Г. В. ПЛЕХАНОВ[править]
Письма о тактике и бестактности
К рабочим («Курьер» № 4 от 20 мая 1906 г.)
Письмо первое («Курьер» № 4 от 20 мая и № 5 от 21 мая 1906 г.)
" второе («Курьер» № 23 от 11 июня и № 24 от 13 июня 1906 г.)
" третье («Голос Труда» № 12 (март--апрель) 1906 г.)
" четвертое («Письма о тактике и бестактности», изд. Малых. М. 1906 г.)
" пятое («Письма о тактике и бестактности», изд. Малых. М. 1906 г.)
Где же правая сторона и где «ортодоксия»? («Курьер» № 20 от 8 нюня 1906 г.)
Письма о тактике и бестактности[править]
В № 85 полтавской газеты «Колокол» напечатана статья: «Социал-демократия и пролетарская фракция Государственной Думы». Эта статья затрагивает один из самых важных для нас практических вопросов. И это, конечно, хорошо. Но она отвечает на него без надлежащей ясности. И это, разумеется, плохо. Ясность нужна всегда и везде. А теперь, в нынешнем нашем положении, она безусловно для нас необходима. Если наша партия уже сделала несколько серьезных политических ошибок, то это произошло единственно потому, что она недостаточно ясно — или, если вам угодно, достаточно неясно, — понимала свои задачи.
Само собой понятно, что эта идейная неясность имела свою причину в историческом ходе нашего социального развития. Но это — дело десятое, как выражается Базаров в «Отцах и детях». Старушка-история во всем виновата, во всем «причинна»: и в дурном, и в хорошем; и в ясности человеческой мысли, и в ее туманности; и в правильности человеческих действий, и в их ошибочности. Но именно потому, что она виновата во всем, ссылка на нее нисколько не оправдывает в наших глазах наших ошибок. На историю ссылайся, а сам не плошай.
В чем же состоит та неясность мысли, которая замечается в вышеназванной статье полтавского «Колокола»?
А вот судите сами.
Автор статьи утверждает: «Принятие одной социал-демократической программы не делает еще ни отдельную личность, ни даже целую группу социал-демократической. Для этого необходимо принятие целиком и основ социал-демократической тактики».
Это справедливо, но, к сожалению, тут-то и начинается неясность. Что и говорить: очень хорошо принять, да еще целиком принять, основы социал-демократической тактики. Но надо предварительно выяснить себе, в чем они заключаются. А наш полтавский товарищ этого-то и не сделал… Или, по крайней мере, он не дал себе труда хорошенько растолковать нам, к чему же сводятся те основы социал-демократической тактики, которые он сам, очевидно, принимает «целиком».
Он ограничился следующим замечанием:
«Отличительным признаком, резко выделяющим социал-демократию из ряда остальных партий, является, кроме ее программы, ее непримиримая классовая позиция по отношению ко всем остальным буржуазным партиям».
Этого недостаточно. Притом же недостаточное изложено самым неудовлетворительным образом. Здесь есть, по-видимому, одна опечатка и, наверно, несколько описок.
Начну с опечатки. Вместо: «позиция по отношению ко всем остальным буржуазным партиям» надо, по-видимому, читать: оппозиция, Иначе выходит нескладно.
Если же мы исправим эту опечатку, то нескладность устранится, Но и тогда останется затруднение с описками. Во-первых, оказалось, что наша партия должна стоять в оппозиции по отношению «ко всем остальным буржуазным партиям»; это значит отнести ее самое к числу этих партий.
Автору статьи, конечно, это и в голову не приходит; поэтому ему следовало зачеркнуть некстати сорвавшееся с его пера слово остальным. Далее. Сделав эти исправления, мы должны будем говорить уже не о непримиримой классовой позиции по отношению к остальным и проч., а о непримиримой оппозиции к буржуазным партиям, определяемой классовой точкой зрения социальной демократии. В таком виде интересующая нас мысль автора перестает быть плохо изложенной, но она не перестает быть неудовлетворительной, — и даже больше, — ошибочной, вследствие своей излишней краткости. Автор изображает все остальные буржуазные партии, как одну сплошную реакционную массу. Но лучшие представители международного социализма давно уже признали, что социал-демократия сделала бы большую теоретическую и тактическую ошибку, если бы позабыла, что различные буржуазные партии окрашены в различный цвет и что пролетариату далеко не все равно, какая именно из этих партий находится у власти.
Социал-демократические пролетарии Западной Европы хорошо понимают это, и вот почему они при перебаллотировках не воздерживаются от голосования, когда теряют возможность провести собственного кандидата, а голосуют обыкновенно за кандидата наиболее передовой из буржуазных партий. Это та самая тактика, которую рекомендовал немецким рабочих еще Лассаль, несмотря на свою упорную и жестокую борьбу с буржуазными немецкими прогрессистами. А между тем на эту тактику нет и намека в разбираемом мною положении полтавского социал-демократического публициста. Кто усвоил бы себе его положение, тот был бы еще очень далек от «принятия целиком основ социал-демократической тактики». Он «принял» бы нечто совсем неполное.
Но это еще только полбеды. Беда в том, что наш полтавский товарищ не осветил надлежащим историческим светом даже и ту долю тактической истины, которую он ошибочно принимает за полную истину. Он пишет:
"Прилагая эти общие положения к парламентской рабочей группе, мы можем сказать, что группа эта лишь постольку будет выражать действительные стремления наиболее боевой и сознательной части российского пролетариата, другими словами, постольку будет названа социал-демократической, поскольку она в своих действиях в Думе будет проводить основные тактические начала социал-демократии.
«Не погрязая в общем кадетско-оппозиционном болоте Думы, не плетясь в хвосте за кадетским большинством ее, а противополагая себя этому большинству, разоблачать ограниченность его стремлений, наклонность его к соглашению с „правыми“ партиями и с правительством — вот единственная достойная представителей пролетариата и в то же время истинно социал-демократическая тактика, которую мы должны настойчиво рекомендовать представителям рабочих в Государственной Думы. Всякая же другая тактика, затемняя классовое самосознание пролетариата, представителями которого в Думе считают себя члены этой группы, будет обращать их в приспешников буржуазных партий и в орудие, направленное против самостоятельных задач пролетариата в общем ходе русской революции».
Если бы нашему полтавскому товарищу пришлось применить свои общие положения к социалистической партии во Франции, то ему не было бы надобности вносить сколько-нибудь серьезные поправки в заключительные строки своей статьи. Он мог бы ограничиться заменой слов: «кадеты, кадетские» — словами «радикалы, радикальное»; слова: «Дума» — словом «Палата депутатов»; наконец, слов: «русской революции» — словами: «общественно-исторического движения». Это поразительно удобно. Но именно это поразительное удобство и заставляет усомниться в удовлетворительности вывода, делаемого «Колоколом». Ведь Франция находится теперь в совсем другом социально-политическом положении, чем Россия. Франция уже сто десять лет тому назад пережила свою буржуазную революцию, а Россия только теперь ее переживает… Во Франции перед пролетариатом стоит вопрос о замене буржуазных отношений производства социалистическими; в России же речь идет пока лишь о том, чтобы заменить наш старым порядок новейшими буржуазными отношениями. Во Франции — демократическая республика, а у нас — «фюить!» Неужели этих существенных различий недостаточно для того, чтобы внести некоторые существенные дополнения в тактический рецепт, прописываемый «Колоколом» представителям российского пролетариата? Наш полтавский товарищ полагает, как видно, что таких дополнений не нужно, что тактика российского пролетариата должна «целиком» походить на тактику пролетариата Франции или Англии. Но это ошибка, свидетельствующая только о том, что наш товарищ неправильно понимает «основы социал-демократической тактики».
Во всяком случае полтавский автор сильно расходится с Марксом, очень резко капавшим в «Манифесте» на тот «истинный» немецкий социализм сороковых годов, который, повторяя нападки французских социалистов на буржуазию, позабыл, что предпосылкой французской критики… является современное буржуазное общество с соответствующими материальными условиями существования и политической конституцией, т. е. именно те общественные условия, о завоевании которых только еще шла речь в Германии.
Читая «Колокол», можно подумать, что у власти стоит теперь в России партия демократических реформ, а кадеты делают ей оппозицию, которая не может быть глубокой, ввиду незначительности разногласий между этими двумя партиями.
К сожалению, партия демократических реформ еще не у власти: к сожалению, не М. М. Ковалевский является теперь нашим премьером, и кадеты делают оппозицию не ему, а г. Горемыкину и вышеупомянутому «фюить!» И это в корне изменяет политическое положение всей нашей страны, а, следовательно, также и тактические задачи нашего пролетариата.
Тактика пролетариата, — как и всякого другого класса, — должна быть строго согласована с его ближайшей политической целью. Но ближайшей политической целью нашего пролетариата является теперь не завоевание революционной диктатуры для себя, а торжество народного самодержавия, т. е. ниспровержение нашего старого порядка, который можно назвать добуржуазным порядком и при существовании которого пролетариат не может созреть для своей классовой диктатуры. Поэтому говорить о нынешней тактике нашего пролетариата значит говорить об особенных политических задачах, выдвинутых перед ним нынешним политическим моментом, или не говорить ничего…
Товарищ из «Колокола» ни одним словом не упомянул об этих особенных политических задачах, и это обстоятельство лишает всякого практического значения совет, данный им нашей парламентской рабочей группе.
Трудность состоит для нас не в том, чтобы сознать противоположность интересов буржуазии и пролетариата. В наших рядах сознание этой противоположности приобрело уже, можно сказать, прочность предрассудка. Трудность состоит в том, чтобы, сознавая эту противоположность и поступая всегда и вполне сообразно этому своему сознанию, определить те приемы нашей деятельности, которые дали бы нам возможность использовать, — в интересах освободительного движения пролетариата, — нынешнее оппозиционное настроение нашей буржуазии.
