Пещера Лейхтвейса/Глава 32
| ← Глава 31 ЛЕЙХТВЕЙСУ ОБЪЯВЛЕНА ВОЙНА | Пещера Лейхтвейса/ Глава 32 ВЕРБОВЩИКИ : Роман | Глава 33 ПОХИЩЕНИЕ → |
| Дата создания: w:XIX век, опубл.: 1909. Источник: Соч. В. А. Редера. -- Санкт-Петербург: Развлечение, 1909. - 1368 с. |
В то время как только что описанные нами события происходили в пещере Лейхтвейса, в Европе всюду царило страшное оживление. Как и в пещере, всюду шли спешные приготовления к встрече с врагом. Как и там, по всей Европе днем и ночью кипела неутомимая деятельность. Это была та же картина, но только в более крупном масштабе. Вся Европа кипела, как в котле. Повсюду ожидали войну. На биржах ценности сильно упали, так как все имевшие бумаги стремились обменять их на наличные золото или серебро. На оружейных заводах днем и ночью шла беспрерывная работа, в канцеляриях чиновники засиживались до поздней ночи и сотни тысяч рук трудились без устали.
Все это делалось не во имя мирного преуспевания, не для науки или искусства, а для того, чтобы подготовить нечто ужасное — войну. Призрак войны грозно носился над Европой, жадно выискивая те места, где он мог бы накосить больше всего жертв. Невидимыми знаками клеймил он те дома, которым суждено было обратиться в груду пепла, рассыпал проклятия на поля и нивы, которым суждено было быть разоренными, побитыми и увлажненными человеческой кровью.
Все давно уже знали, что Марии Терезии удалось заключить союз с Францией и Россией против Пруссии. Маркграфы Бранденбургские сделались слишком сильны за последнее время. Союзные державы собирались унизить того, кто носил прусскую корону, и отнять у него лавры, которые он стяжал на полях битв и в дипломатическом искусстве.
В венском своем дворце Мария Терезия днем и ночью оплакивала утрату дорогой Силезии. «Прусский грабитель», как она обыкновенно называла Фридриха, похитил у нее самую дорогую жемчужину ее короны и присвоил себе. Он отнял у нее цветущую Силезию с ее необозримыми полями, ее богатым сельским хозяйством, рудниками и судоходными реками. Но она не хотела мириться с этой утратой. Она поборола свое женское самолюбие и решилась написать любовнице короля Людовика XV письмо, начинавшееся с обращения «Моя дорогая кузина» и заканчивавшееся просьбой помочь ей в борьбе с прусским королем.
В Россию она тоже обратилась с просьбой и заключила союз с Екатериной I.
— Бабы на меня ополчились, — писал в то время Фридрих Великий, имея в виду Марию Терезию, Помпадур и Екатерину.
И действительно, у него было достаточно оснований бояться этого союза; с одними австрийцами уже нелегко справиться, так как им оказывали горячее содействие венгры. А теперь приходилось еще защищать Рейнскую границу против вторжения французов и, кроме того, выставить армию против России, готовой послать в бой полчища азиатских дикарей.
Всякий другой на месте Фридриха пришел бы в отчаяние. Нужна была исполинская сила воли для того, чтобы не отказаться от мысли о сопротивлении и надеяться на победу.
Но Фридрих обладал такой исполинской волей. Зная, что борьба неизбежна, он сам начал ее. Война еще не была объявлена, державы еще обменивались обычными дипломатическими нотами, а искра пожара уже тлела, фитиль был уже зажжен, и вот-вот должен был произойти взрыв. Фридрих вооружился и торопливо создавал новые войска. При этом он, конечно, не всегда мог пользоваться законными средствами: приходилось брать солдат повсюду, где только можно было. Король разослал вербовщиков, которым было приказано во что бы то ни стало набрать солдат.
Для всякого, кто был здоров телом, молод и силен, настало тяжелое время. Если вербовщикам не удавалось достигнуть успеха деньгами, они пускали в ход силу, нисколько не считаясь с законами. Они отбирали сыновей у родителей, даже бывали случаи, что они заставляли молодых, здоровых священников идти в армию.
