Н. Н. Каразин[править]
Писанка[править]
В эту весну Дарья вскрылась рано, да как-то совсем неожиданно.
Еще вчера лед был надежен. Большой караван легко переправился на эту сторону, только у самого берега один верблюд чуть было не провалился. Тарантас морозовского приказчика из Петроалександровска тоже благополучно перебрался; лед был толстый, крепкой спайки, надежный, а к ночи потянуло теплом, пошел ливень, — в полночь треснуло и зашипело по реке, а стало светать — уже вся Дарья тронулась, а с левого берега, сажен на десять, полоса чистой воды забурлила, подмывая глинистые скаты.
Бойко тронулся лед, ни прохода — ни проезда. Так и прут льдина на льдину, треск и грохот стоят в воздухе, людские голоса заглушают…
Время настало свободное, праздничное, и много казалинских жителей собралось на реку любоваться грозною картиною ледохода. Отстояли заутреню и обедню, разговелись, перехристосовались, отдохнули малость, ну и нечего больше делать, как только гулять.
Собрались на берегу и простой казалинский народ, и военные, господа даже, — из начальства и зажиточного купечества, с своими семействами, — кто пешком, кто в экипажах, кто верхом, по местному обычаю… и все теперь внимательно на ту сторону всматриваются, — и простыми глазами, и в бинокли.
Очень занимает всех этот тарантас, что стоит у самой воды, отрезанный бушующей рекою от города и всего жилого-уютного.
Над широкою Дарьею, — туман ледяной; неясным пятном виден громоздкий, тяжело нагруженный экипаж, уже распряженный. Верблюды, привезшие его, лежат около, а один забрел в береговые камыши, чуть виднеется. Киргиз-лауча пытается огонь разложить, да дело «плохо клеится» — дымит только промерзлое, сырое топливо. Кто в тарантасе сидит, не видно, а на козлы взобрался высокий человек в военной шинели, шапкою машет и, должно быть, кричит… Помашет-помашет, да и приставит руки ко рту, а ничего не слышно: — ширина такая, что и при спокойной воде слов разобрать невозможно, а где же теперь, когда на реке стоит стон стоном, и льдины, как бешеные звери, друг на дружку лезут — сшибаются…
Все, кто на этом — жилом берегу, очень жалеют тех, кто на том — пустынном: этим и тепло, и сыто, и весело по-праздничному, а тем и холодно, и голодно, и притомились, чай, за дальнюю дорогу, а когда Господь приведет перебраться на эту сторону — неизвестно.
Помощь бы тем подать, провизии бы послать — да невозможно, — всякая переправа остановилась. На этой стороне казенный, железный паром в неисправности, только сейчас к починке приступили: прозевали пост и страстную неделю, все собирались, а тут вдруг и прорвало неожиданно.
Положение путников на том берегу было, действительно, очень печальное.
Сообщил об их участи морозовский приказчик из Петроалександровска; — он доложил, что обогнал тарантас майора Кусова с семейством, верст за пятьдесят до Дарьи, и что их дела неважные: верблюды, нанятые майором, оказались слабоваты, в степи стояла гололедица, рассчитывали в десять дней всю путину сделать, а только на двадцатый до Дарьи добрались. Провианту, по расчету, и не хватило, с полдороги едут впроголодь, только чаю и осталось с избытком, а сухари все давно приели. Оставил им морозовский приказчик полноги бараньей прожаренной, да хлеба фунта два, не больше, а водки или чего-нибудь в этом роде у него самого ничего не осталось. Думали путешественники, что как раз через день и дома будут, а тут вдруг беда — реку прорвало — стоп! Хоть с голоду помирай! — Близок локоть, да не укусишь! И что всего обидней, всего раздражительней, что несчастные путешественники ясно видят и город весь сытый и празднующий, и люд гуляющий, и дымки в трубах, а ночью (они еще затемно дотащились до берега) светлое зарево над церковью, огоньки по всем улицам, красные змейки ракет; до их слуха доносятся и пушечные выстрелы, и перезвоны церковных колоколов, даже веселые рожки стрелков и рокот барабана, отбивающего утреннюю зорю…
Сиди вот тут впроголодь, зябни на ветру и зубами щелкай!
