Пещера Лейхтвейса/Глава 6

Пещера Лейхтвейса/Глава 6 ТАЙНА ЧЕРДАКА : Роман
автор В. А. Рёдер (XIX век)

Источник: Соч. В. А. Редера. -- Санкт-Петербург: Развлечение, 1909. - 1368 с.

Звезды слабым сиянием озаряли старинный еврейский квартал в городе Франкфурте, носивший название Гетто.

Еще и поныне видны остатки этой грязной, зараженной зловонием и всякими отбросами части города, в которую в начале восемнадцатого столетия было втиснуто все местное еврейское население. Эти отщепенцы того времени могли выходить из еврейского квартала лишь по предъявлении особого пропускного свидетельства.

На узких, мрачных улицах в полуразвалившихся закопченных дымом домах жили, копошились, торговали, молились и грешили тысячи евреев. Здесь они рождались, здесь они и умирали, здесь их хоронили на кладбище, расположенном позади старинного храма, посередине Гетто.

Из широко раскрытых ворот храма, «старой школы», как евреи называли свою синагогу, высыпал одетый по-праздничному народ и начал расходиться в разные стороны, громко беседуя и оживленно жестикулируя. Служба кончалась, и только что была произнесена заключительная молитва.

Одним из последних из храма вышел высокого роста, худощавый еврей. Его желтоватое хитрое лицо, на котором застыло выражение расчетливости и жадности, было окаймлено длинной, заострявшейся книзу, жидкой седой бородой. Но волосы на голове этого человека, за исключением поседевших висков, были черны и цветом своим удачно гармонировали с длинным шелковым лапсердаком, заканчивающимся ниже голенищ высоких сапог. Широкополый цилиндр, трость с дорогим золотым набалдашником и сумка из желтого шелка, в которой хранился молитвенник и молельный плащ, дополняли наряд обитателя Гетто. Это был Илиас Финкель.

Все население Гетто знало его как богатого и дельного коммерсанта, и уважение, питаемое к нему его единоверцами, нисколько не умалялось от того, что он нажил свое состояние торговлей деньгами, отдаваемыми им в рост за огромные проценты. Этой торговлей он уничтожил счастье и благосостояние не одной семьи.

Как только Илиас Финкель вышел из синагоги, его окружила толпа голодных и жалких нищих. Они стали просить у него милостыни, в которой в день шабата ни один еврей обыкновенно не отказывает своим единоверцам. Но Илиас Финкель только презрительно махнул рукой на этих несчастных и оборванных нищих. Он быстро пошел вперед и остановился недалеко от синагоги, где к нему подошел какой-то маленький, толстый, лысый еврей и униженно поклонился ему.

— Как дела, Борух? — спросил он подошедшего. — Ты видел его?

— Чтоб я был так счастлив на земле! — ответил Борух, прислужник синагоги. — Вашего сына опять не было в синагоге, я его искал глазами на всех скамьях, но Натана Финкеля я нигде не видел.

Глубокая складка легла на лбу старого ростовщика.

— Благодарю тебя, Борух, — ответил он и сунул прислужнику большую серебряную монету, — следи дальше, наблюдай за моим сыном повсюду. Натан — безумец-мечтатель, а такие мечтатели опасны. Не в первый раз дитя Израиля принимает веру христианскую и становится гоем.

— Что вы говорите! — в ужасе воскликнул Борух. — Сын богатого, всеми уважаемого Илиаса Финкеля не должен принимать христианства. Ведь это же был бы удар для всего прихода.

— Лучше пусть он упадет мертвым к моим ногам! — хрипло воскликнул Финкель, ударив тростью об землю. — Пусть он лучше погибнет, чем так опозорит меня. И все-таки я всем сердцем люблю его, я люблю моего Натана больше, чем даже мою Розу, хотя и ею я могу гордиться как самой красивой и добродетельной девушкой во всем Гетто.

— Дай ей Бог жить сто лет! — воскликнул Борух, стараясь придать своей пронырливой физиономии приветливое выражение. — Она красива, как Эсфирь, она непорочна и чиста, как Руфь.

Илиас Финкель в глубоком раздумье склонил голову и вышел на улицу. Он шел к себе домой. В голове его теснились беспокойные мысли.

