Письма о воспитании (Шелгунов)

Письма о воспитании
автор Николай Васильевич Шелгунов

Опубл.: 1874. Источник: az.lib.ru • Русские матери
Кого воспитывать?
Чего не знают женщины
Честная пассивность рассудка
Память
Воображение
Внимание
Реальное мышление
Слово
Ум и чувство
Навыки и привычки
Бездеятельность
Воля
Стыд
Характер
Раздвоенность характера
Факторы характера
Теория счастья
Воспитательные влияния
Условия солидарности

Н. В. Шелгунов. Избранные педагогические сочинения

Издательство Академии Педагогических Наук РСФСР, Москва 1954

ПИСЬМА О ВОСПИТАНИИ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Русские матери

Кого воспитывать?

Чего не знают женщины

Честная пассивность рассудка

Память

Воображение

Внимание

Реальное мышление

Слово

Ум и чувство

Навыки и привычки

Бездеятельность

Воля

Стыд

Характер

Раздвоенность характера

Факторы характера

Теория счастья

Воспитательные влияния

Условия солидарности

РУССКИЕ МАТЕРИ

Вопрос о воспитании такая же вечно старая и вечно новая история, как солнце и любовь. Женщины это знают, но вот чего они не знают: — они не знают, что в дурном воспитании человечества винят их одних. «Дайте нам лучших матерей, — и мы будем лучшими людьми», сказал Жан Поль Рихтер. И русские педагоги перевели эти слова на русский язык и напечатали их во всех своих книжках, и теперь все их повторяют. Бедные женщины, вы даже не подозреваете, в каком преступлении вас обвиняют.

Лучших матерей!.. Но вспомните свою мать, разве это не была лучшая мать, разве кто-нибудь любил вас так, как любила она? Бывали у вас и другие радости, но разве это — то? А воспоминание о матери свежо и живо, и чем дальше от детства, тем оно яснее, понятнее и дороже.

Вспомните суровые, холодные, темные зимние вечера, когда вам приходилось пешком возвращаться в школу. Мороз казался еще холоднее, чем он был; а дежурные наставники и еще холоднее мороза. Все начальство было такое же холодное, двадцатиградусное и прямолинейное, точно ходячие деревянные перпендикуляры… А дома так тепло и уютно. Маменька сидит рядом и не может на вас наглядеться и подкладывает она вам в кофе жирные пенки и сооружает подле гору из сладких круглых булочек и сухарей; а к обеду приготовляет непременно жареную телятину с свеклой в уксусе. И крестит вас мать, отправляя на неделю в школу: «Бог тебя благослови — учись хорошо», говорит мама и завязывает в узелок платка гривенник. «Смотри, Миша, не потеряй». Только теперь вы понимаете, почему маменька так крепко завязывала гривенник… А какой вы были злой!.. Вы запустили в мать ножницами, а она с кротостью только сказала: «Миша, Миша, много повредит тебе твоя горячность». Теперь вам стыдно за свое прошлое, особенно потому, что его не поправишь — ее уж нет… Вам нечем доказать ей, как вы ее любите, и вы только смотрите на ее портрет и слезы раскаяния и сожаления смешиваются со слезами благодарности и благословения. О как вы любите ее теперь! Теперь?! Но вы любили ее и тогда, когда швыряли в нее ножницами…

Говорят, дети не любят своих матерей так, как матери детей. Не верьте этому. Дети только любят по-своему, иным способом; но они любят сильно, страстно и даже глупо. Дети, отданные в казенные заведения, хирели и хворали, скучая по дому; но мне не случалось видеть матерей, которые бы хворали, отдавая своих сыновей в школу. Есть дети, особенно мальчики, замкнутые, робкие, сосредоточенные и повидимому неласковые, хотя в то же время очень нежные. У них недостает только привычки обнаруживать привязанность внешним образом. Мальчик действительно не ластится, не жмется и не целует своей матери; а ваша дочь, что это за милое и ласковое дитя и какое кроткое, внимательное! — но во-первых, позвольте каждому любить по-своему; а во-вторых, попробуйте-ка обидеть мать; вы увидите, что кажущийся бесчувственный и холодный сын — настоящий маленький вулкан, носящий под своей каменной броней самую энергическую, горячую привязанность. Я знаю случай, когда сын, вступившись за свою мать, кинулся с топором на отца. Это было, конечно, в деревне, думаете вы? — Да, но увы! не в крестьянской избе.

От матерей менее непосредственных, уже думавших о воспитании, мне случалось слышать такую воспитательную формулу: «Надобно, чтобы у человека было в жизни хоть одно светлое воспоминание». И желая создать его, они действуют совершенно так же, как и матери, закармливающие своих детей. Они точно так же подкладывают жирные пенки в кофе сына гимназиста и сооружают подле него горы из сладких круглых булочек; они точно так же завязывают в узелки гривенники и, когда сын бросает в мать ножницами, они точно так же говорят с кротостью: «Миша, Миша, много повредит тебе твоя горячность». Всепрощаемость матерей с воспитательным «принципом» идет еще дальше, чем матерей непосредственного чувства. От матерей без принципа достаются детям нередко шлепки, мать с «принципом» этого никогда не сделает: она боится,, что шлепок отпечатает свои пять грязных пальцев на светлом зеркале счастливых детских воспоминаний сына, и дает своему сыну «свободу». Теория «светлых воспоминаний» является таким образом демонстрацией; это — своеобразный протест против жизни, нечто вроде революции задним числом. Когда молодая женщина сидела еще под розовым кустом, а «он» был так чудно хорош, и на груди «его» было так отрадно забываться в сладком трепете любви, а завистливый соловей пел все громче и громче, молодая женщина думала, что жизнь только в этом. Но вот наступила осень, стало холодно и сыро, листья с розового куста обвалились, соловей улетел куда-то, и сделалось, наконец, так скучно, скучно… Сколько пролито тайных слез, сколько поздних сожалений… «И зачем я вышла замуж? мама, милая мама, — думали вы, заливаясь ночью слезами или глотая их, чтобы не услышал муж, — где ты? и какое это было счастливое время! Как ты любила меня! Как мне было отрадно подле тебя!…» И вот в вашем воображении рисуется маленькая комнатка, теплая и уютная, и сладкие булки, и яблоки, и игрушки, и ласки матери, и ее баловство; — точно во сне, точно волшебная сказка, так все это хорошо… «Неужели и с тобой будет то же, — думаете вы, глядя на свою спящую дочку, — нет, ты никогда не выйдешь замуж; я не хочу, чтобы ты была несчастна, я спасу тебя… А ты, бедняга, — думаете вы, глядя на сына, — я знаю, что не от меня зависит устроить твою жизнь». И вот разные ужасы рисуются в вашем воображении — война, пруссаки, истерзанные и обезображенные трупы, грязь из человеческой крови и раздавленного человеческого мяса, Сибирь… У, как страшно! «Где бы ты ни был, с тобою будет всегда благословение твоей матери и ты вспомнишь меня, мой маленький друг; я, как твой ангел-хранитель, буду всегда с тобой и светлые воспоминания молодости, воспоминания о твоей матери, так любившей тебя, будут твоим утешением в несчастии, поддержат твой падающий дух, успокоят твое страдающее чувство». Бедная, больная и неразумная женщина! Твоя любовь вводит тебя в заблуждение, и твой принцип никуда не годится.

Я знаю еще матерей, у них есть тоже воспитательный принцип и тоже много, много любви; но у них при этом есть еще и много денег. Странная какая-то любовь у матерей с деньгами! Их чувство не столько личное, сколько родовое: у них всегда есть фамильный портрет дедушки с бабушкой, безмолвных укоров которых они боятся гораздо больше, чем всякой живой действительной опасности. И как они любят и лелеют своих детей, как они берегут их от всякого дурного влияния! Их дома похожи на мебельный магазин и цветочную оранжерею; их детские — на дорогую игрушечную лавку, их классная комната — на гимназию. У них живет в доме учитель музыки выписанный из Богемии, за сыном ходит гувернер, выписанный из Швейцарии, за дочкой наблюдает гувернантка, выписанная из Лондона, детскую убирает немка, выписанная из Берлина; каждую субботу возят детей в театр и каждый день, перед обедом, катают их в открытой коляске. По воскресеньям — о какой это веселый день! — гости с утра и какие гости! какие у них превосходные шляпы и шляпки, перчатки, ботинки! ах, как весело! за обедом гости, вечером гости, и какие все милые, добрые, внимательные, и как все говорят по-французски! иногда мы даже танцуем запросто под фортепиано, — а потом ужин. Я знаю ровно тысячу таких матерей — и вы, люди пятых этажей, не думайте, что я говорю о временах крепостного быта. Мы одно время было пошалили и с увлечением освободили даже своих крестьян… И как хмуро смотрели на нас тогда портреты дедушки и бабушки! В их безмолвном укоре читалось: «дети, дети, понимаете ли, что вы делаете! Одумайтесь!» — и мы одумались и исправились. Я знаю десять тысяч чудесных историй о семействах, в которых живет родовая любовь и где все делается для почернелых портретов, висящих в массивных золоченых рамках. И все эти чудесные истории похожи одна на другую, как две капли воды.

Я знаю еще матерей, в строгих, спокойных и холодных чертах которых мне рисуется мое детство, морозные вечера, когда я возвращался в школу, и двадцатиградусное начальство, прямое, как катет прямоугольного треугольника. Эти матери никогда не ласкают своих детей, они их только хвалят или порицают; они им выставляют умственно баллы и в каждом действии своих детей видят или поведение или ученье. Мне кажется, что такие строгие и классические, как латинская грамматика, матери все были прежде гувернантками или классными дамами; так они и засохли на всю жизнь… Как все в них порядочно, холодно и скучно! Бедные дети! Вы даже никогда не видели пенок, вы не знаете, что такое жизнь — вы знаете только правила и не имеете ни малейшего понятия ни о говядине, ни о сдобных булках, ни о пирогах. Знаете ли вы, что ваш организм тратит в сутки около 3-х килограммов и что нужно восстановить эту издержку? Если вы думаете, что вам дают суп, говядину, кашу, хлеб, то вы думаете так потому, что вы еще дети, — нет, вы получаете пищевые вещества, вы должны получить около 100 граммов белковых тел, да 400 граммов безазотных веществ и около 2 000 граммов воды. Это все вы и получаете. Для вас совершенно непостижима ни поэзия жирных пенок, ни наслаждение слоеного пирога, ни мирная беседа у теплой лежанки, ни сказки старухи-няни, ни нежная ласка матери, — но зато вас воспитывают, чтобы сделать людьми. Для вас теплая лежанка — просто теплая лежанка, но знаете ли, что она выделяет из себя 20° тепла, тогда как в детской не должно быть более 14°, — ведь тут 6° больше! В Пруссии есть одна школа, где дети спят при 5° тепла. Сказки старухи-няни! Но знаете ли, что они возбуждают воображение, а куда уводит воображение?! Нежные ласки матери! — а разве кто-нибудь любит вас больше матери, разве она не потому заботится об вас так строго и даже боится с вами улыбаться, чтобы не помешать вашему правильному развитию? Наступит пора, когда вы поймете все ее самоотвержение и всю ее неусыпность. Она встает в 6 часов и будит вас в 7, в 8 она дает вам жиденький чай с молоком и хлеб с маслом, в 9 часов к вам приходит уже учитель музыки, в 10 — учитель географии, в 11—учитель чистописания, с 12 до часу вам дается завтрак и отдых; в час — приходит учитель рисования, в 2 часа — учитель латинского языка, в 3 часа — мать идет сама с вами гулять, в 4 часа — обед, в 5 — опять должны начаться уроки и та же мать репетирует с вами до 8 часов, в 8 часов чай — в 9 уже пора спать. А на завтра опять то же, и послезавтра то же, и всякий день то же. Вам уже двадцать лет, вы взрослая девушка, но вы даже не подозреваете, что вы девушка — маменька вам об этом никогда не говорила. Для вас мужчина — только учитель, и все различие между мужчинами и женщинами заключается для вас только в том, что учителя хотят в суконных панталонах. Я знаю трех подобных девушек. О, какие они жалкие и деревянные, какие они бескровные, заученые и благонравные!

Я знаю еще матерей; это большею частью полные, многокровные, крепкие и энергические натуры вроде Опарихи Решетникова. Они сами воспитались в шуме, движении, хлопотах и суетне, и вся их жизнь вышла суетнёю. С раннего утра они уже поднимают в доме содом, ходят, наблюдают, распоряжаются, всех бранят, суются во все, никому не дают покоя, никому не дают заняться делом, и своей шумной, беспорядочной энергией мешают решительно всякому. Но зато как они любят своих детей; они кормят их с нежностью, одевают и прихорашивают со страстью, гладят, ласкают и не налюбуются; они следят за всем, сами даже штопают детям чулки и чинят рубашки; они нанимают учителей и наблюдают за их занятиями, они за каждую единицу, полученную сыном в гимназии, объясняются с инспектором и директором, они следят за всеми гимназическими учителями, собирают об них все гимназические толки и сплетни и в неуспешности занятий своих детей сумеют всегда найти такую причину, которая никому не придет в голову. Недавно я прихожу к подобной маменьке: красная и возбужденная она ходит по комнате, точно заряженная туча…

О, милая Опариха, как я люблю тебя в такие минуты! Такое чадолюбие, такая энергия могли бы создать из тебя благородную Корнелию, а между тем, ты не больше как Опариха, и из твоих сыновей уж никак не выйдут Гракхи.

Я знаю еще матерей — в них нет ни капли крови, они прозрачны, нежны и хрупки, как китайский фарфор. Они больны от дуновения зефира и лежат в постели, если кухарка пережарит котлеты. Своими нежными, тонкими и прозрачными руками они держат весь дом в оцепенении, даже мухи не смеют летать в комнатах. И как нежная, прозрачная мать любит своих детей! С первого дня рождения она завертывает их в хлопчатую бумагу и воспитывает их как шелковичных червей. Ни воздух, ни ветер, ни солнце, ни дождь не коснутся никогда их нежного тела. Когда дети начнут ходить, вместо ваты навертывают на них шелк, бархат и кружева. Это, во-первых, для здоровья; а во-вторых, прозрачная маменька желает, чтобы ее дети были первыми детьми в городе, самыми красивыми и очаровательными. Мальчиков для этого завивают на ночь в папильотки, а девочкам отпускают и расчесывают волосы во всю спину. Это очень красиво! И мальчики выходят девочками в мужском платье, а девочки — нежные, прозрачные, кружевные девочки — точно ходячие картинки из немецкого «Базара»; они даже и играют только в те игры, которые нарисованы в «Базаре». Если Опариха делает только то, что выгодно и полезно, прозрачная маменька делает только то, что нежно и красиво, и это не столько из эстетических наклонностей, сколько от расстройства нервов. Прозрачная маменька сама слаба как бабочка, она сама требует нежного ухода, и своих детей она хочет сделать тоже бабочками.

Я знаю еще матерей… но ведь это становится уже бесконечной историей. И действительно бесконечной. Двадцать миллионов матерей, двадцать миллионов сердец, бьющихся самой искренней горячей привязанностью к своим детям! Понимаете ли сколько любви, сколько нежности, сколько забот и попечений, сколько бескорыстного самоотвержения! О, деревянные мужчины, не говорите о чувствах матери, потому что ваша чиновная душа никогда их не испытывала! Не мы ли научили вас осторожности, не мы ли научили вас беречь себя, жить для себя и любить только, себя? Не мы ли удерживали вас от всяких ненужных порывов и выводили вас на помочах, предохраняя от всякой опасности? Вспомните, как мы учили вас первым молитвам и как вместе с вами молились, чтобы бог уберег вас на всех путях жизни; вспомните, как мы просиживали над вами целые ночи, когда вы были больны, прислушивались к вашему неровному дыханию и сколько слез любви пролили над вами! Вспомните свою школу, вспомните суровое бессердечие, которое вас окружало, начиная от швейцара и до последнего начальника; — в чьей ласке, в чьем внимании находила ответ ваша детская душа, кто болел вашими страданиями и кто радовался вашим радостям? О замолчите, ради бога, замолчите, не оскорбляйте тех, кто так любит вас!.. — Но не ко мне, добрые женщины, обращайтесь с этим упреком. Я понимаю вас и в каждой из вас я чувствую свою мать… Счастливое детство с его пенками и сладкими булками, и с ласками матери, и с его редкими гривенниками, и с его теплой лежанкой, и с его кошкой, которая теплее лежанки, и с его сказками, которые теперь уже не занимают… Я понимаю вас, добрые женщины; еще раньше Дарвина, опытом своей несчастной жизни, вы узнали, что жизнь есть борьба за существование. Как медведицы, вы засели в своих берлогах и оберегали своих медвежат. Вы учили их жизни, а научить жизни значило для вас застраховать их от всех будущих опасностей. Каждую из вас пугало что-нибудь, каждая видела в жизни свои опасности, испытала свои страдания, свои неудачи, свои разочарования и свои горести, и каждая из вас хотела вручить детям талисман своей опытности. Ведь только потому, что вы так любите своего Петю, вы прогнали семинариста-развивателя; только потому что вы любите своего сына, вы внушали ему, что он Иванов; только потому, что вы любите своего сына, вы совсем не обращали на него внимания и дали ему полную свободу; только потому, что вы любите своего сына, вы кормили его жареными пенками и сладкими булочками; только потому, что вы любите своего сына, вы завертывали его в хлопчатую бумагу и на ночь завивали в папильотки; все, что вы ни делали, вы делали потому, что любили своих детей. Но отчего же мы так худы, если вы нас так любили, отчего же нам нужны лучшие матери, чем были ими вы? Значит одной любви мало и, любя своих детей, можно создавать из них дурных людей, можно быть дурной матерью, можно быть не больше, как чадолюбивой медведицей. Вы и были медведицами и из своих детей вы создали тоже будущих медведиц.

КОГО ВОСПИТЫВАТЬ?

Какие бы мы ни делали глупости с своими детьми, нам всегда кажется, что мы их воспитываем. Маменькам, пожалуй, можно было бы простить это невинное заблуждение, если бы они не| спорили. Скажите, что вам не нравится? Вы находите, что я слишком кутаю своего сына? Но знаете ли вы, какое у него слабое горло? Вы говорите, зачем я его не приучала к холоду ранее? Но знаете ли, что я пробовала приучать и всегда кончалось простудой? Вам не нравится, что он одет в бархатную куртку и панталоны, но знаете ли, что я сшила их из своего старого платья, которого уже давно не ношу? Вы говорите, зачем я беру репетитора, но он и с репетитором получает в гимназии единицы… — И есть же еще такие немцы-педагоги, которые говорят: «научите женщину радостям детской»! Милые маменьки, вы загубили нас своею любовью — дайте нам хотя немножко ума и общественных чувств! «Когда сошлись бойцы, — рассказывает Тит Ливии, — когда сверкнули обнаженные мечи--дрожь пробежала по зрителям»… Вы знаете эту историю — это описание битвы горациев и куриациев. После битвы римское войско с Горацием во главе вступило в Рим. У Капенских ворот встретила Горация его сестра — невеста одного из убитых куриациев и, увидев на плечах брата плащ своего жениха, распустила волосы, зарыдала и начала призывать имя убитого. Гораций выхватил меч и поразил сестру. «Так иди же ты к своему жениху, — сказал он, — если для него ты забыла своих убитых братьев и свое отечество. Пусть погибнет так и каждая римлянка, которая заплачет о враге». Да, нужно иметь каменное сердце, чтобы убить родную сестру! И в древнем Риме мы встречаем целый ряд таких каменных сердец. Гораций, Сцевола, Гракхи, даже Марий, Сулла, Помпеи… Когда Марий был заключен в темницу и к нему пришел палач, Марий взглянул на него своим огненным взглядом и спросил: «достанет ли у тебя силы убить Кая Мария?» У дикого германца выпал топор из рук. Какие все люди и какие времена! Мы переживаем уже другие чувства и в нас живут другие стремления. Цивилизация, железные дороги, гуманность, дешевый ситец и бархат: — бедные римляне, вы не знали не только железных дорог, но вы не знали даже рессорных экипажей и не носили голландского полотна! Но зато вы жили одним чувством и одной идеей, тогда как у нас семьдесят миллионов чувств и семьдесят миллионов идей. Если бы завтра случился всемирный потоп, мы не позаботились бы о такой мелочи, лишь бы наши берлоги были на вершине Арарата. Да, Гораций был камень!..

Конечно, не отец, а мать дает у нас воспитание детям, но, увы! все, что нас делает людьми, мы узнаем не дома, а где-то в другом месте и много после домашнего воспитания. Действительно, мы сохраняем светлое воспоминание о своих матерях, но не потому, чтобы это было воспоминание самое лучшее, а потому, что оно самое первое; оно оставляет первый след в нашей памяти, а первые следы самые прочные. Вот почему человек в глубокой старости смутно вспоминает даже потрясающие ближайшие события своей жизни и совершенно отчетливо представляет себе свою рассказчицу-няню, теплую лежанку и мурлыкающую кошку, хотя эти впечатления оставили совершенно безразличный след в его чувстве и не имели ровно никакого влияния на его последующую жизнь. Одного этого психологического закона совершенно достаточно, чтобы убедиться в ошибочности женской теории «светлых воспоминаний»; но я могу привести и другое доказательство. Когда в зрелом возрасте слагаются твердые представления, когда собственным разумом оценишь все пережитые факты и выработаешь себе принципы, как часто суровые и неуклонные правила сурового отца действуют на нас с большею обаятельностью, чем все воспоминания о жирных пенках и сладких булках доброй и ласковой матери! В этих суровых правилах выискиваешь себе проверку поведения, руководящую нить, в них облекаешься как в броню, чтобы стать лицом к лицу с опасностью, тогда как светлые воспоминания о ласке служат утешением в момент упадка духа, когда чувствуешь себя одиноким, забытым, несчастным, страдающим. Они хороши только для поддержания пассивного мужества, но действуют всегда на эгоистическое чувство.

И матери жестоко ошибаются, перенося все свои заботы о воспитании на один ласковый уход. Говорят, у великих людей были замечательные матери. Это значит, что великие люди, кроме ласковых слов, слышали от своих матерей еще и другие. В этих-то других словах и заключается весь секрет воспитания и основания для «светлых воспоминаний».

Что такое воспитание и кого нам нужно воспитать из наших детей? Было время, когда суровая Спарта убивала слабых детей, а остальных кормила черной похлебкой и секла каждую субботу — создавались Леониды. Спартанец не боялся смерти, он был горд и независим. Женщины были такие же, как мужчины, и награждали своею любовью только героев… Рим! но и Рим, как Спарта, находил карканье черного ворона пленительнее пения соловья и знался только с царственными животными. У римлянина была идея и нравственная сила — он, не морщась, сжигал руку по локоть, чтобы спасти отечество, и римская матрона гордилась только такими сыновьями, именами которых писалась история. Были времена! Но разве история кончилась?.. Отечество! Но разве отечество было только у греков и римлян, а у теперешних людей его нет? Когда прошли мрачные средние века и снова проснувшаяся человеческая мысль дала помыслам более широкий размах — слово отечество получило опять свой таинственный, мистический, но в то же время шевелящий и возбуждающий смысл. Отечество! Сколько сердец заставляет биться это слово и как разно бьются все эти сердца! Американских патриотов оно заставляет объявить войну Англии, а французы, с криком: «отечество в опасности», берут штурмом Бастилию и провозглашают республику. Андрей Гофер, во имя отечества, умирает за австрийского императора; рейнские немцы, во имя отечества, принимают с восторгом Наполеона, а Штап, во имя того же немецкого отечества, хочет убить Наполеона. Итальянцы, во имя отечества, восстают против австрийцев и австрийцы, во имя отечества, подавляют итальянские восстания и заключают итальянских патриотов в казематы. Героини Сулиотки, во имя отечества, танцуют свой последний танец смерти и кидаются в пропасть, чтобы не достаться туркам, а турки, во имя отечества, освещают заревом пожара эту страшную сцену и ликуют о гибели изменников. А Миссолонги! Новейшая история не знает ничего подобного этому героизму и зверской безжалостности осаждавших. Когда город представлял уже кучу развалин, когда все, что можно было есть, было съедено, осажденные решились пробиться через турецко-египетское войско. Все, кто был в состоянии идти, пошел на последнюю вылазку, только больные, раненые и старые остались в городе. Женщины, подвязав грудных детей за спину, мальчики, девочки, безоружные ремесленники двинулись, окруженные ничтожною военною силою, в глухую ночь, на врагов. Только немногим удалось пробиться, все остальное пало под оружием зверского войска Ибрагима; город выжжен до основания, больные и раненые перебиты, а женщины, взятые в плен, проданы в рабство. Европа содрогнулась öt этих ужасов. Вот это патриотизм, вот это любовь к отечеству!

Но почему же патриотизм только в этом, и разве отечество отстаивается только с оружием в руках? Когда Иван Гус проповедовал новое учение, разве не во имя отечества он действовал? Когда его осудили на сожжение, разве не во имя отечества был произнесен приговор? Когда какая-то старуха подложила горящую головню под его костер, разве не во имя отечества сделала она это? Когда Мартин Лютер начал реформацию, разве не во имя отечества он проклял папу и разве не во имя отечества папа проклял его? Когда Тилли, Валенштейн, Папенгейм опустошали Германию, разве не во имя отечества делали они это и разве не во имя отечества их бил Густав Адольф? Разве не во имя отечества действовала всякая революция и всякая реакция? Разве не во имя отечества южные американские штаты воевали с северными? Разве не во имя отечества классицизм стремится подчинить все своей идее и разве не во имя отечества выступает против него протестующий романтизм? Разве не во имя отечества Вашингтон отверг предложенную ему корону и разве не во имя отечества французские легитимисты провозгласили бы теперь Генриха V? Разве не во имя отечества аристократизм борется с демократизмом, третье сословие свергло во Франции дворянство, а четвертое сословие хочет свергнуть буржуазию? Разве не во имя отечества совершилось у нас освобождение крестьян и разве не во имя отечества слышатся теперь отзывы, что реформы сделаны слишком рано?..

Бедные женщины! Когда вас окружает этот нестройный хор раздирающих противоречий и когда каждый отчизнолюбец предлагает в виде воспитательного образца свой собственный патриотизм, вы должны находиться в положении неопытного покупателя, разрываемого на базаре шумною толпой торговок. Не вас жаль в этом случае, а жаль ваших бедных малюток, потому что первый ловкий пройдоха может обмануть вас, и вы, счастливые и довольные, нанесете домой всякого хлама, гнили и лохмотьев и, одев своих детей в рубище, будете воображать их царскими детьми. Когда лев поручил воспитание сына своему другу орлу, и когда орел научил его всем птичьим напевам — от орла до перепелки, то ахнул царь и весь звериный свет, потому что важнейшая наука:

Знать свойства своего народа

И выгоды земли своей.

Если эта мысль правильная, то вы должны воспитывать своих детей для своей страны. Но боже мой, сколько стран на свете и сколько поэтому должно быть разных воспитаний! Оставим в покое Патагонию, острова Товарищества и эскимосов; но в самом цивилизованном мире, в самой цивилизованной Европе какое многообразие условий жизни, стремлений, ближайших задач, которые преследуют народы! Француз, воспитанный во Франции, будет себя чувствовать несчастным в Германии, немец — во Франции, грек — в Турции, турок — в Италии, итальянец — в Пруссии, а русский — повсюду. Германия семьдесят лет воспитывалась в национальном направлении, чтобы отомстить Франции за Наполеона I, а теперь французы воспитывают себя в том же направлении, чтобы отомстить немцам. Чехи и поляки точно также вырастают в национальной ненависти к немцам и каждая полька, каждая чешка учит своих детей ненавидеть врагов. Немцы, с своей стороны, с холодным и язвительным злорадством относятся к угнетенным славянам, считая себя божьим народом, призванным сказать миру новое слово и занять все земли, где только произносится немецкое слово. Какая ужасная путаница! И внутри каждой страны происходит еще большая путаница. В открытой ли борьбе мнений высказывается она, в затаенном ли, подавленном протесте, или в пассивном безмолвии — трудность вопроса о воспитании не изменяется.

Кого же в самом деле воспитывать?

Ни для одного народа разрешение этого спорного вопроса не представляет таких трудностей, как для нас, и ни для одною народа он не имеет такой важности. Если бы, относясь критически к нашему воспитанию, мы стали укорять его в отсутствии целей и идеалов, такая оценка была бы неверной. Правда, русские матери не воспитывают из своих сыновей ни Гракхов, ни Муциев Сцевол, ни Юлиев Цезарей, ни Ганнибалов, ни Вашингтонов, ни Питтов, ни Грантов, но едва ли справедливо утверждать, чтобы они не желали создать из них Меттернихов, дипломатов и генералов. И у наших матерей такое же огромное честолюбие, как у знаменитых римских матрон, и если Корнелия гордилась тем, что ее дети умерли за справедливую и патриотическую идею, наши Матери умеют гордиться тем, что их дети делают блестящие карьеры и в очень раннем возрасте получают уже большое содержание.

Когда немецкие педагоги доказывают, что цель воспитания сделать человека счастливым, они, вероятно, думают о русских матерях. И действительно, все воспитание русских матерей устремлено на то, чтобы сделать своих детей счастливыми. Но что такое счастье? Диоген считал себя гораздо счастливее Александра Македонского и Иван Гус не считал себя несчастным, когда его жгли.

В одной русской детской книжке есть рассказ о двенадцатилетнем барабанщике французской республиканской армии, Жозефе Барра. Его окружили королевские войска и под угрозой смерти заставляли кричать: «да здравствует король», но Барра все-таки закричал: «да здравствует республика», и упал пронзенный двадцатью пулями. Вслед за тем русская детская книжка прибавляет: «Такой же пример геройской смерти был и в королевской армии лет за тридцать до подвига маленького барабанщика армии республиканской». Я не знаю, что думают дети, когда им представляют подобные примеры, но во всяком случае они не должны быть высокого мнения о доле барабанщиков, которые могут кричать все, что им угодно, и их все-таки расстреливают. Всмотритесь ближе в этот пример и вы увидите, что в воспитательном приеме русских матерей он возведен в обобщенный принцип. Счастье имеет для нас только материальный смысл, оно для нас физическое довольство, обеспеченное положение, блестящая карьера и выгодная женитьба. Мы учим своих детей не тому, что они должны делать, а тому, чего они не должны делать. Так как Жозеф Барра погиб потому, что кричал «да здравствует республика», а другой барабанщик — за то, что он кричал «да здравствует король», то мы учим своих детей не кричать ни того, ни другого, и они, не зная, что им кричать, вырастают глухонемыми. В воспитании наших матерей силен только один элемент — страховой: каждая по-своему смотрит на счастье и каждая воспитывает своих детей в идеях этого относительного счастья. Наши идеалы так своеобразны и мизерны, что нас решительно не понимают иностранцы; скажите американцу, что вы «почетный гражданин», и американец с гордостью протянет вам руку — ему представится будущий президент Северо-Американского союза; наших надворных советников немцы совершенно серьезно принимают за советников двора, а статских советников — за членов государственного совета. Иностранная точка зрения не известна еще ни одной русской матери, и купчиха, мечтающая вывести своего сына в почетные граждане, прежде всего учит его покорности, повиновению и послушанию.

Конечно, я не стану обвинять теперешних русских матерей, что не они создали русскую историю; но их нельзя же оправдывать и в том, что почетным гражданином они представляют себе только купца 1-й гильдии. Если русские матери не создали русской истории, они все-таки должны понимать ее, и если они не понимали ее в первое тысячелетие, — им надо начать понимать ее во второе. Но мы, родившиеся и воспитавшиеся в первое тысячелетие, не бросим укором в наших матерей. Иные времена, иные нравы, иные идеалы! Мы даже больше ценим таких матерей первого тысячелетия, у которых не было никаких идеалов. Их воспитание было просто, бесхитростно и сердечно. Они старались внушить нам хорошие житейские правила; учили нас быть кроткими, добрыми и честными в домашнем быту. Они не готовили нас "и для какой карьеры и отдавали в первое учебное заведение, которое брало к себе на казенный счет. Они видели в нас своих детей и любили нас как своих детей. Я даже сомневаюсь, чтобы им представлялся когда-нибудь вопрос о будущем. И какое тут будущее, когда бедность и нужда убили всякую надежду. Если эти простые, добрые матери не создали нам искусственного характера, не вложили в нас искусственных стремлений, зато своей бесконечной кротостью и добротой они спасли нашу человеческую душу и не испортили того хорошего, что дала нам природа.

Не так поступали женщины с идеалами. Своими собственными любящими руками они впускали червя честолюбия в юные сердца своих детей, и мальчуганы четырех лет уже ходили с червоточиной и хорошо знали, что будущий правовед или лицеист не может иметь ничего общего с остальными русскими людьми. Конечно, Александр Македонский не считал ровней даже царей, но мне еще не случилось видеть ни одного русского правоведа, из которого вышел бы Солон, Ликург, Катон или Бентам.

А между тем, эта воспитательная порча, когда идеалом гражданина служил элегантный чиновник, въелась необыкновенно глубоко во все русское воспитание, и служебный карьеризм во всю предыдущую русскую историю составляет единственный воспитательный принцип нашего материнского честолюбия и русского женского патриотизма. Я опять повторяю, что не русские матери создали русскую историю, но если они хотят быть матерями, которых бы никто и даже их собственные дети не укорили в воспитательной порче — им нужно узнать историю и отказаться от старых идеалов, для второго тысячелетия России непригодных. Для новой жизни нужно и действовать по-новому.

Когда в последнее десятилетие у нас поднялись всякие вопросы, выплыл из русской бездны и вопрос о воспитании. Но меня не обвинят в пристрастии, если я скажу, что наши новые матери остановились только на азбуке — на физическом воспитании. Я видел много матерей, которые обзавелись Маутнером, Комбом, Рекламом, даже Фогелем и физическое воспитание своих детей до трех, четырех лет вели, если не превосходно, то все-таки далеко лучше, чем наши маменьки, руководившиеся больше практическими советами старых нянек; старая нянька потеряла тоже свой кредит и сменилась няней молодой. Но как только первоначальное физическое воспитание оказывалось оконченным, и ребенок уже начинал заявлять себя как будущий человек, у молодых матерей не оказывалось никаких руководящих идей, никаких выработанных нравственных принципов, которыми они владели бы так же твердо, как печатным Комбом и Рекламом.

В иностранных педагогиках вы очень часто встретите похвалы английскому и американскому воспитанию, похвалы тому единству духа, которым оно проникнуто, тому вполне установившемуся направлению, которое господствует в школе и формирует как все общественное мировоззрение, так и привычки молодежи. Английские и американские заведения имеют так называемый «дух»; это традиционная наследственная нравственная сила, которая отпечатывает людей в известную патриотическую форму и создает из молодого американца будущего чистокровного «Янки», а из молодого англичанина «Джона буля». Не к тому я говорю это, чтобы сказать, что «Янки» и «Джон буль» — идеалы, а только к тому, чтобы указать на установившееся единство воззрений. И в древнем мире было подобное же единство патриотического направления и общественного духа; каждый грек был отпечатан в ту же форму и каждый римлянин был римлянином. Только потому-то Греция и создавала Фемистоклов, Аристидов, Мильтиадов, Демосфенов и Периклов, а Рим разных Горациев, Каев и граждански-честных Катонов Утических. И этим примером я не хочу сказать, что Гораций Коклес и Муций Сцевола должны быть нашими идеалами; я указываю только на то, что единство одушевляющего всех духа создает силу каждому отдельному человеку.

Но где же это единство в нашем воспитании? Где этот общий дух, который бы одушевлял всех одним стремлением и каждому человеку указывал бы одну и ту же цель — не материальную, не выгодной женитьбы или хлебного места, а высшую, благотворно действующую на подъем его духа? У нас, правда., издается газета «Гражданин», — добрый знак — но скажите мне, молодые матери, что значит быть гражданином?

Я знаю, что на этот вопрос вы мне не ответите, и потому я буду говорить за вас. Всякая предвзятость мешает независимости суждения, и всякий идеал есть рабство мысли. Великие примеры древности, — все эти Гракхи и Горации, — великие примеры новой истории — Гус и множество других, — даже те два несчастных барабанщика, которых расстреляли только за то, что они кричали разное, вовсе для вас не идеалы. Они действуют только своим общим впечатлением, той обновляющей силой духа, которая пленяет нас именно своей силой. Если так, то неужели честолюбивый правовед может служить идеалом? Ну, а где же у нас другие идеалы? Литература прошлого тысячелетия дала лишь отрицательные типы Собакевичей, Чичиковых, Ноздревых, Лавреиких и Рудиных; а новою тысячелетия — только Базарова, Волохова и затем целый ряд бесцветных теней под названием новых людей и т. д. Как же быть?

Но не смущайтесь, что по части русских идеалов вы не можете получить готового, руководства вроде «Ухода за детьми» Комба или «Популярной гигиены» Реклама. Напротив, благословляйте судьбу, что никакая посторонняя сила не помешает честным порывам вашего сердца. Сама неудачная попытка создать типы новых людей доказывает, что для полного типа нет еще у нас материалов и что для общей гражданской мелодии не выработалось ни одной музыкальной фразы, ни одного музыкального мотива; все это были только потуги мысли и чувства, известный пророческий идеализм, вызываемый одними порывами духа, но не имеющий крепких корней в самой жизни.

Историческая жизнь создает свои идеалы веками, и чтобы выработался Собакевич и Чичиков, нужно было существовать чиновничеству и крепостному праву целые столетия. А мы на другой же день освобождения захотели иметь совершенно новых людей. Такой роскоши нельзя требовать даже от американцев. Франция, при всей даровитости своего народа, целое столетие вырабатывает себе новые формы жизни и создает для этих форм новых людей, и насколько ей это удалось, — вы можете судить по теперешнему французскому несогласию. Если у вас есть сила создавать людей — создавайте, но у вас ее нет, и потому предоставьте им создаться самим. Вы знаете только свое прошлое, но ваше прошлое не есть закон будущего и не обязательно для ваших детей. Немцы воспитывали себя семьдесят лет, чтобы отомстить французам, и действительно им отомстили. История вписала эти страницы кровью французов, и Франция не успокоится, пока не напишет столько же страниц кровью немцев. Но что выигрывают прогресс и свобода? Кому после французско-немецкой войны стало в Европе лучше?

Навязывая детям свои тенденции, свои предвзятые идеи и убеждения, мы создаем из них рабов, а не свободных людей, мы только меняем ливреи рабства, но не творим людей, которые должны думать и действовать по-своему и сами должны создать свои обстоятельства.

Воспитание не в том, чтобы вылепить людей в готовые формы и дать им готовую инструкцию для поведения: воспитание — в том, чтобы развить в людях средства для безошибочного вывода. Наши дети должны быть лучше нас и мы должны воспитывать их лучшими людьми. Не мы создадим факты их жизни — создадут их они сами, и фактов этих будет у них больше, чем их было у нас. Если мы разовьем в своих детях все средства для верного наблюдения, верной оценки и верного вывода, мы выпустим их в жизнь во всеоружии средств для борьбы с тем вековым злом, противуположная сторона которого зовется прогрессом. Если вы воспитаете такого борца — вы создадите гражданина.

ЧЕГО НЕ ЗНАЮТ ЖЕНЩИНЫ

Объективность, которую мы требуем от воспитания, приобретается вовсе не так легко.

Обвиняя матерей в том, что они передают детям свои предвзятые идеи, мы очень хорошо понимаем, как трудно от них освободиться, как трудно, а для многих и совершенно невозможно, выделить идеи своего личного, частного опыта из идей, которые формулирует наука.

Наука, конечно, не дает готовых понятий по многим вопросам жизни. Ответы ее точны и несомненны в одних положительных знаниях. Астрономия, математика, физика, химия, удовлетворяя ум вполне, в то же время служат только материалом для выработки понятий высшего порядка. Но затем остаются целые области, которые многим представляются слишком спорными, например, все науки, исследывающие общественную жизнь и общественные отношения, — история, политическая экономия. Но если эти знания и представляют просветы, если эти просветы наполняются гипотезами, то все-таки гипотезы пытливого передового человеческого ума следует поставить выше личных гипотез на основании мелочного ограниченного опыта.

А между тем, воспитание детей мы ведем именно этим обратным порядком; свой личный опыт и свой личный ограниченный материал мы ставим выше научного опыта, и идеи, формируемые знанием, мы усиливаемся заменить понятиями, выработанными своими личными средствами.

В нас даже живет безверие к науке и так называемые практические люди обзывают фантазиями все то, что не может быть осуществлено или превращено в осязаемую пользу немедленно. Они вам не возразят ничего ни против математики, ни против географии, ни против одного из тех хлебных знаний, которые дают средства к жизни; но как только ваш критический ум переходит в сферу более широких идей, как только вы коснетесь понятий общественного порядка, ум практических матерей отказывается следовать за вами в эту неведомую для них область; ваши вопросы остаются без ответа, и ваш пытливый ум парализуют сдерживающими сентенциями практического благоразумия. И после этого родители еще удивляются, что дети отказываются от умственного с ними общения и держат себя с замкнутой осторожностью!..

Воспитательное несчастье наших матерей заключается именно в том, что они считают непогрешимым только свой личный опыт и свое личное знание. Они непогрешимы и совершенны и не желают ничего большего, как сделать своих детей такими же, как они!

Но что такое ваш частный, женский опыт? Какими фактами он создается? Из какой области человеческих отношений формируются ваши понятия? Ваш женский опыт есть только опыт семейной жизни, опыт, извлекаемый из бесконечного ряда мелочных фактов, дрязг, неприятностей, разных практических неустройств и неурядиц, постояннно оттягивающих мысль в самую ограниченную и скудную область понятий и идей. Идей! Точно это и в самом деле идеи!

Для женщины общественная жизнь — когда она отправляется в гости, в концерт, театр, на бал, на общественное гулянье. Это высший предел, до которого достигает женская мысль. И в каком же круге идей вращается здесь бедная женская мысль? Как все, что ей приходится усваивать, мелочно, ничтожно и глупо! И в то же время мы не кинем камнем в женщину, в эту будущую жену и мать. Мысль требует пищи, как требует пищи тело; если нет пищи здоровой, вы берете то, что у вас под руками. Мысль, ограниченная узкой сферой, делает точно также свое дело, и разница лишь в том, что в ограниченной сфере получаются ограниченные результаты.

Сколько погибло способностей, не знавших другой, более широкой сферы умственной деятельности! Для прогресса человечества менее важно, что погибло много мужских способностей, и более важно, что погибали без полезного результата женские умственные силы. Не мужчина руководитель детей и не голос отца первенствует в домашнем воспитании. Но еще девушкой, в своем отчем доме, будущая жена и мать погружается в практику повседневных мелочей, видит лишь факты самого ничтожного свойства и ее мысль с первых своих шагов усваивает неискоренимую привычку вращаться только в сфере мелочного.

Нельзя представить себе ничего более жалкого, ограниченного, стесняющего и затупляющего, как женское воспитание. Какое ничтожество интересов, какая ограниченность кругозора, какая мелочность чувств и мыслей! И такая женщина, став женою и матерью, взяв в свои руки кормило домашнего правления, — только резче, смелее и самостоятельнее идет потому пути, по которому шла девушкой. О, матери, матери! Мы вас не проклинаем, но вас не за что и благословлять! Вы сами ничего не знаете, вы сами ни о чем не думали, вас никто никогда не учил этому — ни жизнь, ни ваша собственная мать, а поэтому и вам самим нечего передать своим детям!

И какое заблуждение обвинять во всем внешние общественные влияния! Скажите, кто создает их? Вы хотите, чтобы вас создали обстоятельства, но зачем же вы-то сами не хотите создать обстоятельств? Для вас нет интереса в общественных идеях не потому, чтобы не было пищи для них вокруг вас, а потому что ваш ум не воспитался в привычке их усваивать и ими жить. Вы отдаетесь только течению той практической волны, которая вас несет, и с вечной, нескончаемой пассивностью ждете, чтобы кто-нибудь другой отворил вам врата жизни, а сами для этого вы ни за что не встанете с своего насиженного места. Кого винить — ваших матерей, ваших бабушек, всю наследственную традицию, из поколения в поколение убивавшую женскую самостоятельность, женскую активность? Нет, неправда. Мы не отрицаем влияния наследственности и традиции; но она вовсе не такая помеха женскому развитию. Кто отрицает женские способности, кто отрицает женскую энергию и стойкость, кто отрицает нравственную силу женщины и ее наклонность к властительству? Никто. Спросите мужей; они лучше всех знают нравственную силу женщины. Но женский ум был направлен не на то; ограниченность женского мышления происходит не от ограниченности женских способностей, а от ограниченности направления мысли.

В последние десять-пятнадцать лет «женский вопрос» произвел необыкновенное возбуждение между русскими женщинами. Но в том виде, как он установился, он односторонен, мелочен и жалок. Весь «женский вопрос» свелся к исключительному экономизму, к погоне за экономической самостоятельностью. «Женский вопрос» вышел хлебным вопросом, и неясность руководящего начала придала ему характер пошлости и пустоты. Теперь даже стыдно говорить о «женском вопросе», так он надоел всем своей бессодержательностью. Одно только ясно в «женском вопросе», что женщина желает учиться и что энергия, с какой женщина преследует свою цель, заставляет преклониться с удивлением перед женской нравственной силой, которой никто не ожидал.

Но если мы отнесемся к женской погоне за наукой с холодным критическим взглядом, то увидим, что в этой погоне нет ничего ясно сознанного, точно обдуманного и строго соглашенного с нравственной природой женщины. Поэтому погоня за наукой является каким-то смутным порывом, чем-то неопределенным и во многих случаях комически смешным. Я знаю многих девушек и молодых, и немолодых, я знаю замужних женщин, имеющих взрослых дочерей, которые учатся настойчиво английскому языку. С каким усердием они ходят и долбят: We are told… We are told… We are told…

Но спросите их, для чего они это делают, и они вам не ответят. Они учатся «так», по какой-то непонятной, томящей их жажде деятельности. Я знаю девушек, которые настойчиво учились французскому языку, выучились ему и затем начали его забывать, потому что им не к чему приложить своего знания. С сожалением сообщают они вам, что знание языка у них испаряется и что они лишены возможности практики: «да вы читайте вслух, это еще лучше, чем говорить», — отвечаете вы им. — «Ах, эта мысль мне не приходила в голову», — возражает девушка. Именно учащиеся девушки только учатся; но мыслей у них нет. Ученье не просвещает их понятий, не создает им новых идей, не освежает и не обновляет их нравственного организма. Они складывают знания в себя, как в мешок, и остаются завязанными мешками, такими же бесполезными для общественного сознания и для общественно-прогрессивного движения, какими они были и без науки. Я знаю девушек, очень усердно изучающих арифметику. Посмотрите на энергию, с какой разрешают они задачи из задачника Иваницкого. «Я ужасно люблю заниматься математикой, так приятно допытываться и думать», — говорят они вам. Но что выигрывает ваше общественное чувство и мысль, если вы разрешите все арифметические задачи всех русских задачников? Я знаю девушек, которые с таким же сладострастием мысли учат геометрию, и те женщины, которые ее никогда не учили, смотрят на них с благоговением и даже страхом. Бедные, бедные! Зачем вам геометрия? Будете вы учительницей? Нет. Или вы будете учить своих маленьких сестер, помогать своим братьям гимназистам? Это хорошо, но ведь этого мало. Я знаю девушек, "которые кидаются то на стенографию, то на немецкий язык, то на английский; я знаю девушек, которые учатся акушерству, музыке, пению — частию «так», частию, чтобы приобрести себе хлебное знание. Я встречал много девушек и женщин недовольных ограниченностью своих научных сведений, но я еще не видел ни одной, которая была бы недовольна своими общими воззрениями, общими понятиями, которая бы сознавала ограниченность, узость и скудость своих идей. Мы учимся акушерству, математике, физике, языкам, стенографии, итальянской бухгалтерии, телеграфной сигналистике, в последнее время мы ударились даже в юриспруденцию и римское право--знания все похвальные, хлебные, но кто из нас читает и изучает историю, физиологию, психологию; кто из нас читает и изучает науку о человеке, об обществе? Никто. Мы точно хотим быть только специалистами и ремесленниками, но не хотим быть ни людьми, ни членами гражданского общества, ни самостоятельными нравственными единицами, вносящими свои идеи в сокровищницу общественной мысли. Общечеловеческое для нас не существует, точно общечеловеческая идея превышает наши умственные средства, и мы накидываемся исключительно на одни притупляющие специальности, не желая расширять кругозора своих идей и понятий. Конечно, этот момент переходный — мы его переживем, но грустно, что он тянется пятнадцать лет и до сих пор женская мысль не доросла до своей поправки.

Будьте чем хотите — докторами, акушерками, сигналистками, провизорами, учительницами, но прежде всего будьте людьми, женщинами; готовьтесь быть матерями. Я говорю о женщине-матери не в узком смысле наседки, высиживающей цыплят, а как о женщине-гражданке, проникнутой идеями высшего порядка, понимающей связь семьи с обществом, понимающей, что семья есть основная ячейка всего гражданского общежития, и воспитывающей своих детей для этого общежития. Изучайте человека, изучайте общество, думайте в гражданском направлении и вы воспитаете в своих детях таких людей, в которых нуждается жизнь, и сами встанете на высшую точку влиятельного общественного положения. Арифметика, итальянская бухгалтерия и даже юриспруденция никогда не окажут вам такой услуги.

Бенеке совершенно справедливо называет воспитание прикладной психологией, и такое определение дает нам еще больше права утверждать, что первенствующая воспитательная роль принадлежит женщине.

Женщины не знакомы с психологией научным, систематическим путем; но вследствие своего подначального, зависимого положения они чаще,_чем мужчины, замыкаются и наблюдают свои собственные душевные процессы. Самонаблюдение вырабатывает в женщинах так называемый психологический такт, известное уменье читать и безошибочно определять чужие нравственные состояния, так сказать, читать чужую душу. Психологический такт, дается, конечно, не всем женщинам, потому что он есть не возведенный в научное сознание результат наблюдений за собою и оценка своих внутренних процессов, которые затем и прилагаются к другим. У мужчин психологический инстинкт развит гораздо слабее и тем слабее, чем им приходится меньше наблюдать себя, чем меньше они играют общественную роль и должны действовать на других. Но оратор, публицист, литератор и педагог немыслимы без психологического такта, без уменья читать чужую душу и действовать на нее. Женщина, лишенная способности понимать человеческую душу, не -имеет права быть ни матерью, ни воспитательницей.

Следовательно, при той невольной психологической подготовке, которой владеют женщины, им остается уже немного, чтобы познакомиться с этой основной наукой воспитания. Первое место, конечно, занимает способность наблюдать над собою и над другими, потому что только из фактов, почерпнутых личным наблюдением, можно создать и развить в себе способность понимать другого. Способность этого понимания вовсе не прирожденная гениальность, а простое выработанное знание, приобретаемое так же, как и всякое знание, т. е. богатством подмеченных фактов и верной их оценкой. За личным наблюдением следует чтение психологических сочинений, которые помогают понимать многие неясные для самого себя процессы, а вместе с тем и мысли дают психологическое направление. Если вы хотите быть настоящей воспитательницей, прежде всего познакомьтесь с психологией — наблюдайте, читайте и думайте в психологическом направлении. Без изучения человеческой души невозможно воспитание человека, ибо воcпитать человека значит воспитать его душу.

Законченной науки психологии еще не существует, но ведь нет и законченной медицины, однако, когда вы хвораете, вы посылаете за доктором. Тем не менее, все-таки лучше пользоваться опытами и положениями незаконченной науки, чем своими личными, несовершенными знаниями и наблюдениями. В самом несовершенном воспитании вы пользуетесь психологическими указаниями, так сказать, зачатками науки, которую вы сами создали; система наказания, поощрения, воспитательная теория «светлых воспоминаний», теория «ласки», педантическое воспитание «умных» детей созданы вами на психологических основаниях, на известном знании человеческой души. При самом дурном воспитании вы не обходитесь без психологии — но только вашей личной, неполной и может быть ошибочной. Обратитесь лучше к помощи психологии научной.

Новейшая психология создалась методом естествознания — душа изучается опытом и наблюдением. Но психологический опыт существенно отличается от опыта естественного. В естествознании исследуются и наблюдаются предметы внешнего мира, при исследовании-же души мы должны употреблять опыт внутренний. Душа изучается только самосознанием, оценкой своих собственных внутренних душевных состояний и процессов. Процессы, совершающиеся в других, мы можем познавать только посредственно, по тем внешним признакам — словам, выражению лица, действиям, — которыми обнаруживаются в них известные психологические состояния. Чтобы понять эти процессы, мы должны подвести их под свое личное Сознание; мы понимаем другого только потому, что научились понимать себя. Вот причина, почему при оценке чужого психического состояния легко делать ошибки.

И, несмотря на это, психология должна дать результаты более точные, чем другие знания. Внешний мир мы знаем не таким, каков он есть в действительности, а каким он нам представляется. Мы не можем узнать вешей, какими они существуют сами по себе, мы знаем их только такими, какими они нам кажутся; но в психологии, наблюдая свою собственную душу, мы узнаем не то, что нам кажется, а что происходит в нас в действительности.

Неполнота теперешних психологических знаний и наблюдений не противоречит этой мысли, а скорее подтверждает ее, особенно если обратить внимание на методы теперешнего и прежнего психологического исследования. Прежняя психология творилась метафизическим путем, путем голого умозрительного исследования, и она пришла к результатам, которые новая опытная психология отрицает. Например, метафизическая психология признавала, что человек является на свет уже с готовыми, прирожденными способностями. Новейшая опытная психология говорит, что в человеке нет ни прирожденного рассудка, ни прирожденного ума, ни прирожденного воображения. Если бы эти способности имелись в человеке в готовом виде, они обнаружились бы уже в ребенке. Но в ребенке, напротив, мы не находим ничего, кроме способности воспринимать внешние впечатления. Только уже впоследствии, когда ребенок воспринял целую массу повторяющихся впечатлений, он научается понимать, сравнивать, судить, думать. Если у ребенка нет способности или надлежащих средств воспринимать известные впечатления, у него никогда не явятся соответствующие суждения. Составить себе понятия о цветах или звуках может только человек, не лишенный органов зрения и слуха. Поэтому опытная психология говорит, что человек является только с известными силами восприятия и только этими силами создается и формируется душа.

Итак, человек родится только с известными силами, воспринимающими внешние впечатления. Эти воспринимающие силы называют чувством и чувство разделяют на внешнее и внутреннее. Внешние впечатления человек воспринимает особенными внешними телесными органами. Чувственный аппарат состоит из трех элементов — наружного органа, нерва, соединяющего этот наружный орган с головным мозгом, и части головного мозга, соединяющейся своими нервными клеточками с нервом. Человек воспринимает внешние впечатления внешними органами, затем эти впечатления передаются нервом мозгу и перерабатываются психическим неизвестным нам процессом в ощущение. Первое внешнее впечатление создается известным раздражением, которое производит внешняя среда на наши органы. Так, свет мы воспринимаем через посредство колебаний светового эфира., производящего раздражение глаза, звуки — колебанием воздуха, раздражающего слуховой аппарат, вкус, запах — молекулярным движением веществ, раздражающих полость рта и органа обоняния. Но среда, производящая эти раздражения, остается всегда одной внешней действующей средой. Она всегда остается вне нас, она никогда не входит в нас и ограничивает свою деятельность одним внешним наружным воздействием. Поэтому-то мы никогда и не можем знать действительных свойств или состояний нас раздражающих сил природы и познаем их лишь в переработанном виде, познаем их как результат нашего мышления, как продукт воспринятого впечатления, превратившегося в ощущение. Короче, мы познаем только свой внутренний процесс, а вовсе не материю, возбудившую ощущение, потому что эта материя доходит до нашей души не в своем естественном виде, а действует только как известная сила, как фермент, приводящий в движение наш психический аппарат.

Итак, материал, необходимый для внутренней психической деятельности, душа усваивает посредством своего физического аппарата. Из этого возникают два научных положения. Первое: аппарат, создающий ощущение, должен быть здоров, не поврежден, и второе: материал, раз усвоенный душою, может ею перерабатываться, если даже самый аппарат испорчен. Человек, родившийся зрячим, но впоследствии лишившийся зрения, навсегда уже владеет тем душевным познанием светового ощущения, которое он приобрел. Раздражите такому человеку зрительный нерв и в нем явится световое ощущение, тогда как у человека слепого от рождения светового ощущения нельзя вызвать никакими средствами. Следовательно, психическая деятельность есть собственно внутренняя сила душевного аппарата, воспринимающего внешние впечатления. Без этих впечатлений он не может действовать: мы не можем видеть впотьмах, не можем припомнить того, чего никогда не слышали, не можем слышать звука, если воздух не колеблется.

Внешние чувства делят на высшие и низшие. К высшим принадлежат зрение и слух; к низшим — обоняние, вкус и общее чувство или общая чувствительность, которой мы ощущаем голод, жажду, холод, усталость, боль. Осязание занимает как бы среднее место. У людей, одаренных неповрежденными органами высших чувств, осязание не играет первенствующей роли, но, например, у слепых от рождения оно служит почти главным проводником при составлении представлений и суждений. Шулера доводят осязание до такого совершенства, что ощупью различают карты.

Деление чувств на высшие и низшие основано на том, что только при посредстве высших чувств человек достигает высшего развития. Зрение играет при этом первую роль. Только воспринятое зрением удерживается в нас прочнее всего. Слух уже вторая способность. Когда дети слышат какой-нибудь звук, они не удовлетворяются одним вызванным им ощущением и непременно оборачиваются, чтобы увидеть предмет, производящий звук. Когда мы слушаем оратора или проповедника, мы не удовлетворяемся его словами, а хотим видеть и самого говорящего. Люди с дурным зрением и слухом никогда не достигают полного умственного развития. Причина малоумия заключается именно в несовершенстве аппаратов высших чувств, которое неизбежно сопровождает недостаточное развитие мозга. Все нащи понятия и умозаключения составляются только вследствие деятельности высших чувств. Большинство слов в языке каждого народа относится именно к ощущениям и представлениям, вызываемым зрением и слухом. Низшие чувства, напротив, дают человеку очень ограниченный запас слов. Какие в самом деле понятия дают нам обоняние и вкус? Понятие о горьком, сладком, соленом, кислом, вонючем, пахучем и т. д. Но возьмите всю остальную область понятий, она решительно беспредельна, в ней вращается весь духовный человек, и сколько в этих словах разных оттенков и степеней, указывающих на разнообразие наших ощущений и представлений!

Кроме разной силы восприятия, разница в высших и низших чувствах заключается еще и в силе этих восприятий. То, что мы усваиваем зрением и слухом, удерживается в нас прочнее всего; только потому мы и помним лучше то, что видели и слышали. Но зрению принадлежит первенствующее место. Мы гораздо крепче удерживаем то, что видели, чем то, что слышали или читали. Один слух никогда не удовлетворяет нас вполне, и, если возможно, мы ищем поддержки в зрении. На этой прочности восприятия впечатлений зрением основана вся метода наглядного обучения. Почему иллюстрированные издания имеют такой успех? Только потому, что зрение есть главный, основной орган, помогающий не только легчайшему формированию представлений, но и самых прочных представлений. Удержанное в памяти при посредстве зрения забывается гораздо труднее, чем удержанное в памяти при посредстве других чувств. Слух по своей удерживающей силе занимает второе место. Какая в этом случае разница с низшими чувствами? Разве мы запоминаем прочно вкус кушаний или запах цветов? Попытайтесь представить себе вкус уксуса или зажаренной котлеты, вкус щей, каши, пирожного, попытайтесь представить запах розы, левкоя, резеды, керосина, или ощущения холода, тепла, сырости. Решительно невозможно, и невозможно только потому, что впечатления, воспринимаемые низшими чувствами, не удерживаются в нас с такою точностью, как впечатления, воспринимаемые высшими чувствами, и потому не могут переработаться нашим душевным аппаратом в таком совершенстве. Вследствие этого, чувство зрения считается высшим, центральным чувством, и за ним стоит слух.

Но сила восприятия, зависящая при нормальном состоянии органов чувства от воспринимающей и перерабатывающей силы души, зависит также от степени развития самих органов или, вернее, от их впечатлительности. Сила восприимчивости бывает различная не только у разных людей, но и в отдельных чувствах одного и того же человека. Одни люди отличаются необыкновенно тонким слухом и слышат такие звуки, которые для других совершенно не слышны. Другие отличаются необыкновенно острым зрением. У третьих — слух гораздо развитее их зрения или обратно. Четвертым недоступны все впечатления одного рода чувств; так, есть люди, представляющие себе неверно известные цвета, например, не воспринимающие ощущения цвета красного, зеленого, малинового. Острота или тупость впечатлительности отражается непосредственно на дальнейшей деятельности душевного аппарата, потому что если впечатления не могут быть восприняты с известной необходимой силой, то получатся и слабые душевные результаты. Человек, лишенный тонкого, впечатлительного слуха, никак не достигнет полного музыкального развития; человек с слабым зрением не выработает в себе никогда настоящей силы наблюдательности; человек с субъективным ощущением цветов не может быть живописцем.

Но слабое впечатление может и не зависеть от силы органов и сил души. Ни одно впечатление, даже при самых острых органах, не подействует на душу с полным результатом, если впечатление было слабо само по себе или недостаточно продолжительно, чтобы оставить в душевном аппарате прочный след. Вот почему для прочного восприятия известных впечатлений нужно повторительное их действие, нередко очень настойчивое и учащенное. Во всяком случае, однако, прочность восприятия зависит от силы души, от энергии тех основ, которыми воспринимаются и перерабатываются впечатления. Когда эта сила велика, когда все воспринятые впечатления удерживаются прочно, продолжительно, тогда и так называемая память отличается верностью, точностью и устойчивостью. В обратном случае впечатления и извлеченные из них душою результаты оказываются бесцветными, непродолжительными, слабыми; человек не может составить себе прочный запас следов и вследствие того самое суждение его не может отличаться полнотою.

Но недостаточно еще одной воспринимающей и перерабатывающей силы души; от нее требуется еще известная энергия активности или известная сила стремления. Когда не существует этого стремления к впечатлениям, они до нас не достигают, если даже нет никаких других препятствий. Когда наше внимание поглощено чем-нибудь одним, то или слабо, или вовсе не воспринимает других впечатлений. Погрузившись в чтение или отдавшись какой-нибудь мысли, мы не замечаем ничего происходящего вокруг нас. Только от этого люди, занятые какой-либо постоянной идеей, и сумасшедшие, прикладывая, например, голову к раскаленной печи, не чувствуют ожога; в пылу драки человек не чувствует наносимых ему ударов; нравственно страдающий человек остается совершенно равнодушным ко всем впечатлениям, которые в другое время производят на него приятное, завлекающее впечатление. Таким образом, если у души нет стремления к известным впечатлениям, не достает так называемого внимания, то впечатления эти не 64

Достигают до органов чувств. Но душевное стремление есть необходимая принадлежность нашего чувствующего организма; без него невозможно никакое чувственное восприятие. Мы хотим, чтобы наши органы приносили к нам впечатления и постоянно стремились к этим впечатлениям. Вы можете сделать опыт над детьми, которые гораздо сильнее, чем взрослые, отличаются живостью чувств. Закройте ребенку глаза или заткните ему уши, — он тотчас начнет устранять препятствие. Неприятность состояния, которое ощущает ребенок, заключается не в чувстве боли, — вы ему ее не делаете, — но его орган зрения стремится к впечатлению, а его душевный аппарат требует соответственного ощущения. Заключение в темной комнате потому так тяжело, что оно лишает деятельности целое чувство и всю связанную с ним деятельность души. Есть люди, отличающиеся необыкновенной живостью впечатлений. Каждое движение, каждый взгляд — все в них быстро. С необыкновенной скоростью и силой схватывают они все впечатления и так же быстро их в себе перерабатывают. Другие, напротив, отличаются малой стремительностью и живостью, все в них вяло, сонно, медленно. Последних зовут обыкновенно людьми ленивыми, апатичными, флегматичными.

