоко посаженными острыми черными глазами под седыми щетинистыми бровями, угрюмый и молчаливый — он был крайне несимпатичен.

 

Но несмотря на это, предводитель каравана, Ян ван Дорн, относился уважительно и почти дружески к этому человеку, и в затруднительных случаях даже обращался к нему за советом. Звали его Карл де Моор. Ему также был отлично знаком карру, по которому теперь шел караван, и он, действительно, мог дать полезные советы и указания. Молчаливость ставилась ему ван Дорном даже в заслугу, а способ его действий всегда свидетельствовал об опытности, сообразительности и неустрашимости.

Боеры почти совершенно не знали его. Когда он просил позволения сопровождать их при переселении, они сначала колебались, не решаясь принять в свою среду человека с такой несимпатичной наружностью. Но Ян ван Дорн, никогда не действовавший наобум, навел о нем справки, и все собранные сведения оказались в пользу Карла де Моора. Его хвалили, говоря, что это человек безусловно честный, безупречного поведения и что семейные несчастья сделали его угрюмым и необщительным.

Действительно, деятельный, но угрюмый, Карл де Моор оказал уже не одну услугу каравану, чем и заслужил общее расположение. Понемногу все привыкли спрашивать его мнения и совета во всех делах, как общих, касавшихся всего каравана, так и частных, совершенно личного свойства.

Кроме того, он всегда старался умалять в глазах своих спутников существующие или предполагаемые опасности, очевидно с целью успокоить и ободрить более слабых. Таким образом он сделался положительно необходимым.

Незадолго до наступления утренней зари, у боеров произошла встреча, которая составила бы выходящее из ряда событие для приезжающих прямо из Европы, но для наших переселенцев она не была особенным сюрпризом.

Они вдруг заметили впереди себя, на расстоянии нескольких сот ярдов, длинный ряд надвигавшихся на них гигантских животных. Это было стадо слонов. Ни малейший шум не предвещал их приближения.

Несмотря на свою массивность, слон ходит почти так же тихо, как кошка, и по обыкновенной дороге, а по пескам карру и подавно.

Эти неуклюжие и толстокожие животные утопали по грудь в мелком кустарнике и в высокой пожелтевшей и высохшей траве пустыни. Они точно скользили, подталкиваемые какою-то постороннею силою, а не шли. При свете луны эти громадные существа, двигавшиеся подобно теням, казались игрою расстроенного воображения.

— Слоны!.. Целое стадо слонов!..

Эти восклицания передавались от одного всадника к другому, из повозки стали показываться заспанные лица.

Представившееся глазам переселенцев зрелище действительно заслуживало внимания и вызывало среди молодых людей не только любопытство, но и другое чувство.

— Видеть перед собою столько слоновой кости и не иметь возможности воспользоваться ею, — это просто обидно! — заметил Людвиг Ринвальд.

— Вероятно, существует опасность, — проговорил Андрэ Блом, — бааз прислал проводника Смуца сказать, чтобы мы ехали возле самых повозок и двигались как можно тише, отнюдь не выказывая этим четвероногим гигантам никаких враждебных намерений.

— Бааз слишком уже осторожен! — молвил со вздохом Людвиг. — Может быть он не доверяет нашей молодости? Но я уверен, что если бы мы хоть раз показали себя хорошими охотниками, он позволил бы нам атаковать хотя бы одного из этих животных. Ведь вот идут же некоторые из них немного в стороне от стада. Я, ты, Гендрик и Пит, вчетвером мы отлично бы справились с тем лентяем, что плетется позади всех.

— Не стоит и говорить об этом, — бааз все равно не позволит, — сказал Андрэ Блом.

— Ну да, я и говорю, что он боится, как бы такая крупная дичь не напугала таких юных охотников, как мы… Эх, если бы у меня хватило смелости идти к баазу!.. Будь я его сыном…

И выразительный взгляд, брошенный Людвигом Ринвальдом на Гендрика и Пита ван Дорнов, досказал его мысль. Гендрик только пожал плечами при этом намеке. В душе он вполне сочувствовал Людвигу, и отданный отцом приказ сильно раздосадовал его, но он знал, что Ян ван Дорн никогда не отменял однажды сделанного распоряжения. Поэтому просить об отмене его — значило подвергать себя напрасному выговору.

Пит же, более пылкий и решительный и, вдобавок, считавший себя уже достаточно взрослым, соскользнул с лошади, бросил поводья Людвигу Ринвальду и побежал просить у отца позволения поохотиться с товарищами хотя бы на одного слона. Но едва он начал говорить, как лицо Яна ван Дорна приняло выражение суровой непреклонности.

