Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
Письма В. В. Розанова к А. С. Суворину[править]
1[править]
<до 17 августа 1893 г.>
Милостивый Государь, Господин Редактор!
Прилагая при сем, на Ваше рассмотрение, статью «Свобода и вера», вызванную толками последнего времени о пределах религиозной свободы[1], я желал бы видеть ее помещенною в Вашей уважаемой газете на следующих условиях:
1) текст ее не должен быть в чем-либо изменяем,
2) гонорар = 15 к. за строку,
3) форма — 3 фельетона (1-й фел.: гл. I, 2-й фел.: гл. II, III, IV, 3-й фел.: гл. V—XIII), из которых два первые будут весьма короткие и последний — очень большой; в случае неудобства для Вас большого фельетона, третий фельетон может быть разделен на 2, причем главы XII и XIII отделятся в третий фельетон, но зато первые два фельетона (главы I, И, III, IV) должны быть соединены в один фельетон, и он не будет велик. Появление нескольких фельетонов, представляющих части одной статьи, для газеты вообще неудобно, но в «Новом Времени» уже были таким образом помещаемы нередко статьи, как Д. Самарина («Глашатай вселенской правды»), Н. Страхова («Три ступени нравственности») и пр. Что касается вознаграждения, то размер его Вы не найдете излишним, если примете во внимание, что фельетон по самой своей задаче требует значительной литературной обработки, и по крайней мере так оценивался мой труд в «Московских Вед.» (где в 1893 и 92 гг. мною было помещено 6 фельетонов). Что касается условия не изменять текста, то это для меня необходимо ввиду возможности возникновения полемики, причем, в случае изменения моих выражений, я, конечно, не мог бы их отстаивать и вообще принять спора. Наконец, относительно качества работы моей (которую и впредь, при случае, я желал бы продолжать на страницах Вашей уважаемой газеты), я не думаю, чтобы Вы нашли ее неудовлетворительною, так как до сих пор все органы, в каких мне случалось сотрудничать (в «Русском Вестнике» мне принадлежат статьи: «Легенда о Великом инквизиторе» 1891 г., «Эстетическое понимание истории» 1892 г., «Сумерки просвещения» 1893 г., в «Русском Обозрении» — «О трех формах в развитии русской критики», в «Вопросах Философии» — «Цель человеческой жизни» и пр.), всегда помещали мои статьи без какого-либо неодобрения и изменения моего текста. Прошу Вас о решении своем уведомить меня в возможно непродолжительном времени (ибо самое время интереса общества к возбужденному вопросу может ослабнуть, и тогда появление ее будет запоздалым) по адресу: в С.-Петербурге: Петербургская сторона, Павловская улица, д. 2, кв. 1, Василью Васильевичу Розанову.
Примите уверение в совершенном моем к Вам почтении.
Прошу Вас извинить меня за некоторые помарки в рукописи — плод усилий тщательнее сделать статью.
2[править]
29 января 1894
Милостивый Государь,
Алексей Сергеевич!
Посылаю Вам при сем маленький критический очерк «Андерсен», написанный по поводу появления в нашей литературе первого перевода с оригинала всех его главных сочинений. Собственно, очерк этот касается не столько Андерсена, сколько связи его творчества с историческими, бытовыми и другими сторонами его родины; и в случае, если бы Вы нашли удобным помещение его у себя, я не имел бы ничего против того, чтобы, найдя другое, более узкое и соответствующее для него заглавие (какое мне не приходит на ум), Вы это заглавие изменили. Без сомнения, в более или менее продолжительном времени перевод Ганзена вызовет и много других критических статей об Андерсене в наших журналах (я уже и слышал, что разные авторы их готовят); в них с разных сторон и в разных своих элементах будет оценено художество Андерсена; между этими элементами и тот один, на который я указываю, имеет свое значение, и моя точка зрения имеет право на выражение. Как очень общая, к тому же едва ли не более всякой другой, она уместна, чтобы с нее начать.
Впрочем, все это Вам станет яснее из самой статьи, которую я желал бы поместить у Вас в виде фельетона (на условиях, на которые в принципе Вы выразили согласие месяца 2 назад в письме своем). В случае, если Вы не признаете ее удобною для себя, прошу Вас не отказать мне в ее возвращении по адресу:
С.-Петербург, Петербургская сторона, Павловская улица, д. 2-й, кв. 1-я. Василью Васильевичу Розанову.
С уважением остаюсь
29 янв. 94 г.
3<до 15 июля 1897>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Я заменил конец статьи о Пушкине и Спасовиче, который Вы не нашли ясным и доказательным, — совершенно другим. Пришлось несколько, но очень немного, удлинить статью. Убедительно прошу Вас ее напечатать.
Преданный Вам
4[править]
<после 12 августа 1898>
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Что делать — придется фельетоны разобрать, спасибо Вам, что Вы каждый раз даете отзыв о непринимаемом фельетоне, т. е. даете лишь со стороны судить себя. Крадущийся и недоговаривающий тон фельетона о Толстом выходит из опасности (даже от цензуры) темы. Вы знаете, что я очень (всегда был) религиозен и по сие время через 1-2 недели бываю у себя в приходской церкви; вообще люблю все церковное: итак, это не есть ни легкомыслие во мне, ни преднамеренная и тенденциозная враждебность к установлениям церкви, если я скажу, что в христианстве есть неполнота, и в таком пункте, что лишает его силы и даже надежды когда-либо овладеть жизнью. Эта неполнота и лежит в воззрении на семью и брак: в сущности, церковь не «брак» признает «святым», а только свое действие над брачущимися («внутрь-храмовое венчание»), а самый брак, самое течение жизни семейной стоит полным недоумением среди характерно бесплотных доктрин христианства. Об этом и плачет Позднышев — Толстой: «Мы повенчались — а затем что?» Толстой спрашивает, и церковь не умеет ответить. Не умеет, потому что в этом пункте начинается в церкви зияние, дыра; нет положительного научения. Какие-то неприличности («карамазовщина» Достоевского), но из которых, во-первых: 1) рождаются дети, т. е. характерно невинные существа, и даже — excusez du peu[2] — единственно на земле святые, непорочные существа; и, во-2), «неприличности», на коих и держится вся реальная связанность рода человеческого: ибо что значит работа около нас и наших нужд, горестей и проч, священников и «милостивых самарян» перед работой, заботами, боленьем наших незаметных жен? Таким образом, «семья», «неприличности» спальни, рождаемые дети — суть религия же; и мы подходим к вопросу или о второй религии возле христианства, или к глубочайшему преобразованию христианства, и третьего выбора нет. В том и другом случае мы стоим перед религиозною реформою, которая задевает более существенные стороны, чем спор между Лютером и католиками о том, делами ли и верою или одной верою («благодатью») спасается человек. Слава Богу, Алексей Алексеевич дал мне провести 4 фельетона, где я уже глубоко шевельнул этот вопрос; может быть, неумело, азартно — я все порываюсь к этой же теме. Тема именно колебания нашей цивилизации. Тут бы нужна ясность А-та (Петерсена); могучее слово Толстого; был бы жив Достоевский (бессознательно всю жизнь работавший над этою темою), он бы ухватился за тему. Рано ли, поздно ли, я найду для нее «язык простой и голос мыслей благородный» (простите, что перевираю цитату). Я упомянул о сфинксах, ибо, к удивленью своему, нахожу религиозную истину в египетской, да и всех языческих религиях: это и были религии брачно-религиозные, в отличие от христианства, которое одно только берег человека в одиночку, как Симеона на столпе, и говорит: «Вот так можно спасаться»; а по-моему (и по язычеству, да и по Толстому в тайниках его мысли), — спасаться не только можно, но и преимущественно можно «друг с другом», «вместе», «репка за репки», с детишками и «потрохами». Меняется теизм — и меняется культура. Но я пытаюсь в самом христианстве найти для этого зацепку: это — Вифлеем, который (как и все, в сущности, таинства) нисколько не разработан в церкви. Божия Матерь — конечно, стала таковою не в покровах своих, не в плате, накинутом на главу, но именно и специально как матерь и дева в органических своих чертах. Как только мы это примем во внимание, т. е. отбросим с Девы покровы, совершенно ложно поклоняемые, — мы вдруг получим слияние христианства со всем язычеством; останется Бого-«родительница» — Дева, Божество в девственноженских своих частях; и моментально мы постигнем, почему брак каждого смиренного и каждой смиренной есть «религиозное таинство», о чем лишь фиктивно учит церковь («не в вашем браке — тайна, но в моем вас венчании»). Религия совершенно преобразуется: она станет кровною религиею «кровных отношений», «семьи», «чадорождения», а не Соловок и Валаама. Тут только и возможна теитизация всей жизни, всего жизненного уклада. — Фельетоны Вы прикажите разобрать, а если Бог внушит мне переделать в понятную форму о Толстом, это будет новый фельетон, и я его принесу к Вам как новый.
5[править]
Август 1898
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Вы лучше меня знаете, т. е. жизненно испытали, значение стиха:
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия —
и оцените, что Кавказ и Крым, тысячу раз описанный устало-насыщенным пером писателей, все-таки может представить кой-что новое и свежее, когда на него смотрит человек, ранее никогда не спускавшийся южнее Орловской губернии. Поэтому, никого не повторяя и единственно надеясь на свежесть смотрящего впервые глаза, я позволяю себе дать Вам несколько очерков: один — посвященный Кавказу (теперь посылаемый); один — Крыму; один размышлениям о Востоке в его характерном отличии от Запада. Думаю, это будет просто и занимательно для читателей, не говоря о наших бесчисленных обитателях юга.
Как хороша была Ваша статья об Ал. II по полноте очерка; как точна граница его способностей; гениальность (относительная) эпохи; недостаток у него сотрудников (ужасно важное замечание, чрезвычайно много объясняющее: в «сферах» это была бездарнейшая эпоха, государю не у кого было спросить совета; ведь он, при заметной негениальности его способностей, все же был даровитее каждого из своих министров, между коими некоторые были прямо уморительны). Да, этой гениальной по свежести эпохе, этой бы весне — да такт «матушки Екатерины», ее уменье схватить настроение и властительно повести людей за собою, царственно их повести, а не демократически поплестись «в толпе» за вожаками толпы же. И Вы верно отметили, что в ту же эпоху общество выдвинуло огромные умственные силы: тут-то общество, сияя умом, и вырвалось впервые из-под дирижерства сфер, частью, как я сказал, «юмористических». Ну, да Вы это все «во-очию» видели. Только слово «рабство» я не употребил бы: было ли у нас «рабство»? Мягкость — сверху и ширь — снизу русской натуры не допускала, кажется, никогда рабства в западных, в американских или в римских формах.