Вдруг он вздрогнул и остановился. Из-за выступа стены, ограждавшей его дом, выскочил стройный и красивый юноша и заступил ему дорогу.

— Вы Илиас Финкель? — спросил он его, оглядываясь по сторонам.

— Да, это я… А вы — вы Генрих Антон Лейхтвейс.

— Проклятие! Откуда вы меня знаете?

Илиас Финкель насмешливо улыбнулся.

— Откуда я вас знаю? — переспросил он. — Тут нет ничего удивительного: ваш портрет и описание ваших примет вывешано у позорного столба во Франкфурте-на-Майне. Триста талеров наличными обещают тому, кто выдаст властям бежавшего и приговоренного к тюремному заключению браконьера и разбойника Генриха Антона Лейхтвейса. На самом деле, милейший, вы очень неосторожны, рискуя показываться в Гетто до сумерек. Здесь найдется много таких, которые пожелают заработать триста талеров.

— А вы что думаете насчет этого? — спросил Лейхтвейс, украдкой нащупывая кинжал в боковом кармане.

— Меня вам нечего бояться, — торопливо проговорил Финкель, — я избегаю иметь дело с полицией.

— Тем лучше. Я пришел сюда исключительно к вам и хочу сделать с вами дело.

При этих словах Лейхтвейс вынул из кожаной сумки на поясе футляр с бриллиантами, открыл его и показал еврею.

— Великолепные камни, — вполголоса воскликнул тот. — Они стоят много денег, если только они не поддельные.

— В этом отношении будьте покойны, — ответил Лейхтвейс улыбаясь, — дама, носившая эти камни, ни за что не стала бы надевать на себя фальшивые бриллианты.

— И вы хотите их продать?

— Хочу, но только с этим делом надо покончить быстро и без лишних слов.

— Войдите в мой дом, — шепнул Финкель, — там поговорим. Но идите скорей, чтобы вас не увидели со мной вместе.

Лейхтвейс быстро направился к двери и вошел в темный коридор. Финкель последовал за ним. Молча поднялись они по старой чистой, посыпанной желтым песком лестнице.

Финкель ввел своего таинственного гостя в старомодно обставленную комнату, по-видимому, служившую ему конторой. Одна половина этого помещения была отгорожена от другой широким прилавком, за которым стояло несколько дубовых шкафов, а на них лежали связки старых пожелтевших бумаг и писем. Старинная конторка и письменный стол, обтянутый зеленым сукном, были завалены толстыми конторскими книгами; тут же стояли весы для золота, лежали увеличительные стекла, ювелирные инструменты и разные конторские принадлежности.

При появлении Финкеля и Лейхтвейса со стула за письменным столом встала хорошенькая, довольно полная девушка, брюнетка.

— Оставь нас одних, Розочка, — сказал Финкель, и дочь его, ни слова не говоря, ушла в соседнюю комнату.

Ростовщик снял цилиндр, отложил трость в сторону и надел маленькую бархатную ермолку.

Лейхтвейс разложил драгоценности перед ним на столе. То было дорогое бриллиантовое ожерелье, состоящее из четырнадцати камней редкой величины и чистейшей воды. В середине сверкал и блестел целым морем огней огромный черный бриллиант.

— Назначайте скорей цену, Финкель, — проговорил Лейхтвейс. — Вы знаете, в каком я нахожусь положении. Я не могу долго оставаться во Франкфурте. И потому не будем долго торговаться. Дайте мне приличную цену, и мы с вами сойдемся.

Финкель, с улыбкой на лице, взвешивал ожерелье на ладони.

— Я хотел бы купить эти бриллианты, — наконец произнес он. — Я мог бы заплатить вам восемь тысяч гульденов, но только вы должны мне дать три часа времени, чтобы я мог убедиться в том, что камни не поддельные.

— Три часа! — воскликнул Лейхтвейс. — Это слишком много. Еще до полуночи я должен покинуть Франкфурт.

— Так в чем же дело? Теперь ведь только всего восемь часов.

— А куда же я скроюсь на это время?

— Я дам вам удобное местечко в моем доме. Вы хотите есть?