Трудно сказать, были ли известны королю подобные случаи самоуправства, но во всяком случае он не одобрил бы образа действия многих своих офицеров-вербовщиков. Эти офицеры не довольствовались тем, что заставляли идти под ружье подданных своего государя, — так как тогда дела их были бы крайне плохи, ибо в самой Пруссии почти уже не было свободной молодежи, — они отправлялись далеко за пределы своей страны и вербовали солдат в соседних государствах.
Вскоре дошло до того, что иноземные правительства приняли строжайшие меры против вербовщиков. Когда случалось изловить такого офицера-вербовщика, то его без всякого суда вешали, и даже заступничество прусского короля в таких случаях не помогало.
Отсюда видно, что занятие вербовщиков было далеко не безопасно, но, с другой стороны, оно было весьма заманчиво, так как давало крупные доходы. Поэтому никогда не было недостатка в смельчаках, которые пытались набирать солдат за пределами прусского королевства.
В деревню Доцгейм, расположенную, как известно, недалеко от Висбадена, в один прекрасный день прибыл знатный путешественник и вместе с сопровождающим его лакеем остановился на постоялом дворе. Он назвал себя Оскаром фон Мельгеймом и прибыл будто бы для того, чтобы купить имение в окрестностях.
Денег у него было, по-видимому, вдоволь. После его приезда в гостинице «Голубой олень» началось веселье, судя по тому, что он в первый же день своего приезда пригласил именитых поселян на пиршество и заказал трактирщику бочонок хорошего вина. У него в кармане постоянно звенели серебряные талеры, и он обыкновенно позванивал ими громче всего, когда мимо проходил какой-нибудь молодой человек. Тогда он спрашивал, не хочет ли этот человек заработать горсточку талеров, и потом объяснял:
— Деньги заработать нетрудно, надо только уметь взяться за дело. Конечно, за плугом или в конюшне не разбогатеешь, а надо повидать свет, надо проявить отвагу и смелость. Тогда успех заранее обеспечен.
Вследствие таких речей цель приезда Мельгейма скоро обнаружилась.
«Он прусский вербовщик», — говорили крестьяне.
Вскоре все село узнало, что приезжий, остановившийся в «Голубом олене», готов хорошо заплатить за готовность продать себя на десять лет прусскому королю.
Все чаще и чаще Мельгейм во дворе гостиницы стал перешептываться с молодыми парнями. Нашлось довольно много неудачников, которые были настолько недовольны своей судьбой, что военная служба и сопряженные с нею опасности во время войны казались им счастьем. Они знали, что в Берлине, Потсдаме и Шпандау имеются серые и темные казематы, куда солдат сажали за малейший проступок; они знали, что еще не вывелся обычай применения шпицрутенов и что раньше десяти лет не было никакой возможности освободиться от службы, но все это их не пугало. Они считались только с тем, что при вербовке выдавалась довольно крупная сумма денег, а это было так заманчиво, что уничтожало все доводы разума.
В те дни, когда Мельгейм проживал в Доцгейме, многие матери не выпускали своих сыновей одних за порог, и не одна невеста сокрушалась о том, что ее возлюбленный заявил, что хочет попытать счастья под сенью прусских знамен.
Богатые крестьяне имели полную возможность положить конец деятельности вербовщика, так как они могли прогнать его или схватить и доставить властям в Висбадене, где бы с ним живо расправились. Но Мельгейм хорошо понимал свое дело и доставлял тот или иной барыш всем, кто пользовался в селе влиянием.
А крестьянин довольствуется малой выгодой и охотно мирится со всякими неправдами, лишь бы только заработать.
К тому же владелец гостиницы, в которой остановился Мельгейм, имел огромную выгоду для себя от пребывания Мельгейма в Доцгейме, так как торговал чуть ли не круглые сутки. Его веское слово решало все пересуды в пользу его постояльца.
Была ясная, морозная ночь. Несмотря на сильный мороз, в садике гостиницы «Голубой олень», под деревом, стояла, крепко обнявшись, влюбленная парочка.
