При жизни Владислава Ходасевича на Родине вышли четыре из пяти сборников его стихов, книга о Пушкине, многочисленные статьи и рецензии. С 1924 по конец 1980-х годов произведения поэта в Советском Союзе почти не переиздавались, не вышло в свет за это время ни одной исследовательской работы, специально посвященной его жизни и творчеству. Тем не менее нельзя утверждать, что Ходасевич был напрочь забыт: его произведения были доступны посетителям крупных библиотек, его книги, ставшие библиографической редкостью, можно было иной раз увидеть на прилавках букинистических магазинов, его стихи, переписанные или перепечатанные на машинке, передавались из рук в руки… Ходасевич не мог быть забыт, но он был искусственно отгорожен от широкого читателя.
Поэтому предваряя публикацию писем поэта к литературному критику Ю. И. Айхенвальду (1872—1928), стоит еще раз напомнить о канве жизни Ходасевича и оценке писателями-современниками его творчества.
Владислав Ходасевич родился 29 мая 1886 года в Москве в семье художника и фотографа Фелициана Ивановича Ходасевича — по происхождению поляка.
Семья была многодетной, будущий поэт был шестым по счету ребенком. В 1904 году Ходасевич окончил 3-ю московскую классическую гимназию и поступил на юридический факультет Московского университета. Осенью 1905 года он перешел на историко-филологический факультет, а в 1910 году покинул университет. Главная причина ухода из университета — невозможность регулярно платить за обучение.
Впервые поэт опубликовал три своих стихотворения в вышедшем в 1905 году "Альманахе книгоиздательства «Гриф».
В автобиографии 1920 года Ходасевич отмечал: «Моя литературная деятельность началась в 1905 году. С тех пор я помещал свои стихи, а также критические и историко-литературные работы во многих изданиях, между прочим — в „Весах“, „Золотом руне“, „Перевале“, „Образовании“, „Современнике“, „Аполлоне“, „Северных записках“, „Русской мысли“, „Русских ведомостях“, „Утре России“, „Новой Жизни“ и др.» (ф. 537, оп. 1, ед. хр. 35, л. 1).
Весной 1905 года Ходасевич женился на восемнадцатилетней, необычайно красивой и экзальтированной Марине Эрастовне Рындиной, которая вскоре ушла от него к С. К. Маковскому, будущему редактору «Аполлона». С посвящением «Марине» вышел в издательстве «Гриф» в 1908 году первый сборник стихотворений поэта «Молодость». Ходасевич тяжело переносил разрыв с Рындиной, ставший одним из истоков настроения горького разочарования в его ранней лирике:
На распутьях, в кабаках
Утолял я голод волчий,
И застыла горечь желчи
На моих губах.
(«Протянулись дни мои…»)
Позже Ходасевич был женат на А. И. Гренцион, урожденной Чулковой (с 1911 по 1922 г.), Н. Н. Берберовой (с 1922 по 1932 г.), на О. Б. Марголиной (с 1933 г.). Ольга Борисовна Марголина до последнего дня была рядом с истощенным мучительной болезнью поэтом. В годы оккупации Франции она погибла в нацистском концлагере.
В 1914 году в московском издательстве «Альциона» вышла вторая книга стихотворений Ходасевича «Счастливый домик». Заглавие «Счастливый домик», очевидно, навеяно стихотворением Пушкина «Домовому» (1819):
Останься, тайный страж, в наследственной сени,
Постигни робостью полуночного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!
Среди рецензентов «Счастливого домика» была М. С. Шагинян, сопоставившая его с первой книгой поэта «Молодость» (1908): «Молодость» Ходасевича, несмотря на ее совершенно своеобразное, ни на кого не похожее, несколько даже вычурное в своей намеренной простоте и сухости лицо, принадлежит к созданиям […] первого периода нашего «декадентства»…
Его счастливый домик — это совсем особый домик, в котором следовало бы хоть немного погостить каждому из нас и который мог бы сыграть очистительную роль для наших «воющих персов», которые сейчас залили улицы русской литературы и грозят ее будущему […].