6[править]
<1899?>
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Очень я измучен жизнью, оттого так дурно пишу. Все Ваши упреки — правда; все чувствую сам, и спасибо, что, уже старый и утомленный человек, Вы пишете длинное «учительное» письмо. Ужасный у Вас почерк только, и я пишу этот ответ, разобрав лишь 1 страницу иероглифов. Но в Вас есть доброта, живость, отзывчивость — совершенно выдохшиеся в нас всех качества. Ну, простите, — посылаю эту писульку и с увеличительным стеклом буду разбирать дальше. — Да, вот большое дело: если б Вы мне дали в «Нов. Вр.» богато разработать, правда, щекотливую тему — о поле и половом. Алексей Алексеевич ею стесняется. Как-то в разговоре с Вами я услышал от Вас заметку: «Нет, Ницше очень интересен; Вы не читали его „Антихриста“ — это поразительно». Теперь я Вам отвечу, о чем промолчал тогда, что в Евангелии есть странная сторона: совершенная бесплотность, полное умолчание о кровных отношениях между людьми, т. е. родстве, семье и т. д.; о том, что составляет 7 * 9/ю жизни. Это вещь ужасная потому, что Евангелие по смыслу нашей христианской цивилизации есть для нее фундаментальная книга. Размышляя очень упорно над этою темою, я пришел к выводам очень печальным для нашего христианства и думаю, что изумительное загрязнение нашей жизни и бездна индивидуального несчастия вытекает из этого странного евангельского умолчания. Собственно говоря, мы имеем очень двусмысленного характера семью и брак. Евангелие не имеет никакого на это взгляда и даже в решительный момент говорит: «лучше не жениться». Отсюда, из этой ужасной строки, потекло 2000-летнее отрицательное воззрение на пол, и, как мне думается, с этою строкою вошли под видом «кротости» и «чистоты» существенно демонические струи в нашу цивилизацию. Обратите внимание на недопущение развода, когда фактически брак уже расторгнут; от этого — и страх перед браком, и отказ молодежи вступать в так часто неудачный, но юридически нерасторжимый союз; на % «незаконнорожденных», на детоубийства «из стыда» девушек, на вытравление плода девицами, вдовами и монахинями. Кровь именно детская неустанно льется: это какие-то вифлеемские избиения под покровом «искания Христа», искания осуществить Христову «бесплотность». Вот точка, из которой полезла ужасная грязь нашей цивилизации и на которой эта цивилизация просто могла бы быть потрясена, т. е. потрясена в том аскетически-монашеском идеале, которым она руководится, а не руководясь — остается на воззрении, что все это — «животное». Между тем можно открыть и доказать, что пол и половое как родник семьи и родства есть религиозное, священное; и что даже вообще религиозные веяния в человеке веют отсюда. Завтра или послезавтра я буду у Вас, и поговорим об этом. А сейчас бегу на службу.
7[править]
<март 1899>
Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
Приношу Вам самую горячую благодарность за повышение гонорара, и приношу эту благодарность от детей своих и усталой жены. Дай Бог мне на деле отплатить Вам за нее, т. е. хорошо и удачно, счастливо работать для газеты Вашей. Это не всегда выходит преднамеренно, т. е. часто мы имеем наилучшие намерения в литературе, но чего-то нет, вдохновение ли не приходит — и тогда ничего не выходит. И раньше я слыхал о Вашей доброте к рабочим в типографии, о пенсии Коршу, соиздателю «Петербургских Ведомостей», и вот мне самому пришлось увидеть то же. Так как этот шаг Ваш был чисто доброволен, не связан ни с какою нуждою собственно для Вас, то тем паче я ценю свободное движение Вашего сердца. А в скольких «высоких богословах» я обманулся в жизни, в «высоких христианах»; и вот мне протянул руку помощи человек, который никогда не говорил о своей религиозности.
Еще раз крепко благодарю Вас и крепко жму руку.
8[править]
<до 18 апреля 1899>
Простите, глубокоуважаемый Алексей Сергеевич, что я допустил себе сделать все и всякие поправки, какие, так сказать, невольно завязли у меня в языке и капнули с пера — при чтении Вашего объяснения. Про себя и у себя Вы объективно увидите, угадал ли я нужное или заметил пустое; и, словом, объективно меня поправите, как я объективно поправляю Вас, издали, присматриваясь к речи и голосам ее. — Ну, дай Вам Господь всего лучшего. Почти — Христос Воскресе, — обнимаю и целую Вас.
9[править]
<апрель 1899>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Подлецы, очевидно, хотят запугав запутать Вас и обмарать: посему я и сделал все так в рукописи, что Вы держите голову прямо и при попытке противозаконно обмарать Вас — прямо им же угрожаете. Поверьте, что шакалы спрячут хвост, как только Вы не выкажете им робкого сердца. Они для того предварительно и травили Вас в печати, чтобы, доведя морально до истощения, отнять у Вас силу сопротивления на возможном и верно тогда же задуманном, в качестве последнего удара, «суде чести».
Вы, как смущенный человек, едва ли видите ясно положение карт и точные границы игры. Распуская под рукою и шепотом «Суворин бесчестен», после суда и присуждения они получат право громко говорить: «Да, Суворин бесчестен, это признала литература, мы». Поговорили бы Вы с Плющик-Плющевским о возможности жалобы на диффамацию и вообще о технической стороне моей им угрозы.
10[править]
<до 25 июня 1899>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Есть у нас пословица: «Правда светлее солнца». Когда ее услыхал, давно и от одной старушки-вдовы, подумал: «Жив русский народ», т. е. он жив, имея в душе такие верстовые столбы нравственности, как эта поговорка. — Много я получаю частных писем и не смею ими утомлять ни Вас, ни Алекс. Алекс., ибо от работы у Вас, конечно, голова идет кругом, но вот я только что получил 1 письмо по поводу «Элементов брака», и решаюсь Вам его представить, и еще другое прилагаю, ранее полученное. Вы с Анной Ивановной лежите себе «к сторонке» и говорите: «Нам тепло!» — а ведь кой-кому «ой, как холодно». Не верю я, чтобы на «святой Руси» нельзя было для всякого добиться правды, да пока нет правды, я самую «святую Русь» под надзор беру и в «подозрительные» записываю.
Я, может быть, дурак и до крайности наивный человек, но решительно не могу поверить, чтобы я родился под неправду, в неправду и для неправды. Тогда незачем было родиться. Ведь даже Филарет написал:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана.
А когда Филарет написал, то неужели Розанов не вправе поднять вопрос: да неужели такое множество рождаемых малюток (в Петербурге ⅓ всех рождаемых) суть
Дар напрасный, дар случайный…
Чер-р-р-т знает что такое! Да ведь это мировой пессимизм, когда так. Вопрос о браке меня вовсе интересует не практической стороною (хоть и она важна), а метафизическою, ибо ниоткуда нельзя заглянуть так глубоко в корень вещей и, между прочим, в корень христианства. Содержится пол в религии или не содержится? Если нет, само собою нечего и говорить о браке как таинстве, и церковь должна, но явно и громогласно, отречь от себя семью и сама от нее отречься; поместить, так сказать, семью в разряд «отреченных, апокрифических книг». Но без семьи — сама церковь умрет: кто же пойдет в нее молиться, если не малютки, не матери. Ведь тогда ей останутся одни купцы, да и то только холостые. Итак, церковь от семьи никогда не откажется, но тогда она должна не мнимо и фальшиво, а в самом деле радостно и «во вся» принять в себя семью, принять ее не в закон церковный, но в душу свою религиозную, в молитвы свои, в эктении, в весь строй и во всю поэзию. Где же у нас семейные, для семьи написанные молитвы? Есть молитвы политические, там разные «победы даруя»; есть молитва даже против нигилистов (Победоносцевым сочиненная); есть молитва перед путешествием. А вот когда женщина пугается в приступе родов, то бедной нечего и прочесть к Богу: только глазами поведет на образ. И мы имеем политическую церковь, а не семейную церковь, мы имеем консисторскую церковь, а домашней церкви у нас нет. Вот начало анализа. Никто не догадывается, что мы живем в антагонизме семьи и церкви, и это разрушает как одну, так и другую. Церковь без семьи гибнет, холодеет, становится пуста; а семья без церкви гибнет, ибо зашаталось в ней все. Неужели не великая реформа гармонизовать церковь и семью. Церковь и согласна бы, но при условии: «Я почванлюсь, а вы меня поносите»; это, помните, как в истории сказали послы древлянские мужам киевским: «Не хотим ни пешком идти, ни на конях ехать, а несите нас в лодках» (в которых приехали по Припяти). Тут начинается гордыня церкви, а где гордость, там «лукавый» и все «от лукавого». Повторяю, этот анализ важен. Повторяю, рождение метафизично, как и Филарет сказал; а когда так, церковь не имеет права сохранить свое учение о браке как о каком-то апокрифе, который она чуть-чуть допускает, а 100 % его боится пропустить в себя. «Умру»… Как Вы с вашим умом не спохватились, что брак похож у нас на собаку, которую ущемили в дверях, и именно в дверях церковных. Голову-то по сю сторону, внутри храма держат: «без головы собачьей умрем», «без брака, хотя по имени, — умрем». Им отвечают: «Ну, так пустите всю собаку, а то ей больно, визжит». Церковь странно отвечает: «Нет, когда всю собаку пропустим, то тоже умрем, нам нужно только ½ собаки и даже одна голова ее, одна даже кличка». Ну, «собака в дверях» и издыхает, то есть издыхает семья, весь семейный быт, вся семейная поэзия и вся семейная религия, «не пускают в церковь!». Как Вы не видите, что это мировой вопрос, только что начавшийся, и он поважней реформы Лютера с его пустым недоумением: «Верою одною или верою и делами оправдан будет человек перед Богом». Я верю, что правдивому русскому сердцу предлежит, отряхнувшись до конца от Византийской рухляди, сказать в христианстве свое огромное, новое слово. И вот точное допрашивание, как церковь учит о рождении:
Дар напрасный, дар случайный
или
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана
и есть коренной вопрос, откуда можно начать гениальный анализ всей византийской церкви. Ну, а пока прочтите 2 письмеца.
А пока я Вам напишу хорошую передовицу о нашем теперешнем промозглом стоянии. Вот удел «великие стояния», какие бывают в посту.
Пожалуйста, письма мне верните, т. е. не затеряйте их.
11[править]
<до 14 сентября 1899>
Тронули Вы меня, многоуважаемый Алексей Сергеевич, Вашим письмом и Вашей чуткостью. Сколько молодости еще у Вас в душе, если есть позыв отозваться. Слово Ваше дорого и как ценителя (литератора) и приятно мне словом от редактора сотруднику, всегда имеющему причины сомневаться, не даром ли он хлеб ест. Да, успокоили Вы меня, и не знаю, как Бога благодарить и какое горячее сказать Вам спасибо за устроение меня в «Нов. Вр.». Ведь я все нервы вымотал с большой семьей на 150 р. жалованья, когда эти самые «150 р.» получал одиноко, в уездном городе, в 1-й год государственной службы. И сколько ни бить пороги «христолюбивых» людей, Т. Филиппова, Аф. Васильева, — все видели мою нужду, прямо слезную, видели болезнь и смерть детей и невозможность купить другой раз лекарства — никто и пальцем не шолохнул. Да, узнал я наше православное «христолюбив» и ужаснулся. Но оставим горькие воспоминания. Теперь я весел, счастлив (прямо душевно счастлив: до того с «душой» связано тело и все подробности жизни), и вся моя семья расцвела. И охота трудиться. Да когда весело — как не трудиться.
