Симплонская дорога и итальянские озера
I
Наш швейцарский пансион под конец походил на русскую колонию и надо нам отдать справедливость, мы его порядком переделали на свой лад. Но, несмотря на то, что кухарка Жаннета усовершенствовалась в варении налимной ухи, что дамы приобрели привычку уходить тотчас из-за стола, чтобы дать нам возможность курить без них, что хорошенькая Маргарита более болтала с нами, чем исполняла другие свои обязанности надо было наконец покинуть мирный край отелей и пансионов. Мы соединились вчетвером и обсудив все шансы различных дорог и способов переезда, решились ехать на почтовых по симплонской дороге.
Из всех дорог, которые перерезывают Альпы и соединяют Швейцарию с Италией, дорога через Симплон самая живописная. Она построена по приказанию Наполеона. Пять тысяч рабочих трудились над нею восемь лет, более шестисот мостов и труб перекинуто через ручьи, овраги и пропасти; восьмнадцать миллионов франков стоила она французам и Цизальпинской республике, — как же после этого не отдать было ей чести предпочтения!
И вот, в одно в самом деле прекрасное утро, подъехала к нашему крыльцу коляска в две. лошади, к запяткам привязали наши четыре чемодана, кучер облепился на козлах саками и шляпниками. М-r Депаллон, имеющий привычку обыкновенно напиваться к обеду, напился в завтраку, угостил нас каким-то пирогом из сыру т яишницы и, не убедив никого спуститься в его погребок — где хранится более им опорожненных, нежели цельных бутылей, — спустился с горя один — и мы отправились.
По карнизу Женевского озера, мимо шильонского замка, мы доехали до городка Вильнева, выстроенного на месте римского Пенникулуса, уничтоженного в 563 году пад нием горы Тавретунум, — повернули влево и простились с голубой равниной Лемана. По бокам стояли две угрюмые стены гор, глубокая темная долина вилась между ними, постепенно повышаясь, и из глубины её виднелись вершины, покрытые глубоким снегом, на нас пахнуло холодком родного первопутья и мы въехали в долину Роны.
Рона вас встретила у Порт-Валие, который в то счастливое время, когда назывался Portus Vallesiae, стоял на берегу озера, а теперь, в крайнему огорчению, очутился версты за три от него. Рона здесь грязна и мутна: не даром Руссо сказал про нее, что она будто боится замарать собою воды Лемана; однако, судя по быстроте, не видно, чтобы она очень этого боялась.
Дорога по болотистой Ронской долине не лишена своего рода суровой прелести: то, при повороте выглянет, сверкая белым снегом, какая-нибудь горища, то водопад бежит из узенькой или широкой щели и, падая, рассыпается на воздухе брызгами.
— Какой это водопад? спрашиваем мы у почтаря, и получаем в ответ название, которое можно видеть на Поль-Поттеровской картине в эрмитаже, но неудобно напечатать. Иногда горы сходятся, как две стены, и оставляют между собою узенький коридор, в который так и хочется заглянуть, а видишь только белую пену воды, которая несется, может быть, с Монблана; иногда по ущелью девственный снег спускается низко и видно целое покатое редколесье сосен, засыпанных им.
— Экая пороша-то, пороша-то, говорит один мой спутник, истый руссак.
— А у нас теперь этого виду-то! прибавляет другой — и странное дело: этот вид веселил нас! Точно встречаешь какую-нибудь знакомую и надоевшую физиономию при выезде из надоевшего города; тройка бежит шибко.
— Прощайте, Иван Семеныч, кричит знакомая физиономия.
— Прощайте, Семен Иванович, улыбаясь кричишь ему, оборачиваясь из тарантаса, — и вам становится еще веселее от сознания, что эту глупую фигуру Семена Ивановича долго не увидишь.
Переход из кантона Во в Вале чувствуется резко: позади, жизнь, движение, предприимчивость, впереди болота, оборванные нищие, кретины с безобразными зобами и сморщенными как от собачьей старости, лицами — и в добавок крестьяне в короткополых фраках и с ломанным немецким языком. Изредка попадающиеся кресты и образа вам говорят о присутствии католицизма.
Этот переход делается на живописном мосту у С-т Мориса; солдат остановил нас и спросил паспорты.
— Нет у нас паспортов, говорим мы, наученные гидами.
— Не может быть, чтобы вы путешествовали без паспортов, возражает солдат.