Ясный и насмешливый ум поэта, никогда не изменяющий ему вкус к простоте и мере — стоят на страже его переживаний и не позволяют ему ни поэтически солгать, ни риторически разжалобиться" (Шагинян М. Счастливый домик// Приазовский край. 1914. № 71. 16 марта).
В мае 1916 года Ходасевича настигла беда. 17 мая он писал Б. А. Садовскому: «Дела мои вообще чрезвычайно плохи: у меня туберкулез позвоночника. Надели на меня третьего дня гипсовый корсет, это довольно невыносимо. А придется в нем походить лет пять, если не помру. Не снимается он даже на ночь. Дай Вам Бог этого не испытывать. В начале июня, кажется, поеду в Крым, но точно еще не знаю, куда и когда. А может быть, и не поеду» (ф. 464, оп. 2, ед. хр. 226, л. 51).
Лето 1916 года Ходасевич провел в Коктебеле, где существенно поправил здоровье.
С весны 1918 года он работал в советских учреждениях: в театрально-музыкальной секции Моссовета, в Театральном отделе Наркомпроса с Ю. К. Балтрушайтисом, Вяч. Ивановым и другими писателями. Вел занятия в студии московского Пролеткульта, читая лекции о Пушкине. По предложению Горького с конца 1918 года до лета 1920 года заведовал московским отделением издательства «Всемирная литература».
В конце лета 1918 года в Москве была организована Книжная Лавка писателей (Леонтьевский переулок, 16). Поочередно в ней торговали литераторы Б. А. Грифцов, М. В. Линд, П. П. Муратов, М. А. Осоргин, В. Ф. Ходасевич, А. С. Яковлев, Е. Л. Янтарев. Лавка просуществовала недолго.
Свое отношение к происходящим в России переменам Ходасевич выразил в письме к Б. А. Садовскому от 10 февраля 1920 года: «Немного обидно мне было прочесть Вашу фразу: „Я не знал, что Вы большевик“. Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу. Но Вы знаете, что раньше я большевиком не был да и ни к какой политической партии не принадлежал. Как же Вы могли предположить, что я, не разделявший гонений и преследований, некогда выпавших на долю большевиков, — могу примазаться к ним теперь, когда это не только безопасно, но иногда, увы, даже выгодно?» (ф. 464, оп. 2, ед. хр. 226, л. 63).
Весной 1920 года был издан третий сборник стихотворений поэта «Путем зерна». В то же время Ходасевич заболел фурункулезом, бытовые лишения и холод вызвали и обострение туберкулеза позвоночника. В ноябре 1920 года по ходатайству Горького Ходасевич перебрался в Петроград. Летом 1922 года обстоятельства личной жизни (разрыв с А. И. Чулковой и увлечение H. H. Берберовой) привели поэта в Берлин. В июле 1922 года в автобиографической заметке он писал: «В эту зиму издал и переиздал в Петербурге шесть книг своих. И все было хорошо. Но с февраля кое-какие события личной жизни выбили из рабочей колеи, а потом привели сюда, в Берлин. У меня заграничный паспорт на шесть месяцев сроку. Боюсь, что придется просить отсрочки, хотя больше всего мечтаю снова увидеть Петербург и тамошних друзей моих и вообще Россию, изнурительную, убийственную, омерзительную, но чудесную и сейчас, как во все времена свои» (Юность. 1987. № 1. С. 86).
Уехав за границу, Ходасевич первое время переезжал из города в город. Побывал в Берлине, Саарове, Фрейбурге, Праге, Белфасте, Мариенбаде, Венеции, Риме, Париже, Сорренто. В 1925 году вновь приехал в Париж, где и прожил до самой смерти.