Алекс. Алекс, крайне предан газете, и это упрочает все дело. Что делать, нечего таить от себя и Бога, что Вы уже — стары, что Вы уже — в закате, а не восходе, хоть Бог и поддержит Ваши силы. Но «Н. Вр.» дело десятилетий, если и не вековое дело (хотя отчего бы и не стать ему вековым даже?). Алекс. Алекс, не будет вести газету экспансивно, с художественными эпизодами; но у него есть даже преимущество перед Вами именно в сторону устойчивости и постоянства: программа, которая едва ли изменится, которую он не обещает изменять. Это тоже дело важное. Самое время Ваше есть 60-70-80-е годы, т. е. именно десятичные вулканические извержения, и людей тоже вулканической, а не нептунической породы. Так и Вы: все на свете видели, бездну пережили; какие люди, какие настроения перед Вами прошли! Сколько колебаний! Сколько самоувереннейших решений, на которые позднее смотрели как на сумасшествие. Эпоха ходила, и люди ходили, как льдины в ледоход. В зависимости от этого вот — Вы, и вот — Ваши образы, и вот — Ваша судьба. Что же, время красивое и живучее. Теперь — много скучнее жить. Теперь все пошло в отстой: точно наливка на солнце у трудолюбивой хозяйки: «Пускай, матушка, постоит». Да, совсем другое время, признаюсь, мне не особенно по сердцу. Но, как бы то ни было, к этому историческому отстою идет тихий и обдуманный темперамент Вашего сына, и, я думаю, «Н. Вр.» с ним начнет линию стойкого и дальнего плавания. Он всем интересуется и в этом смысле крайне помогает сотрудникам (выбор тем, установка точки зрения, и, словом, он вовсе не пассивный и даже с излишествами активности редактор). Думаю — все это ладно, все это не лишнее в куче разнообразных плюсов, которые уже имеет «Н. Время».
Крайне горько было в сегодняшнем «Мал. письме» прочесть о хлебе и дождях. Если Бог уродит у меня мысль — должно быть, я кой-что об этом тоже напишу. Прощайте — и да сохранит Вас Бог.
12[править]
<до 30 марта 1900>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Я поправил, что Вы отметили в статье. Взял заглавие: «Думы и впечатления». Списочек журналов, о которых Вы мне говорили, я обдумываю: это нужно зрело обдумать. Тогда представлю Вам.
Ваш преданный В. Розанов
13[править]
<после 6 июня 1900>
Да, многоуважаемый Алексей Сергеевич: когда пишешь, то впадаешь в субъективную иллюзию. Закон писателю: проветривайся и проветривайся; это как белье после стирки выносят на воздух проветриваться. Оттого такие «внутреннего изделия» журналы, как «Русский Труд», и выходят смешны. Прочитал сам автор — и сунул в машину: никто на него со стороны не посмотрит. Но не все авторы таковы, чтобы сказать: а ну-ка, не сидит ли у меня на спине сюртука какой дряни; если да, — сними, братец, пожалуйста. Самолюбие авторов — бич их, враг их и об них памяти в потомстве.
Ужасный у Вас почерк: как иероглифы или славянская вязь. Мы здесь в трудах. Отдыхайте. Просто меня удивляют Ваши длинные письма (конечно, — спасибо): вот человек еще не устал писать. Я почти не пишу частных писем; просто не могу; в статье — заиграет мысль, и забываешься. А вообще чернильница — Горгона для писателя. И рожа у ней черная, скверная. Все в фельетоне выправил; просто от субъективной иллюзии не замечаешь, как, напр., надоедают одни и те же имена (Коновалова, Маслова). Милое — становится противным. Великое дело — незабудка под кустом, великое счастье и правда неизвестности. Ну, простите, дорогой[3], жму руку. Поклонитесь доброй Анне Ивановне; дочь — почти меня не знает, а то бы и ей поклон.
Еще письмо Ваше только до ½ дочитал. Буду «страдать и наслаждаться». Простите, простите за шутки: ведь писателю только пошутить — и отдохнуть душевно. А то очень мы трудимся, очень серьезны: надоело.
14[править]
<13 августа 1900>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Дабы не ввести Вас в недоумение, считаю долгом Вам сообщить, что под беллетристическим фельетоном «Декадент» я выставил другой псевдоним — Старый провинциал взамен не нравящегося мне «Ибиса».
Очень бы мне хотелось, чтобы в воскресенье пошел который-нибудь из моих фельетонов, беллетристический или «Возрасты любви». Они оба не трудны для чтения.
15[править]
<до 17 января 1901>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Я думаю, для «Нового Времени» будет удобно и до известной степени нужно поместить мой ответ Мережковскому, с признанием прав древнего эллинизма и иудейства в христианстве; поместить хотя бы уже для того, чтобы отойти в сторону от самых неприятных соседств. По горячности Мережковский дал совершенно неудачную формулу своим, конечно не монашеским, а эллинским тенденциям, и синодалы наши самым смешным образом обрадовались случаю пойти следом за Мережковским. Все это возможно и нужно исправить.
16[править]
<2-я половина марта — апрель 1901>
Многоуважаемый и дорогой
Алексей Сергеевич!
Пишу за полночь, простите, что на block-note, но захотелось мне поблагодарить Вас за то, что Вы мне дали возможность, без Вас, наверное бы, никогда не исполнившуюся, увидать свет. Знаете, о чем я думаю непрерывно здесь: а что, если бы что я вижу — увидал Пушкин. Ведь какие бы еще толики прибавились к его творениям?! Ведь Гоголь в Риме вспомнил «Мертвые души». Заграница — целый университет. Хорошо потрогать историю руками, мало о ней читать. Спасибо Вам, дорогой, и Бог Вас наградит за беззаботно (уж простите) доброе сердце. Послезавтра выезжаю в Флоренцию, дней на 8, потом 2 дня в Венеции и — домой прямо.
17[править]
<июнь 1901>
Ответно здравствуйте, дорогой и неоцененный Алексей Сергеевич! Прочел еще первые только строки Вашего письма, и захотелось и Вам сейчас сказать: «Здравствуйте!» Ведь Ваше письмо разбирать — часы и мука, и я не утерпел.
Об Италии: глаз у меня не усталый от впечатлений, я ничего ведь в мире не видел, а потому вижу много нового. Ах, если бы больше простора, просто физического, бумажного: я бы мало-помалу заново поставил вопрос об отношении к католицизму. Ведь мы как решили?
1) Вечная вражда. Ну, что же, сиди и грызи ногти — ничего не получится. Это = 0.
2) Примирение как отречение католичества от папства и слияние с нами в качестве простого епископства. Да как же, когда папы сделали католичество? Ну, как вы будете мириться с Россией, исключая из нее русского Государя? Невозможно. Пустые разговоры. Пустые надежды.
3) Примирение как отречение от православия (Вл. Соловьев). Да, но разве можно убить добрый русский дух, отразившийся многими добрыми и простыми и мудрыми чертами и на православии. Несправедливо.
Итак, в отношении к католичеству мы до сих пор доработались до 0, невозможного и несправедливого.
Мне казалось, что я в силах сдвинуть вопрос с этой мертвой точки. В Италии свежим, неутомленным взглядом я подглядел многое, чего раньше, кажется, не видели путешественники. Нужно просто начинать знать друг друга и понимать друг друга, помните, как у Пушкина:
что чувства добрые я лирой пробуждал —
и вот капля по капле сам собою начнется синтез Востока и Запада. Ведь я видел у них обряд крещения: отвратительная бедность, нищенство сравнительно с нами: ребенка привезли в Баптистерию (во Флоренции) и, сняв чепчик, полили из ковша водицы на голову, что-то прочли, и довольно — вези назад. Мы с женой просто ахнули. Это — нищенство, это — убогость против православия. Но около этого католичество имеет бездну обдуманности и всестороннего развития. В чем, как — ну, этого в письме не напишешь.
Мы уткнулись носом в filioque и папство, т. е. в непонятную словесную прибавку и в зависть наших архиереев к римскому архиерею, который «обошел их чином», — и тронуться с места не можем. А что за дело русскому народу и до filioque, и до зависти наших архиереев? Католичество — великая культурная сила, вот чего нам терять из виду нельзя. — Уморительно я с одним францисканцем в вагоне разговаривал о плохом, опасном положении христианства во всем мире: и что же, на полулатинском, полуфранцузском, полуитальянском языке мы говорили как друзья. Мне больно и ему больно — и друг другу плачемся. И мы были просты — т. е. католик был без высокомерия и русский — без зависти. Кстати, я в Италии всем говорил «io russo»[4]. Какое-то прямо хвастовство напало. Мне казалось, что после «io russo» все должны на меня смотреть как из золота сделанного. И знаете — до трогательности везде милое отношение. Но тут — опять в письме не упишешь.
Пишете о национ. школе. Конечно, мы через край загибаем, это я чувствовал в «Н. Вр.» не теперь, но и прошлый и запрошлый год. Отрицать древний мир невозможно по красоте его жизни, мышления и литератур. Без Платона и Эврипида не обходился еще ни один народ. Отрицать вовсе солидарность народов — невозможно. Дойдешь до самого куцего и тупоумного русизма; станешь предпочитать «Сад Неметти» Comedie Franèaise. — Но вот в чем наше право: право оскорбленного. 30 лет презирали «они» причину, указания, самые доброжелательные, крик общества, действительную муку и действительное несчастие детей. «Они» так согнули дерево в одну сторону, что перегиб его в другую сторону на такой же градус стал исторической необходимостью, стал нравственным удовлетворением, в своем роде «реваншем». Но реформа, при всех насмешках Мещерского (сознаюсь, — ядовитых и удачных), кажется, пойдет отлично, и просто потому, что ее все любят. Великое дело: «все меня любят». Это дает крылья, это дает почву для поправки. Д. Толстой никогда не хотел поправиться, ибо его все ненавидели, и он замер в гордости и оскорблении (ибо он думал и надеялся устроить хорошее): «Ничего не хочу поправлять! Все — совершенно! Они дураки и не понимают». Как дело стало на эту почву, а оно стало на нее с 1870 года, оно стало делом, обреченным смерти.