— Да зачем же паспорты по Швейцарии? они у нас в чемоданах.
— Если вы не пропишете их, то вам нельзя будет возвратиться.
— Да мы и не желаем возвращаться!
— Гм! не желаете! ну, так поезжайте, коль не желаете, говорит страж.
Утром при отъезде из пансиона, один прусский наш знакомый и сожитель, узнав, что мы едем по экстра-почте, т. е. на перекладных, с уверенностью сказал вам:
— Вы, вероятно, будете ночевать в Домо д’Оссола?
— Как в Домо д’Оссола? Ведь это по ту сторону Симплона, на который подниматься только нужно одиннадцать часов; дай Бог доехать туда в два дня.
— Помилуйте, я пешком пришел в полторы сутки!
Однако, мы все-таки проехали трое суток, хотя пруссак тоже был прав. Дело в том, во первых, что добрый пешеход не далеко отстанет от здешних почтовых лошадей, а во вторых, что пешеходные тропинки гораздо прямее, ниже и много сокращают путь; мы же ехали только днем с разными вольными и невольными остановками.
Приезжаем в сумерки в какой-нибудь городок.
— А что, поздно ведь, господа: не остановиться ли здесь ночевать? говорит один.
— Разумеется поздно! По дороге ничего не увидим, говорит другой.
— Да и холодно! говорю обыкновенно я.
— Да и голодно, говорит обыкновенно И., имеющий русскую привычку перекусить на каждой станции.
И мы останавливаемся, спрашиваем чаю, сырой ветчины et tutti quanti, разводим сильный огонь в камине и греемся с вечера до ночи и спросонья до отъезда.
Первую ночь мы ночевали в Мартинии, где особенно много кретинов и англичан, первых потому, что живут в горах и сырости, а вторых потому, что отсюда дорога в знаменитую долину Шамуни, столь известную по опереткам и Монблану.
— А хорошо бы, господа, в Шамуни заглянуть, — разумеется через Tête-Noire, потому что Col-de-Balme занесен, я думаю снегом, говорю я.
— Помилуйте, какая теперь Шамуни, когда в ней и летом холодно, — а вы в камине чуть ног не жжете, с гневом возражают мне спутники.
И я очень доволен, потому что совестно не побывать в Шамуни — и невозможно в этот холод.
Два дня мы ехали до поворота на Симплон и каждую ночь более и более зябли, наконец на третье утро рано приехали в Бриг. Пока ждали перемены — потому что не на одних наших станциях слышишь ответ «нет лошадей», — я пошел в лавчонку и купил какие-то чоботы из покромок, в роде валенок, и хорошо сделал; наконец нам заложили четверку и мы пустились подниматься.
Собственно Симплонская дорога начинается с Брига. Говорят, что Наполеон задумал ее после сражения под Маренго. Трудный переход через С-т Бернар заставил его желать лучшей военной дороги и он часто во время работ спрашивал инженеров: «когда же через Симплон можно будет перевозить пушки?»
Дорога отлично шоссирована, широка и везде ограждена каменным барьером. Подъем довольно отлог, но почти непрерывен. Часа четыре мы поднимались шагом — то пешком, то в экипаже, по зигзагам, которые делает дорога, огибая гору и то вдаваясь, то выдаваясь из неё вслед за ущельями и ребрами. День был ясный и вид превосходен. Внизу вилась Ронская долина; Бриг постоянно то прятался, то выглядывал на нас из глубины: рядом еще зеленые покатости, покрытые перелесками, по которым паслись стройные горные козы и коровы с целым колоколом на ремешке под шеей, а сверху вблизи и вдали то полузакутанные облаками, то вырезываясь из них и ослепительно блестя на солнце, смотрели белоснежные массы альпийских аристократок: сумрачного «Монаха», стройной «Барышни» (Юнг-Фрау).
Местами скалы было взорваны для дороги и обнаженные ребра камней прямо и грозно висели над нами; холодные воды ручьев и каскадов прорывались Под дорогу и шумели внизу; лес стал ниже, растительность беднее, избушки, рассеянные по горе — реже.
— От чего никого не видать в этих избушках? спросили мы.
— Здесь живут только летом во время пастбищ, отвечал почтальон, а теперь они пусты вплоть до весны.
Вид становился сумрачнее, погода хуже; два одинокие каменные приюта (maison d’asile) остались позади; наконец перезябшие и голодные, мы приехали в третий «Березаль», где помещается станция и гостиница.