Не всякий сытый голодного не понимает, а тут все собрались больше понимающие и сердцем сочувствующие, помочь очень желающие, а как и чем помочь не знающие.
Вот об этом-то все и шли разговоры в собравшейся на этом берегу — сочувствующей толпе казалинских обитателей.
Прибыл и сам комендант, чтобы всем распорядиться самолично — и трет себе голову в недоумении, а пока ищет свирепыми пазами, кого распечь да разнести за несвоевременное вскрытие.
— Пуще всего барыню Марью Ивановну жалко! — вздыхает старушка в ковровом платке… — У ней ведь, сердечной, грудной младенец на руках!
— Да, девочка Настя, да мальчик Коля — да тот ничего: тому шестой годок пошел! — пояснила другая, тоже в ковровом платке…
— И как это, право, Семен Петрович оплошал?! — удивлялось военное пальто с барашком.
— Оплошаешь — когда, слышь ты, гололедица. На десять ден запоздали! — оправдал Семена Петровича чей-то голос в толпе.
А Семен Петрович и был сам майор Кусов, что на том берегу напрасно горло надрывает…
— Ах, черти! Это они до завтра с своими заклепками прокопаются! — ругался комендант, прислушиваясь, как у мастерских, несмотря на праздник, звякают молотки по железу.
— Да и бесполезно сегодня паром отправлять! — заявило другое начальство. — Видите, как лед валит, — все равно не переправиться!
— Да ведь замерзнут, с голоду помрут!
— Выдержат! Чаю осталось, а с чаем все лишние сутки продержаться можно!
— Вон — вон раздули! Эво как пламя взвилось! Справились с костром… Важно! А, здравствуйте! Христос Воскресе!
Чмок да чмок, слазили в карманы, обменялись яичками, а там еще подошли: чмок да чмок; опять «Христос Воскресе» да «Воистину!..»
— А если пустить теперича ракету на ту сторону, а к ракете этой самой либо кулич — либо бутылку водки…
Захохотали в толпе, а одна дама с пером на шляпке воскликнула:
— Ах! Это идея!..
— Это ужасно! Ехать так долго, мечтать доехать к празднику домой — и такая неприятность!
— Сам виноват! Старый степняк должен понимать, что едешь на десять день, — бери запасу на двадцать… Вы говорите, совсем нету у них провизии?..
— Так точно, ваше превосходительство! — почтительно докладывал морозовский приказчик. — Я их обогнал у сухого колодца; — они все уже давно приели и очень бедствовали. Дети особенно плакали и кушать просили — я им ногу баранью пожертвовал, фунта полтора на ней мяса осталось, да сухарей, все, что со мной были, а больше ничего, до завтра еще вытерпят, а ежели что, то может болезнь приключиться…
— Заболеешь!
— Супруга ихняя очень огорчены, сам майор сердит-с, а мальчик Николаша ревма ревут… Красное яичко им обещано, а вот оно какое красное яйцо вышло!
— Красное яйцо… гм… Нельзя ли хоть каик надежный спустить, деревянный? Может, как-нибудь доберется?.. Попробовать бы!
— И пробовать нечего! Сейчас его сомнет льдом, да кто идти решится?!
— Послушай! — подошел тут коренастый киргизенок, лет шестнадцати… Он только что подъехал к общей группе, слез с своего косматого моштака и стал дергать за рукав морозовского приказчика.
— Что тебе?
— Ты говоришь, больно плачет Миколка, красного яйца хочет… Ой! Ой!
— Отстань!
— Нет, говоришь ты, Миколка плачет — это он оттого плачет, что знает, какое ему я яйцо сделал — красное, ой, ой, хорошее! Я ему обещал, когда домой приедет, будет ему хорошее яйцо!
Кто слышал — смеяться стали, а киргизу не до смеху, сам чуть не плачет и зорко в ту сторону всматривается… И видит он, как какая-то крохотная фигурка отделилась от тарантаса и подбежала к огню…
— Вон он, вон! Миколка! — заорал во все горло киргизенок и добавил визгливо так: — Миколка!..
Кто ближе стояли, даже шарахнулись от этого отчаянного крика.
— Это — Малайка, майорский джигит, что оставался дома. Они большие друзья с Колей, самые неразлучные! — пояснил кто-то знающий…
— Чего орешь, дурак? Не услышит!