Кто не видит этой трудности; кто думает, что вопрос легко разрешается упреками и насмешками по адресу, например, «кадетов», тот просто-напросто еще не понимает марксистской постановки вопроса, тот ясно показывает, что в его голове сидит еще весьма порядочный кусок старых народнических или бланкистских предрассудков. Накануне революции 1848 г. Маркс прекрасно понимал, что вопрос только запутывается подобными упреками и насмешками. Потому-то он и бичевал «истинных» немецких социалистов; потому-то он и отклонял от коммунистов всякую ответственность за бестактные выходки не по разуму усердных защитников пролетариата.
В 1847 г., в статье «Der Kommunismus des Rheinischen Beobachters» Маркс делает следующее многозначительное замечание: "Если известная фракция немецких социалистов постоянно шумела против либеральной буржуазии, и шумела так, что это не было полезно никому, кроме немецких правительств, и если теперь правительственные органы, вроде «„Rheinischer Beobachter“, опираясь на фразы этих людей, утверждают, что не либеральная буржуазия, а правительство представляет интересы пролетариата, то коммунисты не имеют ничего общего ни с тою, ни с другим»[1].
В свою очередь Энгельс, в небольшой, но чрезвычайно интересной статейке «Schutzzoll oder Freihandelssystem», обращает внимание своих читателей на то, как важно для рабочего класса, чтобы буржуазия поскорее добилась политического господства.
С этой точки зрения Энгельс рассматривает даже вопрос о свободе торговли в его применении к тогдашней Германии. На подобные соображения нет даже и самомалейшего намека в тактических рассуждениях полтавского товарища. Уже не кажутся ли они ему оппортунистическими?
Маркс писал о своей партии, что она «ни на минуту не перестает вырабатывать в умах рабочих возможно более ясное сознание враждебной противоположности интересов буржуазии и пролетариата»; что она хочет, «чтобы общественные и политические условия, которые принесет с собою господство буржуазии, могли послужить немецким рабочим оружием против той же буржуазии». Но чем лучше сознавал он огромное революционное значение такого оружия, тем энергичнее стремился он помочь истории его выковать. А помощь, которую он, а с ним и весь сознательный пролетариат, мог оказать в этом случае истории, сводилась к энергичной поддержке борьбы буржуазии со старым порядком за свое господство.
Во время первого появления «Манифеста» эта борьба буржуазии со старым порядком велась главным образом в Германии.
Поэтому «Манифест» говорит без обиняков: «В Германии коммунистическая партия идет рядом с буржуазией, поскольку эта последняя является революционной в борьбе своей против абсолютной монархии, против феодальной поземельной собственности и мелкого мещанства». Эти слова «Манифеста» не то что забываются у нас, но понимаются до последней степени узко. Я помню, как в эпоху второго съезда некоторые «радикальные» товарищи нападали на меня за то, что я от этих слов умозаключил к обязательности для нас поддерживать всякое оппозиционное движение в России.
Этим товарищам казалось, что я подменяю понятие, ставя оппозиционные движения на место революционных, упоминаемых в «Манифесте»; эти товарищи не понимали, что при абсолютизме оппозиционное движение буржуазии представляет собою революционный факт, составляющий огромный плюс в деле освободительной борьбы рабочего класса. Но то, чего не понимали эти товарищи, прекрасно понимал Маркс, который в 1847 г. горячо поддерживал, — в вышеупомянутой статье «Der Kommunismus des Rheinischen Beobachters», — даже далеко не решительную оппозицию прусской буржуазии в соединенном ландтаге. Историк немецкой социал-демократии, т. Меринг, находит, что Маркс в своей горячности пошел дальше своей собственной цели, так как в том случае, о котором здесь идет речь, — т. е. в деле отклонения буржуазной оппозицией представленного прусским правительством проекта подоходного налога, — буржуазия следовала реакционным побуждениям.
Я спорить об этом не буду, а только скажу, что если Маркс и ошибался, то он ошибался в таком направлении, которое чрезвычайно характерно для всей его тактики и прямо противоположно тактике «истинных» социалистов. Над этим должны глубоко задуматься все, желающие объяснить нашему рабочему классу истинные основы пролетарской тактики. Полезно будет подумать об этом и полтавскому «Колоколу».
В № 2 «Партийных Известий» один товарищ-«большевик» усердно занимался разрешением вопроса о том, какой именно год мы теперь переживаем: 1847-й или какой другой. Я отвечу ему с полным убеждением: мы переживаем теперь 1847 год, и именно те месяцы этого года, в течение которых были написаны — «Манифест», с его резким осуждением «истинных социалистов», не понимающих важности освободительного движения буржуазии, и статья «Der Kommunismus des Rheinischen Beobachters», с ее защитой буржуазного либерализма. Иначе оказать, мы переживаем теперь то время, когда тактика, отстаиваемая упомянутым «большевиком», представляет собою на практике огромнейшую и вреднейшую политическую ошибку, а в теории настоящую измену Марксу. Маркс прекрасно понимал, что либеральная германская буржуазия боролась с абсолютизмом вовсе не ради интересов пролетариата.
Основатель теории исторического материализма яснее, чем кто-нибудь другой, видел истинную подкладку либеральных стремлений. Но в то же время, и именно в своем качестве исторического материалиста, он не мог не презирать рассуждения людей, смущавшихся или возмущавшихся тем вполне естественным обстоятельством, что политические представители буржуазного класса преследуют буржуазные цели. Он говорил: «Пролетариат не спрашивает, относятся ли буржуа к народному благу, как к своей главной или как к своей побочной цели, хотят ли они или нет воспользоваться пролетариатом, как пушечным мясом. Пролетариат спрашивает не о том, чего хотят буржуа, а о том, к чему они вынуждены. Он спрашивает, что более облегчает ему достижение его собственных целей: современный политический порядок или же господство буржуазии, к которому стремятся либералы» и т. п.
Этим самым вопрос переносится, — согласно всему духу марксова учения, — из субъективной области в объективную, из области соображений о нравственных свойствах либеральной буржуазии в область политического расчета.
И нам, сторонникам учения Маркса, давно уже пора бы перенести вопрос в эту последнюю область. Таким перенесением мы спасли бы себя от многих бестактностей и многих промахов.
Я сказал выше: истина, гласящая, что мы должны непрестанно развивать в умах рабочих сознание противоположности их интересов с интересами буржуазии, давно уже приняла в нашем уме прочность предрассудка. Но предрассудок есть засохшая, окаменелая, выдохшаяся истина, от которой отлетело освежающее дыхание жизни.
Это — мумия истины. И когда такая мумия принимается за настоящую живую истину, она неизбежно ведет к заблуждению. В данном случае заблуждение состоит в том, что люди, толкующие о противоположности интересов буржуазии и пролетариата, судят о ней по метафизической формуле: «да — да, нет — нет, что сверх того, то от лукавого». Если интересы противоположны, то пролетариат не может идти рядом с буржуазией; а если иногда кажется, что это было бы ему выгодно, то это — вредная иллюзия, буржуазия обманет, буржуазия изменит, буржуазия предаст и т. д. и т. д.
Стало быть, пролетариату нечего и пытаться изолировать реакцию, опираясь на поддержку непролетарских слоев населения. Стало быть, ему нечего и задумываться о том, чтобы, «идя врозь, бить вместе».
Это все оппортунизм. Многие принимают такие рассуждения за пес plus ultra социал-демократического радикализма. Но этот мнимый радикализм тоже мумия истины. Он не облегчает дела пролетариата, а затрудняет его, мешая рабочим использовать в своих интересах действия буржуазии, к которым она «вынуждается» противоположностью ее интересов с интересами защитников добуржуазного порядка. Что же касается развития в умах рабочих сознания названной противоположности, то его хотят подвинуть вперед преимущественно крепкими словами по адресу буржуазных партий и буржуазных деятелей. Но крепкие слова — не критика. Критика действительно развивает сознание, а крепкие слова, наоборот, его затемняют. Возьмем хоть крепкое слово: измена.
Мы так часто кричим об измене буржуазии, что когда она в самом деле «изменит», — т. е. помирится с бюрократией, — и когда нам в самом деле надо будет кричать об этом со всех крыш, то наши крики уже не произведут надлежащего действия, и с нами повторится история мальчика, кричавшего: «волк! волк!», когда волк еще не появлялся.
Сознание противоположности их интересов с интересами буржуазии развивается в умах рабочих путем опыта. Опыт экономической борьбы освещает перед ними экономическую сторону дела, опыт политической борьбы выясняет им то же дело с его политической стороны. Но усвоение опыта политической борьбы нимало не затруднится для рабочего тем фактом, что он в борьбе с абсолютизмом пойдет рядом с буржуазией. Совершенно наоборот! Тут-то и обнаружится для него ее политическая непоследовательность. И обнаружится просто благодаря тому, что буржуазия не может идти так далеко, как пролетариат, не может не отставать от него. И этот неизбежный факт отставания послужит незаменимым предметным уроком для пролетариата. Наша критика, конечно, должна разъяснять пролетариату смысл такого урока. Но, во-первых, иное дело критика, а иное дело крепкое слово.
В Германии в сороковых годах специалистами по части крепких слов в полемике с другими партиями были не коммунисты и не «истинные» социалисты, а крикуны вроде Гейнцена, писания которых Маркс назвал «грубиянской литературой».
Нам нет никакой надобности уподобляться в этом отношении Гейнцену. Во-вторых, чтобы наша критика была плодотворна, она должна быть основательной. Это значит, что мы не должны выставлять против буржуазии незаслуженные, или преувеличенные, или преждевременные обвинения. Такие обвинения не только не приближают нас к нашей цели, но отдаляют нас от нее. Вообще политический такт великое дело, и о нем надо особенно часто вспоминать тогда, когда Речь заходит о тактике.
Положение дел в России теперь таково, что каждый день увеличивает наши силы и уменьшает силы реакции. Следовательно, каждый день увеличивает шансы нашей победы. История громко и внятно читает теперь русскому народу курс политических наук, и мы не должна прерывать ее чтения излишней торопливостью.
