Пещера Лейхтвейса/Глава 28
| ← Глава 27 ПЯТНО ПОЗОРА | Пещера Лейхтвейса/ Глава 28 НА ПЫТКЕ : Роман | Глава 29 ОТРАВИТЕЛИ → |
| Дата создания: w:XIX век, опубл.: 1909. Источник: Соч. В. А. Редера. -- Санкт-Петербург: Развлечение, 1909. - 1368 с. |
Оправившись от столбняка, Финкель осмотрелся вокруг, и взгляд его вдруг упал на ребенка, труп которого все еще лежал посредине комнаты. Поднявшись с матраца, убийца подошел к своей невинной жертве.
— Это называется убийством, — бормотал он, поглаживая длинную клинообразную бороду. — Это детоубийство. Судьи будут рады, когда нападут на этот труп. Что стоит обвинить еврея и послать его на костер? И судьи сделают это. Они станут пытать меня, они вырвут у меня мучениями то признание, которое им нужно, они продержат меня в тюрьме и затем… затем сожгут меня, во славу христианскою Бога.
— Донесут ли на меня Натан и Роза? — раздумывал он дальше. — Нет. Я уверен, что нет. Они меня ненавидят, презирают — все это так, но они помнят, что я их отец, и не предадут меня в руки палачей. Но этого ребенка надо удалить отсюда… Га! Я снесу его в погреб, я зарою его в землю. Труп сгниет, и от него останется только горсть косточек, которые я выброшу в реку в темную ночь.
Финкель снял со стены пустой мешок и без всякого содрогания спрятал в него трупик. В душе этого человека-зверя не шевельнулось раскаяния, в его сердце не проснулась жалость к загубленной им человеческой жизни… Нет. Он просто был заполнен животным страхом за свою жизнь и только поэтому торопился скрыть следы своего преступления.
Завязав сверху мешок веревкой, Финкель взял со стола отчаянно коптившую масляную лампу и отправился вниз. Через минуту он очутился в том самом подвале, где еще так недавно сидела Роза со своим ребенком, обреченная жестоким отцом на медленную голодную смерть. Но и теперь каменное сердце старика не дрогнуло. Он поставил ночник на лавку, сбросил с плеч свою ужасную ношу и схватился за стоявшую в углу лопату.
В то время как он рыл землю, взгляд его упал на бумажку, приставшую к комку земли. Финкель наклонился и поднял ее. Бумажка была испещрена словами, набросанными, как это сразу увидел еврей, рукою его дочери.
С жадностью начал Финкель читать записку. В ней значилось следующее:
«Вот уже семь недель сижу я в этом подвале, в заточении, вместе со своим ребенком и не знаю, удастся ли мне живой выйти отсюда.
Меня запер сюда мой отец, Илиас Финкель. Он хочет смыть «пятно позора», то есть уморить голодом моего ребенка. Я дрожу за жизнь малютки каждую минуту. Отец с дьявольским расчетом дает мне слишком мало пищи, и молоко в грудях моих иссякло…
Может быть, в будущем кто-нибудь проникнет за эти мрачные стены, и для него-то я и пишу настоящую записку и зарываю ее в землю… Не знаю — дойдет ли она когда-нибудь до людей. Ее может вынести на свет Божий одно только Божеское милосердие.
Но теперь я хочу объявить также и имя того, кто довел меня до настоящего положения… Это венгерский граф Сандор Батьяни. Это он соблазнил меня, лишил меня чести, ему отдалась я, не подозревая всей его гнусности, а когда я потребовала, чтобы он дал имя нашему ребенку, он с хохотом оттолкнул меня. «Жидовка, — крикнул он мне, — твое место в Гетто — вон отсюда!» Я когда-то любила Батьяни, но теперь я его ненавижу и молю Господа только о том, чтобы Он, милосердный, наказал Батьяни за соблазненную им девушку».
Первое время Финкель, в изумлении, словно прирос к месту, но затем разразился хохотом, от которого мороз пробегал по спине.
— Га! Значит, отец ребенка — граф Батьяни! — закричал он, отбрасывая лопату в сторону.