— Нет, ты посмотри, какое я яйцо приготовил! — засуетился Малайка и вынул из-за пазухи что-то, тщательно завернутое в цветную тряпку.
Он освободил свою драгоценность от оберток и стал показывать всем, кто был поближе.
— Вот какое! Здесь я ножом джигита выскоблил, с ружьем и саблей, здесь вот крест нацарапал, здесь петуха… Джигит — это Миколка!
— А петух это ты?
Опять смеяться стали.
— Ну, побереги яйцо свое, молодец! — похвалил один из офицеров. — Вот, дня через два, когда переправим их — ты и отдашь. Сам с своим другом похристосуешься!
— Эх! Да дорого яичко во Христов день! — заметил кто-то…
— Миколка плачет, яйца ждет от Малайки! — забормотал киргиз и стал пробираться к берегу поближе, таща за повод своего моштака.
— Да что, малый! Ты никак через реку, на ту сторону сбираешься?..
Малайка только отмахнулся и стал садиться на своего чубарого.
— Эй, там! Посмотрите за этим дураком!
— Куда лезешь, черт?!
Какой-то казак даже нагайкою замахнулся на киргизенка, а тот только отшатнулся в седле и поехал шажком по самому краю берега, зорко всматриваясь в несущиеся мимо льдины.
Вдруг раздались отчаянные крики. Все замахали руками и бросились к воде…
— Держи его, дурака! Лови, лови! Эй, веревок сюда, багров!
— Тащи буйки с пристани!
Саженях в пяти от берега уже барахтался Малайка; его зажало между двумя льдинами и относило все дальше и дальше.
Но чубарый держался стойко. Степной конь фыркал и усиленно работал своими железными ногами. То он выскакивал из воды, словно на дыбы становился, то словно нырял между льдами и все дальше и дальше отплывал от этого берега.
Малайка орал, только, видимо, ободрения коня ради — не со страха, — и вдруг оба они, и конь, и всадник, исчезли под водою!
— Сгиб!
— Царство ему небесное!
— Экое дикое животное!..
С одною дамою сделалось даже дурно, и ее повели к дрожкам…
— Вынырнул!.. Опять пошел! Пошел!..
Какая-то черная точка показалась уже почти на самой середине реки, — только эта точка раздвоилась…
Старый казак-уралец пояснил это раздвоение.
— Он это правильно, ловко! Это он сполз с лошади — самой ей легче на воде держаться, а сам за ейный хвост уцепился. Правильно!
— Изнемогает! Затрет его льдом опять.
— Окоченеет ежели, — тогда судорога и шабаш!
— Ох ты, Господи! Спаси и помилуй!
— И это, чтобы только яйцо свезти своему Николке. Вот так шалый!..
— А ведь доберется! Ей-же-богу, доберется!
— Опять не видать!..
— Спаси, Боже, и помилуй душу христианскую, то бишь — тьфу! татарскую, а все же спаси, Господи, и помилуй! — бормотала старушка и даже на колени стала, чтобы удобнее молиться было…
— Теперь уже ничего не увидишь! Потому его далеко вниз снесло… Там ведь чего-чего не плывет по реке. Коли сгиб — так сгиб, а коли жив — надо быть, только на том берегу обозначится…
Но долго еще, очень долго не расходилась толпа, а на том берегу ничего не обозначалось…
— Чего уже тут глядеть-то! Пойдем домой!
— А что ж, и то правда; домой — так домой!
— Иван Николаевич, Марфа Семеновна, вы к нам?..
— И как это весеннее тепло обманчиво — я совсем окоченел!
— Ну, по домам!
А все-таки никто не уходил, все что-то держало на берегу всех в сборе, и глаза не отрывались от этого ледяного хаоса, шумно несущегося все вперед и вперед…
— Ура… ра… ра!.. — раздалось вдруг с крыши шлюпочного сарая.
— Ура! — подхватила толпа, еще не зная, в чем дело.
Сверху много виднее. Там заметили, далеко ниже по течению, черную точку, появившуюся на том берегу и затем быстро направлявшуюся вверх, по направлению к майорскому тарантасу…
Это был Малайка, чудом выбравшийся из страшной опасности. Он теперь во всю прыть гнал своего моштака, везя своему маленькому другу драгоценную «писанку».
Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.