Отто Резике, молодой парень высокого роста, крепкого телосложения, с красивым лицом, обрамленным русыми кудрями, считался одним из наиболее порядочных и дельных юношей в селе. Он был сыном мельника, и это был, пожалуй, его единственный недостаток.
Мельник считался богатым человеком, но односельчане говорили, что деньги доставались ему нечестным путем.
Он пользовался всяким случаем, чтобы набавить на хлеб цену, а где представлялась возможность, занимался и ростовщичеством. Из-за него во многих домах Доцгейма не раз уже лились слезы. Он был большим другом прежнего старшины Михаила Кольмана, который после пожара сошел с ума, блуждал нищим по селу и просил милостыню у тех, кого раньше притеснял.
Правда, о старике Кольмане заботились, по мере сил и возможности, внучка его, бедная Ганнеле, зарабатывавшая свой хлеб шитьем. Но хотя она и считалась хорошей швеей и работала с утра до глубокой ночи, но все-таки ей было очень трудно добывать даже самое необходимое для себя и старика. Но она ни за что не хотела допустить, чтобы старик нищенствовал, и старалась препятствовать этому, где только могла. Тем не менее старик просил милостыню у всякого прохожего, копил гроши, а потом закапывал их ночью в землю.
Один только богатый мельник никогда не давал своему прежнему приятелю милостыни. Старик Резике делал вид, будто никогда и не знал раньше Кольмана, обходил его на улице или, если не мог избегнуть встречи с ним, отворачивался от него. Мельник страшно злился, когда ему говорили, что его сын любит Ганнеле и что они, вероятно, когда-нибудь поженятся.
— Вы дураки, — злобно говорил мельник в таких случаях, — я скорее сам подожгу свою мельницу, чем позволю своему сыну жениться на швее, у которой нет даже своих собственных ниток, и притом она еще кормит своего сумасшедшего деда. Мой сын женится на дочери Крона, вот и все.
С сыном своим Резике никогда не говорил о доходивших до него слухах; вероятно, он боялся открытого объяснения, так как опасался, что Отто уже успел тайком сговориться с Ганнеле. Он дрожал при мысли о том, что ему когда-нибудь придется либо прогнать сына и таким образом лишиться лучшего помощника в деле, либо согласиться на его брак с Ганнеле. Во всяком случае, не подлежало сомнению, что Отто ухаживал за Ганнеле, он всегда искал случая встретиться с ней или хотя бы увидеть ее издалека.
Так они встретились в этот вечер в садике гостиницы.
В ресторане стоял шум и гам; сельские музыканты наигрывали веселые танцы, молодежь веселилась и плясала до упаду, старики попивали вино; тем более, что все это шло не за их счет; танцевальный вечер устроил Мельгейм: он платил за музыку, за вино, за ужин и даже за табак. Уж очень он был приветливый господин, этот Мельгейм, и все к нему относились весьма радушно, хотя знали, что он вербовщик.
В то время как в ресторане люди веселились, в саду под деревом лились слезы и раздавались вздохи.
— Не плачь, Ганнеле, — говорил Отто, поглаживая белокурые волосы внучки Кольмана, — даю тебе честное слово, что женюсь на тебе, хотя бы мой отец лишил меня наследства за это и прогнал бы из дома. Я и без него найду заработок, так как хорошо знаю свое дело и умею работать.
— Но тогда тебе придется покинуть село, — сквозь слезы прошептала Ганнеле, — а я умру, если ты бросишь меня одну.
— Не унывай, Ганнеле, — утешал Отто, целуя ее, — разлука не будет вечна, и как только я где-нибудь устроюсь, то выпишу и тебя.
Но Ганнеле не успокоилась. Она обвила руками его шею, прислонила голову к его груди и со вздохом сказала:
— В последние дни я чувствую себя как-то особенно несчастной. Вот увидишь, отец твой доведет тебя до отчаяния и ты, пожалуй, дойдешь до того, что попадешь в лапы того душегуба, который теперь угощает чуть ли не все село. Он уговорит тебя, и ты сделаешься солдатом.
