Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1990 год
Гуманитарное агентство «Академический проект», Санкт-Петербург, 1993
Письма Н. А. Клюева к А. Н. Яр-Кравченко[править]
1[править]
Садись за блюдо черных сот,
Геенский сорок пятый год!
Желанный год пятидесятый, —
Величье лба от Арарата,
И в бороде, как меж холмов,
Голубоватый блеск снегов,
Еще незримых, но попутных,
На братьев пестрых и лоскутных
Глядит, как дуб, вершиной вея,
На быстротечные затеи
Веселых векш и диких яблонь…
Я твой, любовь! И не озябло
Подсолнечник — живое сердце,
Оно пьет сумерки ведерцем,
Степную сыть чумацким возом,
Но чем пьяней, махровей розам,
Тем слаще жалят их шмели,
И клонят чаши до земли,
Чтобы вино смешалось с перстью…
Не предавай меня безвестью,
Дитя родное! — Меж цветов
Благоухает лепестков
Звенящий ворох, это песни,
За них стань прахом и воскресни!1
Николай Клюев.
Дорогой мой племянник.2 Кланяюсь тебе и посылаю свое благословение, извини, что задержал прилагаемые стихи, но все время у меня, как и у тебя, занято новым человеком, который вошел в мою жизнь. Прекрасный и свежий, как лесное карельское озеро, — он пьет мое сердце, мои слезы и поцелуи <…> Он нежен и внимателен ко мне — утешает меня сладкими словами, на какие способен <…> Что будет даль<ше> — Бог знает, но сейчас сердце мое хотя и в скрытой тревоге, но согрето <…>3 Кольцо твое получено и висит на кухне на гвоздике над полкой верхней. Я тронут доверием Зинаиды4 ко мне — еще не остывшему, по ее словам, негодяю! Кланяюсь ей и мысленно преподношу самую белую розу. Прошу тебя в свою очередь позвонить . Прокофьеву5 о скорейшей высылке аванса. С книгой, конечно, ничего путного не выйдет.6 Похлопочи, дорогой друг, на последках — постараюсь тебя больше не беспокоить. Я очень болен — опять сильнейшие головокружения и т. п.
Настоящие стихи приложи к книге.7 Жду немедленного ответа. Нельзя ли прислать цветного оттиска моего портрета!? В книгу я желал бы меня, читающего Погорельщину.8 Это было бы весьма разительно!
Как твои карие яхонты?9 Померкли для меня — твоего придворного поэта навсегда?.. Целую тебя в них, пусть они поплачут о моей и своей судьбе! Знать это — утешительно. Адрес: Москва, Гранатный переулок, № 12, кв. 3. Николаю Алексеевичу Клюеву.
1 Настоящий текст представляет собой лишь часть письма, о чем свидетельствует цифра 3, которой помечен уголок листа, заполненного данным письмом, начинающимся стихами. Что было на утерянных предшествующих двух страницах, догадаться нетрудно: 3-я страница начинается с окончания стихотворения «Годы», следовательно, 1-я и 2-я страницы были заполнены основной частью этого стихотворения. И таким образом становится ясно, почему в хранящемся в Рукописном отделе ИРЛИ архиве Р. В. Иванова-Разумника (ф. 79, оп. 92) стихотворение «Годы» не имеет концовки. Дело объясняется просто. Вместе с сопроводительным письмом Анатолию оно направлялось в Ленинград как добавление к основному корпусу находящегося в «Издательстве писателей в Ленинграде» сборника поэта «О чем шумят седые кедры». Издательство в это время прекратило свое существование, и судьба сборника решалась отрицательно (впрочем, не только по этой причине). Новым стихотворением Клюева заинтересовался Иванов-Разумник, давний ценитель его поэзии. Анатолий Яр-Кравченко отдает ему первый лист с основной частью стихотворения, оставляя себе лишь его концовку, записанную на общем листе с письмом. Так в подборке стихотворений Клюева в архиве Иванова-Разумника появилось стихотворение «Годы» без концовки. Но все стихи Клюева в этом архиве дошли к нам лишь в машинописной копии. Какова же судьба их оригиналов и, в частности, записанного на первых двух страницах данного письма стихотворения «Годы» — неизвестно. В 1958 г. К. М. Азадовским оно было опубликовано полностью по списку, хранившемуся в архиве Н. И. Архипова (Родник. 1988. № 6 / 18).