— Пожалуйста, поскорее обедать!
— И огня в камин!
— И потом лошадей!
Говорили мы хором встретившему нас хозяину.
— Обедать и огня сию минуту, но лошадей не могу, последние взяты почтовым дилижансом, а первые воротятся не ранее, как через два часа.
— Делать нечего, подождем!
Пообедали; яркий огонь затрещал в камине и мы с сигарами уселись вкруг него. А на дворе спустилось облако, моросил дождь, шумел ветер,
— Что, нет еще лошадей?
— Скоро, я думаю, будут, отвечал отелье.
— А что, господа, ведь уж поздно и по дороге ничего не будет видно, начал опять один.
— И холодно, сказал я.
— И голодно, стал И., допивая свой послеобеденный кофе.
И мы остались.
Вскоре хозяин вбежал впопыхах и сказал, что едут дамы. Это было русское семейство, ехавшее из С-т Мориса за нами — и мы поспешили убраться с своими сигарами.
Перебежали по деревянной галерее в другой флигель; входим в номера. Боже! что это за холод!
— Огня, огня скорей в камины! кричали мы.
— Да отчего вы не заведете двойных рам, — ведь дует во все щели! сказал я.
— Зимой здесь никто не живет! отвечал трактирщик: проезжих почти нет, я живу, в том доме. Да и я бы не оставался, если бы не содержал лошадей.
— Хотя бы солнцем нагревало здесь.
— Солнца мы теперь не увидим четыре месяца: оно постоянно заслонено Симплоном.
— Признаюсь, житье не завидное, подумал я. — Можно быть снисходительну к счету, в котором, кажется, франков шесть стояло за огонь в каминах.
На сыром белье, под кучей одеял, провели мы кой-как ночь и чуть свет позавтракали и пустились в путь. Утро было холодное, туманное. Густые облака толпились у ног наших, ползая по ущельям, часто задевали вас и покрывали, то сырой изморосью, то мелким снегом. — Внизу, кроме клубов мглы, ничего не было видно, над нами ближе и суровее стояли горные вершины, покрытые густыми пуховиками снега, сквозь который как-то холодно прорезывались голые и острые камня. Растительности становилось все менее и менее, сосны долго следили за нами, наконец начали редеть, отставать — и исчезли. Взамен их снег по горам спускался все ниже, ниже, захрустел под колесами и мы очутились среди полного царства зимы.
Часа через три утомительной езды, экипаж въехал под высеченный из скалы тоннель.
— Сосульки-то! сосульки-то! заметил один. Как у нас великим постом.
— Эк, не видали чего! говорит Р. и стоило забираться сюда, чтобы видеть сосульки.
Миновав пятый приют, мы выехали на самую опасную часть дороги. Вправо виднелся не вдалеке крест, обозначая грань перевала; но до него, на пространстве трех верст, стоят шесть приютов: так часто бывают здесь обвалы. Снег был по ступицу. Мы, то въезжали под галерею, сделанную в защиту от, света, то под водопроводы, на которых собирается горная вода и падает каскадом. При переезде через один мост, мы увидали с одной стороны груды накиданного снегу, с другой, по оврагу, глубокую, изрытую полосу.
— Что это за снег? спросили мы почтальона.
— Восемь дней назад, здесь упал обвал, отвечал он,
Мы взглянули вверх и увидели такую же широкую полосу, которая, шла вплоть до верху.
Наконец проглянуло солнце, облака поубрались немного и местами начали проступать удивительные виды. Вон внизу Бриг, из которого мы едем другой день, вон Юнг-Фрау выглядывает, через облака, кругом снег блистал так, что больно глазам и из него порой выглядывали синеватые холодные массы: это груды, вечного льда, так называемые ледники (glaciers).
Морозный воздух был редок и ясен, как у нас в декабре. Не смотря на благословения, которыми я осыпал судьбу, внушившую мне мысль купить валенки, и мою шинель, доставлявшую пищу остроумию спутников, я начинал костенеть, наконец вправо явился желанный крест, слева длинное трехэтажное каменное здание: это был странноприимный дом, «Hospice».
Дом этот был построен по приказанию Наполеона, чтобы в нём, как на С.-Бернаре, учредить приют для путешественников, но он остался, неоконченным за неимением средств. К счастью, в 1825 году, монастырь Августинцев в Мартинии купил его и учредил в нём приют.