— Что ты болтаешь, Ганнеле! — воскликнул Отто. — Пусть только явится ко мне этот негодяй со своими деньгами. Я швырну ему их в лицо и откровенно выскажу все то, что я о нем думаю. Я сразу догадался, что он вербовщик, и если бы я не ненавидел всякое предательство, то давно уже отправился в Висбаден и вызвал бы герцогскую полицию. Но какое мне, в сущности, до него дело? Давай, Ганнеле, поговорим лучше о наших делах. Скажи мне, будешь ли ты всегда любить меня?
— До гроба буду любить, мой Отто, клянусь тебе в этом, — прошептала она.
— Ведь любила же ты прежде кого-нибудь другого?
— Никогда! Ты первый, кого я люблю, и будешь последним.
— А разве ты никогда не целовала бедного скрипача Франца? Разве ты всегда была равнодушна к нему?
— Видишь ли, Отто, — ответила Ганнеле, — я не могу сказать, что я была к нему равнодушна, так как всегда чувствовала к нему глубокое сострадание. Часто я в глазах его читала, что он любит меня так сильно, как только можно любить. Но мое сердце не отзывалось на эту любовь, так как я всегда любила только тебя одного.
Отто нежно прижал Ганнеле к своей груди и поцеловал ее.
Отдаваясь своему чувству, влюбленные не расслышали болезненного стона, раздавшегося в нескольких шагах от них. Можно было подумать, что это раненый олень стонет в кустах. Но это был не олень, а человек.
Вблизи дерева, за кустом крыжовника, была расположена маленькая беседка. В этой беседке, опираясь на сломанный стол, стоял бледный юноша, еле державшийся на ногах при помощи костылей.
Это был скрипач Франц. Он слышал всю беседу влюбленной парочки. Но, несмотря на то, что каждое слово этой беседы причиняло ему неописуемые страдания, он молчал, крепко стиснув зубы и твердо решив не выдавать себя. Но когда Ганнеле сказала, что она испытывала к нему только сострадание, он не выдержал и громко застонал. Последняя его надежда рухнула. Девушка, которую он спас из пламени, рискуя жизнью, которую он любил еще ребенком и которую он теперь боготворил всей силой своего сердца и души, — эта девушка видела в его лице только бедного калеку, достойного сострадания. Крупные слезы покатились по щекам скрипача Франца. Он мог бы не доставлять себе этого горя, так как никто не заставлял его подслушивать беседу влюбленных. Но он нарочно подкрался к ним, когда заметил, что они остановились во дворе под деревом. Он знал заранее, о чем они будут говорить, знал, что его сердце будет разбито. Но он предпочитал все узнать, чем догадываться.
— Завтра рано утром, — сказал Отто, — я поговорю с отцом, и если он не даст своего согласия, то я соберу свои пожитки и уйду.
— Но я не хочу навязываться твоей семье, — возразила Ганнеле, — твой отец вечно будет попрекать меня этим и будет обвинять в том, что я хитростью вошла в ваш дом.
— Попрекать? — повторил Отто. — Вот тебе моя рука, Ганнеле, обещаю, что мой отец придет к тебе и попросит у тебя, чтобы ты сделала ему честь быть его снохой.
— Да, но для этого он должен сначала сойти с ума, — внезапно раздался грубый голос позади влюбленной парочки, — пока твой отец еще в здравом уме, он ни за что не согласится принять в дом нищую.
Из темноты вышел толстый неуклюжий мельник.
Ганнеле вскрикнула от испуга, выпустила руку своего возлюбленного и отшатнулась. Но Отто тотчас же схватил ее за руки и притянул к себе.
— Останься здесь, Ганнеле! — воскликнул он. — Здесь, рядом со мной. Ты не должна уходить от меня, а если отец застал нас врасплох, то и объяснять ему нечего. Я и без того собирался завтра попросить его благословить нас.
— Благословить? — крикнул мельник. — Негодный мальчишка, неужели ты серьезно решил жениться на этой девчонке? Неужели ты забыл, что ты сын богатого мельника Резике? Ведь у нее нет и гроша медного за душой, ровно ничего нет, если не считать сумасшедшего дедушку — нищего. Это все ее имущество.