2 Так иногда Клюев называл Анатолия Яр-Кравченко. В архиве Р. В. Иванова-Разумника хранится копия клюевского заявления в домовый комитет по месту жительства в Ленинграде (ул. Герцена, дом 45, кв. 8) по поводу беспрепятственного вывоза Анатолием его вещей в Москву, где поэт в это время проживал, хлопоча об обмене ленинградской жилплощади на московскую: «Прошу не препятствовать в выдаче моей корзины моему племяннику А. Кравченко, что и свидетельствую своей подписью. Николай Клюев. 1 июля 1931 г.» (ИРЛИ, ф. 79, оп. 4, № 209).
3 Имеется в виду один из последних друзей Клюева Лев Иванович Пулин (1908—1969), впоследствии (в 1950—1960-е годы) технический редактор Приокского книжного издательства. Сходными словами Клюев характеризует его и в письме (уже из ссылки) к другому своему адресату — В. Н. Горбачевой (жене С. А. Клычкова): «Мой друг Аев Иванович Пулин, который жил у меня, сослан в Сибирь же в Мариинский лагерь на три года, — пишет мне удивительные утешающие письма, где нет и слова упрека за загубленную прекрасную юность. Вы его не знаете, но, быть может, видели когда-либо. Упоминаю об этом как об исключительном событии в моей жизни поэта» (Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы // Новый мир. 1988. № 8. С. 183).
4 Имеется в виду Зинаида Павловна Воробьева (1902—1985) — первая жена Анатолия Яр-Кравченко.
5 Прокофьев Александр Андреевич (1900—1971) — поэт, близкий Клюеву в ленинградский период его жизни (вторая половина 20-х — начало 30-х годов). В 1932 г. А. Н. Яр-Кравченко нарисовал его портрет (хранится в музее Пушкинского Дома, воспроизведен в сборнике поэта «Стихотворения» (Л., 1932)). В архиве Б. Н. Кравченко этот сборник сохранился с дарственной надписью художника своему отцу: «Дорогому папочке! дарю мою первую радость, с чувством большой благодарности и любви в этой жизни. А. Яр-Кравченко. 19 янв. 1933» Самим Прокофьевым было подарено А. Яр-Кравченко несколько сборников своих стихотворений с надписями, одна из которых на книге «Избранное» (А., 1935) гласит: «Анатолию Яр-Кравченко, прославленному в днях земли великой. А. Прокофьев. 12 апр. 1935» (хранится в семейном архиве Б. Н. Кравченко). В Рукописном отделе ИРЛИ в архиве Прокофьева находятся три письма к нему Клюева, относящиеся к началу 30-х годов. Приводим одно из них: «Дорогой поэт, кланяюсь Вам низко и всегда вспоминаю внимание и сердечность Вашу и жены Вашей. Я задыхаюсь в своем подвале, как говорится, света божьего не вижу. Прошу Вас усердно об авансе из Современника. Нужно и необходимо уехать в деревню — но вся надежда на Ваш присыл денег. Помогите! Лето проходит… Мне ведь очень тяжело. Адрес: Москва, Гранатный переулок, дом 12, кв. 3. С творческой преданностью Н. Клюев» (Москва. 1985. № 12. С. 181. Публикация В. В. Базанова). В письме этом Клюев обращается к Прокофьеву как к члену сформированной в 1932 г. редколлегии журнала «Литературный современник» (выходил до 1941 г.). Но какое произведение Клюева предполагалось к напечатанию в этом журнале в 1933 г., остается пока не выясненным. По крайней мере ни одно из них в этом журнале опубликовано не было.
6 Речь идет о подготовленной Клюевым в 1933 г. для «Издательства писателей в Ленинграде» книге созданных в конце 20-х--начале 30-х годов и посвященных А. Н. Яр-Кравченко стихотворений — «О чем шумят седые кедры». Книга издана не была (см.: Азадовский К. М. Стихотворения Н. А. Клюева 30-х годов // Байкал. 1978. № 3). А. А. Прокофьев упоминается в этом письме скорее как посредник между поэтом и издательством.