Я говорю это потому, что некоторые наши товарищи как будто сожалеют о том, что Государственная Дума не вступила в конфликт с бюрократией в первую же неделю своего существования. Но это значит сожалеть о том, что Дума не принесла огромного вреда делу свободы.
Эдгар Кинэ очень хорошо говорит в своей «Революции», что каждая партия рано или поздно делает непростительную ошибку, которая увлекает ее в бездну.
Наше правительство сделало уже много непростительных ошибок. Эти ошибки привели его на край бездны; но они еще не столкнули его туда. Оно упадет в бездну, когда разгонят Думу. Но падающее в бездну правительство может принести, смотря по обстоятельствам, сопровождающим его падение, больше или меньше вреда народу. И как ни странно это на первый взгляд, но несомненно, что чем скорее начнется его падение, тем продолжительнее и мучительнее будет процесс этого падения.
Чтобы сократить и облегчить этот процесс, надо отсрочить его начало до известного времени. Путь, представляющийся наиболее длинным, окажется на деле самым коротким. Этого мы не должны ни на минуту упускать из виду. Преждевременный конфликт слишком рано прервал бы политическое воспитание народной массы. Ведь чем хороша знаменитая «permanence»?
Тем, что она не дает народу успокоиться и заснуть, тем, что она держит его в состоянии постоянного напряжения, тем, что она чрезвычайно быстро развивает его политическую мысль.
А как влияет на народ Дума, ставшая теперь центром его внимания?
Она будит даже самых сонных; она толкает вперед даже самых отсталых; она разбивает в массе последние политические иллюзии, завещанные историей. Значит, Дума влияет в том же направлении, как и «permanence». Конечно, рассуждая утопически, можно возразить: «permanence» — все-таки лучше; поэтому "да здравствует «permanence!» Но времена чудес прошли, стены реакционной твердыни не падут от звона революционных фраз.
Для «permanence» нужна такая сила, какой у нас еще нет, а пока ее нет, надо дорожить тем, что ее создает и укрепляет. И вот почему мне странно то, можно сказать, схоластическое отношение к Думе, которое я замечаю в писаниях некоторых наших товарищей. Они говорят: «Дума не должна заниматься органической работой. Ее работа должна быть чисто агитационной». Но ведь надо же помнить, что наиболее агитационное значение будет иметь именно органическая работа Думы.
Легко понять, почему реакционная партия будет мешать этой работе и тем самым компрометировать себя в глазах населения.
Вольтер говорил: все литературные роды хороши, кроме скучного. А я скажу: всякая работа Думы будет хороша, если только благодаря ей спадут последние повязки с глаз нашего народа. Хорошо все то, что содействует политическому воспитанию народа; дурно все то, что препятствует ему. «Вот смысл философии всей». Все остальное — предрассудок, бестактность или вредная схоластика. И от всего этого остального, от всех этих предрассудков, бестактности и схоластики, нам нужно как можно скорей отделаться. Этого требуют самые жизненные, самые насущные интересы нашей партии. Предрассудки, бестактность и схоластика принесли ей уже много страшного вреда.
В полемической статье, направленной против меня, один товарищ-«большевик» сравнил меня с Бернштейном. Это весьма остроумно, но весьма остроумный «большевик» не заметил, что я — Бернштейн навыворот. Эдуард Бернштейн приглашает пересмотреть Маркса, а я советую нашей партии пересмотреть те понятия, которые мешают ей усвоить себе тактические идеи нашего учителя. К этой работе я приглашаю, между прочим, полтавский «Колокол», так неудовлетворительно изложивший основы социал-демократической тактики. Этой же работой займусь и я в следующих своих письмах.
Конфликт Думы с правительством все более и более обостряется. Поэтому тактические вопросы приобретают теперь для нас особенно важное значение. Надо вполне выяснить их себе, чтобы не повторять прежних ошибок, потому что повторение прежних ошибок принесло бы с собою непоправимые и неисчислимые бедствия.
Между очередными тактическими вопросами самым важным является, несомненно, вопрос о так называемых конституционных иллюзиях. «Курьер» уже высказывался об этом вопросе; но полезно будет еще поговорить о нем.
Нам говорят, что мы не должны поддерживать в народе конституционные иллюзии. Мысль тех, которые говорят так, по существу правильна; но эта правильная по существу мысль получает у них до крайности неудачное выражение.
Я понимаю анархистов, гремящих против «конституционных иллюзий». В глазах анархиста всякая конституция есть вредная сделка с чертом оппортунизма. Поэтому, когда анархисты слышат, что социал-демократы данной страны хотят пользоваться существующей в этой стране конституцией для политического воспитания пролетариата, то они кричат: «Измена! Вы поддерживаете в пролетариате вредные конституционные иллюзии!»
Анархисты рассуждают в этом случае вполне логично. Если они, тем не менее, приходят к неправильному выводу, то лишь потому, что неправильно их основное положение.
Было время, когда наши революционеры целиком принимали это неправильное положение. Они находились тогда под сильнейшим влиянием М. А. Бакунина, принадлежавшего, как известно, к числу родоначальников анархизма. Тогда наши революционеры разделяли анархическое убеждение в том, что всякая конституция есть вредная сделка с чертом оппортунизма, и тогда они, нападая на «конституционные иллюзии», были вполне верны самим себе.
Не то теперь. Социал-демократы, составляющие теперь огромное большинство в нашей сознательно-революционной среде, не разделяют анархического взгляда на конституцию. В их глазах всякая данная конституция есть не что иное, как юридическое выражение фактического соотношения сил, существующего в данной стране. Им в голову не приходит видеть в таком положении что-либо вредное для интересов пролетариата. Поэтому анархические нападки на «конституционные иллюзии» справедливо кажутся им просто-напросто бессмысленными.
С точки зрения анархиста всякая данная конституция плоха уже самым фактом своего существования. С точки зрения социал-демократа конституция может быть плоха не тем, что она существует, — существование конституции необходимо и полезно, — а тем, что она плохо выражает собою фактическое соотношение сил в стране. Когда социал-демократ убедится в том, что данная конституция неудовлетворительна в этом последнем смысле, то он, конечно, постарается убедить и этом также всех тех, чьи интересы он представляет и защищает, т. е. всех рабочих. Но, убеждая в этом рабочих, он будет восставать не против «конституционных иллюзий» вообще, а против иллюзий по отношению к данной конституции, которая устарела или которая уже с самого появления своего была неверным выражением действительного соотношения сил.
На какой же точке зрения стоят те из нас, которые гремят теперь против «конституционных иллюзий»?
Они считают себя социал-демократами. Поэтому держаться анархической точки зрения им не пристало. А если не пристало, то в их устах нападки на конституционные иллюзии вообще лишаются всякого смысла. Они должны восставать не против конституционных иллюзий вообще, а против иллюзий по отношению к данной конституции, т. е. к нашей «конституции», октроированной после всем известных событий.
Так оно и есть на самом деле. Наши, не согласные с нами, товарищи нападают не на конституцию вообще, а именно на нашу нынешнюю конституцию. Они не разделяют анархического взгляда на конституцию вообще. Несправедливо было бы обвинять их в этом грехе. Их грех состоит в том, что они, не разделяя анархического взгляда, почему-то усвоили себе анархический способ выражения и что, восставая против данной конституции, они выражаются так, как имели бы они право выражаться лишь в том случае, если бы хотели восставать против всякой конституции вообще, т. е. если бы они были анархистами.
Это большой грех. В политике точность выражений важна не менее, чем в науке, выражаясь, как анархисты, наши товарищи, во-первых, прокладывают анархическим идеям дорогу в головы рабочих, а во-вторых, затрудняют самим себе понимание нашего взгляда на дело.
В чем заключается этот взгляд?
Бывшие наши «большевики» называют нас оппортунистами.
Я отнюдь не думаю, что все они искренно считают нас таковыми. Нет, для многих из них это просто демагогический прием, с помощью которого они надеются дискредитировать нас в глазах пролетариата. Но, разумеется, есть между ними и такие, которые верят в наш оппортунизм. Так, например, «один рабочий», ополчившийся на меня за мое письмо, напечатанное в «Курьере», конечно, в самом деле считает меня перешедшим на точку зрения Бернштейна.
Не знаю, по какой ассоциации идей этот рабочий заставил меня вспомнить о доброй старушке, принесшей вязанку дров для того костра, на котором сжигали Гуса. Увидев эту почтенную особу, Гус, говорят, воскликнул: «Sancta simplicitas!» Великий чех не усомнился в искренности старушки. Если бы у него было время, то он, конечно, постарался бы разуверить как эту щедрую женщину, так и всех, подобных ей, искренних простаков обоего пола, в том, что его идеи не заключают в себе ничего опасного и вредного для них. И тогда он, конечно, стал бы выражаться уже не по латыни. Ему надо было бы говорить на языке щедрой старушки и выражаться как можно проще. Как знать! Может быть, она и поддалась бы его убеждениям. Попробую и я столковаться с моими товарищами-противниками. И попробую я тоже говорить как можно проще.
Вы восстаете против нынешней нашей конституции, хотя и выражаетесь так, как будто бы восставали против конституции вообще. Я вполне согласен с вами, хотя я и не одобряю, как вы видели, ваших неправильных выражений. Да! нынешняя наша конституция из рук вон плоха. Она не выражает собою фактического соотношения сил в нынешней России; она является лишь запоздалой попыткой бюрократии скрыть это истинное положение, изобразить его в неверном виде, отолгаться от истории. На этот счет разногласий между нами быть не может, и если вы захотите отозваться о нашей конституции еще резче, то я спорить и прекословить не буду.
Наша нынешняя конституция из рук вон плоха. И я, и вы одинаково убеждены в этом. И это наше убеждение мы обязаны как можно скорее сообщить, во-первых, пролетариату, во-вторых, той части сельской и городской мелкой буржуазии (употребляю это выражение в самом широком его смысле, т. е. понимая под ним и «трудовое крестьянство», поскольку оно трудится не по найму у капиталистов), которая способна теперь поддержать политические требования пролетариата. Мы обязаны разбить те иллюзии, которые существуют у этих слоев населения по отношению к нашей нынешней конституции.