— Молчи, отец, — едва сдерживая свой гнев, произнес Отто, — то, что случилось со стариком Кольманом, может случиться и с тобой. Нечего кичиться богатством, тебя за него в селе не хвалят.
Старик глухо вскрикнул, казалось, он хотел кинуться на сына. Но Отто не дрогнул и стоял совершенно спокойно, так что отец сдержал себя. Он ограничился тем, что набросился на Ганнеле.
— Бесстыдница, — кричал он, — как тебе не совестно втираться в порядочную семью и отрывать сына у отца. Так поступают только бесстыдные девки. Впрочем, кто тебя знает, как ты проводишь время у себя дома, ведь в окна к тебе никто не заглядывает.
Отто дико вскрикнул, сжал кулаки и чуть не бросился на отца, чтобы избить его, если бы Ганнеле не успела удержать его.
— Отто! — пронзительно вскрикнула она. — Не поднимай руку на отца. Не греши.
— Трудно быть спокойным и сдерживать себя, — проговорил Отто, — когда отец без всякого основания оскорбляет ту, которую я люблю больше всего на свете. Но помни, отец, твои слезы еще более укрепили во мне мое решение. Ты должен немедленно решиться. Либо ты тут же согласишься на наш брак, либо я завтра покидаю мельницу навсегда.
Лицо мельника перекосилось, и глаза вылезли у него на лоб от страха потерять своего лучшего помощника в деле. Но вместе с тем он вспомнил, что всегда мечтал о том, как сын его женится на богатой невесте с несколькими тысячами приданого, например, на дочери богатого Крона. Ведь ее отец давал в приданое шесть тысяч гульденов, а после смерти отца она должна была получить в наследство дом, который стоит не менее тридцати тысяч.
Дочь Крона была влюблена в Отто и сокрушалась днем и ночью по поводу того, что он не ухаживает за ней, и ее отец не раз уже просил мельника, чтобы тот уговорил своего сына жениться на его дочери.
Неужели все эти мечты должны были разлететься как дым, только благодаря нищей девчонке, которая с грехом пополам зарабатывала по тридцать грошей в день?
Мельник пришел в дикую ярость. Кровь хлынула ему в голову, он потерял всякую способность соображать. Подскочив к Ганнеле, он схватил ее за руку, дернул в сторону и крикнул:
— Убирайся вон! Пусть лучше сгорит моя мельница, чем ты будешь женой моего сына! А ты, негодный мальчишка, — обратился он к своему сыну, — делай как знаешь. Беги из дома, служи, если тебе так нравится, у чужих. Мне наплевать, я и без тебя найду, кому оставить свое состояние. А тебя, нищая девчонка, я выселю отсюда вон. Мое слово здесь имеет значение, я обращу внимание других отцов на то, что ты ловишь их сыновей в свои сети, что тебя надо остерегаться. Тебя прогонят вон из Доцгейма вместе с твоим выжившим из ума дедушкой, который уже и без того надоел общине.
— Гони ее! — громовым голосом воскликнул Отто. — Далеко она не уйдет одна. Если ты поступаешь так, то и я не буду больше считаться с тобой. Богатый хлеботорговец Вустер давно уже предлагает мне деньги и зерно на случай, если бы я задумал выстроить свою собственную мельницу. До сих пор я этого не делал, так как не хотел портить тебе дело, но отныне мы ничего общего друг с другом не имеем. Я выстрою мельницу в соседнем селе. Ганнеле будет моей женой, и тогда посмотрим, кому из нас будет слаще, тебе или мне. Тебя и без того все село клянет за то, что ты добыл свои деньги притеснением и ростовщичеством.
Отто взял Ганнеле под руку и, не взглянув даже на озадаченного старика, вышел из сада.
Старик Резике разинул рот и широко открытыми глазами смотрел вслед своему сыну. Мешки под глазами у него надулись, а щеки отвисли. Он никак не ожидал, что ссора его с сыном примет такой оборот.