В 1922 году уже после отъезда Ходасевича в России вышла четвертая книга его стихов «Тяжелая лира». За рубежом был издан в составе собрания стихотворений поэтический цикл «Европейская ночь» (1927), его воспоминания о А. Белом, Н. С. Гумилеве, А. А. Блоке, В. Я. Брюсове, М. О. Гершензоне, Ф. Сологубе, С. Я. Парнок, С. А. Есенине, М. Горьком, отличающиеся строгостью изложения и фактической точностью. В 1931 году в Париже было издано отдельной книгой подготовленное Ходасевичем жизнеописание Г. Р. Державина, (недавно переизданное в СССР), по сей день сохранившее общекультурную и научную ценность, так же как и работы поэта о Пушкине (Ходасевич — автор двух книг о Пушкине: «Поэтическое хозяйство Пушкина» (Л., 1924) и «О Пушкине» (Берлин, 1937) и многочисленных статей и эссе о великом поэте России).
В лирике Ходасевича немало отголосков классической поэзии, и прежде всего стихотворений Пушкина и Баратынского. Ходасевич преклонялся перед главным размером лирики XIX века — ямбом, про который сказал:
С высот надзвездной Музикии
К нам ангелами занесен,
Он крепче всех твердынь России,
Славнее всех ее знамен.
(«Не ямбом ли четырехстопным…»)
Из поэтики Пушкина Ходасевич почерпнул предельную конкретность пусть даже обобщающих образов, точность смысла, строгое соответствие предмету слов и образов, твердый каркас стиха, игнорирование нарочитой украшенности мысли и чувства. В лирике Ходасевича можно найти немало реминисценций из Пушкина, начиная от ритмических и интонационных и кончая почти совпадающими сочетаниями слов: «Бурной жизнью утомленный» (Пушкин) и «Грубой жизнью оглушенный» (Ходасевич).
Лирика Ходасевича близка и музе Баратынского, в первую очередь тяготением к философским обобщениям, возникающим на материале опыта души поэта.
Творчество Ходасевича оказывается актуальным сегодня как в силу независимости поэта от современных ему поэтических направлений, так и вследствие живой связи с классической традицией, которой в данном случае следовал не стилизатор, но самобытный представитель культуры своего времени. В ряде творений художника, истоки которых кроются в деталях его биографии, классическая форма, наполняясь новым смыслом, поворачивается для нас новыми гранями.
А. Белый с присущей ему страстностью заявлял: "В кликушестве моды его заслоняют все школы (кому лишь не лень): Маяковский, Казин, Герасимов, Гумилев, Городецкий, Ахматова, Сологуб, Брюсов — каждый имеет ценителей. Про Ходасевича говорят: «Да, и он поэт тоже…» И хочется крикнуть: «Не тоже, а поэт Божьей милостью, единственный в своем роде» (Белый А. Рембрандтова правда в поэзии наших дней (о стихах В. Ходасевича) // Записки мечтателей. 1922. № 5. С. 139).
Не случайно, что неповторимость Ходасевича-поэта при его жизни отмечали такие разные художники слова, как М. Горький и М. С. Шагинян; М. И. Цветаева и А. Белый; В. В. Набоков…
В письме к К. А. Федину от 15 марта 1923 года Горький охарактеризовал Ходасевича как «лучшего, на мой взгляд, поэта современной России…» (Огонек. 1986. № 48. С. 26).
Более того, в письме к Е. К. Феррари от 2 октября 1922 года он писал: «Ахматова — однообразна, Блок — тоже, Ходасевич — разнообразен, но это для меня крайне крупная величина, поэт-классик и — большой строгий талант» (там же. С. 28).