— Угодно будет здесь остановиться? спросил почтальон.
— А до станции далеко?
— Еще с час езды.
— Стой! стой! что тут разговаривать, кричал я. Я начинаю костенеть.
— А мне, так смерть, как есть хочется.
— Эх, коньяк-то забыл я в той коляске! прибавил И.
И мы, по колено в снегу, бросились бегом к крыльцу, против которого остановился наш измученный четверик.
Нас встретил сытный монах-эконом и провел в теплую столовую. Мы попросили чего-нибудь закусить. Он извинился, что у них пост (это было в пятницу), и предложил нам сыру и вина.
Хотя мы не понимали, по какому отношению мы должны соблюдать католический пост, когда его обязаны соблюдать монахи, но с радостью приняли предложение. Вскоре по подъемной машине подали порядочного сыру (кстати сказать, что и в Швейцарии он бывает не всегда хорош) и с полдюжины бутылок красного винца. Мы насытились, отогрелись, почтальон нетерпеливо начав похлопывать бичем, и мы вышли, принеся посильную лепту в пользу монастыря, потому что за угощенье у них брать не полагается.
У нас было тепло на сердце и в желудке. Трудный переезд был, кончен. На другой стороне нас ждало солнце и у ног лежала Италия.
Мы обогнули гору и стали быстро спускаться, снег на солнечной стороне не лежал так упорно, и мы скоро оставили его назади. Нас не встретил, против ожидания, быстрый переход к пышной южной растительности, как, бывает на перевале через Крестовую, на Кавказе, но солнце грело теплее, воды весело шумели и падали со всех сторон. Мы переменили лошадей в д. Симплоне и опять начали спускаться между грозными и величественно сдвинувшимися скалами. «Гандского горла»; наконец камни так столкнулись, что, казалось, не может быть, далее дороги, но мы нырнули в тоннель, выехали из него и увидали столб с надписью:
Stаto Sardo.
Сердце невольно забилось в груди и мы весело переглянулись; мы были в Италии.
II
Скажите, ради Бога, что за странную власть имеют над нами некоторые слова? Отчего, переступивши аршин земли из Швейцарской республики в Сардинию, вдруг вам уже кажется, что и воздух стал теплее, и небо голубее, сердце бьется, как при встрече с желанной женщиной, и уста от удовольствия готовы раздвинуться вплоть до ушей? Что неведомое шевелилось и радостно трепетало у нас в груди, когда мы прочли первое слово пограничной подписи, и отчего нас неприятно подернуло от последнего? Отчего язык Шиллера и Гёте, услышанный вами от немецкого почтальона, заставит вас насмешливо улыбнуться, а язык Данта и Тассо с грубым пиемонтским акцентом, звучит чем-то поэтическим даже с козел?
Есть в нас какая-то жилка, которой материалист не найдет ни названия, ни места.
В Изелли нас встретила Сардинская таможня и, к удивлению, нашему, необыкновенно снисходительная. Из четырех чемоданов, попросили открыть один, и то чисто для проформы. Верьте после этого рассказам о здешних таможнях.
В числе моих спутников двое были с совершенно различными взглядами. Один коренной руссак, с напущенной на себя, как часто, делают люди этого сорта грубоватости, и нелюбовью к иноземному, все осматривал, казалось, для того только; чтобы где можно выбранить; это не мешало ему однако же верно ценить, и наслаждаться в душе хорошими вещами не менее нашего; другой был истый прогрессист, с идеалами, вычитанными в последней книге, с взглядом, заготовленным по первому авторитету.
К нам подошла девочка лет четырнадцати, бледная, с голубыми глазами, светлорусая; в коробочке у неё было, разложено несколько кристаллов из соседних гор, и она нам предложила их.
— Итальянка-то! Итальянка-то! сейчас видно! посмотрите на эту томную бледность, на эту morbidezza! Где вы ее встретите, кроме Италии? сказал И*.
— Никакой morbidezz’ы я тут не вижу, просто болезненная девочка, отвечал Р*. Вот уж и в девичьей немочи теперь Италия завиделась!
Однако ж купил какой-то зеленый камешек. У нас болели шеи от беспрестанного выглядыванья из полузакрытых колясок и когда в Изелли тоже сказали, что верх у коляски не снимается, то мы выбрали какой-то легонький шарабанчик для чемоданов, взяли одноконную теленку и поехали далее.