Реформа Ванновского пойдет отлично, ибо ее все хотят, все любят, и она сто раз понравится. Большинство у нас статей писал, кажется, Карпов, мне они казались только что только сносными, а национальное беснование на другой же день стало надоедливым, наивным и смешным. И все же я твердил себе и другим: «Отлично! Отлично! Они — мальчишки, но эти мальчишки отличное сделают дело, свежее, здоровое, с силами роста в себе». Литература так развита теперь, да и так стал скептичен русский ум, что застояться наивному не дадут, сейчас все стряхнут иронией. Ну, нужно доверие между школой и обществом, гимназией и родителями, и это доверие вдруг родилось и есть. А это великая вещь!
Ну, устал писать. И насчет женщин Мещерскому ответили. Как Вы верно пишете, что если продолжать Мещерского, то нужно запретить танцы; а ведь под его пером танцы описались бы так: «Девушка и молодой человек, полуобнажившись, скачут по зале! и так все!! парами!!! Содом — хуже, чем у меня в кабинете». И пакостник же он: 30 лет пишет о нравах курсисток и студенток, когда сам «превзошел все нравы».
Как грустно, что Вы нездоровы. Как вообще грустно, что я узнал Вас на закате, когда Вы уже устали и Вам трудно и говорить и действовать. Без лести скажу, что Ваш светлый и добрый и открытый характер скрасил мне много дней, прибавил доброго мнения о людях. А я знал в этой сфере много разочарований. Крепко, крепко жму руку. Укрепляйтесь. Да знаете ли что: читал я лет 20 назад, в журналах, письмо знаменитого тогда Карла Фохта: «Вот — был стар, боли, усталость и сонливость настала; мой друг профессор такой-то стал меня лечить Броун-Секаровскими впрыскиваниями — и я опять тружусь, свеж, хочется работать». Знаете, ведь всех волшебств природы мы не знаем. Впрочем, Вы, кажется, лечиться не любите.
А в «Нов. Вр.» можно исподволь поправиться в сторону устойчивости и серьезности и неокончательного похоронения культуры античной. Об этом я с Геем поговорю. Да скоро ли Вы приедете? Анне Ивановне поклон.
18[править]
<конец июля 1901>
Горько мне было, многоуважаемый Алексей Сергеевич, получить от Вас письмо, и, разумеется, я жалею, что поместил рецензию о Меньшикове. Но вот в Вене, в Троицу и Духов день, я с 9 часов вечера видел улицы уже совершенно пустынными; т. е. все сидели дома или сидели в театрах; того гулянья, вечернего и ночного, как у нас, — нет. А там гражданский брак и даже смешанные браки между евреями и христианами, без перехода еврея-- жениха или еврейки-невесты в христианство. В Риме — упразднена уличная проституция и — тоже гражданский брак. В церквах везде Мадонны, но вот поразительно: на окнах эстампов я не видал полуобнаженных балетчиц. А между тем, когда в Италии и Австрии вводился гражданский брак, и там тревожились, и серьезно тревожились, что эта проповедь идет к разрушению семьи. У нас семью так охраняют, а ее почти нет; там почти разрушилась «христианская семья», а между тем только очистились уличные нравы. Кто любит свою жену — будет сидеть с нею, и кто любит своего мужа — будет сидеть с ним. Таким образом, нужно добиваться не свободной любви, но чтобы брак был фактически любящим и основывался на факте любви. Да ведь это и входит в чин венчания: по каноническому праву я очень хорошо знаю, что единственное условие для священника есть свободное согласие жениха и невесты на брак; а по католической догме брак считается состоявшимся, если перед священником жених и невеста воскликнут: «Мы по свободному желанию становимся мужем и женою». Нужно только, чтобы это было сказано перед священником (авторитет церкви), и, если даже священник ничего не сказал, не совершил никакого чина венчания, — брак уже есть, состоялся. Римляне точны в определениях и расчленяют то, что у нас слитно и смутно.
От чего зависит серьезность семейных, да и всяких нравов? От серьезного настроения вообще, от серьезного настроения общества, от серьезного настроения человека. Но довольно справедливо можно сказать, что где чувство Бога, там и серьезность. А где оно, это чувство, в ком? Времена изменчивы, и есть целые поколения безрелигиозные и целые поколения религиозные. Безрелигиозное целое поколение еще не есть падение, крах цивилизации: через 15-20 лет может все стать неузнаваемо. «Где я ни был, — пишет Геродот, — есть народы без правительства, без царя; а без Бога нет народа». Вот как это древне, вот как вечно в человеке чувство Бога. Да отчего оно вечно? А оттого, что умираем, а оттого, что рождаемся, «света от света, духа истины от духа истины», как поется в Символе веры. Откуда-то что-то такое идет, от звезд ли, но, кажется, более всего от смерти и рождения, но в силу чего мы ощущаем Бога. Бог в нас, как искра в кремне: ударило событие — и мы верим, а еще вчера смеялись, и нам казалось, что никогда не поверим. Так что страх перед развращенностью людской мне кажется неосновательным. Ведь ничто так не надоедает скоро, как разврат: посмотрите, люди 60-х годов, как они тихо сидят и отличные теперь семьянины, и есть даже верующие. А уж, кажется, та эпоха со всем покончила, и с семьей, и с Богом. Вечное — как «Ванька-встанька»; ты его уронишь — а оно встанет. Да и что бы оно было и за «Вечное», если бы лежало после первого удара.
Во всяком случае, важно, чтобы семейных людей судили семейные. Ну, образуйте параллельно аскетическому Синоду — из протопресвитеров Синод; ну, как хотите, думайте, нажимайте лбы, но судить детей, судить женщин, матерей, девушек людям, которые ребенка и женщину видели только на рисунках «Нивы», просто страшно и прямо недобросовестно. Суд «перов» (= «равных») для каждого. Генрих VIII из-за Анны Болейн тряхнул католицизм в Англии; мудрые «как змии» не оценили все-таки урока. Поразительно, что в сфере брака — первые христианские богословы путаются и перестают что-нибудь понимать; в христианстве действительно есть какая-- то природная слепота к браку и семье, неискоренимая, но которую нужно же потрясти. Папа проклял Генриха VIII, назвав развратником; он назвал таким же именем и Лютера, женившегося на монахине. Но в воздухе напрасно прозвучали эти проклятия: и Германия, и Англия — образцы семейной чистоты, и уже не XVII—XVIII вв. во Франции, Италии и Австрии сравниться с ними. А между тем, казалось, торжество разврата; уж на что более «проповеди свободы любви», как не монах, женящийся на монахине. Но Бог — вечен; но Вечное — «Ванька-встанька». Все доброе — сохранилось; а злое (= легкомысленное) отпало само собою.
По моему убеждению, в христианство брак вовсе не входит. Монахи не заблуждаются. «Суть скопцы… могий вместити — да вместит» — этого не переменишь, это слово Христово; да и с ним согласно все Евангелие: «Кто не оставит отца и мать, и жены и детей, и не возненавидит самую жизнь свою — несть Меня достоин». Шел сын похоронить отца: «Оставь мертвым погребать мертвых, ты же иди и благовествуй царство Небесное». Всех этих слов никак не переменить. Все поэтому попытки связать брак с христианством ни к чему не ведут, неискренни и разрушительны как для христианства, так и для брака. Брак они — оскопляют; а не выходит этого — то они ополяют (пол) христианство. Или христианство — не скопческо, не духовно, телесно; или брак — оскоплен, духовен только, сводится к отношению сестры милосердия к больному (Татьяна) или к заключению удобного обоюдного хозяйства и логовища (физиологический и коммерческий брак). Где же спасение, т. е. поэзия и религия семейной жизни. Выйдя из-под папы и попав в руки гражданского чиновника, он уже начал воскресать. Но есть путь далее. Какой? Да по точному учению церкви Иисус есть Вторая Ипостась, Второе Лицо. Есть Первое, «Отец-Бог», и еще третье, «Дух Святой». Вот где спасение.
Что мы о них знаем? Где мы их видим? Как мы их чувствуем? Никак. Нигде. Ничего. Бог-Отец — старец на потолке церквей. Да почему по крайней мере «старец». Он — Стар, «Ветхий деньми» (поименование в Библии), «Седяй на херувимах» (там же). Старее мира, древнее мира. Где оно? в чем? Да вот образ — пень, из которого вырос зеленый прутик. Всякое «вчера» есть Бог-Отец каждого «сегодня». Преемство времен, поток времен, из дня рождается ночь — из ночи день. Воображение отцов церкви было поражено: да куда все это деть? Неужели отнести к Иисусу? какая связь?! И они сказали: есть Сын, а есть еще Отец, другой, «древний». Что Он — рождающий, об этом утверждает Символ веры: "рожденна, не сотворенная постановили о Сыне в отношении к Отцу отцы Никейского собора. Но прошли века. Сомнения отцов, пастырей европейской цивилизации, о том, можно ли все в мире отнести к Иисусу, заглохло и умерло почти, и мы ничего не умеем о Боге-Отце сказать, как только нарисовать его почему-то старым. Как и о св. Духе ничего не можем, кроме как нарисовать Его в виде «голубя». Не много же… Какое отношение христианства к браку? — отрицательное. В Кане Галилейской Иисус был, но ничего не благословил и даже не видел новобрачных. Нельзя же министерство финансов основывать на «динарие», о котором Он сказал, что «воздайте его кесарю». Посылая в мир апостолов, Он не сказал: «идите и соединяйте юношей и дев в браке». А когда так, при чем хлопоты папы, заботы его об Анне Болейн и Генрихе. Докука со стороны. Да ведь, в сущности, и фальшивил папа: возродить любовь Генриха к Екатерине Аррагонской он не мог, запретить флирт Генриха с Анной Болейн он тоже не мог и едва ли имел в виду. О чем же хлопочет старец Римский: о самой постыдной вещи, о конкубинате (Генриха с Анной) при соблюдении внешности и видимости брака с Екатериной. Знакомая нам картина, вечное и неумирающее явление Европы — Генрих и утерся: не хочу я вашего конкубината, из-под полы советуемого, а — женюсь, и уж на этот раз без вашего благословения.
Но я увлекся примерами.
Раз в мысль Иисуса не входил брак, а одно «строгое девство», то и кажется с первого взгляда, что царство Иисуса начинает колебаться, когда начинаем говорить о браке и требовать брака в христианстве. «Не можем! не можем!» — вот единственный честный ответ девственников. Что тут говорить: конечно, Ванновский не может вводить классицизма, а профессор-грек муштровать полки. Брак есть таинство Ветхого Завета («обрезание»), и, женясь, брачась, семействуя, — мы, конечно, выходим из Нового, уклоняемся, «не можем вместить» и возвращаемся к пророкам, к Синаю, к пустыням Месопотамии и Сирии. Но ведь вольно же было их так радикально разрушить, как разрушили «отцы». Они сказали: «Отец — рождающий», а между тем Он-то и был там, в Месопотамии, Сирии, даже чуть-чуть в Греции, хотя ослабленный, разжиженный, почти забытый. Но истинен Сын, истинен и Отец; что за Сын без Отца? Возвращаясь к Отцу, мы нимало не погрешаем, не выходим из пределов Символа Никейского, и вместе в нас как будто начинает оживать весь древний мир. Вот отчего вопрос о браке — великий, мировой вопрос. В нем начало прозрения на истину иудейства ("весь Израиль спасется — слова ап. Павла), на вечность Эллады, на ограничение Европы, которая знала религию Сына, но странным образом отторгла Его и от Отца, и от св. Духа. Вообще, начиная с анализа брака, мы входим в огромное раздвижение религиозных горизонтов Европы и собственно входим в построение и дебри «Апокалипсического», «Откровенного», тайного и нового христианства. «Будет еще Откровение», «снова приду к вам» — это сказал Иисус ученикам. Если Его земная жизнь, 33 года, всему и окончательно научила людей, если тут конченое обрублено, то зачем еще приходить и еще что-то сказать!! Но, очевидно, Иисус знал, что и почему обещал.