Горький, с которым Ходасевич особенно сблизился с осени 1918 года в связи со своим назначением на место заведующего московским отделением издательства «Всемирная литература», привлек Ходасевича в журнал «Беседа». 22 февраля 1923 года он писал ученому-китаисту В. М. Алексееву: «…журнал выйдет в конце марта. Руководители журнала: Ф. А. Браун, Бруно Адлер, географ, В. Ходасевич, поэт, и я» (Горький M. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 29. С. 409). В «Беседе», выходящей в Берлине, намечалось участие как писателей советской России, так и русских писателей, по разным причинам находившихся в то время за рубежом. С 1923 по 1925 год вышло семь номеров журнала, после чего издание прекратилось. На этот же период приходятся наиболее тесные контакты Горького и Ходасевича, встречавшихся в Берлине, Саарове, Фрейбурге, Праге и живших под одной крышей в Сорренто с октября 1924 года по апрель 1925 года.
После 1925 года пути Горького и Ходасевича не пересекались; судьбы их сложились по-разному.
Умер Владислав Ходасевич в Париже 14 июня 1939 года.
Два публикуемых ниже письма Ходасевича Ю. Айхенвальду — обращения художника слова к своему критику. Письмо 1926 года одобрительное, письмо 1928 года — большею частью полемическое.
Несколько слов об адресате писем. Юлий Исаевич Айхеивальд — литературный критик, публицист. Родился в 1872 году в г. Балте Подольской губернии в семье раввина. В 1890 году окончил Ришельевскую гимназию в Одессе, а в 1894 году — историко-филологический факультет Новороссийского университета. Айхенвальд был профессором Высших женских курсов в Москве, где читал курс истории русской литературы. Неоднократно выступал с докладами в просуществовавшем с начала XX века до 1917 года московском Литературно-художественном кружке, в чтениях которого принимали участие также К. Д. Бальмонт, А. Белый, Н. А. Бердяев, С. А. Венгеров, М. А. Волошин, С. М. Городецкий, Вяч. Иванов, С. К. Маковский, Д. С. Мережковский, К. И. Чуковский, Г. И. Чулков и др.
Айхенвальд начал печататься в 1895 году. Он сотрудничал в газетах «Утро России», «Речь» и некоторых других. Айхенвальд опубликовал в России ряд книг и статей, наиболее значительные из которых: «Силуэты русских писателей» (1907—1917), «Посмертные произведения Л. Толстого» (1912), «Спор о Белинском» (1914), «Слово о словах» (1917), «Поэты и поэтессы» (1922).
С 1922 по 1928 год Айхенвальд жил в Берлине, читал курс «Философские направления в русской литературе» в Русской религиозно-философской академии, принимал участие в работе Русского научного института, сотрудничал в журналах и газетах, руководил литературно-критическим отделом в газете «Руль». В газетах «Руль» и «Сегодня» неоднократно публиковались его отзывы о книжных новинках и новых произведениях Цветаевой, Бальмонта, Бунина, Куприна, Набокова, Ходасевича и других писателей.
Еще в 1916 году Ходасевич откликнулся на книгу Айхенвальда «Пушкин» резкой рецензией со значащим заглавием «Сахарный Пушкин», опубликованной 9 ноября в газете «Русские ведомости». В 1920-е же годы поэт оценил у Айхенвальда профессиональную принципиальность и остроту его критического ума, желание понять современные явления литературы. Об этом писал Ходасевич в последние годы жизни в воспоминаниях о Горьком: «Однажды он [Горький] объявил, что Ю. И. Айхенвальд, который был еще жив, несправедливо бранит его новые рассказы, сводя политические и личные счеты. Я ответил, что этого быть не может, потому что, во многом не сходясь с Айхенвальдом, знаю его как критика в высшей степени беспристрастного. Это происходило в конце 1923 г., в Мариенбаде. В ту пору мы с Горьким сообща редактировали журнал „Беседа“. Спор наш дошел до того, что я, чуть ли не на пари, предложил в ближайшей книжке напечатать два рассказа Горького — один под настоящим именем, другой под псевдонимом — и посмотреть, что будет. Так и сделали. В 4-й книжке „Беседы“ мы напечатали „Рассказ о герое“ за подписью Горького и рядом другой рассказ, который назывался „Об одном романе“ — под псевдонимом „Василий Сизов“. Через несколько дней пришел номер берлинского „Руля“, в котором Сизову досталось едва ли не больше, чем Горькому, — и Горький мне сказал с настоящей неподдельной радостью:
— Вы, очевидно, правы. Это, понимаете, очень приятно. То есть не то приятно, что он меня изругал, а то, что я, очевидно, в нем ошибался» (Современные записки. 1937. Кн. 53. С. 291—292).