Сила душевного стремления, так называемая живость, имеет огромное влияние на развитие человека. В то время, как живой, стремительный человек быстро схватывает впечатления и их перерабатывает, в то время, как он все видит и все слышит, — человек, лишенный живости, усваивает все впечатления туго, медленно, неполно и так же туго действует его душевный аппарат. На этом свойстве силы и живости восприятия основано деление людей на даровитых и бездарных. Два человека различной живости будут и развиваться различно: один поймет скоро, другой медленно; один накопит в себе богатый запас самых различных впечатлений и ощущений и переработает их в соответственные понятия, представления, идеи; другой с ограниченным запасом ощущений составит себе и ограниченный запас идей.

Внешние впечатления действуют на душу в различной степени и от этого происходят различные душевные состояния. Впечатление может быть слабо и тогда оно не удовлетворяет нас, и это неудовлетворение выражается ощущением неудовольствия. Недостаточное впечатление мало сознается, скоро исчезает и производит неполные, незаконченные психические продукты. Вместо того, чтобы вызвать полную деятельность чувствующего организма, они возбуждают только часть и действуют на душу расслабляющим образом, давая ей меньше пищи, чем сколько ей нужно и сколько она может вынести. Таким образом действует всякое неполное возбуждение, например, если внимание возбуждено речью оратора, но до слушателя доходят лишь некоторые слова, он настораживает весь свой слух, впивается глазами в оратора, чтобы полнее воспринять впечатление, старается протолкаться вперед, — и если за всем тем ощущение не достигает полной силы, слушатель недоволен. Неоконченный разговор, неоконченная мысль, недостаточно увиденный предмет вызывают всегда в душе тревожное, неудовлетворительное, неприятное состояние.

Впечатление, по своей силе соответствующее воспринимающей силе души, есть нормальное, полное удовлетворение. Оно не производит ни удовольствия, ни неудовольствия, а порождает спокойное состояние души и создает нормальные психические продукты. Такое состояние души можно сравнить с ощущением тела в обыкновенной комнатной температуре. Нормальные удовлетворения, при последующих новых "повторениях тех же ощущений, ведут к постепенному развитию и усовершенствованию душевных сил.

Если впечатление довольно сильно, но еще не настолько, чтобы быть чрезмерным, и избыток его без труда воспринимается душевными основами, мы ощущаем приятное состояние и чувствуем так называемое удовольствие. Особенность этого состояния в том, что душевный аппарат, возбужденный приятным образом, стремится к повторительному впечатлению, и это стремление есть так называемое желание. Первоначально душа стремится к ощущениям безразлично; она еще ничего не знает, ничего не сознает, она просит только пищи, сама не зная какой. Но когда она уже раз усвоила впечатление, когда известные ощущения стали ей известны как приятные, она стремится уже к тому, что ей знакомо и что пробуждает в ней чувство удовольствия. Это состояние души психология не называет нормальным, потому что при избыточном возбуждении является всегда сильное напряжение и часть впечатлений не оставляет в душе прочных следов: они утрачиваются. Такое состояние мы испытываем, например, на блестящем бале, на котором нам было весело, в концерте, доставившем нам большое удовольствие, в разговоре, подействовавшем на подъем нашего духа и возбудившем энергию душевного аппарата. То, что утратилось, то пропало бесследно, и только то нормально, что сохранилось в нашей душе.

При избыточном и часто повторяющемся впечатлении является чувство пресыщения; одна и та же повторяющаяся мысль, один и тот же повторяющийся музыкальный мотив, одно и то же общество, если оно не вносит в нашу душу новых элементов сознания и развития, — наконец, нам надоедают. Мы говорим про человека, что он опротивел, когда производимое, им на нас впечатление есть постоянное повторение предыдущего впечатления. Тот же результат производит всякое не освежающееся однообразие. Бывали примеры, когда очень умные, образованные и развитые люди, принужденные жить вместе, надоедали друг другу до того, что избегали один другого и искали уединения. Пресыщение притупляет душу, лишает ее энергии, стремления и производит по преимуществу ненормальные психические продукты. Оно действует преимущественно на низшие чувства, хотя нередко и в высшем чувстве. Я приведу в пример общеизвестное ощущение — любовь, когда взаимные отношения поддерживаются исключительно однообразным впечатлением чувства. Факты, когда муж и жена надоедают друг другу, факты, когда замужняя женщина начинает скучать, не имея детей, факты, когда муж бегает из дому отыскивать новых впечатлений в клубах и театрах, — слишком повседневны, чтобы не были известны всем.

Наконец, впечатление может быть чрезвычайно сильно и внезапно. Например, мгновенный яркий свет, неожиданный выстрел, поражающая радость или горе. Все эти впечатления не только подавляют своей мгновенной силой, но и своим избыточным раздражением расслабляют душу и производят в ней болевое ощущение. Эти сильные, внезапные впечатления не только парализуют душу, но и повреждают физические органы. Бывали примеры, когда люди умирали от внезапной чрезмерной радости или неожиданного горя. Понятно, что люди стараются избегать всех впечатлений, производящих болевое ощущение.

Хотя в новорожденном не существует никаких готовых способностей, но в нем есть основы всех способностей души, которые и проявляются уже с первого дня рождения. Родившийся ребенок тотчас же видит, слышит, обоняет, он сейчас же начинает воспринимать впечатления и перерабатывать их. Не имея, так сказать, готовой души, он уже обладает тем субъективным содержанием, той живостью и впечатлительностью, которые рядом восприятий формируют, наконец, сознание. Это сознание формируется довольно медленно, целым постепенным рядом повторяющихся впечатлений, которые должны произвести довольно прочные следы, чтобы из них могло возникнуть сознание.

Нет никаких причин думать, чтобы душевные процессы, совершающиеся в ребенке, отличались чем-нибудь от психических процессов взрослых. Единственная разница, которую можно допустить, есть количественная, а не качественная. Душа ребенка отличается от души взрослого только меньшим богатством и разнообразием следов впечатлений; но в силе основ она ничем не отличается. Для ребенка нет ни особой природы, ни особых впечатлений; он должен жить и живет в том же мире, в котором живут и большие. Следовательно, если бы силы ребенка были слабее сил взрослого, они были бы не в состоянии вынести того сильного раздражения, которое выносят взрослые, и подвергаться слишком сильному впечатлению; детская душа не развивалась бы, а, напротив, слабела бы или даже парализовалась.

ЧЕСТНАЯ ПАССИВНОСТЬ РАССУДКА

Знаменитое «мыслю, — следовательно, существую», возвело в сознание то, что прежде только смутно чувствовалось. Человек не потому мыслит, что он существует; нет — он существует потому, что мыслит; кто не мыслит, тот только занимает бесполезно место в обществе.

Но что значит мыслить? В психологическом смысле мышлением будет всякий рассудочный процесс; можно ли, однако, в европейски-социальном смысле назвать мышлением — суждение новозеландского дикаря или той умной кошки, которая под колоколом воздушного насоса заткнула лапой отверстие воздушного канала? Если человек воспитывается для общества, то мышление его должно совершаться в общественно выгодном направлении; когда же мышление не имеет подобного характера, то все равно, что его не существует, все равно, что человек не мыслит.

В экономической науке давно уже установился принцип, определяющий признаки несомненно экономических действий. Наука признает экономическим действием только тот труд, в результате которого получается новая полезная меновая ценность или который способствует созданию новых полезных предметов. Человек, играющий в карты, сколько, бы он ни выиграл, будет всегда экономически убыточным человеком, потому что он своим трудом ни на одну копейку не увеличивает богатства своей страны. Человек, задумавший считать песчинки,' может пересчитать пески всей Сахары и все-таки труд его пой_; дет в убыток человечеству. Учитель, не воспитывающий способности своего ученика в направлении развития его экономически-производительных сил, не приносит экономическому мышлению человечества никакой пользы, и труд его — труд пропавший, точно его и не было.

Прилагая этот принцип к воспитанию, мы спросим: если цель воспитания — приготовить человека для общественной жизни, то можно ли считать воспитанием такое действие, которое не готовит из человека прогрессивно-полезную общественную единицу? Нет. И нет потому же, почему игра в карты или считание песчинок Сахары не есть экономический труд. Воспитывая для европейской общественной жизни новозеландских дикарей, вы собственно не воспитываете ничего; все ваши расходы — пропавшие расходы, все ваши труды — пропавшие труды; каждая вещь, каждая книга, каждое замечание, каждая мысль, не достигшая воспитательного результата, — пропала бесследно, безрезультатно, бесполезно. Можно ли считать благоразумным купца, который действует, не предвидя, не пытаясь предвидеть результата и даже не зная, какой цели ему следует достигнуть? А в воспитании разве мы не все такие же ограниченные купцы, рискующие всеми своими средствами? Рутина, бессмыслие, усвоенные смолоду привычки, заученные на память правила — вот наши воспитательные средства и орудия, которыми мы создаем целые поколения таких же, как мы, механических ограниченностей и потом еще удивляемся, что история человечества идет так торжественно тихо и нам самим жить так невыносимо скучно. По Зюсмильху, из 1 000 родившихся до 20 лет умирают 509 человек, т. е. больше половины. Определите, сколько было истрачено на них забот, попечений, сколько стоила их пища, одежда, как велики были все остальные расходы! Все это пропало безрезультатно и бесследно: лучше бы этой половине человечества вовсе не родиться. Но что же сказать о размере всего вообще пропадающего непроизводительно воспитательного труда? А между тем, кто думает об этом, кто считает себя ошибающимся, кто не воображает, что он в своих детях создает мыслящие существа, тогда как в действительности все наши воспитательные попечения направлены именно на то, чтобы ограничить средства мышления! И в то же время, какое бессилие выкарабкаться из ходячих понятий, какое отсутствие потребности знать, какая тупость воспринимающих органов, какое бессилие перерабатывающего душевного аппарата! Да, нашим родителям и воспитателям трудно сказать даже самое умеренное похвальное слово. Душа болит, когда видишь это нравственное избиение младенцев… и кто это понимает! А мечтатели и энтузиасты возмущаются: они хотят вложить свою душу в чужую душу, хотят сделать эту душу и доброй, и умной, и человечной. Жалкие безумцы! Но не смущайтесь. Если вы спасли хотя одну душу — ваше дело не пропало и вы прожили не бесполезно.

Воспитать человека значит дать ему средства для сформирования ума. Но ошибаются те, кто думает, что человека можно приучить мыслить или — научить мыслить правильно. Ум вовсе не прирожденная способность; он не причина рассудочного процесса, он его следствие, его результат. Метафизическая психология видела в рассудке отдельную способность, образовывающую понятия путем мышления. Рассудок казался ей каким-то особенным существом, как бы живущим независимо в голове. Рассудку приписывалась способность сравнивать, различать и творческая деятельность, выражающаяся в выводе или в умозаключении. Такой взгляд на рассудок и до сих пор существует в общежитии. Нет ничего смутнее ходячих понятий об уме и рассудке. Еще недавно, после долгого спора с одной молодой матерью, которую, конечно, ни в чем нельзя было убедить, я услышал от нее: «у каждого свой взгляд на ум». Да разве ум есть субъективное понятие, разве он то же самое, что красота, что приятное и неприятное, разве он определяется личным вкусом и личными требованиями каждого? И вы, матери, высказывающие подобные мысли, беретесь еще за воспитание!

Когда рассудок считали прирожденной, готовой способностью, с которою ребенок является в мир прямо из утробы матери, было очень логически предполагать, что стоит только дать рассудку известное развитие и он будет работать на всяких предметах, на всех путях, во всех областях мышления. Математика считалась и тогда, да еще считается и теперь, наукой, по преимуществу развивающей рассудок, наукой, наиболее помогающей разлагать суждение на его составные части и группировать части в целые суждения. Большинство думает, что математической гимнастикой можно творить умных, последовательно рассуждающих и неошибающихся людей. Такое заключение было бы верно, если бы рассудок составлял действительно независимую и самостоятельную способность. Но почему же можно быть отлично знающим математиком и совершенным дураком в частной и общественной жизни? Почему ученые педанты Германии прошедшего столетия были так бестолковы вне сферы своей кабинетной специальности? Отчего человек, очень сильный в логике, может затрудняться самыми простыми математическими задачами и для успешного их разрешения должен приобрести известный навык? Отчего всякий специалист всегда односторонен? Отчего в настоящее время истинным ученым считается только тот, кто, кроме своей специальности,, чувствует себя дома и во всех остальных областях знания?

На эти вопросы дает ответы опытная психология. Она признает за душою не прирожденные способности, а только прирожденные силы и известную крепость основ. Душевный аппарат воспринимает "следы впечатлений и из них образуются в душе — процессом, психологии неизвестным, — понятия из понятий, тем же процессом, составляются суждения и, наконец, является умозаключение. Что же такое понятие, суждение и умозаключение?

В природе нет никаких понятий, в ней есть только отдельные единичные предметы — человек, дом, дерево, камень, гора, лошадь и т. д. Предметы эти, воспринимаемые чувством, образуют в душе восприятия, которые затем преобразуются в общие родовые понятия. Работа эта принадлежит исключительно нашей душе; общее только мыслится нами, не существуя в действительности. И все наши слова выражают лишь общие понятия; мы говорим: «стол», «стул»,, «нож», «топор», «мальчик», но это вовсе не какой-либо определенный, известный предмет, не известный «стол», «стул», «нож», и т. д., а общие родовые понятия, сложившиеся в нашей душе путем рассудочного процесса. Нравственные понятия --добродетель, зло, порок, невинность — точно также общие родовые понятия, созданные нашей душой. Чтобы привязать их к известному отдельному предмету, мы должны сделать специальное указание, и в таком случае говорим: «мой стол», «его стул», «этот нож». Но и слова «мой», «его», «этот» — тоже лишь общие понятия; в человеческом языке, не исключая даже имен собственных, нет ни одного слова, которое бы не относилось ко многим предметам. Что понятия не прирождены нашей душе, не являются в нас как объективное содержание, а составляют результат субъективного, личного процесса, убеждает уже то, что человек, живущий под полюсом, не может представить себе тропической природы, человек, не видевший никогда банана, не может представить себе, что такое банан; пока люди не увидели железной дороги, телеграфа, пушки, действия пороха, они не могли их себе представить. Человечество, переживающее теперешний момент механических изобретений и социальных отношений, не может вообразить себе того, что еще будет изобретено и как устроится будущее общество; слепые и глухие от рождения не могут представить себе синий, красный или другой цвет, звук трубы, человеческий голос, пение жаворонка. Ясно, что представление о чем-нибудь может быть составлено только тогда, когда душевные основы восприняли впечатление предмета. Представление — только отдельное единичное впечатление; понятие же — совокупность представлений, в которых душа исключила все, что есть в них различного, и соединила в одно только общее, родовое. Так мы получаем представление о человеке по отдельным людям; затем в душе откидывается все, что характеризует отдельную личность, и остаются лишь общие признаки каждого человека и говоря, «человек», мы думаем не об Иване, Петре, Марье, а о человеке вообще, человеке, на которого в отдельности мы указать не можем и который нами только мыслится.

Но простое понятие еще не есть суждение. Чтобы явилось суждение, необходимо сознательное соединение нескольких понятий или соединение понятий с особыми представлениями. Процесс этот совершается в нашей душе тоже сам собой. Скажите ребенку: «Кай человек» (суждение); «все люди смертны» (опять суждение), затем он уверенно ответит: «следовательно, Кай смертен». Рассудочный процесс появляется в детях уже очень рано. Рассудок формируется по мере воспринимаемых впечатлений, и чем больше в душе накопляется следов, чем больше образуется в ней понятий, тем большая безошибочность является в работе рассудка. Но готовых понятий у ребенка нет, и они должны создаться .из впечатлений. А так как эти впечатления начинаются рано, следовательно, и рассудок появляется тоже рано. Таким образом, рассудок, зависящий от впечатлений внешнего мира и процессов внутреннего психического аппарата, является силой вполне непроизвольной. Он перерабатывает только тот материал, который получает, и не может ничего творить по произволу. Милль справедливо говорит, что иногда нам бы хотелось заставить свой рассудок думать, что 2 Х2 = 5, но это оказывается невозможным. Попробуйте в известном силлогизме о Кае сделать Кая бессмертным! Как только вы предложите рассудку для сравнения понятие, что «все люди смертны», так рассудок, которому уже известно, что Кай человек, немедленно отвечает: «следовательно, Кай смертен».

Сила рассудка происходит вовсе не от его упражненной или созданной головной гимнастикой крепости; рассудок упражнять нельзя, ему нельзя создать силы, если этой силы нет в крепости душевных основ. Его сила зависит исключительно от прирожденной силы душевного аппарата и от материала, который будет предложен для переработки. Скажите: Кай дерево; все деревья зелены, — рассудок, как в первый раз ответил безошибочно: «следовательно Кай смертен», ответит теперь так же безошибочно: «следовательно, Кай зеленый».

Чем полнее и разнообразнее материал, предлагаемый душевному аппарату, тем и рассудок будет умнее и сильнее. Гениальнейший человек по крепости своих душевных основ выйдет среди папуасов только гениальным папуасом, потому что та жизнь не дает ему материала, чтобы вырасти до европейской гениальности. Рассудок — простой чернорабочий; искусство его всегда одинаково, умозаключение всегда строго последовательно; но если это умозаключение выведено из односторонних, недостаточных или ошибочных наблюдений, то и оно будет односторонне, недостаточно, ошибочно.

Односторонность вывода вследствие скудости материала вы можете наблюдать каждый день на детях. Вот двенадцатилетний, вообще способный и восприимчивый мальчик, желает отделить горлышко от бутылочки — и поступает совершенно как папуас. Он берет камень, отшибает горлышко и с крайним изумлением получает совсем не то, что ему было нужно. А между тем рассудок его работал правильно. Ребенок сообразил так: мне нужно отделить горлышко от бутылочки; если я ударю по горлышку, то оно отлетит; — для правильности вывода не доставало лишь наблюдений над свойствами стекла; и потому, построив свой вывод только на свойствах камня, ребенок пришел к одностороннему заключению. Тот же ребенок спрашивает: «кто самый великий человек в мире?» и сам себе отвечает: «Галилей, ибо он утверждал, что земля вертится». И когда ему возражают, что был Гиппарх, был Коперник — он смотрит на возражающего с недоумением и сам понимает, что его умозаключение неверно, потому что в него не был введен этот новый материал.

Самые гениальные, самые могучие мыслители приходили к подобным же односторонним выводам. В сущности рассудочный процесс Аристотеля ничем не отличался от рассудочного процесса ребенка, желавшего отделить камнем горлышко бутылки. Аристотель, желая объяснить известными ему фактами явления замерзания и таяния, говорит, что теплота есть то, что соединяет вещи одного рода, а холод то, что соединяет вещи того же или различных родов. Тот же гениальный Аристотель очень затруднялся объяснить, каким образом камень, брошенный рукою, продолжает еще несколько времени двигаться и потом останавливается. Если причиною движения рука, то отчего же камень двигается даже и после того, как на него перестала действовать рука? Если же не рука, то отчего он перестает двигаться и, наконец, останавливается? Разве это не та же бутылочка? Ребенок знал свойство камня, но не знал свойства стекла. Аристотелю был известен лишь факт брошенного камня, но он не знал свойств сопротивляющейся среды, в которой падал камень.

Если ошибались отдельные гениальные люди, так называемые творцы науки, то должны были ошибаться и целые народы, принимавшие их науку. История есть летопись этих ошибок, летопись постоянного стремления народов поправить свое суждение на основании вновь открытых фактов. Наиболее грандиозный пример исторической односторонности представляет древний мир. Весь его быт был построен на идее власти и права, на поглощении лица обществом. Мы изумляемся теперь классической стройности греко-римских учреждений. Но они потому и были стройны, что идея, лежавшая в их основе, была слишком односторонняя. Власть и право — все; личность — ничего. Спаситель Греции Мильтиад за неудачное -нападение на Парос обвиняется в том, что обманул народ ложными обещаниями. Покрытого ранами героя Марафона приносят в суд на носилках и приговаривают к уплате издержек экспедиции. Саламинский герой Фемистокл предается суду только по подозрению. Он бежит к персам и, чтобы не сделаться предателем отечества, принимает яду. Аристид подвергся остракизму. Кимон за неосторожный совет, давший повод к оскорблениям со стороны Спарты, приговорен к изгнанию. Алкивиада изгнали за одну военную неудачу. После победы при Аргинузах шесть военачальников были преданы смерти за то, что не спасли остатков своих поврежденных судов. Осужденные выпили яд, благословляя свое отечество и осудивших их граждан. Вот отношения лица к государству. Из идеи власти и государства развивается рассудочным путем идея права, вырастающая в строго законченную одностороннюю юридическую систему, превращающую личность в ничто. Поправку вносит новая христианская идея, освобождающая личность и — древний мир падает. Но его идея еще не исчезает с концом римского господства; борьба права и свободы, борьба личности с обществом дает содержание всей последующей европейской истории. Коллективный рассудок постоянно исправляет односторонность своих умозаключений, с каждым днем являются новые факты и новые наблюдения, и то, что казалось верным и безошибочным вчера, оказывается односторонним и ошибочным сегодня. Не зная, какие факты будут открыты наблюдением, мы не можем предвидеть и новых умозаключений, которые выведет из них коллективный рассудок; но именно потому, что история есть непрерывный ряд исправляемых суждений и что всякое будущее умозаключение всегда многостороннее, потому что оно составляется из большего числа наблюдений и фактов, мы должны признать, что наше настоящее не может служить законом для будущего; оно только часть того материала, который переработается рассудком в будущее умозаключение.

Эта простая мысль далеко не вошла в общественное сознание и потому не лежит в основе ни воспитательного, ни правительственного принципов. А между тем правильность ее каждый может проверить на себе. Неутомимый работник-рассудок отдыхает только ночью. С того момента, как человек проснулся, рассудок уже принимается за свое дело. Что же он делает? Каждый день приносит ему новые факты, новые впечатления; получив этот новый материал, рассудок принимается за перестройку тех своих сооружений, к которым доставлен материал, и делает новое умозаключение. Рассудок не знает никогда ни покоя, ни отдыха; он всегда занят; большое или небольшое дело творит он — это зависит не от него, а от количества и качества материала, который будет ему доставлен.

Но отчего же мы встречаем на каждом шагу людей, рассудок которых вертится, как белка в колесе, которые уже лет в тридцать оказываются неспособными идти умственно дальше и преждевременно впадают в старческое слабоумие? Возьмите ребенка. Сколько в нем впечатлительности, как живы его чувства! Он весь поглощен внешним миром, весь живет в нем, душа его только и делает, что набирается новыми и новыми впечатлениями. Все это разнообразный материал, которым запасается детская душа и который перерабатывается рассудком в понятия, суждения и умозаключения. В юноше этой первоначальной живости восприятий уже не замечается. Материал, которым он набрался, создал ему уже известный внутренний мир, и юноша уже более или менее уходит в себя, выделяясь из-под впечатлений мира внешнего. И чем далее человек живет, тем s нем больше могут подавляться влияния внешних впечатлений, тем он может жить более изолированной жизнью и, наконец, в старости совершенно замыкается в себя. Причиной этого вовсе не рассудок, а те воспринимающие силы, то меньшее напряжение внимания, которые устраняют от души новые впечатления и лишают рассудок нового материала. Силы души, лишившейся возбуждающих их внешних элементов, уходят в себя, и замкнувшийся человек живет одними внутренними материалами, перенося всю деятельность своей души и рассудочного процесса на перебирание воспоминаний о прошедшем. Жизнь воспоминаниями — печальный признак непригодности человека для, настоящего.

Кроме естественных причин старчества, для которого нет определенного возраста, есть еще причины искусственные. Мы можем подавлять в себе живость впечатлений и воспринимающую деятельность чувств под влиянием односторонних идей, созданных на основании односторонних фактов. Мы можем сложить в себе искусственную нечувствительность и даже апатичность и уже очень рано привыкнуть уходить в себя, направляя свои душевные силы исключительно на одну внутреннюю переработку старого материала, не воспринимая нового. О, преждевременное старчество! если бы ты только знало, что ты не больше, как односторонняя ограниченность, может быть ты не стало бы выделять себя из жизни, уходить от людей и искать наслаждения и счастия в собственной пустоте! И бывают эпохи в жизни народов, когда подобное ошибочное суждение охватывает повально всех и кладет свою печать на всю личную и общественную жизнь; когда односторонность выдается за безошибочность и ограниченность считается благоразумием. Если подобная односторонность овладевает целым поколением — она становится историческим явлением и период его может тянуться очень долго. Бедный рассудок! тебя, честного труженика, делают ответственным в том, в чем ты не виноват, и, подсунув тебе подтасованные факты, неосмысленные и непонятные явления, твое одностороннее умозаключение принимают за непогрешимую истину, уничтожая всякую границу между умом и глупостью!

Итак, недостаток материала есть первая причина одностороннего умозаключения. Факты повидимому противоречат этому выводу. На каждом шагу мы встречаем людей, которые из одного и того же материала достигают различных рассудочных результатов. Но это только повидимому. В действительности же рассудку приходится обрабатывать различный или неодинаковый материал, и ошибки чувств играют при этом главную роль. Слабое зрение, недостаточно развитый слух, внимание, направленное в другую сторону; радость, доброжелательство, гнев, страсть, любовь дают одним и тем же фактам совсем другой цвет, и не только два различных человека, но один и тот же человек могут в разное время приходить к разным выводам. Верной оценке явлений чаще всего мешает страстное к ним отношение, и вот почему односторонность умозаключений встречается так часто в оценке людей. Вы любите женщину и в своем представлении о ней группируете именно те факты, которые подсовывает вам ваше нежное чувство; другой не любит этой женщины и подбирает как раз те факты, которые вы исключаете. Рассудок, обрабатывающий только то, что ему предлагают, делает свое дело честно и получаются два противоположных вывода. Почему каждая мать считает своих детей лучше других детей? Почему мы так легко видим соломинку в чужом глазу? Почему мы так легко оправдываем себя и обвиняем других? Только потому, что, под влиянием односторонних ощущений, мы подтасовываем односторонние факты, из которых наш рассудок уже и выводит одностороннее умозаключение.

Односторонность мышления может происходить не только от недостатка, но и от изобилия материала. Сознание, подавленное массою фактов, которых оно не в состоянии ни обозреть, ни привести к единству, совершенно парализуется и не создает никакого умозаключения. Такое бессилие рассудка выражается болезненным напряжением всего нервного и душевного аппарата и беспокойным состоянием души. У особенно чувствительных людей оно вызывает необыкновенную раздражительность, которая не прекращается, пока рассудок, свойственным ему приемом, не приведет разбросанного материала к единству. И когда материал рассортирован, сложные факты приведены к простейшему единству, облегчающему умозаключение, когда, наконец, рассудок создал из понятий и суждений вывод, — разрешившийся головной процесс выражается необыкновенным довольством, каким-то спокойным, легким, счастливым состоянием всего организма. Оттого-то и можно сказать, что роды мысли самые трудные роды, и нельзя не согласиться с Гейне, когда он говорит, что для родов коллективной мысли бывают иногда нужны не только искусные, но и очень решительные акушеры.

Случаи, когда рассудок, подавленный богатством материала, затрудняется его переработкой — самые обыкновенные случаи и в жизни отдельных людей, и в жизни народов. Чтобы выйти из затруднения, рассудок приводит усложненные факты к простому единству, он распоряжается так, чтобы разбить их на отдельные немногие группы понятий, которые бы можно было ему обозреть одним взглядом и с одинаковой силой внимания. В этом процессе, повторяющемся непрерывно с самого детства, и заключается собственно воспитание рассудка и развитие ума.

Жизнь отдельного человека, а тем более человечества, слагается из громадной массы чрезвычайно разнообразных фактов. Одного перечисления наук совершенно достаточно, чтобы убедиться, как необъятна область фактов и явлений, окружающих нас, и какая громадная работа выпала на долю коллективного рассудка. Систематическое знание есть тот рассудочный процесс, которым многосложные явления приводятся к однородному простейшему единству, облегчающему умозаключение. Облегчить эту работу и личного, и коллективного рассудка составляет задачу воспитания и систематических знаний. Вообразите человека с сильным восприимчивым душевным аппаратом, находящегося в обществе развитых людей, обслуживающих какой-нибудь многосложный общественный вопрос. Его на каждом шагу поражают новые понятия, новые идеи, новые слова. Он буквально засыпан ими, оглушен, ошеломлен. Но что значит ошеломлен и оглушен? только то, что ему не пришлось сделать той предварительной, мелочной, сличающей и уравнивающей работы, по которой неизвестное ему уже коротко известно им. Не силой рассудка он отличается от других, — еще Декарт сказал, что нет ни одной способности, более равномерно распределенной между людьми, как рассудок, — но только тем, что не успел еще привести к простейшему единству того, что привели другие, и потому в то время, как эти другие прямо приступают к умозаключению, он должен тратить свои силы на сортировку и обработку материала. Облегчить эту работу и должно воспитание. Оно должно помочь группировке фактов и всей предварительной работе рассудка, дать ему, в виде материала все категории фактов и все категории явлений частной и общественной жизни. Дайте рассудку все — и вы создадите умного человека.

Конечно, переработка совершается не у всех людей одинаково; у одних она идет быстрее, у других медленнее, у третьих одностороннее, у четвертых сосредоточенно или раскидисто и бессвязно, и таким будет и их ум или рассудок, — т. е. тугим, быстрым, односторонним, сосредоточенным. Поэтому у каждого человека рассудок работает по-своему, и народная поговорка, что «у каждого свой царь в голове», есть только безошибочное практическое наблюдение, возведенное опытной психологией в точное научное положение.

Но нет ли тут противоречия с тем, что мы говорили ранее? Если рассудок такой добросовестный работник и работа его зависит исключительно от материала, то почему же он может быть и тугой, и быстрый, и односторонний? Если рассудок самая равномерно распределенная способность, то почему же у каждого свой царь в голове? Дело в том, что работу мысли могут замедлять или ускорять другие способности. Если у человека слаба память, если он с трудом удерживает факты или легко их забывает, если воображение, работающее вместе с памятью, действует быстро или медленно, то и рассудку во всех этих случаях дается разный материал, а следовательно, и работа его будет различна. Только оттого и встречаются такие несходства в быстроте, широте и глубине соображения и мысли в различных людях. Но рассудок во всех этих случаях один и тот же, разница все-таки лишь в том, что остальные, содействующие рассудку способности доставляют ему различный материал. Поэтому-то и можно быть очень умным мужиком и очень глупым и несообразительным ученым педантом; можно быть превосходным математиком и самым тупым администратором; можно быть очень знающим профессором латинского языка и не понимать ни одной мысли, выходящей из сферы этой специальности; можно необыкновенно легко соображать все, что относится до тактики и стратегии, и толковать вкривь и вкось общественные вопросы, не понимать требований народных и даже глумиться над прогрессом. Роон очень хороший военный министр, а Мольтке считается даже гениальным стратегом — и все-таки они представители прусской юнкерской партии и умирающего феодализма. Это происходит оттого, что в области своей военной специальности они освоились со всем существующим материалом, тогда как в области общественных вопросов они знакомы лишь с тем, что приводит их рассудок к юнкерским умозаключениям.

Итак, можно быть гениальным стратегом и глупцом в политической жизни; можно быть превосходным специалистом и совершенно односторонним, неспособным и вредным гражданином. В общежитии, изворачивающемся ходячими фразами, не всегда это понимается ясно, и вот почему царит во всех головах такое недоразумение относительно ума.

Ум и рассудок в сущности одно и то же, но умом называют обыкновенно частичную деятельность рассудка, деятельность его в умозаключениях какой-нибудь отдельной категории понятий. В русском образованном и особенно провинциальном обществе умным считают того, кто умеет рассуждать о мелочах повседневной жизни, а слово и понятие «рассудок» неизвестно и никогда не употребляется. Причину этого нужно искать в том, что наше общество не дожило еще до понятия, о рассудке, как полном выражении представлений высшего порядка, исходящих из общественных чувств и заканчивающихся идеями социального порядка. У нас есть умные люди, есть коллективный ум, но у нас почти нет людей рассудка и вовсе нет коллективного рассудка; наша способность понимать ограничивается только областью ума и его частными умозаключениями, но еще не вступила в тот более широкий круг идей, в которой каждый частичный, специальный ум является со своими умозаключениями и общий итог чего составляет рассудочную работу и образует рассудок. Рассудок — это будущее нашего коллективного душевного аппарата, который должен выработаться, когда наше общество переживет момент царящего в нем теперь индивидуализма. Мы становимся умнее, мы стали много умнее, но рассудком мы овладеем только тогда, когда овладеем материалом для общественного сознания, когда направим свои воспринимающие душевные силы на наблюдение фактов и явлений общественного порядка во всех сферах жизни, куда только может проникать наблюдение. Рассудком мы овладеем только тогда, когда поймем, что можно быть умными математиками, умными докторами, умными акушерами и в то же время общественно глупыми людьми.

ПАМЯТЬ

Кажется у Данкворта, в его «Psychologie und Criminalrecht», роль рассудка представлена в такой живой картине, что из немногих слов понимаешь дело гораздо лучше, чем из всех туманных ученых сочинений психологов-метафизиков. Данкворт справедливо замечает, что есть вещи, которые становятся понятными лишь в образном изложении.

То, что мы называем рассудком, Данкворт называет интеллектом. Это холодный, спокойный, честный счетчик, который кладет на счеты что ему дают, подводит верный итог, но не отвечает за цифры, которые ему доставлены. Во главе государства, в котором служит честный счетчик, стоит нередко взбалмошный деспот, управляемый камарильей^[1]. Камарилья возбуждает партии, она интригует, подтасовывает факты, окрашивает их иным цветом, многое припрятывает, иногда выдумывает чего не было, иногда лжет и клевещет. Счетчик скромно сидит в своем кабинете и работает с утра до вечера, не отвечая ни за поступки двора, ни за самодурство взбалмошного деспота.

Случаи, когда камарилья ведет себя возмутительно — случаи вообще довольно редкие и бывают только в моменты высшего возбуждения страсти. Вообще же в совете камарильи заседают министры довольно спокойные, хотя и односторонние. Гармоническое согласие министров есть идеал внутреннего управления и такое согласие комитета министров психология называет нормальным состоянием души. Оно бывает очень редко! В большинстве случаев преобладающий голос принадлежит кому-нибудь одному, и чувство обыкновенно берет на себя решающую роль.

Задача воспитания заключается именно в том, чтобы уравновесить голоса советников и каждому из них доставить такой материал, чтобы советник достиг самого полного, самого зрелого и самого всестороннего развития.

В числе вспомогательных средств рассудка первое место принадлежит памяти. Память, как и рассудок, не есть прирожденная способность; она, по определению Бенеке, есть общая инерция образовавшихся в душе представлений. Это — как бы склад известного материала, собранного душой; она — сумма всего того, что человек помнит.

У ребенка нет никакой памяти; у него одни лишь средства усвоения, только сила для собирания материала; но материал этот лежит перед ним и его нужно еще собрать. Поэтому память дитяти формируется по мере приобретения им ощущений и следов, оставляемых ими в его душевном аппарате. Каждое ощущение оставляет след и каждое повторение ощущений делает эти следы глубже и глубже. Вместе с тем оно служит началом для восприятия новых ощущений, облегчая таким образом душе ее последующую работу. Следовательно, душевная работа ребенка идет, постепенно усиливаясь.

Но этот процесс "весьма медленный, потому что Noсякое последующее душевное приобретение делается на счет уже готовых, предыдущих средств. Если ребенок смотрит на какой-нибудь предмет, то он запоминает из него только то, на что обращено его внимание и на что достает ранее приобретенных им следов. Покажите ребенку в первый раз горящую свечку, спичку или курящуюся папиросу: опыт каждому хорошо известный. Пораженный невиданным для него светом, ребенок обращает все свое внимание только на огонь; он видит его одного и больше ничего: ни руки, держащей свечу, ни подсвечника, ни папиросы, ни даже отделяющегося от нее дыма ребенок еще не замечает. Чтобы увидеть и запомнить весь предмет в его подробностях требуется уже довольно сложная работа и известный, ранее приобретенный опыт души. Вначале же ребенок, из наиболее поражающих его явлений и предметов, воспринимает лишь одно общее. Например, взрослый, смотря на письменный стол и окинув его взглядом, сразу видит и самый стол, и чернильницу, и лежащие на нем книги и бумаги, и разные другие, нагроможденные на нем предметы. Для взрослого все это очень просто, потому что его душевный аппарат уже усвоил навык разлагать общие явления и соединять частное в общее. Но вот подходит к столу годовалый ребенок; то что для взрослого так просто — для него египетская работа. Он подавлен массой материала, с которой ему не справиться; каждая часть стола, каждая вещь для него — отдельный предмет, производящий в нем отдельный, независимый след. Кипа книг, лежащих на столе, для ребенка — безразличная куча, тогда как взрослый "видит в ней не только отдельные книги, но из названий их в нем возникает целая ассоциация известных представлений, потому что эти книги он читал. Взрослому все это только теперь просто, но сколько потребовалось ему собрать и переработать материала, чтобы дойти до этой простоты! Посмотрите, с каким трудом ребенок приучается различать свою мать или кормилицу от других людей. Он удерживает в памяти сначала какой-нибудь один признак — форму, цвет лица, прическу; и так как этот признак довольно общий, то вначале ребенок беспрестанно ошибается. Вот его берет на руки постороннее лицо, в ребенке из признаков этого лица возникает новое ощущение. Сравнение следов указывает ребенку, что это не то, чего он искал, и он начинает плакать: новое ощущение, новый след, новый материал памяти. Нужно много времени, чтобы ребенок запомнил лицо своей матери или кормилицы и сразу приучился бы различать людей. Какая громадная работа! Никогда в последующей жизни человеку не приходится делать такого большого запаса чувственных ощущений, какой делает ребенок. И потому детство есть именно пора собирания материала и формирования памяти, та великая пора жизни, когда кладется основание всему будущему нравственному человеку, подготовляется из него гражданин, член семьи и общества.

Пора наиболее сильной памяти есть возраст от 6 до 14 или 15 лет. Это именно та пора, когда еще не сформировавшийся организм не проснулся ни для идеальных стремлений, ни для страстей, ни для порывов полового чувства. Душа живет как бы механически, для полной ее деятельности недостает еще многих стимулов. Собирая безразличный материал, она действует по закону инерции, не делая из собранного материала полного употребления и даже не имея еще сил сплести из него сеть полных представлений, сложить мировоззрение.

Вот почему период механической памяти есть самый главный, самый важный период человеческой жизни; он тот роковой период, когда ненужные или излишние следы оставляют навеки свои глубокие и нередко ничем неискоренимые борозды.

Ясно, что не все равно, каким материалом сформировать память, и кто думает иначе, тот думает метафизически. Есть еще много психологов и педагогов, — а за ними стоит целая масса обыденных воспитателей, отцов и матерей семейств, — воображающих, что всяким материалом можно изощрить память. Память вовсе не индиферентная способность, силы которой можно упражнять, как силы молодой лошади. Вы можете укрепить мускулы жеребенка безразличными тяжестями, заставляя его возить и песок, и камень, и картофель, и яблоки. Но память-- не способность, память — только материал и потому она и будет такой, из чего вы ее сложите.

Бедные дети! Какие убийственные эксперименты совершают над вами ваши мучители-педагоги! Что это, преднамеренная ложь или заблуждение? Недавно мне случилось слушать одного педагога, который доказывает, что латинский язык и грамматика развивают человека гораздо лучше, чем естествознание. Лгал ли этот человек, желая выставить себя действующим по убеждению, — я не знаю, но я знаю, что с метафизической точки зрения он и не мог говорить иначе. Если память — жеребенок, то, конечно, все равно, чем ее упражнять. Но так как она — сумма того, что человек помнит, то не все равно — давать ли ей в виде складочного материала латинские слова или факты естествознания.

Было время, когда для изощрения памяти учили маленьких детей стихам и басням. Это время, слава богу, прошло, но новое не стало лучше старого. И до сих пор воспитывающее большинство, считая память прирожденной способностью, обременяет ее ненужными вещами. Изменились лишь средства изощрения, но не руководящая идея, и наши педагоги вполне убеждены, что память можно не только оттачивать, но что ее можно оттачивать на одном и том же оселке для <всего; что отточив ее на латинском языке, мы разовьем ее и для истории, и для географии, и для физики, и для чего хотите. Общее упражнение памяти имеет свое объяснение, но не в том, в чем ищут его педагоги старой школы. Например, зная грамматику своего родного языка, уже гораздо легче усвоить грамматику какого-нибудь иностранного языка. Но это происходит вовсе не оттого, чтобы новому приобретению помогала изощренная память. Происходит это оттого, что множество, повидимому, вновь усвоиваемых понятий входят уже готовым материалом, например, понятия о частях речи, о склонениях, о спряжениях и т. д. Но как бы ребенок ни изучил хорошо грамматику греческого языка--она не поможет ему нисколько при усвоении фактов исторических или естествознания, потому что между теми и другими не существует никакой родственной связи, никакой ассоциации.

Мы уже знаем, что память — не способность, что она формируется известными следами, оставляемыми в душе, что факты тем легче усвоиваются, чем существует более тесная между ними ассоциация. Поэтому накопление материала, образующего память, не есть вовсе безразличное действие. Оно должно иметь свою строгую постепенность и связь, потому что только постепенность и связь могут облегчить труд запоминания и сделать экономию душевных сил, сберегая их от бесполезной траты.

Силы души, скапливающие материал памяти, не бесконечны; они имеют свой предел и свой конец. Если все они будут направлены в одну сторону накопления фактов, то, наконец, их не достанет для усвоения этих фактов^[2]. Люди с необыкновенными средствами запоминания — люди очень редкие, их зовут гениями. И зовут их так потому, что они отличаются тем всеобъемлющим материалом и теми необыкновенными средствами души, которые формируют их редкий разум. Большинство людей не имеет таких средств, и потому всякая расточительная, ненужная трата их сил, есть невознаградимое зло для общества, для истории, для прогресса. Задача воспитания заключается именно в том, чтобы передавать памяти только факты полезные, только такие, которые ведут к усвоению других, находящихся с ними в связи фактов, и тем облегчают твердое их запоминание. Все же факты единичные, разрозненные и как бы случайные, все, что не может найти и не найдет приложения в последующей жизни человека, вводимое силой как материал памяти, есть вредное расхищение душевных сил ребенка, а вовсе не укрепление и не развитие его памяти.

Насколько пропадают силы людей, может указать следующий общеизвестный факт. Одна стереотипная фраза гласит, что всякий живой, не затупевший человек непременно вступает, наконец, в период внутренней ломки, в период критического отношения к своему мировоззрению и начинает выкидывать за борт все ненужное и лишнее. Но что значит выкидывать за борт? Выкидывание есть процесс сличения разных очевидностей, разнородных и противоречивых фактов, примирение которых оказывается невозможным. У затупленных людей, духовные основы которых слабы и скоро заполняются известным содержанием, уже не достает сил для новых восприятий. Так называемые живые, не затупевшие люди — больше ничего как более богато одаренные натуры, у которых есть еще достаточный запас душевных основ для новых восприятий. В виду высшего физиологического и психического напряжения, в пору возмужалости, когда душевные стремления получают наибольшую напряженность, новые факты, усвоенные душевным аппаратом, производят разлад и разрыв в прежних ассоциациях, и честный работник — рассудок — начинает чувствовать неловкость своего положения. Ему приходится подводить разные итоги и каждый их них противоречит другому. Что же делать? — и вот начинается сортировка и новая комбинация всей массы материала памяти, всего нового и старого, отделение нужного от ненужного. Работа эта не легкая и свершается она всегда в ущерб душевных сил, доведенных до высшего напряжения. В душе все как бы спутывается, все сдвинулось со своего места, старая сплетенная сеть мировоззрения разорвалась на части, новые факты еще не возведены в сознание, все надо "рассмотреть, проверить, сличить и рассортировать, и затем из проверенного и пригодного материала сплести сеть нового мировоззрения. Этот страшный труд свершается -нередко путем очень мучительного процесса, под давлением запуганного и робкого чувства, относящегося недоверчиво к новому и трудно расстающегося со своими первыми ощущениями. Справедливо, что предрассудки искореняются труднее всего; они исчезают вполне только в том случае, когда ассоциация новых представлений оставит более глубокие борозды, чем сеть старого мировоззрения. И это делается не сразу, не одним теоретическим усвоением, не одной заменой лишь некоторых фактов, а именно гармоническим и прочным слиянием всех отдельных ассоциаций в одно неразрывное, связное целое. Если такого слияния не совершится, если новые следы будут слабее старых и укоренятся временем и упражнением недостаточно прочно, — то в результате является двойственность, известная под названием либерализма. Либерализм, как неокрепший порыв, легко поддается увлечению; но там, где требуются для поведения все силы и вся активность души, он пойдет в направлении более окрепших старых следов.

Другая страшная ошибка, идущая рядом с загромождением памяти ненужными фактами, есть так называемое педагогическое развитие. Мы знаем уже, что развитие есть рассудочный результат, есть именно тот итог, который подводится фактам, та сеть мировоззрения, которая сплетается сознанием из всех чувственных восприятий и из внутренних душевных процессов. Следовательно, развитие есть собственный (процесс души, который будет тем более совершенным, чем более основного материала приобрела душа. Но развиватели рассуждают иначе: они видят в рассудке стальное лезвие, которое можно оттачивать совершенно независимо от материала памяти, тогда как рассудок именно зависит от материала. Думая оттачивать эту воображаемую способность, они вместо фактов, вместо нормального материала дают душе готовые выводы и вместо свободы поселяют рабство мысли. Развитие вовсе не этот процесс, оно вовсе не механическая гимнастика душевных основ, и память нуждается не в готовых фразах, не в внешнем давлении чужой мысли, а в фактах, фактах и фактах. Введенные в Душу, они собственными ее силами будут возведены в сознание и создают то развитие, которое мы называем рассудком. Это процесс органический, внутренний и, давая душе готовый вывод, вместо того чтобы дать ей факты для вывода, вы не развиваете, а притупляете душевные силы, лишая их самодеятельности.

Возраст до 14—15 лет именно та пора, в которую следует зарядить подрастающего человека фактами. Это возраст механической работы души и механической памяти. Дайте ребенку и юноше не безразличный материал, не смесь драгоценностей и всякою старого хлама, не расточайте его сил на ненужную работу, на труд, который не принесет ему никакой пользы, предохраните его от постройки дома, который может быть ему придется потом разрушить, собирайте только настоящий и хороший строительный материал, и когда наступит пора возбудившегося сильного сознания, когда душа возмужавшего юноши проснется для полных внутренних душевных процессов, когда сердце его забьется первою любовью, — вы не поверите, вы изумитесь, какой удивительный замок построит молодая, сильная душа. Не обольщайтесь, не заблуждайтесь и не воображайте, что вы строитель этого замка. Вы, воспитатели, только скромные подрядчики, доставляющие на место постройки кирпич, известь, песок, дерево; если вы навезли дрянной кирпич, гнилое дерево, — чего же вы удивляетесь потом, что постройка вышла дрянная и гнилая? Но если вы доставите бронзу, золото, малахит, материал для лепной работы — возмужавшая душа выстроит из него чудный замок, и вы с гордостью можете любоваться на него и радоваться, что это из вами доставленного материала. Неужели вам этого мало? Оставьте свои крепостные привычки, не считайте чужой души своим рабом, а себя строителем египетской пирамиды, не давите молодую душу! Свобода — вот что ей нужно. Не рабов, не египетских фелахов мы должны растить, не вечных детей, подавленных авторитетом чужой мысли, а людей самостоятельного чувства, самостоятельной мысли, уверенных в своих нравственных силах и носящих в своей душе чувство человеческого достоинства.

Периодом до 15 лет потому именно и нужно пользоваться, что эта пора бывает только раз в жизни и потом уже не повторяется. Только в это время механического запоминания можно ввести в душу множество фактов и знаний, которые потом усваиваются уже с трудом. Несколько позже, когда в юноше пробуждаются идеальные стремления, когда являются в нем страсти, всякое механическое заучивание утрачивает свой интерес. Не память ослабевает в это время, как думают обыкновенно, а просто душа занята другой работой и хотя она воспринимает новые представления, материал памяти копится попрежнему, но этот материал не отличается больше прежним разнообразием. В нем замечается известная тенденциозность, ибо силы души направлены теперь на подведение итога; они выплетают сеть мировоззрения, они создают так называемый образ мыслей, они пополняют запас памяти лишь в тех местах, где чувствуются разрывы и пустые промежутки, нарушающие цельность сети. И чем больше живет человек, тем так называемая память становится одностороннее и специальнее. В старости и она слабеет, ибо ослабевшая стремительность к внешним впечатлениям ослабляет чувственное восприятие, и человек роется больше в давно скопленном материале, только комбинируя его по-новому и дополняя его вновь слабо.

Говорят еще, что память слабеет по мере развития философской способности. Это одна из фраз, изобличающих свое метафизическое происхождение. Мы уже знаем, что память слабеть не может, потому что она собранный и постоянно увеличивающийся запас фактов. В этом запасе может быть большее или меньшее разнообразие, он может делаться в одну сторону, но собирание материала никогда не прекращается и поэтому память не только не слабеет, а, напротив, постоянно растет. Так называемая философская способность есть только известный рассудочный процесс, это стремление привести все накопленные факты в стройную систему, стремление, живущее во всякой душе, но не для всех осуществимое. Конечно, каждый человек живет внутреннею жизнию; нет ни одного, кто бы не пытался слагать себе или не слагал себе известного образа мыслей, потому что каждый живет, а жить значит действовать, а для действия нужны руководящие стимулы. Но не вес из материала памяти в состоянии создать одинаковые лредставления, сложить полное, беспромежуточное и наиболее безошибочное мировоззрение, высвободиться в этом процессе души от посторонних впечатлений и влияний, мешающих верному итогу и правильной постройке, создать себе благоприятные житейские обстоятельства. Философская голова поэтому есть такая голова, в которой группы представлений размещаются в стройном, спокойном единстве, без промежутков и порывов; которая свободна от ложных представлений и предрассудков; которая чужда грубых противоречий; которая работала под гармоническим ровным давлением разнообразных душевных сил и вследствие нормального состояния основ — пришла к нормальному выводу. Понятно, что такая голова в момент плетения сети представлений из собранного уже материала может приостановиться собиранием нового, если сделанный запас "вполне достаточен для работы. Но это вовсе не ослабление памяти. Напротив, философские головы, более чем другие, пополняют запас своей памяти и постоянно создают из своего материала новые и новые комбинации. Философской головой даже нельзя быть без громадных воспринимающих средств, потому что из скудного материала ей нечего строить.

Но большинство людей — не философы; большинство лишено тех гармонических средств, которые создают философское мышление, и находится обыкновенно в трудных житейских положениях. Хотя память есть вообще единственное основание для всех душевных построений, но не нужно забывать, что в душе существуют еще агенты, под влиянием которых возводится постройка и которые действуют нередко, как самая беспокойная и шумная камарилья. Запас фактов, конечно, коренное основание, из которого возникает весь будущий нравственный и интеллектуальный человек; но материал, скопленный в виде памяти, может в рассудочном результате изображать самую разнообразную сеть, смотря по тому, при каких условиях и обстоятельствах она создавалась. Два человека, при одном и том же запасе памяти, сложат два совершенно различных мировоззрения, если они формировали свой образ мыслей при различных житейских обстоятельствах. Чувство, при котором они воспринимали факты, сообщает им иногда самую разнообразную подкладку, то более или менее темную, то более или менее розовую. Горе, радость, бедность, богатство, нравственный гнет или свобода оставляют рядом с воспринимаемыми фактами следы известных чувственных ощущений, которые, как самостоятельные величины служат вспомогательным материалом, сообщающим известный характер или цвет слагаемому образу мыслей и работе рассудка; здесь память действует только одной стороной, предлагая лишь мертвый материал, жизненность которому придает более или менее сильное и более или менее приятное чувство, которым сопровождалось его восприятие. И бедный, и богатый смотрят на умершего с голоду человека. Факт и для того, и для другого одинаков; но только в разных местах души он у них пристроится и вступит в различные ассоциации представлений. У бедняка есть уже целый ряд следов той же категории, созданных практикой ею собственной жизни. Новый след для него — только логическое продолжение того, что существует, последняя цифра для итога, который подведет разум. И чувство, постоянно сопровождавшее прежние факты, при этом новом, финальном факте достигает своего высшего предела и кладет свой глубокий, черный след в душу бедняка. В богаче, выросшем в довольстве, подобный факт, может быть, первое явление, оставляющее одиночный след, для которого нет никаких предварительных ассоциаций представлений. Даже десятки подобных следов могут действовать безразлично на душу богача, потому что в массе всех следов его души и фактов его жизни эти (печальные следы являются чем-то разрозненным и одиночным, не находящим себе места в ассоциациях всех остальных светлых представлений, послуживших материалом для сплетенного им мировоззрения. Поэтому жизнь, ставящая человека в то или другое положение для восприятия материала памяти, имеет всегда могущественное влияние на весь склад его понятий и на все его поведение. При подобных условиях слагается человек, предоставленный собственным средствам наблюдения и лишенный всякой воспитательной помощи. И так растет повсюду масса народа. Окруженная фактами, слишком однородными, слишком скудными и подавляющими, она слагает себе сеть того печального мировоззрения, которая держит в косности и живущие, и ряд последующих поколений. Новые факты проникают в нее медленно, а научное наследие веков, эта память предыдущих мыслящих поколений, ей неизвестна. Чего же вы удивляетесь медленности народного роста!

Но не будем гордиться и мы, образованные и правящие люди, и особенно мы, педагоги. Что делаем мы воспитанием? Да и воспитываем ли мы? Мы делаем одно из двух: или навязываем своим детям самих себя, или, махнув рукой, оставляем их расти на улице. В первом случае они являются продолжателями наших личных несовершенств; во втором — они жалкая копия необразованной толпы, всех ее нелепостей, предрассудков и предвзятых, готовых выводов. Я могу привести поразительный факт последнего рода. Один из умнейших современных русских людей, ученый и литератор, но, увы! — не психолог, когда зашла речь о религиозном воспитании его дочери, сказал, что он не хочет насиловать ее совести и потому в это воспитание не вмешивается. «Но разве то воспитание, которое ей дают нянюшки и прислуга, не насилование совести? Почему же насилованием будет только ваше воспитание?» — возражали ему, и умнейший русский человек замолчал, не найдя ответа. Чего же ждать от неумнейших?.. Все оставляет след в душе ребенка, ложь и 92

Правда, Истина и заблуждение. Не охраняя детей от ошибочных восприятий, от вредных фактов, не следя за своим собственным поведением, не предупреждая вредных влияний, мы тем самым формируем ненормальную душу и предоставляем случаю делать то, что должны делать сами, испорченное не всегда поправляется. Что нужно думать о воспитании, которое рассчитывает поправлять в будущем то, что оно портит в настоящем? Воспитатели, воспитатели!..

Так как человек создается только теми плодами, которые воспринимает его душа, и теми ощущениями, которые сопровождают эти восприятия; так как постройка, которую должно возвести сознание, зависит от рода и качества материала, оставившего след, — то воспитание является той могущественной и исключительной силой, которая одна формирует и создает нравственного и общественного человека. В сущности же все воспитание сводится к памяти, и потому величайшая роль воспитателя, все его социальное значение и заключается в том, чтобы доставить пригодный материал и ввести его в душу теми путями и при тех сердечных ощущениях, при которых был бы возможен нормальный вывод и образовался полный, всесторонний рассудок. Воспитательным материалом служит при этом весь запас памяти всего человечества, достающийся каждому последующему поколению от предыдущего. Что такое наша цивилизация, культура, наука? Они память веков, запас, скопленный всеми угасшими поколениями, служащий -нам воспитательным материалом. Это наследие веков, эту память народов мы и должны передать детям, сообщив им, как факты, плоды трудов величайших мыслителей и гениев, которых произвело человечество. Но то ли мы передаем? Передаем ли мы весь запас памяти, скопленный человечеством до его настоящего исторического момента, или только память давно минувших веков? Какому веку принадлежит память простонародья? Какому веку принадлежит память необразованной черни? Много ли людей, овладевших памятью XIX века?..

ВООБРАЖЕНИЕ

Поэты любили некогда называть себя певцами богов, а поэтический талант — даром неба. Этим способом вопрос, конечно, разрешался и просто, и приятно, но не верно. В поэтах есть действительно что-то, что встречается не во всех людях, и это «что-то» — их необыкновенно впечатлительная, требовательная и подвижная душа, богатая сильно воспринимаемыми впечатлениями, из которых воображение создает свои удивительные и разнообразные ткани. Но воображение — не больше, как простой работник, которому материал дает память, а богатство запаса памяти зависит от силы и деятельности воспринимающего душевного аппарата.

Воображение нужно не для одних поэтов, оно в такой же степени нужно и для ученых, и для мыслителей; оно нужно для всякого человека. Ни один гений, никто из тех, кого история зовет благодетелями человечества, не обходился без влияния необыкновенно сильного воображения, побуждаемого страстью. Мы изумляемся великим людям и великим изобретателям. Но разве Бернар Палисси мог бы не изобрести глазури, когда шестнадцать лет, изо дня в день, его воображение работало в одном направлении и постоянно подводило рассудку именно то, что не могло не привести его к известному, определенному выводу? Разве Сен-Симон, с шестнадцати лет думавший в направлении общего блага и наблюдавший только факты человеческого страдания, мог прийти к каким-либо другим идеям и выводам? Разве Шекспир, Магомет, Мюнцер, Иван Гус, Конт, Байрон могли выйти чем-нибудь иным, кроме того, чем они были? Мы изумляемся только результату, но не видим процесса, с которым получился этот результат. Какая изумительная работа души ему предшествовала! Весь запас памяти душа перебирает и выворачивает сотни, тысячи раз; комбинирует его в известные ассоциации представлений; видя неудачу, снова их разрывает, снова строит; закрепляет результат в памяти как новый материал; пользуется этим материалом для новых бесконечных ассоциаций и представлений, и всю эту работу свершает, может быть, в течение десятка лет, а может быть и целой жизни, изо дня в день, с необыкновенной энергией и быстротой, с поразительной силой и живучестью всего нервного организма. Вас изумляет, что Магомет стал проповедовать в сорок лет; но вы забыли, что он уже с одиннадцати лет думал в том направлении, которое и должно было создать из него великого реформатора. И все великие религиозные и другие реформаторы выступили не сразу; громадная по силе, многосложности, быстроте и энергии душевная работа предшествовала их учению, и чем эта работа была полнее, чем вывод ее был безошибочнее и ближе к интересам большинства, — тем и слово их имело большее значение и действовало прочнее.

Подобное фанатическое движение мысли имеет всегда односторонний характер. В этой односторонности весь секрет ее влияния и ее исторического значения. Страстный фанатический человек глядит на весь мир под своим углом зрения и видит только то, что ему нужно видеть. Все силы его души работают в одном направлении и услужливое воображение подбирает из запаса памяти именно тот материал, который ассоциирует с этим направлением. Человеческая мысль, как бы концентрируясь в этих отдельных фанатических и односторонних личностях, дает обыкновенно и историческим эпохам или моментам то же одностороннее направление. Тут больше ничего, как реакция, в которой могут принимать и принимают участие целые поколения, внося свою поправку в ошибки предыдущего одностороннего мышления. Вот почему история идет как бы скачками и колебаниями. Но в этих скачках и колебаниях, в этой односторонности страстного мышления и заключается именно величие исторических эпох и исторических личностей. Величие — всегда односторонность и тем большая, чем оно страстнее. Поэтому-то страстные люди большею частью односторонни. Но страстность, дающая односторонность воображению, не виновата, если односторонность мышления получает вредное направление. В этом виновато только воспитание. Страстный человек, внося в свой рассудочный процесс односторонние факты, поступает так только потому, что воспитание дало ему односторонний материал, из которого он уже сплел известные ассоциации представлений, служащие материалом для последующей работы души. Не забывайте, что душа — то, что из нее сделает материал, доставленный для ее переработки.

Человек не родится с готовым воображением, как он не родится с готовым рассудком и памятью. Воображение не есть сила; оно не может создать ничего, материала для чего не имелось бы уже в памяти; оно не более, как новая комбинация существующих уже следов и представлений, известный результат рассудочного процесса, своего рода мышление. От того процесса, который называется собственно мышлением, воображение отличается лишь тем, что не сопровождается уверенностью в действительности воображаемого. Если сумасшедший воображает себя генералом, солдатом, королем и совершенно уверен в действительности этого — он не воображает, а мыслит. Поэтому-то один сумасшедший был совершенно прав, когда сказал Пинелю: «Доктор, или вы дурак, или я дурак; как же вы хотите меня уверить, что я не вижу и не слышу этого, когда я все это вижу и слышу!». Этот сумасшедший мыслил, а не мечтал.

Поэт, художник, изобретатель, ученый, пользуются всегда известным, готовым материалом, который они комбинируют в известные новые представления. Они не могут выдумать ничего, для чего материала не было бы в действительности. Поэтому их комбинации имеют всегда большую или меньшую реальную сущность; их построения должны быть близки жизни, близки действительности, должны иметь тенденцию к осуществимости, иначе они переходят в простую мечтательность и в сказки. Человек, полный жизни, человек, мысль которого стремится немедленно перейти в рефлекс действия, не мечтает.

Активные и энергические люди пользуются своим воображением, как средством для прогрессивного мышления и такого же поведения. Можно сказать, что их воображение идет рядом с их поведением. Это здоровый органический процесс, в котором силы души составляют одно органическое целое с действующим телом. Но не то замечается в так называемых мечтательных характерах. Их фантазия работает не под влиянием ближайшей осуществимой действительности, а как бы вне согласия с активностью и с возможностью осуществить свои мысли. Обыкновенно такое состояние является вследствие бедности или полного отсутствия таких действительных событий, которые бы могли придать работе воображения активный характер, и тогда человек уходит в свою душу и живет своими внутренними процессами. От недостатка здоровой деятельности мечтающий человек сидит больше спокойно на диване и позволяет своей фантазии уводить себя в сказочный мир или совершенно невозможного, или слишком отдаленного. И энергические люди уходят иногда далеко в своем воображении, но они и идут за ним, и приходят, наконец, к своей цели; мечтающие же никогда не додумываются до дела. Таким образом, парализующая пассивность является главной причиной мечтательности, если бедная или неудовлетворяющая действительность оковывает поведение человека и если сами обстоятельства жизни позволяют ему сидеть со сложенными руками. Прежде мечтательные характеры вырабатывались преимущественно среди обеспеченных и скучавших от праздности женщин. Труд, деятельность, экономическая независимость, дающая возможность свободного выбора среды, — вот лучшее средство против мечтательности. Но социальное положение женщины и до сих пор мешает ей создать те нормальные условия, при которых она могла бы явиться полезной общественной силой и, при неудачно сложившейся жизни, не уходила бы в болезненную мечтательность.