7 В сохранившейся машинописи неизданного сборника стихотворений Клюева «О чем шумят седые кедры» присланного в этом письме стихотворения «Годы» нет. Впрочем, из машинописи, судя по ее нумерации, изъято 9 страниц. Возможно, среди них оно и было.
8 В 1932 г. А. Н. Яр-Кравченко был сделан портрет Клюева, читающего свою Поэму «Погорельщина» (1928). В его записной книжке (хранится у Б. Н. Кравченко) по поводу этого портрета имеется запись от 21 марта 1933 г., в которой речь идет о посещении в Детском Селе художника К. С. Петрова-Водкина (1878—1939): «Петров-Водкин сказал, что мой Чапыгин и Клюев ему не нравятся („с ромашками“) — дайте человека (Клюева), а это разве портрет. На Чапыгина — это вроде И. Грабарь. Понравился же ему этюд Клюева, читающего (экспрессия) „Погорельщину“ (7 главу)».
9 «Яхонт» — устойчивый образ поздней лирики Клюева, посвященной Л. Яр-Кравченко. Ср.: «Пусть тростники моих седин, Как речку, юность окаймляют, Плывя по розовому маю. Причалит сердце к октябрю, В кленовый яхонт и зарю» {Клюев И. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 192); «Так не печалятся о брате, Друзья о друге дорогом, Свет предвечерний на закате О пребывании земном… Как я о яхонтах глубинных В твоих морях, в твоих зрачках, Так в шумах липовых вершинных Всегда звенит разлуки страх!»; «Брыкастый выпил глубину И данью колдовскому дну Оставил очи — яхонт карий…»; «Чтобы размыкать на просторе, В морях мли лесном пожаре Глухую весть, что яхонт карий Твоих зрачков горит слюдой…» (Наше наследие. 1991. № 1. С. 115, 116).
2[править]
Дорогое дитятко, я послал тебе две телеграммы и большое спешное письмо и доверенность — просил известить о получении телеграфом, но нет и нет от тебя весточки! Ну, здравствуй! Целую тебя крепко и заочно в сердце твое, такое уже мужественное, прекрасное и простое! Прошу тебя известить телеграфом, где ты будешь проводить летний отдых, лучше бы всего в Сочи в санатории писателей — попринимал бы мацесты,2 укрепил бы сердце и нервы. Теперь там самое бархатное солнце и виноград. Простираюсь памятью к хрустальным берегам югочерноморья… Где ты, сказка моя? Я живу днем. Когда наступает ночь, с ужасом думаю, что проснусь к новым страданиям. Конечно, достаточно мне услышать звук твоего голоса, чтоб я проснулся и пришел в себя, а так я разрушаюсь невероятно быстро, а главное не могу гармонизировать себя, собрать в кучу. Знаю, что многие миллионы двуногих существ всю жизнь пребывают в таком именно состоянии и что оно весьма помогает тому, чтобы слиться с человечьим стадом, но я знаю, что тогда нужно сказать прости себе как художнику, а это равносильно для меня самоубийству.