— Это совершенно меняет дело. Теперь мне не к чему зарывать тело в землю — теперь труп не должен исчезнуть бесследно. Я положу теперь труп на порог дома графа. Я отнесу ребенка к его отцу. «Благородный граф, — скажу я ему, — вы совратили мою дочь, вы обесчестили ее, и она принесла вам этого ребенка. Возьмите его и женитесь на Розе, иначе я пойду с этим самым трупом в суд и заявлю ему, что младенца убили вы, желая отделаться от незаконного сына. И мне поверят, благородный граф. Роза сумеет доказать, что именно вы и никто другой соблазнил ее, — и мое обвинение получит страшный для вас оборот».
Финкель имел мужество развязать мешок, снова вынуть оттуда обезображенное тельце ребенка и, держа его перед собою с любопытством, смешанным с брезгливостью, рассматривать его.
— Итак, это маленький Батьяни, — рассуждал старик. — Га! Зачем Роза не сказала мне этого раньше? Ведь ничего этого не было бы. Я бы поговорил с графом — и, клянусь Иеговой, Роза была бы теперь знатной дамой. И я не нищей отпустил бы ее из дому, я дал бы ей много-много денег. Ведь я богат, богат как Соломон.
— Но что прошло, то прошло, — закончил он, опуская тело в мешок и снова завязывая его. — Сделанного не изменить. Роза скрылась, Натан крестился, и ребенок мертв. Иду сейчас же к Батьяни. Я не отдохну ни минуты, пока не выполню своей мести.
Выйдя из подвала, Финкель вернулся наверх, сунул в карман кусок хлеба и нож на случай внезапного нападения и крадучись вышел из дому. Проскользнув незаметно мимо сторожа у ворот, отделявших Гетто от остальной части города, Финкель пошел прямо через город, сокращая себе дорогу.
Ночь была лунная, светлая, и ему приходилось идти держась в тени домов, чтобы не попасть кому-нибудь на глаза: евреям в то время было строго запрещено появляться после десяти часов вечера в «христианской» части города. Финкель находился уже недалеко от цели своего путешествия, когда за спиной его раздался суровый оклик:
— Стой, жид.
Делая вид, что не слышит, Финкель вдвое быстрее зашагал по улице.
Но окликнувший его был быстрее на ходу. Он быстро нагнал еврея и приставил к груди его острие шпаги. Это был офицер, только что сменившийся с караула и обходивший дозором город. Появление на улице еврея показалось ему очень подозрительным.
Перепуганный насмерть Финкель прижался спиной к стене дома, у которого стоял, и быстро сбросил на землю мешок, заслонив его собой.
— Как ты осмелился, жид, — начал офицер, — появиться после десяти часов вечера на улицах города? У тебя есть пропуск за ворота?
Финкель должен был сознаться, что требуемого разрешения у него нет.
— Что ж побудило тебя уйти из Гетто? — допытывался офицер.
— Мои дела, мои денежные дела, господин офицер, — униженно произнес Финкель. — Один неисправимый должник написал мне, чтобы я пришел к нему сегодня вечером, обещая отдать мне часть долга.
— Кто же этот должник? — недоверчиво спросил офицер.
— Граф Сандор Батьяни, — последовал ответ.
— Кто это произносит мое имя? — послышался знакомый Финкелю голос.
Еврей задрожал от ужаса. Человек, имя которого он только что назвал, как раз в это время выходил из погребка. С ним вместе были старший лесничий владетельного герцога — Иост и слуга графа — цыган Риго.
— Вот хорошо, граф, что вы здесь, — обрадовался офицер. — Может быть, вы опровергнете заявление жида, который убеждает, что вы письмом вызвали его к себе.
— Все это одно вранье, — дал ответ Батьяни. — Я ничего не писал этой собаке-ростовщику. Да у меня с ним и нет никаких дел.
— Благородный граф, — заговорил Финкель. — Зачем говорить неправду? Зачем губить бедного еврея? Га! Разве вы не должны мне тридцать тысяч талеров, разве… Благородный граф! Не губите меня. Скажите, что вы написали мне, и господин офицер отпустит меня, я пойду домой и буду так благодарить вас. Не губите меня, милостивый граф!
Но Батьяни тешил страх старого еврея. Этот Финкель всегда так сердил его. Он так настойчиво требовал уплаты долга. Так непочтительно отказывал ему в новой ссуде, даже в отсрочке. Так дерзко приходил к нему, графу Батьяни, в дом, грозя передать векселя в суд.
Венгр решил немного наказать своего кредитора. Не беда, если Финкель посидит пару дней в тюрьме, куда сажали евреев, нарушивших законы о Гетто.