Итак, Отто собирался построить свою мельницу и конкурировать с ним. Нет, этого никак нельзя было допустить. Старик Резике отлично знал, что стоит его сыну начать работать, как его собственное дело немедленно погибнет. Ведь клиенты приходили к старику исключительно потому, что больше не к кому было обращаться в окрестностях. Так стоял старик Резике, дрожа всем телом от злости, и раздумывал, много ли потребуется его сыну времени для того, чтобы разорить его вконец.
Вдруг послышались твердые шаги, и к мельнику подошел какой-то высокого роста, представительный мужчина.
Это был тот самый Мельгейм, который за несколько дней до этого поселился в Доцгейме и ловко обделывал свои дела по набору солдат. Подойдя к мельнику, он положил ему руку на плечо и сказал:
— Вас-то мне именно и нужно, — сказал он, — мне нужно с вами поговорить.
— Со мной? — сердито буркнул мельник, недовольный тем, что Мельгейм мешал ему сосредоточить мысли на интересовавшем его вопросе. — Какие у вас могут быть ко мне дела? Ведь я не юноша и не крепкого телосложения, так что не гожусь в солдаты для прусского короля.
— Да, в солдаты вы не годитесь, — расхохотался Мельгейм, покосившись на толстое брюхо мельника, — для вас пришлось бы сшить форму по особой мерке. Но если вы сами не годитесь, то ваш сын может очень отличиться, состоя на службе у короля.
Резике отшатнулся и уставился на Мельгейма. Вербовщик вслух высказал ту мысль, которая явилась только что у самого мельника.
— Давайте потолкуем, — продолжал Мельгейм, — и если мы с вами сойдемся, то вы можете заработать на этом деле хорошие деньги.
Слово «деньги» так и наэлектризовало мельника.
— Ваш сын, — снова заговорил Мельгейм, — нравится мне больше всех молодых парней в селе. Рост у него великолепный и мускулы железные. Из него вышел бы отменный солдат, он очень быстро дослужился бы до капрала, а так как на войне все зависит от личной отваги, то он, пожалуй, может вернуться к вам в офицерском чине.
Мельник молчал, но видно было, что слова вербовщика произвели на него сильное впечатление. Мысли теснились у него в голове одна другой чудовищнее. Его не прельщала надежда на то, что сын его может вернуться офицером; это не интересовало его, а ему было важно, что Отто, если зачислится в армию прусского короля, на целых десять лет исчезнет и поэтому не сумеет ни жениться на Ганнеле, ни выстроить свою мельницу.
Мельгейм засунул руку в карман и вытащил несколько золотых монет.
— Вот это я вам дам, — сказал он, — если вы поможете мне. Ваша подпись как отца равносильна подписи вашего сына, так как ему еще нет двадцати четырех лет. Если вы распишетесь за него, то Отто будет связан, и сам герцог Нассауский не сможет его освободить. Кто подписал условие, тот, стало быть, добровольно согласился принять его, и такого человека можно, в случае надобности, увезти силой.
— Силой? — насмешливо проговорил старик. — Плохо же вы знаете моего сына. У него железный кулак. Он как-то раз одним ударом кулака свалил быка. Такого вы силой не возьмете, даже не мечтайте об этом.
Мельгейм усмехнулся.
— Если вы подпишете условие, — сказал он, — то уж я сумею вывезти его из села. Смею вас уверить, завтра утром его уже не будет в Доцгейме.
— И он не вернется раньше, как через десять лет? — хриплым голосом спросил мельник.
— За это я вам ручаюсь, — ответил Мельгейм, который понял, что старик хочет избавиться от сына. — Раз мы берем кого-нибудь, то уже не выпускаем его до истечения срока.
— А если он дезертирует?
— Мы его вернем, и тогда ему несдобровать.
— Вероятно, его запрут в тюрьму?
— Мало того, его расстреляют и зароют в землю, как собаку.
Мельник потирал руки. Он был в сильном волнении, в глазах его засверкали дикая месть и зверская алчность. Теперь он имел возможность расстроить планы Ганнеле и показать влюбленным, что с ним шутки плохи.