— Я вижу, — строго сказал он, — что вы действительно еще дети. Вы даете дурной пример вашей глупой просьбой о разрешении вам нарушить приказ, отданный для всех, и кроме того, вы выказываете полное непонимание того, о чем просите. Вы воображаете, что можете «сразить» из ваших новых ружей слона так, что другие этого не заметят. Вы говорите, что будете охотиться только на одинокого, плетущегося сзади, животного. Поясню тебе всю глупость вашей безрассудной просьбы примером. Представьте себе, что кто-нибудь из нас отстал бы и на него напали бы, ведь тогда мы не оставили бы его без помощи, не так ли? Ну, и слоны едва ли дадут товарищу погибнуть без помощи. Попробуйте сделать хоть один выстрел — в один миг разъяренные животные разнесут в щепки наши повозки, да и мы сами едва ли уцелеем. Со слонами шутить нельзя. Благодарите судьбу, если между этими великанами не окажется таких же сумасбродных голов, как вы. Обыкновенно слоны, к стыду нашему, настолько благородны и умны, что не злоупотребляют своей силой, подобно нам, и очень редко нападают на тех, кто не выказывает намерения нанести им вред. Но ведь могут и между ними быть дураки, особенно из молодых, — поручиться за это нельзя. Я вижу, что с самого начала нашей экспедиции вы, юнцы, всячески стараетесь «отличиться», чтобы и вас считали мужчинами. Однако, если вы будете действовать безрассудно, вас не скоро еще признают… взрослыми. Истинная храбрость состоит не в том, чтобы подвергаться опасности, очертя голову, а в том, чтобы, не теряясь, стараться избегать ее. Понял?.. Отправляйся теперь к своим товарищам и расскажи им все, что слышал от меня.

Пит, выслушав нравоучение отца, в котором ясно слышалась насмешка, покраснел, как вареный рак, и понурил голову. Брат и товарищи не стали и расспрашивать его, когда он возвратился к ним: результат переговоров ясно выражался на смущенной физиономии Пита.

Между тем слоны уже подошли близко. Вид ли повозок смутил их или, благодаря принятой баазом предосторожности, они оценили по достоинству скромность людей и сами пожелали выказать свою благовоспитанность — так или иначе, но серые гиганты вежливо свернули в сторону, даже не остановившись, так что оба шествия, столь различные по своему составу, мирно продолжали путь — одно на север, другое на юг. С восходом солнца слоны были уже далеко.

Несмотря на долгий ночной переход, боеры не сделали привала в это утро. Им нельзя было останавливаться, пока не найдут воды. Жажда уже давно томила и их и животных, но во что бы то ни стало необходимо было идти вперед и добраться до воды.

— Не унывайте! — поочередно твердили проводник Смуц, Карл де Моор и Ян ван Дорн. — Мы скоро должны встретить какую-нибудь лужу. Не может быть, чтобы вода высохла на всем нашем пути!

Но — увы! — на местах, где должна была быть вода, находили только сырой песок. Без воды отдых немыслим. Люди и животные начинали изнемогать от жажды. Нужно было искать воду и найти ее ценою каких бы то ни было усилий! Кто никогда не бывал в пустыне и не страдал от жажды, тот и представить себе не может, какую цену имеет там вода!

Готтентоты и кафры, служившие в караване, страдали более других за неимением обуви. Хотя от привычки с рождения ходить босиком подошвы их ног и стали как деревянные, но тем не менее раскаленный песок жег им ноги, а колючие растения раздирали кожу. Чтобы несколько облегчить свои страдания, они обвязывали ноги травою и смачивали ее соком молочая и другого подходящего растения.

Каждую минуту зной становился нестерпимее. Пот лил градом с людей и с животных, раскаленный песок жег как огонь.

Если бы измученные переселенцы еще способны были воспринять и оценить комический элемент, неразлучный со многими трагическими положениями, то они от души посмеялись бы, глядя на собак, принявших удивительно наивный способ для восстановления своих сил. Они пускались в галоп, опережали караван на несколько сот шагов, ложились на брюхо под каким-нибудь жалким кустом и, расставив все четыре лапы и высунув язык, принимались дышать во все легкие, пока караван не проходил мимо них. Пропустив шествие, они нехотя вставали, с сожалением оглядывали место своего отдыха и, испустив жалобный вой, снова неслись мимо каравана на новое место для минутного отдыха. Таким образом они повторяли этот маневр всю дорогу. И смешно и грустно было смотреть на бедных животных!

Днем в караване не было той тишины, какая царствовала ночью. В повозках дети тихо плакали или стонали. Матери и старшие сестры старались утешить их. Вне повозки раздавались раздирающие душу звуки: рев быков, мычание коров и телят и блеяние баранов.

Час проходил за часом, не принося никакого облегчения, напротив, постепенно усиливая страдания каравана. Отвесные лучи солнца вонзались, точно стрелы, в тело и, в довершение мучений, местность, по которой теперь двигались, была сплошь покрыта мелкими колючими порослями, до крови раздиравшими босые ноги кафров, готтентотов и даже животных.

Благодаря этому новому препятствию, уже не представлялось возможным проходить по три мили в час, что при путешествиях по Южной Африке считается минимумом.

Эта медлительность сильно беспокоила бааза, тем более, что конца переходу не было видно. Впрочем, его пока еще поддерживала надежда, внушенная Смуцом и Карлом де Моором. Они уверяли, что в пятнадцати или восемнадцати милях находится никогда не пересыхающее озеро, но при медленном движении каравана оставалось еще по крайней мере часа четыре до того озера. Это была страшная пытка при том состоянии, в котором все находились. Люди и животные готовы были каждую минуту свалиться с ног.

А между тем идти вперед заставляла крайняя необходимость, иначе пришлось бы погибнуть от зноя и жажды среди пустыни. И волей-неволей шли, напрягая последние силы.