по-моему — благодарить критика за лестный отзыв — значит отчасти унижать его: ведь он пишет не ради удовольствия автора. Но на сей раз позвольте мне сделать как будто то же, да не совсем то: поблагодарить Вас не за похвалу, а за то, что Вы, один из немногих, поняли моего «Боттома»: его смысла, так хорошо и точно услышанного Вами, — не понимают. Впрочем, и в этом случае слово «поблагодарить» не совсем подходит. — Мне было ужасно приятно Ваше упоминание о Козлове.
Зато в суровом приговоре моим воспоминаниям о Брюсове, — по-моему, Вы не правы. Мне больно было писать их, но желание взять да и сказать правду — пересилило. Знаете ли, что я далеко не использовал своего материала? Я умолчал о вещах, поистине ужасных.
А вот помните ли мою статью «О чтении Пушкина» и Ваши замечания на нее? Вот где многое Вами замечено так верно и ценно, что я уже не решился бы перепечатать статью без существенных изменений.
Как видите — я очень слежу за Вашими отзывами и сердечно ценю их. Пропустил только то, что — говорят — писали Вы о 2 No «Благонамеренного», где были мои «Соррентинские фотографии». Не знаю даже, поминали ли Вы меня — и добром ли. Я тогда был болея, лежал больше месяца. Нет ли у Вас лишнего экземпляра Вашей статьи? Не пришлете ли, если не трудно? Здесь добыть невозможно.
Я уже больше года в Париже, а то все странствовал. Побывал в Праге (проездом), в Мариенбаде, в Ирландии, дважды в Италии — все не очень по доброй воле. Теперь, кажется, осел (плюю, чтоб не сглазить). — Если и Вы сообщите несколько слов о себе, буду от души рад и признателен.
Всего хорошего. Крепко жму руку.
31 июля 926
Упомянутое в письме стихотворение «Джон Боттом» впервые напечатано в издававшихся в Париже «Современных записках» (1926. Кн. 28. С. 189—196). В рецензии на книгу 28-ю «Современных записок» Ю. И. Айхенвальд замечал по поводу «Джона Боттома»: «Исключительной красотой обладает „Джон Боттом“ В. Ф. Ходасевича. Это в стиле старинной английской баллады выдержанное стихотворение с наивными интонациями, в своем складе и музыке напоминающее слепого музыканта Ивана Козлова […]. Надо отдаться непосредственному очарованию этих замечательных стихов о „неизвестном солдате“, на самом деле составленном из двух солдат, об этом Кто-Нибудь, об этом общем и Ничьей Анониме, который, однако, имел когда-то на земле свое имя, свою жену, „Джонову жену“, и свою собственную руку, теперь замененную рукой посторонней. Такого упрека войне, как в этой художественной, полной мысли и чувства балладе, еще до сих пор не было сделано никем» (Руль. Берлин, 1926. 28 июля).
Стихотворение «Джон Боттом», на наш взгляд, двупланово. Внешний план: англичанин Боттом, принужденный к участию в первой мировой войне, погибает на чужой земле; в могилу к нему кладут «руку мертвую» другого убитого; позже останки Боттома как останки безвестного воина перемещают на родину, но жена его Мери не идет па поклон к символической могиле, потому что «Джону лишь верна».