Не в мои 48 лет и при довольно скромном характере (и вовсе остывших страстях — между нами) заниматься «свободной любовью». Не знал этого в молодости, а теперь и Бог не велел. Ни одной девушки в жизни я не обидел. Государству детей своих на воспитание не сдавал. Но, верьте же, тут вопрос — мировой. Сказать, что христианство не девственно — значит потрясти христианство, значит сразу и одним словом погнать и папство, и всех его монахов, и весь строй церкви вон. Нет, оно девственно. А тогда все остается на месте. Но брак как же, и он девственен? Ни один папа этого не скажет, этому засмеются куры. Но он говорит: «Мой брак, я — венчаю». Тут-то и начинается ограничение, введение монашества в его естественные границы. "Никак вы этого повенчать не можете, это — уже не ваше, вовсе это и не христианское, но не тревожьтесь и не волнуйтесь, это просто религия Бога-Отца, которого и вы чтите, но неполно и неумело, и вот вам предстоит около себя допустить развиться второй, Отчей, Апокалипсической церкви, которую Иоанн Богослов предсказал в заключении своего Откровения и назвал ее «Новым Иерусалимом, сходящим с небес». Но что это такое, но как она устроится — это не в первые же ее минуты решать. «Будут другие, будут сильнее».
Мы теперь одни. Богд. Вениамин, уехал. Как Вам кажется газета? Стараемся, сколько есть сил: боимся, что Вы очень критикуете нас, но, знаете, издали всякое дело кажется хуже, чем в центре. Сапожнику всегда сшитый сапог нравится, а заказчику — часто жмет ногу. Но, кажется, все усердно стараются, и Фед. Ил. неусыпно за всем следит. Ну, простите. Все же я жалею, что напечатал статью о Меньшикове. Книжка его — неважная, и больше всё пребывает в музыкальных сферах.
Порадуйте меня добрым письмом, я так их люблю от Вас, и у меня тоже на душе «скучно» при мысли, что Вы недовольны мною.
19[править]
<лето 1901?>
«Ну, Суворин, удивил», — подумал я, читая (еще не дочитал) «Мал. письмо». Вы, батюшка, вспорхнули и заглянули за горизонт. Главное — совершенно неожиданно даже для Вас: Вы последние годы все «хронику писали», а теперь и сейчас, и вдруг брося «сейчас» к черту, — выглянули за черту. Действительно, все поразительно неожиданно эти 2 года. Во время Эстергази и Ко никаким нюхом нельзя было пронюхать буров. И буры, и Китай — вдруг и неожиданно и, с нашей точки зрения (европейской), — беспричинно! Да, новым полна история, как семенем, и новые государи — их юные годы со счетов не скинешь. И какой отличный, надеющийся у Вас тон. А то мы прокисли между Эстергази и церковно-приходскими школами.
И до чего у Вас чутко об «углах, и яркости красок, и смутности» — в душах и завтра, т. е. в политике. Чуткое письмо.
20[править]
<январь 1902>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Возвращаю Вам брошюру «Absit omen»[5] Рачинского и прилагаю статью — вообще о реформе и вообще о Рачинском и, в частности, о брошюре этой. Тема смутная и осторожная, и мне казалось, нельзя ее просто рубить. Ваш преданный В. Розанов.
Вы еще спите, и потому я и не передаю лично статью. А уже поздно, 7-й час.
21[править]
<1902?>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Вчерашний наш разговор о живом преподавании русского языка очень мне понравился, и я набросал статейку, поставив себя в роль собеседника с Григорьевым. Пробегите, может, Вам понравится, и, может быть, это хорошо для «Маленького фельетона». Ваш преданный В. Розанов.
22[править]
<1903>
Удивительное Вы сегодня «Мал. письмо» написали, Алексей Сергеевич. Не помню у Вас такого. И стиль, и важность темы и речи, и смелость (в отношении к Витте): и все в меру, с таким достоинством. Ожидаю, что Вы получите много писем, но пусть это будет первое. Начиная со ссылки на Кузьму Пруткова — восхитительно. И взяли этим тоном, в сущности, верх над таким умницей (Витте), взяли, — но не отнеся к своему уму, а к возрасту («ты сер, а я, приятель, сед» — у Крылова). Удивительно.
И конечно, важно, чтобы у исходящей кровью центральной Руси не брали в мечту какую-то последнюю кровь, рубль и рабочую силу, а главное --заботу и талант. — Местами слова Ваши жестки до сухости и похожи на «ревизию верноподданного»: нам все равно, кто у Вас воровал, средние или высшие: нам существенно единственно то, что уворованного рубля уже не лежит у нас в кармане.
Мне кажется, Витте очень худо, неловко себя почувствует после Вашего «М. письма». Это — настоящая политическая речь. И как хорошо о комитетах. Ну, умудрил Вас Бог. И Вы жаловались, что устарели: это — речь 30-летнего темперамента, и только по мысли, а не по одушевлению — старье.
23[править]
<декабрь 1903>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Большого труда мне стоит это письмо писать. Но нет моих сил выносить долее. Целое лето и зиму, едва я приношу статью, Булгаков говорит: «На сколько настрочили», и этот упрек, что «строчишь ради платы», решительно подрезывает крылья. И сколько раз, написав статью и уже подписав фамилию, — так и оставишь у себя на столе, при мысли: «Опять скажет — ради денег». Сколько я ни бился сказать за свящ. Петрова слово (когда его травила часть прессы, а часть защищала) — Булгаков решительно запретил что-либо писать, со словами: «Пожалуйста, не приносите мне ничего о духовенстве — я о нем слышать не хочу». Между тем чтения Петрова волновали весь Петербург. Приношу летом, по поводу закрытия во Франции конгрегаций, фельетон: «Изгнание богов», — с той мыслью, что преувеличенные о себе представления католического духовенства, как бы закрывшие от людей непосредственное к Богу отношение, — подняли это движение не против религии вообще, но именно против духовенства. Булгаков отказался даже и читать фельетон, и не читал. Статья о 60-х годах, помещенная в «Нов. Пути», была мною принесена ему как возражение Энгельгардту: и снова он отказался ее даже прочесть, сказав только: «Энгельгардт написал, а Розанов сейчас же ему возражает: Вы пользуетесь случаем, чтобы что-нибудь набить построчного». Как можно при этом подозрении и унижении писать одушевленно. Руки отваливаются. Во вторник он потребовал меня к себе и, указав на фельетон, одобренный к печатанию Викт. Петр. Бурениным, опять при Демчинском и при метранпаже насмеялся, что я пишу ради строк, что только для этого увеличиваю объем фельетонов (часто ли они идут? Фельетон был величины с фельетон Эльпе). Я выбросил то, что было посуше. Оказывается, что он его еще не читал. Увидев в первых строках передачу разговора о дарвинизме, он говорит: «Вы не имеете о нем права писать, что Вы знаете о дарвинизме, это все надо выпустить». Но у меня это был пример, что, по Дарвиновой теории, всякое новое явление, новая травка в поле хорошо прививается, растет неудержимо, и также растет молодое и свежее женское образовательное движение. Вы знаете, как я люблю женщин, и эту-то часть именно я написал с одушевлением. Что это за отношение к делу, к литературе, к сотруднику, что со словами: «Это написано для денег» — берут ножницы и отстригают увлечение Ваше, любовь Вашу. Точно сердце выстригают из окружающих его жил. Скотство это, а не литература, скотское отношение к писателю, который есть друг другого писателя, и они могли бы помогать друг другу, вдохновлять друг друга. Спасибо дорогому Викт. Петр., который лаской своей столько раз утешил сердце. Меня вызвал в это время Афанасьев, — и я вышел из комнаты Булгакова и ушел домой, видя, что он хочет искорежить фельетон, и боля сердцем. Сегодня получаю газету — и все сердце оборвалось. Каждый писатель говорит с читателем: я хотел и имел повод сказать все милое трудящимся и учащимся женщинам, что о них думал, хотел прямо и их ответной любви к себе (ведь это простительно), и я вижу — прямо фельетон начинается с суши, с дела, без тех вводных и, кажется, красивых мыслей, какие были. Что же он мне кричал, что «дарвинизм не относится к сельскохозяйственному институту»: есть красота мысли и слова, тонкие узоры изложения, которые нравятся сами по себе и уж которые автор сумеет связать с темой. Что за платье без кружев. Спросите в типографии (или я Вам пришлю), пробегите три первые выпущенные столбца и решите сами: лишние ли они? Я до последней степени не только измучен, но и оскорблен: он говорит и поступает со мною, как Андрей с подручными сторожами. Вы сделали большую милость Меньшикову, став в непосредственные к нему отношения, без посредства Булгакова. Прошу и умоляю Вас, Алексей Сергеевич, не отказать мне в этом. Еще Меньшиков упорен в разговорах; но я, при моем характере, только обливаюсь внутренними слезами, когда меня мает и унижает Булгаков. Моя просьба к Вам: поставить передовые мои статьи под контроль исключительно Богдана Вениаминовича, а фельетоны и небольшие подписанные статьи (маленькие фельетоны) под контроль исключительно Буренина. Просто я не могу обращаться к Булгакову, говорить с ним. Лопнули силы. И, зная мою молчаливость, он точно за всех на мне вымещает, совершенно крича, как сторож на сторожей. Не в силах и не в силах больше терпеть. Простите.
24[править]
<17 февраля 1904>
Дорогой
Алексей Сергеевич!
Выберите одно из следующих заглавий:
1) Психология войны.
2) Война в истории.
3) Историческое значение войн.
4) Мистика войны.
5) Поучительное в войне.
Лично я склоняюсь к последнему заглавию; оно просто, многое обнимает, и ничего ясного (т. е. суживающего) заглавием еще не говорится.
И — с Богом пускайте сегодня.