— Ладно, — произнес он, — я подпишу условие. Сколько дадите мне за это?
— Десять золотых.
— Этого мало. Такой солдат, как Отто, стоит вдвое больше.
В конце концов торг состоялся, и Отто был продан своим родным отцом.
— Пойдемте в беседку, — предложил Мельгейм, — условие уже заготовлено, чернила и перо у меня есть с собой, вам нужно только расписаться и получить деньги.
Они направились вместе к беседке.
В ту же минуту в кустах что-то зашевелилось, точно зверь забирался под деревянный стол в беседке. За этим столом стояли Мельгейм и старик Резике. В беседке было совершенно темно.
Но Мельгейм всегда был готов ко всевозможным случайностям и носил при себе все то, что нужно. Он вынул из кармана маленькую сальную свечку, зажег ее и поставил на стол. Затем он достал какой-то исписанный лист бумаги, чернила и перо.
— Не стоит читать всего, что тут написано, — сказал он, — это обычный договор, который вы можете спокойно подписать.
Он подал маленькое перо, обмакнув его предварительно в чернила, и смотрел на старика.
Тот как будто колебался, но это длилось недолго.
— Ганнеле, — прошипел он сквозь зубы, — делаю это тебе назло. Ты поищешь себе другого жениха, моего же сына тебе не заполучить!
Послышался скрип пера. Мельник подписал условие. Он был хуже Иуды, продавшего своего Учителя, так как он продал родного сына.
— Ну вот, теперь я возьмусь за него, — проговорил Мельгейм, тщательно сложив бумагу и спрятав ее в боковом кармане, — я только что видел вашего сына под руку с какой-то девушкой. Я его вызову, куда надо, мой лакей будет меня там ожидать с каретой. Через час все будет кончено.
— Кончено, — глухо проговорил мельник.
Мельгейм отсчитал ему двадцать золотых. Старик пересчитал деньги и положил их в карман. Он сделал прекрасное дело в эту ночь: избавился от опасного конкурента, разбил сердце Ганнеле и в довершение всего заработал двадцать золотых. Мельник остался доволен собою. Вместе с Мельгеймом он вышел из беседки и отправился в гостиницу.
Едва только они ушли, как под столом, на котором был подписан этот гнусный договор, что-то зашевелилось. Из-под него вылез худощавый бледный юноша и с трудом выпрямился. Он опирался на два костыля, но дрожал так сильно, что чуть не упал. Это был скрипач Франц. Лицо его было мертвенно-бледно и выражало гнев, негодование и ужас.
— Боже милосердный, — прошептал несчастный калека, — неужели это не дурной сон, неужели я слышал все это наяву, видел своими глазами? Отец продал родного сына на целых десять лет и отсылает его на чужбину, на верную смерть в коварном бою. Неужели же я буду молчать, неужели я допущу такой торг? Нет! Господь Бог сделал меня свидетелем этого адского дела, и я предостерегу Отто. Я расскажу ему все, что слышал. Он еще успеет бежать и скрыться от этого душегуба.
Тяжело опираясь на костыль, скрипач Франц вышел из беседки и, пошатываясь, направился к дому, откуда слышалась веселая музыка, смех и звон стаканов.
Вдруг Франц остановился как вкопанный. На его бледных губах заиграла странная улыбка, и карие глаза его приняли злое выражение.
— Что я за дурак такой, — пробормотал он, — я собираюсь спасти своего соперника, без которого я был бы счастлив и который похитил у меня сердце Ганнеле. Не будь его, она полюбила бы меня и вышла бы за меня замуж. Он один и есть тот камень преткновения, который лежит на моем пути к счастью, и никогда мне не представится столь удобного случая избавиться от этого камня. Если я буду молчать, то через час все будет кончено. Так сказал этот вербовщик, а он уж не изменит своему слову. Он увезет молодого Резике, Ганнеле поплачет и погорюет немного, но затем поймет, что Отто вернется только через десять лет, а то и вовсе не вернется. Мало ли что может случиться за десять лет. Ганнеле не захочет ждать так долго, а я постараюсь уговорить ее в свою пользу. Да, надо будет молчать, точно я ничего не слышал. Пусть события идут своим чередом, это лучше всего. Наконец я не совершу никакого преступления, если буду молчать и предоставлю Отто его участи. Я вовсе не обязан разрушать свое счастье. Да и глупо было бы.