Воспитание воображения начинается вместе с формированием памяти, которая доставляет ему материал, следовательно уже очень рано и вполне в зависимости от памяти. Перерабатывая материал, доставляемый памятью, воображение создает из него новые комбинации, которые снова закрепляются памятью и служат последующим материалом для дальнейшей работы воображения. Поэтому не все равно, из какого материала будет формироваться память ребенка и какие ассоциации представлений оставят следы в его душе.

Проследите за движением своего воображения и вы увидите, что его работа, его характер и направление зависят вполне от качества, количества и разнообразия скопившегося материала. Вы встречаете нищего или пьяного мастерового. Впечатление, произведенное ими на вас, может вызвать два совершенно противоположных движения воображения, смотря потому, с какими простыми элементами вашей души вступят они в ассоциацию. Предположим, что нищий вызвал в вас чувство омерзения, вам представляется, что ваши деньги пойдут в кабак, что благотворительность только плодит нищенство, увеличивает пьянство; хорошо бы, если бы нищие не надоедали своим попрошайством, не шлялись по улицам, не занимались обманом и воровством и — шаг за шагом вы приходите к репрессивным средствам. Но тот же омерзительный нищий мог возбудить в вас и совершенно иные ассоциации представлений. Чувство омерзения к бедному, изможденному виду уводит ваше воображение в квартиру нищего, вы рисуете себе жалкую обстановку его жизни, его лишения, нужду, голод, холод, невежество. Вы задаетесь вопросом: «почему?», а за одним вопросом следует другой; ваше воображение дает всей вашей мысли движение в социальном направлении; вместо области репрессивных мер, вы уходите в область идей высшего порядка и глубоко задумываетесь над социальным моментом, в котором вы живете. Пьяный мастеровой точно также может увести вас или в интересы его хозяина, в регламентацию, в область идей своекорыстного экономизма, смотрящего на рабочего, как на простую производительную, машинообразную силу, или — заставить вас войти в душу этой машины, увидеть в ней такого же человека, как вы, но страдающего, подавленного, беспомощного, ищущего выхода, делающего попытки к освобождению. И вот ваше, воображение извлекает из запаса памяти все, что вам известно из истории этих попыток. Страсть придает более или менее яркий колорит этим картинам и, если они воспроизведены с достаточной силой, чтобы оставить в душе глубокий след, то ваша память обогатится новым, готовым материалом для будущих работ сознания.

Ребенок, при своей неразвитой душе, трудно справляется с материалом памяти и потому его воображение работает гораздо выпуклее и ярче, чем у взрослых. Но уже у детей замечается та наклонность к действительному и реальному, которой часто недостает взрослым. Мы удивляемся, что детям можно рассказывать всякий вздор, и они выслушивают его с затаенным дыханием и всеми силами своей души переживают вымышленные события и страдания небывалых героев. Но ребенок не знает вымысла, для него все правда и самая глубокая жизненная правда; он не мечтает, он не умеет относиться к жизни объективно; для него не существует рефлексии; у "его нет охлаждающего и убивающего душу опыта. Поэтому не удивляйтесь, что несчастия какого-нибудь козла или преследуемой шавки поражают его точно так же, как его собственные страдания. Умейте только пользоваться свежими силами детской души, не засоряйте ее ненужным материалом, давайте ей жизненную, людскую, человеческую правду.

Чувство действительности и жизненной правды выражается и во всех играх ребенка. У него стальные перья изображают пушки, "куча сложенных книг — крепость, маленькие обрубки дерева — французов и пруссаков. И пушки эти у него палят, как настоящие, и обрубки дерутся, точно живые люди, и всеми своими душевными силами ребенок переживает французско-прусскую войну, устроенную им на своем детском столе. Ребенок хочет жить, он деятелен и активен, и работа воображения дает ему материал для этой жизни, потому что душа его, лишенная опыта, не знает еще невозможного. Но стесните в ребенке порывы свободной активности, заставьте его сидеть в углу, и он или зачахнет от скуки и отупеет, или же превратится в пассивного мечтателя.

Поэтому-то игра и имеет для ребенка такое важное воспитательное значение. Игра ребенка — его жизнь, он в ней самостоятельная свободная личность, пытающая и развивающая свои силы; он в ней полный человек, пользующийся небольшими средствами своей еще не сформировавшейся души, чтобы жить своей полной детской и неполной человеческой жизнью. Для действительной жизни у ребенка еще слишком мало душевного материала, мало следов, мало сложившихся представлений; у "его их довольно только для игры. Если бы ребенок в первом своем возрасте уже владел такой массой следов и вереницей многообразных представлений, то работа его воображения соответствовала бы вполне окружающей его действительности, он бы жил жизнию взрослою и не играл.

Так как игра есть действительность ребенка, то по этой действительности вы можете уже определить то движение воображения, которое даст, может быть, главный характер всей его будущей жизни. Материал для своей игры ребенок берет только из мира, его окружающего. Из чего же другого его и брать! Вот почему поведение родителей и всех окружающих ребенка имеет такое решительное влияние на склад его понятий. В разные исторические моменты, у разных народов, в разных социальных слоях одного и того же народа — дети играют в разные игры. Было время, когда война была главной детской игрой, наступит вероятно пора, когда иная политическая практика заставит детей забыть эту игру. Но чтобы определить движение детского воображения, наблюдайте ребенка в мелочах тех отношений его героев, судьбою которых он управляет. Когда последняя французско-прусская война заставила многих детей играть в войну грандиозных размеров, то и в подробностях игр явились соответственные частности: — явился военный суд, расстреливание, повешение, более Или Менее жестокое. Мне случалось видеть и суд над Базеном, и суд над Наполеном III, сражение между империалистами и республиканцами, причем у одних мальчиков брали всегда верх императорские войска, у других — республиканские, у одних расстреливались республиканцы, у других коммунары. Ушинский говорит, что он видел мальчиков, у которых пряничные человечки получали чины и брали взятки. А повелительный детский тон и распеканье — «я так хочу!» «чтобы этого вперед не было!» «я этого не люблю!»… О дети, достойные своих родителей! Целые поколения растились в этой порче, и что удивительного, что "из них не вышло ничего…

У детей замечается еще одна особенность, обыкновенно исчезающая у взрослых-- потребность перемены, необыкновенная живучесть и подвижность. Для ребенка простые белые бобы превосходно изображают настоящих солдат, гораздо лучше, чем какие бы то ни были игрушечные солдаты, купленные даже на Итальянском бульваре. У него бобы превращаются и в французов, и в пруссаков, и в англичан, и в русских, ,и в запорожцев, и в поляков. Любой боб изображает по очереди то Базена, то Наполеона, то Шанзи, то Тараса Бульбу, то Остапа, смотря по тому, что требуется. Но дайте ребенку игрушки неподвижные, не позволяющие связывать с ними отрывочные, быстро меняющиеся представления и ассоциации детского воображения — и такие игрушки сейчас же надоедают ребенку.

Рядом с потребностью перемены живет в детской душе и консервативная струя. Создавая неверные представления и комбинируя из отдельных обрывков и ассоциаций новые вереницы, детское воображение привязывает их к тем игрушкам, которые их вызывали. Эти представления оставляют в детской душе такие прочные следы, что ребенок вполне привязывается к своим игрушкам и те из них любит больше, которые заставляют его переживать более полную жизнь. Всякая новая вещь и новая игрушка привлекает любопытство ребенка, но у него с нею нет еще душевной связи, она не заставляла его еще переживать новых ощущений; и пока между ребенком и игрушкой не возникнут более прочные отношения, пока она не оставит в его душе более глубоких следов — его симпатии лежат преимущественно к старой игрушке.

Консервативный элемент детской души указывает, может быть, больше всего на важность прогрессивного материала, который должен быть доставлен для работы воображения. Заставляя воображение брать факты, из которых трудно формируется прогрессивное настроение, заставляя воображение комбинировать эти факты в группы представлений положительной социальной непригодности, воспитатели только надрывают бесполезно силы детской души. Одним и тем же трудом создается глупец и человек умный, честный и бесчестный, прогрессивный и отсталый, полезный и бесполезный, гражданин и раб. Но если вы уже вложили в ребенка материал, из которого должен сформироваться раб; если следы трусости оставили в его душе глубокие борозды, — требуются необыкновенно счастливые органические условия, чтобы впоследствии эти страшные следы сменились другими, более человеческими. Душа — мешок только известного размера; если вы наполните ее дурным материалом, где же останется место для хорошего, в то время когда прекратится ваша воспитательная порча и ваше развращающее детскую душу влияние?

Детское воображение обыкновенно берегут очень мало и детскую доверчивость эксплуатируют самым страшным образом. Чувство страха, вытекающее из чувства самосохранения, конечно, самое могущественное чувство; и оттого-то им нужно пользоваться не только с крайней экономией, но, что еще важнее — направлять его в верную сторону. Рабов и трусов создаем мы из детей своим обыденным с ними обращением! Пугание детей домовыми, волками и ведьмами кончилось; глупых сказок теперь детям не рассказывают. Но разве это единственные страхи, которыми можно запугать детскую душу, единственные страхи, которыми можно заставить воображение подбирать известные односторонние ассоциации, создающие робких и затупленных людей? Прежде у нас страхи были только домашние и детей пугали глупые няньки; теперь у нас начинает появляться воображение коллективное и страхи получают общественный характер. Глупых нянь сменили глупые и запуганные матери, превратившие воспитание в страхование от опасностей, и глупые отцы, воспитывающие в своих детях только хлебные мысли.

Детское воображение нужно беречь, может быть, больше всех остальных сил детской души, потому что именно оно подсовывает материал работающему сознанию. Обратите внимание на играющего ребенка. Одни и те же бобы у него и французы, и пруссаки, и коммунары, и империалисты. Один ребенок любит больше наказывать и даже придумывает квалифицированные казни, — он вешает солдат не просто, а за ноги; другой больше награждает, поощряет и убеждает; третий прибегает к примиряющим средствам. Откуда эта разная работа воображения? — Только из окружающей ее среды, из окружающей домашней жизни. Воображение, выросшее на дурном материале, никогда не подберет для сети формирующихся представлений именно того, что нужно для его безошибочности, особенно если страхи уже введены в детскую душу и страсть, поддерживающая силу воображения, подавлена. Нужна вся свежесть и энергия души, нужна необыкновенная сила благородной страсти и особенная возвышенность одушевляющих идей, чтобы человек после 25 лет мог разорвать ошибочные и грязные ассоциации воображения молодости и создать из них сеть возвышенных, благородных и широко-гуманных представлений. Человек, особенно женщина, воспитывавшаяся и погрязшая в узком эгоизме тупой, замкнутой семьи, почти никогда, — разве только при очень благоприятных внешних обстоятельствах, — не увлекается на путь более широких интересов жизни; решительное же большинство образует общественный слой, погрязший в личном своекорыстии и в том индивидуализме, который не хочет знать, что для человека нет худшего советника, как его собственное я. Не подавляйте детской страсти и детских порывов, не заставляйте их скрываться внутрь души, и только тогда, в пору окончательного формирования руководящего мировоззрения, воображение, одушевляемое благородным увлечением, выдвинет из накопленного душою материала все возвышенное и благородное, выкинет за борт все негодное, и рассудок подведет возвышенный и благородный итог. Но прежде всего изгоните страхи из своей собственной души; тогда у вас не поднимется рука тушить благородный огонь, согревающий и одушевляющий период юности. Из подавленных, резонерствующих и рефлектирующих юношей, ушедших в один головной механизм, не создастся никогда благородное поколение. Только честное воодушевление, только честная страсть создает человеческое величие. Где эта страсть подавлена, — не ищите ни человека, ни гражданина, ни матери, ни отца.

О воображении, как и о памяти, как о рассудке, существуют ходячие обыденные понятия, против которых бороться было бы не трудно, если бы наши воспитатели читали психологические сочинения. Под воображением понимается какая-то блестящая способность, существующая преимущественно у светских и образованных людей, у поэтов и у женщин. В этой способности видят нечто детски-легкомысленное, игривое и пригодное для украшения жизни. Люди серьезного ума, по ходячим понятиям, лишены воображения. Чтобы возразить на это установившееся мнение, нам придется повторить то, что мы уже говорили о памяти.

Воображение есть сила души, берущая материал из запаса памяти и представляющая его для выводов рассудка. Мы бы сравнили воображение с подвижными картинами, на которые смотрит рассудок, останавливает некоторых из них, составляет из них общую картину и передает ее на сохранение памяти; воображение, вместо прежних картин, берет уже теперь целые панорамы, снова движет их, рассудок снова их останавливает, делает новые комбинации, создает новые панорамы, опять сдает их памяти и т. д. бесконечно. Ясно, что не характером картин определяется сила воображения, а только многообразием и постоянством передвижения. У поэта в картинах и панорамах рисуются природа, порхающие и поющие птицы, солнце и любовь, людское страдание "ли людское счастье, — вообще жизнь в ее большем или меньшем многообразии, смотря по воспринимающим силам душевных основ. У математика вы бы рассмотрели в панорамах передвижение известных математических величин и формул, из которых его сознание комбинирует новые, более сложные величины и формулы. У легкомысленной, недоразвитой, деревенской барышни — ряд глупых изображений, где на первом плане фигурирует любовь, замужество, спальня, дети, потому что в ее памяти воспитание и не оставляло других следов. У светского человека подбор картин будет иметь светский, легкомысленный и остроумный характер. Если душевные основы этих людей сильны и живы, передвижение совершается быстро, запас памяти велик и постоянно пополняется, то из поэта может выйти гениальный поэт, из математика — научное светило, из деревенской барышни — очень страстная жена и безумно любящая мать, а из светского человека — блестящий великосветский лев. Во всех этих случаях воображение делает свое дело одинаково; не оно создает картины, и от вас, воспитатели, зависит, чтобы создавать из детей поэтов, воинов, математиков, односторонних матерей или пустых светских львов и даже подлецов и негодяев. Математик, конечно, не будет иметь поэтического воображения, но ведь и у поэта не будет воображения математического, хотя сила воображения у них одна и та же. Без сильного воображения не может быть великою ума, и у глупцов воображение всегда вяло и двигается медленно. Это вопрос уже организма, основ души, наследственности. Их нельзя создать воспитанием и этого от вас не просят.

ВНИМАНИЕ

Если хотите определить человека, слушайте не то, что он говорит, а наблюдайте, что он слушает. Направлением внимания лучше всего определяется человек; он может маскироваться в разговоре, но внимание его выдает. Внимание есть целое нашей души, стремящейся к тем или другим ощущениям; им характеризуется моральный человек, в нем можно прочесть историю человеческой души, разглядеть ее строй.

С первых шагов ребенка определяется верно характер следов, дающих направление вниманию и указывающих, в какую сторону оно идет. Поэтому не все равно, какое создать в ребенке внимание: создать внимание хорошее — значит создать хорошего человека, открыть его душу для всего гуманного, благородного, человечного; внимание — двери души, в которые безразлично может входить все честное и бесчестное, умное и глупее, доброе и злое, свет и тьма, смотря по тому, в какую сторону двери отворены. Отворите их к свету, в душе поселятся светлые, хорошие ощущения и рассудок выработает из них сеть светлых человеческих представлений; откройте их к мраку — и тогда, сеятели, наслаждайтесь плодами того, против чего вы сами протестуете.

Физический и социальный мир есть тот бесконечный источник, из которого наша душа черпает свой материал. Но все ли она берет, что действует на внешние чувства, все ли световые явления, все ли звуковые колебания производят в нас ощущение света и звука? Все ли окружающие нас подробности жизни доходят до нашего сознания? Нет, только самая ничтожная часть впечатлений воспринимается нашим нервным аппаратом для окончательной переработки; громадная же масса их скользит по нас, не проникая внутрь души. Попробуйте наблюдать за своим вниманием хотя самое короткое время, и вас изумит громадное количество явлений физического и социального мира, для которых ваша душа остается совершенно равнодушной, которых вы не замечали и которые, может быть, теперь только впервые вы заметите. Вы слышите, например, стук маятника и бой часов, вы слышите разговор детей в другой комнате, вы смотрите на проходящих мимо вас людей, но разве все эти явления оставляют в вас какой-нибудь след, разве ваша душа их восприняла, разве они послужили для нее каким-нибудь материалом? Работая умственно, или занятые какой-либо мыслью, вы еще больше выделяете себя из впечатлений внешнего мира, вы смотрите и не видите, вы слушаете и не слышите, точно ваша погруженная сама в себя душа совершенно замкнулась для всего, вас окружающего. Читая книгу, вы читаете в ней не все, что написал автор, а только то, что вами воспринимается. Пускай никогда не любившая девушка прочтет «Кто виноват?» и пусть прочтет «Кто виноват?» женщина в двойственном положении чувства; разве они прочитают одно и то же? Мы видим, мы слышим, мы читаем только то, что желаем видеть, желаем слышать и желаем читать; мы видим, слышим и читаем только то, что нас интересует и только к этому чутка наша душа.

Но что значит чуткая душа, что может ее интересовать, чего мы можем желать? Наша душа чутка к тому и интересовать ее может только то, что возбуждает в ней большее число следов. Поэтому интерес есть основа внимания, и мы можем быть внимательны только к тому впечатлению, которое приливает к следам, ранее образовавшимся в душе. К тому, следов чего нет в нас, мы не можем быть и внимательны. Музыкант, управляющий оркестром, слышит все звуки каждого инструмента и замечает не только ошибки второстепенных исполнителей, но и прямо назовет взятую ошибочно ноту. Генерал, быстро проходя по рядам солдат, замечает малейшее уклонение от формы; но заставьте генерала дирижировать оркестром или дирижера делать смотр войскам, разве они что-нибудь заметят? Новое впечатление, приливающее к старым следам, позволяет нам видеть множество мелочей, совершенно исчезающих от того, у кого не сложилось (подобного внимания.

Но ведь и стук маятника, и бой часов оставляют в нашей душе следы; множество нравственных впечатлений, приливая к следам уже образовавшимся, возбуждают тоже наше внимание. Отчего же не ко всему и не всегда наше внимание бывает одинаково стремительно? Душа требует простора, требует деятельности и всегда всеми силами своими стремится именно к тому, что дает больший материал для ее деятельности. Между двумя предметами или явлениями привлечет ваше внимание только то, которое вполне захватывает все стороны вашей души. Девушка-невеста открывает свое внимание только в сторону супружества и любимого ею человека, потому что лишь в этом направлении душа ее находит себе наиболее полную деятельность. Всякая страсть действует таким же образом. Она открывает душу всегда в сторону таких впечатлений, которые полнее ее возбуждают. Образы и представления, возбужденные в душе, воображение ассоциирует с тем или другим материалом памяти и составленную таким образом подвижную панораму представляет на суд сознания.

Хотя внимание действует в направлении наиболее сильных и глубоких следов, но оно может обнаружиться и в других направлениях. Чтобы внимание было возбуждено, нужно действовать на него или простым путем, или, если прямые следы слабы, влиянием на ближайшие ассоциации представлений. Одностороннее мышление является обыкновенно от одностороннего внимания и если бы эта односторонность была абсолютной, то перевоспитание взрослых было бы невозможным. Но нет в душе таких следов, которые не были бы связаны с другими родственными им следами, и нет такой души, в которой не было бы следов всех родов. Мир физический и социальный для всех один и тот же, никто не может себя из него выделить, никто не может освободиться из под его влияния. Разница между людьми гораздо менее, чем это может казаться, и если внимание — двери, через которые проходят впечатления внешнего мира, то при известных обстоятельствах двери эти у всех могут быть отворены в одну сторону.

В жизни народов бывают эпохи и даже целые периоды, когда общее внимание обращено в одну сторону и когда поэтому мышление имеет один общий характер. Разве были бы возможны завоевания Магомета и созданный им великий переворот, если бы внимание аравитян не получило одного общею направления? Что такое реформация, что такое великая французская революция, как не последствия одностороннего внимания, овладевшего каждым отдельным человеком? Могут пройти века, прежде чем окажется возможным подобное явление; но вот является гений, в котором концентрируется память предыдущих веков, которою внимание открыто в направлении общественною блага, которым двигает ничем неугасимая страсть. Пусть он ошибается, пусть он фанатик, но разве не за фанатиками идет толпа, разве филистеры что-нибудь создали? В этом фанатике только глубже сидят известные следы, но они есть и во всех. И он действует на то, что есть во всех, и все начинают замечать то, чего они до сих пор не замечали, и внимание открывается у всех в одну сторону, и масса новых впечатлений приливает в коллективную человеческую душу, и душа чувствует новый простор, перед нею открывается более широкое поприще деятельности, и человечество устремляется на него. Если бы в коллективной душе не было соответственных следов, разве было бы возможно создать известное коллективное внимание? Европейская внутренняя политика всегда очень хорошо знала эту внешнюю сторону психологического факта, хотя правящие люди и никогда не занимались психологией. Несмотря на преобладание метафизического мировоззрения, внутренняя политика всегда была глубоко реальной и реальный классицизм опередил идеализирующий реализм. Воспитание народов шло именно в направлении искусства быть невнимательными, которое так высоко ставил Кант в отдельном человеке. Европа училась не тому, чтобы быть внимательной, а тому, чтобы быть невнимательной. Каждый смотрит в свою сторону, и задача многих правительств заключалась именно в том, чтобы не могло сложиться коллективного внимания. Свободное слово есть самое могущественное средство, воспитывающее внимание в направлении наиболее широкой деятельности; при Людовике XIV Магомет был бы невозможен. Бонапартизм употребил все свои средства на то, чтобы воспитать Францию в невнимательности, и потому никогда еще свободное слово не преследовалось во Франции так строго, как при Наполеонах.

То или другое направление коллективною и отдельного внимания можно задержать, но не остановить. Оно хотя медленно, но постоянно развивается в направлении наибольшей свободы единоличного поведения, дающей наибольший простор душевной деятельности. Человеческую душу нельзя запереть, она будет всегда чутка к тому, что дает ей больший материал для ощущений, и всегда отвернется от того, что напоминает ей монастырь. Либеральный пропагандизм потому и действует на многих сильно, что он манит простором и что редко можно встретить такого страдающего человека, который не желал бы освободиться от своих страданий. Если бы в детях воспитывали хорошее внимание, прогресс шел бы ровнее. Но что такое хорошее внимание? Хорошим вниманием мы назвали бы такое внимание, которое открывает душе возможность наиболее обширного поприща деятельности, открывает ее для наибольшей массы прогрессивных впечатлений. Чем ограниченнее и изолированнее эта сфера, тем внимание будет хуже, чем она шире, полнее, человечнее-- тем оно будет лучше. Внимание помещицы-барышни, воспитанной только в стремлении к супружеству и выискивающей себе женихов, будет хуже внимания девушки, воспитавшейся в социальных понятиях и готовящейся к общественному поприщу.

Основание хорошему вниманию следует класть уже в первом возрасте ребенка, потому что раз испорченное трудно потом поправляется. Есть множество людей, которые всегда рассеяны, всегда раскидывают свое внимание и никогда не в состоянии ни на чем сосредоточить своей мысли. Дробиш рассказывает об одном идиоте, не имевшем понятия ни о медицине, ни о латинском языке, которому была прочитана латинская медицинская книга, и он повторил ее от слова до слова. Этот факт указывает, как важно сосредоточенное внимание. Каждый по себе знает, что при отсутствии внимания можно читать десятки раз одно и то же место и ничего из него не упомнить. При беспорядочном воспитании, вместо внимания создается невнимательность. В ней большею частию бывает виновато мелочное самолюбие родителей. Гении редки, но каждая мать готова видеть в своем ребенке гения. И вот молодого гения забрасывают массой самых разнообразных сведений; его память превращают в кладовую, куда сваливаются в кучу самые разнородные предметы, или вовсе не имеющие между собой никакой связи, или имеющие связь очень отдаленную. В душе набирается масса следов недостаточно глубоких и слишком разнообразных, которые и образуют ассоциации. Но в этих ассоциациях нет ни прочной логической связи, ни солидности. Воспринимающая душа ребенка раскидывается в массе таких рассеянных и слабо связанных следов, соединившихся нередко с чуждыми им следами. Бывают дети, которых внимание слабо потому, что вообще в них слабы душевные стремления; это уже органический порок, а не искусственное одичание, с которым бороться гораздо труднее, а иногда и бесполезно.

Молодая душа вообще мало способна к сосредоточению; дети не умеют фиксировать внимания и управлять своими мыслями. А между тем, только в этом навыке лежит начало солидного и глубокого мышления. Человек, не привыкший смолоду сосредоточивать своего внимания, никогда не выйдет ни серьезным мыслителем, ни серьезным ученым. Он может обладать громадным запасом памяти, но память эта не послужит ему ни к чему, если его внимание блуждает над ее материалом и ни на чем не умеет остановиться. Навык над вниманием, создаваемый постепенно, укрепляется упражнением и, наконец, может быть доведен до поражающего результата. Уча азбуку, ребенок уже создает свое внимание; приучаясь разрешать в голове математические задачи, он приобретает навык фиксировать свою мысль. Но в первое время внимание ребенка может отвлекать всякий посторонний звук; всякий пролетевший воробей заставляет ребенка забыть и азбуку, и классные занятия, и внимание его, открытое для целой массы более живых впечатлений, уведет его в поле, в общество играющих товарищей, а услужливое воображение раскинет перед ним свои увлекательные панорамы. И какая разница с теми титанами энергического мышления и однопредметной страсти, которые среди величайших мучений не чувствуют пытки потому, что их внимание приковано в другую сторону, а воображение подсовывает им другие картины! Вас изумляет Муций Сцевола, сжигающий свою руку. Это больше ничего, как факт сосредоточенного внимания; это источник того самоуправления, которому мы удивляемся в сильных и сосредоточенных характерах, приучавшихся направлять свое внимание известным образом.

Занимаясь теми или другими предметами, мы можем приобрести навык смотреть на них известным образом и думать в известном направлении. Такое однопредметное внимание может быть часто болезненным процессом. Люди, сосредоточивающие свое внимание исключительно в области сердечных чувств, расстраивают свой нервный организм иногда до того, что кончают помешательством. Подобный сентиментальный идеализм замечается преимущественно у женщин. Неудовлетворение жизнью, обманутая любовь, потеря любимых людей заставляет их замыкаться в себя и культивировать скорбное чувство. Внимание их, направленное в одну сторону, подставляет воображению одни мрачные картины; рассудок кует из них мрачные мысли, и вся душа работает под давлением постоянно свершающихся в ней болевых процессов. Такая узость души происходит от одностороннего воспитания внимания, не направленного в область более широких человеческих интересов. Любящему, нежному чувству не давалась никогда более здоровая и разнообразная пища. Чувствующий организм сосредоточивал все свои силы лишь в той узкой области семейного особнячества, который не создал еще ни одной хорошей жены, ни одной хорошей матери. Подобная жена вносит в новую семью лишь запас нежных чувств и сердечных одноличных процессов, в которые погружена ее душа, и самый скудный запас ассоциаций представлений. Ее внимание, направленное в одну сторону, глухо и немо для всего, что не возбуждает тех скудных следов души, которые нацарапало в ней глупое воспитание. Открыть ее внимание в сторону общественных интересов уже поздно. Разве это жена, разве это мать, разве такая женщина в состоянии воспитать своих детей для той области общественных чувств, в которую ее душа никогда не заглядывала? И вот из поколения в поколение создаются ограниченные любящие матери, и мыслители бесплодно восклицают: «дайте нам лучших матерей и мы будем лучшими детьми», и этих лучших матерей нет, и мы не становимся лучшими, и наше внимание никак не может выкарабкаться из узких интересов семьи, и — не открытое в другую сторону — оно снова нас гонит в семью, и затем мы уже удивляемся нашему равнодушию к общественным делам и к общественным интересам. Да разве наши матери, наше семейное воспитание открывало когда-либо наше внимание в эту сторону? Четырехлетний американец уже говорит о выборах президента; а какие разговоры в семье слышит русское четырехлетнее дитя? Наша провинциальная семья и до сих пор неприступная крепость, все в ней таинственно и замкнуто, все в ней государственная тайна; и глядя на эту замкнутую таинственность, думается, не вертеп ли это каких-нибудь преступлений и злодейств?

Воспитание здорового, хорошего внимания заключается в том, чтобы спасти душу "от всякой предвзятости, преднамеренности и однопредметности. Ум наш должен быть формирован не для какой-нибудь специальности, не для какой-нибудь частной деятельности или одной науки и одностороннего мировоззрения; наше сознание должно чувствовать себя дома везде. Свободный ум может явиться только тогда, когда воспитание создало свободное внимание, открытое в сторону высших и возможно широко захватывающих интересов. Болевые процессы погруженной в себя души, сентиментальный идеализм, эгоизм семейного особнячества немедленно распустятся в том более широком и всестороннем круге деятельности, который откроет для души хорошее внимание.

Создать хорошее внимание значит создать хорошего, честного человека, свободного от низких страстей и позорящих увлечений. Создать хорошее внимание значит создать подбор таких ассоциаций, которые дадут поведению человека всегда благородное и великодушное направление. Английские психологи справедливо приписывают воспитанию внимания громадное моральное значение. Они думают, что внимание есть основная руководящая сила души, создающая великие характеры, великие деяния, великих людей, потому что поселяет привычку ассоциировать только благородные и честные представления. Руководящая роль внимания легко наблюдается на людях замкнутых. Приучая себя постепенно подчиняться известным понятиям, они приобретают навык открывать свое внимание постоянно в сторону только этих понятий. Как бы ни было сильно душевное потрясение или волнение, но рядом с ассоциациями представлений, вызванных гневом, радостью или другими причинами, в них от упражнения возбуждаются параллельно ассоциации, вызывающие реакцию самообладания и добрых мыслей. Вначале эта борьба бывает трудна и перевес остается не всегда за самообладанием; но, по мере первых побед, вторые становятся легче и активное внимание переходит, наконец, в пассивное, так что человеку уже не приходится делать над собой никаких усилий, чтобы вызвать перевес хороших чувств. Страстные, дурные, мешающие течению хороших мыслей возбуждения, путем того же навыка, постоянно утрачивают свое влияние и, наконец, может выработаться такой характер, в котором всякое возбуждающее впечатление переходит совершенно пассивным, непроизвольным, незаметным для души процессом в добрую и великодушную реакцию.

Постепенно и с первой молодости приучая ребенка ассоциировать с каждым порывом, вызывающим злое действие, привычку к его подавлению ассоциациями противоположными, легко создать так называемые цельные натуры. Цельные натуры замечаются преимущественно между женщинами недостаточно развитыми, но любящими, нежными и более или менее страстными. Воспитанные под гнетом, приученные не обнаруживать никаких порывов, они совершенно незаметно вырабатывают привычки пассивного самообладания, созданного не путем сознания и душевной борьбы, а процессом простого навыка под внешним давлением. Люди такого характера действуют как брошенный камень; он летит всегда в одном направлении. Цельная натура не знает рефлексии; в ней все соединилось в одно неразрывное целое, чуждое противоречий, сомнений, колебаний. Если цельная натура обладает сильной страстью, сильным умом и огромной энергией, если все способности ее души работают в социальном направлении, если ее душа, не удовлетворяясь ограниченным кругом семейного особничества, стремится в ширь мировых, общечеловеческих интересов, то получится великий фанатический характер и великий общественный деятель. Благородство чувств, соединенное с необыкновенной энергией и возвышенностью помыслов, бывает отличительной чертой людей этого сорта. Припомните Гуса. На него надевают бумажный колпак с нарисованными чертями и предают его душу анафеме; «а я предаю ее господу богу», отвечает с кротостью Гус; костер уже зажжен и какая-то благочестивая старуха, радеющая о спасении своей души, спешит с головнею, чтобы прибавить и своего огня; Гус смотрит на нее и кротко улыбается и может быть в этот момент любит еще более то несчастное, затупленное и страдающее человечество, за свободу которого он умирает. Из души точно с корнем вырваны все ассоциации злых и негуманных представлений. Здесь внимание открыто исключительно в сторону любви к человечеству, в сторону справедливости и правды, и никакой другой порядок представлений не возбуждается в этой благородной и глубоко любящей душе. Да, это односторонность — но односторонность человеческого величия. История знает много примеров подобной односторонности внимания.

Внимание, воспитанное в сторону одной кротости и всепрощаемости, не всегда еще создает полного человека. Есть характеры, выработавшие в себе всепрощаемость до того, что они уже перестают возмущаться. Они прощают всякое зло, всякую несправедливость, всякое угнетение с христианской добротой, переходящей только в личное болевое чувство и не выражающееся ни в каком внешнем действии. Кому вы служите, кроткие люди, кому прощаете? Вы мучитесь, вы болите, ваши христианские, кроткие чувства возбуждают к вам личные симпатии всех, кто вас знает, но разве вы не похожи на ту благочестивую старуху, которая поджигала костер Гуса? Есть характеры менее сердечные и любящие, в которых преобладают ассоциации себялюбивых, эгоистичных представлений. Их самообладание переходит в объективный индифферентизм, утрачивающий точно также способность всякого протеста. Этим путем одностороннего внимания воспитывается вся масса филистерствующего равнодушия, заботящаяся только о личном спокойствии и устраняющая себя от всего, в чем не замешан ее личный интерес. Формула этих людей — «моя хата с краю». Этим путем слагаются практики с узким кругозором, верные счетчики на коротком расстоянии, вся та масса жалкой посредственности, которая в двадцать лет застраховала себя от всяких благородных порывов и великодушных увлечений и знает только одно чувство — страха. В момент общих увлечений они идут за теми, кто увлекается; в моменты реакции они переходят на сторону реагирующих. Они всегда там, где меньше опасности, где, не рискуя ничем, можно получить многое. Они рассуждают всегда благородно и поступают всегда «благоразумно». Из этой массы не вышел еще ни один великий человек, ни один великий характер; это балласт человечества, серединная сила, лежащая между тупостью и умом, покоем и движением, сном и жизнью.

С концом детства еще не кончается воспитание внимания, напротив, оно развивается и растет по мере накопления новых следов. Известный род занятий может давать вниманию большую и большую односторонность и, наконец, совершенно замкнуть его от всею, что не имеет связи с этими занятиями. Но направление внимания все-таки определяется теми первыми следами, которые будут заложены в душу ребенка. Ни чувство страха, ни гнев, ни самолюбие, ни своекорыстие не должны быть агентами детского внимания. Конечно, личные чувства прежде всего дают направление вниманию, и воспитателю бороться с ними в детской душе очень трудно. Но ведь никто же и не говорит, что воспитание внимания вещь легкая. Нужно обладать громадным терпением, чтобы шаг за шагом (вести ребенка настоящим путем и заложить в нем начало тех хороших следов, которые должны создать из него честного человека.

Учите ребенка быть внимательным к жизни и поселяйте в нем навык сосредоточенности. Не потому мы не видим и не слышим того, что свершается вокруг, чтобы мы не могли этого видеть, а только оттого, что никто не приучил нас видеть. Войдите без внимания в часовой магазин, и беспорядочный стук сотни маятников будет для вас безразличным шумом. Но стоит вам только обратить на них внимание и вы усмотрите целую массу особенностей, подробностей и частностей, которые вызовут в вас ряд совершенно новых мыслей, которые без внимания никогда бы у вас не явились. А разве для большинства людей окружающая их жизнь не тот же часовой магазин с безразличным стуком маятников?

Навык сосредоточенности дает силы мысли, и сосредоточенное внимание — то же самое, что сосредоточенное мышление. Без сосредоточенного внимания невозможен сильный ум. Лунатики только потому и ходят так смело по краю крыши, что все их внимание устремлено на один акт. Сосредоточенное внимание, создавая энергию мысли, создает энергическое поведение и серьезное отношение к явлениям жизни.

Но сосредоточенность не есть изолирующая себя от жизни замкнутость, она не есть объективность и равнодушие, она не олимпийское величие невозмутимого покоя и верхового отношения к мелочам жизни, к мелким людям и к мелким людским страданиям. Напротив, научите страдать с страдающими и плакать с плачущими; научите той сосредоточенности, которая не понесет головешки под костер Гуса и не выродится в трусливое благоразумие.

РЕАЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ

Ум и чувство сбивают еще и до сих пор с толку людей, хотя знамя реализма водружено уже давно и каждый воображает, что его видит, что даже стоит под ним, что держится рукой за его древко. Бессознательный дуализм, борьба ума и чувства — слишком старая история, и Рим, с его знаменитым римским правом, служит превосходным наглядным примером того, как далеко чисто-рассудочное движение мысли от истины.

Мы уже знакомы с ролью душевных факторов — внимания, памяти, воображения в рассудочном процессе. Рассудок творит из материалов, ему доставленных, понятия, суждения и умозаключения. Но напрасно мы станем искать в умозаключении какой-нибудь самостоятельной душевной работы, создающей истину. Это холодный головной процесс, в выводах которою может быть столько же правды, сколько и лжи. Вы говорите: «Кай человек, все люди смертны, следовательно, Кай смертен» — и очень довольны открытой вами истиной, что Кай смертен. Вам предлагают другой силлогизм: «Кай зеленый, все деревья зеленые, следовательно, Кай дерево», и вы недовольны этим силлогизмом потому, что усматриваете в нем абсурд. Что такое абсурд? В настоящем случае — прямое, очевидное для вас противоречие, вносимое повседневным опытом в ваш рассудочный процесс. Вам можно предложить и еще силлогизм, с которым вы не так легко справитесь. Например: «Катон, житель острова Крита, говорит, что критяне все лгуны; если критяне все лгуны, то и Катон, как житель острова Крита, тоже лгун и сказал неправду, следовательно, критяне не лгуны. А если критяне не лгуны, то Катон, как житель острова Крита, не лгун и сказал правду, следовательно, критяне лгуны. Если же критяне лгуны, то Катон, как житель острова Крита, тоже лгун и сказал неправду, следовательно, критяне не лгуны» и т. д. бесконечно. Тут больше ничего, как головной фокус, в котором простыми логическими построениями вы можете играть, как шариками, не кончая никогда игры и, может быть, не умея найти, в чем ошибка. Каждый из этих силлогизмов верен в отдельности; разлагая его на суждения, мы находим, что каждое верно и что также верен и общий вывод или умозаключение. Но почему же при верных суждениях и при несомненно верных умозаключениях обнаруживается, что Катон то лгун, то правдивый человек? Ясно, что суждения, послужившие основанием умозаключению, содержат какую-нибудь неверность, вытекающую или из недостаточного числа наблюдений, или из ошибочного опыта. Конечно так. Следовательно, одни логические построения, одни выводы разума далеко еще не дают нам несомненной истины. Проверкой суждений путем умозаключений мы убеждаемся не в безусловной истине, существующей в понятиях и суждениях, а только в правильной их логической связи.

Молодежь, слагающая свое мировоззрение, ищет своих истин большею частью этим чисто головным путем. Запальчивые, бесконечные споры — чисто головные попытки дойти до истины путем механического мышления и проверки понятий одним путем силлогизмов. Но, вникая в сущность тех средств, которые употребляются, мы увидим, что добываемая нами истина есть не более, как одно головное удовлетворение, оптический обман, за которым в большинстве случаев не скрывается реальная истина и не заключается иногда даже действительного практического содержания.

Вглядываясь глубже в предметы и жизнь, служащие материалом для наших суждений, мы увидим, что не все предметы понимаем одинаково и не все вещи постигаем в их сущности. Мы говорим: алмаз, железо, дерево, тяжесть, солнце, природа. Повидимому, мы очень хорошо понимаем, что говорим. Но что же мы понимаем? Разве мы понимаем сущность этих предметов, сущность явлений? Нисколько. Мы представляем себе только признаки предметов, признаки, связанные нами в известное представление о какой-то сущности, которой на самом деле мы не знаем. Слова, нами употребляемые, как метко сказал Бэкон, только заглавия предметов и, говоря словами, мы в большинстве случаев говорим только заглавиями. И что мы понимаем в предметах внешней природы, что бы нам давало понятие об истинном существе этих предметов? Мы говорим: алмаз, каменный уголь. Нас спрашивают, что такое алмаз, что такое каменный уголь — и мы перечисляем все их внешние признаки, т. е. все то, что действовало внешним образом на наши чувства и потому создало известное представление об этих предметах. Но, перечисляя признаки предметов, перечислив признаки каменного угля, мы разве понимаем, что такое каменный уголь? У каменного угля, положим, десять признаков, но разве их не могло быть пятнадцать или двадцать? Разве каменный уголь не может быть еще чернее, чем он есть, еще смолистее, еще горючее, еще тяжелее, оставаясь в нашем понятии все тем же каменным углем? Почему его признаки связаны именно таким образом, каким мы их находим? В чем именно заключается необходимость такой, а не другой связи? Кто же это знает? Да и знать мы этого не можем. Своими органами чувств мы воспринимаем только те внешние впечатления, которыми чисто головным процессом мы устанавливаем лишь отношения предметов между собой, и не больше. Говоря алмаз, каменный уголь и воображая, что мы знаем, что мы говорим, мы собственно делаем сравнение признаков; мы говорим о видимом нами отношении признаков между собой, но не дальше.

Ни один из признаков предметов природы не заключает в себе условий неизменяемости. Так, вода в обыкновенном нашем представлении есть тело жидкое, но она бывает телом и твердым. Свинец, тело твердое, может быть телом жидким. Какой признак более свойствен воде, если она полгода бывает твердым телом? С успехами естествознания мы открываем все большую изменчивость и переходность признаков. То, что казалось нам некогда простым, оказывается потом очень сложным. Но что же мы узнали большего о самой сущности вещей, выражающейся в этом изменчивом расположении?

Мы не знаем природы, какова она есть, мы знаем ее только такой, какой она нам кажется. Мы пользуемся лишь ее средствами, не имея возможности изменить в ней хотя что-нибудь. Мы сами часть природы, сами последствие ее сил, сами результат тех законов, которым подчиняется материя и которые существовали на земле, когда еще не было человека. Что же поэтому наша свободная воля, злая воля, добрая воля? Что такое наша власть над самими собой, власть над нашими душевными процессами, когда вся наша природа есть результат общих законов, которых мы изменить не можем и которые поэтому мы только в состоянии узнать в их кажущихся нам отношениях и проявлениях. Гордясь своим всемогущим умом, мы должны, однако, сознаться, что он решительно не участвовал в произведении предметов природы и в произведении человека. Наш ум "е создал ни человеческого тела, ни органов чувств, ни нервного аппарата, ни головного мозга. Он сам и вся деятельность человеческой души явились результатом постепенно выработавшейся человеческой формы. Наш разум, наше сознание самостоятельны лишь настолько, насколько органы внешних чувств и воспринимающий психический аппарат дают им средств для работы.

Если в области сознания мы чувствуем себя свободнее, то только потому, что можем сделать себе известные представления о происходящих в нас психических процессах, хотя сущность их мы понимаем столько же, сколько и сущность всех остальных явлений природы. Опыт и наблюдение дали нам целую массу материала, который мы комбинируем известным образом и затем создаем известный результат, в котором мы как-бы властны. Но властность эта все-таки номинальная, а не реальная. Сознание, вырабатывая известные суждения, понятия и проверяя их умозаключениями, не может создать ничего вне того материала, который ему доставлен вниманием, памятью и воображением. Проверяя вывод, оно может сказать только, что он верен лишь как итог из известного числа данных, но верен ли он абсолютно? И здесь, в области мысли мы встречаемся с аналогичным явлением. Как мы не знаем абсолютной природы, а знаем предметы природы только в их главных, внешних, изменяющихся признаках и, по мере опыта и наблюдения, постепенно меняем свои представления, так и в области мысли, где мы считаем себя, повидимому, хозяевами, мы ни на одну минуту не останавливаемся на известных выводах, которые могли бы принять за особенно верные. Опыт постоянно подсовывает нам новые факты, на основании которых мы должны перестраивать свои понятия.

Очень немногие понятия имеют характер неизменяемости и могут быть признаны за абсолютные истины. Сюда принадлежат истины математические. Мы совершенно овладели понятиями математическими и теми отношениями, которые выражаются алгебраическими формулами и геометрическими фигурами. Математика — единственная область ведения, в которой нет ничего, что бы не имело полной необходимости. Возьмите любую геометрическую фигуру — треугольник, квадрат, круг; возьмите любое математическое тело — шар, цилиндр, призму; возьмите любую алгебраическую формулу — малейшее изменение отношений или признаков уже меняет их в существе и создает другое понятие. Но разве эта невозможность изменяемости существует в других понятиях, выразителями которых являются иные заглавия, иные слова? Мы не можем ничего изменить в квадрате без того, чтобы он не перестал быть квадратом, но разве в каменном угле мы не можем изменить многих признаков и он все-таки останется углем? Разве во всех остальных умственных понятиях мы точно также не можем изменить признаков, причем понятия останутся теми же? Мы говорим: государство, общество, семья, но что же в этих понятиях постоянного? В них все условно, изменчиво, подвижно. И Рим Нерона — государство, и Северо-Американский союз, под президентством Гранта, — также государство. И римская семья, где отец мог продавать и убивать своих детей, — семья, и семья европейская, где этого уже нельзя делать, — семья; и одноженная семья европейца — семья, и многоженная семья турецкого султана — семья.

В понятиях религиозных, в понятиях, обнимающих внутреннюю область души, мы находим еще большую подвижность, большую изменяемость и большее разнообразие, так что каждый человек одним и тем же словом озаглавливает только свои собственные представления, ощущения и понятия.

Пока память человечества не скопила большего запаса опытов и наблюдений, сознание из немногих фактов только и могло выработать небольшое число понятий, именно потому и имевших характер всеобщности, что их было мало. Древний человек превосходно умещался в древне-римском государстве, но разве теперешний американец мог бы жить в древнем Риме? Большею и большего простора требует себе личность, потому что, по мере увеличивающегося запаса общечеловеческой памяти, каждая отдельная личность хочет жить по-своему, вне регламентации, выходящей из чужой души. Вот почему «анархия единоличных произволов» есть тот идеал, к которому стремится личность и из-за которого она ведет свою нескончаемую борьбу с обществом.

Говоря «анархия единоличных произволов», мы именно хотим указать, какую роль в человеческих понятиях играют слова и чисто логические процессы. Мы говорим словами, и каждое произносимое слово мы, конечно, понимаем. Но всегда ли мы понимаем сущность предметов, заглавием которых слова служат? Мы говорим: общество, анархия, свобода, жизнь, душа, религия. Употребляя эти слова, мы большею частью знаем только, каким группам чувств и представлений они соответствуют. Что такое общество? Что такое анархия? Что такое свобода? Если бы сущность предметов и понятий, выражаемых этими словами, была понятна, разве были бы возможны споры, рассуждения? Мы потому только и спорим, что не определили себе значения употребляемых нами слов и взаимного отношения тех понятий и предметов, о которых говорим. В этих чисто умственных предметах именно и выражается полнее всего личная индивидуальность каждого. Рассуждая о подобных предметах, мы рассуждаем не о том, что имеет для всех одинаковую очевидность, а, напротив, о том, что имеет для каждого свою собственную очевидность. Все наши рассуждения об умственных предметах клонятся вовсе не к тому, чтобы понять их сущность: мы стремимся собственно установить условные понятия, которые хотели бы выражать этими словами, и довести их до бесспорности.

Не всем ясно, что понимать слово, служащее известным заглавием, еще вовсе не значит понимать существо предмета, за ним скрывающегося, и проверять силлогизмами отдельные суждения еще не значит добывать истину и понимать вещи. Искусство логических построений никем не было доведено до такого совершенства, как римлянами, и римское право, конечно, может служить образцом превосходнейшею умствования. Но можно ли утверждать, что все римское умствование, все последующие юридические, государственные и социальные суждения, наконец, весь современный юридизм и условные понятия, лежащие в основе европейского общества, — суждения реальные? Нет. Все господствующие суждения составлены путем логических построений и заключают в себе только условную, номинальную истину, а вовсе не действительную, реальную. Не о том речь, откроем ли мы когда-нибудь всеобщую реальную истину, а речь о том, что в области царящих социальных понятий мы владеем только истинами номинальными, кажущимися. Мы это должны знать, а мы этого не знаем. Гордясь тем, что живем в период реализма, мы даже и не подозреваем, что думаем вовсе не реальным способом. Уже с первой молодости мы приучаем себя к одним логическим процессам, создавая из себя будущих софистов и говорунов. В своих социальных, экономических и юридических отношениях мы удовлетворяемся вполне одними логическими построениями и диалектическим способом доказательств, вовсе даже и не желая знать, что этими доказательствами мы отстаиваем только свою диалектическую изворотливость. Но что же мешает ей быть в действительности ошибкой и даже преднамеренной ложью? Как поступает юрист, готовый и обвинять, и оправдывать одного и того же человека? Как поступал Наполеон I, давивший народ во имя свободы, называвший себя императором республики? Мы не станем спрашивать, честно или бесчестно они поступали. Да и что значит честно? — французский уголовный суд судил одного известного вора за кражу. Потерпевший показал, что у него украли 800 франков. «Восемьсот! — возразил вор с видом оскорбленного достоинства, — у вас было всего четыреста франков. Надо говорить честно». — Но мы спросим, какую истину преследовали и Наполеон I, и Наполеон III — логическую, номинальную — или реальную? Вносили они в свои суждения поправки из реального мира, из новых опытов и наблюдений, освежали они их фактами новой текущей жизни? Нет, они вращались только в круге тех идей и понятий, которые были созданы предшествовавшим юридизмом, были решены чисто номинально. С благородным одушевлением они писали в своих манифестах и произносили в своих речах — свобода народов, благо граждан, счастье подданных, благоденствие государства, правосудие, милосердие; но, боже, — какой страшный смысл скрывался за этими словами! А последняя французско-прусская война и принципы государственной необходимости и политического достоинства, которые так ревниво охраняло прусское правительство! Давно уже за старыми словами реальное мышление поставило новый смысл.

Может быть никогда старые слова не расходились так с выраженным ими новым смыслом, как нынче. Люди разных понятий, говоря одними и теми же словами, решительно не понимают друг друга. И отец, подавляющий своих детей и убивающий в них всякую свободу мысли, говорит, что он поступает честно, и дочь, бегущая от такого отца, говорит, что она поступает честно. И защитник, оправдывающий вора, и прокурор, его обвиняющий, поступают честно. Мы говорим: честность, бесчестность, добро, зло, благородство, ум, глупость, счастье, равенство, — переберите все слова нравственного порядка, разве вы найдете хотя двух людей, которые бы понимали их одинаково? В чем сущность борьбы, которую объявил реализм метафизическому мировоззрению и номинализму? Только в том, что реализм хочет новой проверки старых понятий, на основании нового материала, добытого новым знанием, новым опытом, новым наблюдением. Страшный диссонанс, разъедающий современное европейское общество, происходит только от тою, что в Европе преобладают понятия, составленные и решенные номинально еще бог знает когда. Разве Франция не от того трепещет и бьется целое столетие и не может прийти к соглашению, что католицизм и феодализм не хотят делать ни малейшей уступки реальному мышлению? Лучшие умы, лучшие интеллектуальные силы человечества давно ведут свою пропаганду, давно требуют от мышления жизненности; но перед ними стоит традиция веков и полуцивилизованная образованная масса, вечно выдвигающая свои средневековую мораль и неподвижные логические сооружения, воздвигнутые совершенно при иных условиях жизни, при иных требованиях личности.

В русской жизни можно указать на множество фактов того разделяющего недоразумения, которое так резко обнаружилось в последние пятнадцать лет. «Дети» отделились от «отцов», потому что за старыми словами начали видеть иной внутренний смысл. Вся деятельность новой литературы заключается именно в том, чтобы сделать смотр словам,, сделать их названиями иных вещей, ввести реальное мышление вместо метафизического и номинального, проверить старые понятия новыми фактами и научить думать не словами, а реальным их содержанием.

Необыкновенно туго и медленно идет эта работа, встречая себе сильное противодействие со стороны лиц, выросших на формальном логическом мышлении и удовлетворяющихся одними головными построениями. Юридизм опутывает нас повсюду; личность, стремящаяся жить по-своему и найти свое личное счастье, чувствует еще везде давление юридической одноформенности, не дающей ей простора.

Так называемый «нигилизм» был первой попыткой реального мышления сделать смотр словам и дать им более жизненный смысл. Критическое отношение нигилизма было резко. Шумно и заносчиво взялся он за критику слов и понятий; он повел свое отрицание слишком смело, самоуверенно и последовательно. Но разве можно его в этом обвинить? Уже самая страстность его поведения не доказывала ли его жизненности?

Для большинства нигилизм был только известной формой и за формой не умели рассмотреть его содержания. Нигилизм, как известная форма протеста, уже исчез, но его содержание наполнило всю русскую жизнь, потому что оно исходило из существа свершавшегося у нас экономического переворота и из тесно связанных с "им всех преобразовательных последствий.

Бывают исторические явления, резко обнаруживающиеся в известных очевидных и ясных для всех переменах. Таким было, например, наше освобождение крестьян. Освобождение крестьян есть лишь формальная внешняя перемена известных условий жизни. Оно раздвинуло ее рамки, открыло новые возможности для человеческого поведения, дало ему новый простор. Но оно не могло проникнуть в мир человеческой души, да ему и не было дела до этого внутреннего мира. Освобождение было широким, всеобъемлющим, внешним историческим актом, проверка которого подлежала лишь внутреннему миру освободившейся личности, для которой оно и совершилось. И эта проверка выразилась в том социально-психическом явлении, которое известно у нас под неточным названием нигилизма. Собственно нигилизма теперь уже нет, и запоздалые нападки на него литературы, хотя бы в «Обрыве» г. Гончарова, лучше всею показали, что общественный практический разум не на стороне писателей умирающего русского номинализма.

Освободив нигилизм от его несущественных сторон, тот же самый общественный разум воспользовался лежавшей в нем жизненной правдой и, не давая, даже не пытаясь давать ей никакого заглавия, вступил на путь реального мышления. Как ни мало было число его представителей, но его последствия и влияние на русское общество гораздо шире и глубже, чем это кажется поверхностным наблюдателям. Нигилистический реализм превратился в реальное, практическое здравомыслие и проник всю русскую жизнь во всех ее мелочах. Если вы спросите, в чем сущность освобождения крестьян, вам перечислят все подробности этой великой реформы, все мелочи статистические, административные и хозяйственные, в которых она выразилась и которыми создалась новая форма отношений. Но если вы спросите, в чем сущность влияния и воздействия на русское общество нигилистического реализма, ответ будет труднее. Реализм есть собственно душа или содержимое тех отдельных стремлений личности, простор которой дали новые, более широкие рамки внешней жизни. Освобождение — внешняя форма; реализм — ее содержимое. Реализм не выразился ни в какой резкой или своеобразной перемене русской жизни, — по внешности она осталась почти прежней, — но он проник повсюду, он зашевелился в каждой отдельной душе. Раскидавшись, повидимому, по мелочам, превратившись в какую-то неуловимость, он в то же время проложил себе дорогу в понятия таких людей, которые, повидимому, были совершенно неспособны идти на какие бы то ни было уступки. Я знаю старцев, которые несколько месяцев назад считали развратом «женский вопрос», а теперь сами рассуждают со своими зрелыми дочерьми о женском труде, женской самостоятельности и т. д. Реализм незаметно, шаг за шагом, подъедает старый русский обычай, изменяет формы жизни, вытесняет рутину и перестраивает общественное мнение в направлении того нового социально-экономического движения, дорогу которому открыло освобождение.

Но мы не скажем, чтобы его влияние на общество было безошибочно. Нигилистический реализм имеет свою специальную односторонность, которая, наконец, должна вызвать поправку.

У нигилистическою реализма были свои ближайшие враги и цели, и на них он устремил свою критическую силу. Он стремится к построению семьи на лучших и более свободных началах, вытесняя из нее прежний ее римский юридизм и заменяя его свободой и простотой. И в этой социальности нигилизм достиг, может быть, наиболее всеобъемлющего результата. Но в социально-экономической области его стремления принесли далеко не те результаты, которых он ожидал. Причину этого нужно искать не в бессилии нигилистическою реализма. Он — только известный путь мысли, но вовсе не готовый результат. Дать что-нибудь законченное реализм не может, потому что и сам им не владеет. Требуя простоты и свободы в семье, он провозглашает только общий и общепринятый принцип. Но как этот принцип будет приложен во всех частных случаях, на каком компромиссе остановятся заинтересованные стороны — он не знает, да и знать ему этою не нужно. Литературные попытки создать руководящие образцы не могли иметь никакого всеобщего значения уж потому, что у каждого человека свой собственный внутренний мир, своя собственная душа с своими собственными требованиями и свои собственные житейские обстоятельства. Выходы к свободе и компромиссы, предложенные нигилистическим реализмом, оказались поэтому далеко неудовлетворительными. Вообще нигилизм хотел вести себя больше как организатор, чем как психолог, и потому терпел фиаско именно в тех случаях, когда он забывал, что он собственно путь мысли, а не известная форма жизни. И несмотря на то, влияние его на семью было велико. Все крайнее, неприменимое, втискивающее в известную, готовую общую форму, не было принято жизнью, как не были приняты ею синие очки или известная прическа. Но основное, реально-верное привилось, и принцип свободы водрузил свое знамя в русской семье. Дрогнула даже упорная хранительница домостроевских предании — семья купеческая. Выставленные на позор общественного мнения Кит Китычи теперь уже не общественная язва, а только последние могикане вымирающего семейного самодурства, последние остатки Московской Руси. Мы можем смело и открыто "признаться, что нигилистический реализм внес в русскую семью идею свободы. А свободная семья подготовит людей, которых у нас не было.

В своих экономических стремлениях нигилизм был менее счастлив. В вопросах семьи он чувствовал себя дома, и именно потому, что относительно семьи, как юридического учреждения, нигилизм владел вполне достаточной, тоже юридической, аргументацией. Здесь мысль была в своей собственной области, в той области условного понимания, где все зависит от соглашения принять тот или другой компромисс. Вы мне предлагаете свое, я, на основании моих личных требований, предлагаю свое, и результат зависит ни от кого больше, как от нас двоих. Это тот естественный путь мысли, которым свершается социальный рост общества: личной зрелостью каждого из ее отдельных членов.

Но сфера социально-экономическая много шире, да и для разрешения ее вопросов у нигилизма недоставало реального материала. Он понимал только требования жизни, но не владел ровно никакими средствами, чтобы им удовлетворить. В этом случае его можно было бы сравнить с страдающей в супружестве женой, которая знает, что для независимости ей нужны деньги, но где их взять — не знает. Только стремления нигилизма были реальны, но средства, которыми он располагал, были логические, юридические. Понимая социальный экономизм теоретически, он сам, в сущности, не был, да и не мог быть экономическим производителем. Он был критическая сила, головной, логический деятель, но не экономический работник. Он был представителем образованною пролетариата, могшего предложить на экономическом рынке только свой головной труд. И вот рынок наполнился желающими писать, переписывать, переводить, вообще ищущими литературной работы; наполнился учителями, учительницами, медиками, акушерками, адвокатами, юристами; одним словом, только теми лицами, которые нужны для удовлетворения умственных требований страны. Что же касается удовлетворения собственно экономических требований, подъема экономических производительных интеллектуальных сил, развития умственной изобретательности, — то нигилизм оказался бессильным сделать для них что-нибудь. С одной стороны представители нигилистического реализма ушли в головной труд, с другой, вместо нормальной и здоровой экономической производительности, явились денежная горячка и спекуляция, с особенной силой выразившиеся в биржевой игре и железнодорожном деле. Но где же наши производительные экономические способности? Можно ли сказать, что они в настоящее время выше, чем были двадцать лет назад?

Что такое спекуляция, что такое денежная горячка и погоня за хлебными местами и хлебными профессиями, как не недостаток прямых производительных экономических способностей? В большинстве случаев наш современный экономизм есть ловкое перекладывание денег из одного кармана в другой. Социально-экономическое мышление, вступившее в такой путь, можно ли назвать истинно реальным? Такого ли мышления требует жизнь, общественное благо и процветание страны? Нигилистический реализм, обнаруживший такое сильное влияние на семью, давший толчок к стремлению личности к свободе, в экономической сфере сам подчинился давлению жизни и господствовавшего юридизма. Причина в том, что его средствами были те же головные, логические построения и одностороннее поклонение уму, понятому неверно. От этого нигилистическое мышление образованного пролетария пошло в исключительно экономически-приобретательном направлении и стремившаяся к свободе личность пролетария ушла в экономический индивидуализм и в социальное особнячество. Но реализм не есть односторонняя поправка. Истина, которую хотели найти умом, оказалась не найденной.

Образованный пролетарий, страдавший от нищеты, и не мог поступить иначе. Его тактика и односторонность понятны. Но от кого же ждать поправки, кто должен дать русскому мышлению более верное, реальное содержание? Кто решит эти вопросы? Уж, конечно, не действующие поколения.

СЛОВО

«Музыка, — говорит Дарвин, — обладает чудной способностью вызывать в смутной и неопределенной форме те сильные чувства, которые волновали вероятно людей в отдаленные века, когда наши древние прародители привлекали друг друга посредством голосовых звуков». «Привычка издавать музыкальные звуки, — говорит он дальше, — развилась впервые, как средство ухаживанья у древних прародителей человека и ассоциировалась таким образом с самыми сильными чувствованиями, к которым они были способны, именно — сильной любовью, соперничеством, победой». На неясном языке чувства остановились животные, человек — вырос до слова.

Вникая в характер и действия музыкального языка, мы увидим, что в песнях, как замечает Личфильд, весь эффект выражаемой страсти зависит от усиленной передачи одного или двух характеристических пассажей, которые требуют большого напряжения силы голоса. Если певец обладает сильным голосом и передает эффектные места без всякого для себя усилия, то они не производят впечатления.

И слово производит свой эффект только при душевном напряжении. Нужно, чтобы в произношении его участвовало известное усилие, известное внутреннее душевное движение, и чем напряжение души больше, тем и слово действует сильнее. Гневная речь, произносимая обыкновенным, ровным голосом и не сопровождаемая соответственной мимикой лица и жестов, не может произвести "никакого эффекта. Человек, рассказывающий о своих душевных страданиях спокойным тоном и с невозмутимым выражением лица, никою не заставит верить, что он страдает. Страстная по содержанию речь или объяснение в любви, сказанное веселым тоном, производит впечатление шутки.

Речь только тогда достигает своей цели, когда за каждым словом чувствуется душа говорящего; чувствуется та сила, то душевное состояние, которое ее вызвало. Самая умная лекция или умная книга, прочитанная монотонно, вызывает в слушателях непреодолимую скуку и погружает их иногда в сон, тогда как энергичная, живая или страстная речь человека, говорящего даже с меньшим умственным содержанием, покоряет себе слушателя. За словом должна чувствоваться жизнь, и если этой жизни нет, слово становится менее понятным, оно разносится в пространстве, не достигая души. Даже самые сухие, повидимому, чисто головные вещи становятся нам понятнее, если их говорят с известной силой и музыкальностью. Даже канцелярский доклад понятнее, если его читают энергично. И все это оттого, что мы не можем выделить себя из жизни чувства, оттого, что нет на свете таких мыслей, в которых бы оно не участвовало.

Чем действует хороший чтец и хороший актер? Только тем, что он трогает душу. Но что значит трогать душу? Трогать душу значит возбуждать в ней полные, глубокие и сильные ощущения, вызывать в ней иногда даже и такие ассоциации представлений, существования которых зритель, может быть, в себе и не воображал. Хороший актер изображает разные психические состояния с такой верностью и силой, что пробуждает те же самые душевные процессы и в зрителе. Мочалов, говорят, бледнел на сцене, как полотно; Гаррик, стоя спиной к зрителям и не произнося ни одного слова, производил, при появлении тени в «Гамлете», впечатление сильнейшего ужаса. В одном из наших губернских городов какой-то второстепенный актер, во время представления Ольриджа, возбудил неудержимый смех всего театра. Но уже через две минуты Ольридж, говоривший на языке, которою никто не понимал, овладел вполне вниманием публики. ^% Одной и той же фразе можно придать множество оттенков и даже совершенно противоположный смысл.