«Подводный» план (может быть, не менее важный, хотя о нем сказал Айхенвальд лишь намеком): трагическая отторгнутость лирического героя стихотворения от родного «счастливого домика», в сравнении с которым «и рай ему невмочь». Не приносит лирическому герою утешения и апостол Петр, перед которым «решился он предстать»:
34
«Так приоткрой свои врата.
Дай мне хоть как-нибудь
Явиться призраком жене
И только ей шепнуть,
35
Что это я, что это я.
Не кто-нибудь, а Джон
Под безымянною плитой
В аббатстве погребен.
36
Что это я, что это я
Лежу в гробу глухом, —
Со мной постылая рука.
Земля во рту моем».
37
Ключи тряхнул апостол Петр
И строго молвил так:
«То — души, грешные. Тебе ж —
Никак нельзя, никак».
В написанных в Сорренто воспоминаниях «Брюсов» (декабрь 1924) Ходасевич подчеркивал стремление родоначальника русского символизма властвовать над современной литературой, «врезаться» в века двумя строчками в школьном учебнике истории литературы, которые будут обязаны заучивать гимназисты. Ходасевич утверждал, что двигателем творческого пути Брюсова было тщеславие: «Но Бальмонт, Сологуб, Блок были гораздо менее литераторами, чем Брюсов. К тому же никого из них не заботил так остро вопрос о занимаемом месте в литературе. Брюсову же хотелось создать „движение“ и стать во главе его. Поэтому создание „фаланги“ и предводительство ею, тяжесть борьбы с противниками, организационная и тактическая работа — все это ложилось преимущественно на Брюсова. Он основал „Скорпион“ и „Весы“ и самодержавно в них правил; он вел полемику, заключал союзы, объявлял войны, соединял и разъединял, мирил и ссорил. Управляя многими явными и тайными нитями, чувствовал он себя капитаном некоего литературного корабля и дело свое делал с великой бдительностью. К властвованию, кроме природной склонности, толкало его и сознание ответственности за судьбу судна. Иногда экипаж начинал бунтовать. Брюсов смирял его властным окриком, — но иной раз принужден был идти на уступки „конституционного“ характера. Но затем, путем интриг внутри своего „парламента“, умел его развалить и парализовать. От этого его самодержавие только укреплялось» (Современные записки. 1925. Кн. 23. С. 217—218).
В примечаниях к своей книге воспоминаний «Некрополь», впервые изданной в Брюсселе в 1939 году, Ходасевич приводит отрывок о Брюсове из ответного письма Ю. И. Айхенвальда к нему от 5 августа 1926 года: «О Брюсове […]. И сам я меньше всего склонен его идеализировать. Он сделал мне не мало дурного и когда сопричислился к сильным мира сего, т. е. экономически мстил мне за отрицательный отзыв о нем в одной из моих давнишних статей» (Некрополь. 2-е изд. Париж, 1976. С. 278).
Статья Ходасевича «О чтении Пушкина. (К 125-летию со дня рождения)» была напечатана в «Современных записках». В ней исследуется понимание Пушкиным природы вдохновения. «Итак, в основу творческого акта Пушкин кладет вдохновение как способность к накоплению и осознанию жизненного опыта. Поэзия возникает для Пушкина не из произвольного воображения, не из абстрактного философствования. В основе поэзии лежит впечатление, т. е. материал, извлекаемый вдохновением из действительности. Отнимите у поэта действительность — творчество прекратится: фабрика „сладких звуков“ остановится из-за отсутствия сырья. Поэзия есть преображение действительности, самой конкретной. Иными словами — в основе поэтического творчества лежит автобиография поэта» (Современные записки. 1924. Кн. 20. С. 231—232). Ходасевич неизменно подходил к творчеству писателя во взаимосвязи с его личностью, особенностями биографии. Этому принципу он был верен, занимаясь исследованиями Державина и Пушкина, осмысляя пути и судьбы своих современников — Горького, Брюсова, Белого, Блока, Сологуба, Гумилева, Есенина, Гершензона.