Дорогое дитя мое! Я бы не хотел, и для меня очень тяжело описывать тебе свои нужды, ведь нище<та> скучная вещь, и пронзать твое сердце видениями и жалами горя, будней, голода и холода — самое вредное дело. Припомни нашу совместную жизнь, когда все мое напряжение было устремлено на то, чтобы украсить, насколько позволяли обстоятельства, твое бытие. Хотя бы чашкой кофе, сдобными пышками, стихами и образным мышлением… Теперь же как мне быть? Я в великой пишете. Впереди… Но что об этом рассуждать? Иногда собираюсь с рассудком, и становится понятным, что меня нужно поддержать первое время, авось мои тяжелые крылья, сейчас влачащиеся по земле, я смогу поднять. Моя муза, чувствую, не выпускает из своих тонких перстов своей славянской свирели.3 Я написал, хотя и сквозь кровавые слезы, но звучащую и пламенную поэму.4 Пришлю ее тебе. Отдай перепечатать на машинке, без опечаток и искажений, со всей тщательностью и усердием, а именно так, как были напечатаны стихи, к титульному листу которых ты собственноручно приложил мой портрет, писанный на Вятке на берегу с цветами в руках — помнишь?5 Вот только такой и должна быть перепечатка моей новой поэмы. Шрифт должен быть чистый, не размазанный лилово, не тесно строчка от строчки, с соблюдением всех правил и указаний авторской рукописи и без единой опечатки, а не так, как были напечатаны стихи «О чем шумят седые кедры», что, как говорил мне Браун,6 и прочитать нельзя, и что стало препятствием к их напечатанию и даже вызвало подозрение в их художественности. Все зависит от рукописи и как ее преподнесешь. Прошу тебя запомнить это и потрудиться для моей новой поэмы, на которую я возлагаю большие надежды. Это самое искреннейшее и высоко зовущее мое произведение. Оно написано не для гонорара и не с ветра, а оправдано и куплено ценой крови и страдания. Но все, повторяю, зависит от того, как его преподнести чужим, холодным глазам. Если при чтении люди будут спотыкаться на каждом слове и тем самым рвать ритм и образы, то поэма обречена на провал. Это знают все поэты. Перепечатка не за спасибо и не любительская стоит недорого. Текста немного. Лучше всего пишущая машинка, кажется, системы ундервуд. Прежде чем отдавать печатать, нужно спросить и систему машинки, а то есть ужасные, мелкие и мазаные. Отнюдь не красным шрифтом — лучше всего черным. Все это очень серьезно..
С радостью я всматривался в снимок с портрета твоей работы — Зощенко.7 Как ты растешь, дитя мое! Глупая болтовня Сонечки Калитиной,8 конечно, не причем. Но сколько вкуса в Зощенко! И античный барельеф на стене, и простота позы придают глубину и смывают всякое легкомыслие с этого писателя. Мера портрета, пропорция, весь план говорят о высоком твоем чутье. Прошу тебя, присылай мне все, что можешь. Снимки, книги, журналы. В моем сером бытии все это будет празднично и сладко! У меня голые стены, но на зиму, вероятно, придется залечь в земляную яму с каменкой, как в черной бане, так как я не смогу платить за жилье 20 руб. в месяц.9 Ах, если бы были эти аккуратные ежемесячные 20 рублей! Я бы имел совершенно отдельную келью с избяной плотной дверью, с оконцем на сосновый перелесок, с теплом, тишиной и чистотой, отсутствие которых причиняет мне нестерпимое страдание! Подумай об этом, дитятко!
1 Приблизительная датировка и место написания устанавливаются по содержанию письма, а также путем сопоставления с письмами к другим адресатам в первые месяцы пребывания поэта в ссылке (к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой, к С. А. Клычкову, к В. Н. Горбачевой). Так же как и в этом письме к А. Н. Яр-Кравченко, в них упоминается о получении журнала с портретом М. Зощенко, о первых хлопотах реабилитационного характера. Основным критерием определения места написания (Колпашево, а не Томск, куда поэт был переведен в октябре 1934 г.) является упоминание о «земляных ямах», о которых поэт сообщал и другим своим адресатам именно из Колпашева.
2 В курортном месте Мацеста, неподалеку от Сочи, Клюев отдыхал осенью 1931 г. Из Мацесты было им послано Анатолию в Ленинград письмо следующего содержания: "18 XI. Мацеста. Тридцать тепла. Купаются в море. Мое окно прямо на море и бархатные дубы. — Такая радость и вместе грусть, что нет «тебя — лебеденок мой! Комната на одного, отношение чрезвычайно внимательное. Первый выход в общую столовую под бурные аплодисменты. Сердцу лучше, доктор утешает, что не умру. Послал тебе телеграмму, чтобы выслал спешно „Стихи из колхоза“ — жду, крепко и преданно целую» (ИРЛИ, ф. 79 (архив Р. В. Иванова-Разумника), оп. 4, № 209).