— Я могу повторить только то, что уже говорил, — насмешливо раскланялся он перед стариком. — Я ничего не писал тебе сегодня. Напрасно ты пристаешь ко мне. Я никогда не дам ложного показания.
— Значит, ты все наврал, мерзавец! — замахнулся на Финкеля офицер. — Пошел за мной, я передам тебя страже, а завтра разберут твое дело. Придется последовать за нами и вам, граф Батьяни. Ваше показание должно быть занесено в протокол.
Финкелю ничего не оставалось делать, как повиноваться. Следуя за быстро шагавшим офицером, старик прошипел на ухо графу:
— Вы не пощадили меня — не пощажу и я вас. У меня есть нечто не совсем для вас приятное, есть гостинец, который вам вряд ли понравится.
С этими словами он отвернул полу кафтана и показал мешок.
— Что это?! — загремел офицер. — Показывай сейчас, что у тебя в мешке. Бьюсь об заклад, что в нем краденые вещи.
Илиас Финкель побледнел. Из глубины души поднялось предчувствие чего-то недоброго. Старик увидел перед собой бездну… Он падал в яму, вырытую им для другого.
— Ну! Что же ты! — нетерпеливо воскликнул офицер. — Долго ты будешь ослушиваться моих приказаний?
С этими словами он плашмя ударил еврея шпагой по спине. Но Финкель не мог исполнить требования — руки его тряслись как в лихорадке.
Батьяни быстро вырвал мешок из рук старика, а рыжеволосый Иост, присоединившийся к шествию, разрезал ножом веревку. Офицер нагнулся, выхватил из мешка содержимое и… чуть не выронил его из рук. В руках его был обезображенный труп младенца! При свете масляного фонаря, под которым все пятеро в эту минуту стояли, можно было ясно видеть, что маленькое тельце сплошь залито кровью, к жидким волосикам пристал вытекший из черепа мозг, а ручки и ножки судорожно скрючены.
Офицер бросился к Финкелю и схватил его за шиворот.
— Ты убил ребенка! — с негодованием воскликнул он. — Говори! Чей это ребенок? С какой целью ты убил его?
— Помогите, — захрипел Финкель. — Он задушит меня. Пустите: я все, все расскажу.
Окна домов начали растворяться. Полусонные обитатели Франкфурта-на-Майне, пробужденные криками еврея, высовывались полуодетыми из-за наскоро распахнутых ставен.
— Убийство! Еврей Илиас Финкель убил ребенка! — кричал Батьяни.
Голос его разносился далеко по пустынным улицам города. Крики подняли население на ноги. Из всех дверей выходили жители города, и скоро вокруг Батьяни, Финкеля, Иоста, офицера и Риго собралась громадная толпа народа.
— Вот, смотрите, граждане Франкфурта! — кричал Батьяни. — Вот ребенок, которого убил жид!
И он показывал на обезображенное тельце малютки.
— Слушайте, слушайте же! — захлебывался Финкель, весь дрожа от страха при виде всех этих враждебно настроенных людей. — Слушайте! Я скажу вам правду, одну правду.
Наступила могильная тишина — все хотели услышать оправдания старика.
— Ну, говори, жид, — грубо обратился к нему офицер. — Только не вздумай запираться. Труп еще не совсем окоченел — убийство совершено не более часа тому назад. Чей это ребенок?
Финкель бросил ядовитый взгляд на стоявшего немного в отдалении Батьяни и прошипел злорадно:
— Ребенок этот графа Сандора Батьяни. Он соблазнил мою дочь, и она родила ему вот этого ребенка.
Батьяни вздрогнул… Кровь бросилась ему в лицо, когда он услышал это справедливое обвинение, но негодяй скоро оправился и, хватаясь за эфес шпаги, с хорошо разыгранным возмущением произнес:
— Мерзавец! Ты осмеливаешься клеветать на меня, графа Батьяни! Осмеливаешься утверждать, что я унизился до связи с какой-то жидовкой. Он врет, граждане, нагло врет!
— Где твоя дочь? — обратился к Финкелю офицер. — Хотя она такая же жидовка, может быть, у нее осталось немного стыда и она не соврет. Пусть она явится сюда и подтвердит, что граф Батьяни находился с нею в любовной связи.
— Ведите сюда еврейку, — загудела толпа. — Она не соврет — она честная девушка, лучшая из всего Гетто.
— Моей дочери у меня нет, — проговорил старик. — Я не знаю, где она теперь.