В «Мертвом доме» есть рассказ об умершем в острожной больнице арестанте. Больничные сторожа раздели покойника до нага, но и с мертвого не посмели снять кандалов. Часовой, надвинув кивер на брови, подошел к трупу, молча посмотрел на него и произнес мрачно вполголоса: «тоже ведь мать была»! Острожный майор, «набрасывавшийся» на арестантов, те же слова произнес бы, конечно, иным тоном, под влиянием иного душевного состояния. И разве их нельзя произнести и мрачным, мистическим,, глубоко и сильно захватывающим тоном часового, и тоном презрения, и тоном насмешки, и с досадой, и с слезливым сожалением? Одна негритянка жаловалась мировому судье на негра, который, увидев ее, свистнул очень обидным образом.

Слово — безразличный звук, без всякою содержания, если оно не действует на душу. Смысл целых фраз может быть совершенно неясен, если неизвестно вызвавшее их ощущение и если они произносятся несоответственно этому ощущению. Крестьянская женщина приходит к писарю и просит написать письмо к ее сыну солдату. «Написал?» спрашивает крестьянка. — «Написал», отвечает писарь. — «Ну, читай». — «Любезный мой сын», читает писарь густым, ровным басом. — «Ах нет, не так. Напиши: — любезный мой сын!» произносит баба нараспев, нежно и высоким тоном. «Написал?» — «Написал». — «Читай». — «Любезный мой сын», снова басит писарь. — «Ах, нет», возражает неудовлетворенная мать… та<к они и не столковались. Язык слова беден, когда ему нужно выражать мир души, и нет на свете таких слов, таких понятий, которыми бы можно было выразить вполне характер, цвет, силу душевных состояний. Каждый чувствует, любит, страдает, радуется по-своему, но не у каждого свои собственные слова для выражения его личных ощущений. Никакими словами нельзя описать чувств, и мы напрасно усиливались бы растолковывать их, если не в состоянии заставить их почувствовать. Средства души громадны, мир ощущений безграничен, и у каждого человека своя душа. Может ли поэтому слово, этот всеобщий, средний, условный знак, выразить одним своим бесстрастным звуком то, что вы чувствуете, и именно так, как вы чувствуете? Нет, если вы произносите «люблю», скажите его так, чтобы слышалась вся сила вашей нежно-сосредоточенной души. Вы говорите «ненавижу», и в усиленном тоне должна слышаться и дрожать не только ваша возмущенная душа, но должна чувствоваться и энергия ваших злых инстинктов. В слове должен выражаться весь нравственный человек, все содержимое его души, должен быть виден весь его внутренний мир. Но такого слова нет на человеческом языке. И вот, на помощь языку слов является язык телодвижений, мимика, сила и интонация звуков. Только в полной совокупности всех этих средств становится нам понятным слово.

Пока человек не владел словом, он выражал внутренний мир своих ощущений телодвижениями, мимикой и звуками. Открывая свою душу другому, первобытный человек, конечно, вначале не знал, какими средствами он действует. Воспринимая чужие ощущения, он подчинялся пассивно-внешнему влиянию, не анализируя его. Для того чтобы воспринять ощущение красного цвета, нам вовсе не нужно знать, что это красный цвет. Видели ли вы человека в состоянии ужаса? Его лицо страшно бледно, волосы стоят дыбом, дыхание затруднено, ноздри широко раздуваются, раскрытые и выступившие из орбит глаза направлены неподвижно на предмет, внушающий ужас; все мышцы приходят в судорожное движение, и, наконец* человек, побуждаемый какой-то непонятной ему силой, бежит в паническом страхе. Разве вами не овладевает то же самое чувство? Разве и вы не замираете, разве и вам не сообщается панический страх? Целые полки бежали с поля битвы, и никакой силой их нельзя было остановить. Радость, горе, любовь, боль имеют тоже свой мимический язык, выражаются в лице, голосе, телодвижениях и действуют на других путем того же нервного сочувствия, каким действовал на зрителя Гаррик, стоявший к нему спиной. Это немой язык души, понятный для всякого человеческого существа.

Даже самые слабые ощущения воспринимаются нашим нервным аппаратом, и мы заражаемся тревожным состоянием другого, когда он даже ничем не выражает своей тревоги. От человека, находящегося в ненормальном состоянии чувствующего организма, как бы отделяются какие-то лучи, отделяется что-то неосязаемое и невидимое, но тем не менее нами воспринимаемое и ощущаемое. Мы невольно подчиняемся чужим душевным движениям и ощущаем веселое или подавленное состояние духа, не умея объяснить себе его причины и даже не подозревая, откуда оно идет. Путем одного нервного сочувствия мы можем страдать чужим страданием совершенно бессознательно, не зная его причины, его мотивов, его состава и ощущая одно тревожное, смутное, непонятное, болевое состояние. Но один немой бессознательный язык нервного сочувствия не мог удовлетворить человека.

Каждое чувство, каждый порыв — любовь, ласку, зависть, радость, печаль — первобытный человек выражал известным образом, более или менее шумно — звуком, мимикой, телодвижением. Но воинственный крик торжествующего воина, крик радости, нежные звуки любви и ласки были не больше, как внешним отражением внутреннего душевного состояния в его настоящем моменте; то был рефлекс, но еще не слово.

Чтобы явилось слово, нужно было заметить, что душевные движения выражаются всегда в известной свойств венной им форме; нужно было точно подметить и определить эту форму. И когда человек совершил эту работу, он дал названия своим чувствам и ощущениям, обозвал их известным словом, приклеил к ним ярлыки. Как рефлекс выражал настоящее состояние чувствующею организма, так слово выразило его прошедшее состояние. Но рефлекс есть как бы само чувство; он — непосредственное, невольное его выражение, идущее следом. Слово же только представитель, й человек, употребляющий известные слова, произносит одни заглавия чувств. Он может даже стоять совершенно вне тех чувств, названия которых произносит. За словом, как за простым ярлычком, могла скрываться полнейшая пустота чувства, фраза, обман, актерство. G появлением слов для обозначения умственных предметов, язык чувства утратил еще больше свою силу и создалась возможность объективности, т. е. такого отношения к жизни, когда человек держит себя третьим лицом, выгораживает себя из социальных явлений, не переживая их в процессах личного чувства.

Трудным, болевым процессом выработало человечество язык чувств и мыслей. Мы, не участвовавшие в родах слов и получившие уже готовый их лексикон, готовый запас названий, не имеем понятия о трудности этих родов; прежде чем человек сказал слово «люблю» или «ненавижу», он должен был выстрадать целый ряд ощущений, итогом которых явилось произнесенное слово. Каждое слово есть поэтому результат очень трудного и мучительного предыдущею, которое следовало пережить, прежде чем явилось ему название. Язык слова есть психическая история человеческих мучений. Не радость и счастие творили человеческое слово, а юре и страдание. И это горе и страдание история написала на каждой своей странице. История человечества — это вечная борьба и вечная битва. Самые лучшие, повидимому, праздничные слова созданы вовсе не праздничным состоянием человеческой души. Чтобы придумать слово «человеколюбие», нужно было выстрадать мною мучений, вынести громадную массу жестокосердия и бесчеловечья. Вы думаете это слово — итог хороших моментов доброго чувства? Нет, оно просто крик отчаяния, взывающего к тем светлым и добрым сторонам души, которые страдающий и угнетенный человек чувствовал в себе и хотел найти в другом. «Человеколюбие» есть только ярлычок того многовекового протеста, который носил в себе подавленный человек и наконец обозвал этим словом. Не человеколюбием началась история, а бесчеловечием, и когда человек воззвал к человеколюбию, он выстрадал уже такую массу безнадежного горя, он сознал уже на столько свое бессилие, что ему оставалось одно — просить пощады.

А милосердие, прощение, правосудие, беспристрастие, благость, доброта, помилование, помощь и все слова нравственного порядка, обозначающие христианские чувства! Для нас это очень короткие слова, которые мы произносим скоро и легко. Но что же мы знаем из того тяжелого, трудного и продолжительного процесса, которым дочувствовалось и додумалось до них человечество? В этих словах накопились все прошлые исторические чувства человечества, за ними стоит целая история. Да, слова эти не рефлексы, потому что они явились после крика отчаяния, неправосудия, преследования.

Рефлексы исчезли вместе с чувствами и болевыми процессами, которые их вызывали, и если бы не явилось слово, что бы мы знали о прошедших страданиях коллективной и единоличной человеческой души? Слова, которыми мы владеем — наследство памяти, оставленное нам всей предыдущей историей. Они коротки, они могли бы быть еще короче, но историческое предыдущее, создавшее их, длинно, очень длинно, бесконечно длинно. Говоря словами, мы говорим названиями, не чувствуя их исторического и культурного содержания, не переживая процессов, их создавших, не имея даже приблизительного понятия о труде, каким скопили его наши прародители. Да, немногое мы знаем из истории слов, которыми говорим, и из скорбных процессов души, которыми они были созданы. Легкомысленно играем мы словами, не умея нередко даже близко подойти к душевным процессам, их создавшим.

Много есть слов, которые, конечно, незачем и чувствовать, если изменились сами создавшие их чувства и человеческая душа живет уже иными процессами. Человечество растет и зреет, чувство и мысли его улучшаются; что понималось известным образом в культурный период — понимается иначе в период исторический, в период пробудившейся критической мысли. Слово «ревность» произносит и турок, и европеец; но разве они выражают этим словом одни и те же душевные процессы? У турка ревность — дикий, сильный и злой порыв, стремящийся к рефлексу разрушения; у европейца это уже легкое чувство неудовлетворенной солидарности, ассоциирующее с доброжелательством. Если, наконец, осилит доброжелательство — исчезнет и чувство ревности, а с ним и его название. Месть черкеса и месть цивилизованного англичанина — названия двух совершенно несходных душевных состояний. Одна выражается в ряде бесконечных убийств; другая — в объективном, спокойном отношении, не вызывающем никакого злого рефлекса. По мере того, как умягчаются дурные страсти, по мере того, как улучшаются чувства, социальные и личные отношения, меняется и чувственное содержание слов. Но исчезает ли: с этой переменой энергия души, исчезает ли сила страсти и упорство человеческих стремлений, умирает ли чувство, или оно только меняет свою форму, оставаясь в существе тем же? Правда, много слов утратило свой прежний характер, мягче и мягче становится человечество, но сущность его интересов и стремлений та же. Взамен умирающих слов являются только другие. Как прежде человечество выстрадало свои слова, так оно творит их и нынче -и тем же трудным процессом. Новые слова, правда, рассудочнее, но внутренняя история их гораздо многосложнее, а выстрадавшее их чувство, конечно, не меньше.

Слово служит представителем не одних чувств, но и понятий. Слово обнимает весь мир души человека — отраженную ею природу, социальную жизнь и внутреннее чувство. В слове — запас всего передуманного и перечувствованного человечеством; понятно, почему к слову может явиться благоговейное, мистическое уважение, как к чему-то таинственному, непостижимому и чудесному. И действительно, нельзя не изумляться механизму души, силе и быстроте ее работающего аппарата.

В словах, обозначающих понятия, заключается такая же многосложная история мысли, как в словах чувства — история чувства. Слова, обозначающие понятия — тоже не больше, как названия. Мы говорим «человек», но сколько предварительных понятий, представлений, сравнений, сколько труда мысли было употреблено прежде, чем явилось это слово, скрывающее за собой чрезвычайно сложную сеть постепенно вырабатывавшихся и зревших представлений. Или слова социального порядка — пауперизм, равноправность, свобода, гражданин и т. д.

Словам этим предшествовал целый ряд процессов страдавшего, бессознательного чувства, затем целый ряд сравнений и оценок социальных условий и положений лица, и только после того, как чувства и понятия выяснились и обособились из других представлений, явились им названия. Если хотите узнать, как велика концентрирующая сила слова, как велик его психический состав, как длинна его история, попробуйте сделать определение хотя бы слову пролетарий. Для полного объяснения его нужно написать целую книгу. Но не меньше изумительна быстрота нашего сознания. Сказав «пролетариат», «пролетарий», «равноправность», «свобода», «равенство», «гражданин», «закон», — мы в одно мгновение пробегаем мысленно целое необозримое поле понятий, создавших эти слова, и сразу понимаем значение каждого из них, их родство, сходство и различие.

Сопоставляя и группируя известные слова в известном порядке, мы составляем идеи. Идея заключается не в самих словах, которые выражают только понятия, она — нечто искусственное, составное, независимое от слова, и потому имеет характер некоторой произвольности. Идея есть результат рассудочного процесса, могущественным средством которого является слово. Весь процесс нашего мышления совершается словами, и если бы не было слов, не было бы и законченного мышления. Только от недостатка сознания и непривычки анализировать свои психические процессы, мы не замечаем многосложного процесса мышления посредством слов. Мы говорим: «пролетариат, как социальное явление, есть зло новой истории». Разложите это предложение на части, разберите состав каждого понятия, выражающегося в каждом отдельном слове, и, наконец, идею, заключающуюся в подборе именно этих, а не других слов. Перед вами возникает громадный мир чувств и представлений, постепенно пережитых социальным и единоличным человеком, возникает целая история социальной, коллективной души. Вот где секрет человеческого развития, единоличного ума и социальной пригодности или непригодности отдельного человека; секрет того, что люди говорят одними словами, не понимая и не чувствуя того, что они говорят.

Только то составляет истинно нравственное приобретение человека, в восприятии чего его душа участвовала всеми своими силами. Нельзя воспринимать чувств по их описаниям и нельзя усваивать мыслей или понятий, если они не могут быть обработаны нашим сознанием. Вы говорите ребенку: «пролетариат, как социальное явление, есть зло новейшей истории». Но разве он в силах понять из них что-нибудь! Каждое из этих слов есть сложное понятие, составленное из целой массы простых понятий. И ни одно из них, может быть, еще не известно ребенку. «Пролетариат»… Чтобы ребенок мог понять, что значит пролетариат, он должен знать, что такое бедность, лишение, нужда и пауперизм, как ее обобщение. Ему нужно испытать собственным организмом, что значит голод, когда поесть нечего; что значит холод, когда надеть нечего; ему нужно понять, что такое сознающая себя бедность умственных и физических средств, которые должны остаться неприложенными, потому что на рынке труда слишком много рук. И почему «пролетариат» социальное явление? Что значит социальное? Каким путем мысль из единоличной дорастает до — обобщения? Когда известные общественные аномалии называются социальным злом? Отчего пролетариат неизвестен кафрам и не был известен Европе 17-го столетия? Отчего он стал язвой новейшей истории? И что такое «история»? Как же вы хотите, чтобы двенадцатилетний ребенок не произносил вашей фразы о пролетариате, как простой подбор слов, даже и внешней красоты которого он представить себе не в состоянии!

Но послушайте, с каким увлечением тот же самый двенадцатилетний гимназист рассказывает историю Христиния Младена, рассказывает о битвах гайдуков с турками. Мальчик точно вырос на два вершка, голос его понизился двумя тонами, помужал; каждое слово он не только отчеканивает, но произносит всеми силами, всем напором своей души. Вы чувствуете, что мальчик — в сфере чувств и понятий, вполне ему ясных и знакомых; ему все понятно в поведении Младена, он точно сидит вместе с ним в засаде, точно вместе с ним стреляет в турок. Послушайте, каким тоном в другом рассказе он произносит слова Камилла: «Римляне покупают свою свободу ⁽не золотом, а мечом». Конечно, не все в этой фразе ему понятно, но ему понятен ее общий героический тон, ибо ему известны героические чувства, которые ему не раз приходилось переживать в детских потасовках с товарищами. Но вот он говорит отцу: «папа, какой ты смещной, с сигарой, отчего ты не куришь трубки?» И вы видите, что он произносит только слова, или по крайней мере скрывает за ними не тот смысл, который заключается в них для отца, курящего сигару, но не курящего ни трубки, ни папиросы, о которых мальчик, никогда не куривший, не может иметь никакого чувственного представления.

А взрослые разве не те же дети? Многие ли из них не дети? Взрослые точно также говорят одними словами, если им не известен во всей подробности элементарный состав понятий, выражаемых словами. Взрослые произносят: «свобода», «равноправность», «наука», «знание», не понимая состава этих понятий и не нося в душе ощущений, из которых они вышли. Причина этого непонимания заключается в ограниченности представлений, в скудости запасов памяти, в бедности следов души, в бесцветности движущихся панорам воображения. Слово будет всегда пустым звуком для того, кто не знает всего психического и исторического его состава и не воспринял его элементов чувством и мыслию. Только те слова нам вполне ясны, понятия которых имеют для нас жизненное значение. Если бы можно было предохранить вполне детей от понятий, им недоступных, если бы можно было каждое новое для них слово провести через чувства в мысль и сознание — на свете было бы меньше говорунов.

Привычка к словам является у детей легко, если с ними слишком спешат и дают читать книги не по их умственным средствам. Легче всего оказываются болтунами так называемые «острые» дети. Родители радуются, что их дети говорят умными словами, не понимая что за умным словом нет души и что из ребенка растет будущий софист, юрист и говорун. У простолюдинов гораздо меньше слов, чем у нас, но те, которыми они говорят, они понимают лучше образованных. Болтуны завелись у нас с тех пор, как лет двадцать назад стало входить к нам много новых слов. Но к нам вошли слова, а не их понятия, и мы стали говорить не понятиями, а подбором слов. Баловство словами продолжается и до сих пор; хуже — оно растет, плодя либеральное филистерство и то жалкое, механическое мышление, которое еще принесет нам много горьких плодов в будущем.

Чем человечество было моложе, тем больше жило оно чувством и говорило языком чувств; чем человечество становится развитее, чем сложнее становятся ею отношения, тем больше язык чувства сменяется языком мысли. Но только что же из этого? Значит ли это, что чувства перестали служить подкладкой мысли и что в основе социальных отношений не лежит попрежнему единоличное бессилие? Мы должны становиться человечнее, язык чувства должен смениться языком мысли, потому что не чувство может развязать гордиев узел всяких неурядиц, а мысль. Но разве филистерство, говорящее словами, говорит социальными мыслями? Оно говорит то, чего оно не знает и, как двенадцатилетний гимназист, повторяет фразы, не понимая их смысла.

Вы только тогда и поймете чужие мысли и стремления, когда поймете душу каждого социального понятия, выражаемого каждым отдельным словом, и его прочувствуете. Русская семья не окажет никакой услуги будущей России, если она, как нынче, будет создавать только холодных резонеров, филистеров, болтунов и софистов.

УМ И ЧУВСТВО

В обиходном представлении чувство всегда противополагают уму; в чувстве видят какую-то неразумную силу, которая вечно все напутает и напортит, если вмешается в дело ума. Неужели чувство — враг? И откуда явился презрительный взгляд на чувство?

Историческое прошлое не одной России и Европы, но всего человечества не может похвалиться таким спокойным здравомыслием и рассудочным содержанием, которое бы дало человечеству готовую программу для безошибочного коллективного поведения. Но жалеть об этом — значит желать конца истории. «Если бы бог держал в правой руке всю истину, — говорит Лессинг, — а в левой постоянное, живое стремление к ней, с условием, что я буду вечно заблуждаться, и сказал бы мне: выбирай! — я со смирением бросился бы к его левой руке и воскликнул: Отче, дай! Чистая истина только для тебя одного!» Чистая истина именно только для бога. Сегодня окажись она в руках человечества, — на завтра ему уже нечего будет делать.

Мыслители, искавшие руководящих истин, были, конечно, правы, когда в голых средствах чувства не находили орудия для отыскания законов мира. Не сердцем, а головой строили они свои логические системы, и думали они, конечно, не чувством, а умом. Но тот же Кант, который видел в чувствах и страстях помеху свободному, независимому мышлению, разве не в чувстве почерпал всю свою силу? Разве не страсть одушевляла мыслителей, когда они отдавали идее, которую преследовали, все свои силы? Разве Аристотель, Платон, Сократ, Галилей, Ньютон, Бэкон, Маккиавелли, Кант, Гегель, Конт — эти, по-видимому, преимущественно головные организмы, не были самыми страстными людьми? И почему мыслительным способностям следует отвести первое место, а чувству — второе? Можете ли вы сказать, какое колесо в часовом механизме первое и какое последнее, когда ни одного из них нельзя вынуть без того, чтобы механизм не перестал действовать?

Больше всего, по своей популярности, помог у нас этому воззрению Бокль. "В мире нельзя найти ничего, — говорит Бокль, — что менее подвергалось бы изменению, чем великие начала, из которых состоят нравственные системы. Делать добро другим, жертвовать для их пользы своими желаниями, любить ближнего, как самого себя, прощать врагам, сдерживать страсти, чтить родителей, уважать тех, кто стоит выше нас — в этом и немногом другом состоят существенные начала нравственности. Но они были известны много тысяч лет тому назад, и ни одной йоты, ни одного параграфа не прибавили к ним вое проповеди, поучения и афоризмы, какие только могли произнести моралисты. Сравнив неподвижное положение нравственных истин с -постоянным развитием умственных, мы найдем поразительную разницу. Все нравственные истины, имевшие влияние, b сущности тождественны; все важнейшие умственные системы существенно различны. Умственное начало не только способнее нравственного к «развитию, но еще результаты его прочнее и оно способно к передаче; тогда как нравственные качества отличаются более личным и одинаким характером».

Наше общество, накинувшееся на Бокля, не совсем верно применяло его рассуждения к требованиям русской жизни. Бокль говорит о знании, как о мериле цивилизации. И, конечно, личным чувством и сердечными рефлексами невозможно мерить исторических успехов народов. Успехи эти определяются только видимыми и осязательными последствиями, созданными всеми человеческими способностями. Но мы говорим не о -нравственных правилах и морали, не о прописных сентенциях, которыми хотели управлять общественным поведением; мы говорим не об ошибках моралистов, мы говорим о роли чувств в психических процессах человека, об участии его души в общественной и личной жизни. Мы говорим не об истории, не о результате, а о человеке, как творце общественных порядков и о его личных душевных средствах;, мы говорим о той новой душе, которую открыла новая, опытная психология. Молено ли сказать, что человек не стал лучше, что он не стал добрее, что его чувства не улучшились, что он не стал теперь гуманнее? Уж одно появление этого слова доказывает, что явилось и новое умственное чувство, прежде людям неизвестное. А история разве не указывает на целый ряд фактов, убеждающих, насколько воспиталось теперь чувство! Недавно в Лондоне казнили женщину, и при казни не было никого, кроме официальных лиц. Когда роковая веревка затянулась, шериф и священник упали в обморок. Разве так, в том же Лондоне, свершались казни прежде? Разве свидетели казней падали в обморок? Кто же протестует теперь в Англии против смертной казни, — ум ли, изыскивающий логические препятствия для ее отмены, или чувство, ее уже отменившее? Лекки, в своей истории рационализма в Европе, приводит целый ряд доказательств против Бокля, отрицающего прогресс чувств.

История ошибок ума едва ли не длиннее истории ошибок чувства. Если, как говорит Льюис, хорошее умствование заключается в уменьи сопоставления фактов и воспроизведении их в уме в порядке их действительной последовательности, то римский юридизм есть, без сомнения, умствование образцовое. Но какой же его конечный практический результат? Что выиграло римское общество и последующая жизнь, кроме отрицательного опыта? Чисто рассудочное движение мысли, т. е. головной, логический процесс, не знает внутри себя никакой сдерживающей силы. Он может идти по избранному им раз направлению до абсурда, если его не исправит чувство. Что может быть негуманнее римского права и, однако, найдите в нем хотя одну логическую ошибку. И почему, спрашивается, отец не может убивать и продавать своих детей, если дитя собственность отца? Какие представите вы юридические опровержения, если признали раз безошибочность римских юридически-экономических принципов? Вот почему идея права и власти достигла, наконец, в римском мировоззрении такого крайнего логического развития, что Диоклетиан вообразил себя Юпитером Олимпийским, Антоний и Клеопатра, воссев на трон египетских фараонов, заставили воздавать себе божеские почести, а в лице Нерона римская идея дошла, наконец, до абсурда.

Что же дало средства для поправки этою, очевидно, ошибочного логического вывода? Что поправило ошибку римского суждения? Что вызвало христианский протест личности? Не философы, не мыслители внесли историческую поправку. Простые люди, являвшиеся разрушителями могущественного государственного здания и всего древнего государственного мировоззрения, черпали свои несокрушимые средства не в логике, а в простых чувствах своего бесхитростного сердца. И новый принцип равноправности провозгласило не превосходное римское юридическое умствование, а простые люди.

Бокль, указывая на второстепенную роль нравственного принципа, говорит вовсе не то, что поняли у нас. «Огромное большинство людей, — пишет он, — должно всегда оставаться в среднем состоянии, быть ни слишком глупыми, ни слишком умными, ни слишком добродетельными, ни слишком порочными, но покоиться в мирной и приличной посредственности, принимая без большого затруднения ходячие мнения дня, ничего не наследуя, не производя скандала, никого не удивляя, но держась на одном уровне со своим поколением и мирно подчиняясь нравственным началам и научным выводам, общим веку и стране, в которой они живут». Бокль говорит здесь о том равновесии ума и чувства, которое создает золотую посредственность и образованную чернь. И действительно, в былом русском образованном обществе уже установилось известное равновесие; наш грубый русский ум находился в счастливом равновесии с нашим, не менее грубым, русским чувством. Но вот освобождение крестьян и другие реформы, продукты чисто головные и юридические, дают толчок русской мысли, и русская душа теряет свое равновесие. Золотая середина выскакивает из себя, принимается читать и думать. Бокль необыкновенно удачно является к нам в самый момент толчка и становится нашим Колумбом. «Ума, ума, знаний!» раздается повсюдный клич. И за ним является горячка знания безразличного, беспорядочного, бессистемного: «прочь чувство — оно источник самодурства, нелепости, им не приобретем знаний, им нельзя думать, мы хотим ума!» И кто же это требовал ума, кто горячился, кто кричал? Та самая золотая середина, которая до тех пор пребывала в мирном равновесии грубых чувств и глупых мыслей. И эта жалкая середина, не способная подняться выше своего ограниченного уровня, отдавшись тому, что она поняла под умом, нарушила прежнее равновесие и пошла в холодное, резонирующее, головное филистерство, направив свою мысль на мелочные обиходные расчеты и обозвав умом свою односторонность и тупость своих душевных основ. Если, основываясь на Бокле, мы примем, что ум и знание руководители жизни, что ими только расширяются исторические рамки, то разве об уме филистеров говорил Бокль, когда он мерил цивилизацию Англии! Не против процесса мышления, не против среднего человеческого сознания, не против психологических процессов ищущей истины человеческой души говорим и мы. Мы говорим только против нарушенного равновесия, против заносчивой самоуверенности того недомыслия, которое овладело людьми, желавшими протестовать против старины. Но знаете ли, куда вы пришли, горевшие некогда неудержимым жаром мысли люди середины? Вы пришли к абсурду, ибо нет ничего злосчастнее ходячих понятий, если люди не понимают смысла слов. Тем, кто стал молиться одному уму, чувство показалось чем-то очень маленьким, смешным и ребяческим; они вообразили, что чувство есть слабость, унижающая человека и мешающая преуспеянию России, нечто такое, с чем нужно покончить, как с детской ошибкой и с грехом молодости. А как вы думаете, чувство Муция Сцеволы, когда он жег руку, было детски-слабое и унижающее? А страсть, с которой работали Декарт, Кант, Спиноза, Конт и все остальные мыслители, была глупостью? Не потому ли у нас явилось обиходное презрение к чувствам, что наши обиходные чувства слишком мелки и дрянны? Но разве наши обиходные мысли лучше?! Наконец, известно ли вам, что все наши прогрессивные стремления коренятся в неудовлетворенном личном чувстве? Гегель, этот замечательнейший мыслитель не только XIX века, но может быть и всех веков, говорит, что без страсти нельзя составить ничего великого. Что же вы унижаете чувство!

Отдел чувств составляет в психологии самый необработанный отдел; до того необработанный, что разные писатели принимают даже разное число чувств. Как выражается Вайтц, психология ушла так недалеко, что не может даже их перечислить вполне. Причина в том, что процесс сознания или акт мышления поддается гораздо легче наблюдению; он проще, однороднее и менее субъективен, чем процесс чувства. Мы можем думать все более или менее одинаково и сообщать друг другу свои мысли. Но чувства вовсе не так легко отделимы от души и передать их один другому мы не можем. Например, мы можем сойтись в критической оценке какого-нибудь человека, но мы не можем сообщить друг другу чувств, которые он в нас возбуждает, и каждый будет испытывать свое собственное чувство. Это свое собственное, специальное чувство, мы не в состоянии выразить вполне ясно в представлениях, мы не можем измерить его ими, не в состоянии выразить всего того, что происходит в нашей душе, и психолог Бэн предполагает даже возможность существования таких индивидуальных чувств, которые никогда не могут сделаться известными всему человечеству. Мир чувств является, таким образом, глубокой, неразрешимой загадкой.

Трудность, а может быть даже и невозможность, исследовать мир чувства в том именно широком объеме, чтобы понимание его было доступно всякому, дало слову «чувство» неясный, расплывающийся и темный смысл, допускающий самое широкое его толкование и чрезвычайно смутное обиходное употребление. Даже у немцев, французов, англичан слово «чувство» имеет столько значений в разговорном языке, что, по замечанию Миллера, нельзя определить, которое из них настоящее. Психология точно также не выработала еще одного общего условного значения этого слова и в сей момент стоит только в передней вопроса о человеческом чувстве. Милль, например, слову «чувство» придает чрезвычайно широкий смысл. Он говорит, что чувство и состояние сознания — выражения однозначащие; в чувство входит все, что сознается духом; все, что он чувствует или, другими словами, что составляет часть его собственного чувственного бытия. «На разговорном языке чувство не всегда однозначаще с состоянием сознания; чувством часто называются преимущественно те состояния, которые понимаются принадлежащими к проявлениям человеческой природы в ощущениях или в душевных движениях; при этом чувства признаются отличными от деятельности, относящейся к восприятию или умствованию. Но это есть принятая неправильность языка». Милль не разделяет чувств на телесные и душевные, он говорит, что все ощущения суть состояния души. Телесными чувствованиями называется только такой разряд чувств, который производится непосредственными состояниями тела; тогда как другой разряд чувств, например, мысли и душевные движения, возбуждаются не непосредственно какими-либо действиями на телесные органы, но ощущениями или прежними мыслями. Такое воззрение вводит нас уже в область цельной души, связанной одним общим единством, не разделяющим мысли от чувства, а составляющим из них одно неразрывное целое, чуждое, того антагонизма, который навязывает уму и чувству обиходный разговорный язык. Чувство не в сердце, а так же, как и ум, в голове.

У французов, немцев, англичан слова sens, Sinn, sense и sentiment, gefühl, feeling имеют разный смысл; у нас же для этих разных оттенков существует только одно слово «чувство». Попытки ввести в употребление слово «чувствование» не имели успеха потому, что по самому производству слово «чувствование» обозначает совсем не то, что им хотели обозначить. Отсутствие в языке соответственного слова служит доказательством, что область чувства--область очень темная и неясная для русскою обиходного сознания, и не нужно быть знатоком русской истории, чтобы согласиться с правильностию этого замечания. Мы еще и до сих пор не имеем уважения к процессам чужого внутреннего чувства, к внутреннему миру другого человека, не имеем уважения к личности.

Слово «чувство» мы употребляем безразлично, но в нем заключается два смысла. В одном оно обозначает внешние чувства — зрение, слух, вкус, обоняние; в другом — внутренние чувства души, т. е. те процессы, которыми она отзывается на воспринятые ею внешние ощущения.

Хотя ощущения такие же внутренние акты души, но между ними и тем, что мы называем собственно внутренними чувствами, — большая разница, которую каждый легко может наблюдать в себе. Если вы воспринимаете какое-нибудь приятное ощущение, например, слышите музыку, видите человека, к которому стремится ваша душа, и производимые ими приятные ощущения прекращаются не по вашему желанию, то вы испытываете чувство неудовольствия; или обратно — внезапное прекращение болевого, неприятного ощущения вызывает чувство довольства. Во всех подобных случаях первое ощущение уже прекратилось и приятное или неприятное чувство, которое мы испытываем затем, есть уже второй акт души, нечто совершенно новое и независимое от ощущения и как бы самостоятельное чувство. Вот это-то и есть внутреннее чувство, для обозначения которого у нас нет слова.

Но мы замечаем еще и другое явление. Одни и те же ощущения могут вызывать в нас разные чувства, и то, что было для нас приятным сегодня, огорчит нас завтра, или то, что возбудило в нас теперь чувство гнева, вызовет в другой раз смех. Во всех этих случаях органы внешних чувств действуют одинаково, ощущения остаются теми же, но душа наша отзывается на них различно, точно изменился весь ее строй.

Перемена строя души еще заметнее в различные периоды жизни. Что некогда радовало и веселило нас, может впоследствии огорчать; с чем были связаны яркие розовые представления, может уже перестать возбуждать в душе сладкие ощущения и представляться безразличным; наконец, то, что нас огорчало, может нас радовать. Ясно, что с нашей душой случилась какая-то перемена и что она отвечает теперь уже иными звуками на те же самые ощущения. История нашей души, выражающаяся в этих переменах, есть поэтому история наших чувств.

Ни одно впечатление, нами воспринимаемое и перерабатываемое процессом сознания, не входит полным в нашу душу. Его всегда сопровождает известное чувство. Чувства эти бывают более или менее ярки, более или менее сильны; но от них именно и зависит цвет и сила создаваемых нами верениц представлений и всего нашего миросозерцания. Чем сильнее воспринимаем мы ощущения, чем сильнее они затрагивают нашу душу, тем тверже и глубже наши представления и тем сильнее совершается обратная их передача. Что такое страстность, с которой мы так нередко высказываем свои мысли и убеждения? Это только обратная отдача душою созданных ею представлений, отдача их с тою же самою силой, с какой она воспринимала ощущения при формировании представлений. Люди апатичные и вялые, вяло воспринимающие ощущения, вяло и выражают свои мысли. Только энергично сознанные мысли энергично и высказываются. Чувства — окраска мысли. Без них наши мысли — простые, сухие и безжизненные абрисы, контуры, но не картины.

Поэтому ни в чем человек не выражается полнее, как в чувствах, дающих цвет его мыслям; только в чувствах виден человек, только в них обнаруживается истинный мир его души, ее строй — ее внутренняя правда. В мыслях, словах и даже поступках мы можем обманывать не только других, но и самих себя; но лишь чувство раскрывает истинного человека. Чувством, и одним чувством, вы определите и точнее всего проверите себя. Воображение может подсунуть вам очень приятные картины вашей личности, вы можете считать себя и героем, и неустрашимым бойцом за правду, и миссионером, способным на всякие самопожертвования, и добродетельным и бескорыстным человеком, — и все это может быть одним лишь теоретическим представлением. Наблюдайте детей и вы увидите, как часто эти хвастунишки-герои оказываются трусами на деле. Наблюдайте либералов, которые говорят такими красивыми словами, и вы увидите, что это простые фразы, в которых их душа не участвует. Вот почему ум, которым мы так гордимся, не есть мерило человека, и истинный человек и его последовательное практическое отношение к миру определяются только его чувствами. Только в них одних человек не лжет и никого не обманывает. Обиходное представление, которое между чувством и умом создает намеренный антагонизм, из ума делает только красивую вывеску, и вся наша система воспитания основана на маскировании чувств, на разъединении процессов ума от процессов чувства. Знаменитый афоризм Франклина: «мало того, чтобы быть — надо еще и казаться», вошел настолько в практику всеобщего обиходного воспитания, что в каждом из нас вы найдете двух людей — одного для себя, другого на показ. Но только тот истинно цельный и надежный человек, чье чувство находится в полной гармонии с его умом; про кого можно сказать, что с светлым умом он соединяет честное, правдивое сердце; в ком головная теория не расходится с практикой чувств.

Строй или резонанс души, подвергающийся переменам в отдельных личностях, меняется точно так же и у целых народов. Этот рост чувства есть простое обобщение единоличных перемен, выражающееся в коллективной исторической форме. В коллективном строе души выражается физиономия народа, его национальность. Но на разных ступенях своего исторического развития каждый народ обнаруживает разную зрелость души и чувств. Грубые шутки, пленяющие московских приказчиков, приведут в негодование цивилизованного человека; то, что терпелось у нас общественными чувствами времен Ивана Грозного, оказалось бы нестерпимым теперь; крепостное право и все его проявления, возможные еще двадцать лет назад, возмутили бы нынче нашу общественную совесть.

Но изменение строя коллективной души, как и души отдельного человека, может быть иногда частным, временным. Чувства, выведенные на время из своего обыкновенного среднего уровня, по миновании возбуждающих причин, опять стремятся прийти к нему же. Подобные частные уклонения могут зависеть от разных причин и нередко даже от одной энергической личности. Поразительный и для многих загадочный факт этого рода представляет состояние русских общественных чувств, например, за последнее двадцатилетие. Весь строй русской коллективной души, поднимавшийся до высокого прогрессивного уровня, снова упадал на прежний уровень. И после этого еще раздаются повсюду жалобы на общественное равнодушие, на бессодержательность литературы, на ничтожество ее руководящего общественного значения. Но на кого мы сетуем, кого обвиняем? Укорять кого-либо — значит обвинять себя в непонимании коллективных психологических процессов. Нужно только понять факт — вот и все. А факт говорит, что и резонанс коллективной души меняется так же, как и резонанс отдельной человеческой души, и что душевное настроение образованных слоев, отличается довольно легкой подвижностью.

Задача политики заключается поэтому в уменьи угадывать душевное настроение общества и пользоваться им для общественно-прогрессивных целей. Какое бы ни было душевное настроение общества, в нем всегда заключается множество общественных элементов, которыми можно пользоваться в целях общего блага и сообщать общественному настроению надлежащий тон. Подобной задачи не может брать на себя литература; задача ее подчиненная. Ею выражаются лишь общественные настроения, общественные желания, общественные стремления; ею выражаются внутренние процессы коллективной души. Но дать этим стремлениям практическую осуществимость, из множества разных настроений выбрать одно, наиболее отвечающее общему благу, и к этому высшему уровню поднять все общественное настроение — вовсе не задача литературы, это уже задача .политики. Политика управляет коллективным лицом, пользуясь его душевным настроением; но это настроение формируется из настроений отдельных лиц, от которых теперь все больше и больше зависит ход вещей. Если камертон отдельных личных чувств низок, — то и резонанс общественной души и общественного настроения не может отзываться благородным созвучием на призывы прогрессивных деятелей. Политика только пользуется тем, что есть; но то, что есть, создается прежде всею в каждой отдельной душе и заключается в благородном строе чувств, заключается в согласии хорошо воспитанного сердца с хорошо воспитанным умом.

НАВЫКИ И ПРИВЫЧКИ

Ливингстону во время его путешествия по Африке очень часто приходилось испытывать неблагодарность негров. Особенно огорчил его один чернокожий мальчик, взятый им из Бомбея. Ливингстон хотел «сделать человека из этой бедной-бедной твари». Он научил «бедную тварь» читать, писать, обходился с нею с самой нежной материнской заботливостью. Но когда раз экспедиция остановилась в Мпонду, мальчик сказал Ливингстону, что тут живут его родные и что он хотел бы остаться при них. Оказалось, что «бедная тварь» все наврала, что в Мпонду у нее нет никаких родных и что она поступила так просто по чувству неблагодарности, не умея оценить материнских забот Ливингстона.

С подобными фактами людской неблагодарности чаще всего приходилось знакомиться филантропам. Филантроп берет мальчика-бродягу и, подобно Ливингстону, желает сделать из «бедной твари» человека. Он ее умывает, одевает, обучает грамоте и письму, приучает к порядку и порядочности; но неблагодарная «тварь» бежит от своего благодетеля, чтобы снова жить в бедности и нищете и продолжать свою прежнюю скитальческую жизнь. Филантроп обвиняет «бедную тварь» в неблагодарности, берет новою бродягу, тот делает с ним то же, берет еще — опять то же, и филантроп все больше и больше убеждается в черной неблагодарности людей.

Не думаете ли вы, что «бедная тварь» не понимает, где лучше — в теплой комнате или на улице; что она не знает, что вкуснее — черствый хлеб или отбивные котлеты, что она считает отрепья лучше удобной и теплой одежды? Не думаете ли вы, что в «бедной твари» нет души и что она не чувствует благодарности к своему благодетелю? Все это есть, и «бедная тварь» бежит, не потому, чтобы не умела ценить наших благородных побуждений; она бежит потому, что у нее сложились уже известные привычки. Как филантроп не может расстаться со своими порядочными привычками, так бродяга не может расстаться со своими дурными. То, что филантроп обзывает словом «неблагодарность», есть в сущности «привычка».

Человек — раб своих привычек, и кто привык наблюдать за собою, тот знает, как это верно. Самые мелочные поступки наши определяются нашими привычками, весь склад нашей жизни, все наше воспитание есть собственно ряд известных усиленных привычек, которых мы не можем ни изменить, ни исправить.

Борьба с раз укоренившейся привычкой есть может быть самая трудная борьба. Пьяница очень хорошо сознает весь вред своей несчастной привычки, он хорошо понимает и предвидит все ее печальные последствия; он дает зарок никогда не пить; он клянется богом и небом, и детьми и женой, что перестанет; но проходит неделя, две, пройдет, может быть, месяц — и пьяница становится снова пьяницей. Кому не случалось видеть этих несчастных, тот не может себе представить, какая нравственная борьба происходит в них и как верно замечание Маккиавелли, что в поступках людей нельзя доверяться никаким словам, никаким торжественным обещаниям, если они не закреплены привычкой.

Если бы привычка не пускала таких глубоких корней, борьба с нею не представляла бы никаких трудностей; человек сказал бы себе «довольно» — и привычке конец. Есть общераспространенная привычка курить табак. Кто же не знает, что удовольствие, доставляемое этой привычкой, далеко не перевешивает вредных ее последствий. Но курильщику так же трудно отвыкнуть от курения, как пьянице — перестать быть пьяницей. Неудовлетворенные нервы напоминают о себе напряженным состоянием, и одной так называемой доброй воли слишком мало для того, чтобы отказаться от привычки. Бывают случаи, когда никакая в мире добрая воля, никакие ассоциации представлений, которые желаниям и стремлениям человека должны бы дать противоположное направление, не в состоянии заставить его бросить вредную привычку. Человек, чтобы отвыкнуть, готов на все, он мучится своим нравственным бессилием, его жизнь отравлена, несчастный страдает, проклинает день своего рождения и свою бесхарактерность и — никакие нравственные муки не в состоянии заставить его отказаться от раз укоренившейся привычки.

Но если, с одной стороны, пагубные и вредные привычки составляют трудно искоренимое зло, с другой — правильные, порядочные привычки необыкновенно облегчают жизнь. Привычка к порядочной, правильной, умеренной жизни — одно из главных условий здоровья и цветущей, бодрой старости. Лорд Пальмерстон семидесяти лет каждый день делал по тридцати верст верхом и сохранил до смерти юношескую бодрость духа и силу ума. Привычка к правильному распределению времени — единственное средство в короткое время сделать много. «Время — деньги», говорят англичане, и деньгами оно будет только тогда, если мы привыкнем правильно распределять его между отдыхом и делом. Самый легкий труд может сделаться непосильным, если вести его беспорядочно, и, напротив, самый тяжелый, громадный труд, при правильном ею распределении и при здоровых гигиенических привычках окажется деятельностью укрепляющей.

Большинство людей делают так мало только потому, что не умеют справиться со своим временем, не имеют привычки обращаться с ним строго систематически. У таких людей ни на что не достает времени; они суетятся, раскидываются, бросаются — ив конце концов приходят к самым ничтожным результатам. Желая оправдать свою беспорядочность, они говорят, что не могут жить по часам, что это хорошо для немцев, что это филистерство; но разве Кант был филистером, разве Пальмерстон был филистером, разве Наполеон I был филистером? Все великие люди, все замечательные мыслители отличались всегда строгими привычками и строгим порядком жизни.

Удивительное в жизни англичан и американцев не в том, что они много делают, а в том, что у них все время рассчитано на дело, что вся их жизнь сложилась в деятельную привычку. Наша же жизнь, напротив, рассчитана вся на праздность и на отдых. Мы отдыхаем не для того, чтобы трудиться, а напротив, трудимся для того, чтобы отдохнуть. Наши привычки — привычки праздной лени. Крепостная традиция с ее умственной и физической неподвижностью въелась так в нравы нашего образованного общества, что, может быть, трех поколений еще мало, чтобы мы стали походить на европейцев. Иногда приходится слышать: «что же нам делать?» Точно наша жизнь должна идти стихийно и точно обстоятельства создают людей, а не люди обстоятельства! Конечно, один человек не в состоянии бороться с дурными привычками общества; но если смолоду каждый воспитается в деятельных привычках, в привычке к мысли, в привычках полезного труда, — разве будет возможна тогда та восточная спячка, та лень и умственная неподвижность, которой больна теперь наша скучающая провинция? Может быть один Петербург делает исключение из этого общего русского правила. Мы изумляемся, что заграницей газеты расходятся в сотнях тысяч экземпляров. Заграницей простой кельнер и трактирный гарсон читают газеты. Но разве нас кто-нибудь приучал к чтению, разве в систему нашего домашнего воспитания входит развитие привычки к общественному интересу, к общественным явлениям, к общественным мыслям?

Англичане говорят, что «ученье есть передача принципов, а воспитание — передача привычек»…

Конечно, воспитание в одних механических привычках дает обществу машинообразный, шаблонный характер; поэтому-то школа Песталоцци и была против английской системы, а Руссо, воспитывая своего Эмиля, хотел дать ему только одну привычку — не иметь никаких привычек. Противоположная крайность, в которую кидается Руссо, чтобы спасти личность, есть крайность теоретической последовательности. В ней нужно видеть лишь протест против той старой системы, на которую обрушился Руссо. Человека точно так же нельзя воспитать вовсе без привычек, как нельзя из него сделать машины.

Под именем привычек в обыденной жизни понимают такие состояния организма, которых собственно нельзя назвать привычками. Говорят — человек привык к холоду или жару, привык к переменам температуры, и в систему хорошего гигиенического воспитания обыкновенно входит приучение детей к переменам температуры. Но в сущности в этих случаях детям не сообщается никакой привычки. Организмы их, рядом повторяющихся впечатлений, приспособляются только противодействовать известным вредным влияниям, они приучаются выносить такие ощущения, которых прежде не выносили. Какие при этих приспособлениях происходят перемены в организме — неизвестно, но только этими переменами и объясняется возможность этой выносливости, при которой человек может приучить себя -пить спирт и даже есть мышьяк. Привычкой называют еще усиление тех или других способностей. Но человек, привыкший поднимать большие тяжести или работать продолжительно, достигает этого вовсе не привычкой. Он собственно развил в себе известную способность, увеличив массу своих мускулов. Здесь — не привычка, а простое увеличение силы. То же самое замечается в умственном труде. Способность к продолжительному и настойчивому труду не есть привычка, но увеличение средств ума.

Собственно под привычками нужно понимать нервные отраженные действия, совершаемые нами без участия сознания. Привычка дает нервам способность не только выполнять легко известную работу, но и возбуждать известную наклонность к такому труду. И вот в чем собственно разница между простыми механическими навыками и привычками-наклонностями, превращающимися в принципы действий.

Ребенок с первого же дня рождения начинает делать разные опыты и приспособления и создавать свои привычки. У ребенка нет ничего прирожденного, кроме его наследственности. Ему нужно выучиться видеть, слышать, комбинировать слух и зрение, выучиться чесать то место, которое чешется, научиться находить место, которое болит, комбинировать ощущения мускульные при ходьбе и т. д. Целым рядом медленных и постепенных приспособлений ребенок наконец приобретает бессознательные навыки, которыми мы потом и пользуемся, совершенно не помня, как мы их приобрели. Навык зрения — очень сложный навык. Продолжительным рядом приспособлений слагается привычка к движениям глазных нервов в известном затверженном порядке, привычка видеть двумя глазами один предмет, привычка видеть предметы в перспективе и т. д. Такой же сложный навык — владеть пальцами рук. И какой акт мы ни возьмем, каждый слагается путем более или менее сложных рефлексов, более или менее продолжительным навыком.

Случается очень часто, что, желая описать последовательно какое-нибудь сложное механическое действие, мы не можем припомнить его порядка и должны прибегнуть к привычке мускулов рук и ног, которые помнят это лучше. Известно, что большинство людей приучается писать чисто механичеоки; но и те, которые знакомы с теоретическими правилами, прибегают, нередко к проверке себя привычкой рук. Иногда пишущий приходит в затруднение, не зная, что поставить в слове — ѣ или е. Тогда он пишет это слово отдельно и обыкновенно оказывается, что рука помнит лучше, чем голова.

Чаще всего роль привычки мы можем наблюдать на голосовом органе. Бэн говорит, что едва ли какая-нибудь другая часть тела, не исключая даже руки, может достигнуть такой ловкости в совершении бессознательных движений, как голосовой аппарат. При упражнении голосового органа мы испытываем целую массу приятных мускульных ощущений. Вот почему дети так любят петь. Любопытно бы знать, какими физиологическими мотивами руководствуются маменьки, запрещающие своим детям петь, говорить и учить вслух? Конечно, есть предел, за которым приятное голосовое ощущение становится неприятным; — границей служит усталость. Крик может надоедать родителям — это справедливо, но иногда родители, и особенно благовоспитанные гувернантки, не позволяют детям, и преимущественно девочкам, петь потому, что это неприлично. В провинции вы встретите дома, в которых никогда не раздавалось детское пение, между тем привычки голосового органа — одно из самых главных воспитательных подспорий. Практическое изучение иностранных языков, которое так легко дается в детском возрасте, есть собственно привычка голосового органа. Впоследствии, когда вся мускульная голосовая система освоилась только с известными движениями, она уже не в состоянии совершать других, ей незнакомых, или, по крайней мере, очень ими затрудняется. Заставьте сорокалетнего немца, не знающего ни одного слова по-русски сказать «хлеб», он будет говорить «клеб». Такую же трудность представляют для русских гортанные звуки восточных языков.

Если бы мы не приобрели с молоду привычки голосовых органов к произнесению всех слов своего родного языка, если бы нам приходилось произносить их, сознавая процесс каждого слова, создавая его всякий раз — мы не могли бы говорить. Когда вы идете — вы не думаете, что вы идете; но обратите внимание на процесс ходьбы, и походка ваша станет несвободной. Совершенно то же и в речи. Когда мы говорим, мы только думаем о том, что сказать, а не о механизме речи; наш голосовой орган идет следом за мыслью, так сказать, выкрикивает ее, действуя путем чистого навыка и привычки.

Нужно полагать, что рефлективный процесс мышления словами находится в прямой связи с рефлективным процессом голосового органа. Мы, как бы молча, произносим слова, которые думаем, так что если мы сильно углубимся в себя, сосредоточимся на своей мысли, то начинаем шептать слова, как говорят — думать вслух. Дети, углубляясь в игру, обыкновенно шепчут.

Педагогическая важность этой связи подтверждается всем известным фактом. Если ребенок будет только понимать и заучивать одну мысль без слов, — он затрудняется ее передачей вслух, он приискивает слова, путается и, наконец, совсем сбивается. Его именно затрудняет процесс речи, механизм ее, который ему приходится создавать сознательно; у него не достает именно того навыка, который у музыкантов зовется «владеть инструментом». Поэтому ребенок должен не только запомнить мысль, но и порядок звуков, которыми она выражается. Не создав себе еще привычки «владеть словом», ребенок всегда учит вслух, и при зазубривании без этого обойтись почти невозможно.

Поэтому при учении детей их необходимо вначале заставлять учить мысли словами вслух, чтобы они развили свой голосовой орган и чтобы этот орган получил твердую привычку идти следом за мыслью. Только подобным постепенным упражнением приобретается навык выражать мысли без затруднения. Отсутствие дара слова есть собственно отсутствие привычки голосового органа. Молчаливые, кабинетные люди редко говорят хорошо.

В зазубривании заметнее всею привычка голосовых органов. Это чисто механический процесс, простой навык голосового аппарата, приобретаемый без всякого участия сознания. Можно зазубрить все, что хотите. В то время, когда мы произносим зазубренное, мы можем думать о вещах совершенно посторонних. Больше — если мы станем думать о зазубренном, мы собьемся. Одно забытое слово уже останавливает зазубренную речь. Но подскажите это слово, — препятствие преодолено, и голосовой орган опять пойдет своим полным ходом, как машина.

Практика давно уже решила вопрос о важности многих заучиваний. Если бы мы не заучивали на память таблицы умножения, и всякий раз должны были бы справляться с табличкой или додумываться, сколько 2X2 или 5X5, — много бы уходило у нас времени на эту бесполезную работу. Практика давно уже решила вопрос, что многие наши последующие действия, вся наша жизнь облегчается необыкновенно навыками, приобретаемыми нами в молодости. Практика не знала только тою, что эти навыки суть известные, заученные рефлексы, привычки нервов, облегчающие деятельность мысли. Если бы математик, не зная таблицы умножения, занялся сложными вычислениями, он на часовую работу потратил бы месяц времени. Если бы человек, не имея навыка чтения, думал бы каждый раз над каждой буквой, над каждым словом, он прочитал бы во всю жизнь только одну книгу, если бы от скуки не бросил ее на первой странице. Дети, пока не усвоили привычки читать, не любят чтения и с трудом понимают, что читают; им приходится совершать двойную работу.

Первоначальное воспитание должно заключаться в том, чтобы сообщить детским нервам полезные привычки и привычки комбинировать движения различных органов. Если вы хотите, чтобы привычка усвоилась как можно лучше и чтобы в психическом аппарате легли наиболее глубокие следы, заставляйте все органы ребенка действовать в одном направлении, упражняйте наибольшее число нервов. Чем большее число нервов заставите вы действовать, тем более вы облегчите усвоение привычки. Современная педагогия очень хорошо знает этот факт и его причины, и вот почему во всех случаях, где только возможно, она призывает к участию и слух, и зрение, и голосовой орган и даже мускульное чувство.

Все наши привычки слагаются уже в первой молодости, и чем организм моложе, тем легче укореняются в нем привычки. Поэтому уже с первого дня рождения ребенка нужно заботиться о том, чтобы он приобретал только здоровые и полезные привычки. Детский организм живет рефлексами низшего порядка; дальнейшая деятельность его нервного и мозгового аппарата, соединяющая рефлексы высшего порядка, наступает впоследствии, и те родители, которые говорят: «дитя еще глупо, оно ничего не разумеет, поймет — перестанет», прежде всего сами не понимают, что они говорят. Дитя действительно глупо и не об его уме речь. Речь о том, что рефлективная деятельность есть его жизнь, что все его акты суть рефлективные процессы, повторительным путем превращающиеся в навыки и привычки. Следовательно, все наши привычки зависят не от ума или сознания, а приобретаются чисто роковым, бессознательным путем, и пока наступит сознание, привычка может укорениться до того, что ее уже нельзя вытеснить.

Матери, предоставляющие детям свободу, поступают хорошо; ребенок должен быть предоставлен себе, ибо его организм может приобрести навыки и привычки, конечно, только своими собственными рефлексами. Но мы говорим о том, что воспитание должно быть порядочно, что с первого дня рождения следует вести ребенка строго систематически, не предоставляя исправлению в будущем того, чего не следовало портить в на-J56

стоящем. Все беспорядочные привычки дети приобретают очень скоро, и у беспорядочных матерей- вырастают всегда беспорядочные дети.

Область беспорядочности, о которой мы говорим, ограничивается не одной люлькой и детской; она не в одних грязных и мокрых пеленках, не в одной нечистоте, — она в беспорядочности строя всей домашней жизни, она в отсутствии организации порядка и смысла всего дома. Беспорядочный дом, — точно государство без закона, б котором никто не знает, что ему делать, и всякий делает то, что ему вздумается. Мы знаем матерей, которые приходят в отчаяние от своеволия своих 12—14-летних сыновей. В городе свирепствует корь и скарлатина, а дети уходят и приходят, когда им вздумается. В 11 часов вечера их еще нет дома, чадолюбивая мать чуть не плачет, она жалуется, что ее не уважают и не слушаются дети. Но разве не с пеленок ты, чадолюбивая мать, вела своих мальчиков именно так, чтобы они тебя не слушались? Ты требуешь от них рассудительности и понимания, но разве ты когда-нибудь приучала их рассуждать и понимать, разве ты позаботилась развить в "их навыки и привычки высших рефлексов? Мы знаем родителей, которые страдают, как мученики, перед каждым экзаменом своих детей, которые болят душой, что их дети легкомысленничают не по летам и бегут от всякой книги, как от огня. Но что же вы сделали, чтобы ваши дети полюбили чтение, чтобы потребность знания сложилась в них в правильную, здоровую привычку и не получила того направления, которое вы сами зовете теперь легкомыслием? Вот маленькая девочка; она еще в люльке и ее кормит кормилица. Как-то случайно, когда кормилица убаюкивала ее, наклонившись, девочка погладила бровь кормилицы и ей это понравилось; на другой день то же, на третий то же, — и явилась привычка; если кормилица не даст гладить бровь, ребенок кричит, ревет, капризничает и ни за что его не уложат. Кормилицы нет, ее сменила няня, — и эта должна давать чесать бровь, а если укладывает мать, — то и она. Нервы ребенка уже привыкли к ощущениям в известном порядке и акт засыпания у него ассоциируется с приятным ощущением, испытываемым им при чесании брови. Также легко приобретают дети привычку сосать пальцы, губы, грызть ногти, брать в рот и жевать всякую дрянь, и чего стоит отучить их потом от этих привычек! Той же маленькой девочке давался иногда «шлепс», конечно это ее огорчало, но «шлепс» достигал своей цели. Няня, конечно, не знает никакой теории рефлексов, привычек и навыков, но она из крепостных. И она учит девочку давать «шлепс» то скамейке, то стулу, то собаке-ляльке и затем приходит в обидное недоумение, когда чувствует «шлепс» на собственной щеке. Если не принимать никаких мер, этот «шлепс» превратится в привычку. Было время, когда у нас возмущались, что молодые «барышни» били по щекам своих девок. Но разве это не та же теория и практика «шлепсов»? Когда Руссо говорил, что самая лучшая привычка не иметь никаких "привычек, — он, конечно, думал о привычках, позорящих человека, о привычках, которые, вместо гражданина создают дикаря, вместо человека-города — человека-деревню, вместо человека с характером, с привычками самообладания, с привычками хороших, добрых, социальных чувств — человека, в котором безразлично напутаны всякие привычки — и полезные, и вредные, и хорошие, и дурные. Г. Соловьев приводит в своей истории отзыв одной женщины-современницы о Петре В. Она сказала: — «это был очень хороший и вместе с тем дурной человек». И дурное Петра заключалось именно в его дурных привычках, которые в нем так укоренились, что он не мог расставаться с ними даже в такие серьезные моменты, когда, повидимому, все его внимание должно было поглощаться делами государственными.

Я намеренно привожу такой крайний пример. Дурные привычки делают Петра дурным человеком; но у него есть еще и гениальные привычки; гениальное перевешивает дурное и перевешивает в таком размере, что облик личности дает только гениальность.

В людях золотой середины вы не найдете никаких крайностей, в них нет ни злодейства, ни величия, их добродетели и поступки не бросаются в глаза, все окрашено в них одной серой краской, не режущей глаза. И, между тем, эта ничтожная доля ничтожных привычек составляет в целом такую массу грязно-серого цвета, которая дает тон ничтожества всей общественной жизни. Петр страшен своими немилосердными казнями; но тот же Петр пишет князю — Кесарю (Ромодановскому): «Зверь! долго ли тебе людей жечь?.. Перестань знаться с Ивашкою (пьянствовать)…». И это пишет тот самый Петр, который, ожидая в лихорадочном нетерпении сына, захваченного уже сыщиками, сам своей рукой исписывал целые листы, сочиняя проект шутовского праздника и предписания «всепьянейшему собору» по случаю избрания нового князя-папы. Из жизни людей «золотой середины» мы знаем другие факты; мы знали одного двенадцатилетнего мальчика, который видел церемонию повешения и так она ему понравилась, что на другой же день он повесил козу. Конечно дети безжалостны. Но зачем же родителям в этой безжалостности видеть детское остроумие? Из остроумного мальчика, повесившего козу, вырос холодный, бессердечный и безжалостный человек. Он так же вешал бы людей, как повесил некогда козу; но ему этого не приходилось, и уж, конечно, его бы не возмутило никогда жестокосердие никакого Ромодановского и никогда бы он не написал: «Зверь! долго ли тебе людей жечь?». Наши нервы жаждут привычки, и нет на свете того дурного, к чему бы их нельзя было приучить. Пример — палачи.

Но от чего же в нас могут развиваться те или другие привычки, что дает тон нашим стремлениям, что создает именно тот средний серый цвет, которым окрашен теперешний исторический момент?

Наши нервы требуют деятельности, они жаждут впечатлений, чтобы отразить их известным рефлексом. Но в то же время наш психический аппарат стремится постоянно к устойчивости и -к тому равновесию внутренней деятельности, которое психологи зовут нормальным состоянием души. Душа, страдающая от бездеятельности, точно также страдает и от избытка деятельности. Как всякое отсутствие впечатлений составляет для человека физическую и нравственную пытку (пример — одиночное заключение), так избыток впечатлений, обусловливающий напряженное состояние нервов, вызывающий страстные порывы, создает в душевном аппарате болевые процессы. Люди сильного нервного организма, как Петр В., теряя свое равновесие, дают, подобно исполинскому маятнику, огромные размахи в противоположные стороны. Их душа, жаждущая деятельности, можно сказать, никогда не находит успокоения и реагирует сама против себя крайностями. Но люди золотой середины, напротив, чаще устанавливаются в том состоянии равновесия, которое избавляет их душу и от страданий бездеятельности, и от болевых процессов излишней деятельности. Вот почему так важно, чтобы та самая золотая середина, от которой зависит общий тон жизни, получила возможно лучшие привычки. Дурные привычки отдельных гениальных и влиятельных личностей не могут влиять на весь тон и цвет коллективной жизни. Но масса мелочных, дурных привычек, — микроскопических единиц, образующих народ и общество, составляет уже содержимое общественной жизни; она формирует народный характер, она кладет свое клеймо на весь склад общественного быта, сообщая ему форму и окраску.

Идея прогресса есть идеал не всем доступный, с ним носятся немногие. Масса же вырастает в наследственных привычках и практический уровень жизни устанавливается именно на основании этих привычек. Сравните Петербург с уездным городом. С одной стороны — подвижность и деятельность, потребность перемены; с другой — инерция покоя, неподвижности и спячки. Провинциал, приехавший в Петербуг, очень скоро утомляется шумом и движением; для провинциальных нервов петербургская подвижность — уже избыток деятельности. И человек, выросший в привычках бездеятельности, составляет в своем коллективном целом ту массу, для которой всякая перемена, выводящая ее из ее спокойных, ленивых привычек, есть утомительный процесс, трудный и невыносимый.

Душа человека, ищущая деятельности, стремится удовлетворить ее именно в направлении наименьшего труда. Из двух лежащих перед человеком деятельностей он выберет ту, которая потребует от него меньшей работы, меньшего преодоления препятствий. Но что нам легче, где меньше этих препятствий, в каком направлении наши нервы будут искать своего удовлетворения? — В направлении наследственности тех нервных предрасположений, от которых по преимуществу и зависит будущее наших привычек.