Я надеюсь, товарищи, что вы, подобно мне, признаете существование такой обязанности. В противном случае ваши толки о необходимости разрушения конституционных иллюзий окончательно потеряли бы всякое разумное основание.
Не станете вы также утверждать, что эти иллюзии близки к полному исчезновению. Достаточно ознакомиться с запросами и требованиями, предъявленными к Государственной Думе народной массой, чтобы понять, как еще сильны и прочны в народе иллюзии насчет нынешней нашей конституции. Ведь если он предъявляет к Думе широкие требования, то это происходит единственно потому, что он считает ее обладающей широкими правами, дающими ей возможность удовлетворить его требования. Но Дума очень далека от обладания широкими правами. Ясно, стало быть, что народ находится в большом заблуждении насчет истинного положения дел; ясно, стало быть, что у него есть большие иллюзии насчет нынешней нашей конституции.
Эти иллюзии необходимо разрушить; народ должен узнать то, что есть; он должен узнать, что бюрократия до последней степени обрезала права его представителей. Это необходимо для того, чтобы мы могли побиться такой конституции, которая правильно выражала бы соотношение общественных сил в современной России.
Как же сделать это?
Вплоть до этого вопроса мы согласны с вами; начиная с него, мы расходимся.
Вы говорите: «Так как права, отводимые нашей конституцией представителям народа, ничтожны, то народное представительство становится насмешкой над народом, и мы не должны поддерживать тех, которые попали в Думу в качестве народных представителей. Поддерживая их, мы в то же время поддерживаем конституционные иллюзии в народе».
А мы отвечаем вам, что тут-то именно и лежит ваша ошибка.
Вы напоминаете нам ребенка, который ждал, что мать даст ему целую гору конфект, а получил только кусок засохшего пряника. Ребенок дуется и отказывается есть пряник, а мать робеет и посылает в лавку за конфектами.
Историческая сцена — не детская, и наша мать, бюрократия, очень мало смущается тем, что на нее дуются опекаемые и допекаемые ею обыватели. Поворачиваясь спиною к тем жалким кусочкам прав, которые эта нежная мать вынуждена была бросить народу, мы не смущаем ее, а, напротив, увеличиваем ее самоуверенность. Чем меньше мы воспользуемся этими кусочками прав, тем меньше опыта будет у русского народа; а чем меньше опыта будет у русского народа, тем лучше будет для нашей матери — бюрократии.
Для того, чтобы народ убедился в том, что права, отведенные его представителям, ничтожны, необходимо, чтобы он на опыте увидел, как мало могут сделать его представители, снабженные этими ничтожными правами, в своей борьбе со всесильной бюрократией.
Когда он увидит, как мало может сделать для него нынешняя бесправная Государственная Дума, он поймет, что дело "не в том, чтобы иметь представителей, а в том, чтобы эти представители были поставлены в такое положение, в котором их воля стала бы законом. Иначе сказать: он отбросит тогда свои иллюзии насчет нынешней нашей конституции и примется добывать себе другую, настоящую конституцию. А это именно то, к чему мы все стремимся; это именно то, «что и требуется доказать».
Что же выходит? Выходит следующий кажущийся парадокс: кто хочет уничтожить иллюзии народа насчет нынешней нашей конституции, тот должен помочь ему в его попытке использовать эту конституцию. На самом деле тут никакого парадокса нет, и это как нельзя более естественно. Чтобы народ убедился в негодности того орудия, которое сует ему бюрократия, необходимо, чтобы народ взял в руки это орудие и испробовал его на деле. Только тогда увидит он все его недостатки, только тогда он скажет: «это орудие не годится, надо искать другого».
Вы думаете, что народу нет никакой надобности брать в руки это жалкое орудие. Вы полагаете, что собственный опыт народа может быть вполне заменен в данном случае вашими резолюциями, речами и воззваниями. Но никакие речи, воззвания и резолюции не заменят народу его собственного опыта. Кто не понимает этого, тот ровно ничего не понимает в тактике международной социал-демократии; ют покидает точку зрения материалистического объяснения истории и переходит на точку зрения идеализма. На Западе так поступают анархисты, в России так поступаете вы, наши товарищи из бывших «большевиков»
Меня, собственно говоря, не удивляет это. В статье «Где же правая сторона и где ортодоксия?» я уже сказал, что вы — настоящие бланкисты, что в ваших тактических взглядах нет ни одного атома марксизма. Но удивителен тот апломб, с которым вы постоянно ссылаетесь на Маркса для подкрепления взглядов, не имеющих ничего общего с марксизмом. Ввиду этого апломба мне не раз становилось, по выражению Некрасова,
В самом деле, в чем заключается основное положение материалистического объяснения истории? В том, что не бытие определяется сознанием, а сознание — бытием.
Возьмите это основное положение исторического материализма за основу ваших тактических рассуждений, — а марксист не может не взять его за такую основу, — и вы тотчас же с поразительной ясностью увидите, что никакие речи, резолюции, воззвания не могут заменить народу вообще и рабочему классу в частности его собственный политический опыт, приобретаемый им лишь благодаря его собственной политической деятельности. Что касается Маркса и Энгельса, то их тактические взгляды целиком опирались на только что указанное мною основное положение исторического материализма. И именно этим Маркс и Энгельс отличались в своей тактике от социалистов-утопистов, которые держались идеалистического взгляда на тактику и полагали, что раз истина открыта ими, социалистами, то народу уже нет надобности приходить к ней путем своей собственной борьбы, а можно узнать ее из сочинений социалистических реформаторов.
Речи, резолюции, воззвания хороши не как замена опыта, а как его истолкование. Вы, социал-демократические бланкисты, хотите, чтобы ваши агитационные речи и ваши революционные сочинения заменили народу, по отношению к нынешней нашей конституции, его собственный опыт; мы же, марксисты, хотим, чтобы рабочий класс собственным опытом испытал то, что будут говорить ему наши агитаторы и что будут писать для него наши публицисты. Только в этом случае наши речи и наши сочинения серьезно повлияют на его сознание, только в этом случае они разобьют его иллюзии.
Вот к чему сводится разница между нами. И нужно ничего не понимать в этом вопросе, чтобы вообразить, будто эта разница обусловливается тем, что одни из нас склоняются к оппортунизму, а другие расположены к более революционному способу действий. На самом деле разница между нами гораздо глубже и простирается до самых коренных основ нашего революционного миросозерцания. Она так же велика, как та разница, которая в Международном Товариществе Рабочих существовала между марксистами, с одной стороны, и между бланкистами — с другой. А если нашим товарищам-противникам не нравится это сравнение, то я приведу другое; я скажу, что разногласие между нами, как две капли воды, похоже на то, которое в свое время привело к расколу в Союзе Коммунистов. Этот раскол вызван был, как известно, борьбою фракции Виллиха-Шаппера с фракцией Маркса-Энгельса. Маркс так характеризовал разницу во взглядах боровшихся сторон.
«…Меньшинство (фракция Виллиха и Шаппера) ставит на место критического миросозерцания — догматическое, на место материалистического — идеалистическое. Вместо действительных отношений оно принимает свою собственную волю за главный революционный двигатель. Между тем как мы говорим рабочим: вы должны пережить еще 5, 20, 50 лет гражданской войны и народных движений, и притом не только для того, чтобы изменить существующие отношения, но также и для того, чтобы перевоспитать самих себя, стать способными к господству, меньшинство говорит наоборот: мы должны теперь же достичь господства или нам не остается ничего делать».
Вы — именно догматики, утратившие всякую способность к критике. Вы принимаете свою собственную волю за главный революционный двигатель, и когда мы указываем вам на действительные отношения, вы вопите о нашем мнимом оппортунизме. Вы думаете, что революционеру, который захочет считаться с этими действительными отношениями, «не останется ничего делать». Ваша фракция, как две капли воды, похожа на фракцию Виллиха-Шаппера, а ведь эта фракция была лишь немецкой разновидностью бланкизма, усвоившей себе терминологию Маркса и кое-какие, совсем непереваренные ею, клочки его идей.
Кто принимает свою собственную волю за главный революционный двигатель, тот по необходимости должен сделаться революционным сектантом. Он не понимает силы действительных отношений и потому воображает, что может в каждую данную минуту пересоздать массу по собственному образу и подобию. А если это ему не удается, то он готов без всякого сожаления повернуться к массе спиною. Он стремится, по выражению Маркса, «предписать движению его ход, сообразно данному доктринерскому рецепту, вместо того, чтобы искать реальной основы для своей агитации в действительных элементах классового движения». Секта оправдывает свое существование, — по словам того же Маркса, — не тем, что у "ее есть общего с рабочим движением, а тем особым шиболетом, которым она от него отличается. Вы, товарищи-бланкисты, всегда приставали к массе со своим особым шиболетом и тем грозили внести в нее раскол. Припомните, например, как вы требовали, чтобы Совет Рабочих Депутатов тотчас же и непременно объявил себя социал-демократическим. Вы повели себя, как сектанты, какими вы были до той поры и какими вы остались до днесь.
Вы не можете не быть сектантами, потому что вы не умеете положить действительные отношения в основу вашей тактики. Вы обеими ногами стоите на почве утопического идеализма и наивно воображаете, что революционная благодать может осенить только того, кто стоит на этой почве.