Раздался насмешливый хохот Батьяни.
— Смотрите, пожалуйста, — заговорил негодяй. — Важная свидетельница внезапно исчезла. Твоя басня, жид, слишком прозрачна. Выдумай что-нибудь поумнее. Нет! Я скажу за тебя, откуда этот несчастный ребенок. У вас, жидов, есть книга Талмуд. В этом Талмуде заключены ваши обрядовые законы. И вот один из них гласит, что для успешного празднования вашей жидовской Пасхи необходимо убить христианское дитя и в его крови вымыть руки. Ты был командирован своими единоверцами раздобыть ребенка, и ты выполнил прекрасно возложенное на тебя поручение. Ты шел уже домой, когда попал на глаза офицеру. Вот как обстоит дело, проклятый убийца.
Финкель похолодел от ужаса. Он прекрасно знал, что гнусная, бессмысленная сказка об употреблении евреями христианской крови принимается простым народом всегда за истину; он знал, несчастный еврей, что многие христиане пользуются ею тогда, когда захотят не отдать долга еврею… Тогда, по доносу такого мерзавца, хватали ни в чем не повинного кредитора и приговаривали его к смерти. Ужасное, дикое, но всегда приносящее свои плоды обвинение.
Вот и теперь: толпа всколыхнулась… Секунда… другая… И стадо баранов, именуемых «толпою», разразилось восклицаниями: «Жиды убили ребенка! Они пьют нашу кровь! Они празднуют Пасху! Смерть жидам! Туда, в Гетто! Бить жидов! Жечь их дома!» И толпа кинулась было бежать в еврейский квартал, но тут выступил на сцену снова Батьяни, сам испугавшийся действия своих слов.
— Друзья мои! — стараясь покрыть поднявшийся рев хищных зверей, закричал он. — Жиды не избегнут заслуженного наказания, но раньше пусть суд выудит признание у этого убийцы.
— На пытку жида! — заревела толпа. — На пытку! Пусть жид говорит!
Не было в этот момент среди этих тысяч народа лица, на которое не было бы противно смотреть… Это были не люди. Нет! Это были дьяволы, радующиеся гибели человеческой души. Страшно становилось за человеческую душу, страшно в такие минуты. Сотни рук протянулись к Финкелю, и не будь подле офицера, толпа разорвала бы его на части.
Пятеро мужчин, сопровождаемые толпою, дошли наконец до здания суда, мрачно возвышавшегося на базарной площади… Толпа по дороге пополнялась все новыми и новыми жителями, так что когда они остановились около здания суда, количество людей достигло нескольких тысяч.
Разбудили мирно спавших судей.
Пока те одевались, гонец поскакал за палачом, Мартином Фуксом.
Финкеля поместили в «комнате пыток», один вид которой способен был привести в ужас человека с самыми крепкими нервами. Здесь было собрано все то, что изобрел извращенный человеческий ум для того, чтобы мучить себе подобных. Все оснащение прирожденных палачей — католических монахов, весь ассортимент пыток кровавой и мрачной инквизиции был здесь налицо. Посреди комнаты стоял стол, покрытый черным сукном. За ним заняли места семь судей. Против стола стоял Финкель под надзором двух стражей и свидетели: Батьяни, Иост и офицер. Несколько поодаль возился со своими отвратительными инструментами палач. Труп ребенка лежал на маленьком столике.
Начался допрос. Финкель клялся, что он невинен… В сотый раз рассказывал он историю совращения его дочери, утверждая, что граф сам убил ребенка, желая отделаться от незаконного сына. У судей его слова не вызывали никакой веры.
— Где твоя дочь? — спрашивали они. — Отчего она не является сюда, чтобы защитить тебя и подтвердить твои показания?
На этот вопрос Финкель не мог ответить. Он клялся, что не знает, где его дочь, и это было единственное правдивое его показание.
Наконец председатель суда поднялся со своего места.
— Илиас Финкель, — торжественно произнес он. — Брось свою ложь, обратись к истине. Расскажи, как ты убил ребенка и кто были твои пособники?
— Клянусь Богом, — прокричал Финкель, — я сказал правду, одну только правду! Я невиновен, почтенные судьи, совершенно невиновен. Ребенка убил граф Батьяни!