3 «Славянский» генезис своей музы Клюев в этот период усиленного гонения на все, что со знаком обреченности объявлялось тогда «неославянофильством» и «русопятством», подчеркивает неоднократно. Так, на запрос Ленинградского Союза писателей относительно его, Клюева, идеологической позиции он в своем заявлении писал: «Если средиземные арфы живут в веках, если песни бедной, занесенной снегом Норвегии на крыльях полярных чаек разносятся по всему миру, то почему же русской берестяной Сирин должен быть ощипан и казнен за свои многопестрые колдовские свирели?» (по копии, хранящейся в архиве Б. Н. Кравченко). В письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой из Сибири от 5 октября 1934 г. поэт следующим образом характеризует свою музу: «За оконцем остяцкой избы, где преклонила голову моя узорная славянская муза, давно крутится снег…» (Красное знамя. Вытегра, 1985. 17 октября).
4 Речь идет о написанной Клюевым сразу же в первые месяцы ссылки, в надежде на смягчение своей участи, поэме «Кремль», уже самим заглавием раскрывающей и ее содержание и ее цель. Вопрос о написании произведений, «созвучных» эпохе, возникал перед поэтом, жившим в самую горячую пору осуществления «грандиозной ломки», во всей его мучительной остроте. Примирению с разрушительными по отношению к национальной культуре тенденциями новых властей поэт, назвавший себя «жгучим отпрыском Аввакума», сопротивлялся поистине с аввакумовским упорством и свой вынужденный компромисс формулировал в стихотворении «Нерушимая стена» (1928—1930) следующим образом: «Рогатых хозяев жизни Хрипом ночных ветров Приказано златоризней Одеть в жемчуга стихов. Ну что же? — Не будет голым Тот, кого проклял бог…» {Клюев И. А. Стихотворения и поэмы. Архангельск, 1986. С. 172). В цитированном выше заявлении в Ленинградский Союз писателей он пытался оправдать верность своим творческим идеалам, своей поэтической самобытности (даже в «искреннейших песнях революции») тем, что не хочет «дать врагу повода для обвинения» его, поэта, «в неприкрытом холопстве» перед новой властью и ее идеологией. В ссылке, с ее нечеловеческими условиями существования, искушения писать «созвучно» находят, наконец, в душе поэта лазейку. В письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 28 июля 1934 г. из Колпашева он с тоской пишет: "Недавно я получил сообщение, что мне разрешено печататься везде, где пожелаю, дело лишь за созвучными с нашей эпохой произведениями. Но не оставляйте меня! Время свое покажет. Вот идет полярная зима, уже тянет из тундры изморозью по вечерам, а я ведь только что перенес воспаление легких, очень слаб, говорю И глухо кашляю. Если к этому добавить старинную болезнь сердца, общий ревматизм и болезнь сосудистой ткани, то хлопотать «обо мне долго не придется» (Нева. 1988. № 12. С. 187. Публикация К. М. Азагдовского). А двумя неделями раньше, 12 июля 1934 г., направляется им из Колпашева в Москву, во Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет заявление, содержащее следующие признания и заверения поэта: «После двадцати пяти лет моей поэзии в первых рядах русской литературы я за безумные, непродуманные строки из моих черновиков, за прочтение моей поэмы под названием „Погорельщина“, основная мысль которой та, что природа выше цивилизации, сослан Московским ОГПУ в Нарым на пять лет.
Глубоко раскаиваясь, сквозь кровавые слезы осознания нелепости моих умозаключений, невыносимо страдая своей отверженностью от общей жизни страны, ее юной культуры и искусства, я от чистого сердца заявляю ВЦ И Комитету следующее:
Признаю и преклоняюсь перед Советовластием, как единственной формой государственного устроения, оправданной историей и прогрессом человечества!
Признаю и преклоняюсь перед партией, всеми ее директивами и бессмертными трудами!
Чту и воспеваю Великого Вождя мирового пролетариата товарища Сталина!
Обязуюсь и клянусь все силы своего существа и таланта отдать делу социализма.
Прошу помилования» (цит. по: Клычков Г. С, Субботин С. И. Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы // Новый мир. 1988. № 8. С. 171). В подтверждение тезисов этого заявления и была, вероятно, написана поэма «Кремль». Посланная А. Н. Яр-Кравченко для передачи в редакцию какого-нибудь солидного ответственного журнала, а может быть, и в сами высокие инстанции, она не была напечатана, а в годы войны пропала вместе с другими материалами поэта, хранившимися у художника.