По поводу моего разногласия с вами вы не раз ехидно повторяли мне, что я смотрю на события издалека. Это был едва ли не главный ваш довод в полемике со мною. Но, во-первых, давно ли основатель вашей секты, Ленин, смотрел на наше движение из того же самого далека? Из этого далека он послал вам все, столь дорогие для вас, «шиболеты». А, во-вторых, вы думаете, по-видимому, что ясность политического взгляда обратно пропорциональна квадратам географических расстояний. И в этом отношении вы напоминаете мне верующих католиков («всякая секта религиозна», говорит Маркс), полемизировавших недавно в Италии со свободомыслящей прессой. Свободомыслящие римские газеты с сожалением отметили тот факт, что во время извержения Везувия суеверные неаполитанцы усердно молились местному святому Януарию и ждали от него спасения. Католические органы язвительна ответили на это, что хорошо было свободомыслящим писателям сидеть в своих редакциях в Риме, но что если бы они были перенесены к подошве Везувия, то они и сами поняли бы, что молиться Януарию была необходимо. Вы, товарищи, были во время извержения Везувия еще дальше от него, чем свободомыслящие римские публицисты, и вы тоже не верили в Януария. Но, как вы думаете, прониклись ли бы вы верою в него, если бы вас перенесли в Неаполь? Я надеюсь, что нет. Я думаю, что вы и в Неаполе не заразились бы религиозным суеверием католиков. Вот точно так же и я не проникся бы вашими политическими суевериями, хотя бы сократилось до нуля географическое расстояние, отделяющее меня от вас и лишающее меня удовольствия часто встречаться с вами. Пора же вам понять, наконец, что наши разногласия имеют глубокую принципиальную основу!
Будучи идеалистами в тактике, вы, естественно, применяете идеалистический критерий к оценке всех других партий; вы стараетесь определить их более или менее добрую волю. Когда данный оратор произносит радикальную речь, вы рукоплещете ему; когда он выражается умеренно, вы подозреваете его в оппортунизме. И вы помирились бы даже с Государственной Думой, которую вы бойкотировали так неудачно, если бы она в первые же дни своего существования подарила вас рядом ярко-революционных резолюций. Мы употребляем другой критерий в оценке политических партий. Нам важно не то, что эти партии говорят, и не то, какие резолюции они принимают, а то, как могут повлиять их речи и резолюции на политическое сознание народной массы и, через посредство этого сознания, на фактическое соотношение сил в нашей стране. Если данная революционная речь или данная революционная резолюция оттолкнет от нас массу и кинет ее в объятия реакции, то я скажу, что этой речи не надо было произносить, что этой резолюции не надо было формулировать до тех пор, пока народ не дорос до их понимания. И в то же время я позабочусь о том, чтобы путем агитации поставить народ в такое положение, которое непременно привело бы его к пониманию таких революционных речей и к одобрению таких революционных резолюций. Это единственная тактика, достойная марксиста.
Мало того, это вообще единственная революционная тактика.
И когда на историческую сцену выступали действительно революционные партии, они инстинктивно держались именно этой тактики. Так поступал Робеспьер, так поступали якобинцы в противоположность жирондистам, которые опьянялись революционными фразами и которые, по прекраснейшему выражению того же Робеспьера, воображали, что «судьбы народов определяются риторическими фигурами».
Кстати о Робеспьере. Если бы вы, наши товарищи-бланкисты, жили в лето 1792-е, то вы бы непременно объявили Робеспьера оппортунистом, а жирондистов приняли бы за самых крайних революционеров. В это лето жирондисты, подобно вам, громко кричали об «активных выступлениях», а Робеспьер, подобно нам, предостерегал от них. Его обвиняли в том, что он обескураживал народ, а он отвечал: «Я обескураживаю народ, — говорите вы? Нет, я его просвещаю. Просветить свободных людей, это значит разбудить их мужество, значит помешать тому, чтобы их мужество сделалось той скалой, о которую разобьется их свобода». Вот так и мы предостерегаем теперь пролетариат от пресловутых «активных выступлений», потому что мы не хотим, чтобы шансы его политического освобождения разбились об его собственное мужество. Мы говорим: не надо зажигать костер заговорщицкого восстания; надо продолжать поджаривать матушку-бюрократию на медленном огне массовой революционной агитации. Вот к чему сводится различие наших тактических взглядов, и пусть теперь судят сознательные элементы нашего рабочего класса, кто из нас лучше понимает условия успеха революционного дела.
Вас называют якобинцами. Это — ошибка. Вы — бланкисты; а бланкизм и якобинство, это — «две большие разницы». Я скажу о вас, как говорили легитимисты во время реставрации тем, которых они считали, — впрочем, без достаточного основания, — эпигонами якобинцев: «Vous êtes des jacobins moins le peuple» (Вы якобинцы без народа). Легитимисты презрительно восклицали по поводу таких якобинцев: «Quelle misère!» (Как вы жалки!) И я скажу вам, товарищи: якобинцы без народа, это — нечто весьма жалкое! Очень ошибаетесь вы, если воображаете, что подойти вплотную к этому жалкому нечто значит удалиться от оппортунизма.
Именно потому, что мы не опьяняемся революционными фразами; именно потому, что для нас все дело в политическом воспитании массы, мы не хотим способствовать преждевременному крайнему обострению конфликта Думы с правительством. Мы не хотим начинать с конца. Крайнее обострение полезно будет тогда, когда политическое сознание всего народа, т. е., точнее, наибольшей его части, достигнет надлежащей степени зрелости, а теперь этого еще нет. Вот, не угодно ли вам посмотреть, как отражаются события настоящего времени в голове среднего самарского крестьянина?
"В прошлом году вся Россия взбунтовалась и потребовала новых порядков. Царь велел выбрать из всей России самых лучших людей для того, чтобы они, приехав в Петербург, написали вместе с ним такие законы, по которым всем будет жить хорошо. Земских начальников, урядников, стражников, которые теперь притесняют мужиков, не будет. Вместо них крестьяне сами выберут себе хороших людей, которые и будут по совести наблюдать все законы. Землю всю отдадут мужикам… Из газет, которые в деревню попадают очень редко и с большим опозданием, крестьяне поняли именно то, что они думают: царь принят выборных очень хорошо и сказал им, чтобы они с божьей помощью принялись за писание законов на пользу бедных людей. Дума ответила государю то-то и то-то, именно так, как надо.
«Далее крестьяне знают, что в Думу приходили министры и хотели прогнать „выборных стариков“, но „старики“ так их отчитали, что министры убежали из Думы. Сначала министры норовили не только прогнать стариков из Питера, а еще и сослать их всех в Сибирь, но „старики“ уперлись и сказали: „Нет, лучше вы поезжайте в Сибирь, будете там капусту караулить, а мы здесь останемся законы составлять, потому что нас мужички прислали сюда за землей“. Это обстоятельство особенно нравится крестьянам. Они твердо уверены, что только тот и может распоряжаться Россией, кто сидит в Государственной Думе». («Заволожекие письма» — «Приволжский Край», № 108.)
Вдумайтесь в психологию крестьян, рассуждающих таким образом, и скажите, мои почтенные товарищи-противники, готовы ли эти крестьяне для «активных выступлений» во имя ваших «лозунгов». Я утверждаю, что нет.
А если нет, то что же нужно?
Нужно, чтобы наша планомерная агитация заставила этих крестьян пройти тот путь гражданского воспитания, на котором откроются их глаза и на котором они потеряют, одну за другой, свои последние политические иллюзии. Вот почему я и говорю о медленном огне планомерной массовой агитации. А вы кричите об оппортунизме. Quelle misère!
Я сказал еще далеко не все, что мне нужно сказать вам. Но пора кончать. До следующего письма.
Товарищи-бланкисты!
Вы утверждаете, — вернее, вы верите тем, которые утверждают, — что я теперь уже «не тот»; что прежде я был решительным врагом оппортунизма, а теперь я не менее решительно склоняюсь к нему и т. п. Но вы ошибаетесь.
Когда человек сидит в поезде, который трогается с места и рядом с которым стоят другой поезд, остающийся неподвижным, то ему кажется, что пришел в движение этот второй поезд, а его поезд продолжает стоять. Вы испытываете ту же самую иллюзию. Со времени второго съезда вы пережили огромное превращение; вы покинули точку зрения марксизма и ударились в бланкизм, а я, — тоже ведь бывший «большевик», — остался на точке зрения Маркса. Вам же кажется, что вы продолжаете быть марксистами, а я ударился в оппортунизм. Вы хотите доказательств? Вот пока некоторые из них.
Вам не понравилось замечание, сделанное мной по адресу «Колокола». В этом замечании вы увидели доказательство моего оппортунизма. Но в чем же заключается моя оппортунистическая ересь? Что я сказал «Колоколу»?
Я сказал, что вопрос о нашей тактике не может быть решен простой ссылкой на враждебную противоположность интересов буржуазии интересам пролетариата. Но это совершенно то же самое, что говорил я пять лет тому назад, т. е. в то время, когда все вы расхохотались бы в лицо всякому, кто заподозрил бы меня в оппортунизме. Вот смотрите.
«Россия далеко не так богата и далеко не так образованна, как западноевропейские страны. Но и в ней общественное развитие не прошло бесследно для социализма, и в ней XIX век завещает ХХ-му драгоценное наследство: зародыш социал-демократической рабочей партии. Историческая обстановка несомненно благоприятна для быстрого развития этого зародыша. Если справедливо то, что одна страна может и должна учиться у других, ее опередивших, то социалистическая Россия может и должна многому научиться у западноевропейских социалистов. Самый главный и ничем не заменимый урок, даваемый нам всей историей западноевропейского социализма, заключается в том, что в каждой данной стране ближайшие задачи и тактика рабочей партии определяются действительными общественными отношениями этой страны. Забывать об этих отношениях, руководствуясь общими положениями социализма, значит покидать почву действительности».
Это писал я в № 2 «Искры», — как видите «старой», очень «старой Искры», — в передовой статье: «На пороге XX века». В то время эти мои соображения одобряла вся редакция «Искры»; тогда вся эта редакция находила их вполне верными духу марксизма. Теперь Ленин, бывший член этой редакции, считает их оппортунистическими. Кто же изменился? Чей поезд сдвинулся с места?