— А я утверждаю, — раздался голос графа, — что жид убил ребенка по поручению своих единоверцев, которым их проклятый Талмуд предписывает употреблять христианскую кровь во время празднования Пасхи. Для этого и только для этого был убит несчастный малютка, родителей которого мы еще не знаем. Может быть, младенец закричал в то время, как его похищали, и жиды, испугавшись преследования, раздробили ему череп. Судьи города Франкфурта, — продолжал с театральным пафосом негодяй, — во имя спокойствия граждан, во имя человечности, во имя нашей веры, во имя справедливости, служить которой вы призваны, требую я, чтобы жид был подвергнут пытке. Только тогда скажет он правду.
Эта гнусная речь встретила полное сочувствие судей. Они жили в то время, когда, наряду с быстро прогрессировавшей культурой, свято сохранялись пережитки более грубых времен. Стоило кому-нибудь где-нибудь открыть убийство, как в нем сейчас же обвиняли евреев. Если портилась вода в колодцах — евреям приписывали отравление цистерн, если пропадал ребенок, попросту заблудившись в лесу, поиски его производили в домах еврейского квартала, попутно грабя имущество беззащитного народа.
Ужасный век! Ужасные сердца! Проклятое время, когда достаточно было, если человек говорил «Шма, Израиль!» вместо «Услышь меня, Господи!», чтобы обвинить его в каких угодно преступлениях и чтобы он явился козлом отпущения.
Сцена пытки, которой мы не могли избегнуть, оставаясь верными изображаемой эпохе, наглядно показывает, на какой низкой ступени находилось средневековое «правосудие». «Пристрастный допрос» был принят повсюду, и только в Пруссии гениальный монарх, Фридрих Великий, отменил пыточные орудия. Вместо «железных масок», «бронзовых дев», «вестальных сапог» он ввел суд присяжных.
— Мартин Фукс, — обратился председатель к палачу, — возьми Финкеля, упорно запирающегося и клевещущего на графа Батьяни, друга нашего герцога. Испытай на нем все пытки, чтобы он сознался.
Илиас Финкель зашатался… Он хорошо знал ужасную силу пыточных орудий. Красные круги заходили у него перед глазами. Он упал на колени, простирая руки к судьям.
— Сжальтесь надо мною, — жалобно умолял он. — Сжальтесь! Что я могу сказать вам? Я неповинен в убийстве ребенка. Не могу же я брать на себя вину в том, чего я не сделал. Пощадите мое дряхлое тело. Возьмите мое имущество, заточите меня в тюрьму, но не отдавайте на пытку. Я ничего…
Но палач не дал ему договорить. Он схватил старика и привязал его к железному столбу, упиравшемуся одним концом в потолок, а другим в пол. Затем он вставил большие пальцы рук еврея в тиски для пальцев. Они состояли из двух расположенных одна над другой стальных полос, которые посредством винта сжимались вместе… Финкель скорчился от боли, когда кости пальцев хрустнули под давлением винта. Он сильно стиснул зубы, и холодный пот выступил у него на лбу.
— Илиас Финкель, — снова заговорил председатель, — сознаешься ты или нет? Имей в виду: это лишь первая ступень пыток. Следующие будут еще ужаснее. Сознавайся!
Финкель отрицательно покачал головой. Говорить он не мог.
Палач схватил свою жертву, сорвал с нее одежду и швырнул старика на деревянный станок, стоявший у стены. Обхватив руки и ноги несчастного специально приспособленными ремнями, Фукс стал вертеть рукоятку ворота, на который наматывается конец ремня, накинутого на ноги пытаемой жертвы. Благодаря этому все тело несчастного еврея вытянулось. Суставы и кости трещали от напряжения. Ребра каждую минуту грозили переломиться. Финкель вскрикнул и впал в беспамятство.
Председатель дал знак палачу освежить водой истязаемого, но это не было сделано. Нет! Несчастный еврей должен был быть сохранен для дальнейших мучений.
Пока Финкель медленно приходил в себя, палач развел на очаге огонь и положил в пламя различные железные инструменты. Негодяй-граф с дьявольской усмешкой смотрел на эти приготовления.
Судья еще раз напомнил несчастному старику о том, что от него ждут правды, и, не дождавшись ответа, сделал знак палачу. Финкель в упор глядел на палача, как бы стараясь разжалобить его своим взглядом, но палач выхватил из огня докрасна раскаленные клещи и сдавил ими руку истязаемого. Дикий крик боли пронесся по комнате, но он не тронул сердца присутствовавших, и палач приступил к новым пыткам.