Крепко жму руку. Ваш В. Розанов
25[править]
<май 1904>
Должен перед Вами извиниться, дорогой Алексей Сергеевич, что так поздно Вам отвечаю: я был уверен, что Вы не в имении своем, а где-то в Москве, ибо в редакции мне сказали, что «папаша вызвал в Москву Бориса Алексеевича по телеграфу». — Спасибо Вам от всей души за предложение мне, на летнее время, критического фельетона по пятницам. Постараюсь. А как будет старание — увидите.
Русскую литературу, при всех ее «текущих недостатках», я очень люблю. В разные времена своей жизни я верил или пытался верить в разные стороны нашей жизни: то — в государство, то — в церковь. А кончил, казалось бы, самой вульгарной верой — в литературу. Главное, тут меня трогает ее старательность: чего-чего она не видит, о чем только не заботится?! Это, в сущности, превосходный штат ненанятых чиновников. Первородный ее грех — самолюбивость, самолюбие, но и тот парализуется безвредностью этих самолюбий, которые у всех на виду вызывают на смех, а ядовитого вреда не приносят.
Итак, вне этого первородного греха, притом не вовсе всем присущего, она есть вполне нравственное явление, и вот это всего более к ней привлекает. И притом нравственное — без ханжества, без подхалимства, а просто на самой работе и вследствие работы. Вот отчего литература заняла такое огромное место в жизни Европы, и хотя «гг. литераторы» не в ризах, а в сущности священники. Прочел в воспоминаниях Фаресова о Лескове его (Л-ва) горячий отзыв о Вашем, очевидно стародавнем, новогоднем рассказе, как г-жа NN, в кою влюблен полковник, принимает к себе на ночь любовника-офицера, а ночью возвращается ее муж, она любовника спрятала в трюмо, и он задохся. Об этом знает лакей — и навязывается уже насильно (шантаж) ей в любовники. Ужасное положение, и возможное. Лесков говорил, что знал такой случай в Орловской губернии, где барыня, через узнание ее тайны, попала в руки конюха и сошла с ума: она все, бедная, мылась, боясь, что от нее лошадиным потом пахнет. Какие бывают истории! Ну, дорогой, отдыхайте на даче. Особенно сюда не торопитесь: копите силы на зиму. Ведь Вы «Маленькими письмами» за войну тысячи гонорару заработали. Кстати, до чего, я думаю, технически неловко, что Вы за статьи свои гонорара не получаете: прямо неудобно работать. Я бы на Вашем месте завел особую графу хозяйства. Ведь имеет же свое хозяйство у Вас типография, издания, газета, магазин. И для литературы бы тоже. — Ну, простите за шутку:
Как уст румяных без улыбки
и проч.
Крепко жму руку.
26[править]
<конец мая 1904>
Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
Препровождаю Вам фельетон, о коем вчера говорил, и возвращаю два тома соч. Хомякова. Ваш
27[править]
<после 25 января 1905>
Дорогой Алексей Сергеевич! Кельсиева я Вам вернул, продержав месяца четыре, — уже лет 5 назад (даже больше), ибо Вы очень дорожились этою книгою и просили быть внимательным не только сбережением ее, но и в сроке чтения. У меня из Ваших книг есть несколько (сейчас перед глазами, на особой полке «Чужих книг», но не перечисляю), но Кельсиева нет. Пусть хорошо посмотрят в Вашей библиотеке, она должна быть там, если не давали другому. — Бедного м. Антония затравили с рабочими; если он не умен — это не причина рубить голову; я и написал насмешливую статью, что рабочих увещать от имени церкви должен был Победоносцев или послать Саблера, ибо они управляют и руководят церковью, митрополит же, да и все прочие суть молчальники не только с рабочими, но и ни с кем не умеющие говорить. Статья по нашим временам, пожалуй, даже цензурна: а главное, — сейчас бы заставила подумать о возвращении авторитета духовенству. Диво в самом деле: век не зовут к политике духовных; а вышел бунт — поди и усмиряй. — Написал же я по поводу слов Мещерского: «Отчего митрополит Петербургский не вышел 9 января к рабочим на площадь Зимнего дворца».
Сегодня опять Вы хор. написали «Мал. п.»: спокойно и осторожно, с запасом свободы и позади сказать — смотря по течению обстоятельств — и так, и иначе. Интеллигентные забастовки и меня возмущают. Это — ужасная лень в основе всего. Русское шалопайство (у Вас хорошо отмечено, что окраинцы — трудолюбивее нас). Я только себя утешаю тем, что и Германия после 30-летней войны (по Иловайскому) пришла на ½ века в состояние совершенной дикости, бесшкольности.
Вообще большие и благодетельные в конце концов внутренние движения дорого стоят (что делать!): временная безработица, нищета, дикость, грубость нравов — вот «счет» революции ли, реформации ли, да даже и больших реформ. Но зато потом, как после бури, — удвоенный цвет, утроенный плод от переработки всех соков. Я человек спокойный; конечно, революции не хочу; но как-то смотрю на «события». Уж очень долго мы дремали. Пусть пошумят. От шума не умирают. Ну, простите, если написал вздор. Ваш всем сердцем
28[править]
<до 27 января 1905>
Ну, что же, дорогой Алексей Сергеевич, я уже до получения Вашего письма в сущности решил тоже, что Вам неудобно и неприятно писание мое в 2-х газетах и что нужно от этого отказаться. Буду всеми мерами искать толстый журнал: но едва ли найду. Крайняя наивность, или либеральный ригоризм, или <партийное?> бешенство — везде царствуют, а я во все эти 3 двора не подхожу. О Ваших 70 летах: если я смел что-нибудь о них иметь, то — жалость (откуда насмешка — как Вы предположили, — кто над этим смеется?!!). Ведь старость — дробь болезни или скорей ее легкая тень. Не Вы ли писали по поводу книги Мечникова: на что мне жить 100 лет? дайте мне 60 свежих. Под старость жизнь тяжела. Мне 49 лет, а уже чувствую себя не так, как в 38 (золотое время). От этого я всегда мысленно берегся от лишних впечатлений; и, напр., когда Мережковский меня просил устроить свидание с Вами или его «с Зиной», я отводил в сторону разговор, говоря, что это ужасно трудно, что можно попасть в минуту, когда Вы «кейфуете» (far niente), а можно попасть — когда Вы озабочены: и, рискуя последним, я ничего в этом направлении (устроить свидание) — не могу. Сколько раз меня манила мысль познакомить Вас с Тернавцевым — и не решался Вам предложить. Материальная сторона (о ней Вы пишете) от сотрудничества в «Слове» — была, но, даю слово, занимала Ч4 общего (литературного) желания. Подумал: «Ну, теперь можно еще съездить в Швейцарию», да и вообще «увидеть мир», которого я, в сущности, вовсе не видел, а только мечтал о нем. Вот и все. Возвращаюсь к делу. Нужно заметить, я никогда не знал техники жизни и жил не по законам, а по естественному праву: т. е., грешный человек, делал решительно все, что мне вздумается, не справляясь с законами Росс, империи, лишь бы чувствовать внутреннее, «естественное» право. Поэтому в первый раз, когда мне представилась мысль (т. е. заговорили об этом в редакции) о праве сотрудничать только в одной газете, — это меня поразило удивлением. Но когда прошли дни, я привык к этой мысли и вижу, что вообще так делается. Это другое дело. Не думайте, что я не хотел бы послужить «Нов. Вр.» публицистикой: думаю, что я все еще не нашел тона, формы, манеры; потом очень уж я мысленно живу «по естественному праву» (т. е. отчасти как дикарь, как Робинзон): а мысль — это техника, и публицистика есть глубокое и особенно отчетливое проникание в ход этой техники. Вы в «Мал. письмах» нашли форму сливать частное с общим, говоря «по поводу», не впадать в мелочи и говорить о будущем. Но ведь это «эврика», которая не всякому дается. Тут — удача. Ну, дай Господи поработать. Жму руку.
Еще о 70 годах я говорил в смысле факта: т. е. что Вы лично уже не держите кормило корабля с той силой, как оно держится даже в 60 лет: все же Вы изумляете — вдохновением (напр., последнее «Мал. письмо»), а не работой. А ведь и работа газетная — это «мелочи» и «мелочи», техника; каждый день — внимание, вхождение в подробности. Сотрудники газеты это и не могут не чувствовать, «схватываются за голову»: «Где голова?» А вместо головы иногда одна шапка. Впрочем, это тяжело и, может быть, глупо писать. Я хочу сказать: что, будь Вам 60 лет, я пошел бы наверх, долго говорил бы с Вами, положим, о фельетоне, о теме передовой, и, может быть.
Вы разрешили бы или допустили бы оттенок моей мысли, хотя она точно не совпадает с Вашим взглядом. Вы же склонны к этому. Вообще, в Вас нет упорства и нет этой задней мысли: «А, он спорит, значит, признает меня глупее себя: вон!» Причина гибели 1000 золотых оракулов, золотых мыслей на Руси, вообще — придавленности таланта на Руси. Вы впечатлительны. Ну, а есть люди упорные (к ним и Алексей Алексеевич принадлежит), стоит колом мысль: «Он спорит и, значит, считает, что я не знаю», «не понимаю» и пр. Право, вся Русь отравлена этим. Я сторонник республики не в смысле беспорядка, а вот в смысле этого товарищества талантов. Талант сам за себя отвечает, и, мне думается, в нем же ео ipso[6] таится столько внутреннего счастья и есть настолько благородства, что гадить он не способен (тема «Моцарт и Сальери»). Федор Ильич очень устал: и уже от этого опять-таки в очень пространные объяснения с ним не приходится входить. Так. обр., для сотрудничества вообще всех в «Нов. Вр.» очень узенькие стулья: не всегда отвечает ширине ж…, уж, простите за бесцензурность. Впрочем, может быть, я и совершенно ошибаюсь: и Фед. Ил., и Вы оба литераторы, а не издатели и даже не редакторы, не только редакторы: литератор в оценку приносимой статьи вносит не один свой нюх, «что нужно и удобно для публики», а свою физиономию литературную как сумму отличий, вкусов и убеждений. Может, от этого мы все, сотрудники, и жалуемся, и жмемся. Физиономию — физиономия, душа — душу давит: это уже роль всемирной истории, так совершается история. Если эта точка зрения верна, то считайте все, сказанное мною на этом листке, — неверным, ошибочным. Может быть, и я заблуждаюсь. Может быть, газета вообще не должна же быть tabula rasa[7], на которой «сотрудники пишут что угодно». Тогда, конечно, все мое рассуждение не только неверно, но и невежливо, но вообще примите это так, как «думается сотруднику в 1 час ночи за письменным столом», и тоже сложите в свой «Архив». Все можно понять хорошо при добром друг к другу отношении, и я уверен, мы всегда будем так кончать свои дела. В «лыко» не всякую мою строку ставьте. Жму руку. У меня дочка захворала, 8 лет: и потому не иду лично поговорить.
29[править]
<после 16 марта 1905>
Многоуважаемый
Алексей Сергеевич!