Вы скажете, — вернее, за вас скажут те, которые у вас делают «общественное мнение», — что теперь не та ситуация. Вы очень любите ссылаться на перемену «ситуации». Вообще говоря, в этом совсем нет беды. Подобная ссылка даже очень хороша, когда она делается кстати. Но беда в том, что вы чаще всего делаете ее именно некстати, т. е. когда вам нечего сказать. Чтобы избавить вас от лишнего промаха в этом смысле, я наперед замечу вам, что статья «На пороге XX века» излагала не взгляд редакции на «ситуацию» того времени, когда она была напечатана, а общий взгляд этой коллегии на то, как следует, — а лучше сказать, как не следует, — подходить к решению наших тактических вопросов. Ясно, что этот общий отрицательный взгляд применим решительно ко всякой нашей «ситуации». Ясно также, что если он удивляет вас теперь, то это происходит потому, что поезд, в котором вы сидите, незаметно для вас покидает станцию «Марксизм».
А вот что писал я в том же 1901 г. во 2 — 3 книжке «Зари»:
«Поддержка со стороны общества ускорит рост и приблизит торжество революционной силы народа. Это неоспоримая истина. Понять эту неоспоримую истину безусловно необходимо всем не беззаботным насчет политики детям русской земли, потому что теперь, когда пролог разыгран и началось первое действие великой драмы, друзья свободы должны быть мудры, как змии: каждая ошибка замедлит их победоносное шествие вперед; за каждое недомыслие им придется заплатить неудачами. Наши революционеры могли пренебрегать „обществом“ до тех пор, пока „политика“ представлялась им делом, не достойным истинного социалиста. Но как только политическая борьба заняла место в их программе, сейчас же явилось у них сознание того, как важно им обеспечить себе сочувствие общества».
Статья, из которой я беру эти строки («Что же дальше?») встречена была редакцией «Зари» и «Искры» с большим, можно даже сказать с чрезвычайным, одобрением[2]. По совету редакции она была перепечатана одним из наших провинциальных комитетов. Тогда мысли, высказанные мною, казались «ортодоксальными». Теперь, когда я повторяю и развиваю их, указывая на то, что нам нужно в интересах победы изолировать реакцию, меня обвиняют в оппортунизме. Еще раз: кто же изменился? Кто остался на станции: «Марксизм»? И кто ее покинул?
И опять скажу вам, товарищи-бланкисты, не попадайте впросак, не кричите: «Теперь не та ситуация!» Эта моя статья тоже имела в виду не «ситуацию» 1901 года. Она указывала на то, как следует вести себя в будущем, во время той великой драмы, начало которой я тогда отметил и которая совершается теперь перед нами. Моя статья наперед учитывала, — любимое ваше словечко! — именно нынешнюю нашу «ситуацию».
В той же статье я писал: «Кто не содействует тем или другим способом росту силы, способной положить конец существующему у нас порядку вещей, тот ровно ничего не делает для освобождения своей родины. А кто по той или другой причине, хотя бы, например, по причине неумения или нетерпения, препятствует росту этой силы, тот совершает тяжкий, хотя, может быть, и невольный грех против свободы».
Эти строки были напечатаны в моей статье курсивом: такой важной казалась мне мысль, выраженная в них. Но о чьем же неумении и нетерпении говорил я тогда? О неумении и нетерпении людей, склонных к преждевременным «активным выступлениям». В то время редакция — «старая» редакция! — одобряла эти мои строки, как и всю мою статью. А теперь! В какое пылкое негодование приводит Ленина мое активное выступление против преждевременных «активных выступлений». Поистине можно сказать: «Tempora mutantur et nos mutamur in illis!» (Времена меняются, и мы меняемся с ними!)
Повторяю, товарищи, вы пережили огромное превращение, и чем больше это превращение, тем более возмущаетесь вы тем, что я остался верен вашему прежнему образу мыслей.
Удивительное дело! Когда только еще подготовлялась переживаемая теперь нами историческая драма, вы старались стать марксистами! И хотя это вам удавалось далеко не в полной мере, но вы все-таки чуждались наших старых революционных предрассудков. А теперь, когда история уже разыгрывает свою великую драму и когда вам самим приходится играть ту роль, которая вам в ней отведена, вы целиком усвоили некоторые из этих предрассудков, вы оказались бланкистами. Зачем же было огород городить? Зачем было капусту садить? Зачем было огорчать субъективистов? Лучше было бы вам с самого начала стать под знамя бланкизма.
Вы любите «активные выступления». Маркс тоже любил их. Но есть выступления и выступления. Кроме того, справедливо сказано, что «когда двое говорят одно и то же — это не одно и то же». Маркс был революционером до конца ногтей. Ваши «активные выступления» имеют бунтарский характер. В лучшем случае они могут привести вас к одному из тех громких поражений, которыми так богата история французского бланкизма. Что выигрывает революция от таких «выступлений»? Ровно ничего! А теряет она очень много, потому что они до последней степени затрудняют ее победу.
Маркс говорил: «Критика посредством оружия не может быть заменена оружием критики». Вам нравится эта мысль нашего учителя и, когда вы одобряете ее, вам кажется, что вы — марксисты. Но и это — иллюзия, оптический обман, не более того. «Когда двое говорит одно и то же — это не одно и то же». Маркс говорил: «Критика посредством оружия не может быть заменена оружием критики, материальная сила должна быть свергнута материальной силой, но теория тоже делается материальной силой, когда увлекает за собой массу». Вы же, — когда вы заговариваете о «критике посредством оружия», — вы забываете о той массе, которая должна быть вовлечена в самостоятельное политическое действие; а ваша теория сводится к теории «технической подготовки». Вы и тут остаетесь верными духу бланкизма. Ваши рассуждения о «критике оружием» являются не чем иным, как простым перенесением в область тактических рассуждений той дюрингианской теории насилия, которую так едко осмеивал когда-то Фридрих Энгельс. Как у Дюринга вся политическая история объясняется появлением на сцене «человека со шпагой», так у вас все политические задачи, которые ставит перед нами история, разрешаются появлением «человека с техникой». Нечего сказать, хорошие марксисты!
Считаю нужным повторить здесь то, что я сказал уже в предыдущем письме. Я вовсе не утверждаю, что вы всегда игнорируете массу: бланкисты вообще никогда не игнорировали ее. Я только утверждаю, что те приемы, которые вы по печальному недоразумению считаете революционными, не оставляют места для самодеятельности массы, а без самодеятельности массы нет и революции. Вы взываете к массе; но действуете вы так, что все шансы успеха приурочиваются вами к подпольной работе людей с «техникой». И этим самым шансы успеха доводятся вами до крайне смешного минимума. Несоответствие средств цели — отличительная черта утопического социализма.
В то время, когда я пишу эти строки, со всех сторон приходят известия о волнениях в России. Эти известия заставляют думать, что у нас возможен новый революционный взрыв в самом близком будущем. И хотя удачный исход такого взрыва был бы несравненно более вероятен, если бы он произошел не теперь, а при более благоприятных обстоятельствах будущего времени, но я не скажу, что победа теперь абсолютно невозможна. Как знать! Может быть, народ и победит, несмотря на свою еще полную неподготовленность к решительной битве. Но я наверное знаю, что если маловероятная теперь победа все-таки склонится на его сторону, то это произойдет не благодаря вашей бланкистской тактике, а вопреки ей. Эта тактика не усиливает революционного движения; она страшно ослабляет его.
Выше я сказал, что со времени второго съезда вы пережили огромный и удивительный переворот. Но удивительные явления совершаются, конечно, тоже не без причины. Где же лежит причина того, что вы покинули почву марксизма?
Она лежит в вашем непонимании этой теории, революционной по преимуществу.
Вы всегда понимали ее до крайности односторонне; вы всегда рассуждали по метафизической формуле: «да — да, нет — нет; что сверх того, то от лукавого». Даламбер со-бирался когда-то написать антифизику, т. е. ряд таких положений, которые стояли бы в полном противоречии с законами физики. Знаменитый энциклопедист утверждал, что это очень легко можно сделать с помощью обыкновенной физики: достаточно только придать ее учениям односторонний характер; достаточно только забыть о тех поправках, которые мы в действительности должны на каждом шагу вносить в них. То, о чем Даламбер мечтал в шутку, вы делаете с невозмутимейшей серьезностью, с непоколебимейшим убеждением в том, что вы произносите последнее слово революционной мудрости. Только вы применяете карикатурный метод Даламбера не к физике, а к учению о человеческом обществе. Как Даламбер собирался написать антифизику, опираясь на общепризнанные положения физики, так вы сочинили антимарксизм, опираясь на общепризнанные положения Маркса.
Хуже, одностороннее всего понято были вами учение о непримиримой противоположности интересов буржуазии и пролетариат. Ваша нынешняя антимарксистская тактика целиком основана на одностороннем понимании этого учения.
Впрочем, тут грешны не вы одни. Этим грехом раньше вас грешили наши «экономисты», а раньше «экономистов» — народники и субъективисты.
Один из самых ярких и видных представителей нашей субъективной школы, покойный Н. Михайловский, писал когда-то:
«В обществе, имеющем пирамидальное устройство, всевозможные улучшения, если они направлены не непосредственно ко благу трудящихся классов, а ко благу целого, ведут исключительно к усилению верхних слоев пирамиды. Закон этот до такой степени прост, в жизни его действие выражается в той или другой форме так часто, о различных частных его проявлениях говорено было так много, что мы действительно имеем право представить его читателю в качестве итога ею собственных наблюдений и размышлений»[3].
Н. Михайловский был так убежден в правильности указанного им «закона», что, не колеблясь, назвал его «одним из самых важных и общих социологических законов». И, разумеется, с ним вполне соглашались тут все наши субъективисты и народники. Опираясь на этот «важный и общий закон», вся эта почтенная братия ополчилась, как известно, против капитализма, развитие которого в России должно было, по прямому смыслу ее «антифизики», принести большой и непоправимый вред «трудящимся классам», потому что вело «исключительно к усилению верхних слоев пирамиды». Много чернил было пролито этими добрыми людьми по поводу этого «исключительно».
Нам удалось их опровергнуть. Как? Путем обнаружения того, что слово «исключительно» здесь поставлено совсем некстати. Вокруг представлений, связывавшихся с этим словом, велись в сущности всеми нами ожесточенные споры с этими нашими противниками.