Вопрос о наследственности — такой уже выясненный наукою вопрос, что вдаваться в его подробности нет необходимости. Впрочем, наука в этом случае только разъяснила и точно определила то, что давно подметила народная наблюдательность. «Яблоко не далеко падает от яблони», говорит народ; в Китае казнят детей за преступления их родителей. Инстинкт животных есть не более, как наследственная привычка.

Конечно, не всякое наследственное нервное предрасположение может обратиться в привычку. Дети инертных, ленивых, неактивных родителей при известных обстоятельствах могут сделаться очень подвижными и энергическими людьми. Дети пьяниц, при всем предрасположении к вину, могут и не выйти пьяницами. Дети жестоких родителей могут быть и не жестокими. Но для того, чтобы влияние наследственности заглохло, чтобы человек привык мыслить, чувствовать и действовать в другом направлении, нужно чтобы его нервный организм не испытывал искушения в сторону дурной наследственной привычки. Но как черты лица и игра личных мускулов, передаваясь наследственно, иногда как бы внезапно делают скачок через поколение; как черты отца являются уже не в том виде в дочери, под перерабатывающим влиянием ее женского нервного аппарата, или черты матери изменяются в лице сына, — так и наследственные привычки и наклонности могут иногда отозваться в внучках или видоизменяться при передаче их отцом дочерям или матерью сыновьям.

Вывод этот, разумеется, не особенно утешителен, да и вопрос не в утешениях. Наука разъяснила нам теперь, что такие отправления организма, как акт зрения, слуха, деятельность голосовых органов, механизм ходьбы, разнообразные движения рук и пальцев, доведенные у какого-нибудь знаменитого пианиста, фокусника или карточного шулера до изумительного совершенства, суть рефлективные навыки. Она показала, что все плоды наших знаний, все наше школьное ученье — тоже ряд известных повторяющихся рефлективных действий, устанавливающихся в привычки. Самая память есть привычка. Она показала, что принципы, руководящие нашим поведением, суть тоже только привычки — наклонности, которые создаются и укрепляются в нас известными навыками. Она показала, что наши нравственные качества — леность, трусость, жестокосердие, пассивность, безучастие, даже пьянство и страсть к карточной игре, передаются нам в виде задатков по наследству от родителей. Но если задатки всего хорошего и дурного мы получаем в готовом виде, в унаследованном нами от родителей нервном аппарате, если в этом слово науки, — то мы знаем и другое ее слово: мы знаем, что и все хорошие качества можно поселить в людях хорошими привычками и что ими можно противодействовать вредному наследию. Мы знаем, что народный характер формируется из характеров отдельных единиц, и что личность есть именно та основная социальная единица, та исходная точка, от хороших привычек которой зависит весь уровень и строй общественной порядочности. Чем дальше, тем ярче и яснее выступает историческое значение правильно формирующейся личности и тем больше входят в общественное сознание ее права на самостоятельное, свободное развитие в направлении выгодных общественных привычек, права, ожидающего только юридического своего признания. Весь общественный прогресс и вся личная культура идут в этом направлении.

БЕЗДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Бездеятельность и порождаемые ею ощущения, несмотря на кажущуюся их неяркость, принадлежат к наиболее томящим чувствам. Ничто ле гнетет так людей, как скука, тоска, апатия, сплин, горе и отчаяние.

Если хотите понять силу душевного страдания от недостатка деятельности, припомните сплин. Мы, вечно веселящиеся люди, убиваем свое время, создавая себе суррогаты деятельности. Но когда никакие суррогаты не удовлетворяют, когда для нас не существует больше развлечений, чувство бездеятельности напрягается до того, что кажется легче убить себя, чем мучиться жизнью. Последствия бездеятельности не чувствуются нами так заметно, как более острые и яркие чувства — гнев, радость, страх, только потому, что у нас постоянно под руками неистощимый запас всяких развлечений, на которые уходят наши силы.

Скука есть следствие однообразия представлений, которые, повторяясь долго и часто, не дают душе никакого нового материала. Скука есть пустота души. Но обратно, по мере накопления материала для душевной деятельности увеличивается и сила деятельности, — чем больше душа получает, тем больше она требует. Поэтому человеку развитому требуется для душевной жизни гораздо больший материал. Образованный человек даже трудно понимает, как человек деревни или уездного города может находить развлечения в окружающей его жизни.

Тоска и горе есть вторая степень чувства бездеятельности. Когда человеческая душа привыкла уже к более широкой деятельности, и эта деятельность почему-нибудь прекращается, то человек впадает в тупое, гнетущее душевное состояние, называемое тоской. Горе создается тоже бездеятельностью, но, в противоположность тоске, оно причиняет страдание острое. Когда мы горюем, в нашей памяти возникает образ или предмет, которого мы лишились, и наше страдание выражается плачем, рыданием, резкими телодвижениями. При тоске нет этих внешних признаков страдания; при тоске мы даже не думаем о том, чего лишились, и ощущаем сердечное ущемление, упадок сил и сосредоточенную душевную боль. Но горюя и тоскуя, мы в "глубине души как бы носим еще живительное чувство надежды, не позволяющей нашим силам упасть окончательно. Когда же потеря так велика, что вместе с нею прекращается всякая возможность дальнейшей нравственной жизни, душой овладевает отчаяние.

Человек отчаивается, когда он хотел бы найти деятельность для души, но перед ним стоит одно голое воспоминание о том, чего он лишился окончательно. Чувство это принадлежит к числу самых обыкновенных, хотя мы на него редко обращаем внимание. Случалось ли вам видеть, как старуха-мать идет за гробом своего единственного сына, в котором соединялись все ее надежды, все ее радости? Все вереницы ее представлений, желаний, надежд были соединены в нем, вся душа ее была заполнена только этим, для нее единственным, дорогим человеком — и вот труп его опускают в могилу и она, старая, остается одинокой среди чуждого для нее мира! Поздно ей начинать жизнь свою снова, ей не создать уже нового мира души и состояние ее можно сравнить только с состоянием преступника, которого везут на неизбежную казнь.

В горе матери чувство отчаяния выражается только повседневнее; но оно может иметь и другие формы. И фанатик, отдавшийся какой-нибудь идее, и могущественный правитель, преследовавший осуществление какого-нибудь принципа, который он считал непогрешимым, могут впасть в отчаяние, если им приходится убедиться, что все стремление их жизни было ошибкой. История представляет факты даже самоубийства правителей, которым приходилось разочаровываться в их системе. Нравственное душевное страдание Наполеона на о св. Елены можно сравнить разве только с самой страшной, мучительной и безжалостной пыткой. Не пожелали бы мы никому также быть на месте Наполеона III после Седана. Только молодость переносит легко подобное душевное состояние или, по крайней мере, она лучше от него застрахована. Причина в том, что молодая душа еще не кончила своего роста, что перед нею впереди целая масса новых впечатлений, ощущений и возможность формирования новых верениц представлений. Вот почему молодые вдовы так легко утешаются и почему ими так легко переносится отчаяние. В сущности страдание молодой, неутешной вдовы есть не отчаяние, а только сильное, острое горе.

Апатия есть душевное бессилие. Душа страдает, не думая об утраченной деятельности, но в то же время и не стремится схватить то, чего уже нет. Душа просто устала, истомилась; испробовав многое, она отказалась от стремлений и борьбы. Апатия тоже необыкновенно тупое, гнетущее чувство, выражающееся упадком сил, равнодушием и бесчувственностью. Она хроническое страдание, обыкновенно неизлечимое и нередко доводящее до самоубийства. В таком, высшем своем проявлении, апатия есть уже сплин.

Россия не знает сплина, но она знает апатию. Апатия создается препятствиями к деятельности, хотя и непреодолимыми, но и не имеющими стихийного, рокового характера. Человеку за этими препятствиями рисуются люди, известные порядки, известные предрассудки, которым он подчиняется по необходимости, но которые имеют для него жизненный, осязательный образ. Вот образчик подобного душевного страдания. Житель юга, подвижной, впечатлительный, сердечный, но в то же время недостаточно активный и энергический, страдающий наследственной восточной ленью, принужден обстоятельствами служить в подмосковной губернии. Молодость оставила в нем целый ряд ярких воспоминаний о светлой природе юга, о простой первобытной жизни, с ее диким, действующим на воображение разноообразием, скачками, джигитованием, набегами горцев. И вот этого-то восточного человека судьба переносит внезапно в совершенно новую для него среду цивилизованной европейской одноформенности, с ее полицейскими порядками, — в сферу служебного однообразия с ее машинным круговоротом вечно повторяющихся одних и тех же впечатлений. Человек женится, но ни любовь, ни женитьба не могут удовлетворить его; не удовлетворяют его и дети, хотя он любит их страстно; не удовлетворяет ни общество, ни служба. Во всем и везде он видит себя исполнителем лишь чужой воли; никогда он не чувствует себя самим собою; а между тем, воображение беспрестанно развертывает перед ним яркие панорамы, рисует его прошлую молодость, светлую природу юга и непосредственную простоту первобытной жизни, когда ему, ребенку, жилось так легко и свободно. Препятствия очевидны, ясны, они стоят перед ним как живые образы, он боролся с ними лет шесть и, наконец, потерял надежду попасть в свой родной Кавказ. У человека опустились руки.

Пример этот несколько крайний; он именно тот вид апатии, "который известен под именем ностальгии или тоски по родине. Гораздо обыкновеннее у нас апатия, в которой душа хотя тоже страдает о потере своей родины, но эта родина не юг, не Кавказ, а та родина, которую мы создали стремлением своей молодости и от которой нам приходится отказываться в пору зрелости. Перед каждым из нас, лет в сорок, встают несокрушимой стеной известные порядки, известные предрассудки, с которыми мы, наконец, перестаем бороться, потому что устали, потому что, наконец, убедились в своем личном бессилии. Кто нашел себе дело, на котором его не слишком требовательная душа может успокоиться, — тот не впадает в апатию. Но кого не удовлетворяют суррогаты, кто упрям в своих стремлениях и не умеет примиряться, тем только один выход — хроническая апатия, с ее безучастностью.

Сплин — нечто другое. Перед вами стоят тоже несокрушимые препятствия; но эти препятствия как бы не имеют ничего жизненного, осязательного; они в самой душе вашей, в ее строе, в ее узкой ограниченности. Сплин — преимущественно болезнь англичан и, как замечено, — чаще всего бывает у богачей, удалившихся от дел. С ранней молодости трудится англичанин, чтобы создать себе состояние. Все его мысли поглощены наживой, вся жизнь его в том, чтобы создать себе богатство, все силы души его направлены на достижение одной цели и с железной энергией он не упускает ее ни на минуту из вида. И вот он достиг своего; он хочет успокоиться, наконец, он хочет отдохнуть, потому что всю жизнь свою трудился для этого момента — и что же? Вместо счастья и спокойствия, к которому он стремился, о котором мечтал, он создал себе мучение невыносимой, мертвящей скуки, отравившей праздностью всю его жизнь. Человек кончает самоубийством.

Бездеятельность — страдание, потому что нам нужна деятельность. Но что такое деятельность? И неужели можно назвать деятельностью то поведение, которое доводит разбогатевшею англичанина до самоубийства? Всякий ли труд есть деятельность, достойная человека, и разве нравственное страдание, "которое следует за известного рода трудом, не обнаруживает, что в этом труде есть что-то ненормальное, нездоровое, разрушительное? Англичанин трудился весь свой век, чтобы скопить себе богатство, он отказался от всех радостей жизни, все его внимание было направлено в одну сторону, он шел одной узенькой дорожкой, он смотрел на весь мир в известные очки. Неужели он всю свою жизнь трудился,, чтобы застрелиться? Мать, сосредоточившая все свои силы на своем ребенке и доведенная до отчаяния его смертью, разве не тот же английский купец, идущий по одной узенькой дорожке и смотрящий на мир в свои узенькие очки? Разве это нормальная деятельность? Все это лишь разные виды безумия и душевной ограниченности, односторонности развития с патологическим концом.

Есть множество деятельностей, которые приводят к тем же печальным результатам. Душа, ищущая дела, кидается в какую-нибудь одну сторону и создает известную деятельность, которую собственно нельзя назвать деятельностью, как в экономическом смысле нельзя назвать трудом считание песчинок или пускание мыльных пузырей. Жизнь подобных людей не больше, как деятельная праздность, забава и убийство времени. Но труд не забава; впереди его всегда должны стоять возможно широкие задачи, и только та деятельность не оставляет чувства неудовлетворения, в основе которой лежит идея и которая дает занятие физическому и нервному организму. Если какая-нибудь из сторон человеческого организма не удовлетворена, за неудовлетворением следует страдание. Для счастия и довольства человеческого организма нужно, чтобы ум и тело были заняты одинаково. Умственный труд точно также нужен для развития и поддержания наших сил, как и труд физический. Если человека превращают в машину, как это можно видеть на фабриках с крайним разделением труда, организм его хилеет и ослабевает. Заставьте человека производить одни и те же механические манипуляции, не требующие никакого умственного напряжения, пусть он, например, вертит вечно колесо, и вы увидите, что из него выйдет. Только удовлетворение нервной системы, только умственный труд устанавливает равновесие и возбуждает в организме наиболее полную деятельность. Чтобы проголодаться, вовсе не требуется один физический труд; люди точно также могут проголодаться, работая умственно. Правда, умственный труд не развивает мускулов, но зато он необыкновенно оживляет всю нервную систему и значительно уменьшает необходимость физической деятельности. Вот почему людям, занятым умственно, сидячая жизнь не особенно вредит. Доказано, что ученые могут доживать до глубокой старости и что люди, привыкшие к умственному труду, гораздо лучше выносят дурной воздух, недостаток пищи и перемену климата, чем люди, у которых действуют вяло нервы, но сильно развиты мускулы.

Поэтому только ту деятельность нужно считать действительной деятельностью в психологическом смысле, которая полнее удовлетворяет мозговой и нервной потребности. И вот что мы называем идеей. Лишь такая деятельность может вполне нас удовлетворить, и лишь тот труд будет трудом в социальном смысле, впереди которого стоят, как идея, наивозможно широкие задачи. Труд без идеи не есть жизнь и отдаться неустанному труду с какой-нибудь ограниченной целью значит — отказаться от жизни. Труд бедняка крестьянина, все помыслы которого направлены на то, чтобы прокормить себя и семью, не есть жизнь. Английский купец, наживающий себе сплин — не живет также. И никто не живет, кто в самом труде не соединяет идеи, дающей его стремлениям высший интерес. Такой человек не создает ничего великого, ничего даже истинно честного и истинно благородного. Сочинитель, пишущий только для денег, будет жалким писакой; художник, думающий об одних деньгах, будет жалким маляром.

Инженер, живописец, музыкант, чиновник, офицер — возьмите кого хотите — если в деятельности этих людей нет более широких общественных задач, если мысль их сжата одним личным хлебным кругозором — не более как простые, жалкие ремесленники. Ремесленником будет всякий человек, который не умеет подняться выше личного своекорыстия. Ремесленником будет даже государственный человек, если в его труде нет того психического момента, который только один и дает всякой деятельности право называться общественно-человеческой. Кэрри смотрел на общественные обязанности человека с исключительно экономической точки зрения, когда отправление общественных обязанностей назвал ремеслом. Чиновник действительно ремесленник, если он превращается в канцелярскую машину; но зато кто же и назовет его общественным деятелем? Ограниченность и отупение — вот клеймо, которое накладывает на человека механический хлебный труд и узкое своекорыстие.

Умственный прогресс человечества имеет в себе, по-видимому, что-то фаталистическое. Поэтому происхождение фаталистических систем совершенно понятно. Конечно, мы понимаем теперь фатализм иначе; но мы понимаем его иначе потому, что понимаем закон причинности. Простолюдин и недодумавшийся человек, перед которым стоят непонятные для них факты, с полным правом впадают в недоумение перед тем, что перед ними свершается, и начинают, наконец, видеть во всем «судьбу», начертавшую и указавшую все заранее.

Но наука не знает фатализма, она знает только ряд фактов, вытекающих один из другого; она берет их и изучает как последствия и затем говорит, что из таких-то причин вытекают такие-то следствия. Наука берет организм, страдающий душевно или физически, она исследует формы этих страданий, их сущность, их причину и затем констатирует, что для нормальной жизни "ужна гармоническая деятельность мускульного и нервного аппарата. Если недостает одного из этих условий, то, при крайнем перевесе мускульной деятельности, человек превращается в чистую механическую силу и в то же время хилеет и делается негодным для дела; если же он отдается с излишеством мозговому труду, то, обессиливая свою нервную систему, сходит с ума. Если организм человека в своих нервных процессах удовлетворен не вполне, — человек испытывает страдания бездействия; если он удовлетворен односторонне, — он впадает в отчаяние или кончает самоубийством.

Человек, как комплекс известных сил, требует удовлетворения этих сил. Подвергаясь лишению, он страдает и умирает. Иногда он искусственно ускоряет свою смерть, потому что, в сущности, он уже умер. Никто не может изменить законов физического и нравственного человеческого бытия. Мы можем только следить за ними, изучать их, подчиняться им и наблюдать, чтобы они не были нарушены. Но мы не можем заставить человека отказаться ни от жизни чувством, ни умом, ни от физической жизни. Как только условия человеческого общежития нарушают эту гармонию, — вступает в свои права противоположный закон: закон вырождения и вымирания.

Мы не можем изменить и закона того нравственного бытия, из которого вытекает прогресс чувств и мыслей. Деятельность не есть человеческая выдумка, она — одно из последствий своей причины, и причина деятельности — в чувстве сходства и различия или в чувстве сравнения, создающего наше сознание.

Когда душа испытывает одно ощущение — чувство сравнения в ней явиться не может. Чтобы в нас явилось это чувство, необходимо воспринять два или несколько ощущений. Противоположное ощущение, воспринятое нами, создает в нас известный процесс чувств, который служит основанием умственного сознания. Если бы мы могли лишить человека зрения, слуха, обоняния, если бы мы замуровали его от всех внешних впечатлений, — мы только этой ценой могли бы купить отсутствие чувственного и головного сознания. Но разве вы можете это сделать?

Головное сознание, о котором мы уже говорили, разбирая умственный процесс, есть совершенно безразличный акт нашей души, выводы которого могут быть совершенно безразличны. Они могут быть и подлы, и благородны, честны и бесчестны; но такую оценку их делает не головное сознание, а наше чувство. Оно одно определяет характер выводов холодного разума и их социальную пригодность или непригодность. Только чувство сознания, возникающее из чувства воспринятых нами ощущений, показывает нам предметы в прямом их отношении к комплексу нашей души и к интересам наших стремлений.

Чувство сознания дает нам еще возможность узнать о существовании у нас всех других чувствований. Только чувство сходства и различия создает в нас подобную возможность; ощущая в себе противоположные процессы, мы пользуемся ими как материалом для изучения процессов своей души и, по мере их изучения, мы лучше и лучше узнаем себя, приучаемся следить за малейшими столкновениями противоположных чувств, мы научаемся понимать, отчего мы страдаем, что нас делает счастливыми, чего нам недостает и что нам нужно. Материал этот растет по мере его разработки, и чем мы больше трудимся в самих себе, чем больше является в нас внутренней работы, тем шире сфера умственной деятельности, обнимающей все стороны нашей души, тем полнее мы живем, тем полнее мы удовлетворены. Старинный афоризм, что богатому дается больше, а от бедного отымется и то, что имеет, находит в этом случае свое оправдание. Но этот афоризм — одно внешнее констатирование факта, но не разъяснение его психологических и социальных причин; а в них-то и весь вопрос. Мы не установим мировой гармонии, если от одних отымем все, а другим дадим все. Есть иной закон распределения, и только его моралисты называют справедливостью.

Наблюдая над нашими чувствами, мы замечаем, что чем сильнее работает в нас сознание, тем более слабеет то чувство, на которое оно направлено. Или наоборот: чем сильнее овладевают нашей душой, например, порывы страдания, гнева, любви, тем слабее становится сознание. Порывы чувства с крайне усиленным концом могут иногда и совсем затемнить сознание. Подобное крайнее усиление чувства, если оно имеет острый, яркий характер, называется аффектом. Но усиление чувства может иметь и более хроническую форму: между чувством и сознанием может быть прочная связь, и в таком случае одно усиленное чувство придает и нашей мысли силу только в одном направлении. Философы, фанатики, замечательные кабинетные мыслители или выдающиеся общественные деятели именно люди такого склада души. Весь интерес их жизни заключается только в одном чувстве; в этом чувстве сосредоточена вся их душа, вытеснившая из себя все остальные чувства, и только в направлении этого чувства работает их мысль. Повидимому холодные, равнодушные ко всему, они в сущности равнодушны лишь к тому, что не имеет связи с их делом. Если хотите узнать, как холодны эти люди, попробуйте напасть на них со стороны их страсти!

Если бы силы нашего организма, стремящегося к деятельности, были беспредельны, то и для нашего ума не было бы предела. Но каждый на себе замечал, что мысль его может работать лишь до известной степени, что для него в головном труде есть известная черта, за которую он не может перейти, и такое состояние умственного бессилия дает нам знать о себе чувством умственного напряжения.

На чувство умственного напряжения обращают мало внимания и педагоги, и родители, и мы сами, думающие люди. Каждый из воспитателей замечал, что, несмотря "на искреннее желание самого ребенка понять то, что ему толкуют, он все-таки ничего не понимает. Я знал одного девятилетнего мальчика, которого учили алгебре. На вопрос учителя, чему равны а плюс b, ребенок отвечал — «ab»; а — b выходило у него тоже «ab»… "Как ни мучился с ним учитель, как ни наказывали его строго за нули, — ничего не выходило. На следующий год, когда умственные силы ребенка окрепли, он совершенно легко понимал то, чего не понимал годом ранее. Я знал одного господина — это был уже не ребенок, в котором было необыкновенное желание сделаться умным, знающим, начитанным. Он читал постоянно умные книги, и чем заглавие их было новее и мудренее, тем он сильнее на них накидывался. Человек проглотил массу книг, человек напрягал постоянно свой мозг, постоянно болел чувством умственного напряжения и — кончил тем, что поглупел. На лбу его явились особенные характерные морщины, как у человека много думающего; но это был один только оптический обман, и мысль его в действительности не выросла ни на волос. Работая умственно, не напрягайте никогда мысли, делайте только то, что вам дается легко и просто и не доводите себя до того состояния, которое называется умственным напряжением. Когда у лошади нет сил везти, — вы ей кнутом не поможете. Только та умственная работа успешна, которая по нашим силам и материалом которой мы овладели. Работайте гениально. Под гениальностью мы понимаем не то, что понимала передовая немецкая молодежь в начале нынешнего столетия. Гениальность, о которой мы говорим, — не больше, как соответствие наших умственных сил с материалом, которым они располагают. Если материал превышает силы ума, — одно средство: или оставить работу, или производить ее по частям, комбинируя материал несколько иначе. Задача воспитателей именно в том и заключается, чтобы поставить ребенка в возможность овладеть вполне своим материалом. Этого правила не только должны держаться воспитатели маленьких детей, но и детей взрослых. Популяризация есть одно из таких же средств. Пристрастие читающей публики к беллетристике и к легкому изложению есть один из признаков тою, что мысль общества еще недостаточно сильна, чтобы воспринимать идеи в другой форме.

Когда мысль зрела, когда чувство, возведенное в сознание, выражается в потребности сознательной деятельности, то человек осуществляет свою мысль в деле. Но если нам приходится приостановить этот преемственный процесс, — промежуток между представлением и фактом выражается в нашей душе чувством ожидания. Предположите, что кто-нибудь в известный час должен прийти к вам; все ваши представления связаны с этим часом и, так сказать, остановились на этой точке, чтобы найти свое продолжение или в деле, или в мысли. Ожидаемое лицо не пришло, и в вас возникает известное, характерное чувство.

Чувство ожидания, если оно испытывается долго, переходит в другие чувства — в скуку, гнев, и даже в страх. Скука является, когда ожидаемое перестает давать душе достаточную работу и, следовательно, надоедает повторением одного и того же. Но если с ожидаемым связано удовлетворение какому-нибудь стремлению, — мы станем испытывать другое чувство и чаще всего гнев.

От темперамента и от воспитания зависит, с какой силой человек будет выносить чувство ожидания. Одни ждут спокойно, не волнуясь и ничем не обнаруживая своего чувства ожидания; ожидая, они могут заниматься совершенно посторонним делом. Другие, напротив, высказывают сильное волнение, рвутся и мечутся и не умеют перенести свое внимание на посторонний предмет. Люди стремительные и с раздражительными нервами труднее всего выносят ожидание. Легче всего выносят его люди недостаточно живые, мало стремительные, вялые или тупые, т. е. именно тот самый сорт людей, который легче выносит скуку и легче переносит душевную бездеятельность. Поэтому терпение вовсе не добродетель, а скорее всего признак слабой душевной стремительности. Безусловно терпеливых людей в сущности нет: каждый нетерпелив; но только у каждою свое собственное терпение. Один терпеливо ждет одного, другой терпеливее ждет другого. Но если человек, воображающий себя влюбленным, ждет совершенно равнодушно свидания, — поверьте, что он не очень влюблен. Если человек, платонически мечтающий о свободе, ждет совершенно спокойно минуты своего освобождения, — поверьте, ему не очень нужна свобода. По характеру терпения, как и по вниманию, вы можете определить характер человека. Одни нетерпеливы, когда неудовлетворено их тело, другие, — когда не удовлетворен их ум, их чувства, их душа. Наблюдайте, в чем именно человек нетерпелив, — и вы его узнаете!

Конечно, привычка может развивать терпеливость; но это совсем не та привычка, как, например, механический навык в слесарном или токарном деле, или привычка к порядку. Мы можем становиться терпеливы, потому что созрели мыслью, потому что поняли закон преемственности известных понятий, идей и явлений. В этом случае наше терпение не есть перерыв и оно не страдание, а только зрелый акт известной активности, постоянно стремящийся удалить известное препятствие. Припомните процесс, которым Англия отменяла свои хлебные законы, припомните процесс, каким отменилась ею смертная казнь за воровство в один шиллинг. Прогрессивная партия, стремившаяся к отмене старых законов, почти тридцать лет из года в год вносила свои билли; каждый год приобретала она на свою сторону новые голоса, пока не достигла большинства. Это было тоже терпение, но того же рода, с каким Бернар Палисси достиг открытия глазури на фаянсе или с каким Фультон построил, наконец, пароход. Терпение же, с которым феллах сидит перед своей норой и произносит с благоговением: «Аллах Керим», или терпение того индейца, который восемнадцать лет спал на гвоздях и, когда его простили, не знал другой постели, наконец, терпение деревенской бабы, выносящей целый век побои своего мужа, — не терпение, а выносливость.

Если на пути нашей деятельности, какого бы рода она ни была, входит представление, которого мы вовсе не предвидели, — в нас является чувство неожиданности. Чувство неожиданности, как перерыв нашего душевного процесса, может быть приятно и неприятно, смотря по тому, с какими вереницами наших представлений оно вступит в комбинацию. Если у вас мало денег и вы рассчитываете каждую копейку, то почтовое объявление, приглашающее вас получить сто рублей, будет для вас очень приятной неожиданностью, и наоборот, вы испытаете очень тяжелое чувство, если, ожидая получить сегодня сто рублей, получите вместо них письмо с отказом. И в умственном процессе чувство неожиданности может быть приятно и неприятно. Химик, исследующий новое тело, если внезапный случай поможет его работе, испытывает, конечно, чувство приятной неожиданности.

Но вообще — неожиданность мешает самостоятельной душевной работе. Вот почему это чувство бывает неприятно людям сосредоточенным, живущим почти исключительно внутренними процессами, и душевной работе которых, поэтому, всякая неожиданность мешает. Напротив того, люди неразвитые, в которых мало самостоятельной внутренней жизни, любят помогающее вмешательство случая. Есть множество людей и даже умных, в которых живет какая-то мистическая вера в случай. Наполеон верил в него.

Если, с одной стороны, люди вполне самостоятельные и сложившиеся не любят ничего случайного, напоминающего каприз и произвол, мешающего стройному течению жизни, то с другой, — такие характеры легко переходят в деспотическую крайность и желают ввести, наконец, во всем одноформенный порядок и устранить всякую неожиданность. Вот почему люди-деспоты, действующие всегда по -простой и немногосложной программе, стремятся к водворению такой организации жизни, при которой поведение отдельной личности не может явиться внезапной нарушающей неожиданностью.

Отсутствие неожиданности влечет поэтому к застою И к рабству и отнимает от жизни один из главных элементов прогресса. Одноформенность находила бы тогда свое оправдание, если бы она была результатом последнего слова знания. Но такого слова наука еще не сказала. Порох, изменивший физиономию мира, был изобретен случайно. Сила пара и гальванизм были открыты тоже случаем. Если бы одноформенность могла исключить неожиданность, — у мира не было бы ни пороху, ни железных дорог, ни электромагнитного телеграфа.

В явлениях социальной жизни неожиданность играет такую же прогрессивную роль, вводя, как новый элемент, случайность, исправляющую ошибки общего мышления. Чем больше мысль принуждена бороться с поражающими ее явлениями, тем безошибочнее идет она к своему последнему выводу. Одноформенность, устраняющая неожиданность, лишает сама себя средств поправки и потому всегда впадает в односторонность. Вот почему, чем общество одноформеннее, тем оно менее развито, ибо материалом для его суждения служит меньшее число явлений. Древний Египет только потому и был ограничен. Обратное этому мы видим в новейшем демократическом обществе, где каждая отдельная личность является действующим элементом общественной случайности, где, следовательно, обществу беспрестанно приходится сталкиваться с неожиданностями и постоянно проверять себя.

Конечно, избыток поражающих на каждом шагу неожиданностей парализует нашу уверенность и ведет к чувству сомнения; но это опять крайность, создающая нерешительные, неуверенные характеры, лишенные определительной точности в своих стремлениях. Еще недавно нашему обществу пришлось испытать чувство неуверенности, когда, после одноформенного установившегося склада общественной жизни, на нас нахлынула масса новых, неожиданных идей. Очень может быть, что ори новых условиях мы бы и оправились с этой массой неожиданностей; но для этого ни у старых, ни у молодых не достало подготовки. Уверенность — такое чувство, которому нужен прочный материал. Требуется, чтобы в душе человека нацарапались крепкие следы и чтобы в нем выработались твердые желания. Только тогда возможно и энергическое стремление. Но может ли человек идти уверенно к цели, когда у него ее нет и когда он не знает, чего хочет? Есть цели простые, всем доступные, всем понятные, и вот почему так легки и устойчивы стремления молодежи к деньгам и к хлебным занятиям. Но совсем не таковы наши стремления к возвышенному и благородному, о чем мы так запальчиво говорим одними словами. Чувства и понятия этого порядка усвоиваются труднее, формируются из более сложных представлений и только тогда они не боятся никаких неожиданностей, когда переходят в полную уверенность.

ВОЛЯ

1

Ни об одном элементе души не было столько противоположных и разноречивых мнений, как о воле. В воле для каждого человека выражается как бы высшее представление о самом себе: — воля предмет его гордости и достоинства. Признавая себя господином своей воли, принимая волю за нечто независимое, самостоятельное, за силу, которою он управляет по своему произволу, — человек чувствует свое человеческое я, свою независимость, свободу, свое царственное положение в природе и в ряду других людей.

Такое воззрение человека на волю вполне понятно. Основание его коренится в том общем душевном ощущении цельности и неразрывности комплекса души, из которого истекает наше стремление к возможности такого поведения, в котором бы влияющим элементом был исключительно внутренний мир нашей души, сложившаяся сеть ее собственных представлений. Дорожа тем, что человек зовет волей, он в сущности дорожит своей независимостью, своим правом сохранить в неприкосновенности свое я, высвободить его из под давящих внешних влияний, принуждающих ею действовать под гнетом посторонней силы. Отказаться от воли значит отказаться от личной свободы, отдать себя в руки чужого произвола, "быть рабом, а не господином. Отождествляя, таким образом, волю с свободой, человек отстаивает свою волю, чтобы отстоять свою свободу и свое право на самостоятельное существование.

Бессознательно и смутно лежит стремление к свободному проявлению своей воли в нашем чувствующем организме. Оно начинается рядом простых рефлексов, переходящих постоянно в более сложные акты, которым придают потом значение разумной и сознательной воли.

Едва родившийся ребенок уже окружен целой массой внешних влияний и на каждое из них он отвечает каким-нибудь рефлексом. Он слышит звук и поворачивает голову в сторону звука, перед ним явилось блестящее тело, блеснул огонек, — и он останавливает на нем свои глаза; его беспокоит неровность постели или укусило насекомое, — и он начинает тревожиться, шевелиться и, если препятствие не устранено, — ребенок кричит. Он голоден и, если его не накормят, — плачет. Каждое внешнее впечатление сопровождается всегда известными мускульными сокращениями, т. е. более или менее сложными рефлексами действия. Первые мускульные сокращения очень несложны. Ребенок открывает или закрывает глаза, поворачивает голову, протягивает руки и ноги и шевелит ими в разных направлениях. Наблюдая эти первые движения, вы увидите, что они находятся в строгой, последовательной связи с теми внешними причинами, которые их вызвали. Они всегда отвечают на них. Вначале ребенок не умеет согласовать свои движения и потому в них заметен какой-то элемент случайности, какие-то неудачные пробы и попытки. Только целым рядом опытов и постепенных приспособлений ребенок устанавливает связь между своими органами и приучается управлять своим слухом, зрением, движением рук и ног и голосовым органом. Ребенку нужно проделать много приспособлений и опытов, прежде чем он приучится протягивать руку к предмету и брать ею, прежде чем он выучится согласовать свои внутренние стремления с голосовым органом и, наконец, высказывать свои желания словом. Необыкновенно многосложным процессом достигает ребенок того, повидимому, простого результата, который обнаруживается в его хотении. И в этом результате заключается первая школа жизни ребенка, процесс его нравственного роста и развития.

Пока ребенок мал, пока он ползает, пока он неуверен в своих движениях, пока он в полной зависимости от окружающих движений и впечатлений, которыми он не умеет еще овладеть, наше родительское око строго хранит и оберегает его. Мы даем дитяти полную свободу, мы рабы его и слуги, охраняющие каждый его шаг от помех и противодействий. «Чем бы дитя ни тешилось — лишь бы не плакало», говорят нянюшки и матери. От ребенка не требуется ничего, — ему только дается все.

Но вот ребенок растет и крепнет; он уже ходит, бегает и не только говорит, но и рассуждает. Мир души его расширился, а более сложные внешние впечатления создали в нем и более сложную систему рефлексов. То, что казалось нам прежде простым и бессознательным, то, что выражалось одними мускульными движениями, в которых мы не находили смысла, получает теперь свое -выражение в слове, речи, мысли: ребенок начинает походить уже на большого человека. Загляните в сущность происходящих в его душе процессов, — в них не произошло никакой основной перемены. Разница заключается не в качестве того, что в нем совершается, а только в большем накоплении душевного материала; новый, поражающий нас процесс представляет лишь одно количественное различие.

Хотя ребенок остался и тем же, — он стал столько больше и сложнее; но наши родительские отношения к нему изменяются и в нас является небывалая до того времени требовательность. Пока ребенок был мал, мы не только позволяли ему делать все, мы даже помогали ему делать все. Вся жизнь его была рядом оттолчек, ничем не стесняемых, которыми он отвечал на все поражавшие его явления и на все внешние впечатления. Ребенок жил свободно, не зная ни ограничений, ни стеснений; он жил, как ему жилось, рефлектируя под влиянием ничем не стесняемых органических процессов. Но теперь мы хотим, чтобы он поступал только известным образом; мы связываем его поведение с известными нравственными представлениями; мы требуем, чтобы в основе его действий лежали известные мотивы, различаем в них начало доброе от начала злого и спрашиваем одного доброго. Прежде ребенок хотел как ему вздумается, и всякое его хотение, переходившее в действие, мы признавали законным; теперь мы требуем, чтобы он хотел только известным образом, мы требуем воли и под именем воли понимаем одну добрую волю. Но изменился ли ребенок в своем существе, чтобы мы имели право предъявить ему такое требование? Разве он живет не в той же среде, не в той же природе? Составляет ли он нечто новое или он лишь одно продолжение своего предыдущего? Откуда возникает наше навое требование? Отчего его не было прежде? Отчего оно явилось теперь? Если ребенок жил и прежде одними простыми рефлексами, которые мы берегли, лелеяли, охраняли от всякого противодействия, зачем мы начинаем поступать иначе, когда они из простых превратились в более сложные, оставшись в своем существе теми же, чем были?

Ребенок последовательнее нас, — его родителей. Незаметно, постепенно, шаг за шагом, идет он своим путем и душа его копит свой материал, подобно нарастающему кому снега. Это все тот же снег, ком лишь стал больше, сложнее, богаче содержанием потому, что в нем прибавилось снежинок. С первых своих "подвигов в колыбели ребенок рос в свободе и независимости, он к ним привык и теперь хочет того же, чем он пользовался до сих пор. Ребенок привык всякое движение, всякое ощущение превращать в известный активный рефлекс. Заметив эту последовательность и научившись согласовать свои движения с выражением голосового органа, он говорит: «я хочу», и этому «я хочу» он придает смысл чего-то независимого, решающего, повелительного, что он связывает со своим я, с внутренним миром своей души. В детском «я хочу» выражается маленькое самодурческое я ребенка, не желающего признать над собой никакого другого закона, никакого постороннего вмешательства и внешнего давления.

В этом бессознательном стремлении спасти свое неясное, смутное я, ребенок собственно охраняет свое органическое, физиологическое право выражать внешним рефлексом воспринятые его Душою впечатления и внутренние душевные процессы. Ребенок привык уже жить свободно, не подчиняясь никаким посторонним давлениям, разрывающим цепь его представлений. Оберегая свое «я хочу», ребенок собственно ревниво охраняет целость своей души, не допуская вмешательства в ее жизнь того, чего еще в ней нет. В этой узости и заключается детская воля.

Наблюдайте детей и вы на каждом шагу заметите, как крепнет в них ошибочное представление о роли их свободного я, как этим путем они легко переходят к привычке выделять себя из других людей и своим «я хочу» вытеснять всякое чужое «хочу». Ребенок слишком глуп, чтобы понимать свои собственные процессы и чтобы уметь заглядывать вглубь своей души. Ею внутренняя жизнь кажется ему очень простою или, вернее, она ему не кажется ничем именно потому, что она непрерывный ряд бессознательных рефлексов. Если ребенок почувствовал голод, он говорит: «я хочу есть», идет сейчас же к шкафу, отворяет его, берет кусок хлеба и ест. Неправда ли, это очень просто? Если на улице мальчики пускают змея, ребенок товорит «я хочу», берет свой змей, идет на улицу и запускает его под облака. Если его товарищи идут гулять, купаться, собираются кататься на лодке или верхом, или играть в мяч, или бить кого-нибудь, он говорит: «я хочу», и идет играть, гулять, кататься и бить. Ребенку все это кажется необыкновенно просто, он смотрит, видит, затем захочет и делает. Он всегда делает то, что он хочет, он говорит «я хочу лечь» и ложится, «я хочу идти» и идет, «я хочу поднять руку» и поднимает. За этой кажущейся простотой для ребенка скрыты те многосложные пружины и процессы, которыми воспринятое им внешнее впечатление перешло в его короткое, непосредственное «я хочу». Механизма душевного процесса для ребенка совершенно не существует, он живет как бы вне его, он только хочет и делает.

Недавно мне случилоь говорить с одним тринадцатилетним мальчиком об игре одной актрисы. Мальчик относился чрезвычайно порицательно к ее исполнению и необыкновенно ревниво отстаивал свое мнение. «Я не знаю почему, но мне ее игра не нравится и никакими доказательствами ты меня не убедишь», говорил он мне. «У меня свое мнение, я не хочу повторять чужого и не хочу быть ничьим хвостом». Ребенок этот всегда необыкновенно настойчиво отстаивает свое «я хочу», и стоит громадного труда убедить его принять другое мнение. Порицая, например, игру не понравившейся ему актрисы, он впадает в противоречия, напрягает свой мозг, чтобы найти доказательства в свою пользу, кидается в софистику, в искажение фактов и необыкновенно туго и с сильной борьбой уступает. В числе возражений я ему говорю: «чтобы судить, нужно иметь данные, так?» — «Так», отвечает он. — «Ты судишь из каких данных?» — «У меня данных никаких нет, но я чувствую, что она играет не так. В роли сказано, что она должна быть застенчивая, скромная и трусливая девушка, а разве она была такая?» — «Хорошо, отвечаю я ему, но игра Ж. тебе понравилась?» — «Да», отвечает ребенок. — «А игра мамы?» — «Да». — «Но ведь и они были не тем, чем должны были быть по мысли автора. Ты говоришь, что судишь по-своему, но если ты ссылаешься на автора, значит повторяешь его слова. Ты не хочешь быть ничьим хвостом, а разве ты не хвост, когда ты не делаешь того, что делают семиклассники и взрослые, но делаешь то, что делает твой друг и авторитет Митя? Ты только вместо одного хвоста идешь за другим и всегда тянешься за каким-нибудь хвостом…».

Разговор этот не особенно важен по своему содержанию, но он важен по своей общей сущности. Все дети более или менее похожи на этого мальчика, они все одинаково бессознательны и все одинаково ревниво отстаивают свое нежелание быть чьим-нибудь хвостом. В сущности, не быть ничьим хвостом значит для них отстоять свою свободную волю и действовать без насильственного разрыва своих представлений. Ребенок совершенно прав, когда говорит: «я не знаю почему, но я так хочу», и он действительно не знает почему; но он уже многое видел, многое думал, многое понимает, и это многое сложилось в нем в несознающую себя непосредственность, в известный, хотя и не особенно богатый, но все-таки довольно округленный комплекс души, и эту-то свою душу он охраняет и оберегает от всякого постороннего насилия. В сущности он не против того, чтобы быть чьим-нибудь «хвостом», но он хочет быть хвостом своих собственных желаний и хотений, не умея понять только, что его хотения точно такой же несвободный результат, как и всякое другое поведение другого человека.

Этот пример важен еще и в другом отношении. Мы имели здесь дело с ребенком, не сознавшим своих душевных процессов, не умевшим понять в их кажущейся простоте необыкновенной многосложности и зависимости. Ребенок не знает, что вся его жизнь есть непрерывный ряд чередующихся рефлексов, что все его детское мировоззрение есть неизбежная сеть неустранимых, предшествовавших впечатлений, что оно сложилось таким потому, что не могло сложиться иначе, и что его хотения, в которых участвует кажущаяся ему его свободная воля, есть одно из неизбежных последствий всех тех внешних влияний и личных органических особенностей, которых ни устранить, ни создать, ни изменить он не может.

Мир и законы мира как внешней природы, так и внутренней природы человека в ее социальных проявлениях, продолжаются непрерывно, развиваясь с неведомого нам момента мироздания. Конечно, тринадцатилетний ребенок, уверяющий, что он не хочет быть ничьим хвостом и воображающий свое «я хочу» независимым от общей мировой связи, есть лишь факт детского недомыслия. Но вот дитя растет, повинуясь бессознательно своим процессам, растет, не задумываясь никогда над тем, что значит «я хочу», не заглядывая никогда сознающим оком во внутренние процессы своей души, и вырастает наконец в большого человека. Он сохранил свои детские и ребяческие представления о своей мировой изолированности, о своем независимом я, о своем всемогущем «я хочу». И целые века росло человечество, как рос приведенный мною для примера тринадцатилетний мальчик, не зная ничего из процессов своей личной души, пока, наконец, постепенно зревшая мысль и постепенные наблюдения не создали того нового знания, которое сделало акты души предметом опытного исследования. Психология одно из последних знаний, и вопрос о воле один из тех трудных вопросов, с новым разрешением которого наименее мирится человек. И взрослые, как наш тринадцатилетний мальчик, отстаивают в этом вопросе собственно свою личную свободу, свое личное право быть тем, чем они есть, свое нежелание быть средством эксплуатации ближнего и рабом чужого произвола. Но тут есть недоразумение. Давно известно, что развитой человек самый несвободный человек. А если человек есть продукт природы и общества, в чем же для вас обида, что вы часть природы, что вы часть общества, что вы продукт обстоятельств?

Ламарк обратил первый внимание на необыкновенную приспособленность животных к среде, в которой они живут. Внешняя и внутренняя их организация, нравы и инстинкты — все до мелочей приспособлено в них к местности, условиям и обстоятельствам, в которых они находятся. Рыба, например, живет в воде и, согласно условиям этой среды, устроены ее органы дыхания, ядения, движения. Исполинский кит и микроскопический снеток устроены по одному плану и питаются одним способом. На земле, где большее разнообразие, замечается и большее разнообразие в животных. Какая громадная разница между львом, верблюдом, быком, лягушкой, змеей! Вглядитесь в условия их организации и вы увидите, как каждое из этих животных приспособлено к своему месту, к своим обстоятельствам, к своей пище. Все их привычки, весь склад жизни, все их поведение именно такие, чтобы животные могли продолжать свою жизнь. Лев поражает вас необыкновенной смелостью, силою и ловкостью. Весь его боевой вид говорит вам, что он создан для вечной войны, для вечного добывания себе средств существования путем борьбы и насилия. Отымите от льва его железные мускулы — и с ними пропадет его необыкновенная сила, ловкость, смелость, самоуверенность и тот нравственный апломб, с которым он выступает на арену жизни. Лев перестанет быть львом. Посмотрите на верблюда — тихий, флегматический, спокойный, но в то же время необыкновенно выносливый, терпеливый и упрямый, он всем своим видом, характером, поведением, всем своим верблюжьим мировоззрением говорит вам, что родился в каменистой, безводной пустыне, от таких же, как он, родителей. Разве верблюд, лев, кит, лягушка могли изменить что-нибудь в природе, в которой они живут? Нет. Чтобы сделаться тем, что они есть, им, как полагал Ламарк, оставалось лишь приспособиться к своей среде. Будь они иными, и их существование прекратилось бы. Заставьте льва жить в океане или перенесите кита на Атлас — и они вымрут. Ламарк, обративший первый внимание на отношения животных к среде, доказывал, что у тюленя, гуся, утки плавательные перепонки образовались оттого, что, усиливаясь плавать легче, они расширяли пальцы; что у лошади длинная шея потому, что она, для добывания травы, должна была тянуть вниз голову; что у быка рога потому, что ему нечем защищаться, кроме головы. Поставив таким образом животною и человека в прямую зависимость от природы и объясняя происхождение той или другой организации рядом приспособлений к тем целям, которым они должны служить, Ламарк смотрел на природу, как на что-то постоянное, неподвижное, принуждавшее животных к вечному, бессознательному подлаживанию.

Дарвин, явившийся продолжателем Ламарка, кроме приспособления, указывает и на перемены самой природы. Если животное постоянно приспособляется к среде, то ясно, что его заставляет изменяться изменяющаяся среда. Вместо одного влияющего агента является взаимодействие сил. Животное, стремящееся сохранить свою жизнь, приспособляется к среде и в то же время земная поверхность, под влиянием геологических и климатических перемен, изменяет тоже свои условия. Дарвин приводит множество примеров того, как изменяется животная организация при взаимодействии переменяющейся природы и подлаживающегося к ней организма. Например, отчего на Мадейре преобладают бескрылые жуки? Дарвин объясняет это явление очень просто: в течение целого ряда поколений, может быть тысячи или более, жуки, летавшие слабее других, потому ли что их крылья были менее развиты, или просто от лени или недостатка энергии, должны были подвергаться меньшей опасности быть занесенными в море и отвыкали летать, а жуки, более смелые, более сильные, более энергические и потому предпринимавшие более смелые путешествия, чаще заносились в море и погибали. Все решительные жуки должны были этим способом исчезнуть;, а вялые домоседы получили решительный перевес и создали, наконец, бескрылую породу. Подобным же путем домашний гусь перестал походить на гуся дикою и смелый, мужественный кабан превратился в вялого, апатического борова.

Изменение животных совершилось под влиянием подбора, и посредством такою подбора родичей, при котором самка подпускала к себе соответственного самца. Под влиянием бессознательною стремления к существованию, родители подбирали друг друга по сходству наиболее выгодных признаков. Постепенно, едва заметно, в течение миллиона лет сложились этим путем организации, вполне приспособленные к своему собственному существованию. Рядом приспособлений к среде сложились и инстинкты, ибо инстинкт есть не более как наследственная привычка. Кто научил бобра строить свои удивительные дома? Кто научил едва вылупившегося гусенка плавать, а пчелу и муравья — жить благоустроенным обществом? Никто, кроме, наследственности. Все их поведение — наследственные рефлексы, известные приспособления к среде и к обстоятельствам, в которых им приходится действовать. Льва никто не научил ни мужеству, ни ловкости, ни энергии — они простые результаты его наследственности, прилагаемые лишь его стремлением к существованию для добывания пищи. Инстинкты, как наследственная привычка, сохраняются иногда долго после того, когда они и не нужны. Так свинья и нынче пред наступлением холодов таскает солому, совершенно бессознательно повторяя своего прародителя, устраивавшего некогда на зиму теплое логово.

Человек совершенно так же тесно связан с природой. Если бы солнце только на один градус выделило больше или меньше теплоты, если бы земля только на одну линию была меньше того, что она есть, — изменилась бы вся ее поверхность и изменился бы весь расчет времени. Там, где теперь льды — росли бы бананы, северного оленя сменил бы, может быть, верблюд, а эскимоса — краснокожий…

…Подчиняясь той природе, в которой человек живет, он должен подчиняться закону силы и материи, образующему круговорот жизни. Закон этот наука открыла и разъяснила только недавно.

Во всяком движении существуют два элемента — материя и сила. Материя есть то, что движется, а сила то, что двигает. Материя и сила действуют неразрывно, и сила есть неотъемлемое свойство материи. С тех пор, как существует мир, в нем не прибавилось и не убавилось ни одной частички. Материю нельзя уничтожить никакими средствами и нельзя создать вновь ни одного атома. Все, что есть, только меняет свою форму, и в этой перемене формы совершается круговорот бытия. Если мы не замечаем проявления силы, то только потому, что она переходит в другую форму. Если же сила проявляет себя, то она вовсе не является как нечто не существовавшее, а лишь обнаруживает себя в открытом движении. Например, вы ударяете молотом по наковальне. Повидимому, сила исчезла вместе с ударом, но в сущности она перешла в другую форму. Дотроньтесь до молота и до наковальни — они теплы: сила перешла в теплоту.

И всякая живая сила, как бы ни изменилась ее форма, не претерпевает при этом ни малейшей потери в самой себе. Ударив молотом по наковальне, вы произвели тепло, но вы произвели тепла ровно столько, сколько потратили силы на удар. Человек подчиняется во всех своих отправлениях и действиях тому же закону переходящей, живой, силы. Все наши внутренние и внешние процессы, вся наша нравственная жизнь, выражающаяся в разных актах души, подчиняется тому же закону. Когда мы мыслим — мы расходуем на этот процесс свою живую силу. Когда мы хотим, желаем — мы тратим свою живую силу. Всякое наше напряжение: умственное, нравственное, всегда истощает наше тело и чем оно сильнее, чем продолжительнее, тем оно больше поглощает средства нашего организма. Если расход живой силы не будет пополнен — организм окажется, наконец, не способным действовать. Только из запаса физических сил мы почерпаем свою нравственную силу, и так как живые действующие силы образуются без всякого нашею вмешательства, то, конечно, и для создания их ничего не значит наша власть.

Основной источник развития сил в нашем организме заключается в пищевом процессе. А так как всякая часть организма имеет в самой себе пищевой процесс, то, следовательно, она заключает в себе и источник своей живой силы. К чему бы ни прилагалась наша живая сила, — в сущности она остается одной и той же и лишь только переменяет форму. Процессы эти не отличаются в существе ничем от того процесса, при котором вы, ударяя молотом по наковальне, превратили свою живую силу в теплоту. Для живой силы нашего организма совершенно безразлично, во что ей перейти. Во взятом нами случае она перешла в теплоту, но вы точно также можете ее употребить на то, чтобы поднять и перенести известную тяжесть, расколоть или перепилить дрова, написать сочинение, мыслить, рассуждать, спорить, играть на фортепиано, рисовать. Во всех этих процессах действует одна и та же ваша сила, принимающая только разные формы. Мы не можем совершить ни одного физического движения — произойдет ли оно вне или внутри нашего организма — без того, чтобы на него не потратилось известное количество живой силы. А так как все наши внутренние процессы суть тоже движения, но только совершающиеся в нервных и мозговых вибрациях, то, следовательно, и все наши умственные и нравственные процессы — лишь перемена формы той живой силы, источник которой заключается в пищевом процессе.

Началом жизни, какую бы высокую интеллектуальную форму она ни принимала, служит прежде всего наш организм. Но наш организм не может существовать без питания, а для питания нужна пища, ибо без нее мы не будем иметь физических сил, без которых опять невозможны никакие движения, ни физические, ни нравственные. Если организм не будет постоянно пополняться пищею — он не пополнит своих утрат и в нем не явится энергии, которая в сущности есть переход живой силы в желание, направленное для достижения цели нашего существования. Цель же нашего существования заключается в поддержании нашего организма на счет материи, существующей в природе, посредством сил, почерпаемых человеком, животными, растениями из одного общего источника — солнца.

Во всей органической деятельности человека энергия есть общий и основной акт. Все остальное, как говорит Бэн, и наше сознание, есть не больше как факт случайный. Только энергия, переходящая в действующую силу, ставит нас в известные активные отношения к силам природы и заставляет нас пользоваться ими для своих выгод. Когда земледелец, говорит тот же Бэн, выходит утром пахать поле, то он находится под влиянием двигающей им энергии или воли, и в этой воле есть известное сознание. Назовите усилие, происходящее в человеке, как хотите — волею или чем-нибудь другим, но не само по себе это сознание побуждает земледельца браться за плуг. Истинный источник его мускульной силы, принимающей форму энергии и воли, направленной на известное дело, есть в сущности сильное излияние мускульной и нервной деятельности, происходящее от хорошо переваренной пищи и здорового дыхания. "Превращение пищи и тканей есть условие sine qua non, а сознание — только «случайная принадлежность», говорит Бэн.

Итак, человек живет в природе, как один из атомов этой природы, и, по Дарвину, носит в себе стремление к существованию и борется за него. Стремление к существованию выражается в нем в форме разных желаний, а чтобы желание пришло в исполнение, требуется известная энергия, создающаяся в человеке пищевым процессом. Что же касается сознания, то в акте так называемой воли оно помогает лишь выбору средств. Но так как средства мы можем выбрать только из того материала, который скопили в себе памятью, умом, воображением, т. е. из тех данных, которые в нас есть, то ясно, что раз эти данные определились, если они нам так же известны, как данные заданной математической задачи, то и человек будет действовать с силой и неизбежностью пули, выстреленной из ружья, или брошенного камня, и мы вперед предскажем его поведение.

II

Когда младенец, живущий своей простой рефлективной жизнью, делает, что он хочет, — он живет, как говорится, одними растительными процессами. Повидимому это для всех ясно. Но едва ли.

Младенец в колыбели, действительно, существо изолированное, замуравленное от всего того, что совершается вне его детской. Все человечество заключается для него в нем одном, в его матери и его няньке; весь мир его в его люльке, и в этом мире он царь, и он хочет быть владыкой своего мира, и он действительно владыка, насколько это ему позволяют.

Сделавшись ребенком, младенец вступает уже в более сложные отношения к людям, при которых каждый стремится сохранить свое я и проложить дорогу только своему «я хочу». Из изолированного младенца ребенок становится существом общежительным. Сначала он занимал в природе очень маленькое место, которое не было нужно другим и потому на него не было претендентов; теперь же, по мере роста, ребенок забирает больший и больший круг, описывает больший и больший радиус и своим кругом задевает другие круги, описанные радиусами других людей.

Для младенца пожелать значит захотеть; а захотеть значит сделать. Когда перед ним блеснет огонек, — он поворачивает глаза в сторону света и ничто не мешает его движению. Когда он слышит звук, — он поворачивает голову в сторону звука; он видит свою бренчащую игрушку, тянется к ней и ее берет. Что бы ребенок ни увидел и ни услышал, что бы он ни пожелал, — желание овладевает всегда всею его душой. Младенец не знает никаких препятствий, каждое его желание переходит в хотение, в энергию для его осуществления, в волю.

Но недолго младенец наслаждается своей мировой изолированностью и недолго он эксплуатирует свою мать или няню, — эти первые орудия нестесняемой ничем младенческой воли. Ребенок видит, положим, горящую свечу, блестящий кипящий самовар и тянется к ним. При виде этих предметов, в нем является желание взять их. Как вы поступите? Конечно, вы позволите дитяти дотронуться до пламени и до кипящею самовара. Излишняя теплота подействовала на него неприятно; он обжег легко руку, он плачет. Что это значит? То первый урок ребенка, первая добытая личным опытом от толчка, первый рефлекс препятствия его воле; младенец почувствовал, что не всякое его желание осуществимо, не всякое может перейти в решение и во всемогущее «я хочу».

По мере того, как младенец растет, чаще и чаще являются перед ним случаи, когда его желание должно остаться одним неудовлетворенным желанием, когда его хотение получает внешние толчки. Дитя, положим, отломило голову своей любимой куклы и вы приклеили эту голову. Дитя видит свою куклу в прежнем ее виде, а, может быть, она кажется ему новой, и оно тянется к ней, чтобы ее взять: дитя желает и хочет. Но голова еще не присохла. Как вы объясните это дитяти, когда оно не имеет понятия о клее и не знает, что неприсохшая голова может отвалиться? Вы просто не даете куклу, вы прячете ее. Ребенок, чувствуя неудовлетворение, начинает плакать; Или дитя привыкло гулять; но гулять нельзя, потому что собираются тучи. Ребенок же видит только светлое солнце и никаких туч не замечает. Или у ребенка явились признаки простуды и ему нужно посидеть дня два дома. Как вы растолкуете ему, что на горизонте тучи, что может пойти дождь, что при простуде гулять нельзя? Вы своих причин ни за что не сделаете ясными дитяти, которое едва только еще выучилось призносить «мама» и «папа». Вот начало капризов. Каприз не беспричинный плач, — это первые уроки воли, первые случаи в жизни ребенка, когда он чувствует, что делается не по нем, что его желания не могут переходить в акты решимости, что перед ним несокрушимые препятствия. Если бы вы могли объяснить дитяти свои причины, как они ясны вам, дитя бы не плакало, потому что оно бы их поняло. Чтобы дитя могло сложить в себе представление, что не всякое его желание может переходить в волю, ему нужен длинный ряд опытов и неприятных оттолчек. Какие дети чаще всего капризничают? Только такие, которых баловали, все желания которых постоянно исполнялись. Дитя, не привыкшее к отказам, не переносит никакого запрещения.

Дети, которых ведут последовательно, гораздо легче находят свое место в природе; они уже с первых шагов научаются определять границы своих владений, свои отношения к людям, приучаются разделять возможное от невозможного, приучаются понимать, что не всякое желание, не всякий акт души и чувственное представление могут переходить в решение. Привычка встречать препятствия делает их более равнодушными к невозможностям и уже смолоду приучает к обдуманности.

Не смущайтесь тем, что вам приходится резко и бесповоротно отказывать детям. Пусть только ваши отказы будут также неуклонны и неизменны, как законы природы. Кипящий самовар, как бы ни обжегся об нею ребенок, не поторопится остынуть и огонь горящей свечки не поспешит угаснуть, как бы ребенок ни плакал; клей, которым вы склеили куклу, не высохнет скорее от того, что ребенок очень хочет играть; но вы, нежные и любящие родители, размякнете, потому что вам жаль своего плачущего ребенка. И вот вы десятки раз изменяете свои запрещения и решения. Чего сегодня нельзя, то завтра можно. Вы делаете уступки на каждом шагу и вводите в свои отношения к детям начало произвола. Когда ребенок увидит и поймет, что исполнение его желаний зависит от степени ею настойчивости, зачем он станет уступать, зачем отказаться ему от своей настойчивости? И, вырастая в привычке постоянной борьбы, в расчете на чужую уступчивость, ребенок теряет свою границу и вырастает в притязании залезать в чужой круг и надавливать на чужую волю.

Старшие, единственные и особенно любимые дети только с большим трудом и процессом борьбы приучаются находить границу между невозможным и возможным. Везде, где есть несколько детей, старший ребенок всегда главенствует, и старший брат, если он только не особенная рохля, обижает младшею. Это происходит частью потому, что в большинстве случаев, первенцам живется лучше, а во-вторых потому, что первенец в то время, как он еще единственный ребенок, приучается уже забирать все в свои руки. Но вот явился второй брат. Первый, по привычке, знает только свою волю; а вы желаете восстановить равновесие, чтобы спасти от загона волю младшего. Желая дать перевес желанию младшего и заставить уступить старшего, вы входите в их отношения третьим элементом — давящей силой. На кого, вы думаете, рассердится старший? На вас? Нет, он рассердится на младшего, ибо он увидит в нем помеху, которую он может сокрушить и которой прежде не было. Пока не было младшего брата, ему некому было уступать, и он это помнит, это знает. Нет ничего труднее, как установить равновесие между двумя братьями и, устанавливая это равновесие, не возбуждать в них взаимного злого чувства. Каждый из них тянет в свою сторону, а принужденная уступка возбуждает или зависть, или мысль о том, что с ребенком поступили несправедливо. Вот где наиболее трудный пункт воспитания. Трудный, во-первых, потому, что история не знает ни одного практического случая идеальной христианской любви, а во-вторых, потому, что на свете нет такого мирового судьи, который мог бы примирить двух спорящих детей. Нам говорят, что истинно любовным отношением детей можно успокоить. Но процесс успокоения заключается не в том, что дети поймут правду данного случая. Ребенок уступит не потому, чтобы признал суд правильным, а потому, что в нем явится или другое чувство, или надежда на другую выгоду, или новое желание, и он перестанет придавать важность спорному предмету.

Родители, требуя от детей доброй воли, вводят в их понятия и чувства новый элемент, прежде им недоступный. Процесс воспитания детей в доброй воле заключается в том, чтобы в случае неисполняющеюся желания возбудить в ребенке мысль, намерение и действие в пользу не своего я, а чужого. Основной пункт детских препирательств и основной источник воспитания злой воли есть понятие о собственности. Дитя, лежащее в колыбели, считает все своим. Оно не знает никакой разницы между «твоим» и «моим», не знает никакою запрета и в действительности владеет всем тем, что оно видит. Дитя, сделавшееся ребенком, ведет свою борьбу за существование исключительно в области собственности и все ссоры, все споры и все препирательства детей заключаются в том, что каждый желает овладеть чужою вещью. Каким путем вы воспитаете детскую экономическую волю в направлении добра? Вы говорите ребенку: «это твое, а это не твое — чужое»; «чужое брать не следует»; «чужое брать стыдно», «если ты возьмешь, я тебя высеку»; «не смей трогать».

Но кроме такой противодействущей практики, существует и другая; множество детей вырастает совершенно в иных понятиях. Им не только никогда не говорят: «не бери чужого», их не только не бранили никогда, когда они брали чужую вещь, — их хвалили и ободряли, и понятие о чужой собственности сложилось в них путем чувственных сочетаний совершенно другого характера, чем в первом примере.