Очень печально для меня, что фельетон мой о Леонтьеве не понравился, но, конечно, я нахожу вполне справедливыми основания, по которым Вы его не печатаете: все, что вызывает недоумение и вопрос у редактора, вызовет еще большее недоумение у тысяч читателей газеты и ео ipso невозможно, не нужно, не достигает никакой цели и, след., вредно. Почему Леонтьев велик? Потому что одна мысль наполняла его жизнь (о гибели западной цивилизации и необходимости новой), потому что этою мыслью он не чванился, не расписывал ее, не драпировался в нее, не читал о ней рефератов, и, подумайте, сколько бы шуму сделали из `Лоо этой мысли Кареев, Грот, даже Бестужев-Рюмин, Ламанский, как бы они ломались с нею, чтобы признать, что Леонтьев был велик в своей простоте и скромности. Пишу это, чтобы оправдать перед Вами свои слова о Леонтьеве и вовсе не в защиту фельетона своего, где я, думая всё о 600 строках, действительно даже не оговорил, почему Леонтьев велик, просто забыл об этом. Вы скажете, что мысль Л-ва о разложении всего в истории — слишком проста и элементарна (она и в действительности такова), но ведь это же не просто: разве не просто, что тела небесные взаимно притягиваются или проповедь Толстого — любите друг друга. Но велик человек становится, когда простое, но многоценное делает делом своей жизни, весь наполняется мыслью о нем etc. Леонтьева лично я не видал, был лишь в заочной с ним переписке, и попеременно и ненавидел и любил его, ненавидел за «жестоковыйность» его суждений, любил — за верность им, за героизм характера, за правильность многих его взглядов. Но оканчиваю я разочарованием в нем. Нет сил опровергнуть его логически, как натуралист-историк — он прав, и, чтобы побороть его, остается одно: указать на церковь И. Христа и сказать: «Безумец, монах, да ты забыл о ней, в своих тревогах о человечестве — ты язычник». Это, я убежден, единственное средство преодолеть Леонтьева, отвергнуть его и его «жестоковыйные» теории. Это я в фельетоне и сделал, который по отношению к Л-ву, несмотря на слова об его «величии» и «благородстве», ничего, в сущности, не значащие, — отрицателен.
Простите, что утомляю Ваше внимание, я знаю, до чего Вы заняты. Писать у Вас — меня крайне соблазняет, ибо о чем говорит Ваша газета — Россия думает, и кто хочет иметь аудиторию — должен стремиться и стремится невольно к Вам.
Как честному и «ветхому деньми» публицисту — скажу открыто, что во многом, по многим вопросам — не совпадаю я с Вами (напр., о классицизме), не совпадаю и в колорите мысли, в подробностях душевного строя. Перед великим Вашим здравым смыслом — преклоняюсь и завидую простоте и ясности Вашей речи. Не всякому это дано, и не будьте так строги в этом ко всякому, также и ко мне, бедному: вижу, чувствую и сознаю, что пишу как-то темно, и при всем том — великая страсть убеждать, убеждать именно множество, толпу, собственно — ее переделывать. Меня не столько печалит неудача этого фельетона, сколько Ваши слова о «языке понятном, простом и ярком». О, конечно, это так, Вы правы, да иначе Вы и права не имеете относиться к читателю и, след., требовать от писателя. Все так, но — вот я, в моих ограниченных средствах, с содержанием, которое так хочется передать, которое не незаслуживает, чтобы быть переданным. Пишу это, чтобы Вам дать понять, что не упорство и не самомнение заставляет меня писать так, а не этак, а природа моя, из которой возьмите то, что Вам удобно, Вашим идеям не противоречит, и чуть-чуть иногда дайте выразиться моему личному колориту (в суждениях о религии etc.). Вот все, чего мне хотелось бы от Вас, и я счел долгом это сказать, чтобы не было неясности и напрасного неудовольствия в наших взаимных отношениях.
Вас искренно уважающий
30[править]
<после 12 мая 1906>
Дорогой
Алексей Сергеевич!
Мне думается, следовало бы напечатать эту статейку двинского коменданта: она умна и будет полезна как предостережение со стороны.
31[править]
<май 1905?>
Дорогой
Алексей Сергеевич!
Я исполнил Ваше желание — как умел. Я думаю, это должно пойти в виде передовой, как мнение газеты, а не как мнение лица, которое в данном случае может быть и не интересно католикам и русским. Они нуждаются в голосе «свыше», а лицо — свой брат, а не «свыше». Газета же <нрзб> «лицо вообще» — «свыше» <нрзб>.
32[править]
<до 3 октября 1906>
Дорогой Алексей Сергеевич!
Мне показалось в книжке Чамберлэна интересного не только главная тема (нееврейство Христа), но и побочные стороны, и, собственно, сама книга: как он трактует предмет, этот новый тон и язык в религиозных темах. Для наших грубых русских нравов это очень полезно. И я решил задержать читателя 2-мя статьями (и вторая, о нееврействе Христа, мною сейчас отсылается в набор). Право, это не хуже и не неинтереснее, чем лихорадка политики.
33[править]
<не ранее 8 февраля 1908>
Дорогой Алексей Сергеевич!
Среди всяких книжных новинок — Вам следует иметь на столе «Основы христианства» М. Тареева, — а просматривать книгу можно с 4-го тома, состоящего из 2-х отделов.
I. «Истина и символы в области духа».
II. «Христианская проблема и русская религиозная мысль».
Но мне тоже очень нравится его брошюрка «От смерти к жизни». Кажется, ее в продаже нет. Посылаю Вам. Со страницы 9-й много интересного о Вел. Княгине Анастасии, работавшей в Киеве; со стр. 148 много интересного о Толстом.
Что касается язычества, то тут я уже вклеил от себя и радуюсь, что Вам эта «отсебятина» понравилась. Отчего русским не выдумывать, когда немцы, французы и проч, выдумывают. Ей-же-ей, Ренан при всей учености, которая от него не отнимается, о религии и христианстве говорит младенческие вещи. Мы просто сердечнее французов и оттого лучше умеем «разнюхивать» эти вещи. Разве не великие христиане умирали при Цусиме? Да и без конца подобного.
34[править]
<август 1910>
Дорогой и глубокоуважаемый
Алексей Сергеевич!
С апреля минувшего пошел 11-й год моего постоянного сотрудничества в «Нов. Вр.», и, вследствие нашей революции или смуты, все вздорожало страшно: мясо было 18 коп. фунт, теперь —28 коп. фунт; и все пропорционально этому. Затем, в минувшем году я отдал в школы 2-х младших детей; теперь учатся 5 человек. Поэтому жить мне стало трудно. И если Вас не затруднит, не откажитесь мне прибавить жалованье: теперь я получаю 350 р. в месяц, а мне хотелось бы получать 500 руб. Затем это будет последняя мне прибавка: более до конца моей жизни и, вероятно, сотрудничества в «Нов. Вр.» я не буду ничего никогда просить. Так я буду совершенно устроен…
После дела «литература»: Юр. Дм. Беляев рассказывал, что Вы ходите в резиновых галошах и в них же ездите, равно в халате. Нельзя сказать, чтобы красиво, но, верно, удобно. А в Ваши и даже мои годы удобство предпочитаешь уже всему. Сейчас вернулся от П. А. Столыпина Мих. Алексеевич: Столыпин ему говорил, что нужно поднимать дух в населении, бодрить его. Так-то это так, и Столыпин прекрасный и благородный человек, но уж очень они все вялы, и Столыпин тоже. Большой барин, «успокоил» Россию, но дальше просто кажется, он не может придумать, что же дальше. В нем какой-то неизобретательный ум, — как и в нашем Столыпине, которому помогает хоть остроумие и шутка. Но решительно нельзя жить без чего-нибудь нового, и даже без шуток и остроумия. В воздухе царит ужасная скука, — это чувствуется. Чувствуется, что не «рассвет», а вечер или скучный обеденный час, 6 вечера, когда — ни зари, ни звезд, ни горячего солнца, а просто клонит ко сну. «Нынешние» не умеют устроить хорошую погоду, секрет чего не в делах, а в какой-то вялости духа. И Столыпин — хороший и честный, но похож на горшок с гречневой кашей, а не на бутылку с шампанским. Занимаются «делопроизводством»: но этим и Полина Яковлевна занимается, и не для чего ради этого называться министром, да еще «premier». Premier так уж premier: первая голова в стране, первая энергия в государстве. Этого-то и нет.
А давно нет «Мал. писем»: Вы бы что-нибудь о деревне написали, я думаю, теперь это интереснее всего, и можно бы даже начать новую рубрику: «Письма из деревни» или «Из глуши России». Ну, жму руку, отдыхайте. Ждем Вас к концу сентября. Мы здесь в поту, в пыли и при отвратительной погоде целое лето.
35[править]
<после 29 сентября 1911>
Ну вот, дорогой Алексей Сергеевич, прошло «целое время» (как говорят в народе) после Вашего милого письма ко мне о профессуре: и прошли какие события. Жаль Столыпина: могу ошибаться, но мне кажется, он был первый министр-гражданин и даже, чуть-чуть, министр-обыватель: так мне прямо почудилось, когда я на него смотрел в гробу, когда видел его такую милую в детях семью, скромную, почти провинциальную, дворянскую, помещичью. Ей-ей, о больной девочке, которой расшибло ноги (и она до сих пор не поправилась), я подумал как о Татьяне:
А мне, Онегин, пышность эта —
и проч., и проч.: и все она готова отдать за «полку книг» и «могилу няни». Вот это-то я лично в нем и любил, всегда себе представляя на Аптекарском острове, немножко как Цинцината (Рим) с его огородом. Во всяком случае — Столыпин не канцелярия; во всяком случае — он не мундир, чин и орден. Для нас, «людей старого порядка», и это — слава Богу, величайшее слава Богу.
И все-таки «слава Богу», что есть Дума и, что бы там ни говорили, все-- таки есть конституция. Посмотрите, какое оживление; как смело говорят Коковцеву: «От национальной политики — ни на шаг», и он, изгибаясь, все-- таки вынужден говорить: «Шагов в сторону не будет». Общественное мнение, голос «воздуха», а не кабинета, голос улицы, площади, деревни, в конце концов, народный голос, — окреп, не пятится, не прячется, а говорит, требует и диктует. Без Думы это было бы невозможно, этого бы не случилось. Обратите внимание, Алексей Сергеевич, на следующее: никто не говорит сейчас, и не болеет, и не трепещет сейчас об упадке центра, о котором такая тоска была при старом режиме, и этот «упадок центра» казался какой-то наступающей смертью. Что же такое случилось? Россия страшно помолодела за эти 7 лет, и болезнь хилости, хирости и старости прошла. «Упадок центра» был каким-то склерозом артерий. Я плохой публицист: но плакал об этом «центре», этих 36-ти губерниях, которые суть все родное и все старое на Руси. «Что делать? Что делать?» — твердил себе: «центр» беднеет, тупеет, школ нет и так как-то не прививаются они, а окраины подымаются все в молодом цвету, в торговле, фабриках (Лодзь, Варшава, Рига).