Я давно уже не испытывал таких славных минут! На душе было как-то весело и ясно. Солнце, ударяясь в отвесные стены скал, играло, как и подобает итальянскому солнцу, горы громоздились одна на другую и стояли кругом беспрерывно меняющимися величественными декорациями, воды журчали справа слева, внизу вверху, то падая каскадами, то разлетаясь пеной, то вися в воздухе большими нитями, сливались и образовывали бойкую речку Диверию; часто стали попадаться живописные смуглые фигуры, точно все оперные баритоны или бассы, а наконец и женщины.
Ба, да что это такое? Где же бледнолицые смуглые итальянки? Можно ли так обманывать почтенную публику! Это ходят наши бабы! Совершенно наши круглолицые, румяные, подмосковные бабы и девки. И костюм точь в точь такой! Род сарафана, подвязанный под мышкой, какой-то шушун с сборками назади и красный платок на голове! Примесь славянской крови весьма заметна.
— Ну, где же ваши хваленые итальянки, сердито говорил Р., приставая по обыкновению к И*.: — где же тут morbidezza-то? Ведь это Акулины ходят; ну, чем не Акулины?
— Однако ж, посмотрите, какие хорошенькие, отвечал И*.
— Спору нет, не дурны! да разве у нас нет хорошеньких деревенских девок? Где же нега-то и сладострастье? Где глаза, проницающие насквозь, и нежащие, и манящие, и там чёрт знает что такое! Где же morbidezza-то на этих красных щеках? однако ж этого нельзя! Давайте же мне morbidezz’у?
— Отстаньте вы с вашей morbidezz’ой, ведь хорошенькие! Ну и будет с вас!
Мы быстро спускались вниз, а грозные, оживленные и шумящие водами скалы все толпились около нас, все словно хотели загородить нам путь и стать неприступной стеной. Начинало уже вечереть. Вдруг мы подъехали к мосту, повернули направо и вскрикнули от удовольствия.
Представьте себе прелестнейшую цветущую долину, усеянную деревьями, и оживленную горными речками, обсыпанную белокаменными живописными домами, деревушками, весело раскинутыми по горе и проглядывающими сквозь зелень плюща и винограда. Прямое как стрела белопыльное шоссе лежало перед нами и замыкалось вдали городом на пригорке. Каштановые и тутовые деревья рассыпаны кругом точно в парке, между зеленью маиса и камнями, разметанными речкой. Виноград не стоял бритой бородою, рядами, по колышкам, как в Швейцарии, но вися по изгородям и по перекладинам, образуя большие аллеи и беседки, а сзади, точно отступая и сердито грозя, высились горы и там из самой глубины долины выглядывали белые верхушки.
Это была известная по живописности Val d’Ossola. (Долина Д’Оссола.)
Вечером приехали мы в Домо д’Оссола; по улицам жизнь и движение, но не торопливое, трудящееся движение среднеевропейских городов, а живое, веселящееся, работающее на улицах посреди шуток и прогулки. Все начало принимать живописные формы и яркие краски. Дома росписаны, костюмы, надетые как драпировка, лица, если не все прекрасные, то оригинальные и большею частью красивые, и наконец — хорошенькие горожанки, лениво прогуливающиеся и кокетливо выглядывающие из-под классического черного вуаля.
— Ну вот вам и Италия! Это каково? с торжеством спрашивал в свою очередь И* у Р* за нашим поздним обедом.
— Ну, что ж? конечно не дурна, на то она и Италия! только что это у них за глупое обыкновение — к дрянному супу подавать тертый сыр.
Но тут уже вступился и я, и старался доказать, что сыр никогда и ничего не портит.
— А впрочем, правда! все хоть какой-нибудь вкус да выходит, не то, что у немцев, проворчал Р*.
Мы переночевали в Домо д’Оссола, наняли коляску прямо до Бавено и к полдню перед нами открылось Лаго-Маджиоре.
Бавено стоит на краю озера прямо против знаменитых Борромейских островов. С террасы нашей гостиницы посреди голубой глади озера, на ясном и мягком фоне неба, четко вырисовывались: прямо Изола-Мадре, с купами экзотических деревьев, правее — крошечный Пискаторе, вплоть застроенный каменными домами рыбаков, и еще правее Изола-Белла, с дворцом Борромеев и выглядывающим из-за него садом.
Мы пообедали, взяли большую лодку, и отправились.