Он вынул из очага какой то раскаленный инструмент, очень похожий на вилку, имеющую пять красных от жара острых концов, и глубоко всадил их в плечи и верхние части рук еврея. Послышалось шипение охлаждаемого железа. Запах паленого мяса понесся по комнате.
Выносливость старика, так долго, так мужественно противостоявшего нечеловеческим мучениям, была сломлена.
— Довольно! — закричал он. — Довольно. Прекратите пытку. Я скажу все, что вам нужно.
Какой злой иронией, каким ужасным укором «правосудию» звучало это «что вам нужно». Но не людям средних веков дано было понять всю ужасную истину этих слов.
— Я сознаюсь, — продолжал Финкель, — сознаюсь во всем. Да, это я убил ребенка, я размозжил ему череп.
— Имел ли ты сообщников?
Финкель замялся. Палач снова приблизился к нему. По знаку председателя он схватил раскаленными щипцами еврея за грудь.
— Да! Да! Я имел их! — истерическим криком вырвалось у старика.
— Тебе поручили это дело евреи? Им нужна была христианская кровь? — продолжал допрос председатель.
— Да! Да! — не отдавая себе отчета в том, что он говорит, давал показания измученный старик. — Нам нужна христианская кровь. Нужна! Нам велит Талмуд. Мы употребляем ее на наших «сейдерах», мы окропляем ею «афикоймен». Воды! Рады Бога воды!.. Я умираю…
— Дайте ему воды, — распорядился главный судья. — Натрите его мазями, чтобы он не умер до костра, который заслужил. Где граф Батьяни?
Но негодяя уже не было в камере. Он, насладившись муками погубленного им старика, отца девушки, которую он соблазнил, поспешил на широкую лестницу здания суда.
Перед зданием стояла многотысячная толпа. Все ждали результата пыток и допроса. Каждый интересовался вопросом, сознался ли жид или продолжал еще запираться. Толпа гудела, выла, бесновалась и проклинала. Это было скопище озверевших людей, которые вели себя как хищные звери.
— Граждане Франкфурта-на-Майне, — начал появившийся на площадке лестницы венгр, делая рукою знак, призывающий к молчанию. — Ужасное преступление совершено в вашем городе. Презренный жид только что сознался, что убил ребенка по поручению своих единоверцев, чтобы употребить христианскую кровь при гнусных обрядах, предписанных им Талмудом.
Ярый рев толпы был ответом на эти слова. Словно морской прибой, перекатился этот вой от передних рядов до последних.
— Граждане, — продолжал негодяй, прекрасно зная, что в случае еврейского погрома погибнут его долговые обязательства, выданные им тому самому «жиду», которого он так гнусно передал в руки палача. — Если вам дороги ваши семьи, дороги ваши дети, то торопитесь защитить их, пока не поздно. Ужасная участь ожидает их, если вы не вырвете с корнем зло, таящееся в еврейском квартале, в этом проклятом Гетто. Главный раввин и все «знатнейшие» жиды, если только существует знатность у этих собак, решили строго исполнить предписания Талмуда, а это значит, что намечен еще целый ряд жертв. Торопитесь, граждане, защитить ваших детей.
— В Гетто! — ревела толпа. — Подожгите дома жидов! Расхищайте их добро! Убейте убийц Христа! Раздавите их!
— Жиды вас не жалеют, — громовым голосом крикнул Батьяни, — не жалейте же и вы их. Они разоряют вашу торговлю, они убивают ваших детей, они поносят вас за вашей спиной. Покажите же им сегодня, кто хозяин во Франкфурте, покажите им, что одна капля невинной христианской крови стоит целых потоков жидовской крови.
Толпа снова пришла в движение. Она хлынула на одну из боковых улиц и повалила в Гетто. Воздух огласился криком, ревом и бранью. Мужчины вооружились палками, топорами, вилами, молотками, — и все эти обезумевшие от ярости и ненависти люди направились к Гетто. Стража у ворот в испуге скрылась в своем домике, так как не могла оказать сопротивления разъяренной толпе.
В самом Гетто давно уже распространилась весть об ужасном бедствии. Перепуганные обитатели этой мрачной части города растерялись; с криками, ломая руки, рыдая и вопя, бегали они по улицам; мужчины, бледные как смерть, женщины с растрепанными волосами, нагие дети — все они поспешно направились к синагоге. Здесь своих единоверцев ожидал престарелый старший раввин, всегда проявлявший бесчисленное множество примеров человеколюбия не только по отношению к евреям, но и к лицам других вероисповеданий.