И вдруг — прошло.
Как?
Да, действительно, «центр России» встал из-под пресса и оправился в 7 лет. Тут все сыграло роль: и Думы, даже 2 из них анархические, и аграрные беспорядки, и даже московское восстание. Может, все врозь и было вредно и глупо, — глупо наверно: но ведь и всякий «кутеж» есть чепуха, а, однако, он время от времени необходим. За 7 лет Россия «вскочила и побегала», — побегал старичок и стал опять мальчиком. Этот политический моцион, или «социально-политический», был ужасно полезен. «Ноги размялись», «косточки расправились», — и слава Богу.
Летом мы ужасно тревожились о Вашей болезни, но операция прошла отлично (здесь все говорят), и мы все успокоились. Хорошо, что Вы имели твердость на нее решиться и что не мямлили, не колебались, не запускали. Ум же Ваш свеж и кипит. Я давал Мазаеву прочесть Ваше письмо ко мне. «Чем это не Маленькое письмо, — сказал он, — хоть сейчас в печать». Да, я думаю, и вообще крупные люди не стареют, по крайней мере не дряхлеют. И Толстой «кипел» до последних ночей в Астапове. Это преимущество умного. Тело стареет, а душа никогда не стареет; и эта «еще не старая душа», в сущности, поддает пару и телу, отчего «большие люди» и живут в общем долговечнее обыкновенных. Слышал — Вы хорошо чувствуете себя, катаетесь и вообще не скучаете и не хандрите. И приходится сказать не только с Коковцевым, но и с Вольтером: «Этот мир не из худших миров».
Крепко жму руку. Кланяйтесь Мих. Ал. и Конст. Сем., если они там.
36[править]
<без даты>
Это мысль! Дорогой Алек. Сергеевич — Россия — Турция — Китай. Как Вам пришло на ум! Вы первый сказали, а ведь — в самом деле так! Это был бы мировой союз, мировой факт, а уж не дипломатическое виляние. Вся дипломатия наша в целый век просто ничтожна, вертится — не зная, чего хочет. Чистая развратница. А Россия — Китай — Турция — это целый необозримый Восток; и ведь тогда мы вышибли бы и из Индии Англию. Мне ужасно эта мысль нравится. Умственно даже нравится. Тут кое-что есть огромное.
КОММЕНТАРИИ[править]
Печатаются впервые полностью по рукописям (РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 3627). Публикация С. В. Шумихина.
15 писем Розанова к А. С. Суворину из представленных здесь 36 были опубликованы в книге: Письма русских писателей к А. С. Суворину (Подготовка к печати Д. И. Абрамовича). Л.: ГПБ, 1927. С. 145—167. Это № 1,4, 5, 6, 7, 9, 10, 17, 22, 23, 25, 27, 29, 34 и 35 настоящего издания (с уточнениями по автографам). Датировка писем Розанова, не имевшего обыкновение ставить даты на своих письмах, проведена на основе писем Суворина и упоминаемых публикаций статей Розанова в «Новом Времени».
1[править]
Письмо датируется на основе ответного письма А. С. Суворина от 17 августа 1893 г.
…6 фельетонов. — Речь идет о шести статьях Розанова в «Московских Ведомостях» за 1891—1892 гг.: «Почему мы отказываемся от наследства?» (7 июля
1891), «В чем главный недостаток „наследства 60-70-х годов“?» (14 июля 1891), «Два исхода» (29 июля 1891), «Европейская культура и наше отношение к ней» (16 августа 1891), «Может ли быть мозаична историческая культура?» (20 июля 1892), «Еще о мозаичности и эклектизме в истории» (17 октября 1892).
2[править]
…очерк «Андерсен» — не был опубликован. Речь идет о Поли. собр. соч. Г. X. Андерсена в переводе А. и П. Ганзен (СПб., 1894—1895. Т. 1-4).
3[править]
…статьи о Пушкине и Спасовиче. — В. Д. Спасович напечатал статью "Дмитрий Мережковский и его «Вечные спутники» (Вестник Европы. 1897. № 6); Н. А. Энгельгардт откликнулся статьей «Спасович и Пушкин» (Новое Время. 1897. 27 июня), прочитав которую Розанов напечатал статью "Два вида «правительства» (Новое Время. 1897. 15 июля), в которой вернулся к теме «Пушкин и В. Д. Спасович».
Письмо является ответом на письмо Суворина от 12 августа 1898 г.
…тон фельетона о Толстом — статья Розанова «Гр. Л. Н. Толстой» по поводу 70-летнего юбилея писателя напечатана в «Новом Времени» 22 сентября 1898 г.
Алексей Алексеевич — сын А. С. Суворина.
…"язык простой и голос мыслей благородный"… — у М. Ю. Лермонтова: «Мысль обретет язык простой / И страсти голос благородный» («Журналист, читатель и писатель», 1840).
5[править]
В те дни, когда мне были новы… — А. С. Пушкин. Евгений Онегин, VIII, 1.
…несколько очерков… — имеются в виду статьи Розанова, печатавшиеся позднее в его сборнике «Литературные очерки» (1899) под заглавием «С юга» и написанные в результате поездки на Кавказ и в Крым в июне — начале августа 1898 г. Три из этих очерков печатались в «Новом Времени»: «В Кисловодском парке» (14 июля 1898), «Горе от ума» (24 июля 1898) и «Военно-Грузинская дорога» (2 сентября 1898).
…Ваша статья об Ал. II. — «Маленькое письмо» Суворина в «Новом Времени» 16 августа 1898 г. по поводу открытия памятника Александру II в Москве.
6[править]
«Антихрист» — книга Ф. Ницше, вышедшая в 1888 г. (рус. пер. — 1907). …"лучше не жениться" — Мф. 19, 10.
7[править]
…благодарность за повышение гонорара. — В 1898 г., до поступления на службу в «Новое Время», литературный заработок Розанова составил 1756 руб. за год. В 1899 г., работая в «Новом Времени», Розанов получил за год 5670 руб., а в следующем, 1900 г. уже 9631 руб.
8[править]
Ответ А. С. Суворина на это письмо Розанова см. в наст. изд. на с. 293—294 (письмо IV).
Весной 1899 г. Суворин был привлечен к суду чести комитетом Союза взаимопомощи писателей как возможный виновник циркуляра Министерства внутренних дел от 17 марта 1899 г., которым запрещалась всякая полемика о волнениях среди учащейся молодежи.
10[править]
«Правда светлее солнца» — эту пословицу Розанов услышал от своей тещи А. А. Рудневой, о чем он писал позднее в «Уединенном».
«Элементы брака» — статья Розанова опубликована в «Новом Времени» 21 ноября 1899 г. (вошла в книгу «Семейный вопрос в России»).
…дар напрасный, дар случайный — одноименное стихотворение А. С. Пушкина (1822).
12[править]
«Думы и впечатления» — статьи Розанова под таким названием публиковались в «Новом Времени» 30 марта, 2 и 15 апреля, 11 мая 1900 г.
13[править]
Ответ на письмо А. С. Суворина от 6 июня 1900 г.
«Русский Труд» — петербургский журнал, в котором Розанов печатался в 1897—1899 гг.
Анна Ивановна — жена А. С. Суворина.
14[править]
«Декадент» — статья Розанова в «Новом Времени» (13 августа 1900 г. № 8786). Подпись: В. Колосов.
«Возрасты любви» — статья Розанова напечатана в «Новом Времени» 23 августа 1900 г. с редакционными сокращениями.
15[править]
…мой ответ Мережковскому — статья Розанова «Маленькая историческая поправка» (Новое Время. 1901. 17 января), написанная по поводу очерка Д. С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» (Мир Искусства. 1900. № 17/18. С. 71-84).
…что чувства добрые я лирой пробуждал — А. С. Пушкин. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836).
«Сад Неметти» — театр Неметти находился в Петербурге на Петербургской стороне.
18[править]
…поместил рецензию о Меньшикове. — Рецензия Розанова на книгу М. О. Меньшикова «Начала жизни: Нравственно-философские очерки» (СПб., 1901) напечатана в иллюстрированном приложении к «Новому Времени» 25 июля 1901 г.
«Кто не оставит отца и мать…» — Мф. 10, 37.
«Оставь мертвым погребать мертвых…» — Мф. 8, 22.
Богд<ан> Вениамин<ович> — Б. В. Гей, заведующий иностранным отделом «Нового Времени».
23[править]
Эльпе — псевдоним фельетониста «Нового Времени» Лазаря Константиновича Попова.
24[править]
Поучительное в войне — под таким заглавием статья Розанова опубликована в «Новом Времени» 18 февраля 1904 г.
25[править]
Борис Алексеевич — сын А. С. Суворина.
…в воспоминаниях Фаресова о Лескове — Фаресов А. И. Воспоминания о Н. С. Лескове // Исторический Вестник. 1902. № 5. С. 551—583.
Как уст румяных без улыбки… — А. С. Пушкин. Евгений Онегин. III, 28.
27[править]
Ответ на письмо Суворина от 25 января 1905 г.
…Кельсиева я Вам вернул… — Речь идет о книге «Сборник правительственных сведений о раскольниках» (1860—1863), изданной В. И. Кельсиевым.
28[править]
Федор Ильич — Булгаков, сотрудник «Нового Времени».
Ответ на письмо Суворина от 16 марта 1905 г.
32[править]
…о нееврействе Христа. — Речь идет о статьях Розанова «Был ли Христос евреем по племени (Гаустон Стюарт Чемберлен. Явление Христа. Пер. с немецкого. СПб., 1906)» и «Еще о нееврействе И. Христа», опубликованных в «Новом Времени» 4 августа и 3 октября 1906 г.
33[править]
«Основы христианства» М. Тареева. — Розанов написал статью об этой книге — «Новый труд профессора Тареева» (Русское Слово. 1908. 8 февраля).
…его брошюрка «От смерти к жизни». — Тареев М. М. От смерти к жизни. Вып. 1. Живые души. Сергиев Посад, 1907.
34[править]
Мих. Алексеевич — сын А. С. Суворина.
…в нашем Столыпине — Александр Аркадьевич Столыпин, брат премьер-- министра, сотрудник «Нового Времени».
…при отвратительной погоде целое лето — лето 1910 г. семья Розанова провела в Луге.
35[править]
Ответ на письмо Суворина от 29 сентября 1911 г.
А мне, Онегин, пышность эта… — А. С. Пушкин. Евгений Онегин. VIII, 46.
… «Этот мир не из худших миров» — ср.: Вольтер. Кандид. Гл. 30. У Вольтера при дословном переводе: «Все к лучшему в этом лучшем из миров».
Конст<антин> Сем<енович> — К. С. Тычинкин, служащий издательства А. С. Суворина.