5 Речь идет о портрете Клюева, писанном А. Н. Яр-Кравченко в деревне Потрепухино на реке Вятке в 1932 г., где они проводили летние месяцы. Опубликован Г. Маквеем во 2-м томе «Собрания сочинений» Клюева, изданного в Мюнхене в 1969 г. В настоящее время местонахождение его неизвестно.
6 Браун Николай Леопольдович (1902—1975) — поэт, с которым Клюев общался в ленинградский период своей жизни. В архиве Б. Н. Кравченко хранится книга его стихов «Новый круг» (1928), подаренная Клюеву с надписью: «Клюеву Николаю Алексеевичу, дорогому светлому поэту, которого давно и крепко люблю. Николай Браун. XII. 28. Новая деревня».
7 Имеется в виду протрет М. Зощенко, писанный А. Яр-Кравченко в 1934 г. и воспроизведенный в ленинградском журнале «Резец» (1934, № 4) вместе со статьей «Большие горизонты. О художнике А. Н. Яр-Кравченко», подписанной Павлом Калитиным. В архиве Б. Н. Кравченко хранится книга М. Зощенко «Письма к читателю» (Л.; М., 1931), подаренная автором художнику с надписью: «Дорогому Анатолию Никифоровичу Кравченко, замечательному художнику, на память о нашем знакомстве. Михаил Зощенко. 24 января 1934 г.». Своей радостью по поводу удачи молодого художника Клюев делился и в письмах из сибирской ссылки другим адресатам: «От Толи получил письмо <…> Он переведен в третий индивидуальный класс. Читал о нем статью в журнале — называется „Большие горизонты“. Мне очень приятно, что мой посев принес в лице этого юноши пока еще цветы, а в будущем, быть может, и плоды. Его последняя живописная работа — „Портрет Зощенко“ — очень хорош, помещен в журнале и прислан мне» (письмо Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 28 июля 1934 г.: ИРЛИ, p. I, оп. 12, № 534).
8 Подписанная Павлом Калитиным (малозначительным ленинградским поэтом 30-х годов) статья о А. Н. Яр-Кравченко на самом деле была написана его женой С. Калитиной (литератором-публицистом).
9 По поводу возможности провести зимовку в «земляной яме» Клюев в письме к Н. Ф. Христофоровой-Садомовой от 10 июня 1934 г. — из Колпашева писал: «Углы и конуры здесь на вес золота. Ссыльные своими руками роют ямы, землянки и живут в них, иногда по 15-ть человек в землянке. Попасть в такую человеческую кучу в стужу считается блаженством. Кто кончил срок и уезжает, тот продает землянку с печкой, с окном, с жалкой утварью за 200—300 рублей. И для меня было бы спасеньем одному зарыться в такую кротовью нору плакать и не на пинках закрыть глаза навеки» (Нева. 1988. № 12. С. 185. Публикация К. М. Азадовского).
3[править]
Я получил твое письмо из Москвы. Ты знаешь мои чувства на все случаи твоих триумфов или утрат, поэтому воздерживаюсь их повторять. Слишком я болен и слаб, чтобы в тысячный раз уверять тебя в моей любви и преданности к тебе. Не требуй у жертвы, когда над ней уже поднят топор, сладких клятв и уверений. Твою укоризну, что я тебя забыл, сердце мое принимает только лишь как кокетство. Это вполне понятно в твои годы и в твоем нынешнем положении! В письме по дяде Пеше1 я написал тебе самые нужные, самые глубокие слова, на которые я способен. Если они дошли до твоего сердца, то слава Богу, если же нет, то других слов к тебе у меня сейчас нет. Избранное и подлинное вообще редки. Я болен, хожу едва до нужника и в избу. Сейчас меня гонят из комнаты. Деться мне некуда, город завален приезжими, углы в татарских зловонных слободках2 от 25 руб. и выше. Я нашел было через людей комнатку за 50 руб., но внезапно получил и к счастью от дяди Пеши уведомление, «что на Толю надейся как на весенний лед». И я остался в старом углу. Напрасно ты назвал этот угол «хорошей комнатой». Она, правда, очень опрятна, я в грязи не вижу ничего доблестного и сам мою, но она без печи, с ординарным полом, под которым ночуют уличные собаки. И это в Сибири, в морозы от 40° до 60°.