Стихотворение Ходасевича «Соррентинские фотографии» (5 марта 1925 — февраль 1926) было впервые напечатано в выходившем в Брюсселе журнале «Благонамеренный» (1926. № 2. С. 14—21). Это — самобытный образец лирики Ходасевича: за плоскостью заграничной фотографии 1925 года поэт узревает события прошедших дней, пытаясь в ткани стихотворения восстановить разорванную в сознании его лирического героя связь времен.
пишу Вам экстренно, из кафе, вот по какому поводу. Только что некто спросил меня, не в Вас ли я «метил», пишучи о Сологубе («Современные записки»). Вы, будто бы, тоже писали о «просветлении» Сологуба перед смертью и т. д.
Все это меня встревожило. «Руля» я не получаю, в киосках его не продают (говорят — запрещен во Франции?). Вижу его иногда в редакции, если Яблоновский еще не успел разрезать. Вашей статьи о Сологубе я не читал. Если Вы в самом деле писали о «просветлении» — я с Вами не согласен. Но у меня, сами понимаете, не было причин эдак взъедаться на Вас, ибо, во-первых, каюсь, не помню Ваших прежних высказываний о Сологубе. «Метил» же я в Адамовича, который подряд дважды (в «Днях» и в «Звене») писал что-то слезливое о Сологубе и о России и вообще умилялся по случаю его смерти — а пока Сологуб был жив, отзывался о нем презрительно. Вообще зол я на Адамовича, каюсь: злит меня его «омережковение» — «да невзначай, да как проворно», прямо от орхидей и изысканных жирафов — к «вопросам церкви» и прочему. Сам вчера был распродекадент, а туда же — «примиряется» с Сологубом, который, дескать, тоже прозрел (точь-в-точь как Адамович!).
Так вот — пожалуйста, поверьте, что о Вас не думал, не помышлял — и уж если бы стал спорить с Вами, то, во-первых, назвал бы Вас, а во-вторых — по-иному, не тем тоном. Уж если на то пошло — скажу прямо, что давно научился ценить и уважать Вас в достаточной степени. Поэтому — успокойте меня, черкните два слова, что, дескать, понимаете и верите.
Еще — просьба. Некто (тот же) обещал мне дать статью Сирина обо мне, но не дал, затерял ее. Так вот — нельзя ли ее получить? Я бы написал Сирину, да не знаю его имени и отчества, а спросить в «Современных записках» систематически забываю. Так я и эту статью не читал, а говорят — лестная. Вот мне и любопытно.
Нина Петровская перед смертью была ужасна, дошла до последнего опускания и до последнего ужаса. Иногда жила у меня по 2—3 дня. Это для меня бывали дни страшного раскаяния во многом из того, что звалось российским декадентством. Жалко бывало ее до того, что сил не было разговаривать. Мы ведь 26 лет были друзьями. Пишу это Вам потому, что она рассказывала о Вашем участии к ней. Но Вы и представить себе не можете, до чего она дошла в Париже.
Ну, будьте здоровы. Жму руку и жду ответа.
В 1928 году Ходасевич написал воспоминания-эссе об умершем 5 декабря 1927 года Федоре Кузьмиче Сологубе — одном из крупнейших поэтов-символистов начала века. Ходасевич-мемуарист полемизировал с бытовавшим в эмигрантской прессе стремлением после кончины поэта создать сглаженную схему его творческого пути от витания в мире «сатанических» пороков и призраков к «просветлению» и тяге к обыденной жизни в предсмертные годы: "Сологуб будто бы в эти последние свои годы склонил благосклонный взор к явлениям обыденной жизни, полюбил землю, благословил родину и примирился с Богом. В том-то и дело, что последние годы здесь ни при чем. Разве простенькие стихи, обращенные к ручью, «прогнавшему скорбные думы», не в 1884 году писаны? А разве ясное, ничем не омраченное любование речкой с купающимися ребятами не 1888 годом помечено? Да мало ли у Сологуба таких стихов!.. Неверно и то, что будто бы «декадент» Сологуб увидел и полюбил Россию только теперь. В 1906 году вышла книга его стихов, коротко и выразительно озаглавленная: «Родине» (Современные записки. 1928. Кн. 34. С. 352—353).