— Братья мои, сестры мои, — старческим дрожащим голосом произнес он. — Господь возложил на нас новое тяжкое испытание. Какой-то негодяй из нашей среды совершил преступление, а мы все должны нести за это кару. В этом и заключается проклятие, тяготеющее над племенем Израиля, что все мы вместе несем ответственность за проступки одного лица. Заклинаю вас, чада мои, обратитесь за помощью к Господу Богу. Он охранит нас. Не оказывайте сопротивления, не убивайте, не проливайте крови, ибо я говорю вам, пусть лучше наша кровь польется рекою, чем вы обагрите руки свои кровью других. Не мстите, ибо Господь Бог сказал: Мне — отмщение.
Когда раввин окончил свое слово, все собравшиеся в синагоге евреи запели торжественную песнь, подобную воплю о помощи, обращенному к Богу. Но вдруг звуки песни были прерваны яростными криками приближавшейся толпы.
— Запирайте двери, — раздался многочисленный крик.
Но старший раввин с длинной седой бородой приказал не запирать дверей.
— Вы ослепли! — воскликнул он. — Неужели вы думаете, что деревянные двери защитят вас от ярости толпы? Достаточно нескольких ударов топором, и двери разлетятся в щепки. Если Господь захочет сохранить нас, то не нужно ни стен, ни дверей, ибо ангелы небесные будут охранять нас.
Разнузданная толпа прошла по улицам Гетто до самой синагоги, поджигая и ломая все, что попадалось по пути. Многие дома уже горели, и ночное небо было озарено желто-багровым заревом. Во главе толпы шел граф Батьяни с обнаженной шпагой в руке. Охотнее всего он в эту ночь истребил бы всех евреев, чтобы не осталось никого, кто мог бы засвидетельствовать, что он соблазнил Розу Финкель, что он — отец мертвого ребенка.
Он первый поднялся на крыльцо синагоги к толпе:
— Говорю вам, не щадите никого. Режьте их всех без сожаления, подожгите эту проклятую синагогу, где составляются планы убийств ваших детей. Разрушим это здание до основания, чтобы камня на камне не осталось!
Вдруг кто-то тяжело опустил руку на плечо Батьяни, и громовой мужской голос пронесся над толпой:
— Остановитесь, несчастные! Не слушайте того, что говорит вам граф Батьяни. Это — негодяй, который не постеснялся соблазнить еврейскую девушку. Этот человек, который разжигает ваши страсти, который хочет покарать целую общину за проступок одного отдельного лица — сам сегодня был лучшим другом евреев. От Илиаса Финкеля он брал деньги, и, как можно видеть из книг, он перебрал у этого еврея свыше тридцати тысяч талеров. В благодарность за то, что старик ссужал его деньгами, он соблазнил его дочь. А когда нельзя было больше скрывать последствий, когда несчастная девушка, стоя на коленях перед этим мерзавцем, молила его дать ей и ребенку честное имя, он ответил ей насмешками и издевательствами. Граждане! Остерегайтесь человека, имеющего на совести такие преступления, не следуйте его советам, не идите по его стопам.
Кто был этот незнакомец, слова которого произвели на толпу такое глубокое впечатление, что перед синагогой воцарилась почти торжественная тишина? Никто не знал его. Лицо его было закрыто черной маской, скрывавшей глаза и лоб, но по тонко очерченным губам и гордой стройной фигуре видно было, что этот человек стоит неизмеримо выше толпы.
— Если вы не верите мне, — продолжал таинственный незнакомец, — то выслушайте вот эту бедную, несчастную женщину и этого священника, который, будучи сыном Илиаса Финкеля, отрекся от веры своих предков и ныне возвещает слово Христово.
Внезапно, как из-под земли, выросли молодая женщина и юноша в черной сутане. Они очутились между незнакомцем и графом Батьяни.
— Знаешь ли ты меня, граф Батьяни, — воскликнула бледная женщина, — узнаешь ли ту, которая благодаря твоему злодеянию постарела на десять лет? Знаешь ли ты, кто я такая?
Батьяни вскрикнул и отшатнулся.
— Вы видите, — громовым голосом произнес незнакомец в маске, — он узнал ее. Это Роза Финкель, дочь еврея, мать убитого ребенка.