Никаких обещанных 150 руб. я не получил, хотя очень ободрился, когда получил заверения, что я буду получать их ежемесячно. То-то была бы радость! Конечно, я уверен, что ты это понимаешь и чувствуешь как никто! Как я чувствую, что салоны Парижа и Нью-Йорка увидят твои картины! При условии, что на первых порах ты не накопишь около себя толпу врагов и перестанешь разжигать в полулюдях зеленую зависть! Радостной теплотой полнится мое сердце от твоих слов: «Мир и красоту своего жилища я ценю выше всего». Я позволяю себе вместе с великим Вальтер-Скоттом сказать: жилища, — в котором живет и благоухает Книга Книг — Библия! Хотя найдется много пингвинов, тюкающих, что полет орла к солнцу есть «упадочничество» и что внешний линолеумный комфорт — есть могучая жизнь. Дитя мое незабвенное, — поторопись милостыней! Пожалей меня! Еще прошу тебя — пошли посылкой акварельных красок: киновари, белил, спокойно-синей и охры от темной бурой до самой светлейшей! Две колонковых кисточки, самых острых и маленьких, и одну обыкновенную побольше для наведения тонов! Мне очень нужно! Прости, дитятко! Благословляю, крепко обнимаю! Усердно прошу о милостыне! Вышли мне «Кремль»3 для переделки. Это очень важно!
Дорогое дитятко. Письмо было уже написано, как хозяева заявили мне, что дом они продают и уезжают к дочери в г. Барнаул. Пришлось спешно выехать в комнату по цене 6 м<етров> зимних — 40 р. и 6 м<етров> летних — 30 р. Я весь переполнен заботой и страхом, где я добуду аккуратную выплату!4 Помоги! Устрой. Ведь столько удобных средств и возможностей в твоих руках. Уверенно говорю, что если бы ты был на моем месте, я бы отыскал тебе 40 р. в месяц! Прости!
Это письмо было послано не по почте. В архиве Б. Н. Кравченко оно находилось в конверте, на котором рукой А. Н. Яр-Кравченко карандашом написано: «Горин Исидор Абрамович. Гост. Европа». С этим человеком оно, видимо, и было послано Клюевым в Ленинград Анатолию. Письмо состоит из двух частей. Первая (большая часть) датирована 23 декабря. Дополнение на небольшом листке бумаги имеет дату — 29 декабря. Год отправки устанавливается по содержанию (см. также примеч. 2).
Дядя Пеша — личность не вполне установленная. В письмах Клюева к Анатолию упоминается неоднократно. Так, в одном из писем 1930 г. из Москвы в Ленинград читаем: «Меня очень обижает дядя Пеша — с утра до двух-трех ночи осыпает бранью и издевательствами. Пока был здоров — то он воздерживался, но лишь только догадался, что я немного не могу обойтись без его ничтожных услуг, как показал свои когти. Как только поправлюсь, нужно принять меры, чтобы от него отделаться…» (ИРЛИ, ф. 79, оп. 4, № 209). По словам Б. Н. Кравченко, он был земляком Клюева, из купчиков. В 30-е годы был репрессирован. Письмо, о котором идет речь, неизвестно.
1 Ср. в письме поэта В. Н. Горбачевой от 22 декабря 1936 г.: «…у частников нужно искать по слободкам и трущобам на окраине города, а там зловонные татары и страшный культурный люмпен» (Новый мир. 1988. № 8. С. 198). Это и ряд других писем позволяют заключить, что публикуемое нами письмо к А. Н. Яр-Кравченко было написано именно в конце 1936 г., когда Клюев вынужден был искать новое пристанище.
2 О поэме «Кремль» см. примеч. 4 к письму № 2. Судя по дате основной части письма (23 декабря) и дополнения к нему (29 декабря) переезд Клюева на новое местожительство состоялся между 24 и 28 декабря 1936 г. Адрес дома, где поэт снял угол, — Мариинский переулок, д. 38, — приводится в его письме к В. Н. Горбачевой в первой половине апреля 1937 г. (Новый мир. 1988. № 8. С. 199).