— Нет, благодарю вас, я уже закусил в одном из маленьких кабачков.

— Тогда пойдемте со мной. Ожерелье вы, конечно, должны оставить у меня. Но если вы мне не доверяете, то можете обратиться к кому-нибудь другому.

Лейхтвейс подумал немного и сказал:

— Нет, я верю вам. Да я и не посоветовал бы никому обманывать меня. Я сумел бы жестоко отомстить.

Финкель пожал плечами и спрятал дорогое ожерелье к себе в карман. Затем он зажег свечу и сделал Лейхтвейсу знак следовать за ним. Он проводил его на чердак. Там валялась всевозможная рухлядь, воздух был спертый и затхлый. В одном углу стояли, один на другом, два сундука, которые отделяли этот угол и образовывали род потайной ниши.

— Залезайте туда и спрячьтесь за сундуками, — сказал Финкель. — Там вас никто не найдет. Еще до полуночи я вас позову и уплачу вам восемь тысяч гульденов, если только камни не поддельные.

Он погладил свою длинную бороду и прибавил:

— Впрочем, когда известно, из чьей конюшни пришла лошадь, то сразу знаешь ей цену. А я очень хорошо знаю, чью шею еще вчера украшали эти бриллианты.

— Неправда! — вспылил Лейхтвейс. — Этого вы не можете да и не должны знать.

— Почему я не могу? — воскликнул ростовщик. — Это ожерелье из четырнадцати белых и одного черного бриллианта до вчерашнего дня принадлежало красавице Лоре фон Берген, фрейлине герцогини.

Лейхтвейс в безмолвном изумлении взглянул на еврея.

— Я не буду расспрашивать вас, Лейхтвейс, каким образом это ожерелье попало к вам, потому что в таких делах нельзя много спрашивать. Но я знаю и без вас, что вы сняли его с утопленницы.

— С утопленницы? Слава Богу, в этом отношении вы ошибаетесь.

— Сегодня утром на всех площадях города было провозглашено, что молодая графиня Батьяни, урожденная Лора фон Берген, выбросилась ночью из окна своего замка в Рейн. Тому, кто извлечет труп из реки, назначена большая награда, а для того, чтобы можно было узнать труп молодой графини, точно описаны ее приметы и сообщено, что она была в белом подвенечном шелковом платье и что на ней было ожерелье из четырнадцати белых и одного черного бриллиантов.

Не дожидаясь ответа, Финкель повернулся и быстро ушел с чердака. Лейхтвейс вздохнул с облегчением; теперь он знал, что известие о смерти Лоры находилось в связи с ее бегством. Быть может, были найдены следы ее ног в саду до берега Рейна, быть может, эти следы навели на мысль, что она утопилась. Тем лучше. Если будут думать, что Лора утонула, то ее не будут преследовать.

Затем Лейхтвейс перелез через сундуки, позади которых валялся какой-то старый матрас. Он лег на него, так как всю ночь был на ногах и очень устал.

Финкель спустился вниз не сразу, а остановился на чердачной лестнице, вынул ожерелье из кармана и влюбленными глазами посмотрел на него.

— Это не фальшивые камни, — пробормотал он, — всякий знаток сразу увидит, что они настоящие, такие же не поддельные, как солнце на небе, как глаза моей Розочки. Двенадцать тысяч гульденов можно дать за них с закрытыми глазами. Но я за них не заплачу ни одного гроша, и все-таки они будут принадлежать мне. Жаль, что половину заработка я должен отдать рыжей Адельгейде. А обманывать ее нельзя, она женщина ловкая и может дать мне заработать и в будущем. Она прислала мне через этого человека-зверя, Рохуса, письмо, которому цены нет. Однако надо приниматься за дело. Три часа скоро пройдут, и мой немой Леви едва успеет за это время исполнить эту работу.

Спустившись до следующей площадки, Финкель повернул в боковой коридор и вошел в маленькую комнату, расположенную в самом конце. В сущности это была каморка, недостойная служить жилищем человека. На деревянном столе стояла низкая, но светлая лампа, яркий свет которой падал на многочисленные золотые и серебряные драгоценности, украшения, часы и другие предметы, разложенные на столе.