Каким же образом будет действовать воля в этом и другом случае? В первом случае, когда ребенку постоянно твердили о том, что не следует брать чужого, и если ребенку случалось иногда .погрешить, — его бранили или наказывали, у него при виде чужой, его пленяющей вещи, хотя и явится желание ею овладеть, но рядом с этим желанием явится еще и целый ряд парализующих представлений. Если парализующие представления окажутся сильнее, желание будет побеждено и не перейдет в акт решимости овладеть чужою вещью; если же желание не будет побеждено, потому ли, что оно сильнее противодействующих представлений, или потому, что в ребенке совершенно смутно понятие о чужой собственности — чужая вещь будет взята.

Процесс такой внутренней борьбы бывает иногда необыкновенно многосложен и труден. Желание может быть подавлено иногда в половину, и вещь, пленившая ребенка, не перестает, мучить его воображение. Тогда ребенок начнет придумывать разные средства, чтобы овладеть вещью, он станет взвешивать все, что говорит «за» и «против» его желания, станет комбинировать все возможности и невозможности, и если после всех pro и contra желание овладеть чужою вещью пересилит желание от нее отказаться, — ребенок может решиться на воровство. Сила желания зависит от напряженности стремления, давшего толчок желанию. Чем больше число душевных сторон захватывает желаемый предмет, тем, конечно, и самое желание будет сильнее. Работа души в этом процессе заключается именно в том, чтобы рассортировать чувственные желания и подвести им итог с тем, чтобы дать своему решению и акту выполнения правильное направление.

Процесс сортировки, дающий нашим желаниям верное движение, называется обдуманностью. Обдумывание совершается одинаково как у взрослых, так и у детей. Ребенок, желающий овладеть чужою вещью и взвешивающий все «за» и «против», собственно обдумывает свой будущий поступок, т. е. берет из своего опыта все те материалы, которые могут дать его решению то или другое направление. Детский опыт не особенно богат, поэтому и детское обдумывание не особенно многосложно и запутано. Так, в вопросе о чужой собственности детское представление вращается между простым «бери» и «не бери». Детское понимание «чужого» тоже просто. Для взрослого вопрос о собственности много сложнее. Для него собственность не всегда только очевидная, осязаемая, чужая вещь. Идя к корню понятия, взрослый в собственности видит результат труда. Всякий результат чужого труда есть уже поэтому чужая собственность. Всякий чужой труд есть следовательно неприкосновенная святыня, ибо источником его — чужая сила. Посягая на чужой труд, мы посягаем на чужую силу и, эксплуатируя ее в свою пользу, мы ее воруем. В сущности, решительно все равно, завладеем ли мы чужой силой, как источником труда, или воспользуемся результатом труда, как ее последствием. Человеку, усвоившему такие понятия, обдумывание его экономического поведения становится много сложнее и тем оно будет труднее, чем последовательнее человек мыслит.

Кроме чисто экономического элемента в экономическое обдумывание могут вводить и другие представления. Вы — отец семейства, у вас больные дети, больная жена, у вас мать, которой нужно помочь, и в то же время у вас на руках общественное имущество. Прямо чужой собственности, в простом ее детском представлении, вы не возьмете; вы понимаете, что это воровство, а ваш взгляд на воровство установился так твердо, что вы не решитесь украсть, даже умирая с голоду. Но у вас на руках казенный холст, сукно, казенная крупа, мука; вы можете сделать из них экономию и эту экономию удержать в свою пользу. Вам кажется, что никто от этого не потерпит и что прямо вы ни у кого не воруете. Возьмем мотивы более сильные. У вас на руках казенные деньги; жена ваша больна, а детей своих вы так любите! Вы, конечно, знаете, что ждет вас за растрату; но во-первых, она может не открыться; во-вторых, вы можете успеть ее пополнить, в-третьих, ваша нужда в деньгах так велика, страдание домашних так сильно, вы так боитесь возможности смерти жены, что вам остается только один выход и — вы поступаете по инерции влечения более сильного.

Необдуманность часто является от того, что у человека не было достаточных уроков опыта; поэтому дети всегда необдуманны, а обдуманность вырабатывается только постепенно. Дети избалованные, которым позволялось все, и дети слишком легкомысленные отличаются обыкновенно необдуманностью: они действуют всегда в направлении первого рефлекса. Поэтому баловство вредно не только потому, что оно создает эгоистическое мировоззрение, но еще и потому, что отодвигает уроки опыта. Пусть лучше ребенок в первой молодости и в своей семье получит толчки жизни, которые создадут ему правильный взгляд на его поведение, чем станет получать эти толчки впоследствии. Чужие жалеть не станут.

Вопрос о том, правильно или неправильно действует ваша воля, добрая она или злая, поступаете вы обдуманно или необдуманно, иногда необыкновенно затемняется. Например, вы больны или раздражены, или находитесь под впечатлением гнева, вызванного каким-нибудь посторонним обстоятельством. Находясь в таком ненормальном состоянии, вы под впечатлением гнева делаете неприятность человеку, вами любимому, и наговорите ему много лишних, необдуманных слов. В состоянии раздражения мы очень часто обижаем любимых нами людей и затем мучимся сожалением. Люди вспыльчивые и раздражительные чаще всего мучатся подобными поступками, противоречащими их общему отношению к любимым людям, потому что очень легко отдаются минутным влечениям. Часто являющееся раскаяние и сожаление за свою стремительность и необдуманность создает, наконец, в человеке целый ряд новых представлений и это новое служит ему в будущем уроками осторожности.

Осторожность является лишь тогда, когда человек привыкает сознавать свое поведение и внутренние процессы своей души. Так как процесс этот требует известной степени развития, целого ряда опытов и наблюдений над самим собою, то осторожность не замечается у детей и является лишь у людей более взрослых, создавших себе привычку обдуманности. Привычку же эту можно воспитать легче и скорее всего в первой молодости. Вот почему несдерживаемое ничем баловство приводит, в конце концов, к необузданности. Необузданный не знает в себе никакой внутренней дисциплины и подчиняется лишь одному внешнему давлению и внешней невозможности.

Когда обдуманность, применявшаяся ко многим случаям, заготовит решение для каждого из них — в человеке является убеждение. Например, чувство доброты и примеры старших приучили вас смолоду помогать нищим. Затем, впоследствии, из других фактов жизни, вы узнаете, что нищие вовсе не так несчастны, как это вам казалось; что деньги, вами даваемые, пропиваются в кабаке; что нищенство есть промысел; что, помогая нищим, вы не убавляете нищества, а, напротив, его плодите. Тогда в вас является убеждение, что человеческой бедности помогать этим путем совершенно бесполезно, и под влиянием такого убеждения вы перестаете подавать нищим и не делаете никакого исключения. Или человек раздражительный, горячий, не владеющий собой, недостаточно развитой и умный, делает вам на каждом шагу неприятности, просит прощения, обещает исправиться, одним словом, вы возитесь с горьким пьяницей, который мучит и вас, мучит и себя и затем вечно повторяет одно и то же. Наконец, в вас слагается убеждение, что пьяница неисправим, и вы перестаете верить обещаниям пьяниц.

Убеждение, создающееся этим путем, есть собственно тот итог сформировавшегося представления, которое при столкновении с другими представлениями выступает в сознании во всеоружии своей законченности и дает бесповоротное решение вашему поведению. Убеждение, сложившееся целым рядом предыдущих опытов, спасает человека от напрасного труда повторять снова старое, проходить вновь по дорожке, которою он ходил десятки раз, приходя всегда к одному и тому же концу; спасает от раскаяния.

Если бы при обдумывании приходилось всякий раз исследовать всю область души и примерять всякое вновь явившееся желание ко всем отдельным представлениям поодиночке, то обдуманность была бы почти невозможна. Процесс обдумывания совершается в нас гораздо проще, благодаря тому, что в каждой душе слагаются цельные сети представлений, которыми мы и проверяем свои желания. При обдумывании мы меряем наши желания целыми сложившимися в нас заранее чувственными понятиями, правилами, убеждениями, предубеждениями, измеряем свои желания, так сказать, полными, огульными, уже готовыми системами представлений. Одни из них могут поддерживать наши желания всею своей силой, другие с такою же силой могут им противодействовать, третьи могут оставаться совершенно нейтральными. Но так как никакой человек не в состоянии сложить в себе целой, безошибочной проверочной системы, то, как бы мы ни обдумывали своего поведения, мы никак не можем быть вполне застрахованы от ошибки и, следовательно, от раскаяния.

Наши желания, убеждения, стремления, сеть всего "нашего мировоззрения есть собственно итог того материала, который восприняла и переработала наша душа. Но материал может быть недостаточный и даже очень скудный, переработка его слаба, итог неверен. Человек может ошибаться в корне своих представлений, как это бывает с дурно веденными детьми, или он может ошибаться в отдельных итогах, вследствие ложных понятий, в которых он вырос. Нет ни одного человека, в котором бы не было каких-нибудь неверных итогов и ошибочных понятий. Конечно, кто знает больше, кто думал больше, кто чувствовал всестороннее и чья жизнь богаче числом правильно усвоенных фактов, на стороне тою и меньшая вероятность ошибки. Легче всего ошибается тот, кто беднее содержанием и верными итогами.

Лучшее средство избегнуть ошибок и раскаяния — сформировать себе хорошие генеральные понятия. Генеральные понятия, это те широкие; общие представления, которыми вы придаете один цвет всему своему мировоззрению. Мы уже видели, как формируются мировоззрения о собственности; но собственность есть лишь одно из частных представлений; генеральное представление заключается в понятии «человек». В этом общем понятии понятие о собственности расплывается как часть в целом.

От общего понятия, которое мы составим себе о человеке, зависит все наше частное и общественное поведение. Разбалованный, легкомысленный ребенок, поглощенный исключительно мыслями о самом себе, незаметно, шаг за шагом, сложил целую сеть представлений, в которых повсюду фигурирует только его л, а все остальные люди являются лишь орудиями и средством эксплуатации. Для такою ребенка, когда он вырастет, всякий человек есть враг, с которым он борется. У него не может быть к людям ни широких, теплых чувств, ни широких, гуманных отношений. Суживая свой кругозор до размера своего личного я, он будет становиться ограниченнее и теснее в своем поведении, бессердечнее и холоднее ко всему тому, что не прикасается непосредственно к его л. Купеческий сынок, вырастающий в счетах и расчетах, будет видеть в каждом человеке только предмет для своей денежной эксплуатации. Человек, смолоду приученный к праздности, которому обеспечение дало возможность направить всю свою деятельность на одни удовольствия, будет сортировать людей только по их приятности и неприятности, по пригодности к собутыльничеству, к скандалу и разврату. Есть люди, до того привыкшие заниматься своей драгоценной особой, что вне ее для них не существует никаких других помыслов. Эгоисты всегда трусы, потому что прежде всего они думают только о себе. Извращение хороших, человеческих залогов при эгоистичном воспитании может доходить до того, что человек совершенно замкнется в себя и выделит себя из других людей. Я знаю любопытный факт мнительности, созданный подобным эгоцентрированием. Человек удаляется от всего того, что хотя малейшим образом может нарушить его личный покой; человек не примет участия в споре потому, что спор может его волновать; человек не позволит явиться к себе никакому резкому чувству потому, что на другой день он будет чувствовать себя нехорошо. Что бы человек ни делал, что бы он ни говорил, в какие бы отношения он к людям ни вступал, первый вопрос: как все это отразится на его драгоценной особе, не проведет ли он бессонной ночи, не потерпит ли от волнения его пищеварение? Эгоцентрирование доходит здесь до мании.

Родители! Если вы хотите создать из своих детей членов общества и истинных граждан, прежде всего сформируйте в них гуманное генеральное понятие о человеке. Человек не враг для человека, он для него не предмет для эксплуатации, он для него равноправное существо, орудие взаимной солидарности. Не бойтесь, что такое понятие превышает средства детской мысли. Это лонятие будет формальным понятием, т. е. таким, которое через мысль подействует, наконец, и на чувство. У каждого времени, у каждого века есть свои формальные понятия, которыми определяется характер общей деятельности. Эти понятия мы приобретаем, просто заучивая их наизусть. Вначале они для нас простые слова, и для многих они останутся и на всю жизнь словами; "но даже и для таких людей они будут руководителями их воли, потому что за этими словами стоит порицающее общественное мнение и потому что нет человека, который бы его не боялся и в ком бы не было стыда. Еще недавно, по господствующему у нас мировоззрению, позволялось жить чужим трудом, барствовать, сидеть сложа руки и бить себе подобных. Крестьянин был ничем, народом мы считали только самих себя; но в .последние пятнадцать лет эти старые формальные понятия совершенно изменились. Каждый отдельный русский не стал нисколько лучше и добродетельнее; но изменились формальные понятия, которые дают уже другое направление частной и общей воле.

При переходе от старых понятий к новым неизбежны ошибки, ибо только то понятие твердо, которое сформировалось путем чувственных восприятий. Воспринятые нами холодные, головные выкладки могут быть гораздо лучше наших чувств, и своими личными чувствами мы можем впадать в противоречие с своими заимствованными мыслями. Наша новая идея совершенно верна в практическом смысле; но, чтобы она была тверда и последовательна, нужно, чтобы в каждом отдельном лице воспитались хорошие соответственные чувства. В воспитании этих личных хороших чувств заключается наша главная современная задача, потому что никогда еще наши подрастающие поколения не впадали в такое противоречие личных чувств с формальными идеями, какое замечается теперь. Напускным холодом и бессердечием веет от новой молодежи, которая растет на наших глазах и для которой нет ни человека, ни человечества, а есть только ее собственное «я» и своя личная выгода. Новая молодежь застыдилась сердечности и обозвала ее глупостью, не понимая того, что ее новый ум есть уже давно известное и пережитое Европою филистерство, вытекающее из ограниченности общественного кругозора.

Итак, желание есть основа воли. Но желание, если мы станем прослеживать его с первого момента рождения ребенка, — не больше как простой рефлекс, в котором необыкновенно важную роль играет наследственность. Есть множество наследственных условий, от которых зависят наши наклонности, наше усваивание тех или других привычек и, следовательно, большая или меньшая определенность наших желаний и характера нашей воли. Сын пьяницы легче всего сделается пьяницей; дети запальчивых и страстных родителей будут более наклонны к ошибкам воли, чем дети родителей спокойных и флегматических; из двух детей, воспитываемых одинаково, будет склоннее к ошибкам тот, чье поведение тянется сильнее в сторону дурной наследственности. Если при воспитании мы не примем мер, чтобы парализовать одностороннее предрасположение ребенка, мы заставим его воспитаться из последующих опытов жизни и своей небрежностью поставим его на путь ошибок, раскаяния, а может быть, и преступления. Вероятность этих ошибок будет тем больше, чем меньше парализует их жизненная среда и чем большее искушение представляет жизнь. Человека, сделавшего преступление, вы накажете и будете считать себя правым; но будет считать себя правым и наказанный, если он вам ответит, что его так воспитали. Человеку мало знать, что одно можно, а другого нельзя, что одно хорошо, а другое худо. Обдуманность не помогает, когда нет материала для правильного решения. Вот человек, в которого никто ни разу не заложил ни одного следа гуманных генеральных понятий; разве он может не потерять социального равновесия, и разве вы обвините его за то, что он идет своей кривой дорожкой, когда его никто ни разу не поставил на прямую?

Воля получает чаще всего ошибочное направление, если деятельность человека не находит себе достаточной пищи. Деятельность совершенно безразлична к наполняющему ее содержимому; вы в этом можете убедиться, обратив внимание на детей, которых держат слишком строю. Если вы будете запрещать детям все, вы не убьете в них потребности деятельности, вы только дадите ей иное направление. В былых кадетских корпусах, где детей держали слишком строго и где чтение и мышление считалось вольнодумством, являлись всегда грубые шалости, драки, молодечество, тайный разврат, пьянство. Деятельность, не находившая другой пищи, шла в направлении злой воли, потому что желаниям и не было другого исхода. Если источником воли служит наша живая органическая сила, если для этой силы решительно безразлично, в какую перейти форму, если для того, чтобы колоть дрова и чтобы думать, служит нам одна и та же сила, то ясно, что, не встречая свободы в одном направлении, она пойдет по другому.

Область деятельности исключительно телесных стремлений очень ограничена, — безгранична лишь область умственная. Только в этой области, по мере расширения нашей деятельности, мы приобретаем новые средства, и чем больше является в нас удовлетворения, тем мы чувствуем больше стремлений к новым и новым удовлетворениям. Поэтому жизнь души безгранична, тогда как удовлетворение одних телесных стремлений скоро теряет для нас свое значение. Только при гармоническом удовлетворении тела и души мы сохраняем свое нравственное равновесие и наши желания дают правильное движение нашей воле. Но если это равновесие нарушено, если умственная область сокращена, — свободные силы идут преимущественно на удовлетворение стремлений, которые, однако, скоро притупляются. Тогда мысль направляется как бы на искусственное возбуждение физических стремлений и всею силою души мы стараемся возбудить в себе искусственно то, что было уже удовлетворено и не нуждается в новом удовлетворении. Это-то и есть разврат. Когда старый волокита раздразнивает себя воображением, заставляя его выдвигать перед собою картины прошлых наслаждений; когда он все силы своей души устремляет только на то, чтобы создать вновь исчезнувшие телесные стремления — он развратничает. И все попытки подобного рода, в какой бы области телесных стремлений они ни свершались, но где душевные и умственные силы идут на подогревание тела и на искусственную чувственную жизнь, — разврат. Будет ли то личная или общественная мысль, которая в своем стремлении к деятельности направится от высшего к низшему, — название такому ошибочному движению воли будет всегда одно. В первом случае — разврат личный, во втором — общественный. Припомните историю императорского Рима и новый Париж, когда он после своих стремлений к свободной общественной деятельности подпадал под власть Наполеонов или Кавеньяков, — это время всегда скверных личных поступков и усиливающихся преступлений.

СТЫД

Мы не можем представить себе человека вне общества, и потому душевные процессы важны для нас только по отношению к обществу, в зависимости их от общественной солидарности.

Одно из чувств, находящихся в самой тесной связи с общественностью, есть стыд. Внешним образом стыд проявляется в краске лица.

Дарвин говорит, что краснота лица у застыдившегося человека зависит от ослабления мышечных оболочек мелких артерий, вследствие известных влияний на сосудодвигательные центры, от чего волосные сосуды переполняются кровью. При сильной умственной тревоге такое влияние может распространяться на все кровообращение; но краска стыда, появляющаяся на лице, вовсе не зависит от деятельности сердца. Мы можем вызвать смех щекотанием кожи, плач — ударом; но краску на лице мы не можем вызвать никакими физическими средствами, никакими внешними действиями на тело. Единственное влияние, которому она подчиняется, есть влияние ума, и потому стыд есть чисто умственное чувство. Обращая внимание на свой стыд, мы не только не остановим краски стыда, но, напротив, усилим ее.

Молодые краснеют гораздо легче стариков, но дети в самом раннем возрасте не краснеют. Впрочем, Дарвин говорит о двух маленьких девочках; красневших, когда им было от двух до трех лет, и еще об одном чувствительном ребенке, годом старше, красневшем, когда его упрекали за какой-нибудь проступок. Причина, почему дети не краснеют в раннем возрасте, конечно в том, что умственные способности очень маленьких детей еще недостаточно развиты. Вот почему и идиоты почти никогда не краснеют.

Женщины краснеют гораздо сильнее мужчин, и у старух краска стыда является много чаще, чем у стариков; даже между слепыми замечено то же самое. Но чтобы довести слепых до краснения, нужно приучить их понимать и сознавать, что на них смотрят посторонние люди. Таким сознанием создается в человеке привычка обращать на себя внимание, и тем значительно усиливается способность краснеть.

Обыкновенно краснеет только лицо, уши и шея; но многие, краснея, чувствуют, что все их тело горит и чешется. Из этого нужно заключить, что влиянию краснения подвергается вся поверхность кожи. Бывали случаи, хотя и редкие, когда, вместо краснения, являлась бледность. Причина, почему в большинстве случаев краснеют только лицо, уши и шея, по мнению Дарвина, заключается только в том, что кожа лица и соседних с ним частей тела постоянно подвергается влиянию воздуха, света и переменам температуры, от чего мелкие артерии приобрели способность не только охотно сокращаться и расширяться, но даже развились гораздо сильнее, чем на остальных частях поверхности тела. В этом же причина, почему лицо краснеет от всякого сильного напряжения, от гнева, от легкого удара и даже просто от жара.

Чувство стыда вызывает в нас всегда непреодолимое желание спрятаться. Застыдившийся человек отворачивается всем телом и преимущественно лицом и почти всегда опускает глаза вниз или смотрит в сторону. Но так как в то же время сконфуженный желает скрыть свой стыд или, по крайней мере, не показаться сконфуженным, то он делает тщетные усилия смотреть прямо в лицо другому, вызывающему чувство стыда, и борьба между этими противоположными стремлениями производит беспокойное движение глаз. Поэтому-то еще древние греки говорили, что «стыд живет в глазах» и у нас есть поговорка о «бесстыжих глазах». При сильном краснении иногда замечается слабое отделение слез. У людей же впечатлительных берет всегда верх непреодолимое желание спрятаться. Одна дама рассказывала Дарвину, что встретила случайно в Лакской больнице девушку, которую знала прежде и которая с тех пор бросилась в разврат. Когда дама хотела подойти к ней, бедная женщина спрятала свое лицо под одеяло и никакие убеждения не могли заставить ее открыть его. Подобное же вы можете наблюдать над маленькими детьми, которые или тоже прячутся под одеяло, или под влиянием застенчивости скрывают лицо свое в платье матери, а иногда просто бросаются лицом в ее колени.

Стыд, вызывая краску в лице, производит вместе с тем такой беспорядок в умственных способностях и в душевном настроении, что в человеке является своеобразное неловкое состояние, называемое замешательством. В состоянии замешательства люди теряют присутствие духа, говорят неуместные вещи, заикаются и даже делают неловкие движения и гримасы. Любопытный факт этого рода сообщает Дарвин: «В честь одного очень застенчивого господина давался небольшой обед, и он, встав, чтобы поблагодарить своих приятелей, сказал речь, выученную очевидно наизусть, совершенно про себя, не произнося ни единого слова вслух. При этом он делал различные жесты, показывавшие, что он говорит с большим одушевлением. Его приятели, заметив в чем дело, аплодировали его воображаемому спичу и таким образом не дали ему заметить, что он произнес его втихомолку. Впоследствии этот господин сообщил своему приятелю с большой радостью, что на этот раз он, кажется, говорил не дурно».

Умственные состояния, вызывающие краснение, суть застенчивость, чувство стыда и скромность; основная же причина их есть внимание к самому себе. Первоначальным мотивом краснения было, конечно, внимание к самому себе, но обращенное исключительно на наружность в связи с мнением других людей. И мнение других людей есть именно существенный элемент, без которого невозможны ни застенчивость, ни стыд. Мы вовсе не дорожим своим собственным мнением о своей наружности, но мы боимся того, что подумают о нас другие, и только эти другие вызывают в нас краску стыда. Есть множество людей неряшливых и крайне неопрятных дома, когда они одни, и очень щепетильных относительно своей внешности, если они знают, что могут обратить на себя внимание. Подобная щепетильность особенно сильна и до сих пор в купечестве, которое дома мало заботится о своей внешности, но зато необыкновенно чувствительно к мнению других в присутствии посторонних.

По тому, что именно возбуждает в людях чувствительность, вы можете определить характер руководящих ими мыслей. Посмотрите на наши общественные гулянья и вы заметите, что поведением людей управляют мысли не высшего порядка. Боязнь суда обнаруживается не в стремлении людей устранить порицания за отсутствие вкуса, за отсутствие нравственной свободы или за неумение держать себя с известной уверенностью, — люди тщеславным образом показывают только свое богатство, как бы стараясь перещеголять друг друга дороговизной одеяния. Они гуляют — точно связанные по рукам и по ногам, точно они ходячие вешалки из магазина дорогих материй. Вы видите, что для людей этой степени умственного развития не существует ничего, вне пустого тщеславия своим богатством, и что их желание нравиться не доросло еще до сферы тех понятий, когда внешность служит лишь выражением верного понимания гигиенических условий и чистоплотности. При этом же вы заметите, что женщины, не только из купечества, но и из образованного слоя, гораздо чувствительнее к общественному мнению о своей внешности, чем мужчины. И это служит верным признаком того, что интересы мужчин шире интересов женщин. Даже по цвету одеяния можно судить о разнице понятий между мужчинами и женщинами. Господствующий цвет мужского одеяния есть серый или черный и, вообще, темный, не кидающийся резко в глаза; женщины, напротив, выбирают цвета яркие, выделяющие их из толпы, делающие их заметными и способные, как им кажется, вызвать похвалу и удивление. Эту же черту вы заметите и в мальчиках, и в юношах, чувствующих особенную наклонность к ярким и цветным галстукам. Чем человек развитее, чем он больше проникается идеями высшего порядка и живет более высокими человеческими интересами, тем он ставит себя в меньшую зависимость от суетных забот о своей внешности. Он не станет одеваться так, чтобы возбудить общий смех своим чудачеством, но не оденется и так, чтобы заставить видеть в себе человека не развитого. Чистоплотность и опрятность — вот все, чего требует от себя человек, переросший уже момент, когда все внимание к себе ограничивается исключительно наружностью.

Но и люди из образованного слоя могут быть чувствительны к похвалам о своей внешности, даже если их понятие и выше купеческого уровня. Так, молодые мужчины и молодые женщины всегда очень чувствительны к мнению особ другого пола. Молодой человек, даже неособенно застенчивый, покраснеет до ушей при самой легкой насмешке над его наружностью со стороны девушки, к мнению которой в серьезных вещах он отнесся бы презрительно. «Нет влюбленной счастливой парочки, — говорит Дарвин, — дорожащей любовью и одобрением более всего на свете, которая то и дело бы не краснела во время ухаживания. Даже варвары Огненной Земли краснеют преимущественно в обществе женщин и главным образом по поводу вещей, касающихся их наружности». Но причина этого краснения — не одно суетное желание нравиться, а половое стремление. Поэтому-то немолодые женщины, не пережившие периода половых стремлений, сохраняют сильнее желание нравиться, чем немолодые мужчины, и краснеют гораздо чаще чем они.

Чтобы могли явиться нравственные причины стыда, нужно, чтобы ему "предшествовали нравственные мотивы. Если чувство стыда в первом периоде своем является следствием порицания нашей наружности, то во-втором, нравственном периоде, оно является от порицания или даже от одной боязни порицания наших нравственных побуждений или поступков. Но и здесь, как при стыде вследствие порицания наружности, нужно, чтобы были люди, мнением которых мы дорожим. Никто не стыдится ни младенцев, ни животных. Римлянки не стыдились своих рабов, жены турецкою султана не стыдятся своих евнухов, наши помещицы не стыдились крепостных, и мы не стыдимся того, кого не уважаем и к мнению кого совершенно равнодушны. Следовательно, чувство стыда находится в прямой связи с чувством уважения и с тем значением, какое мы придаем личности.

Стыд не есть что-либо прирожденное — он результат общественности. «Дети в очень раннем возрасте не краснеют, — говорит Дарвин, — и вообще не обнаруживают никаких других признаков самосознания, сопровождающих обыкновенно краснение. Одна из их главных прелестей есть именно полное отсутствие забот о том, что думают об них другие. В этом возрасте они смотрят на незнакомца пристальными, не мигающими глазами, как на неодушевленный предмет, и этому взгляду никто не может подражать из взрослых». Если, таким образом, чувство стыда находится в прямой зависимости от понятия и развития, то оно должно меняться вместе с переменой понятий. Того, чего стыдятся одни, не стыдятся другие. Есть люди, которые даже хвалятся тем, чего стыдятся другие. Факт этот подмечается чаще всего è детях и особенно в мальчиках, которые любят щеголять глупым молодечеством и, самоуверенно отдаваясь преувеличенному представлению о своих силах, не находят границы между героизмом и насилием. Римская женщина, не стыдившаяся быть нагой при рабе, уже выросла в современную женщину, которая стыдится быть голой не только при черном невольнике, но даже при мальчике четырех лет. Еще недавно бездеятельность и праздность служили у нас предметом тщеславия, еще недавно наши помещицы стыдились работать за деньги; но теперь считается стыдом заставить работать за себя другого. Для восточной женщины — позор открыть свое лицо; есть дикари, которые стыдятся надеть платье. Поступки, считаемые похвальными у одною народа, считаются постыдными у другого. История развития понятий есть поэтому история развития стыда.

Человек всегда стыдится того, что ведет к дурной славе. Чувство стыда — всегда чувство неприятное, и, следовательно, человек, его испытывающий, страдает вдвойне — нравственно и физически. Так как стыд есть чувство умственное и находится в прямой связи с теми идеями, которые общество признает обязательными, то и область стыда так же обширна, как общественные отношения. Стыд поэтому есть одно из тех сдерживающих средств, которые ставят человека в его пределы, и вот почему могли явиться позорящие наказания, как одно из сильных средств исправления. Конечно, позорящие наказания никогда не достигали своей цели, но это вовсе не потому, чтобы в человеке вообще мало было чувства стыда. Стыда и позора не может испытывать человек, окончательно выскочивший из общества, как и есть люди не стыдящиеся обнаруживать свои половые стремления. Но кроме того, в глубине души преступника лежит убеждение, что он не мог поступить иначе, что он не виноват, и потому позорящее наказание является ненужным оскорблением.

Силу стыда можно определить вполне по влиянию на людей насмешки. Большинство людей необыкновенно к ней чувствительно, а в самолюбивых людях боязнь насмешки доходит до болезненной раздражительности. Что такое боязнь гласности, как не боязнь общественного стыда и общественного позора?

Нo если стыд является, с одной стороны, правильным и нормальным чувством, то с другой, он проявляется и в ложной форме, и называется тогда ложным стыдом. Поэтому насмешка может не только исправлять человека, но и портить. Позор же перед мнением дураков приводит всегда к печальным нравственным последствиям. Наблюдайте, например, за видоизменением чувства стыда в гимназисте, по мере его перехода из класса в класс. В первом возрасте мальчика вы увидите те его формы, в которых обнаруживается умственная и нравственная слабость ребенка, и в то же время гимназист первого или второго класса, подчиняясь безусловно глупому «общественному» мнению своих товарищей-первоклассников, ставит ни во что более развитое мнение семиклассников и своих родителей. Гимназист теперь в поре глупого героизма. Он больше дикарь, чем европеец. Никакие гражданские идеи ему недоступны, и он приходит в восторг только от подвигов какого-нибудь индейца Эльсоля. «Чему вы удивляетесь в Вашингтоне? — спрашивает он. — А вот молодец Эльсоль! Когда убийца его матери, Дакома, проколол его копьем — он полез по копью и убил Дакому!» Растолкуйте гимназисту, чем Вашингтон выше Эльсоля! И создав себе авторитет в Эльсоле, ребенок повсюду и везде делает только насилие. Все величие для него в том, чтобы бить по зубам; он не умеет протягивать руки, потому что в нем нет великодушных чувств, он умеет только показывать кулак и всякую уступку, всякую нравственную силу считает стыдом. В поре третьеклассного франтовства гимназист пленяется цветными галстуками и сапогами с толстой подошвой. Он считает полнейшим позором надеть сапоги с тонкой подошвой, если бы их сшил сам Пель. Только постепенно, по мере чтения и размышлений, он превращается в семиклассника, пытающего уже свою мысль на общественных вопросах и на человеческих гуманных отношениях. Таким образом, с переменой понятий и стыд меняет свою форму.

Развитию ложного стыда много способствует этикет или условия так называемых светских приличий. Светские приличия имеют тесную связь с нравственным чувством и основаны на обычаях, установленных, более или менее издавна, равными или высшими нас людьми, мнением которых мы дорожим. Поэтому всякое нарушение правил общежития, даже всякая случайная невежливость или неловкость вызывают в нас самую сильную краску стыда. Солидарность приличий так в нас сильна, что особенно впечатлительные люди краснеют даже за неловкость или невежливость лиц посторонних. И несмотря на такую силу обычая и на его нравственный источник, во многих случаях в обычаях и приличиях нет никакого смысла. Они служат только причиной ложного стыда. Скажите, почему стыдно в очень знойный день быть без галстука? И, конечно, нужно быть Одюбоном, чтобы отважиться явиться без галстука в аристократическое лондонское общество! Есть люди, которые стыдятся за свое платье, сшитое не у Шармера; есть люди, которые стыдятся, что род их не записан в шестой книге! Чего же хотят люди, делающие подобные глупости? Они хотят сохранить свое равное достоинство, не хотят быть ниже и хуже других, они хотят быть не смешнее других.

Думать умно нисколько не труднее, чем думать глупо: в том и другом случае механизм труда один. Поэтому и боязнь общественного мнения на столько же питает ложный стыд, на сколько она может воспитывать нас в стыде истинном. Довольно человеку сознать свою виновность перед людьми, чтобы устыдиться и покраснеть. Не совесть вызывает краску стыда в лице. Мы можем самым искренним образом сожалеть о каком-нибудь сделанном нами проступке; нас может мучить сильнейшее угрызение совести за какое-нибудь преступление, но если наш проступок или "преступление никому неизвестны, — мы не краснеем. «Не самое сознание вины, но мысль, что другие считают нас виновными, покрывает наше лицо румянцем стыда, — говорит Дарвин. — Человек может, не краснея, стыдиться внутренно самым искренним образом какой-нибудь маленькой лжи, сказанной им; но стоит ему только подумать, что его уличили, в особенности люди, которых он уважает, и кровь немедленно бросится ему в лицо. С другой стороны, человек может быть убежден, что бог видит все его поступки; может глубоко сознавать свою вину и просить прощения; но все это, по мнению одной госпожи, чрезвычайно склонной краснеть, никогда не вызывает краски в лице. Объяснение этого различия между сознанием, что богу или людям известны наши дурные дела, лежит, мне кажется, — говорит Дарвин, — в том, что людское порицание безнравственных поступков несколько сродни их порицанию наших внешних недостатков. Факт, что путем ассоциации оба ведут к одинаковым результатам. Не один человек, обвиненный в каком-нибудь преступлении, сильно краснел, несмотря на свою полную невинность. Простой мысли, что другие находят, будто мы сделали злое или глупое замечание, совершенно достаточно для того, чтобы вызвать краску в лице, хотя бы мы и глубоко были убеждены, что нас ложно поняли. Поступок может быть хорошим или совершенно безразличным; но если чувствительный человек представит себе, что другие иначе смотрят на него, — он непременно покраснеет». Педагогам не мешало бы подумать об этом. «Ты покраснел, значит ты виноват», — говорят иногда не ошибающиеся педагоги, воображающие, что они читают без ошибки в детской совести.

Итак, общественное мнение и суд людской есть главный мотив стыда во всех его формах. Но что значит — общественное мнение? Можно ли считать общественным мнением — мнение моей улицы? Можно ли считать общественным мнением — мнение десяти моих знакомых? Можно ли считать общественным мнением — мнение уездного города, в котором я живу? Конечно, все это общественное мнение; но которого мнения мне следует держаться, — которое для меня закон и мой истинный, непогрешимый судья? Общественное мнение лежит в нас самих, о"но зависит от нашего развития, от идей, которые в нас, от понятий, которые мы себе выработали, от принципов, руководящих нашим поведением. Мы сами создаем свой суд, сами выбираем своих судей. Суд общественного мнения есть суд третейский. Человек, боящийся мнения своей улицы, — сам житель этой улицы. Человек, боящийся мнения своего города, — сам житель этого города. Гимназист третьего класса потому и не краснеет от мнения семиклассников, что он еще не семиклассник. И как ни справедливо, что мнение одного умного человека стоит мнения тысячи дураков, но чтобы дурак дорожил мнением умных, — сделайте сначала его самого умным.

Мы подошли теперь к той опасной черте, которую так легко переступить и за которой наступает крайность. Если суд деревни не есть всегда для нас высший суд, если к известному суду мы можем относиться слегка, им пренебрегая; если свое личное мнение мы ставим иногда выше мнения людей, то где тот предел, до которого мы можем идти, не впадая в неуважение к людям?

Порча человека начинается слишком рано и слишком незаметно. Капля за каплей она отравляет душу и, наконец, совершенно ее развращает. Чувствуя страдание от порицающего нас общественного мнения, мы испытываем удовольствие, когда нас хвалят. Но яд похвалы — тот сладкий мед, который очень легко переходит в лесть и понемногу заставляет нас думать о себе лучше, чем мы имеем на то право. Чаще всего похвала, рассчитанная на возбуждение самолюбия, создает самодовольство и приучает ребенка выделять себя из других детей и ставить себя выше и непогрешимей. В детях является привычка сравнивать себя не с самим собою, а с другими, оправдывать себя во всем и считать себя лучше других. Такая форма самодовольства приводит, наконец, к очень сложному чувству превосходства над другими и к верховому взгляду на людей. Человек постоянно держит себя выше, смотрит сверху вниз и, наконец, вырабатывает в себе ту форму тщеславной гордости, вследствие которой утрачивает свое социальное место между людьми. Дарвин так описывает внешние стороны гордого человека: «Он держит себя прямо, как бы чувствуя, что он очень высок, и старается казаться по возможности больше. В виде метафоры говорится, что он вздут или напыщен — гордостью.

Павлин или индюк, расхаживающий с распущенными перьями, приводится часто как живая эмблема гордости и чванства. Чванливый человек смотрит на других свысока и, опустив веки, едва удостаивает замечать их. На некоторых фотографиях одержимых манией величия голова и тело больного выпрямлены, а рот плотно сжат. Это последнее движение, выражающее решимость, является, я полагаю, — говорит Дарвин, — от полной уверенности человека в самом себе».

В этой картине мы видим крайнюю форму гордости, и такие типы не особенно часты. Гораздо обыкновеннее та переходная форма, на которую мы наталкиваемся почти ежедневно. Это не есть ни та крайняя уродливая гордость, о которой говорит Дарвин, ни та истинная гордость, которая тоже очень застенчива и боится людского осуждения. Это — самодовольство ограниченности, которая редко конфузится, потому что ценит себя слишком высоко и ставит себя выше всякого мнения. Такое самодовольство есть, в сущности, меднолобость, страдающая ограниченностью, скопившая себе маленький запас мыслей, дальше которых она идти не в состоянии, и потому сделавшая из них свое евангелие.

Не только отдельные люди, но даже целое общество может переживать подобный аристократический момент. Считая себя выше общественною мнения, люди оскорбляются всякой возможностью критики их поступков и гласным отношением к их поведению. Мелочная щепетильность и обидчивость побуждает людей этой степени умственного развития видеть во всяком обличении личное оскорбление и диффамацию. Аристократическое чувство неравенства заставляет человека считать себя выше общественного суда, хотя в то же время он его боится и заискивает общественной похвалы.

Чувство подобной гордости и преувеличенное мнение о самом себе вырабатывает постепенно то эгоцентрирование, при котором не человек желает служить людям, а хочет заставить людей служить себе. Делая других своей целью и орудием, человек приучается смотреть на других только как на известное средство и даже утрачивает чувство самого обыкновенного сострадания. Поэтому на гордость .нужно смотреть как на неверно направленное чувство любви.

Мы не говорим здесь о половой любви, хотя корень этого чувства один и тот же и заключается именно в чувстве влечения к людям. Мы не можем не любить людей, потому что не можем жить без них. Само по себе чувство влечения безразлично; но социальный момент его заключается в том удовольствии или неудовольствии, которое получается от удовлетворения или неудовлетворения нашего стремления к людям. Если бы гордый или напыщенный человек был умнее, он бы глубоко страдал, узнав, что его не любят, но в том то и дело, что уверенность в своей безошибочности всегда скрывает от него истину, и гордый человек меньше всего судья своих собственных поступков.

Наше влечение к людям может существовать только при известной поддержке, т. е. если сами люди поддерживают наше к ним влечение. Как лампа гаснет без и масла — так гаснет и влечение, если оно не поддерживается. Но зато, чем сильнее и многообразнее наше влечение, тем сильнее становится и наша привязанность. Больше всего должен любить людей тот, чья душа получает от них наиболее разнообразную и обширную деятельность. Такие мыслители, как Сен-Симон, должны были любить людей до страсти, до безумия, потому что — что же другое могло дать их душе больший материал для деятельности, как не вопрос о судьбе и счастьи человечества? Люди этого сорта, люди с широко развитыми требованиями и мыслями, направленными в сторону человеческого блага, всегда остаются прогрессивными людьми и никогда их любовь не обращается в чувство отвращения.

Отвращение есть противоположный полюс любви. Оно обыкновенно является, когда неудовлетворено чувство влечения или когда оно обмануто. В своей социальной форме чувство, противоположное любви, есть мизантропия. Мизантропия — тоже крайность; но в предварительном, недоразвитом виде она встречается так же часто, как и чувство тщеславной гордости.

Каждый человек хочет, чтобы ею любили, но человек легко приучается требовать больше, а давать меньше. Сестры милосердия — исключение. И вот, сам же эгоцентрирующий человек начинает огорчаться, что другие так же эгоцентрируют, как и он. Постоянные оттолчки, встречаемые человеком на каждом шагу, постепенно приучают его сторониться от людей и делаться все хуже и хуже, и больше любить человечество в ею идеале, и меньше любить отдельного человека. Здесь ошибка в том, что с самого начала человек требовал больше, чем следовало, и не мог найти меры человека. Мизантропизм создается незнанием и мечтательностью; чем яснее становится природа человека и чем больше вырабатываются общественные понятия, тем мизантропизм и разочарование должны становиться реже. Порой мизантропизма был XVIII век, когда люди больше всего мечтали. От нею не спаслись даже Руссо и Вольтер, несмотря на всю силу своего ума.

В людях обыкновенных способностей их кажущийся мизантропизм совсем не то, за что он себя выдает. Руссо мог возненавидеть человека потому, что он ею слишком любил; но те, кто разбивается в жизни от мелочей и разочаровывается лет в тридцать — не больше как черствеют. Их мизантропизм и жизненный опыт есть в сущности мелкий, дрянной эгоизм. Они перестают любить людей не потому, чтобы сами хотели дать людям много, а потому, что хотят получить много, ничего не давая; по даром никто ничего не дает. Никто не дает больше того, что получает, и закон такого социального спроса и предложения называется на социальном языке законом человеческой солидарности.

Большинству педагогов и воспитателей закон этот вовсе не известен; вот почему и наши дети не имеют о нем никакого понятия. Все наше воспитание направлено на то, чтобы приучать детей к эгоцентрированию. Каждый хочет быть центральным телом, хочет, чтобы около него вертелись люди, как планеты. Каждый приучается только думать о себе и уже с первой молодости порывает свою связь с людьми, приучаясь думать исключительно в направлении своих хлебных и личных интересов. Индивидуализм внедряется в нас уже с первого класса гимназии. Общество, вырастающее из подобных людей, может ли иметь общественный стыд, может ли иметь чувство равного достоинства? Там, где каждый считает себя лучше других, может существовать только спесивая гордость и заносчивость, но нечего искать понимания взаимной солидарности, ибо она предполагает равенство, чувства же равенства в нас родители не воспитали. Вот почему нам понятнее всего ложный стыд и почему мы больше боимся быть не одетыми по моде, чем поступать не по-человечески. Чувство общественного стыда еще наше будущее.

ХАРАКТЕР

Если не на каждом шагу, то очень часто, если вы не слышали, то можете услышать, что создать характер, значит создать человека, и создать людей с превосходным характером, значит — создать превосходное общество.

Во все времена характеру приписывалось громадное значение; во все времена приводили в пример людей с замечательным характером; цитировали их поступки, их слова и душевным величием замечательных людей старались возбуждать благородные чувства молодежи.

Но почему же все примеры преданности, благородства, самопожертвования, патриотизма пропадали даром л каждый шел своей дорогой, каждый поступал по-своему? Почему благородные примеры не исправляли никого, и у каждого слагается свой собственный характер? Что такое характер?

О характере писалось мною, но полного исследования о нем не существует ни в одной литературе. У нас в последнее время явился «Характер» Смайльса, книга, которая, как говорят, читается. Если эту книгу читают, ясно, что предмет ее представляет общий интерес. Но разрешает ли Смайльс те вопросы, которые придают интерес его книге? Нет.

Книга Смайльса есть не больше, как собрание поучительных примеров. Примеры его неоспоримо хороши и назидательны; они возбуждают ощущение какого-то смутного благородства и согревают чувства, но сознания не трогают и до него они не доходят, потому что не дают "ничего ясного, определительного, точного.

Причина в том, что Смайльс только констатирует факты, но не углубляется в их душу; он является не больше, как представителем того общественного мнения, которое ограничивается одним внешним наблюдением человеческого поведения и ходячей моралью, каждому из нас знакомой.

Ходячая мораль есть единственный вывод, который делает общественное мнение из своих наблюдений, и потому если вам нужны поучения, нравственные анекдоты, изречения, максимы, афоризмы — вы найдете их у Смайльса неисчерпаемое количество. Но если вы ищете общего руководящего принципа, чтобы при воспитании своих детей стоять на твердом психологическом фундаменте, вы такого фундамента у Смайльса не найдете. Смайльс не психолог и не мыслитель — он моралист, отражающий собой общественное мнение среднего английского буржуазного общества.

Но мнение это все-таки важно и к нему следует относиться почтительно. Оно — та крепко установившаяся сила, которая своим влиянием дает тон общественным требованиям и вместе с тем исходит из наблюдений весьма тонких, верных, многообразных. Наука не только не обходит этих наблюдений, как результата многовековой человеческой опытности, напротив, она ими дорожит, ими пользуется. Наука только идет дальше. Взяв факты, констатированные общественной наблюдательностью, наука их разъясняет, отыскивает в них общие начала и устанавливает принципы.

Мы в своем изложении будем держаться тою же порядка. Сначала мы приведем факты в том виде, как их подметила жизнь, и затем попытаемся указать заключающиеся в них общие. психологические принципы, которые должны служить основой воспитания.

Совершенно справедливо, что характер составляет одну из величайших движущих сил в мире. В своих благороднейших проявлениях он заявляет человеческую природу в ее лучшем виде, потому что показывает лучшую сторону человека. Только люди, истинно превосходные во всех положениях, поддерживают все хорошее и доброе в мире, и если бы их не было, — не стоило бы жить.

Гений вызывает удивление, но характер возбуждает уважение. Гений есть дело мозга, характер есть дело чувства; а в общем ходе жизнью управляет чувство. Гениальные люди действуют "на разум, люди с характером — на совесть. И если перед первыми благоговеют, то за вторыми идут.

Великие люди, большей частью, — исключения, да и само величие есть нечто относительное. Положение же большинства так сжато, что очень немногим представляется случай выказать себя великими.

В жизни большинства нет ничего героического, и поведение его отличается очень мелочной, будничной повседневностью. Но именно потому, что жизнь большинства сосредоточена в сфере, обыкновенных обязанностей, самыми влиятельными качествами оказываются те, которые наиболее требуются в обыкновенной жизни. Для домашнего обихода (нужны не столько утонченные добродетели, сколько нравственные начала, стоящие на одном уровне с обыкновенной жизнью.

Ум не есть необходимая принадлежность высокого характера. «Горсть добрых дел стоит четверика учености», сказал Джорж Герберт, а Новый Завет почти не упоминает об уме и постоянно обращается к чувству. Умственные способности очень часто уживаются с самой низкой нравственностью, и быть умным еще не значит быть честным и благородным.

Богатство тоже не всегда уживается с благородным характером и нередко идет рука об руку с развратом. В руках людей слабых богатство только искушение и источник дурного.

Бедность — охотнее уживается с благородством. Человек может не иметь ничего, кроме трудолюбия, воздержанности и честности, и одних этих качеств совершенно достаточно, чтобы занять почетное место в ряду лучших людей. Берне говорит, что отец наказал ему вести себя с достоинством, если бы даже у него никогда и гроша не было, потому что без честной, мужественной души никто и пинка не заслуживает. Совет действительно превосходный! Лучший человек, которого Смайльс встретил в свою жизнь, был работник одного из северных графств. Лютер, умирая, не оставил тоже ни гроша, а между тем его нравственное влияние было громадно и его уважали больше, чем всех взятых вместе современных ему немецких государей. Однажды известный своим богатством и роскошью оратор посетил философа Эпиктета. Эпиктет принял его холодно. «Ты будешь только критиковать мой слог, — заметил философ, — так как в тебе нет искреннего желания познакомиться с нашим учением». — «Хорошо, — отвечал оратор, — но если я приму твое учение, то буду таким же бедняком, как ты». — «Да я и не нуждаюсь в богатстве, — ответил Эпиктет; — ив конце концов, ты все-таки беднее меня: патрон, или не патрон, — что мне за дело! я не забочусь о том, что думает обо мне Цезарь, я никому не льщу, моя мысль для меня целое государство, — вот мои богатства».

Талант и гений не служат тоже ручательством характера, если у гения не достает добросовестности и правдивости. Только правдивость внушает доверие и только на правдивого человека можно положиться. Вот почему не сила ума, а характер обнаруживает влияние на людей. Влияние людей с характером бывает нередко вовсе несоразмерно с их умственными дарованиями. Они действуют какой-то скрытой, чарующей силой, словно люди железного закала, являются орудием чего-то сверхестественного. «Мне стоит ударить ногой по земле Италии, — сказал Помпеи, — и передо мной встанет армия». «Никогда, — говорит Мишле, — не был Цезарь более жив, более могуществен, не внушал более страха своим врагам, как в ту минуту, когда труп его лежал пронзенный ударами».

Деятельность великих людей остается прочным памятником человеческой энергии. Человек умирает, но дела его переживают его. Люди, идущие вперед по лучшему и благороднейшему направлению, являются настоящими маяками в деле человеческого прогресса. Благоговение и уважение к таким людям поэтому неизбежно. Моисей, Давид, Соломон, Платон, Сократ, Эпиктет до сих пор останавливают наше внимание и влияют на образование характера, несмотря на то, что прошли века после их смерти. Теодор Паркер сказал, что один человек, подобный Сократу, имеет для страны более значения, чем несколько штатов вроде штатов Южной Каролины. Если бы этому штату привелось в настоящее время прекратить свое существование, он оставил бы менее следов в мире, чем Сократ.

Великие деятели и великие мыслители создают историю, которая есть не что иное как бесконечное развитие рода человеческого, под влиянием людей с характером, людей, из которых состоит настоящая аристократия человечества. Поэтому-то Карлейль и сказал, что история человечества есть история великих людей. Другой мыслитель заметил, что на каждое историческое явление следует смотреть, как на удлиненную тень какого-либо великого человека. Исламизм — тень Магомета, пуританство — Кальвина, лютеранство — Лютера. На современную Италию наложил свою печать Дант. В течение многих столетий слова поэта служили сторожевыми огнями для всех истинно хороших людей между его соотечественниками. Он был пророком свободы и из любви к ней презирал гонения, ссылку и смерть.

В Англии целый ряд даровитых людей, появлявшихся в различные эпохи, своею жизнью и примером способствовали образованию многостороннею национального характера англичан. Подобные люди — настоящая жизненная сила той страны, которой они принадлежат. «Имена и память великих людей — приданое наций, говорит один писатель. Ни разорение, ни опустошение, ни рабство, — ничто не в силах лишить ее этого наследия. При каждом ускорении пульса народной жизни, умершие герои встают в памяти людей и кажутся им величавыми зрителями, которых присутствие выражает одобрение. Чувствуя на себе взгляд таких знаменитых свидетелей, ни одна страна не погибнет. Такие люди — соль земли как при жизни, так и по смерти. Что делали они, то и после них во всякое время будут вправе делать их потомки. Пример их живет в стране и является постоянным поощрением и одобрением для тех, кто имеет мужество принять его за образец».

Те же самые качества, которые определяют характер отдельного лица, определяют и характер нации. Без правдивости, честности, благородства и мужества нация не приобретет уважения других наций и не будет иметь значения. В конституционном правлении, где все классы более или менее принимают участие в делах общественных, национальный характер обусловливается нравственными качествами большинства. Учреждения страны, как бы ни были они хороши и законны, как бы они ни были высоко нравственны, только в очень незначительной мере могут способствовать поддержке национального характера…

Если поведением людей управляет патриотизм высокий, благородный, то такие патриоты, правящие народом, дорожат памятью и примером великих людей прошлого времени и создают себе историческую славу, а народу — хорошие учреждения. Величие народа — только в величии его нравственных качеств, соответствующих величию его правителей. Афины были очень маленьким государством, но и до сих пор история не знает другой страны, которая в искусстве, литературе, философии и по своему патриотизму занимала бы равное с финами место. Когда Людовик XIV спросил Кольбера, почему он, такой могущественный правитель, не мог покорить маленькой Голландии, Кольбер ответил: «потому, ваше величество, что величие страны зависит не от объема территории, а от характера народа. Энергия, трезвость и трудолюбие голландцев — вот настоящие причины, почему вашему величеству стоило так много труда победить их». В 1608 году посланники короля испанского, приехавшие в Гаагу для переговоров о мире, увидели человек восемь или десять, которые, выйдя из маленькой лодки на берег, сели на траву и принялись закусывать. Завтрак их состоял из хлеба, сыра и пива. «Кто такие эти путешественники?» — спросили посланники одного поселянина. «Это наши благородные господа депутаты штатов», — отвечал крестьянин. Тогда один из посланников шепнул другому. «Надо заключить мир, это не такие люди, которых можно было бы покорить».

Какие же нравственные элементы формируют характер? История делает такие указания, а наблюдения констатируют следующие факты.

Каждый шаг вперед в истории человечества совершался в виду препятствий и затруднений и был сделан людьми доблестными и неустрашимыми, вождями мысли, великими изобретателями, великими патриотами и великими тружениками на всех путях жизни. Нет той истины, нет того учения, которым бы не приходилось борьбою пробивать себе дорогу, подвергаясь поношению, клевете и гонениям. «Где бы великая душа ни облекла своих мыслей в слово, там является для нее Голгофа», говорит Гейне.

Сократ на 72-м году своей жизни должен был выпить отраву, потому что его учение было не согласно с духом господствующих партий. «Теперь настало время отправляться, — мне умирать, а вам жить; но кому из нас достался лучший удел, этого никто не знает, кроме бога», были последние слова Сократа его судьям. Джиордано Бруно был сожжен живым за то, что изобличал ложную философию своего времени. Когда инквизиторы объявили ему приговор, Бруно с гордостью сказал им: «Вам страшнее произнести мой смертный приговор, чем мне выслушать его!» Слава Галилея как ученого почти затмилась славою его как мученика. Роджер Бэкон за свои химические исследования был обвинен в чародействе. Инквизиция обвинила Везаля в еретичестве за то, что он стал изучать строение человеческого тела на трупах. Бэкона обвинили в том, что его исследования, основанные на опытах, подрывают христианскую религию. Коперника преследовали как безбожника. Кеплера заклеймили названием еретика. Спинозу отлучили от общины.

Развитие религиозных идей представляет подобную же нескончаемую цепь мученичества и замечательных примеров мужества. Религиозных мучеников гораздо более, чем мучеников науки. И мужество этих людей тем более замечательно, что одному человеку приходилось бороться с легионом. «Добрый монах, будь осмотрителен в том, что делаешь, ты вступаешь в борьбу более жестокую и трудную, чем все сражения, в каких мы перебывали», — сказал Лютеру один старый воин. И Лютер сам знал, на сколько сильнее ею противники. «С одной стороны, — говорил он, — ученость, таланты, численность, величие, высокое общественное положение, власть, святость, чудеса, с другой — Виклеф, Лоренцо, Валла, Августин и Лютер — ничтожное существо, выскочка, стоящий почти один с немногими друзьями». Напрасно друзья уговаривали ею бежать и не ездить в Вормс. «Нет, — отвечал Лютер, — я отправлюсь, хотя бы мне пришлось там встретить втрое больше чертей, чем черепиц на крыше». Когда же ему грозили герцогом Георгом, он ответил: «Если бы девять дней шел дождь герцогами Георгами, я бы все-таки отправился». Энергия и мужество Лютера росли по мере затруднений, которые являлись. «Никто из немцев, — говорил Гуттен, — не презирает так смерти, как Лютер». Джон Эллиот сказал: «лучше десять тысяч смертей, чем осквернение моей совести и душевной чистоты, которую я ценю выше всего в мире».

Умственная неустрашимость есть одно из условий независимости. Всякий должен быть сам собою, действовать собственными силами, думать своей головой и выражать только свои собственные чувства. Кто-то сказал, что человек, не осмеливающийся иметь свое суждение, есть трус; тот, кто не хочет ею иметь — лентяй, а тот, кто иметь его неспособен — дурак.

Решительный человек опирается на свое мужество, как на гранитную скалу. Вот почему люди, обладавшие даже и не вполне гениальными умственными средствами, достигали изумительных результатов. Такими людьми были: Маюмет, Лютер, Нокс, Кальвин, Лойола. Мужество идет обыкновенно рядом с мягкостью характера, и мужественный человек более других способен на великодушие. Рассказывают, что в Париже, при постройке одного дома, обрушились леса и все находившиеся на них люди упали на землю. Только двое работников — один молодой, другой средних лет, повисли, ухватившись за закраину. Доска сильно гнулась под их тяжестью и грозила каждую минуту обломиться. «Петр! — крикнул старший, — отпусти, не держись! Я отец семейства!» — «Да, правда!» — ответил Петр и, выпустив край, за который держался, упал и расшибся до смерти. В битве при Детингене эскадрон французской кавалерии налетел на английский отряд. Но когда командующий французским эскадроном офицер, наскакав на командира англичан, увидел, что у него только одна рука, которой он держал узду своей лошади, француз шпагой отдал ему честь и поскакал дальше.

Великодушный человек, по словам Аристотеля, поступает с уверенностью в счастии и несчастии. Он знает что может его унизить и возвысить. Его не приведет в восторг успех и не огорчит неудача. Он не станет ни искать, ни избегать опасности; он молчалив и не особенно боек в разговорах, но, когда представляется необходимость, выражает свое мнение открыто и смело. Он способен восхищаться, потому что ничто не возбуждает ею зависти; он не обращает внимания на оскорбления; он не говорит о себе и не осуждает других; он не плачет и не кричит о пустяках и ни у кого не просит помощи.

Мужество выражается в самообладании, которое есть то же мужество, но в другой форме. Чтобы быть нравственно свободным, человек должен привыкнуть управлять собою. В преобладании власти над самим собою, — говорит Герберт Спенсер, — заключается одно из совершенств идеала человека. Не действовать по увлечению, не кидаться то в одну, то в другую сторону, повинуясь только желанию, стоящему в данную минуту выше всех других, но уметь сдерживать себя, сохранять равновесие, управляться совокупным решением всех чувств, собранных на совещание для всестороннею обсуждения поступка и для спокойного решения вопроса — вот цель, к которой должно стремиться нравственное воспитание.

Первой и лучшей школой нравственной дисциплины служит семья, и наилучше регулированная семья та, в которой дисциплина наиболее совершенна и в то же время наименее чувствительна. Любопытный факт в подтверждение важности строгой домашней дисциплины приводит одна английская писательница. Од>на леди, посетившая вместе со своим мужем большую часть сумасшедших домов Англии и континента, заметила, что наибольший процент больных состоит из людей, которые были единственными детьми у своих родителей и потому в детстве редко встречали противоречия своим желаниям и никогда не знали дисциплины. Люди же, выросшие в многочисленной семье и приученные к самонаблюдению и к сдерживанию себя, несравненно реже сходят с ума. Когда в присутствии Питта кто-то спросил, какое качество наиболее необходимо для первого министра, один из собеседников ответил — красноречие, другой — знание, третий — труженичество. «Нет, — возразил Питт, — самое необходимое — терпение». Несмотря на общее мнение, что терпение есть ослиная добродетель, в Питте оно соединялось с необыкновенным присутствием духа, с силой и быстротой как в соображениях, так и в действиях.

Горячий характер — не всегда дурной характер. Но чем человек стремительней и горячей, тем он должен иметь больший навык к самообладанию. Горячий нрав есть запас необработанной энергии, которая непременно израсходуется на полезные дела, если только дорога к ним будет вполне открыта. Кромвель в молодости был раздражителен, своеволен, сердит, неукротим и непокорен. Громадный запас его юношеской энергии шел на грубые выходки, и Кромвель составил себе репутацию буяна. Но когда энергия Кромвеля нашла себе дело на поприще общественной жизни, он почти двадцать лет стоял во главе Англии.

О Вашингтоне говорят, что его власть над своими чувствами даже в минуты опасностей и сильных затруднений была так велика, что у людей, не знавших его близко, сложилось убеждение, что он человек спокойный и бесстрастный. Между тем, Вашингтон был горяч и порывист. Биограф говорит о нем: «Его темперамент был горячий, но ему удалось, наконец, после долгих и постоянных усилий, сдержать свой характер и обуздать свои страсти, несмотря на многие разные искушения, которым он подвергался». Профессор Тиндаль говорит о Фарадее: «Под его мягкостью и нежностью скрывалось пламя вулкана; он был человек нервный и вспыльчивый; но сумел с помощью высокого самовоспитания обратить этот огонь в центральное пламя, в движущую силу жизни, и не дать ему расточиться в бесполезных страстях».

Для личного счастья не менее необходимо наблюдать за словами, чем за поступками. «Да хранит вас бог, — говорит одна писательница, — от разрушительной силы слов! Есть слова, которые разлучают людей вернее острого меча. Есть слова, наносящие такие раны сердцу, которые не заживают во всю жизнь». «Какое-нибудь слово, — говорит Бентам, — сказанное так, а не иначе, часто решало судьбу дружеских отношений, а быть может и судьбу целых государств». «Язык мудрого, — сказал Соломон, — в сердце, сердце глупца — на языке». «Молчи, — сказал Пифагор, — или же говори что-нибудь, что было бы лучше молчания».

Но бывают времена и случаи, когда молчание становится преступлением. Человек с высокими чувствами не может не отдаться благородному негодованию при виде низости и подлости: «Я не желаю иметь никакого дела с человеком, которого ничто не может привести в негодование, — сказал Перте; — дурных людей больше, чем Хороших, и дурные берут всегда верх потому, что обладают большею смелостью. Нам не может не нравиться человек, действующий решительно, и только поэтому мы делаемся, нередко, его сторонниками. Я часто раскаивался, зачем я говорил, но еще чаще раскаивался в том, что молчал».

Рядом с самообладанием стоит долг и правдивость. На могиле барона Штейна написано: «Его нет было неизменное нет; его да было — да. То и другое имело одинаковую силу. Он давал свое согласие с тщательной осмотрительностью; его слова и мысли были ясно определены; erb слово было для него законом и печатью».

Твердое сознание долга есть венец характера. "Долг, — говорит одна английская писательница, — есть цемент, связывающий все нравственное здание; без него ни власть, ни добродетель, ни правдивость, ни счастье, ни даже любовь не имеют прочности. Без долга все здание, на котором построено наше нравственное существование, распадается под нами, и мы остаемся среди развалин, удивленные и пораженные при виде нашей собственной «пустоты». Долг основан на чувстве справедливости, вдохновляемой любовью, которая есть совершеннейшая форма добродетели. Долг — не чувство, но принцип. «Будьте бедным и оставайтесь таким, молодой человек, — сказал Гейнцельман; — пусть вокруг вас другие богатеют с помощью обмана и вероломства; оставайтесь без должности и без власти, когда другие, посредством, искательств, достигают высокого положения; переносите горесть неосуществившихся надежд, когда другие путем лести наслаждаются осуществлением своих; умейте обходиться без милостивого пожатия руки, ради которого другие ползают и раболепствуют; замкнитесь в собственную добродетель и постарайтесь сыскать себе друга и насущный хлеб. И если вам удастся, не запятнав своей чести, поседеть, трудясь над своим делом, воздайте хвалу господу и умрите».