Скрипач Франц задумался и проговорил сквозь зубы:
— Негодяй я буду, не хуже того вербовщика и мельника, если буду молчать. Здесь идет речь о жизни человека, мало того, о счастье двух любящих сердец. Неужели я не сделаю того, что позволяют мне долг и совесть? Господь сделал меня немощным калекой, но он дал мне чистое, непорочное сердце, которое таким и должно остаться. Пойду скорее в дом. Вербовщик не мог успеть исполнить свой замысел, и я улучу минуту, чтобы поговорить с Отто. Я сознаю, что если я это сделаю и Отто скроется, то Ганнеле погибла для меня навсегда и жизнь моя будет мрачна и одинока. Тело у меня немощное, сердце будет разбито, и в одиночестве, без любви, я буду влачить жалкое существование. Но зато когда я буду умирать, то на смертном одре мне станет легче при мысли о том, что я сделал благое дело и остался порядочным человеком.
Бедный калека, как только мог быстро, направился к дому и вошел в ту комнату, где молодежь танцевала. Молодые парни и девушки кружились в вихре танца, глаза их горели от удовольствия, и веселью не было конца.
Осторожно, остерегаясь быть задетым кем-либо из танцующих, скрипач Франц пробирался по комнате. Он в жизни никогда не танцевал и не знал этого удовольствия. Но он не думал об этом в данную минуту, а искал мельника Резике, так как времени терять нельзя было.
В зале стояло густое облако дыма, пыли и испарений от вина и пива. Францу пришлось искать довольно долго, пока он наконец у одного из окон увидел Ганнеле. Быстро подошел он к ней. Он предчувствовал недоброе, так как видел, что Ганнеле стоит одна и Отто с ней нет.
— Ганнеле, — шепнул он ей, — где твой возлюбленный?
Она вздрогнула.
— Возлюбленный, — прошептала она, — значит, ты уже знаешь, что…
— Я все знаю, все, — дрожащим голосом проговорил Франц, — я знаю, что ты и Отто дали друг другу слово там во дворе под деревом, вопреки старику мельнику, и я от души желаю тебе счастья и радости в жизни.
— Благодарю тебя, Франц, — тихо ответила молодая девушка, — не правда ли, мы с тобой останемся друзьями, какими были до сих пор?
— Друзьями, — с горечью отозвался Франц, — да, если хочешь, друзьями, подобно брату и сестре. Не правда ли, так говорят, когда молодая девушка относится хорошо к одному, но любит другого. Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить с тобой об этом. Мне надо видеть Отто, у меня для него важное известие. Где он?
— Он только что ушел с этим приезжим — как его, Мельгеймом, что ли — на двор в конюшню, — ответила Ганнеле, — Мельгейм хочет ему за дешевую цену продать хорошую лошадь, а это ему на руку, так как он собирается покинуть наше село.
— Он ушел с Мельгеймом? — дрожащим голосом проговорил Франц. — Вербовщик заманил его в конюшню? Значит, я все-таки опоздал. Виноваты мои проклятые костыли. Ганнеле, милая, дорогая, скорей беги в конюшню, быть может, тебе еще удастся предотвратить ужасное несчастье. Если тебе еще удастся увидеть Отто, то крикни ему, хотя бы на весь двор, чтобы он бросился бежать, чтобы немедленно покинул село. Его продали. Родной отец продал его прусскому вербовщику!
Ганнеле смотрела на калеку широко раскрытыми глазами, как бы не понимая того, что он говорил. Но потом она выбежала из залы, расталкивая танцующих.
— Что с ней? — крикнул Крон. — С ума она спятила, что ли, что так толкает и наскакивает на людей?
— Что случилось с Ганнеле, — недоумевали другие, — что с ней?
Во всей зале только один-единственный человек знал, что было с Ганнеле, а этот человек стоял у окна и горько плакал.