Признаться, вид островов совершенно не соответствовал нашим понятиям о них и перевернул все наши предположения. Мы думали, что знаменитые, острова, как и быть острова; что мы поселимся на одном из них на несколько дней и потом исподволь в прогулках осмотрим и другие. Представьте же наше удивление, когда оказалось, что на этих островах негде жить, потому что один из них (Пискаторе) вплоть застроен рыбачьими домами (впрочем, домами каменными и двухэтажными), два другие все заняты домом владельца и садом, да еще и садом такой величавы, какою не удовольствовался бы у вас помещик средней руки в своей деревне. Это было прелестные цветущие родинки на… ну, где бы то ни было на теле красавицы. На их осмотр достаточно двух часов времени.
Хотя бы, судя по имени, надо было начать с матери (Madré), но мы предпочли прекрасную дочку. Лодка подвезла нас прямо к крыльцу палаццо Борромеев и мы взошли на Изола-Белла.
Ливрейный лакей встретил нас и повел во дворец; но дворец нас не интересовал и мы попросили провести нас в сад. Он провел чрез несколько прекрасно меблированных комнат, отворил дверь в прелестный павильон, осыпанный раковинами и уставленный статуями и зеленью, позвонил — и сдал с рук на руки садовнику.
Борромейские острова славятся своим живописным местоположением и климатом, в котором уживается даже тропическая флора. До 1670 года они были бесплодными скалами, когда одному из графов Борроме, которых Isolo-Bella и Madré составляют собственность, пришла фантазия основать на них сады: скалы были спланированы, земля навезена и составились те прелестные игрушки, которыми мы любуемся теперь и про которые чичероне с гордостью говорит, что ежегодная поддержка их стоит до 30-ти тыс. франков.
— Семь тысяч рублей! говорил С*: нашли чем удивить! Острова получили название фамилии владельцев, и с этого места имя Борромеев начинает преследовать вас по всей северной Италии. В Ароне вы можете влезть в нос девятисаженной статуи св. Карла Борромейского; в каждом городе найдете храм, или предел в его честь, и наконец даже знаменитую статую ободранного человека с собственной кожей, накинутой за плечи, в Миланском соборе, и ту называют св. Борромеем, хотя покойный кардинал архиепископ Миланский, кажется до смерти не имел удовольствия драпироваться своей кожей, в виде альмавивы, — а носил ее стыдливо под одеждой, как и все мы грешные.
Про Борромейские острова слишком много кричали и потому от них ожидаешь гораздо большего, но в сущности — это два прелестные садика с удивительными видами на горы и озера, полные самой разнообразной растительности. Тут вы увидите и ливанские кедры, и бескожее — как св. Борромей — какое-то виргинское дерево, и чайный куст, и целую рощу апельсинных и лимонных деревьев, огромные алоэ в цвету ростом с добрую сосну, нависли над водой, камелии растут не в виде кустов, а большими деревьями. Переехав на Изоло-Мадре, мы часа два гуляли посреди этой тропической растительности и любовались на озеро, берега, усеянные домами и городами, словно купающимися в воде, на горы, вверху которых снег, а внизу цветут лимоны.
— Ну, не дивно ли это хорошо! восторженно говорил И*: ведь вчера еще мы ехали по колено в снегу, а сегодня чуть не под тропиками! Ведь у нас нынче 18 октября! Грязь замерзла, а может начало первопутья и реки становятся, а здесь, понюхайте-ка, запахи-то, запахи-то какие! вот где бы желал я пожить!
— На то она и Италия, бормотал Р*, потягивая с наслаждением в себя душистый воздух. А это что? спросил он, увидав пазы перед апельсинными деревьями.
— Здесь ставятся рамы на зиму в предохранение от холода, отвечал садовник.
— Ну, вот вам и тропики! Апельсины в оранжереях. Этак и у нас в Елабуге они расти будут! Браво! браво! Ай да Борромейские острова, говорил Р* потирая руки от удовольствия.
— Да ведь здесь северная Италия! Ведь мы возле альп, заметил И*, несколько разочарованный.
— Северная Италия! Да ведь это бессмыслие! Ведь это нонсенс, говоря по-вашему! Разве может быть северный юг! Хорошо сказать: южная Россия, потому что у нас есть и восток и запад, и вдоволь севера, и немного юга, а здесь юг! Так будь он весь юг, как и следует югу.