Жить — значит действовать с энергией; жизнь — борьба, в которой надо драться храбро и честно. Серторий сказал: «Человек с достоинством должен побеждать честно и не употреблять дурных средств даже для спасения своей жизни». Эпиктет говорил: «Мы не выбираем себе ролей в жизни, и они от нас нисколько не зависят. Наш долг — ограничиваться их хорошим исполнением. Раб может быть так же свободен, как консул, — а свобода есть высшее благо, перед ней принижаются все другие; все другие, кроме нее, ничтожны; с нею все другие не нужны, без нее — невозможны. Людям нужно внушать, что счастье не там, где они его ищут: оно не в силе, ибо Мирон и Офелий не были счастливы; не в богатстве, ибо Крез не был счастлив; не во власти, ибо консулы не были счастливы, и не во всем этом вместе, ибо Нерон, Сарданапал и Агамемнон вздыхали, плакали, рвали на себе волосы и были рабами обстоятельств и игрушкою призраков. Счастье в нас самих, в истинной свободе, в отсутствии низкого страха или в победе над ним, в полном самообладании, в возможности пользоваться довольством и миром и вести невозмутимую жизнь в бедности, изгнании, болезни». Помпеи, когда друзья уговаривали его не уезжать из Рима во время бури, ответил: «Ехать мне необходимо, а жить не необходимо». И, пренебрегая опасностью, он исполнил то, что считал своим долгом.

Долг связан тесно с правдивостью. Человек долга прежде всего правдив в своих словах и действиях. Он говорит и делает только то, что должно, как должно и когда должно. «Правда обусловливает успех джентльмена», — сказал Честерфильд. Кларендон сказал о Фалкленде: «Он так строго был предан правде, что скрыть что-нибудь для него было так же трудно, как украсть». Мистрис Гутчисон сделала такой отзыв о своем муже: «Он никогда не говорил того, чего не думал; никогда не обещал сделать того, что считал выше своих сил, и всегда исполнял то, что исполнить был в состоянии». Правда связывает общество, и без этой связи оно бы распалось и превратилось в анархию и хаос. Ни семья, ни общество, ни народ не могут быть управляемы ложью.

Но бывают люди до того бесчестные и узкие в своих взглядах, что они даже гордятся своим иезуитским искусством говорить двусмысленно и употребляют всевозможные увертки, чтобы скрыть свои настоящие мнения. Откровенное лганье, более смелое и даже порочное, внушает менее презрения, чем иезуитские двусмысленности и великосветское вилянье.

Не в одной этой форме может обнаруживаться лживость. Она заключается иногда и в умалчивании или в преувеличивании, в утаении или в искажении истины, в притворном согласии с чужим мнением, в обещаниях или в намеках на обещания, которых мы не имеем намерения -исполнить, в нерешимости сказать правду, когда сказать ее требует долг.

Для успеха в жизни есть еще одно необходимое условие — кротость нрава. «Да не подумает никто, — говорит Смайльс, — что кроткие люди слабы и нерассудительны; напротив, самые широкие и многообъемлющие натуры обыкновенно бывают самые добрые, самые любящие, самые доверчивые и самые сильные надеждою и упованием».

Хотя веселое расположение духа в сильной степени обусловливается прирожденным темпераментом, тем не менее, его можно приобрести и воспитать в себе не хуже всякой другой привычки. Кто-то просил Лютера указать ему средство против меланхолии. «Веселость и мужество, — ответил Лютер, — Невинная веселость и разумное мужество лучшие лекарства как для молодых людей, так и для старых и вообще во всех возрастах против мрачных мыслей». «Этот великий и неотесанный человек, — говорит Смайльс про Лютера, — обладал всею нежностью, на какую способно, только женское сердце. Лютер любил музыку, детей и цветы». Величайшие из гениальных людей были большею частью люди веселые, довольные, не искавшие ни денег, ни власти. Таковы были: Гомер, Гораций, Виргилий, Шекспир, Сервантес, Лютер, Бэкон, Рафаэль, Мильтон, Галилей, Декарт, Ньютон, Лаплас.

Про естествоиспытателя Абози рассказывают следующее: желая определить общие законы, регулирующие атмосферное давление, он в течение 27 лет делал ежедневно свои наблюдения и бумагу, на которой их записывал, клал подле барометра. Но вот к нему поступила раз новая горничная и, желая выказать свое усердие, начинает приводить все в порядок даже и в кабинете Абози. Раз Абози входит в кабинет и, не видя своих заметок, спрашивает горничную, что она сделала с бумагой, лежащей около барометра? «О сэр, ответила горничная, бумага эта была так грязна, что я взяла и сожгла ее, а вместо нее положила чистую». Абози скрестил руки на груди и после непродолжительного молчания сказал горничной: «Вы уничтожили результаты 27-летнего труда: вперед не дотрагивайтесь ни до чего в этой комнате».

Кроткое и веселое расположение духа имеет своим источником любовь, и та же любовь служит источником хороших манер и внешнего изящества поведения. «Сама добродетель может оскорблять, — говорит епископ Мидльдон, — если она соединяется с отталкивающими манерами».

Манеры до некоторой степени указывают на характер человека и служат внешней оболочкой его внутренней природы. Они выказываются в вежливом и приветливом обхождении, но настоящая и лучшая вежливость та, которая основана на искренности. Она должна быть внушена сердцем, должна быть полна добродушия и проявляться в готовности способствовать счастию ближнего. Истинная вежливость неразлучна с уважением к личности другого и без нее невозможна.

Люди выказывают свое неуважение к другим разными способами, например, небрежностью в одежде, неопрятностью, дурными привычками, и все это будет невежливостью. Гугенотский проповедник Давид Ансильон имел обыкновение говорить, «что отсутствие старания в подготовке обличает неуважение к публике».

Но подобно тому, как под грубой оболочкой скрывается иногда самый сладкий плод, так и грубая внешность очень часто скрывает добрую и полную сочувствия Душу. Джона Нокса и Мартина Лютера уж никак нельзя назвать людьми, отличавшимися манерами и изяществом. Напротив, в своем обращении они были излишне строги и жестки. «Кто же вы такой, — спросила Мария Шотландская Нокса, — что смеете поучать владетельных особ этого королевства?» — «Подданный, рожденный в пределах того же государства», отвечал Нокс.

Впрочем, многие невежливы не потому, чтобы они хотели быть такими, а потому, что они не умеют лучше (поступать. Многие кажутся жесткими, сосредоточенными и гордыми, тогда как, в сущности, они только застенчивы. Застенчивость есть черта англичан. Только застенчивостью объясняют манеру англичан сторониться в обществе, отворачиваться друг от друга и во время путешествия забираться в противоположные углы вагона. Покойный принц Альберт был одним из самых благосклонных и приветливых людей и в то же время — из наиболее застенчивых. Застенчивостью отличались Ньютон, Шекспир, Байрон, Вашингтон, а про Натаниэля Гоуторна рассказывают, что когда в комнату, где он был, входил чужой, он оборачивался спиною, чтобы его не узнали.

РАЗДВОЕННОСТЬ ХАРАКТЕРА

Составными элементами характера общественное мнение считает стойкость, энергию, неустрашимость и мужество, самообладание, правдивость, кротость, ласковость и обходительность, веселое расположение духа. Все эти элементы обнимают область чувства. Ум общественная наблюдательность выделяет из характера; ей известно, что люди даровитые и с блестящими умственными способностями не всегда отличаются благородством чувств и что быть умным человеком еще не значит быть честным.

Общественная наблюдательность смотрит на характер как на нечто имеющее положительное содержание. Говоря: человек «с характером», мы предполагаем в человеке присутствие какой-то сложной нравственной силы. И если хотим сказать, что в человеке этой силы нет, мы говорим: человек «без характера».

Для большинства сила характера служит синонимом силы воли; но мы уже знаем., что воля есть стремящаяся к осуществлению энергия желания; мы уже знаем, что воля есть сила совершенно безразличная; оттого-то и признают волю добрую и волю злую. Поэтому не воля составляет содержание характера, а характер — содержание воли.

И в «характере» заключается подобная же двойственность. Если, говоря «характер», мы предполагаем положительное содержание чего-то хорошего и благородного, целый комплекс душевных особенностей, которыми поведение одного человека отличается от поведения другого, то уже самым предположением подобного содержания мы допускаем и его отсутствие. Мы потому и говорим «белый», что противополагаем ему «черный»; мы потому говорим «характер», что в нас существует представление о «бесхарактерности».

Моралисты-воспитатели всегда знали могущественную силу примера и подражания; вот почему они и старались действовать на подъем духа своих воспитанников примерами замечательных людей. Но если мы взглянем на жизнь не с праздничной стороны, то увидим, что в наших повседневных отношениях, в той жизни, с которой мы боремся, царит не «характер» в его благородном, идеальном представлении, а напротив, «бесхарактерность». В конце концов, благородство, конечно, берет перевес над низостью и мелочностью чувств: конечно, оно управляет прогрессом; оно является той светлой точкой, к которой прокладывает себе путь общественная жизнь; но, к сожалению, благородный характер для нас не критерий нашего собственного поведения, а только неуловимый идеал. Мы перед ним преклоняемся с благоговейным удивлением и восторгом; мы смотрим на Вашингтонов, Лютеров, Сократов, Эпиктетов как на светлые точки, как на недостижимую высоту и потому восхищаемся ими только «теоретически». Они для нас не реальные идеи, способные наполнить нас своим содержанием, а нечто находящееся вне нас, равняться с чем мы даже не посмеем и думать. Мы опускаемся на колени перед идеальными образами, на которые смотрим уже заранее как на недостижимые идеалы, и даже не пытаемся им подражать, предрешив, что им подражать мы не в силах.

Характер, как идеал благородства, служит нам критерием лишь при оценке чужого поведения. Выгораживая себя, мы не выгораживаем никогда других; мы извиняем себе всякую собственную дрянность и не извиняем дрянности только в других. Нет ничего труднее, как заслужить наше уважение, потому что каждый из нас имеет перед своими глазами хотя и смутный, но все-таки довольно определенный идеал человеческого достоинства, к которому приравнивает других. Закон же причин и последствий каждый бережет лишь для себя.

Преувеличенное воззрение на себя и неуменье верно оценить свои силы — причина тому, что массу цивилизованного или, вернее, образованного человечества составляет, как выразился удачно Стюарт Милль, «собирательная посредственность». Каждый из нас оправдывает свою собственную дрянность, недостаток своего умственного и нравственного мужества, тупость чувств, мелочность мыслей, безучастие к делам ближнего, трусость, эгоизм, себялюбие, низкопоклонность, лесть. И нередко подобное растление чувств и мыслей выдается за образование, за уменье жить, за благовоспитанность! Свет наполнен именно этим сортом «благовоспитанных» людей, в которых не шевелилась никогда ни одна благородная мысль, поведением которых не управляло никогда ни одно социальное чувство.

Педагоги и моралисты предлагают юношеству примеры человеческого величия в лице каких-нибудь десяти — ста единиц, выработанных человечеством в течение сотни тысяч лет своего существования. Моралисты сделали бы лучше, если бы дали нам массу той человеческой испорченности, той умственной и сердечной гнили, которая собственно и составляет действующее и руководящее человечество. Сколько дрянности и нулей на одного человека с нравственной силой и благородным, цельным характером! И когда люди приходят в изумление от подавляющего количества нулей, когда они изумляются малому числу светлых единиц, они говорят: «Да, прогресс покупается дорогою ценою». Но такое сознание не подвигает нас ни на шаг вперед, потому что мы думаем не о том. Не о том должны мы говорить, что Сократ, Эпиктет, Вашингтон стоят слишком дорогой цены, а о том, что слишком дешевы и ничтожны мы — почва и собирательная посредственность.

Общественная наблюдательность ограничивается в воспитании нравственными сентенциями. Ее точка отправления всегда моральная. И странное противоречие! Чем больше и настойчивее усиливалось общество поднять уровень нравственности образованного слоя, тем он больше падал и падал. Живые образцы замечательных характеров становились все реже и реже, человек точно вырождался, а дрянность плодилась все больше и больше. На наших глазах в какие-нибудь 10 лет можно уже ясно видеть, насколько упал уровень личного характера и как вместе с ним понижается и уровень характера общественного. Характер ныне растущего поколения уже совсем не тот, какой был у поколения предыдущего. И по мере того, как мы сами становимся меньше, нам кажутся выше, величественнее и титаничнее моральные гиганты Греции и Рима, которых дают нам в образцы. Напрасно питаем мы к этим гигантам платоническое изумление; напрасно мы пытаемся проникнуть мыслию в классический мир; чем глубже мы в него, повидимому, уходим, чем больше мы ему отдаемся, тем он дальше от нас, тем он для нас недоступнее, потому что мы сами становимся все меньше и мельче.

Представители собирательной посредственности не могут не замечать этого факта. Они его и замечают, но они его не понимают. Чем настойчивее гонятся они за тенью древнего величия, тем она уходит от них дальше, и чем более они думают действовать головными средствами, тем больше характер и нравственность уступают свое место бесхарактерности и безнравственности.

Общественная наблюдательность владеет множеством драгоценных фактов; но, к сожалению, она не сумела справиться со своим богатым материалом, и в этом причина, почему наше умственное и нравственное воспитание так слабо. Мы не скажем, чтобы наука уже овладела законами образования характера. Эти законы еще не определены, и не определены они вот почему: законы образования характера суть законы производные; они могут быть констатированы лишь тогда, когда будут определены законы души; только зная законы души, мы можем сказать, что данные обстоятельства повлияют таким или другим образом на образование характера. Следовательно, пока не существует психологии, нельзя с полной безошибочностью руководить формированием точно известных нравственных организмов. Но мы таких строгих требований и не предъявляем; мы не требуем готовой науки и готовых писаных законов; мы хотим только, чтобы общество и общественная практика в деле воспитания людей не стояли ниже своих наблюдений, чтобы они пользовались как следует тем материалом, которым владеют.

Так — и мы этим начали свое настоящее письмо — практика подметила, что ум и характер могут очень часто не уживаться, изображая собою две взаимноисключающие силы. Практика заметила верно факт; но она его не поняла; она лишь констатирует известное явление, не зная, от каких причин оно происходит. Если ум и характер являются обыкновенно врагами и, таким образом, раскалывают человеческую душу на две половины, то ясно, что такое ненормальное следствие вызвано ненормальными причинами. Что такое хороший ум? Хороший, сильный и обширный ум есть не больше, как хорошо организованное собрание многообразных знаний; чем больше таких знаний, чем полнее выплетенная из них сеть представлений, тем и умнее человек. Но ум не есть независимая сила; материал для нею доставляется органами чувств; материал этот проходит через чувствования, получает от них свой цвет и окраску и в таком дополненном виде становится достоянием мысли. Чувство, следовательно, необходимый элемент при всяком головном восприятии. Чтобы образовать обширный и сильный ум, нужно много наблюдать, много знать, много думать. Но то, что в ходячем, обыденном мнении принимается за ум, есть не всегда ум психологии, о котором мы говорим. Главный составной элемент ума есть память, и без хорошей памяти, прочно и легко удерживающей материал, из которого ум выплетает свои наблюдения и заключения, нельзя, конечно, создать и сильного ума; но зато тем легче формируются умы мелкие, ограниченные, ничтожные. Ребенка очень рано можно заставить жить чисто головными процессами и направить все силы его души на одну мозговую деятельность. Мы на каждом шагу встречаем детей, память которых с ранней молодости загромождается ненужным материалом, который не только не помогает правильным практическим выводам, полезным для жизни, а, напротив, мешает им. Детский ум, загроможденный смолоду подобным материалом, воспринимаемым не через душу, а одним мозговым путем, через память, вводится этим искусственным путем в сферу односторонней деятельности. Все воспринимаемое ребенком минует его сердце и идет прямо в голову; ребенок живет вне жизни чувства и знает одни нервно-мозговые процессы. Поставленный вне всех сердечных ощущений и получая один теоретический материал для развития теоретического ума, ребенок приучаемся воспринимать все исключительно головным образом. Он даже не создает себе понятий — он владеет только словами. Благородство, честность, правдивость, мужество, энергия, неустрашимость являются для него голыми словами, которые он знает твердо, употребляет безошибочно в соответственных случаях, но истинная сущность которых никогда не шевелит его сердце. И чем ребенок больше сидит за книгами, чем больше он учится, чем больше его память обременяется исключительно головным книжным материалом, — тем ограниченнее и теоретичнее становится область его душевной жизни и тем более ничтожным делается его характер.

Характер формируется тоже из материала, потому что без материала ничто в человеке сформироваться не может. Но материалом характера служит все то, что входит в область чувства. Чтобы в ребенке явилось чувство великодушия, нужно чтобы материал, воспринятый душой, возбудил в нем подобное чувство; чтобы в ребенке явилось мужество и неустрашимость, нужно, чтобы практика его детской жизни дала ему возможность создать в себе неустрашимость и мужество; чтобы в ребенке явилась энергия, нужно, чтобы он имел возможность развивать свою настойчивость. Но возьмите ребенка, в которого подобный материал не входит никогда путем его практических детских отношений; возьмите ребенка, сфера чувств которого ограничена, который не знает, что значит желать и действовать, что значит жить практически. Окруженный книгами и учебниками, он живет всегда в теоретическом, головном мире; он знает только один этот мир и только в нем одном достигает известных результатов и успехов. Разве это результаты жизненные, практические? Нет, они всегда книжные и теоретические. Ребенок приучается только жить памятью, воображением и мыслью, он смело разрешает, но только головой, все препятствия и затруднения; он воюет в голове с разными затруднениями и страхами; он переживает всю жизнь головными процессами; он все чувства превращает в головные чувства и в то же время стоит одинокий, изолированный от действительной жизни, не переживая ее. Человек, развивающийся таким односторонним путем, может достигнуть большой смелости в головных комбинациях и в то же время сложить себе характер самый ничтожный, и только потому, что для образования характера ему не давался надлежащий, практический материал. Вот причина, почему нарушенное равновесие детской души, — когда воспитатели и родители, не понимая, что такое ум, сводят его к простой памяти и излишне загромождают ее ненужным и нередко бесполезным материалом, и в то же время замыкают область чувства, не позволяя жить и развиваться практически-свободно, — создает те ничтожные характеры, которые больше и больше стали появляться в последнее время.

Мы не скажем, чтобы у этих слабых людей вовсе не было характера; но их характер головной, потому что весь опыт их жизни совершается лишь в области голой мысли. И они испытывают удачи и неудачи; и им приходится преодолевать препятствия и затруднения; и им приходится раскаиваться и мучиться. Но вся эта жизнь переживается исключительно в головной сфере, в очень узком, ограниченном и одностороннем мире. Что же касается нравственной жизни, жизни чувства и житейских отношений, то жизнь эта совершенно чужда таких людей; зная "«все», они не знают одного — самих себя, потому что над собой им никогда не приходилось работать, им никогда не приходилось ни думать о себе, ни задумываться над собой. Им может быть все известно, за исключением собственного внутреннего мира.

Недавно я видел одного 13-летнего ученика; я часто вижу подобных учеников, потому что их у нас очень много. Ученик, которого я видел, — белокурый, полный, красивый мальчик, с румяными щеками. Его наружность показывает, что для него вся его собственная внешность не составляет предмета размышления. Прически у него нет никакой; его волосы ни короткие, ни длинные, торчат в разные стороны и образуют миллионы неправильных проборов; лоб его прямой, правильный, красивый, с резко выдающимися двумя возвышениями, которые френолог назвал бы «философскими желваками»; взгляд, несколько потухший, неподвижный и как бы устремленный вдаль. С таким взглядом изображен Наполеон в известной картине, под Ватерлоо. Но этот подернутый плевою взгляд внезапно оживляется и глаза ребенка начинают блестеть, если перед ним является предмет, привлекающий его внимание. Что же обращает его внимание, какой разговор его интересует? Мне говорили, что с раннею детства он не знал другого общества, кроме общества взрослых; ему неизвестны никакие детские игры; он не играл ни в мяч, ни в лапту, не развивал своих мускулов ни беганьем, ни прыганьем, никогда не жил в детском мире и не знает его отношений. Ему известна только солидная, благоразумная компания взрослых — и он держит себя взрослым. Все игры, которые ему предлагали в доме, где я его видел, были для него скучны; его не занимала ни игра в солдаты, ни музыка, ни пение, ни карты. Хозяин дома, такой же тринадцатилетний ученик, перепробовал все, чтобы занять своего гостя; но гость смотрел «в даль» и переживал какие-то головные процессы, крутил своими головными колесами, как заведенные часы, и не отдавался ни одному из окружавших его впечатлений. Наконец, явились на сцену «книги» — и тогда гость почувствовал себя в своем мире. Он обнаружил такие познания, каких трудно даже было от него ожидать. Он знал по рисункам больше 300 видов насекомых! И зато вне сферы книг обнаружил полнейшее безучастие ко всему; точно в груди его совершенно было мертво и все движения души сосредоточивались исключительно в голове. В училище, как мне говорили, он совершенный одиночка; вечно тихий и уединяющийся, он поглощен своими книжками и уроками, и товарищи ему совсем не нужны. Все силы ребенка, вся активность его ушли в одну сторону. Но разве такая жизнь может выработать характер? Что знает этот ребенок о процессах своей души, когда для него не существовало никогда других интересов, кроме Интересов головных, теоретических, и когда он не переживал живого чувства? Ребенок этот читает, он читает много, он читает о великих людях древности, о великих патриотах, его изумляют Гораций Коклес и Муций Сцевола; но это изумление чисто «теоретическое», потому что в своей детской практике он никогда не бывал даже приблизительно в подобном положении. Возьмите его руку и начните ее жать, — и он заревет. И когда вы ему скажете, что Муций Сцевола, которым он восхищается, сжег свою руку и не кричал, он вам отвечает: «да, ведь, это больно!».

А между тем ребенок верен природе человека; ошиблись только те, кто его воспитывал. В ребенке сложилась целая вереница представлений и ассоциаций рассудочных, потому что только одни рассудочные представления в нем и залегали. Все же, что мы понимаем по сердечному чувству: благородство, самопожертвование, преданность, патриотизм, великодушие — никогда в виде непосредственного чувства не входило в его душу. Нельзя сказать, чтобы эти чувства были ему неизвестны; он знает их хорошо, он помнит твердо их названия, он их даже ощущает в себе, но только в рассудочных ассоциациях, а не в ассоциациях по сердечному чувству. Он переживает их как понятие умственное, но он никогда не переживал их как понятие сердечное. Поэтому и Муция Сцеволу он только «понимает». Когда вы жмете ему его собственную руку, это для него первый опыт чувства, и он совершенно справедливо отвечает, что ему «больно», потому что он никогда не боролся с подобными ощущениями и ему никогда не приходилось их побеждать.

Подобной разрозненностью загроможденного и механически развитого ума с никогда не жившим чувством создаются люди, превосходно умеющие «рассуждать» о добродетели и в то же время не чувствующие ее своим сердцем; создаются люди, превосходно рассуждающие о справедливости и несправедливые в действительности; честные в мыслях и бесчестные в поступках; герои патриотизма в голове и малодушные трусы в жизни; общественные деятели в теории и узкие себялюбцы в повседневной практике.

Древний мир, которым мы так пленяемся, не знал этой раздвоенности и не знал он ее потому, что не знал "«книжек». Мы понимаем и пользу книгопечатания, и величие заслуги Гуттенберга; мы знаем, что Стефенсон не виноват, что железные дороги эксплуатируются с целями войны и разрушения и что в последний французско-немецкий погром они послужили на пагубу Франции. Мы говорим не о пользе, а о вреде. Древний человек жил непосредственной жизнью; он был практик, он был человек гармонического развития; его ум не оттягивал его чувства, а его чувство не подавляло его ума. Он жил на форуме, на площади, на улице, среди живых людей и их интересов, — он жил на лоне природы. Мысли воспринимал он не путем «книжек» и мертвою слова, а из живой, непосредственной речи, исходившей из непосредственных ощущений, возбуждаемых живою действительностью. И оттого он был цельным человеком, с цельным характером. И нынче те народы, которые живут непосредственной жизнью, вырабатывают себе тоже цельные, сильные, энергические характеры. Каждый американец — цельный человек, потому что жизнь не подавляет его природы и не заставляет его насильно уходить в головную деятельность. Для жизни чувством и для «практики общественного чувства американцу не закрыта деятельность. Не так живут другие народы и особенно на континенте Европы. У нас книгопечатание превратилось в средство спекуляции, наживы и эксплуатации, а стремление к „умственной жизни“ перешло свою черту. Мы превратили „книжки“ в злоупотребление и, уйдя всеми своими силами в область теоретического мышления, убиваем свою душу, расслабляем свой организм, искусственно плодим нервные болезни, создаем физически слабых людей и наконец, — творим все усиливающуюся и усиливающуюся бесхарактерность.

Я знаю другого мальчика, и ему тоже 13 лет. И его чуть ли не с пеленок хотели сделать „умным“, он выучился читать сам и читал все, что ему попадалось. Мозг его привык к! известного рода раздражению; но практическая активность и жизнь сердца ему не дались. Не позволяйте ему читать, — он скучает, он не знает, что ему делать, он не находит себе места в природе и не знает, куда пристроить свои силы, потому что его силам известно одно направление — чтение, превратившееся для него в какой-то сладострастный процесс. Он может читать книгу с конца, с начала, с середины, потому что он читает не для реального, положительного результата, а читает для того же, для чего другие прыгают, бегают, резвятся. И ребенок растет кабинетным, книжным сиднем и чувства его не знают жизни и никогда в нем не сложится „характер“.

И если бы книжки, многочтение, многоучение, холодное, мертвящее, формальное, только бы вырывали человека из жизни! Нет, они атрофируют всю его душу. В ребенке не только не явится характера, в нем не явится никогда и хорошо сложившегося, сильного, обширного ума.

Между умом и характером существует тесная аналогия. Как ум формируется ассоциациями полных и разнообразных головных представлений, так характер формируется из полных, разносторонних и плотно сплетенных ассоциаций по сердечному чувству. Ум формируется в теоретической области, характер — в практической. Для развития ума нужно много знать и много передумать; для полного, сильного, закаленного характера нужно много перечувствовать, много испытать, нужно много ошибаться, раскаиваться, бороться, одним словом, нужно жить. Но ни ум, ни характер не должны идти отдельными путями. Только тот создает себе обширный, не ошибающийся ум, кто прошел школу чувства и думал через чувство; точно также только тот создает себе характер, кто жил много, полно и всесторонне сердцем. В гармонии такого опытного, реального ума, с таким опытным реальным чувством заключается гармония души и „цельный“ характер. Только взаимной проверкой опытов чувства с опытами ума мы можем создать себе душевную полноту и только жизнью чувства создать себе характер и приобрести уважение людей, потому что человек ценится не по тому, как он думает и говорит, а потому, как он чувствует и поступает.

Мы оттого пленяемся великими образцами древности, что чувствуем свое противоречие и ощущаем в себе душевный разлад. Мы отдаемся всеми своими симпатиями благородным чувствам, которые возбуждают в нас герои древности, только потому, что сами никогда не живали такою жизнью сердца. И в то же время мы чувствуем всю захватывающую ее силу, потому что чувствуем полное отсутствие вокруг нас материала для такой же жизни. Не находя живого материала в живой действительности и стремясь к подобным освежающим ощущениям, мы ищем и находим их только в книгах. Весь свой век живем мы идеалами и мечтой, не находя никакой возможности создать себе характер по своим платоническим идеалам. Вот одна из причин мечтательности, идеализма и непрактичности.

Но это недостаток только нас, образованных людей, Деревня его не знает; деревня создает людей с сильным и цельным характером. Современный крестьянин, как и древний грек, живет на лоне природы, в среде непосредственного чувства и практической мысли. Общественные интересы крестьянина, конечно, -не те, какие были у древнего афинянина, но мы и не говорим об этих интересах; мы говорим только о влияниях и о той гармонии умственной и сердечной жизни, которая одна и формирует цельный характер. Без суровой, неподатливой среды, несокрушимой и твердой, как судьба, как рок древнего грека, не может сформироваться никакой характер. Вот почему в наше время нервных, больных людей — людей с закаленным характером можно найти только в простонародьи, и вот почему семинаристы нередко поражают нас своей энергией, настойчивостью, своей способностью для всякого трудного дела, своей силой в борьбе с физическими, нравственными и умственными препятствиями.

Таким образом, сильный, цельный и полный характер формируется только гармоническим развитием ума и чувства в суровой, неподатливой среде. Нравственное содержание характера, конечно, не определяется этими элементами, и если общий строй жизни не благоприятствует выработке нравственных понятий, то сильные характеры будут вырождаться только в сильных злодеев. Вопрос о нравственном содержании характера будет нашим последующим вопросом; теперь же мы хотим сказать, что основным агентом, формирующим человеческий характер, является жизнь, жизнь неподатливая, трудная и суровая, жизнь практическая, действующая на полный комплекс чувств, а не теоретическая, головная, книжная. Исключительно теоретическая, книжная жизнь создает только людей ничтожных и бесхарактерных, вот почему наше время есть время ничтожных характеров. Не организацией и практикой жизни создаем мы свое благородство, а вычитываем его из книжек.

ФАКТОРЫ ХАРАКТЕРА

Да, только жизнь сердца формирует характер; неправильное же, изолированное развитие ума ею уничтожает, — душа человеческая вырастает в сторону одного резонерствующего ума, а чувства остаются в зачаточном виде. Таким образом, практическая жизнь является главным агентом при формировании характера.

Рядом с этим агентом стоит другой, не менее могущественный — нервный организм человека, тот самый организм, который достается нам путем наследственности и рождения.

Практика глубокой древности знала уже могущественное влияние наследственного организма при формировании характера и выразила свое наблюдение в учении о темпераментах.

Учение древних о темпераментах основано на гипотезе о четырех элементах — воздухе, огне, воде и земле, и соответствующих им четырех качествах: теплоте, холоде, сухости и влажности. Этим четырем качествам отвечали темпераменты и характеры: флегматический, желчный, сангвинический и меланхолический.

По учению о темпераментах, в человеке флегматическом все психические процессы совершаются медленно, ум его не отличается быстротой, а чувствования овладевают им не быстро. Хотя мысли флегматика текут и с меньшей быстротой, чем у других людей, но, несмотря на то, ум его может достигнуть большой силы и развития. Главная особенность флегматика заключается в его спокойствии и хладнокровии. Он медлен и сдержан в своих решениях и не делает ничего, не обдумав предварительно. Не отличаясь живостью чувствований и быстротой умственной работы, флегматик, тем не менее, может достигнуть замечательных результатов терпением и настойчивостью. Флегматик не годится для дел, в которых требуется быстрое сосредоточение силы, но зато он действует вернее для целей отдаленных. Флегматик спокоен, вынослив и терпелив в страданиях и потому мало трогается страданиями других; вообще, он как бы равнодушен к другим людям, выделяет себя от них и не любит мешаться в чужие дела. Умеренность и отсутствие резкой живости считается отличительной чертой флегматического темперамента.

Холерик или желчный отличается необыкновенной энергией, железной настойчивостью и страстностью. Холерики обладают значительной телесной силой, переносят легко труд продолжительный и утомительный и отличаются в работе каким-то настойчивым упрямством. Страстный, гордый, мстительный, честолюбивый холерик обнаруживает необыкновенную глубину и продолжительность чувства и, когда его страсти встречают противодействие, он может быть даже ужасен. Поэтому постоянный в дружбе — он неумолим во вражде. Отдаваясь страсти, холерик не способен к размышлению. Он не поддается чужим влияниям и, увлекаемый своей страстной энергией, идет вперед напролом, пока не погубит себя. Люди этого характера всегда обнаруживают сильное влияние на других и, когда они облечены властью, пользуются ею с железной настойчивостью. Такими людьми были: Магомет, Лютер, Петр I.

Люди сангвинического темперамента отличаются легкой подвижностью чувств и мыслей и малой их продолжительностью. Сангвиник легко увлекается всем, быстр и переменчив; поэтому он непостоянен в своих склонностях, дружбе, любви и ненависти. Он больше раздражается, чем сердится, и больше увлекается, чем любит. Поверхностный и легкомысленный, легко отдающийся первым впечатлениям, сангвиник их так же легко забывает. Он щедр на обещания, но на слова его полагаться нельзя; он любит строить проекты, жить мечтой и воображением в будущем, но в настоящем делает мало; снисходительный к себе, сангвиник снисходителен к другим и не возмущается человеческими слабостями и даже пороками; он ласков, обходителен, доброжелателен, любит общество и вообще нравится женщинам.

Меланхолик обнаруживает особенную наклонность к подавленному состоянию духа. Он как бы живет под давлением неприятных ощущений и, если сангвиник весь удовольствие, меланхолик — весь печаль. Меланхолик боязлив, недоверчив, нерешителен, легко обижается и оскорбляется, малейшее препятствие лишает его энергии, малейшая трудность его затрудняет; он преувеличивает свои страдания, гонит от себя прочь светлые ощущения, и замогильный мир для него милее живой действительности. Вечно страдающий и недовольный, он легко симпатизирует чужим страданиям и потому жалостлив.

Учение о темпераментах не выдерживает критики: резких границ, установляемых между темпераментами, в действительности найти нельзя и, конечно, вы в свою жизнь не встретили ни одного человека, который бы без всяких исключений был или холериком, или сангвиником, или меланхоликом, или лимфатиком. Всмотритесь в себя, припомните свои разные душевные состояния, в разные моменты жизни и в разных возрастах, и вы найдете в себе все темпераменты. Если Петра Великого взять за представителя холерического темперамента, то, как реформатор и государственно-политический деятель, он представляет самые резкие черты своего холеризма. Страстный, увлекающийся, энергический, он идет напролом всех препятствий и действует тем неукротимее, чем сильнее препятствие. Он страстен в дружбе и страшен в ненависти. Отдаваясь всеми силами души тому, кого он полюбил, он остается верен своему чувству и в то же время беспощадно последователен и неумолим в своих преследованиях. Он поднимает снова уже давно поконченные дела, и в его лексиконе нет слова амнистия, потому что ему неизвестно чувство пощады. По всем этим чертам Петр чистокровный холерик. Но возьмите другую сторону его жизни — жизнь частную, и вы увидите в Петре сангвиника. Он легко отдается первым минутным впечатлениям; ищет наслаждения, ищет перемены ощущений и, как сангвиник, увлекается своими грубыми удовольствиями и потехами. По своей недоверчивости и по подозрительности — Петр чистый меланхолик, а по своему упорству в достижении отдаленных целей, по той терпеливости, с какой он сооружает и переделывает свои административные сооружения, — чистый флегматик.

Наблюдайте людей, сличайте их в разные моменты их душевного состояния и в продолжительный период их жизни и вы увидите, как один и тот же человек бывает настойчив и переменчив, медлителен и быстр, увлекающ и основателен и подвижен в своих чувствах. В одно и то же время человек может быть флегматиком в одном и сангвиником в другом, холериком по отношению к одним людям и меланхоликом по отношению к другим.

Если, таким образом, учение о темпераментах не выдерживает критики и не оказывается последовательным в применении ко всем случаям и людям, то чем же объяснить его многовековое существование, чем объяснить, что его держится так твердо повседневная практика и господствующее общественное мнение? Причину этого нужно искать в том, что в основе своей учение это все-таки верно, что оно создано верной наблюдательностью над живыми людьми, над живой повседневной действительностью, и что каждый из нас находит в этом учении самого себя. Учение о темпераментах не выносит только ученой критики, но против его поэтической стороны, против тех генеральных типов людей, которые оно создало, разделив человечество на четыре психические группы, мы ничего сказать не можем. Вот почему, не придавая учению о темпераментах научного и педагогического значения, нельзя не признать в нем художественной верности типов, помогающих понимать людей и оценять их психологически.

Новейшая психология, отвергая учение о темпераментах, тем не менее признает важность физического организма в деле формирования характера и, вместо четырех типов древних, дает один. Учение древних о темпераментах новейшая психология сводит к крепости первичных основ души, к ее впечатлительности и к живости восприятий. Эти три основных элемента души находятся непременно в каждом человеке и у каждого в своей собственной, известной пропорции. Различие между людьми зависит не от того, чтобы в ком-нибудь не было того или другого элемента, а только от силы этих элементов и от разной пропорции их комбинации, дающей разным душам разный химический состав.

От чего же зависит то или другое состояние основ организма и те или другие их комбинации? Ни психология, ни физиология не могут еще ответить на этот вопрос. Но из наблюдений известно, что влияющими факторами на деятельность души, на ее большую живость, впечатлительность и крепость, являются общее здоровье и силы организма, быстрота физиологических процессов, состояние нервной системы и ее впечатлительность.

Общее здоровье, сила и крепость организма всегда считались необыкновенно важными агентами психической деятельности. Но это учение древних так же, как и учение о темпераментах, не подтверждается практикой. Не всегда здоровый дух был только в здоровом теле. Скорее можно сказать, что здоровый, сильный дух был в слабом теле. Большинство великих людей и мыслителей были или люди больные, или люди болезненные. Многих из них нервное раздражение доводило почти до мономании. Люди, поражающие нас своей энергией и силой характера, бывали тоже не всегда людьми здоровыми. Припомните времена инквизиции, религиозных гонений и процессов за ведовство. Сколько мужества и неустрашимости обнаружили люди слабые и больные, истерзанные и полуживые от мучений пытки! Их энергия не падала, а росла по мере их страданий и самая сильная напряженная энергия обнаруживалась, именно, в те моменты, когда, повидимому, ей невозможно было существовать.

Но если теория „здорового духа“ и не совсем подтверждается практикой, то из этого вовсе не следует, чтобы слабость или сила телесного организма не имели никакого влияния на качество наших душевных работ. Большая или меньшая крепость организма и его другие условия обнаруживают неизбежное влияние на характер. Глухонемые могут служить лучшим доказательством. Или возьмите ребенка, родившегося со слабым зрением. Даже один этот физический недостаток может повлиять роковым образом на весь будущий характер ребенка. Слабое зрение закроет от него половину природы и отнимет от его души полмира. Вместо того, чтобы, пользуясь своим органом зрения, жить непосредственными впечатлениями, ребенку придется по необходимости сосредоточить силы своей души в другом направлении. Книги могут сделаться его главным материалом и, постепенно втягиваясь в чтение, он будет больше и больше уходить в область теоретического мышления, сосредоточит всю свою психическую деятельность в умственной сфере, развитие же чувств пойдет в нем сравнительно медленнее. Общее малосилие организма может иметь другое, более пагубное влияние. Ребенок, который чувствует, что всякий из его товарищей сильнее его, ребенок, который чувствует, что путем борьбы ему ничего не достигнуть, может уйти или в хитрость и привыкнуть думать в мошенническом направлении, или же развить в себе завистливость и злость. Ребенок, чтобы не отстать от своих товарищей и не лишиться своих выгод, станет искать свою силу в хитрости; или же, если ум его недостаточно изворотлив и ребенок принужден делать постоянные уступки, душу его начнет сосать зависть, а с завистью поселится в нем озлобление. Сильный мальчик вероятнее всего сложится добрым человеком, сознание силы научит его снисходительности и уступчивости, а уверенность в том, что он мог бы достигнуть своего, сделает его кротким и великодушным. Но избыток сил грозит и другой опасностью. Как ребенок, слабый физически, может сделаться легко книжником, так ребенок, сильный физически, может уйти в активную, практическую деятельность и задержаться умственно. Сильный мальчик только потому и будет развиваться тупо, что избыток сил заставит его искать преимущественно сильной телесной деятельности. Отдаваясь ей всеми своими силами, он будет отставать умственно и привыкнет к умственной лени.

Если таким образом различное содержание сил обнаруживает несомненное влияние на формирование характера, то из этого вовсе не следует, что противодействовать этому влиянию невозможно. В этом противодействии и заключается задача воспитания. Если слабый ребенок может сложить в себе завистливый и злой характер, из этого вовсе не следует, что всякий слабый человек должен быть непременно завистлив и зол. Если сильный ребенок может отстать в умственном развитии, из этого вовсе не следует, что сильные люди глупы. У Демосфена была очень слабая грудь, однако, он приучился перекрикивать бушующее море. Зенон отличался необыкновенно тщедушным телосложением, но он выработал в себе привычкой организм, легко переносивший бури и непогоды, холод, голод и всякие лишения. Этим Зенон стал главою стоиков. Чтобы воспитать в ребенке сильный характер, цельный и гармонический, нельзя, конечно, не обращать внимания на силу организма. Но с тех пор, как наши воспитатели и, преимущественно, наши маменьки-воспитательницы узнали о важности физического воспитания, они кинулись в чадолюбивую крайность. Действительно, нужно создавать здоровые организмы, детей нужно и кормить хорошо, и одевать соответственно; но чадолюбивая боязнь уводит нас в крайность и, вместо здоровых людей, обществу дают эпикурейцев — слабых, изнеженных. Послабление и баловство растет как снежная лавина и, раз отдавшись ему, мы незаметно уйдем в бесповоротную крайность, из которой нет выхода.

Другой влияющий агент есть большая или меньшая быстрота всех свершающихся в ребенке физиологических процессов. В них заключается источник впечатлительности и живости. Чем быстрее совершаются в организме физиологические процессы, чем быстрее восстанавливаются ткани тела, тем быстрее восстанавливаются и силы, которыми располагает человек. Поэтому, вообще у людей, у которых быстро свершаются физиологические процессы, идет быстро весь круговорот их психической деятельности, и, конечно, эта быстрота не может не обнаруживать сильного влияния на яркость и многообразие представлений, на глубину и продолжительность чувств.

Быстрота возобновляющего процесса не зависит от внешнего здоровья и кажущейся силы. Есть дети слабые, у которых пищеварение и обмен вещества совершается очень быстро, и есть дети очень крепкие и здоровые, у которых восстановление потраченных тканей идет много медленнее. Первые обнаруживают во всем сильную энергию, набрасываются на все всем напором своих сил; вторые действуют спокойно, без увлечения, точно ими руководит какой-то расчет. Придерживаясь теории темпераментов, первых можно бы назвать сангвиниками, вторых — лимфатиками. Причина такого различия заключается в различной впечатлительности нервов.

Быстрые дети, действующие всем напором сил, без расчета и экономии, легче от того подвергаются опасности одностороннего развития. При их нервности их гораздо легче сделать головными, книжными, теоретическими, в ущерб развитию чувств. Если головное развитие такого ребенка вести раньше развития его мускульной системы, то он весь уйдет в нервность. Я имею случай наблюдать подобного ребенка. Это ребенок слабого сложения, вытянувшийся так, что товарищи прозвали его „селедкой“, живой и впечатлительный. Пищевые процессы и обмен веществ совершаются в нем необыкновенно быстро, ткани восстанавливаются скоро, так что он никогда не бывает болен долго, а порезы заживают у него скоро. Ребенок отличается большой энергией; но его энергия действует коротким ударом и на близкое расстояние. Он начал рано читать и учиться, и» многоучение отвлекло уже давно все ею силы в мозговую деятельность и нарушило равновесие души. Теперь поправлять прошлое поздно, да и невозможно потому, что все небольшие силы ребенка уходят на учение и свободного запаса их не остается. Остается ждать поры возмужалости, когда любовь заставит проснуться его спящее чувство и даст ему вторую половину души; но это — будущее. Если бы в этом ребенке нервы были менее впечатлительны и раздражительны, он, может, учился бы с меньшей энергией, был бы средним учеником, но зато в душе его явилась бы гармония. Теперь же сомнительно, чтобы в нем сложился когда-нибудь «характер». Лучшая пора для этою прошла. Привычка нервов раздражаться известным образом уже определила его нравственную физиономию, сложила черты, установила его нравственный склад.

Подобные дети вовсе не редкость. Из их примера можно видеть, что быстрота и впечатлительность, при обстоятельствах, не благоприятствующих развитию характера, гораздо легче уходят в душевную односторонность, если учение поглощает все силы и не оставляет свободного их запаса.

Вообще, впечатлительность не ручательство за нормальное развитие; напротив, она представляет большую опасность ошибок и порчи. Потому-то за впечатлительными детьми должен быть особенно тщательный уход. Легче всего уходит она в легкомыслие. Впечатлительный ребенок набрасывается на всякую новизну, быстро переживает свои ощущения, снова набрасывается и, быстро сменяя одно новое другим, постоянно заваливает себя целой массой впечатлений. Ему просто некогда вздохнуть. Впечатлительный ребенок напоминает в этом случае сумасшедшего и обезьяну, которые тоже живут в мире быстро сменяющихся впечатлений; но вся их масса скользит по поверхности души, не оставляя в ней прочных, глубоких следов и не завязывая узлов представлений. Впечатлительному дитяти некогда сосредоточиться, — оно вечно разбрасывается, и ни одно чувство, ни одна мысль не проводят в его душе глубокой черты сразу. Отдаваясь своей изменчивой, раскидывающейся впечатлительности, ребенок всегда и во всем мелок; то, что он выигрывает в количестве и многообразии, — он теряет в качестве, т. е. в глубине и прочности. Чтобы впечатлительный, живой ребенок усвоил что-нибудь прочно, нужно действовать на него глубоко и сильно. И если его раскидчивость не будет сдержана с самого начала, она переходит в привычки беспорядочности, в жажду ненужных перемен, в разбросанность занятий, в привычку переходить от одного незаконченного дела к другому, и душевные основы, носящие на себе все признаки энергии, выработаются в характер, лишенный всякой энергии, в боязнь настойчивого труда, в привычку заниматься мелочами и пустяками.

Сильная впечатлительность, большею частью, неразлучна с раздражительностью нервов, и нервная раздражительность есть один из влиятельнейших агентов при формировании характера. Раздражительность нервов — главное основание большей или меньшей полноты или быстроты, с которыми ребенок отдается злым и добрым чувствам. Дети с недостаточно раздражительными нервами отдаются гораздо туже чувству гнева, радости, — тогда как у детей раздражительных чувства эти почти моментально разливаются по их организму и овладевают всем их существом. У первых детей замечается как-бы односторонность души, точно они чувствуют одною ее частью; тогда как ребенок раздражительный, если он сердится, обращает на гнев все свои силы. Нервная раздражительность и быстрота, с какою чувства разливаются по всему организму, служат одним из оснований для развития страстного характера; без нервной раздражительности невозможно быть фанатиком никакого дела, без нее невозможно создать страстность, без нее нельзя быть ни апостолом науки, ни увлекающимся общественным деятелем, ни любящим, преданным, хорошим человеком. Раздражительность нервов, сопровождающаяся тонкой восприимчивостью, служит основой тонкого ума и тонко чувствующего сердца, потому что дает возможность ощущать и подмечать такие мелкие сходства и различия, каких человек менее раздражительный не воспринимает. Без этих свойств нервной системы невозможно ни высшее развитие ума, ни высшее развитие чувства. Но, с другой стороны, под дурными влияниями, они могут развиться в такие нравственные уродливости и недостатки, к каким вовсе неспособны люди с меньшей раздражительностью. Страстность и увлечение и тонина впечатлительности могут быть направлены на недостойные, низкие цели, на одностороннее преследование мелких личных интересов, и тогда все то, что могло бы при иных обстоятельствах сформировать благородный общественный характер, уходит на мелочи, на формирование ничтожного, злого и мстительного человека.

Чтобы раздражительность и впечатлительность являлись полезными агентам", нужно чтобы они соединялись с крепостью нервов. Крепость же нфвов есть их памятливость, без которой невозможен ни сильный, основательный ум, ни глубоко и сильно чувствующее сердце. Легкость и мелочность ума и чувства есть именно недостаток памятливости, неспособность нервного организма схватывать быстро и удерживать долго и прочно следы (впечатлений. Чтобы в людях легких следы впечатлений нацарапывались глубоко и чтобы в них завязались узлы крепких представлений, нужно слишком частое повторение одних и тех же представлений.

Но одна память, как бы ни была она крепка, не служит еще ручательством ума и хорошего характера. Есть много детей, отличающихся необыкновенной памятью, из которых потом вырастают самые обыкновенные люди. Память — склад сырого материала; для сильного ума и для сильного чувства, конечно, должен быть собран и богатый материал, но если богатый материал попадет в слабую душу, которая не сумеет с ним справиться и его переработать, — он ее подавит. В этом только и причина, что из людей с обыкновенными силами многоучение создает не гениев, а затупленные ограниченности.

Хорошая память может даже прямо вредить характеру. Вот ребенок, у которого память сложила уже многообразный материал, а воображение представляет изобильный ряд подвижных картин. Ребенок кажется старше своих лет, развитее и умнее; он необыкновенно ловок, находчив и изобретателен в играх. Играет ли он с товарищами в войну, — у него уже есть целый запас вычитанных сведений и он неистощим в изобретении новых положений, разнообразных случайностей и перемен. Дети, знающие менее, смотрят с благоговением на своего изобретательного товарища, предоставляют ему управление ходом игр и склоняются перед его авторитетом. В данном случае память, служащая с пользою развитию ума, может вредно действовать на развитие характера. В ребенке является авторитетность, является привычка быть первым, выделять себя из других, привычка повелевать, со всеми ее неизбежными последствиями, с неспособностью переносить возражения, замечания, поправки, необыкновенная чувствительность ко всякому противоречию и противодействию. Я знаю одного ребенка, которому счастливая память именно и послужила таким образом; она заложила в нем только привычки авторитетности и властолюбия и привела его к преувеличенному воззрению на свои собственные силы. Свифт справедливо говорит, что только те люди и делают глупости, которые не знают меры своих сил. Детское понимание ума — понимание очень ограниченное; они понимают его не так, как мы; для них ум есть почти исключительно острая память. Поэтому дети с острой и сильной памятью легче склонны к ошибкам характера и легче теряют свое место в природе, усваивая привычку выделять себя из других и считать себя лучше.

Изложенное нами учение, возводящее все человеческие организмы к одному общему единству, объясняет гораздо точнее факторы характера, чем учение о темпераментах, разделяющее людей на группы. Пред нами возникает один цельный человек и один общий тип, построенный по одному плану. Если для большего уяснения себе этого типа мы можем найти две формы — живой и впечатлительный организм и организм менее живой и впечатлительный, то это деление будет больше поэтическое, чем научное, ибо научными средствами нельзя установить подобных точных границ. Три основных душевных элемента, о которых мы говорим: крепость, живость и впечатлительность, находятся в каждом в таких разнообразных и неодинаковых комбинациях, что именно от этого разнообразия комбинаций зависит бесконечное разнообразие людей и совершенная невозможность подвести их под те чистые типы, которые устанавливает учение о темпераментах. В одном человеке, при сильной впечатлительности, может недоставать памятливости, и потому он обнаружит наклонность к легкомыслию; в другом сильная память может быть лишена впечатлительности нервов, и из него выйдет зубрила, вырастет человек ограниченного ума и тупых чувств; в третьем хорошая память соединяется с сильно раздражительными нервами, и из него может сформироваться сильный, страстный и глубокий характер; в четвертом, лишенном памятливости, раздражительность перейдет в легкомысленную порывистость, в короткую, изменчивую страстность, поддающуюся мгновенным влияниям, и образует разорванный, неустойчивый, колеблющийся характер.

Но помимо того, что в каждом человеке залоги или основы души находятся между собою в разнообразных пропорциях и комбинациях, основные формы души не служат еще доказательством того, чем выйдет человек. Два человека с совершенно одинаковыми основами могут выйти совершенно различными людьми. Ребенок, владеющий превосходно устроенным зрительным аппаратом, может развить свою душу в направлении красок и образов; точно так же как ребенок с хорошо развитым слухом представляет вероятие сделаться музыкантом. Но из этих детей точно так же может не выйти ничего. Человек с залогами страстности может выйти энергическим реформатором, фанатиком науки или общественным деятелем, но точно так же, при тех же залогах, душа его может встать на путь антисоциального развития, и тогда из человека сформируется только замечательный злодей. Залоги души и ее основы указывают нам лишь на вероятность, а не на возможность. Но для того, чтобы из человека вышло именно общественное существо и гражданин, чтобы он мог сформировать именно тот характер, который требуется для исполнения роли, которую он должен играть в жизни, — нужно, чтобы вероятности были поставлены в соответственные им условия. Поэтому-то основы души — не больше, как действующие, безразличные силы, результат деятельности которых зависит от материала, который будет им дан для переработки. При одинаковых силах можно достигнуть разных результатов, и потому характер важен не сам по себе, не в своей безразличности, а по своему нравственному содержанию.

ТЕОРИЯ СЧАСТЬЯ

Мы говорили уже, что чувство свободы есть содержимое нашего организма и душа нашей души; что быть свободным, значит мыслить, чувствовать и действовать, руководствуясь своим собственным контролем.

Но свобода есть только возможность проявлять в действии свои собственные силы, ибо человек есть вечно работающий рефлективный аппарат, постоянно воспринимающий внешние и внутренние органические впечатления и постоянно отдающий их внутренними и внешними рефлексами. В этой сложной машине, в ее (полном органическом делом, совершаются постоянно необыкновенно сложные и запутанные процессы, вечно стучат и двигаются колеса и в вечном движении психическою и физиологического аппарата заключается «жизнь».

Оставьте человека на пустынном острове одного, психический аппарат его будет действовать и человек будет «жить». Поставьте его среди людей, он будет тоже «жить», и психический аппарат его будет тоже действовать. Человек «всегда» живет, пока он действует, и смерть есть собственно бездеятельность, покой.

Человек как психический аппарат действует потому, что он не может не действовать, и так как жизнь есть усложненная рефлективная деятельность, то в психическом смысле человек есть глубоко-эгоистическое существо, в котором все процессы совершаются для него самого, ради его самого и составляют содержимое его деятельности.

Когда Робинзон Крузо поселился на необитаемом острове, он был истинным царем мира, потому что его беспрестанно расширявшаяся деятельность встречала препятствия лишь в непреодолимых силах природы. Но вот явился Пятница, и внезапно царство Робинзона кончилось. Рядом с непреодолимыми силами природы явилась новая, мешающая сила и за одним кокосом потянулось двое. И чем больше являлось пятниц на свете, тем царство каждого отдельного Робинзона становилось ограниченнее и каждое эгоистическое «я» встречало более и более усложнявшиеся "препятствия. Как поступить? Как примирить свой эгоизм с чужим эгоизмом, как помирить лицо с лицом, лицо с обществом?

Вопрос этот явился первым вопросом сознательного человеческого духа и попытка его разрешения составляет главную задачу мыслителей всех времен. И в самом деле, что такое неурядицы частной и общественной жизни? Что такое опыты тех или других политических форм? В чем причина вечного личного недовольства, народных волнений, внутренних и внешних войн? Все это неразрешенный вопрос об отношении лица к обществу; все это борьба личности, стремящейся к свободной деятельности, с ограничивающим ее стремлением другой личности к тому же. Только в Свободной, нестесненной деятельности человек находит свое счастье, только к этому Счастью он и стремится, борется из-за него, из-за него идет на Смерть. Должно быть, это благо дорого для человека, если без него он не хочет жить. Если человек за свободу отдает свою жизнь, значит, кто-нибудь лишает его этого блага; значит, сам человек мешает другому жить и сам же внедряется в чужую жизнь. Как же устроиться, чтобы не мешать другому, и какою начала следует держаться, чтобы быть счастливым?

Древних мыслителей мучили эти вопросы; но они их не разрешили; они оставили нам две теории, которых и до сих пор держится человечество. Стоики руководящим основанием для поведения признавали мудрость; эпикурейцы — наслаждение.

По учению Эпикура высшая нравственность заключалась в поведении, доставлявшем высшее наслаждение, а высшим наслаждением он считал добродетель. Эпикур ставил нравственное наслаждение выше физического и сам, действительно, мог служить образцом умеренности и нравственности. Но где же граница между высшим и низшим, и почему духовное наслаждение следует предпочитать физическому? Если мы примем за основание своего? поведения наслаждение, то для нас все равно, чем наслаждаться. Почему душу следует предпочесть телу, и почему быть добродетельным приятнее, чем быть недобродетельным? Наконец, где граница между душой и телом и можно ли доказать, что существуют чисто материальные и чисто духовные наслаждения? Если каждый человек есть независимый, самостоятельный психический аппарат и если руководящим началом каждого будет служить наслаждение, то очевидно, что общий принцип исчезнет, каждый будет жить и наслаждаться по-своему, делая только то, что ему приятно. Почему бы мне не лениться, если это мне приятно, почему мне не покушаться на чужую свободу, на чужой труд, если я этим путем покупаю возможность наслаждения? Каждый будет гнаться только за тем, чтобы увеличивать массу своих личных наслаждений, нисколько не думая о том, что он заставляет страдать другого. Эта теория — теория борьбы и вражды, теория поглощения одного человека другим. Сам Эпикур, конечно, нашел границы; но он нашел их только для себя и только потому, что был благородный и честный человек. Но если человек, под давлением эпикурейского принципа, будет развиваться не под такими условиями, если жизнь не заложит в него добродетельных стремлений? И что такое добродетель, если недобродетель может быть приятнее? Вопрос о добродетели отодвигается, очевидно, на второй план и становится даже спорным вопросом. А если человеку представляется несколько наслаждений — какое из них выбрать? По каким признакам определить, что одно выше и благороднее другого, какому отдать предпочтение? Эпикур говорит, что мудрый человек избирает наслаждения продолжительные. Но почему продолжительное наслаждение следует предпочесть короткому и сильному? Если я страстный, энергический человек, почему мне не пережить жизни коротким сильным ударом, почему я должен растягивать наслаждения, поглощая их капля за каплей, вместо того, чтобы прожить бурно, страстно и быстро?

В этой теории есть еще более роковая и опасная для нас поворотная точка. Если человек должен стремится к наслаждению, то очевидно, что каждая невозможность достижения должна порождать страдание. Чем человек энергичней и сильней накидывается на наслаждения и чем больше разнообразие его стремлений, тем, конечно, он чаще должен встречать неудовлетворение и чаще быть несчастным. Следовательно, теория счастья приводит к несчастью, и человек будет тем несчастнее, чем он хочет быть более счастливым. Эпикур видел это противоречие и потому советовал ограничивать свои потребности. Но где же предел этого ограничения, и не уводит ли оно, наконец, в противоположное учение — в учение стоиков?

Стоики проповедовали нетерпимость наслаждения и в этом видели начало мудрости. Они проповедовали презрение к наслаждениям и фанатически враждебно относились ко всем удовольствиям. Но если мудрость в лишениях и ограничениях, то где же им предел и кто самый мудрейший? Теория стоиков приводит прямо к аскетизму, к умерщвлению плоти, к самобичеванию. И почему стоик видел мудрость в ограничении своих потребностей и такую мудрость ставил выше всего? Конечно, только потому, что в ограничении своих потребностей он испытывал такие же наслаждения, какие испытывал эпикуреец в полном удовлетворении всех желаний. Стоик хотел противоречить эпикурейцу и против его физических наслаждений выставил свою мудрость. Но разве он не наслаждался своей мудростью, разве он в сущности отличался чем-нибудь от Эпикура, который тоже ставил душу выше тела?

В сущности этими учениями только констатировался существовавший общественный порядок, а вовсе не разрешался психологический вопрос. Учения эти указывали только на то, что в обществе существуют и борются два противоположных элемента. Представители обеспечения и довольства, владея средствами жизни, хотели ими пользоваться для жизни! и для оправдания своей практики придумали теорию наслаждения. Эта теория была теорией богатых. Эпикур, разделив наслаждения на высшие и низшие, хотел указать богатым лучшие цели и отвлечь их мысли от грубых, материальных наслаждений: он хотел облагородить общество. Стоики явились представителями всего бедного и бессильного помочь себе своими силами. Они явились представителями голодающей, беспомощной массы и отнеслись презрительно к наслаждению, как лисица к винограду. Но их мудрость была не добровольная и их стоицизм был напускной. Нравственная сторона учения стоиков заключалась в том, что, вместо бесплодной, разъедающей зависти, они поселяли чувство гордости и собственного достоинства. Бедняк в отрепьях начинал чувствовать в себе нравственную силу и в рабе пробуждалось чувство независимости. Стоик смотрел презрительно на богатого и, щеголяя в рубище, чувствовал себя таким же человеком, каким был богач в пурпуровой мантии. Богач своими богатствами не мог дать ему ничего и все его подачки и милости он отталкивал с презрением. Когда Александр Македонский спросил Диогена, не может ли он для него что-нибудь сделать, Диоген попросил его не заслонять ему солнца. Царедворцы не поняли этого ответа и засмеялись, но Александр понял. И действительно, для человека нет другого выбора из двух крайностей, как находиться в одной или в другой; это два единственных практических положения. Вот почему людям обеспеченным всегда была понятнее и ближе теория наслаждения, а людям бедным — стоицизм. Вся жизнь вырабатывала тех и других в этих двух противоположных направлениях и, конечно, стоиком мог быть только бедняк, а не обеспеченный богач, не знавший никогда суровой, неподатливой среды, вырабатывающей силу и энергию на борьбу с препятствиями.

Эти два учения остаются и до сих пор самыми понятными и распространенными; их до сих пор пропагандируют писатели и романисты, и практика жизни, практика большинства, не знает других стремлений. Если мы всмотримся ближе в стремление людей к богатству, то увидим, что в этом они вовсе не так виноваты. При теперешних условиях общежития, при теперешнем развитии меньшинства богатство есть одно из условий независимости и свободы. Никто не имеет такой возможности встать вне многоразличных давлений других личностей, как богатый. Разберите всю нашу повседневную жизнь и вы увидите, что только обеспеченное положение дает человеку независимость. При теперешнем развитии понятий каждый продает себя потому, что продает свой труд, и это безразлично — продает ли он свой труд лицу или государству. Человек становится неизбежным рабом опутывающих его форм, отношений и учреждений и может вырваться из них только при одном условии — богатстве. Вот почему практическая речь называет материальное обеспечение «независимым» состоянием.

Стремление к богатству, как к источнику независимости, потому и составляет главное стремление бедняков, что они бедняки. В этом стремлении их жизнь, и в достижении обеспеченной свободы — задача их существования. Но стремление остается стремлением; наслаждение, к которому человек стремится в будущем, в настоящем покупается только лишением. Чтобы сделаться эпикурейцем в будущем, надо быть стоиком в настоящем, и таким образом стоицизм и эпикуреизм сливаются в одной душе. Даже железный Рахметов, спавший на гвоздях, курил гаванские сигары, и в этой кажущейся непоследовательности заключалась истинная последовательность.

Современный стоицизм проповедует то же, что проповедовал стоицизм древний, и так же, как и этот, не разрешает вопроса. Ни у одного теперешнего стоика нет мерила для оценки его поведения и нет такого руководящего начала, которое давало бы содержание его душе. Теория теперешних стоиков — теория экономическая, но не психологическая. Новый стоик, как и стоик древний, замыкается в принужденное гордое величие и только потому смотрит сверху на эпикурейца, что сам стремится им сделаться. Если такой стоик становится фанатиком своей идеи, он, как Рахметов, проповедует самоистязание и самоумерщвление. Он искусственно создает какого-то идеального среднего человека, норму потребности которого ставит нормою своего поведения. Но средней границы на свете нет; ее найти нельзя и, следовательно, она не может служить общим руководящим принципом. Рахметов не ест апельсинов, а ест арбузы. Но разве в той же России, в Петербурге, арбузы не дороже апельсинов? Каждый менее богатый смотрит на более богатого, как на аристократа, и вопрос об аристократизме и демократизме, эпикуреизме и стоицизме, построенный на экономической идее, является, таким образом, источником вражды, а не соглашения, потому что сам по себе он есть враждебный принцип. Стоик суров, пока обстоятельства жизни заставляют его своею несокрушимой властью сидеть в бочке Диогена. Но он сидит в бочке только потому, что у него нет другого помещения; стремления же его иные, он хочет довольства и наслаждения и, в сущности, не стоик, а эпикуреец. И вот наш стоик направляет все свои силы на то, чтобы выкарабкаться из своей "бочки, и когда он, наконец, из нее выкарабкается, он смотрит на других карабкающихся стоиков другими глазами и не считает себя уже более стоиком. Это обыкновенная житейская история; история, в которой все путается и мешается и никто не может найти своего места, потому что ни теория наслаждения, ни теория стоицизма указать его не могут. Констатируя повседневный факт, теории эти разделяют людей по богатству, учат людей зависти, ненависти и вражде, но не дают им в руки истинного психического руководителя.