— Граф Батьяни! — воскликнула чернокудрая Роза. — Можешь ли ты отрицать, что ты соблазнил меня и что мой отец в припадке безумной злобы убил твоего ребенка?
— Можешь ли ты поклясться именем Всевышнего, — воскликнул молодой священник, — что ты не отказал в помощи моей сестре, когда она на коленях умоляла тебя дать имя ее ребенку и сжалиться над младенцем, тогда еще не появившимся на свет?
Батьяни упорно молчал.
Он стоял, словно громом пораженный.
В толпе поднялся ропот. Из синагоги все еще слышалось торжественное пение евреев, моливших Бога о защите. Выступившая из-за туч луна серебристыми лучами озаряла старинный храм, возбужденную толпу и скорчившегося от страха венгерского графа.
— Граждане! — снова воскликнул незнакомец в маске. — Нельзя отрицать того, что отец этой молодой женщины убил ребенка своей дочери, так как хотел тем самым смыть позорное пятно со своего имени. Но кто же нанес это пятно, кто довел старика до того, что он сделался убийцей? Не столько виновен в этом старик еврей, сколько христианин. И при том христианин знатный, именующий себя графом и другом нашего герцога, но который на самом деле — только гнусный негодяй и авантюрист, явившийся к нам, чтобы грабить нашу страну.
— И теперь я узнаю тебя! — внезапно крикнул Батьяни. — Я знаю, кто ты. Твой голос сразу показался мне знакомым, но я не допускал возможности, что у тебя хватит наглости показываться в городе среди порядочных людей. Долой маску! Покажи народу свое лицо, и тебя растерзают на части. Ведь ты…
Удар кулаком в лоб сшиб графа с ног. Удар этот нанес графу незнакомец в маске своим железным кулаком. Батьяни зашатался и скатился с крыльца, лишившись чувств.
Толпа, еще недавно рукоплескавшая ему, не сочла нужным оказать ему помощь. Его так и оставили на земле. Один только цыган Риго наклонился к нему, поднял его на руки и, с помощью Иоста, вынес из толпы. Толпа, успокоившись, начала расходиться. Многие остались в Гетто, чтобы тушить ими же разведенные пожары.
Из синагоги, во главе с престарелым раввином, вышли молящиеся евреи. Они окружили незнакомца в маске и против воли ввели его в синагогу. Раввин подвел его к ступеням святилища и дал знак собравшимся в синагоге замолчать.
— Ты спас нас от гибели и ужаса, — заговорил старец, — ты явился подобно ангелу Божьему и защитил нас от врагов наших. Мы видим тебя и сознаем, что ты человек из плоти и крови, но мы верим и тому, что ты посланец Господа Бога, присланный для защиты жизни и свободы тысячи людей. Назови нам твое имя, чтобы мы могли запечатлеть его на скрижалях этого храма. Скажи нам, кто ты, чтобы мы могли молиться о тебе и рассказывать нашим детям и внукам о тебе, чтобы имя твое сохранилось в преданиях народа Израилева и чтобы мы таким путем могли бы благодарить тебя.
В синагоге воцарилась гробовая тишина, когда раввин кончил свою речь. Но незнакомец поправил свою маску и произнес:
— Не требуйте, чтобы я назвал вам мое имя. Я не могу назвать вам его, да и лучше не делать этого. Я человек такой же, как и вы, быть может, я более грешен и порочен, чем каждый из вас. А потому не требуйте, чтобы я назвал себя. Но когда вы будете молиться вашему Богу, то вспоминайте обо мне, о незнакомце, и помолитесь за меня. Молите Бога, чтобы он простил мне мои грехи. Господь Бог услышит молитву, будет ли она произнесена евреями или христианами, и простит меня.
Сказав это, незнакомец быстро направился к выходу, причем собравшиеся в синагоге и находящиеся в крайнем изумлении невольно расступились перед ним. Он вышел из синагоги и скрылся.
В сильном волнении старший раввин смотрел ему вслед.
— Я знаю, кто он, — произнес он дрожащим голосом, — но я не назову его имени. Вас же, сестры и братья мои, я приглашаю помолиться за него. Как бы этот человек ни согрешил. Господь одарил его лучшим сердцем, чем многих других, ибо он человеколюбив в душе, а не только на языке.
Престарелый раввин запел молитву, и все присутствующие стали вторить ему. Но никто из них, кроме раввина, не знал, что они молились за разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.