Из текста письма к Айхенвальду выясняется, что в воспоминаниях о Сологубе Ходасевич полемизирует с Георгием Викторовичем Адамовичем — литератором, эмигрировавшим из России в 1923 году. В годы эмиграции Адамович выдвигал консервативную концепцию, провозглашавшую, что вместе с классической литературой XIX века прекратила свое существование вся литература России как часть общечеловеческой культуры.
Упомянутый Ходасевичем Александр Александрович Яблоновский (умер в 1934 году) в 1920-е годы, находясь в эмиграции, сотрудничал в редакции газеты «Последние новости».
Рецензия Сирина (В. В. Набокова) на собрание стихотворений В. Ф. Ходасевича 1927 года была опубликована в берлинской газете «Руль» 14 декабря 1927 года.
Спустя одиннадцать лет в статье «О Ходасевиче», написанной после смерти поэта, Набоков сказал: «Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней» (Современные записки. 1938. Кн. 19. С. 262).
В письме упоминается также Нина Ивановна Петровская (1884—1928). В 1904 году у нее, бывшей тогда замужем за С. А. Соколовым (Кречетовым), начался роман с В. Я. Брюсовым. В романе Брюсова «Огненный ангел» образ Ренаты был навеян общением с Петровской. Его отношения с ней были для Брюсова своеобразной романтической игрой; для Петровской же игра уже успела превратиться в жизнь. Разрыв с Брюсовым она переживала очень мучительно. 9 ноября 1911 года Петровская покинула Россию. За границей пребывала в ужасающей бедности; жила в Варшаве, Париже, Риме, Берлине. Весной 1927 года приехала в Париж, где жил тогда Ходасевич.
23 февраля 1928 года в Париже Нина Петровская в нищенской третьеразрядной гостинице в порыве безумного отчаяния, открыв газ, покончила с собой.
В 1928 году Ходасевич написал о Петровской воспоминания «Конец Ренаты», вошедшие впоследствии в книгу «Некрополь».
Судьба Ходасевича, в последние семнадцать лет жизни оторванного от Родины, была глубоко трагичной. Ощущение одиночества, и без того свойственное поэту, стало душераздирающим после отъезда из России в 1922 году. «Только есть одиночество — в раме/Говорящего правду стекла», — сказал он в стихотворении «Перед зеркалом» (1924). Тем не менее, Ходасевич до последнего дня «любовно и ревниво» берег «язык, завещанный веками», — язык русской литературы, Отечество которой — Царское Село.
В 1922 году поэт писал о том, что даже жребий эмигранта не может одолеть его духовного родства с отечественной культурой, пушкинской традицией:
России — пасынок, а Польше —
Не знаю сам, кто Польше я,
Но: восемь томиков, не больше, —
И в них вся родина моя.
Вам — под ярмо подставить выю
Иль жить в изгнании, в тоске,
А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке.
«Восемь томиков» — восьмитомное собрание сочинений Пушкина (1903—1904) — издание, вышедшее под редакцией П. О. Морозова.
Публикуемые письма — еще одно из свидетельств живого интереса Ходасевича к изучению творческой биографии мастера слова во взаимосвязи с его судьбой. Проблемы, затрагиваемые Ходасевичем — поэтом и эссеистом в письмах к ценимому им критику Айхенвальду, связаны с неизменным стремлением их автора к полноте художественной правды.