Погуляв по садам, мы сторговались с гребцами и велели вести себя в Лавено, чтобы оттуда проехать прямо на Комо.
Лавено стоит против Бавено, на противоположном берегу, который принадлежит уже Ломбардии и, следовательно, Австрии.
Переезд был довольно долог. Дна гребца, по обыкновению стоя упираясь в весла, везли нас долее часа. Солнце садилось и мы вдоволь могли налюбоваться чудными переливами всех цветов, слиянием света и тени. Вот сзади, берег уже потонул во мраке, и горы, за которые заходит солнце, вырезываются черным силуэтом на золотом фоне заката; вот влево промышленный городок Паланца, отражающийся в озере своими белыми домами, тоже подернулся синеватым туманом и словно начал тонуть в засыпающих водах. А прямо перед нами берег еще светился в малиновых лучах солнца, и видно было, как тень от противоположных гор быстро поднималась по нём. Еще несколько минут, и он покрылся синеватой дымкой сумерек. За горами стало точно зарево пожара, южный горизонт покрывался мелкими переливами фиолетовых и сиреневых теней, небо над нами засинело темной синевою, а влево снеговые верхушки, точно отделяясь от земли, блестели еще в воздухе ярко-розовой облачной грядою.
— Экая прелесть! говорил И* меланхолически. И этот чудный край обеднел, разграблен. Что, скажите по правде, вы крепко не любите своих соседей, Австрийцев? спросил И* у гребцов.
— За что же нам не любить австрийцев, синьор? отвечал старик. Австрийцы, французы, турки, русские, — все хороши нашему брату, бедному перевозчику! Только одни англичане не хороши! На Их слова нельзя положиться, у них только нет сострадания к нам, бедным людям!
— Вот и рассуждай с ними о политике, сказал Р*: — вот тебе и мнение Итальянцев, либеральнейшем из народов, да и мнение не без своего рода правды!
Мы приехали в Лавено когда уже смеркалось. Нас привела сначала в таможню, там оставили вещи и велели идти в полицию; в полиции прописали паспорты, отобрали, по австрийскому обычай, разные сведения о летах и характерах, и отправили назад. Но Австрийская таможня отличалась неожиданной снисходительностью: не только не осматривала чемоданов, но и не приняла лепты, которою хотели мы засвидетельствовать наше удовольствие. Мы изумились!
— Не беспокойтесь, синьоры, заметил хозяин гостиницы, встретивший нас чуть не у пристава: — к вам придут на дом.
И действительно, таможенный солдат явился поздравить нас с приездом.
Должно полагать, Лавено не избалован путешественниками. При нашем приезде, целая толпа собралась глазеть на нас и половина её вторглась вместе с нами, неся что попало. Маленькая гостиница, кажется, назначалась для другого рода гостеприимства. Нас поместили чуть не в общей зале, с какой-то семейной фамильярностью и с полдюжины горничных начали приготовлять нам постели. Мне этот нецеремонный прием очень понравился: точно заехал в какой-то добродушное и бесцеремонное семейство.
Мы наняли коляску прямо до Комо и за другой день рано отправились.
Я не помню пути приятнее того, который мы сделали в этот день. Погода была отличная. Если лошади порой едва ввозили нас в гору, за то доставляли нам случай пройтись пешком по прелестной местности. Казалось, мы ехали каким-то садом. Было воскресенье. Пропасть пешеходов попадалось нам. То женщины, уже большей частью брюнетки, в деревянных башмаках, на подобие скамеечек, и с наколкой из серебряных булавок, пришпиленных, в виде павлиного хвоста, к косе, то драпирующиеся даже в тряпки мужчины, мулы, ослы, попы и семинаристы в черных чулках, мантии или пальто и треугольной с загнутыми полями шляпе. Бой часов и звон колоколов доносился отовсюду; дома, башни, с вертящимися на них колоколами, запах травы, недавно скошенной по оврагам и целые плантаций тутовых, фиговых и ореховых деревьев. С горы близ Варезо открывается прелестнейший вид на пять озер, из которых Варезское лежало у ног наших, в приволье лугов, рощ и долин; оно мне понравилось едва ли не более всех озер: в нём много свободного, дикого; оно не так облеплено городами, виллами и домами, как другие.
— Вот пожить-то бы где! говорил меланхолически И*: — умирать не надо!
К обеду мы были в Комо, остановились в гостинице на берегу озера, посмотрели город и рано за другое утро отправились на пароходе по озеру, от которого он получил свое имя.