За столом сидел худощавый, со впалой грудью, человек высокого роста, одетый в грязную полотняную блузу. Он занимался спаиванием тонких звеньев золотой цепочки, держа их над пламенем паяльной лампы. При появлении Финкеля человек этот даже не взглянул на него, а спокойно продолжал свою работу.

— Я принес тебе спешную работу, Леви, — сказал Финкель, садясь за стол, — из этого ожерелья надо вынуть бриллианты и заменить их фальшивыми камнями. Фальшивых камней у тебя много, найди подходящие к настоящим и постарайся окончить работу эту во что бы то ни стало не позднее, как через три часа.

Говоря это, Финкель положил на стол бриллиантовое ожерелье. Глаза его горели алчным блеском, крючковатые пальцы сжимались и разжимались, и вся фигура его олицетворяла бога жадности. Лейхтвейс и не подозревал всей подлости этого человека, толкавшего его своим бесчестным поступком на путь преступлений и порока.

Бледный и худой Леви с опущенными вниз глазами кивнул головой. Он был нем. Лишь три месяца тому назад Финкель взял к себе этого мастера. Он нашел его у дверей своего дома, одетого в лохмотья и в глубоком обмороке вследствие продолжительной голодовки. Роза напоила и накормила его, а он написал на кусочке бумаги просьбу принять его на службу, так как он искусный золотых дел мастер и не просит жалованья, а готов работать за стол и угол.

Финкелю это пришлось очень кстати. Он ежедневно скупал золото, серебро и драгоценные камни в самых разнообразных оправах, и ему нужен был ловкий мастер для быстрой переделки большей частью краденых вещей. Немой Леви остался у него в доме, и ростовщик весело потирал руки, найдя такого дешевого, трудолюбивого и молчаливого служащего.

— Итак, я вернусь через три часа, — сказал Финкель и встал, — не подведи меня с этой работой, Леви, иначе я тебя прогоню и тебе придется искать в другом месте такую удобную квартиру и такой хороший стол.

Когда Финкель ушел, немой презрительно посмотрел вслед своему вечно недовольному и неблагодарному хозяину. Он беззвучно засмеялся, но потом быстро опять согнулся над работой и начал искусно вынимать настоящие бриллианты, заменяя их поддельными.

Тем временем Лейхтвейс лежал на чердаке и с тоскою думал о своей дорогой Лоре, предвкушая радость завтрашнего свидания. Вдруг он заметил, как чердак осветился полосой света.

Выглянув в щель между сундуками, он увидел, как на чердак поспешно вошли два человека. Они остановились как раз вблизи сундуков. То были Роза, дочь ростовщика и — Лейхтвейс не хотел верить своим глазам — граф Батьяни, его смертельный враг.

— Скажи мне, наконец, что все это значит? — досадливо спросил граф. — Я пришел в дом твоего отца, чтобы поговорить со стариком о делах, а ты встречаешь меня в коридоре и со слезами на глазах просишь меня предварительно подняться с тобой на чердак. Клянусь моим святым покровителем, я охотно целую твои пухленькие губки и всегда готов провести с тобой часок-другой, но сегодня мне каждая минута дорога и на этот раз приходится ограничиваться одними только поцелуями и объятиями.

Он привлек к себе прекрасную еврейку и хотел сорвать поцелуй с ее пунцовых губок. Но Роза вырвалась из его рук и воскликнула:

— Сандор! Я ждала тебя с тоской и слезами. Я не посмела прийти к тебе, потому что ты запретил мне это, и кроме того, я не хотела мешать твоим приготовлениям к свадьбе с Лорой фон Берген. И все же я должна посвятить тебя в тайну, под гнетом которой я одна изнываю и страдаю.

— Тайна? Разве она касается нас обоих?

— Да, Сандор, — в глубоком волнении прошептала она, и красивое лицо ее покрылось густой краской. — Она касается нас обоих. Я не знаю, как тебе сказать об этом. Стыд, страх, раскаяние не дают мне говорить. Сандор, тот незабвенный час, когда мы с тобою предались несказанному блаженству, не остался без последствий. Я чувствую, Сандор, как под моим сердцем бьется новая жизнь — я чувствую себя матерью.