«Один из самых важных и общих социологических законов» представляет собою не что иное, как дурно, — т. е. отвлеченно, односторонне, — понятое учение о враждебной противоположности интересов буржуазии и пролетариата.
Интересы пролетариата противоположны интересам буржуазии в том смысле, что так как доход буржуазии черпается из готового продукта, создаваемого трудом рабочего класса, то чем больше получат буржуа, тем меньше останется рабочим, и наоборот. Это ясно, как божий день, и неоспоримо, как дважды два — четыре. Но отсюда вовсе не следует, что рабочему все равно, при каких социально-политических условиях создает он тот продукт, который подлежит разделу между ним и буржуазией. Условия эти могут быть более или менее благоприятны для него. Маркс писал когда-то, что немецкий рабочий класс страдает не только от развития капитализма, но и от недостатка этого развития. Это значило, что немецкому рабочему, благодаря слабости германского капитализма, приходилось трудиться при таких социально-политических условиях, которые в значительной степени еще носили на себе печать старого, докапиталистического порядка. Устранение этих условий было не только не вредно для немецкого пролетариата, но очень полезно, прямо необходимо для него, несмотря на то, что оно настолько же было необходимо для буржуазии и в несравненно большей степени было полезно для нее. Вот этого-то и не понимали наши народники и субъективисты, а когда мы, по свойственному нам христианскому человеколюбию, пытались объяснить им это, они величали нас апологетами буржуазии. Отсюда и пошел весь опор.
Спор этот кончился не в пользу наших тогдашних противников. «Один из самых важных и общих социологических законов» был признан простым промахом незрелой мысли. Мы торжествовали победу и до сих пор со справедливой гордостью вспоминаем о ней. Но «закон» покойного субъективного социолога отомстил за себя, наделав путаницу в головах наших «экономистов».
В этих новых головах он принял, правда, новый вид. С экономической стороны дело его было окончательно проиграно; «экономисты» ни на минуту не сомневались в том, что восставать против развития капитализма значит уподобляться испанскому рыцарю, воспетому Сервантесом. По части экономии «экономисты», — не отличавшиеся, впрочем, большим количеством сведений в этой науке, — придерживались Маркса. Но когда заходила речь о политике, то тут начиналось нечто неудобосказуемое. Не то, чтобы «экономисты» признавали политическую свободу вредной для развития рабочего класса на том основании, что она ведет «исключительно к усилению верхних слоев пирамиды». Нет, они просто путались в определении связи политических явлений с экономическими. А главное — отношение пролетариата к буржуазии, характеризующееся непримиримой противоположностью интересов этих двух классов, представлялось им в таком виде, как будто оно, это отношение, существовало у нас вне конкретных условий места и времени. Поэтому-то «экономисты» и забывали о том, что экономическая борьба, с самых первых своих шагов, должна необходимо переходить у нас в политическую.
Поэтому-то они забывали также и о том, что устранение социальных и политических пережитков нашего старого крепостнического строя выгодно и пролетариату, и буржуазии. А когда мы напоминали им об этом, они обвиняли нас «в намерении покинуть точку зрения классовой борьбы и содействовать сближению пролетариата с буржуазией»[4]. Против этой ошибки «экономистов» нам и пришлось, главным образом, спорить в нашей полемике с ними.
Как часто бывает в таких случаях, одна ошибка вызвала другую, ей противоположную. Некоторые из наших более молодых и менее установившихся в марксизме товарищей, — как, например, Ленин, — перешли в своих нападках на «экономистов» за ту черту, которая отделяет истину от заблуждения, и стали доказывать, что наша партия должна действовать во всех классах общества. Казалось бы, что остается только устранить эту новую ошибку, чтобы стать, наконец, на совершенно правильную точку зрения. Вышло не так. Ленин и его нынешние единомышленники не имеют теперь уже ни малейшего желания действовать во всех классах общества; но зато тем энергичнее выставляют они теперь против нас, оставшихся на точке зрения «старой» «Искры» и «Зари», тот самый упрек, который выставляли когда-то против нас, — а следовательно, и против них, бывших тогда нашими союзниками, — «экономисты»: упрек в том, что мы покидаем точку зрения классовой борьбы и содействуем сближению пролетариата с буржуазией. Это было бы смешно, если бы не было грустно, и я готов был бы вместе с Пушкиным воскликнуть: «В поле бес нас водит, видно, да кружит по сторонам», если бы для меня не было ясно, что бес, кружащий по сторонам тов. Ленина, есть простая методологическая ошибка, та самая ошибка, которая раньше сбила с толку «экономистов», а еще раньше привела Михайловского к неудачному формулированию «одного из самых важных и самых общих социологических законов». Если Ленин гремит теперь против меня, обвиняя меня в оппортунизме: если он, опираясь на «физику», пишет свою тактическую «антифизику»; если он, ссылаясь на Маркса, возвращает нас к Бланки и во имя социал-демократии воскрешает народовольство, то все это происходит с ним единственно потому, что он плохо, — т. е. односторонне, отвлеченно, — понимает истину, гласящую, что интересы пролетариата противоположны интересам буржуазии. Он думает, что раз экономические интересы пролетариата противоположны экономическим интересам буржуазии, то политические интересы этих двух классов не могут имен, ничего общего между собою даже в том случае, когда им обоим приходится выступать против пережитков добуржуазного общества. И на этой ошибке основана вся его будто бы революционная тактика.
Французские бланкисты писали, выступая из руководимого Марксом Интернационала, тактика которого казалась им антиреволюционной «Наша сила в нашем изолировании». И я сказал бы, что эта краткая формула заключает в себе всю тактическую мудрость нынешних наших бланкистов, если бы эти последние не делали исключения для «трудового» крестьянства. Но это исключение не избавляет их от односторонности, не спасает их от ошибки. Оно вообще принадлежит к числу тех исключений, которые только подтверждают собою правило.
«Трудовое» крестьянство издавна было тем китом, на котором держались утопические упования русских бланкистов. Достаточно напомнить Ткачева и Тихомирова (разумеется, я имею в виду Тихомирова «первой манеры»). Чем больше идеализировали бланкисты «трудовое» крестьянство, тем крепче держались они за свою заговорщицкую тактику. И чем больше приближается к станции «Бланкизм» поезд, уносящий Ленина от станции «Марксизм», тем чаще этот, если можно так выразиться, теоретик начинает говорить о крестьянстве языком социалистов-революционеров. В этом отношении весьма поучительна его брошюра о пересмотре аграрной программы нашей партии. Это очень, очень плохой знак!
Парень был Ванюха ражий, Ловкий человек! Не поддайся силе вражьей — Жил бы долгий век…
Для нас, марксистов, трудовой крестьянин, — каким является он в современной товарно-капиталистической обстановке, — представляет собою не более, как одну из разновидностей мелкого независимого товаропроизводителя, а мелкие независимые товаропроизводители не без основания относятся нами к числу мелких буржуа.
Поэтому, если Ленин идеализирует теперь трудового крестьянина, то он грешит тем самым грехом, в котором он облыжно нас обвиняет: идеализацией буржуазии. Правда, буржуазия, которую он идеализирует, есть мелкая буржуазия, но это оправдание заставляет меня вспомнить ту девушку, о которой Маркс говорил в первом томе своего «Капитала» и которая, родив ребенка, оправдывалась тем, что этот ребенок был очень мал. Буржуазия есть буржуазия, подобно тому, как ребенок есть ребенок. И если уж Ленин более или менее неправильным путем пришел к той мысли, что при известных исторических условиях пролетариат может иметь политические интересы, общие с мелкой буржуазией, то ему следовало бы спокойнее относиться к мысли тех, которые говорят, что при нынешней нашей политической обстановке противоположность экономических интересов буржуазии и пролетариата не мешает этим двум классам иметь отчасти общие политические интересы.
Так как наши бланкисты выдвигают теперь против нас тот самый упрек, который выдвигали некогда против нас с ними «экономисты», то естественно, что в споре с бланкистами я вынужден повторять те доводы, которые некогда противопоставлялись мною доводам «экономистов».
"Русский социал-демократ обязан выяснить рабочему не только ту враждебную противоположность, которая разделяет его интересы от интересов предпринимателей, но также и ту, которая существует между его интересами, с одной стороны, и интересами самодержавия — с другой. Но интересы самодержавия враждебны интересам не одних только рабочих. Поэтому и в борьбе с самодержавием заинтересованы не одни только рабочие. Русская социал-демократия сделала бы непростительную ошибку, если бы она упустила из виду это важное обстоятельство и не сумела бы воспользоваться им в интересах освободительного движения пролетариата. Она не может игнорировать те слои русского населения, в которых живет дух оппозиции… Мы не только не имеем права игнорировать существующие в его среде (т. е. в среде «общества») оппозиционные течения, но обязаны старательно и постоянно выставлять на вид сторонникам этих течений те наши политические стремления, которые делают из нас самых решительных и самых непримиримых врагов абсолютизма. Нам нечего бояться сближения с оппозиционными слоями нашего общества; надо позаботиться только о том, чтобы они не подчиняли нас своему влиянию и руководству[5].
Нашим товарищам-бланкистам кажется, что мы подчинимся руководству и влиянию буржуазии тотчас же, как только признаем, что у нас есть политические интересы, отчасти общие с ее политическими интересами. Но это опять «антифизика», лишний раз показывающая, как плохо поняли они противоположность интересов буржуазии и пролетариата. Ничто, кроме разве слабости нашей собственной логической мысли, не заставляет нас попадать из одной крайности в другую. Можно идти врозь, принимая в то же время все необходимые меры к тому, чтобы вместе бить. Но для этого нужно нечто гораздо более серьезное, чем те бестактные выходки, с помощью которых «противопоставляют себя буржуазии» наши товарищи-бланкисты.
Что же именно? Это очень серьезный вопрос. О нем в следующем письме.