Утро было пасмурное, пренеприятное. Холод пробирал до костей; мы бегали по палубе, чтобы согреться.
— Вот и Италия! Ай да Италия! говорил Р*, потирая руки и с злобной радостью приставая к И*.
— Что ж, ведь это северная! Или: Ведь теперь ноябрь месяц, тихо говорил полузамерший И*.
— Выпейте-ка коньячку, так у вас в желудке сейчас такой будет юг — что прелесть, заметил, прикладываясь к дорожной фляжке.
Комское озеро резко отличается от других. Оно все загромождено высокими горами, которые прямо спускаются в него, не оставляй почти берега; города, дачи и деревни все построены в полугорье.
Мы проехали мимо хорошеньких вилл Трубецкого, Тальони, Шувалова, сумрачной Плиниани, построенной одним из убийц герцога Фарнеза, с перемежающимся источником, описанным Плинием младшим, и великолепной виллы Пасты. На это озеро сошедшие со сцены знаменитости приезжают отдыхать на лаврах. В полдень мы пристали к городку Белладжио и вышли на берег.
Судьба, кажется, сжалилась над нами: солнце и тепло сошло вместе с нами на твердую землю и мы бодро начали взбираться вверх на виллу Сербеллони.
Вилла Сербеллони построена на том месте, где в прежние времена жили разбойники. Дом, в котором теперь живет герцог, кажется, остался в первоначальном виде — так он не казист и нейдет к прелестной местности; на звонок у решётки, вышла девочка и мимо гротов, кедров, кипарисов и лимонов повела по запустелому саду, прямо за гору: оттуда видны все три рукава или, лучше сказать, три озера, которые составляют Комское.
— Экая прелесть! говорил И*: и здесь жили разбойники!
— Для них вид был еще лучше, заметил Р*: он соединял приятное с полезным.
Мы спустились вниз и проехали в лежащую рядом виллу Мельци, в церкви которой стоит прекрасный памятник отцу владельцу, прошлись по отлично содержанному саду, и переправились в лодке поперек озера в знаменитую виллу Соммарива.
Вилла Соммарива, или Карлотта, купленная лет десять назад принцессой прусской, принадлежит теперь наследному герцогу Саксен-Мейрингенскому. Террасы, усаженные сквозными крытыми аллеями апельсинов и лимонов, с висящими на них плодами, орошаемые пылью мелких фонтанов, в которых играла радуга, высились одна над другою; над ними, в развесистых кедрах и стройных, худощавых, словно закутавшихся в свою темную зелень, кипарисов, стоял прекрасный палаццо. Нас ввели в нижний этаж, открытый для посетителей и украшенный произведениями великих резцов.
Вот знаменитый фриз Торвальдсена, изображающий торжество Александра. По правде сказать, мне этот фриз не понравился. Другое дело «Амур и Психея» Кановы[1] и его же «Магдалина». Психея, прелестная, как и подобает Психее, сладострастно лежит, закинув голову для поцелуя; Амур, выросший из детей до доброго юноши — что и приличнее для подобного рода проделок — залетел с головы, обхватил Психею под грудь и, распустив от удовольствия крылья, страстно ее целует.
Прогулка наша была кончена. Мы отправились рядом в гостиницу Каденаббии, пообедали там и, в ожидании парохода, курили в саду сигары. Лодки и щегольские английские гички, полные катающимися, беспрерывно скользили мимо нас по озеру; во многих дамы и девицы сами гребли раскрашенными веслами.
— Место-то, место-то какое, говорил И*, греясь за солнце и выдвинув для этого свой стул на самую средину набережной. Вот бы жить-то где! умирать не надо!
— Да уж вы выберите себе где-нибудь одно месте, возражал ему по своему обыкновению Р*: и то вы и на Маджиоре, и на Варезо — везде жить хотите. А не лучше ли бы всего в саратовской деревне? Ведь есть, деревня в Саратове? А то бы вы не видали и Италии, ну, и живите в ней, да благодарите Господа!
Вскоре подъехал пароход и мы возвратились в Комо. На другое утро в коляске или, лучше сказать, почти пешком перебрались мы до Камерлата, сели в вагон железной дороги и через два часа, как вкопанные, стояли перед Малайским собором.
2/14 ноября 1857 г.
Венеция.
- ↑ По Форстеру — Апвиани.