Граф Батьяни с трудом подавил проклятие.

— Что же в этом ужасного? — сказал он, стараясь казаться спокойным. — Если ребенок будет походить на свою мать и если это девочка, то у нее со временем не будет недостатка в поклонниках… Что с тобой? Что ты так злобно смотришь на меня?

— Я тщетно пытаюсь разгадать смысл твоих слов! — дрожащим голосом воскликнула Роза. — Неужели ты не понимаешь серьезности моего положения? Я пожертвовала для тебя моей девичьей честью. Тебе, которого я люблю больше жизни, я отдала свою невинность, свою будущность, свою гордость, а ты?.. Боже, что будет со мной, когда уже нельзя будет скрыть от отца и от людей мое положение?

— Пустяки! Твой отец примирится с фактом. Он богат, при помощи своих денег он достанет тебе жениха, который не смутится твоим грехом и даст имя твоему ребенку.

Роза отшатнулась, как ужаленная змеею, и разразилась долгими, судорожными рыданиями.

Лейхтвейс стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть от негодования. В нем кипела ярость, его охватила злоба против подлого соблазнителя, злоупотребившего доверием девушки и цинично затоптавшего в грязь любящее сердце. Он охотно бросился бы на своего смертельного врага и задушил бы его. Но он вспомнил о Лоре, к которой должен был вернуться во что бы то ни стало, и превозмог себя. Он употребил неимоверные усилия, чтобы не выдать чем-нибудь своего присутствия.

Тем временем несчастная девушка немного пришла в себя.

— Между нами все кончено, граф Батьяни, — прерывающимся голосом произнесла она. — Теперь я знаю, что вы только играли мною. Знатные христиане не брезгуют еврейками из Гетто, чтобы поразвлечься, но когда они соблазнят их, когда отнимут у них честь и невинность и превратят их в беспомощных матерей, тогда они с хохотом толкают их в грязь еврейского квартала и за столом с товарищами бахвалятся тем, что обесчестили жидовку.

— Ты, может быть, желаешь, чтобы я сделал тебя графиней Батьяни? — воскликнул Сандор с отвратительным смехом.

— Я собиралась просить у вас любви и участия и ничего больше. Я хотела, чтобы вы помогли мне устроиться где-нибудь далеко отсюда, где я могла бы произвести на свет, а потом воспитать моего ребенка. Мой отец выгонит меня на улицу, мои единоверцы забросают меня камнями, а мой брат Натан будет оплакивать меня, как умершую, меня, любовницу христианина.

— Стало быть, речь идет о деньгах! Ну, об этом можно еще потолковать.

Но тут Роза вскрикнула:

— Да будет проклят тот грош, который я приму от вас, граф Батьяни! Да будет проклято даяние из ваших рук! Оно осквернит и меня, и ребенка. Я пойду своей дорогой, граф. Но придет время, и мы с вами встретимся. Тогда вы узнаете, как умеет мстить еврейская девушка похитителю ее девичьей чести.

Она бросилась к двери и выбежала в коридор. Венгр постоял некоторое время, прислушиваясь к ее шагам, и наконец крадучись вышел за ней.

Лейхтвейс послал ему вслед проклятие. Он содрогался при мысли, что этот негодяй осмелился сделать своей женой Лору фон Берген. Ведь он разбил бы и ее жизнь, если бы по воле Провидения ей не удалось бежать от него в первую же брачную ночь.

Но Лейхтвейс недолго оставался один со своими мыслями. Снова послышались чьи-то шаги, и на чердаке появился какой-то человек в грязной полотняной блузе, с бледным задумчивым лицом и сел на выступ нижнего сундука. То был мастер ростовщика — немой Леви.

Вскоре дверь снова открылась и вошел стройный красивый юноша. Лицо его носило отпечаток еврейского происхождения; на это указывали нос с горбинкой, пышные, вьющиеся волосы каштанового цвета и резко очерченный подбородок; нежный цвет лица, большие темные мечтательные глаза и красивый рот облагораживали облик этого юноши.

Он быстро подошел к немому, взял его руку и почтительно поднес ее к губам. И вдруг… о чудо… немой Леви заговорил!