В древнем мире учения о наслаждении находили равновесие в учении о государстве. Польза государства служила силой, ограничивавшей стремление лица к наслаждению. Человек имел право наслаждаться свободно лишь до тех пор, пока его наслаждение не наносило ущерба общественному интересу.

Но этот уравновешивающий принцип исчез вместе с древним миром. Древнего человека, поглощаемого государством, сменил новый, и идея равноправности и равного достоинства уравняла теперь всех людей. В древнем мире человек служил государству, в новом — государство служит человеку. Государство есть именно та охраняющая и сберегающая сила, которая гарантирует каждой личности свободу, счастие, «жизнь».

Признавая руководящим началом древний принцип наслаждения, мы впадаем в непоследовательность. Если цель жизни наслаждение и если государство должно обеспечить счастье каждой отдельной личности, то что же обуздает единоличный произвол? Личность, лишенная всякой узды, выскочит из себя; каждый будет жить, как ему живется, делать, что ему нравится, и каждый более "слабый задохнется в этой атмосфере бесконечного насилия. А государство, покровительствующее лицу, должно будет покровительствовать такому порядку. Что же останется от общества и государства?

Подобное противоречие могло быть примерно лишь установлением такого нового принципа, который был бы присущ всякому человеку и лежал бы в самых органических его основах. А так как природа, общество, человечество, мир и вся окружающая нас действительность имеет для нас значение только по отношению к нашей душе и настолько, насколько они в ней отражаются, то ясно, что в этой самой душе и следовало искать безошибочного общего основания для человеческого поведения. Руководящий принцип мог быть поэтому только психологическим. Новое европейское общество формулировало его словом «счастье» и «правом на счастье». Каждый человек хочет быть счастливым, должен быть счастливым и имеет право быть счастливым. В первый раз это выражение получило легальное юридическое утверждение в американской конституции; затем оно было употреблено французами. Кант, доказывавший непоследовательность древнего принципа, говорит, что человек не только должен быть счастлив, но и должен быть достоин своего счастья. Законоведы и юристы приняли эту мысль и ввели ее в действующие юридические постановления. Не впадают ли философы, юристы и законоведы в непоследовательность?

Человек ничего не должен. Психология не знает ни должного, ни недолжного. Она знает только, что человек как психический аппарат действует по неизбежным законам причин и последствий; что поведение его не больше, как рефлекс; что если он поступает так, а не иначе, значит, он и не может поступать иначе, и что, таким образом, понятие о должном исчезает в собственном противоречии. Поэтому психология не морализирует; не ее дело учить людей тому, что они должны делать; ее задачи ограничиваются тем, чтобы показать, какие явления возникают как следствия известных причин и при каких причинах какие последствия неизбежны. Таким образом, для психолога исчезает моральный принцип, что человек должен быть достоин счастья, и остается только, что человек должен быть счастлив и что он имеет право на счастье.

Заменив формулу «наслаждения» формулой «счастья», психология установила один общий принцип, одинаковый для каждого отдельного человека, и следовательно, для всех людей. В древней формуле такого общего момента нет. Разве Иван Гус испытывал какое-либо наслаждение, когда его жгли на костре? И в чем могло заключаться наслаждение человека, который для какой-нибудь отвлеченной цели обрекал себя на лишения, страдание и смерть? В чем могло заключаться наслаждение суворовских солдат, карабкавшихся через Альпы? В чем могло заключаться наслаждение наполеоновских гренадер, которые соглашались лучше умереть, чем уступить хоть один шаг неприятелю? Разве теорией наслаждения можно объяснить такое явление? По этой теории, напротив, следовало, чтобы суворовские солдаты не шли в поход, а наполеоновские гренадеры не сражались. Теория наслаждения допускает только одно страдание — неудовлетворенного стремления. Но к чему стремились наполеоновские гренадеры под Аустерлицем, — неужели только к тому, чтобы отдыхать после сражения на голой и сырой земле?..

Величайшее счастье человека — «жить» и величайшее несчастье — «не жить». Жизнь есть никогда не останавливающийся психический процесс, выражающийся в свободном поведении. Хотите понять жизнь, — взгляните на ребенка. Еще грудным, лежа в люльке, он постоянно воспринимает внешние впечатления и отдает их. У него не проходит ни одной свободной минуты, он весь деятельность и жизнь и несчастлив только тогда, когда не может быть свободен. Но вот ребенок уже овладел своей мускульной системой и — он бегает, поет, шумит, кричит, стучит как сумасшедший и ни одной минуты не остается праздным. Машина работает, не останавливаясь. Посадите ребенка на стуле и велите ему быть неподвижным — детей часто таким образом наказывают за шалости — и что же? Не прошло и минуты, — ребенок уже болтает ногами, выщипывает из своего платья ниточки, — и машина опять работает. Спросите, для чего, какой во всем этом смысл? Ни для чего: — жизнь есть вечное движение и вечная деятельность, у нее нет других целей, кроме деятельности и движения.

Усложненный душевный мир развитого человека вводит в его жизнь множество элементов и связывает их сознанием в одно цельное. Но сущность жизненного процесса остается тою же роковою неизбежностью, как падающая лавина. Сеть установившихся представлений не есть сила двигающая, — она сила направляющая, в корне же всего лежит рефлектирующий организм, никогда не знающий покоя.

Жизнь далеко не наслаждение; миллионы людей никогда ничем не наслаждались, и будет справедливее, если мы скажем, что с первого своего появления человечество только страдало. Не это ли страдание людей создало и Эпикура, хотя из его школы сделали не то, чего хотел он. Впрочем, страдаем ли мы или наслаждаемся, — к чему ведут эти слова? Живя, мы гонимся не за наслаждением, не за страданием: мы просто живем. К каким придем мы результатам, что в частности или вообще даст нам жизнь и куда она нас уведет, — кто об этом из нас думает? Мартин Лютер, выступив против католицизма, не думал о том, сожгут его или нет, вопрос жизни заключался для него не в этом, а в тех психических процессах, которые в нем происходили на основании ассоциаций представлений и чувств, сложившихся в его душе. Если бы целью жизни Лютера было наслаждение, — он послушался бы совета своих друзей и не поехал бы в Вормс. Но он не только поехал, он заключил свою речь знаменитыми словами: «Здесь я перед вами и иначе поступить я не могу. Аминь». В этих словах вся психология. И так же поступили Иван Гус, Бруно и все великие мученики науки и мученики идеи. Их миллионы, имена их не известны, но каждый из них, как Мартин Лютер, поступал потому, что не мог поступить иначе; каждый из них страдал и мучился. Скажите — для чего, если жизнь наслаждение?

Кто бы вы ни были — трус или человек мужественный, филистер или порядочный человек, человек крошечного самолюбия и мелких чувств или человек прощающего, великодушного сердца, — загляните в свою душу и вы скажете, как Лютер: «Иначе поступить я не могу». И поступая так, как вы поступаете, вы не справляетесь с тем, будете ли вы наслаждаться, или нет, но руководитесь иными мотивами и идете своим путем в направлении, на которое поставила вас жизнь. Деловой англичанин, задавшийся мыслью скопить деньги, чтобы провести старость в праздном наслаждении, впадает в сплин и кончает самоубийством.

То, что люди зовут целью, совсем не то, что они понимают. Общей цели нет, а есть только частные удовлетворения желаний, и в этих-то удовлетворениях и заключается наслаждение. Но наслаждение не цель жизни, ею не может быть законченный и подведенный итог, ибо законченный итог есть прекратившаяся деятельность, а прекратившаяся деятельность — смерть, а не жизнь.

Жизнь заключается в самом процессе движения, в процессе достижения. Деловой англичанин, задавшийся мыслью скопить деньги, жил до тех пор, пока их копил; кончив, — он кончил жить. То, что зовут обыкновенной целью, есть не больше, как сознательный элемент, дающий известное направление нашей деятельности. Цель — это наш идеальный руководитель, и как этот руководитель иногда ошибается, можно видеть из того, что большинством людей руководят самые ничтожные мелкие цели, которые приводят их к таким же результатам.

Ничтожная цель делового англичанина привела его к самоубийству. И в то же время цель для нас все; отнимите ее у человека — и человек отказывается от жизни. Отчего стреляются гимназист, срезавшийся на экзамене, или влюбленный юноша, не встретивший взаимности? У них пропала цель жизни, исчезло содержимое души, дающее направление их деятельности; что же им делать, когда им кажется, что им уж больше делать нечего, когда они не чувствуют в себе никакого материала для жизни?

Но цель тут ни причем; причина в ничтожности и ограниченности сети представлений и всего мировоззрения. Ничтожный результат получился потому, что в основе его лежали мелкие чувства и мелкие мысли, и тут, но только в иной форме, мы видим тот же процесс, какой совершается в разбогатевшем англичанине, отказавшемся от дел. Вот почему на языке моралистов убийство зовется безнравственностью, а на языке психологов — следствием скудости представлений и отсутствия идей.

Жизнь есть деятельность души, и чем шире эта деятельность, чем большая масса представлений ее возбуждает и чем больше струн задевает она в душе, тем полнее жизнь. Человек не родился Робинзоном и живет он не на необитаемом острове. Он только потому и живет, что его окружают природа и люди. Следовательно, вся его жизнь, все содержание его природной деятельности зависит от окружающего мира, и его «я» существует нравственно лишь потому, что существует другое «я». Но мы уже знаем, что душевная деятельность идет, всегда расширяясь. Чем больше завязывается в человеке узлов представлений, тем шире и полнее сеть его мировоззрения, потому что каждый новый узел дает его душе работу и заставляет его завязывать новые узлы. Это бесконечный прогрессивный процесс, в котором личное «я» только потому и составляет центральную точку, что есть другие «я», без которых человеку нечего делать и невозможно жить. Вот узел той солидарности, которая связывает нас с людьми, дает содержание всему нашему мировоззрению, определяет характер нашего поведения и двигает каждого отдельного человека и все человечество в направлении общественного интереса и общего блага. Общественная жизнь есть самая полная жизнь, потому что дает деятельным силам человека наибольший материал.

Поэтому-то, несмотря на все задержки и уклонения, общественный прогресс остановиться не может, ибо источник его в самой душе человека, в законе его сил.

Если, таким образом, жизнь есть деятельность, взятая в отношении к другим людям, если характер есть сумма особенностей, дающая цвет человеческому поведению, то ясно, что характер должен получить именно такое содержание, которое двигало бы все поведение человека в направлении общественного прогресса и общественного блага. Только эта идея есть высший критерий поведения, высшая цель наших поступков, склонностей и стремлений. Жизнь есть счастье только тогда, когда человек может вполне и свободно пользоваться своими силами в расширяющемся направлении, и самая полная и всесторонняя жизнь есть самая счастливая жизнь. А всесторонняя жизнь — только общественная.

ВОСПИТАТЕЛЬНЫЕ ВЛИЯНИЯ

В повседневной практике воспитания все спутано, неясно, рутинно и не имеет твердой опоры в точном, научном принципе. Поэтому мы, воспитатели, раскидываемся в мелочах, частностях и противоречиях и не только не умеем подкрепить ни одного своего воспитательного правила психологическим доказательством, — мы поступаем хуже: сбиваем с толку детей и портим все детское нравственное мировоззрение, вводя в него юридизм, метафизические приемы мышления и привычку говорить словами.

Дети, может быть, не меньше нас взрослых ищут одного руководящего начала и ариадниной нити, которая бы выводила их из лабиринта их детских недоразумений. Каждый, даже не особенно пытливый ребенок, ищет такого основания, чтобы подвести под него свое поведение. Причина, по которой ребенок поступает таким образом, очень проста: ребенок чаще, чем мы с вами, убеждается в существовании неизбежного закона причин и последствий. Отыскивая руководящий принцип, ребенок проверяет вас, своего воспитателя.

Один девятилетний мальчик спрашивает своего отца: «папа, скажи когда и за что ты на меня сердишься?». Ребенок верно подметил факты своей жизни, но только не умел возвести их к ясно сознанному единству. Желая удовлетворить требованиям своих воспитателей, всякий ребенок старается определить, что они позволяют и чего не позволяют. Как же это узнать? Есть вещи легко доступные, есть трудно доступные.

Ваш сын, положим, учится в гимназии, вы хотите, чтобы он был умен и учился хорошо, вы делаете ему замечания, выговоры, вы его наказываете за единицы. Вы говорите ребенку, что он не будет умен, если не будет учиться хорошо. Понять ваши требования не трудно и ребенок очень скоро их понимает. Он почти сразу запомнил, что ум есть ученье, а чтобы хорошо учиться, нужно быть прилежным и долбить свои уроки. И он их долбит, он прилежен, он получает хорошие баллы и доволен и счастлив родительской лаской. Да и как не понять таких простых фактов, такого простого следствия, такой простой причины? Конечно, ребенок не понимает, что такое ум, — да знают ли это и его родители? — но он очень хорошо понимает, чего от него требуют, и превосходно подметил неприятные практические последствия, идущие следом за неисполнением этого требования.

Совсем другое, когда ребенок вступает в область нравственных отношений, в ту сложную область чувства, в которой он живет. Здесь, что ни шаг, то противоречие, неясность, неточность, неопределенность и разное толкование одних и тех же отношений. В этой широкой области для ребенка все смутно, начиная с беспричинных, повидимому, процессов внутреннего чувства и кончая чувствами, порождаемыми отношениями к другим людям. Детское сознание положительно бессильно справиться с массою подавляющего его материала. Как должен вести себя ребенок, как ему согласить требования своего «я» с требованиями чужого «я»? Он встречает запрещения и замечания на каждом шагу, но почему? Есть вещи ясные и очевидные, как «ум», но еще больше неясного. Когда ребенок прибил своего товарища или брата и за это получил от отца или матери тукманку, маленький буян познает горьким опытом, что драться не следует, потому что за это его бьют самого. Но предположим, что ребенок ест за обедом сладкий пирог; он обгрыз его там, где повкуснее, а остального не хочет, и он сует огрызок своей сестре. «Фи, какая мерзость, разве это можно делать!» замечает сердито мать. А почему нельзя, спрошу я вас? Почему это мерзость? Почему мерзость отдать свои объедки и не мерзость отдать непочатый кусок? Ясно, что мать смотрит на вопрос с точки зрения приличий и благопристойности. И ребенок заучивает только внешнюю сторону явления, следствие, а не причину; он заучивает на память, что такое-то действие не допускается в обществе, но почему — ему этого не растолковали. И в самом деле, почему следовало отдать весь пирог? Если отдать пирог, нужно отдать и суп, и жареное, отдать и свои яблоки. Где конец уступке? Ребенок положительно в тумане, и, конечно, он своими доказательствами скорее убедит вас, чем вы его — своими принципами приличия и благопристойности.

Вопрос становится еще более сложным и запутанным, когда для разъяснения отношений приходится вводить отвлеченные понятия о справедливости, долге, уважении, человеческом достоинстве. Известное правило практической морали: «не делай того другому, чего не хочешь, чтобы тебе делали», не подвигает ребенка ни на шаг вперед. Вы ему запрещаете давать другому объедки сладкого пирога, но он сам вовсе не против того, чтобы другой с ним поступал таким образом! Вы говорите ему, что нужно делать другим приятно, — и он отдает деревенским мальчикам свои старые изломанные игрушки, дарит запачканные, попорченные и негодные ему вещи. По теории сладкого пирога так поступать не следует, но по другой вашей теории — приятного — ребенок не делает нравственной ошибки, потому что мальчишки не только счастливы и довольны, но и сами просят подарить им обноски. Может быть, для вас во всем этом нет противоречий, но сына своего вы сбили с толку.

Ребенок по чувствам и понятиям гораздо ближе к дикарю, чем к цивилизованному человеку. Задача воспитания именно в том и заключается, чтобы создать в ребенке безошибочное сознание, дать ему такие факты, из которых бы он мог вывести руководящий принцип для своего поведения, и по возможности предохранить его от раскаяния как в настоящем, так и в будущем.

Нам говорят, будто бы семья научает лучше всего подобной безошибочности. Нам говорят, что семья дает первые уроки практической жизни, из которых полнее всего формируется благородный и честный характер. В доказательство ссылаются на Сократа, Эпиктета, Зенона, Карла Великого, Вальтер-Скотта, Вашингтона, и т. д. Но мы можем представить еще большее число фактов, когда семья и мать портили своих детей. Мудрые сентенции и нравственные афоризмы, безразлично обращающиеся в обществе, не подвигают вопроса о воспитании ни на шаг вперед. Что «народы выходят из детской» это справедливо, но если мы ответим: «то-то они так и хороши», это тоже будет справедливо. Где матери, к которым взывают друзья человечества и которых для Франции хотел Наполеон I? Действительно, первые уроки — уроки матери, и первые опыты жизни шолучаются нами в семье; но если бы у нас были настоящие матери, разве друзья человечества взывали бы к хорошим!

Моралисты-писатели, вроде Смайльса, указывают на примеры великих людей и цитируют слова великих мыслителей. Но ходячие фразы о семье не делают ее лучше. И разве все могут быть великими, и разве до обыкновенных людей достигают слова великих мыслителей? Каждая семья думает, что она «семья», и каждая мать воображает, что она «мать». Каждый человек верит в безошибочность своих заключений, и вы не найдете ни одного, который бы согласился, что его убеждения ошибочны: — мир состоит из неошибающихся людей, неошибающихся матерей и отцов. Нужно сказать не то, что говорят моралисты общественному мнению; нужно, чтобы общественное мнение знало, что действительность, которою владеет практика жизни, совсем не тот материал, о котором говорят моралисты. Семья и мать должны воспитывать людей, но они их не воспитывают и причина этого проста. Семья есть микрокосм того общества, которое ее создало, и потому между обществом и семьей существует самая тесная солидарность. Каждая семья настолько дурна или хороша, насколько дурно или хорошо создавшее ее общество. Созданная сама обществом, она в сбою очередь воспитывает для него членов, и в этом заколдованном круге вращается воспитание.

Вопрос о том, лучше ли совершается воспитание человека в семье или вне ее, вовсе еще не разрешен. Моралисты свои идеальные требования прилагают к идеальной семье, но укажите такую в действительности? Все усилия прогрессивной мысли в последнее время направлены именно к тому, чтобы создать нормальную семью. А могут ли ненормальные отношения создать нормальные последствия; может ли быть воспитано человечество в требованиях моралистов, если, прежде всего, именно недостает требуемой ими семьи? Если Вашингтон предлагал устроить один общий университет для всего североамериканского союза, — университет, в котором вся американская молодежь могла бы воспитываться в одном общем направлении, он, конечно, знал, чего хотел. Спартанца воспитывала не семья, а школа и товарищество. Дух заведения, которым отличаются школы Англии и Америки, не фраза. Наконец, мы думаем, что для воспитания чувств и для сформирования целого, закаленного упругого характера школа представляет гораздо больше материала, чем невежественная семья.

В защиту семьи мы могли бы сказать, что, под руководством настоящей матери, она могла бы влиять на формирование добрых и великодушных чувств. Семья чужда черствой одноформенности, казарменного быта воспитательных заведений и не знает фабричной дисциплины школы. В семье ребенок имеет возможность сохранить наибольшую свободу чувств и действий; он живет среди самых разнообразных впечатлений, как внутренней, домашней жизни, так и тех, которые являются в нее извне, вследствие сообщения с внешним миром. Но вот тут-то именно и поворотная точка взаимодействия общества и семьи.

Мы не можем выделить семью из окружающей ее жизни. Элементы внешнего мира, с которыми она входит в общение, должны в ней отражаться и иметь в ней свои корни; "семья чиновничья, купеческая, дворянская, мещанская, крестьянская — живут каждая в кругу своих интересов и в своем мире. Все отношения, все разговоры, все нравственные принципы внешней жизни входят неизбежно в основу жизни семьи и практика внутренних отношений несет на себе неизбежно клеймо отношений внешних. Честность, царящая в купеческой лавке, царит, конечно и в купеческой семье; дисциплина, под которой живет воин, вносится им в свой дом; чиновник воспитывает своих детей в чиновно-гражданских понятиях.

Масса живет практически, подчиняясь закону инерции, рефлектируя под давлением внешних общественных условий. Если бы этого не было, Франция Наполеона I и Наполеона III была бы невозможна. И Вашингтон хотел одного американского университета потому же. Воспитание народов в противоположных крайностях возможно только через семью, ибо лишь путем семьи можно вносить новое начало в воспитание новых поколений. Таким образом, семья, являясь, с одной стороны, сильнейшим орудием прогресса, с другой — может служить сильнейшим орудием регресса.

Вопрос, следовательно, не в семье, а в нравственном и умственном содержании, в тех началах, какие она дает детям. Прогрессивные исключения, гении и великие люди, считаются единицами; а так как массу составляет собирательная посредственность, то и семья в общем ее значении является воспитательницей этой посредственности.

В царящей повсюду практике семья есть воспитательное орудие тех внешних сил, которые давят на нее своими принципами. Семья, действительно, воспитывает чувства, как школа воспитывает средства ума; но над той и над другой стоит высший руководитель, и этот руководитель есть существующий общественный порядок, обусловленный учреждениями, законами и всем гражданским строем страны.

Семья, сама по себе, бессильна вырваться из подавляющего ее влияния. Она не может быть самостоятельно действующей силой, и если бы вздумала протестовать, то может протестовать только единично, не обнаруживая никакого влияния на общий ход внешней управляющей ею силы.

Воспитательная зависимость семьи виднее всего на той же Франции. Наполеоновский режим двадцать лет тяготел над французами. Только случай освободил от него страну. Но сделала ли что-либо французская семья, чтобы создать других людей? Ничего. И вот, во Франции не нашлось людей ни для последней войны, ни для теперешнего времени. Воспитательная несостоятельность семьи обнаружилась самым блистательным образом. Европейские либералы говорят о бессилии и дрянности Франции. Но тут нет ни бессилия, ни дрянности. Психолог бы сказал, что общественные условия Франции помешали ее семье действовать на чувство и мысль в том направлении, которое создает наибольшее счастие отдельных людей. А когда явился случай действовать в этом направлении, оказалось, что люди не умеют владеть ни чувствами, ни мыслями, которые для того нужны. Тут только психологические следствия психологических причин, созданных ошибочным режимом. Пусть, Франция решит, хорош ли он, если он ведет к таким последствиям.

Из этого примера ясно, почему путем реформ и лучших учреждений можно воспитать лучшее общество. Средства семьи, повидимому, те же, а между тем являются другие люди. От чего? только от того, что каждому отдельному человеку открывается возможность думать и чувствовать в ином, более широком направлении, и интеллект, действовавший раньше в узкой сфере домашних повседневностей, теперь получает богатый и более крупный материал и потому работает более крупную работу и приходит к более крупным выводам.

Когда обыденная практика и ходячая мораль говорят о могущественном влиянии семьи на характер, они, обыкновенно, выставляют морально-метафизические требования. Воспитатели-моралисты, указывая на влияние семьи, товарищей и примера, имеют перед глазами те мелочные, обиходные добродетели, которыми формируется школьное понятие о поведении. Нам, например, говорят, что если молодые люди находятся под хорошим влиянием и надзором и добросовестно пользуются своею свободою, то они будут искать общества людей, которые нравственно стоят выше их, и будут стараться подражать их примерам. Моралисты говорят, что в обществе людей хороших молодость найдет себе лучшую и полезнейшую пищу, тогда как дурное общество разовьет в ней пороки. «Есть люди, — говорит Смайльс, — знакомство с которыми немедленно рождает любовь, уважение и удивление к ним; другие же, напротив, с первого знакомства внушают отвращение и презрение. Живя с людьми возвышенного и благородного характера, вы почувствуете себя возвышенными и освещенными их светом». Какие все слова! Подумаешь, что вся задача воспитания только в том, чтобы говорить красиво о добродетели и восхищаться душевной красотой, не понимая ее причин.

Вы нам велите искать общества людей нравственно великих и опытных и предпочитать общество хорошее дурному. Но разве от нас зависит выбор своего общества, и что вы проповедуете об обществе великих людей жителю уездного города или деревни? Неужели вы думаете, что каждый из нас не хотел бы иметь своими друзьями Фемистокла, Аристида, Катона, Мартина Лютера, Вашингтона? Дайте нам их общество, и вы увидите, что мы сумеем предпочесть его обществу купеческих приказчиков, матушкиных сынков, театралов и юристов.

Обиходные пороки неоспоримо мешают человеческому благополучию. Жаль, если молодежь вместо благородного образа мыслей усваивает ничтожный, или вместо любви отдается разврату, вместо трезвости — пьянству, вместо занятий, расширяющих область чувства, ведет трактирную жизнь или играет в карты. Но что же такое обиходная нравственность или безнравственность, как не последствие обиходного образа мыслей и практики обиходных чувств? В статье «Воля» мы уже говорили, на какое безразличное употребление могут идти душевные силы, и как деятельность, не находящая себе простора и высших задач, превращается в мелочное, позорящее поведение. Следовательно, обиходная нравственность находится в прямой связи с направлением наших чувств и мыслей. Нужны особые обстоятельства, нужны скверные привычки, молодости, чтобы человек, вступивший в сферу широких общественных интересов, вел бы позорную частную жизнь. Возьмите так называемых великих людей и великих общественных деятелей; возьмите даже людей средних способностей, как теперешние прусские и французские государственные деятели. Они не потому не могут быть ни трактирными героями, ни театралами, что они нравственны, а они потому нравственны, что все их душевные силы поглощены другим делом и что ни в их чувствах, ни в их мыслях не могут быть ассоциации тех мелких представлений, которые ведут к позорящему поведению.

Фемистоклу могли не давать покоя победы Мильтиада, но разве победы Наполеона I могли бы отнять от нас с вами хотя одну минуту сна? Заразительность примера возможна только тогда, когда есть возможность ему следовать. Мы тоже знаем силу примера и знаем все его воспитательное значение, но мы не станем укорять вас ни Фемистоклом, ни Мильтиадом, ни Наполеоном I, и даже не поставим вам в вину ваше ничтожное поведение, потому что мы знаем, под давлением каких обстоятельств сформировалась ваша душа. В эпоху Наполеона I примеры широкоразвитого национального чувства заражали людей как повальная болезнь и один пример увлекал десятки подражателей; но в эпохи иных примеров являются и иные подражатели. Когда для человеческих способностей открыто лишь обиходное приложение, смешно, как Смайльс, говорить о Фемистоклах и Мильтиадах.

И при всем том, товариществу мы отдаем воспитательное преимущество перед семьей. Семья — основная ячейка общества, из нее оно выходит и в ней оно отражается. Следовательно, семья, в ее общем смысле, связанная органически с обществом, не может быть выше его и в общем хоре не смеет тянуть фальшивой ноты. Если в какой форме и может явиться поправка ошибочного и неверного воспитательного влияния семьи, то только в той личной форме, которую изображает собою отдельный пример и товарищеский кружок. Если кружок пьяниц и трактирных и салонных героев может дать мыслям, чувствам и стремлениям ошибочное направление, то точно так же только кружок порядочных, мыслящих, пытливых и честных товарищей может парализовать затупляющее, своекорыстное и эгоистическое влияние дурной семьи.

Воспитание начинается с колыбели, но ведь и порча тоже начинается с колыбели. Нынче всякая мать повторяет, что воспитание начинается с первого дня рождения ребенка, но это не больше как красивые слова, не возведенные в сознание и далеко еще. не вошедшие в обыденную практику воспитания. Корень воспитательной порчи заключается именно в том чадолюбии, границ которого не умеет найти ни одна мать. Мы знаем, что границы его найти не легко, но если уж приходится выбирать между стоицизмом и эпикуреизмом, то мы бы отдали предпочтение первому. Наши же матери — напротив. Все их тенденции направлены в сторону эпикуреизма, изнежения, баловства и аристократизма, создающего барчат и барышень. Значит ли это воспитывать характер и готовить человека для тех суровых толчков жизни, от которых спасает только редкое счастливое исключение? Не о развитии грубых чувств говорим мы; ибо чувства стоиков были шире, глубже, чем чувства эпикурейцев; но мы говорим о том «женском» влиянии, которое воспитывает человеческую душу вне всякой силы выносить противодействие, в непривычке встречать его и в неумении бороться с препятствиями, ибо их от детской души всегда отстраняли. Материнское потворство только изменило форму, но не исчезло, и незаметно, шаг за шагом, вносит в детскую душу порчу, расслабляя ее, расслабляя и тело. Из детей с самыми благоприятными душевными основами вырастают люди, не знающие меры своих сил, и ничто не благоприятствует этому неверному воспитанию так, как невежество матерей.

Было время, когда Россия давала суровое спартанское воспитание в своих закрытых заведениях. Но мы, прошедши эту школу, не отнесемся к ней с дурной стороны. Воспитание было, действительно, сурово, потому что стремились закалить душу и тело; в крайних своих проявлениях оно бывало даже беспощадно; но оно имело на характер более благотворное влияние, чем та реакция семейного воспитания, которая создает теперь мелочных себялюбцев, с самой первой молодости глубоко погрязающих в индивидуализме и вырастающих «первыми» людьми.

Пример: вот чадолюбивая мать, нежная, страстная и безошибочная — потому что какая же мать ошибается и какая в своем чувстве любви не ищет единственного критерия для своего воспитательного поведения? и тут-то ее ошибки. Чтобы правильно смотреть на дело воспитания и на свои отношения к детям нужно, прежде всего, не любить их страстно. Страстность заставляет чадолюбивых матерей подтасовывать факты и убивает в них всякое чувство правдивости. Мы знали не глупых, но страстных матерей, которые переносили на детей те чувства, которые питали к их отцам. Ребенок от первого мужа — любимый сын; ребенок от второго, нелюбимого — нелюбимый. Как психологические процессы, чувства эти, конечно, понятны и причины их ясны; но воспитание от этого ничего не выигрывает.

Усиленная односторонняя любовь, сконцентрировавшая все свои приятные воспоминания на первом ребенке и перенесенная на него, является именно тем элементом порчи, о котором мы говорим. От чего же первенцы и единственные дети, а иногда и дети последние, выходят большею частью неправильно воспитанными? Только потому, что любимый ребенок — кумир матери и ее любовь направлена именно на то, чтобы отстранить от ребенка все, что мешает его детскому благополучию. Мало того, что ребенок не знает отказов, но его окружает еще целая сеть безгласных поощрений, постоянно ему льстящих. В каждом взгляде матери ребенок читает одобрение, на каждом шагу он Чувствует, что он первый, единственный человек, — центр семьи, около которого все вращается и которому все служит. И незаметно, шаг за шагом, ребенок растет в исключительном чувстве первенства, вне препятствий, противоречий и помех и вырастает несчастным «первым» человеком, с дряблым характером, с отсутствием всякой сдерживающей дисциплины, неспособным на борьбу с жизнью. Если «первый человек» наконец найдет свое место между людьми, то путем многих и многих страданий.

Испытайте борьбу с детьми, испорченными матерями, и только тогда вы узнаете, что значит первое влияние. Ребенка, выросшего до 10 или 12 лет под портящим влиянием матери, вы уже не исправите никакой личной борьбой. Ассоциации известных представлений сплелись уже так твердо в его понятиях, а ассоциации по чувствам ушли так далеко в направлении своекорыстия, что всякое единоличное влияние должно отказаться от борьбы, и благоприятную реакцию остается предоставить времени.

Что же значит время? — Пример товарищей и пора возмужалости. Пора возмужалости, раскрывая сердце юноши для любви, расплавляет ту твердую кору души, в которую заключало ее своекорыстное домашнее воспитание. До сих пор юноша жил в мире, точно Робинзон на необитаемом острове, не подозревая, что есть другие люди, и привыкши видеть только одного себя. Полюбив, он внезапно подле своего «я» увидел другое «я», о существовании которого не подозревал; любовь пробила в его сердце брешь, брешь, в которую теперь и проникнут первые чувства к другим людям и любовь к человечеству. Пот почему пора первой любви — такая важная воспитательная пора в жизни юноши.

Но рядом с чувством идет и мысль. Жившая до сих пор изолированно, она теперь в фактах и явлениях внешней жизни встречает новый, невиданный материал, какой ей никогда не представлялся под воспитательным влиянием матери и семьи. В пору юношеских увлечений общество мыслящих товарищей производит полный перелом в мировоззрении; это момент той новой работы, когда душа юноши, выкидывая за борт все ненужное и лишнее, выплетает новую сеть гуманных представлений, какой бы она никогда не сплела в своей первой обстановке.

Влияние товарищей подчиняется, конечно, тоже общему ходу внешней жизни и не во все эпохи бывает одинаково. Внешний, общественный режим может иногда более благоприятствовать восторженному настроению молодежи, а может его и сдерживать. Но мы говорим не об этом. Мы хотим сказать, что только общество товарищей может освободить юношу от ошибок эгоистичного мировоззрения и помочь ему в новом направлении. Уж одна разница лет мешает детям найти подобное духовное общение со своими родителями. Для общения требуется одинаковая свежесть сил, одинаковый размер непонимания, одинаковый размер стремлений и, наконец, известное многолюдство, т. е. полная солидарность во всем, которую юноша найдет только между однолетками. Вот почему семья никогда не может заменить товарищей, и вот почему родители, устраняющие своих детей от знакомства с товарищами, делают весьма важную воспитательную ошибку. Мы знаем детей, учеников 4-го и 5-го классов гимназии, которым совершенно неизвестно чувство товарищества и у которых нет друзей. Нам случалось слышать, как родители делали замечание за это своим детям, но разве дети виноваты в том, что их воспитали такими сами же их родители!

Книги — вот тот главный источник, из которого молодежь черпает содержание для своих новых ассоциаций представлений, которыми она проверяет окружающую ее жизнь. Поэтому обыденная воспитательная практика совершенно права, видя в книгах первое основание для развития ума и чувства. Книги, действительно, то наследие веков, в котором выразилась память человечества. Ни в одностороннем, ограниченном направлении семьи, ни в обществе пытливых и стремящихся к развитию товарищей вы не найдете того, что дадут вам великие писатели. Только книги могут разрешить сомнения пытливого молодого ума и только они дадут ответы на вопросы, которые мучат бессильный молодой ум. Но обиходная практика жестоко ошибается, если всякому чтению она придает воспитательное значение. И к сожалению, мы на каждом шагу встречаем подобную ошибку. Только счастливо одаренным личностям не мешает беспорядочное чтение, потому что их пытливая и впечатлительная душа в каждой книге может найти то, чего ищет. Но не думайте, что подобный ребенок или юноша читает всякую 272

книгу. Беспорядочность его чтения заключается только в том, что он читает без системы. Но все, что он читает, воспринимается сильно и оставляет в его душе глубокие следы. Счастливо одаренный, пытливый ум только трудится больше, но усвоенный без порядка материал он все-таки приводит в порядок и выплетает из него полную, законченную сеть. Такие счастливые личности не правила, а исключения. Большинству их работа не под силу и потому производит в них сумбур понятий и залатает обрывки многообразных незаконченных представлений, которых слабый ум никогда не свяжет в одно общее единство. Родители, желая приучить своих детей к чтению, дают им обыкновенно занимательные книжки, — бесконечного Майн-Рида и другое подобное чтение. Детская память усваивает, действительно, множество фактов, из которых воображение составляет потом целые вереницы пленительных картин. Но какую пользу приносит такое чтение? Оно только обременяет память ненужными фактами и отрывает детский ум от живого, действительного, отвлекая его в сторону эффектного и мечтательного. Выбор чтения — одно из самых важных воспитательных влияний и, конечно, в соответственном выборе книг заключается самая трудная задача воспитателей или родителей. Мы знаем детей, которые прочитали целые вороха книг, но лучше бы они ничего не читали. И чем дальше, тем выбор соответственного чтения становится труднее. В самом деле, что читать и в каком порядке при той массе книг, которыми завалены книжные лавки, и при той издательской спекуляции, которая эксплуатирует потребность в чтении? Вместо идей, теперешние книги дают только чтения и ставят лишь в затруднение родителей при их выборе. Что давать детям, что выбрать в книжном магазине, предлагающем вам тысячи разнообразных детских изданий? Никакой самый пытливый ум не в состоянии одолеть всей этой массы печатной бумаги, а если он ее одолеет, то что же он из нее извлечет? Читающие дети находятся в положительном лабиринте, из которого они не могут сами выйти и из которого их не в состоянии вывести и их беспомощные родители. При таком порядке, вместо пользы, чтение приносит вред. Наши дети стараются превращать чтение в приятное препровождение времени, заполняющее их праздный досуг, а не в работу мысли, собирающую полезный материал для полезного вывода. Ребенок читает только для того, чтобы читать, а не для того, чтобы узнать. Дети, конечно, в этом не виноваты. И потому-то еще печальнее, что ни педагоги, ни воспитатели, ни издатели, ни авторы не думают о том, чтобы создать для детей здоровое, полезное, реальное чтение.

В самом раннем детстве должны быть уже заложены геройские чувства, настраивающие душу на подвиги любви и благородства. И разве история представляет мало примеров героев? Отчего же не знакомят детей с ними? Дитя по преимуществу практик и реалист, для него все действительность. Поэтому на детскую впечатлительную душу вредно действуют вымышленные лица. Мы знаем, что детей не пленишь гражданским величием таких людей, как Вашингтон. Ребенку нужен шум, движение, блеск. Чем больше герой шумит, тем он пленительнее для ребенка. Давайте ему Александра Македонского, Юлия Цезаря, Горация Коклеса, Муция Сцеволу; давайте ему героев древности и не бойтесь, что герои бывали иногда бичами человечества. Ребенку нужна ширь чувства, ему нужны те движения души, которые бы открывали его внимание в сторону общечеловеческого, шевелили его душу крупными интересами и спасали бы его от той мелочности чувств и мыслей, которыми так изобильна окружающая его кухонная, домашняя жизнь. Не бойтесь, что бич человечества сделает и из него бича. Последующее сознание сумеет справиться с этим материалом и переработает его в правильный социальный вывод. Но зато вы открыли душу в сторону широких ощущений и заложили в ней потребность сильно двигающих чувств. А это все, что нужно.

И молодежь относительно книг находится в таком же безвыходном положении, как дети. Не то, чтобы ей не было чего читать, но она затруднена выбором и в окружающем ее диссонансе смутных понятий и противоречий положительно не может найти выхода к своей правде. Но как велика потребность пытливой, молодой, формирующейся души овладеть единством мировоззрения, видно из той жадности, с какою молодежь повсюду накидывается на чтение и с какою она хочет, чтобы ее научили, что читать. И действительно, вопрос о чтении — самый важный вопрос. Масса так называемых серьезных книг и русская периодическая печать так же его не разрешают, как не разрешает его детская литература. И в то же время он мог бы быть разрешен, если бы у нас существовала «энциклопедия». Мы знаем, что, предъявляя такое требование, мы говорим почти о невозможном, что энциклопедия, разрешающая вопросы пытливой молодежи, у нас не явится; но мы собственно только констатируем факт беспомощности русской формирующейся мысли, которой еще не скоро придется овладеть средствами серьезного развития.

Обыденная практика дает большое воспитательное значение труду. Она верно подметила, что привычка к занятиям есть необходимое условие благосостояния как женщины, так и мужчины. Но что такое труд, как воспитательный элемент? Душа требует деятельности и, конечно, не всякий труд может дать ей пищу. Оттого-то мы и видим столько мелочного и бесполезного труда, столько мелочной суетливости, которые не делают людей счастливее, потому что дают душе не настоящее дело, а его суррогаты.

Обыденная практика, поступающая таким образом, конечно, в том не виновата и не от нее зависит изменить сразу действительность. Но от этого не становится лучше, а общей выгоды не прибавляется. Зачем только лицемерить! Такие проповедники морали, как Смайльс, расписывают целые книги на тему, что «праздность есть мать всех пороков», и с наглой бессовестностью выставляют в пример великих людей и гениев, которые умели найти широкий выход своим широким силам. Да разве о гениях речь, когда идет речь о воспитании детей? Гений найдет себе широкую дорогу и не зароется в суррогатах деятельности и в тех мелочах, которые опошляют и портят жизнь и роняют уровень целого общества. Писатели-моралисты советуют приучать детей к кропотливости, аккуратности, точности, бережливости, методичности и вообще к таким скромным конторским добродетелям, точно вся задача воспитания заключается в том, чтобы подготовить приказчиков. Мы знаем, что всеми этими качествами отличались великие люди, что только с ними можно извлечь из времени наибольшую пользу; но оттого-то ваше лицемерие еще хуже. Если бы рутинная практика когда-нибудь задумывалась над психическими явлениями, она бы не сказала, что достаточно трудиться, чтобы быть счастливым. Человеку нужен не труд, а нужна деятельность. Спросите африканского раба и китайского кули делает ли их труд счастливым, а уж кто трудится больше их!

В одном только можно согласиться с обыденным общественным мнением, когда оно утверждает, что величайшая школа для формирования характера есть школа затруднений и практика жизни. Но и тут нужно условиться в словах. Действительно, жизнь есть лучшая школа воспитания, но едва ли вы будете утверждать, что школа киргизской степи и школа американской жизни одинаковы. Характер формируется борьбой и человек создается препятствиями, но не все препятствия создают силу. Труд без деятельности парализует развитие души, а не помогает ее росту; он убивает характер, а не создает его.

Ошибки общественного мнения и обыденной воспитательной практики заключаются именно в том, что словам, которые они употребляют, они не придают настоящего психологического смысла. Для обыденных воспитателей точно не существует никакой души и они серьезно воображают, что ее можно лепить во всякие формы. От того общественное мнение играет словами и понятиями нравственного порядка и для каждого слова бережет два противоположных смысла. Но человеческая душа, действуя по своим законам, признает за каждым словом только один смысл. Вот почему, несмотря на все усилия обыденной практики, люди получаются совсем иными, дети расходятся с отцами, и последующим поколениям приходится исправлять ошибки предыдущих.

Жизнь, действительно, величайший воспитатель человека, но ее воспитание бывает иногда отрицательным. В те моменты, когда людям приходится испытывать на себе последствия предыдущих ошибок, человеческое сознание, пораженное диссонансом противоречащих фактов, делает им новую проверку, подводит им новый итог и старым словам дает новый смысл, возводя их к новому единству, которого не могла разрешить ни семья, ни жизнь, ни школа.

УСЛОВИЯ СОЛИДАРНОСТИ

Общественное мнение всегда строго относилось к людям, труд которых не имел общественного характера. Всякий эксплуататор, всякий человек, пользующийся чужими трудами, вызывал презрение. Честный и благородно мыслящий человек никогда не станет пользоваться чужим трудом и свою нравственную независимость он видит именно в том, чтобы не одолжаться. Но что значит одолжаться? Это значит, брать от другого больше того, что мы ему возвращаем. Понятие о личной независимости зависит обыкновенно от строя общества и от его социальных условий. Наше крепостное право было построено на эксплуатации чужого труда, а потому наши понятия того времени о независимости были не такими, какими они теперь становятся. Было время, когда хлебосольство Москвы держало открытые столы для всех званых и незваных и поесть даром чужой обед не казалось никому оскорбительным; но теперь всякого порядочного человека возмутила бы мысль поесть даром или принять участие в пирушке и не заплатить своей доли. К сожалению, относительно других форм эксплуатации чужого труда мы менее щепетильны.

Нельзя сказать, чтобы наши воспитатели и родители не старались бы развивать привычки думать в направлении интересов ближнего. Так, мы приучаем малолетних детей делиться лакомствами, и наши матери уже очень хорошо знают, что лакомство, которым ребенок поделился, не должно быть ему возвращено. Но рядом с этим мы встречаем такую массу мелких противоречий, созданных баловством, что дети незаметно, шаг за шагом, получают эгоистическую привычку считать домашних своими рабами. Няня и мать первые рабы детей, которым не прощают и десятой доли того, что прощается другим. Ребенок легко прощает отказ постороннему, но не простит его никогда балующей его матери. В присутствии балующих матерен дети всегда капризнее и требовательнее, чем без них.

Привычка смотреть на свой дом и на ближних, как па предмет личной эксплуатации, вкореняется в нас с первою молодостью. И баловство есть, в сущности, воспитание ребенка в эгоцентрировании, в привычке брать все от других и пользоваться чужим трудом. Дом, семья, — всегда наша деревня, то место, где мы даем полнейший простор своему личному произволу и где каждый из нас старается заставить за себя работать другого. Если общество поражает своим эксплуатирующим строем, если каждый бережет свой собственный труд и в то же время либерален на счет чужих труда, времени и средств, то причину этого нужно искать в том, что семья не воспитала детей в правильных понятиях о труде.

Посмотрите на мелочи семейных отношений и вы увидите, как все они клонятся к тому, чтобы воспитывать из нас эксплуататоров. Разве ребенку говорит кто-нибудь когда-нибудь о чужом труде? Он никогда не слышит даже этого слова. Он десятки раз измажет свои руки и десятки раз будет мыть их, и заставит десятки раз принести себе воду и десять раз вымыть его пачкотню. Дети наши знают только личные прихоти и ни один из них никогда не бережет ни своего, ни чужого труда. Заучивая понятия о приличиях и благовоспитанности, дети никогда не слышат того, что они должны беречь другого человека. Но не потому ли экономические понятия недоступны нашим детям, что они недоступны еще нам, воспитателям? Крепостное право уже миновало, а между тем домашних рабов вы найдете еще в каждом доме. И на них-то мы воспитываемся в старых понятиях, хотя формы жизни уже изменились.

Характер нашего домашнего воспитания и до сих пор нравственно-юридический, а не социально-экономический, каким бы он должен быть. Поэтому наше детское воспитание лишено реального, осязательного содержания и все наши воспитательные правила являются чем-то запутанным и лишенным твердой точки опоры. Мы требуем от детей манер и изящества, порядочности, чистоплотности, доброты и добродушия; мы учим их уступчивости, вежливости и, придавая всем этим словам и понятиям исключительно моральный характер, делаем их неуловимыми для детского понимания. Если ребенок пачкает и рвет все вокруг себя, если он мажется и заставляет домашнюю прислугу целый день ходить только за ним, моральными объяснениями вы не докажете ребенку, — почему это худо. И в самом деле, почему ему не вымыться, если он испачкался, и почему не убирать за ним, если он наделал беспорядков? Но встаньте раз на социально-экономическую точку зрения, и вы увидите, как много трудно объяснимых вещей сделаются легко объяснимыми. Поймите только сами, что значит труд и солидарность труда; поймите только сами, насколько человеческое общество терпит от того, что каждый старается уменьшить свой труд на счет труда другого, и насколько слабо развиты еще наши понятия об истинной взаимной солидарности. Человек, не способный понимать всего социально-экономического значения взаимной солидарности, никогда не будет истинно свободным, истинно честным и истинно благородным человеком.

Труд, как деятельность, знает только законы меры и числа и отсюда возникает целая масса экономических условий его успешности. Если общеполезная деятельность есть единственный труд, удовлетворяющий человека, то конечно, труд этот будет тем удовлетворительнее, чем мы приносим больше общественной пользы. Мы будем тем счастливее, чем производим больше полезных результатов и настолько же больше мы окажемся полезными и хорошими людьми. Ясно поэтому, какую роль в воспитании должны играть привычки, делающие человеческий труд наиболее успешным.

В этом случае английское воспитание и его деловое направление можно считать образцовыми. Никто лучше англичан не знаком с системой и методой в труде, с экономией во времени и уменьем организовать занятия так, чтобы с наименьшею потерею времени и сил получить наибольший полезный результат. Англичане справедливо ставят так высоко воспитание деловых привычек. Привычка к хорошо организованному труду предполагает энергию, усидчивость, настойчивость, предусмотрительность, благоразумие, практическое здравомыслие, способность быстрых и верных соображений, наблюдение над людскими характерами, самообладание и нравственную дисциплину.

У нас на систему и порядок в труде и занятиях сложилось воззрение диаметрально противоположное английскому. Крепостное право, приучив нас пользоваться даровыми силами, приучило и не быть расчетливыми с даровым трудом. Поэтому ни в домашней, ни в общественной жизни у пас никогда не бывало деловых привычек, и всякий порядок, расчет и систему мы -считали годными только для немцев, а не для русской широкой натуры. Начало произвола, каприза и увлечения мы вносили повсюду и не давали почти никакой цены методу, знанию и энергическому преследованию мысли в одном направлении. Нам казалось, что мы слишком гениальны для того, чтобы быть деловитыми, и что деловые привычки несовместны с русским гением. Против этого мнения можно выставить целый ряд опровергающих его фактов. Люди, которых зовут гениальными, отличались всегда деловыми и точными привычками. Они потому и гениальны, что в данное время производили столько, сколько другие произвести были не в состоянии.

Правда, так называемые мыслители и чисто кабинетные труженики бывают не всегда деловыми, практическими людьми. Но это не больше, как недостаток их воспитания и следствие односторонних привычек. Мыслители обыкновенно бывают людьми нерешительными в действительной жизни, потому что ум их, привыкший к правильным, логическим построениям, старается взвесить все, что может служить за и против их мысли. Ум мыслителя, так сказать, зарывается в ненужных мелочах, которые для людей практических не представляются препятствиями. У кабинетных мыслителей недостает привычки к гибкой и быстрой работе мысли, которая является у практиков от постоянного сношения с людьми. Гиганты в кабинете, как выразился про мыслителей один английский писатель,, в свете оказываются обыкновенными детьми. Лаплас был никуда негодный министр внутренних дел. Наполеон говорил о нем, что он ни на какой вопрос не смотрел с настоящей точки зрения. Во всем он отыскивал какие-то утонченности. Все мысли его оставались проблемами и в управление делами своего министерства он вводил дух дифференциального исчисления. Но примеры таких людей, как Лаплас, следует считать не правилом, а исключением. Исаак Ньютон был прекрасным начальником монетного двора. Джон Гершель тоже. Братья Гумбольдты были одинаково способны к ученой, общественной и государственной деятельности. И потому Монтань справедливо замечает, что великие люди в науке были еще более великими в делах. Если им приходилось когда-нибудь подвергаться испытаниям, то они достигали такой высоты, па которой ясно выказывалась вся возвышенность их души и все богатство их сведений. Про мудреца Фалеса рассказывают, что когда он восстал однажды против того избытка труда, который употребляют люди для своего обогащения, то один из присутствующих заметил, что он похож на лисицу, находившую виноград кислым только потому, что она не могла его достать. Фалес задумал доказать противное — и принялся за торговлю. В один год он приобрел такие выгоды, каких другие, повидимому, более опытные, не могли добыть во всю свою жизнь. Если в этом анекдоте есть преувеличение, то самая возможность преувеличения служит лишь доказательством верности основной мысли.

Конечно, только разностороннее развитие мысли, соединенное с практическим знанием жизни, создает пригодность человека для общеполезного труда. Тот не может быть полезен, кто не знает ничего, и Бэкон справедливо утверждал, что соединение образованного ума с практической мудростью, или начала созерцательного с деятельным, составляет высшую форму развития человеческой природы.

Если мы присмотримся к жизни, то увидим, что созерцательное и деятельное начала редко соединяются в людях. Громадную массу человечества составляют практики с очень ограниченными познаниями, с узкой наблюдательностью, никогда не познакомившиеся с теоретическим мышлением и потому лишенные созерцательности. Затем, самую ничтожную часть человечества составляют люди созерцательного начала, не знакомые, в свою очередь, с практической мудростью. Общий строй жизни, конечно, не благоприятствует соединению этих двух начал в каждом отдельном человеке. Для массы человечества, живущей механическим трудом, не делается почти ничего, чтобы дотянуть ее до высшей человеческой формы. Что же касается до так называемых образованных людей, то заботы об образовании их ума слишком далеко не достигают своей цели, и потому собирательная посредственность не обладает ни действительно образованным умом, пи практической мудростью, и до сих пор счастливое соединение того и другого в одном человеке бывало достоянием лишь отдельных, исключительных личностей и так называемых гениев.

Без соединения делового воспитания с теоретическим развитием мысли невозможно достигнуть ничего действительно выдающегося. Все великие социальные писатели соединяли в себе знание жизни и деловитость с широко образованным умом. Давно уже сказано, что даже самый гениальный человек не напишет ничего путного о человеческих делах, если ему неизвестны повседневные вопросы жизни. И если мы это замечание применим к нашей русской жизни, то должны будем согласиться, что общее ничтожество наших литературных произведений, начиная с Кирши Данилова и кончая теперешними романистами и повествователями, происходило от того, что наши писатели или вовсе не владели созерцательным началом, или же не имели никакого понятия о серьезных вопросах повседневной жизни. Громадные средства памяти и воображения пропали даром даже у таких даровитых личностей, как Державин, Пушкин и Лермонтов.

Моралисты из всех человеческих качеств делают что-то внешнее, тогда как всякий человек именно такой, а не другой, только потому, что в нем такая, а не другая душа. Создайте человеку гармоническое соединение твердо выработанной мысли с твердо выработанной практикой чувств, и перед вами будет человек, какого искал Диоген. Моралисты изумляются нравственному величию и мужеству таких людей, как Сократ, Джордано Бруно, Галилей, Кэплер, Декарт, Спиноза, Гарвей. Но что такое их нравственное мужество, как не точно выработанная и законченная мысль, сформировавшая вполне установившееся сознание? Политическая жизнь Европы, конечно, представляет много случаев такого поведения людей, которое нельзя назвать героическим. Нам часто случалось слышать об измене убеждениям, о политическом раскаянии и политическом хамелеонстве. Но политика такая же наука, как естествознание. Нельзя раскаяться в том, что березу считаешь березой, а лошадь лошадью. В том, что называют хамелеонством и раскаянием, нет в сущности ни раскаяния, ни хамелеонства. Перед нами или неустановившаяся мысль, или мысль, не прошедшая через чувства; в обоих случаях для человеческого поведения нет твердой точки отправления, а при отсутствии твердой мысли и практики чувств может ли быть человеческое поведение твердо и мужественно? Поэтому раскаиваются обыкновенно недоучившиеся дети и юнцы, либеральный порыв которых есть не больше, как душевная недоконченность. Зрелый человек будет всегда мужественен, и человек, твердо усвоивший известную идею, никогда от нее не откажется.

Мужество вовсе не такая редкая вещь, как кажется многим. Припомните религиозные гонения, припомните страшное количество войн, которые пережила Европа, припомните наш двенадцатый год, Севастополь и последнюю французско-немецкую войну. Перед вами десятки миллионов героев; но не изумляйтесь их мужеству. И вы, и каждый из нас был бы точно таким же героем; потому что идея, руководящая военными героями, и бесспорна, и проста, и общедоступна. Наш героизм спотыкается не в подвигах военной доблести, а только в подвигах мужества гражданского, потому что в наше время спорных и неустановившихся понятий мы владеем для гражданской деятельности гораздо меньшим числом вполне законченных, бесспорных идей. Вот откуда наша безразличность, наше виляние, наша переметчивость. Мы уступаем посторонним убеждениям потому, что воспитание не дало нам никаких убеждений, и пока наше воспитание не будет делать из нас людей высшей формы, в которых спекулятивно теоретическое мышление соединяется с практической деловитостью, т. е. хорошо воспитанным чувством, мы никогда не будем владеть гражданским мужеством и никогда не выставим людей с сильным характером.

Из твердого развития мысли вытекают и все остальные благородные качества, рекомендуемые моралистами, и особенно ими рекомендуемое самообладание, правдивость и долг. Самообладание больше ничего, как верное знание своей собственной меры. Люди, воспитанные в эгоцентрировании, в привычке считать себя иными и выскакивать из себя, не отличаются самообладанием "потому, что только себя считают непогрешимыми и в другом не хотят видеть такого же человека. Воспитывайте ребенка в понятиях и привычках равенства, — и вы создадите человека с самообладанием. Путем моральных внушений подобные понятия трудно усваиваются детьми и легче всего они создаются простым приучением детей сдерживать свои порывы.

При обыкновенном нашем домашнем воспитании старшие дети, особенно мальчики, являются, большею частью, мучителями и деспотами по отношению к детям младшим. Вечное верховое отношение создает привычки умничанья и заносчивости, и таким образом обыкновенная семья портит детей с их раннего возраста и приучает не к мере, а напротив к преувеличенному мнению о своих силах.

Правдивость точно также неразлучна с гармоническим развитием чувства и мысли. Если в человеке сформировался цельный характер, то его слово никогда не разойдется с его поведением, а в этом только и заключается сущность правдивости. Только поэтому наименьшей правдивостью отличаются так называемые либералисты. Они должны вечно колебаться и подделываться под других, потому что у них нет своего. Правдивость вовсе не мужество и, чтобы быть правдивым, не нужно быть героем. Выработайте себе убеждение, и вы не станете говорить «нет», когда «ла», и «да», когда «нет».

Лживость воспитывается нередко в нас ложным пониманием наших отношений к людям. Воспитываясь в привычках себялюбия и эгоизма, мы хотели казаться лучше, чем мы есть, и отсюда та путаница великосветскости, которая, под привлекательною формою манер и изящества, скрывает самый грубый эгоизм. Измельчившийся человек, поглощенный только собою, скрывает свои настоящие мнения и, изолгавшись до последней степени, даже гордится своим иезуитизмом, искусством говорить двусмысленно и обманывать без цели и нужды всякого встречного и поперечного. Мы не отрицаем того, что с теперешними людьми, воспитанными в мелочном эгоизме и преувеличенном воззрении на свои силы и оттого самолюбивыми, раздражительными и невыносящими возражений, резкая правда не может быть особенно ценной монетой. Но справедливо сказал один англичанин, что ему гораздо чаще приходилось жалеть о том, что он молчал, чем о том, что он говорил. Бесчестный и узкий великосветский иезуитизм и привычки себялюбия убивают, наконец, всякую способность возмущаться личными и общественными подлостями и мерзостями, и мы с раболепной улыбкой готовы жать руку всякому негодяю, который сильнее нас, или от которого мы ждем подачки. Это рабство души есть остаток того рабства понятий и отсутствия идеи равноправности и равного человеческого достоинства, додуматься до которых русской мысли еще не удалось самостоятельно.

Мы знаем, что теоретическое понимание ошибок воспитания еще не двинет пас слишком вперед. Мы знаем, что, может быть, пройдут века, прежде чем воспитание сделает из каждого человека то, что бы хотела сделать из него и недовольная существующим теория, и недовольная собою практика. Чем пристальнее всматриваешься в вопрос воспитания, тем видишь яснее всю необъятную трудность его задачи. Память человечества собрала громадную массу фактов, сотни тысяч лет прошли с появления первого человека на земле, и что же мы видим? Громадную массу человечества, подавленную убожеством умственным и материальным, бессильную связать факты идеей и потому беспомощную в своей жизни, и над этой массой — ничтожное меньшинство интеллектуальных представителей, почти настолько же бессильных и справедливо обозванных «собирательной посредственностью».

История в том виде, как она свершалась до сих пор, была бессознательной борьбой личности с обществом, в которой личности не удалось еще завоевать себе места. Поглощенная преследованием своих отдельных интересов, личность была тем более несчастною, чем она труднее находила свою связь с обществом. В последовательном ряду развития наук — наука, изучающая человеческую душу, явилась толъко самой последней, да и до сих пор она еще не сложилась вполне в законченное знание. А пока эта наука не станет твердо на свои ноги, тюка она не даст нам законов человеческой души и пока мы, люди образованные, не усвоим ее оснований, нечего ожидать, чтобы наше общественное и частное воспитание давало обществу и жизни таких людей, которые сумели бы сделать счастливыми самих себя и знать, что нужно для счастья других.

Мы стоим только в начале того периода мысли, когда человек становится предметом наблюдения, и быстрота человеческого прогресса будет зависеть исключительно от того, насколько быстро пойдет это изучение. По отношению к русскому обществу нужно желать, чтобы распространились психологические знания, а пока психология не сделается у нас таким же обыденным знанием, как география и арифметика, нам не следует удивляться и слишком негодовать на то, что наша общественная и частная жизнь представляет аномалии и что человек не существует для нас как предмет мышления. Научите детей думать в направлении «человека» и вы создадите иных людей, иное общество, иную жизнь. Формула безошибочного воспитания только в слове «человек»…

ПРИМЕЧАНИЯ

1. «Письма о воспитании». Эта большая, в узком смысле слова, педагогическая работа Н. В. Шелгунова печаталась за подписью Н. В., и без всякой подписи в разделе «Заметки провинциального философа» (газета «Неделя» за 1873—1874 г.). «Письма о воспитании» были затем перепечатаны автором в тех изданиях его сочинений, которые выходили в конце 80-х и начале 90-х годов. Они были одним из наиболее замечательных, ярких, талантливо выполненных педагогических произведений 70-х годов, вовсе не похожих на трафаретные произведения казенно-правительственной педагогики. Письма Шелгунова — это совершенно оригинальное по замыслу и выполнению произведение революционно-демократической педагогики, в котором автор выдвинул на первый план те основы социально-политического, революционного воспитания подрастающих поколений, которые впервые в истории педагогики были поставлены революционной демократией 60-х годов. Неудивительно, что «Письма» в эти годы реакции не получили того широкого распространения, какого они заслуживали.

«Письма о воспитании» Н. В. Шелгунова должны обратить на себя внимание читателя оригинальностью и некоторыми своими особенностями как со стороны формы, так и со стороны содержания.

Как мыслитель, популяризатор и публицист Н. В. Шелгунов оригинален в своем изложении. Характерна афористичность изложения, эмоциальная приподнятость, заостренность формулировок, а в отдельных случаях некоторая туманность и неясность излагаемых мыслей. Несмотря на это, читатели конца XIX и начала XX века умели хорошо его понимать.

Другую особенность «Писем» Шелгунова составляет масса упоминаемых в них имен, преимущественно из древнегреческой и римской истории, органически не связанных с самой сутью его изложения. Повидимому, это дань традиции, установившейся в среде писателей первой половины XIX в., воспитывавшихся на изучении античной истории.

Со стороны содержания «Письма о воспитании» характерны тем что автор их опирается на выводы современной ему опытной психологии, основанной на данных самонаблюдения. В годы деятельности Шелгунова разработка физиологического учения о высшей нервной деятельности была только начата И. М. Сеченовым с работами которого Шелгунов был знаком. Шелгунов, как Ушинский, положения которого широко использованы им в «Письмах о воспитании», исходил из принципа единства психики и организма.

Поскольку физиологическое учение о высшей нервной деятельности в то время не нашло непосредственного приложения в области психологии, Шелгунов мог опираться лишь на наблюдения опытной психологии. Совершенно понятно, что наблюдения и те выводы, которые на их основе даны в работе Шелгунова, получат новую интерпретацию в свете павловской физиологии, точно так же, как данные первичных астрономических наблюдений неузнаваемо изменяются в свете научной астрономии. Это и должен принять во внимание читатель «Писем о воспитании».

---

1. Камарилья — придворная группа лиц, интригами и обманом влияющая на государя и управление страной (ред.).
2. См. примечание 6-е, стр. 399—400.