Он положил руку на голову Натана, сына Илиаса Финкеля, как бы благословляя его, и тихо, торжественно произнес:

— Приветствую тебя именем Отца, Сына и Святого Духа!

— Во веки веков, аминь! — прошептал Натан.

Затем юноша вынул из-под своего кафтана какую-то книгу в черном переплете и передал ее Леви.

— Благодарю вас, преподобный отец, — произнес он мягким голосом, — за эту прекрасную книгу, которую вы снова дали мне почитать. Я многому научился, читая ее, и снова меня поразило ни с чем не сравнимое величие божественной Троицы.

— Ты стоишь в преддверии храма познания, сын мой, — с подкупающей мягкостью произнес этот загадочный человек, — но последние преграды, отделяющие тебя от истинной веры, падут только тогда, когда ты примкнешь к нам и вступишь в наш орден в качестве послушника, а потом священного служителя.

— Ах, если бы это поскорей исполнилось! Ведь это мечта всей моей жизни! — восторженно воскликнул юноша. — Отец Леони, я с трудом переношу пребывание в Гетто среди моих единоверцев. Меня гнетет необходимость вечно притворяться, что сочувствуешь взглядам и верованиям, в ошибочности и недостойности которых я давно уже убедился. И как мне благодарить вас, отец мой, за то, что вы для меня приносите такую огромную жертву, играя в этом доме роль немого, униженного мастера и ежедневно перенося высокомерие и жестокость моего отца.

Мнимый немой мягко улыбнулся и покачал головой.

— Я лишь исполняю долг, возложенный на меня моими братьями, сын мой. Все мы представляем собою лишь звенья длинной цепи, и звенья эти должны быть крепки, чтобы цепь не разорвалась. Но помимо того я испытываю искреннюю радость, что имею возможность посвятить тебя в нашу веру и зажечь в твоем сердце священное пламя. Скажи мне, Натан, не изменил ли ты своего решения принять крещение и поступить для дальнейшего обучения в одну из наших семинарий?

— Я твердо решил поступить так и готов бежать сегодня же с вами, отец Леони, если вы только пожелаете.

— Не от моего желания все зависит, а от воли моих руководителей. Они позовут нас, когда настанет время. Но хватит ли у тебя мужества бросить все, что до сих пор тебе было дорого?

— Я сожалею лишь о моей сестре Розе, — ответил Натан. — Я каждую ночь плачу при мысли о том, что мне придется оставить сестру в доме отца, которого я ненавижу за его бесчестные дела.

— Она найдет свой путь, — отозвался отец Леони, — а теперь прекратим нашу беседу. Твой отец поручил мне спешную и трудную работу. Я исполняю ее с отвращением, так как подозреваю, что здесь скрывается новая подлость, новое преступление.

— Какой ужас! — простонал Натан. — Как мне стыдно за отца. В чем же дело?

— Твой отец дал мне драгоценное ожерелье и поручил мне выломать из него пятнадцать великолепных бриллиантов, заменив их поддельными камнями.

— Ради Бога тише, отец! — вдруг испуганно и дрожа всем телом шепнул Натан. — Вы ничего не слыхали?

Отец Леони испуганно оглянулся по сторонам и побледнел.

— И мне тоже показалось, как будто я слышал глухой стон, — прошептал он. — Точно хриплый крик раненого зверя. Неужели нас кто-нибудь подслушивает?

— Это немыслимо. Отец с графом Батьяни находятся внизу в конторе, а Роза пожаловалась на головную боль и ушла в свою комнату.

— Все-таки лучше прекратим нашу беседу. Прощай, Натан. Да хранит тебя Господь! Завтра ночью мы снова увидимся здесь с тобою.

Иезуит и ученик ушли.

Из-за сундуков показалось бледное и искаженное злобой лицо. Дико озираясь по сторонам, Лейхтвейс прошипел в безумной ярости:

— Меня хотят обмануть. Он хочет похитить у меня и Лоры наше последнее достояние, при помощи которого мы только и можем начать честную жизнь. Жид Финкель! Ты еще не знаешь Лейхтвейса! Я способен сделаться убийцей, если меня доведут до крайности.