Миросозерцание Маркса и Энгельса, этих основателей научного социализма, было насквозь пропитано духом диалектики. А диалектическое мышление отличается прежде всего своим конкретным характером. Еще Чернышевский, характеризуя идеалистическую диалектику Гегеля, говорил, что для человека, усвоившего себе диалектическое миросозерцание, «отвлеченной истины нет; истина всегда конкретна; все зависит от обстоятельств времени и места».
Но если отвлеченной истины нет; если все зависит от обстоятельств времени и места, то ясно, что последователь Маркса и Энгельса не может в своей практической деятельности руководствоваться такими принципами, которые оставались бы всегда неизменными. С переменой обстоятельств времени и места, очевидно, должны изменяться и эти руководящие принципы. В одном из предыдущих писем я сказал, правда, что в нашей практической деятельности нами должен руководить принцип развития самосознания пролетариата, а при нынешних русских политических условиях — и народной массы вообще, т. е. также и непролетарских слоев трудящегося населения. Поэтому Кукшина захочет, пожалуй, поймать меня на противоречии. Но тут только кажущееся противоречие, неразрешимое только для chère Eudoxie (как звал ее Ситников). На самом деле развитие самосознания пролетариата только потому может служить критерием всей нашей практической деятельности, что оно является главной целью этой деятельности в нынешнем обществе. Социал-демократия не ограничивается, как мы знаем, одним идейным воздействием на рабочий класс. Она воспитывает его, обогащая запас его политического опыта, она руководит его борьбой с его экономическими и с его политическими врагами. Но и тут она стремится больше всего к развитию самосознания рабочего класса. Так, в противоположность анархистам, она очень дорожит частными реформами, улучшающими его положение, или, — что гораздо точнее, — препятствующими абсолютному и относительному ухудшению этого положения. Но как ни важны в ее глазах эти реформы тем, что они препятствуют ухудшению положения пролетариата, они еще гораздо важнее для нее тем, что как самая борьба за них, так и социальные последствия их осуществления, способствуют развитию самосознания рабочих, распространению между ними убеждения в том, что коренным образом улучшить свое положение, — т. е. совершенно избавиться от экономической зависимости и от политического угнетения, — они могут, лишь устранив капиталистические отношения производства. Социальная демократия никогда не будет поддерживать реформ, которые задерживали бы развитие самосознания рабочего класса. Вот в каком смысле это развитие является главной целью нашей практической деятельности в нынешнем обществе. А раз дана цель, то, само собою разумеется, что мы оцениваем с ее точки зрения все средства, рекомендуемые для ее достижения, что она служит критерием для их оценки. Пока будет существовать пролетариат, т. е. класс, производящий прибавочную стоимость для обладателей средств производства, не прекратится и его борьба за свое освобождение; а пока она не прекратится, ему необходимо будет для торжества своего дела как можно более развивать свое классовое самосознание. Стало быть, в указанных пределах развитие этого самосознания является для нас неизменным критерием, постоянной Целью. Но что сказать о средствах, ведущих к достижению этой цели? Существуют ли между ними такие, которые мы могли бы признать неизменными, хотя бы в указанных пределах? Нет, не существуют, потому что обстоятельства времени и места изменяются и в указанных пределах. И в этом смысле, — в смысле средств, ведущих к нашей цели, — я говорю, что у нас нет таких руководящих принципов практической деятельности, которые оставались бы всегда неизменными. Так разрешается мнимое противоречие.
В предисловии ко второму немецкому изданию первого тома «Капитала» Маркс писал, что диалектика в своем рациональном виде, — т. е. материалистическая диалектика, — в положительное понимание существующего включает также и понимание его отрицания и его неизбежного падения; что она рассматривает всякую сложившеюся форму в процессе движения, т. е., стало быть, также и с ее преходящей стороны; что она ни перед чем не склоняется, будучи критической и революционной по своему существу.
Если так относится диалектика ко всему существующему, то этим уже сказано, что она так же относится и к средствам, выбираемым нами для достижения нашей цели, т. е. приемам нашей борьбы. В положительное понимание каждого из таких приемов диалектика включает также понимание его отрицания, понимание того, что при известных условиях он может оказаться нецелесообразным и что тогда мы обязаны будем от него отказаться. Если диалектика рассматривает каждую сложившуюся форму с ее преходящей стороны, то этим самым сказано, что с той же стороны она рассматривает каждую данную форму нашей борьбы. Если диалектика ни перед чем не склоняется, потому что она революционна по своему существу, то по той же самой причине она не может склониться ни перед одним из руководящих принципов нашей борьбы. Ни одному из них не позволит она возвыситься на степень безусловной, т. е. отвлеченной, истины. «Отвлеченной истины нет; истина всегда конкретна; все зависит от обстоятельств времени и места».
Бебель когда-то очень ярко выразил ту же мысль, говоря, что для достижения своей цели он готов войти в сделку даже с чертом и с его бабушкой. Выражая эту мысль, высокодаровитый немецкий токарь, ставший высокодаровитым вожаком немецкого пролетариата, был революционером до конца ногтей, и его устами говорила материалистическая диалектика.
Кто не понимает мысли, так образно выраженной Бебелем, кто смотрит на «черта» с безусловной точки зрения; кто всегда чурается его и всегда осеняет себя крестом при его приближении, — тот еще не сумел возвыситься до революционной материалистической диалектики, юг еще остался революционером-метафизиком, революционером только наполовину.
А сколько в нашей среде таких революционеров! Сколько в нашей среде людей, готовых всегда и везде, при всяких данных обстоятельствах, «отрекаться от сатаны и от всех дел его»! По злой иронии судьбы вышло так, что мы, на словах фанатически держащиеся Маркса и его диалектики[6], на деле являемся часто самыми низкопробными метафизиками. Когда заходит речь о «сатане» (гот же «черт», но только черт, украшенный другим, более облагороженным, более литературным названием), когда мы слышим о «сатане», мы, по старому христианскому завету, спешим «дунуть и плюнуть на него», ни на одну секунду не допуская той мысли, что для достижения своей цели мы, при известных обстоятельствах, не только могли бы, но и должны были бы войти в сделку с ним и даже с его бабушкой. Сделка с «чертом», — я уж не говорю об его бабушке, — признается нами за «оппортунизм», недопустимый и непростительный никогда и ни при каких обстоятельствах. В нашем отношении к принципам нашей практической деятельности мы в большинстве случаев остаемся метафизиками чистейшей воды; в наших суждениях о них чаще всего нет и следа диалектики.
Временами такие промахи незрелой мысли достигают высокой степени комизма. Я помню, что когда после второго съезда происходили распри «меньшевиков» с «большевиками» и когда я говорил, что эти последние должны уступить, так как они находятся «у власти» и так как нашей «власти» при данных обстоятельствах нет хотя бы сколько-нибудь серьезной надобности быть неуступчивой, то мне возражали: «Но ведь уступчивость есть оппортунизм». И когда я отвечал, что уступчивость сама по себе не может иметь безусловного значения и что ее, как и все способы нашей деятельности, надо рассматривать с точки зрения революционной целесообразности, то мои собеседники делали, как выражаются французы, большие глаза, т. е. крайне изумлялись. В еще большее изумление приходили они, когда я говорил им, что по характеру своего мышления они несравненно ближе к толстовщине, чем к марксизму. А между тем ведь это в самом деле так.
Чем отличается мышление графа Толстого? Полным отсутствием в нем диалектического элемента. Благодаря этому недостатку все практические выводы нашего гениального романиста получают безусловный, а следовательно и отвлеченный, характер. В своей практической деятельности граф ни за что и ни на одну минуту не хочет быть «оппортунистом», и именно это обстоятельство делает его врагом революции. Возьмите хоть «непротивление злу». Насилие нехорошо. Оппортунизм сделка с «чертом» и с его бабушкой, также заслуживает порицания. А что нехорошо, что заслуживает порицания, то недопустимо. Поэтому нельзя бороться со злом посредством насилия; поэтому революционеры не признающие принципа «непротивления злу насилием», являются в глазах Толстого людьми заблуждающимися. И по той же причине последователь Толстого, г. Чертков, не раз обвинял их в непоследовательности.
Гг. Толстой и Чертков в самом деле — последовательные люди. Беда только в том, что их последовательность приводит их к абсурду. Почему же она приводит их к абсурду? Потому, что она имеет отвлеченный характер. Когда известное положение, совершенно правильное в известных пределах, возводится на степень отвлеченной, — т. е. безусловной, — истины, тогда оно тем самым утрачивает всякую логическую связь с теми условиями, при наличности которых оно только и остается правильным, и тогда оно по необходимости становится ошибочным. Метафизик до конца ногтей, граф Толстой всегда мыслит отвлеченными положениями и неудивительно поэтому, что он в своих окончательных выводах всегда приходит к абсурду.
Те мои собеседники, бывшие «большевики», которые были убеждены, что уступчивость есть признак оппортунизма, конечно, не соглашались с Толстым по вопросу о непротивлении злу насилием. Но они не догадывались, что, признавая насилие, как одно из тех средств, которые, при известных обстоятельствах, они будут иметь право и должны будут употребить для достижения своей цели, они входили в сделку с чертом и оказывались «оппортунистами». Они не подозревали, что когда данное средство приобретает в наших глазах значение безусловного, неизменного принципа, оно перестает применяться к цели и потому грозит прийти, — и очень часто действительно приходит, — в противоречие с нею.
Фихте говорит, что каков человек, такую он и философию себе выбирает. Это не относится, конечно, к людям, совершенно беззаботным насчет философии и не умеющим сводить концы с концами. Но граф Толстой не принадлежит к их числу. Хотя у него весь «ум ушел в талант», так что у него осталось очень мало способностей к логическому мышлению, но в его миросозерцании все-таки сведены концы с концами; его философия все-таки такова, каков он сам. А сам он таков, что общественная жизнь его интересует очень мало; его занимает, главным образом, духовная красота его собственной личности. Он непримирим по отношению к приемам деятельности просто потому, что не имеет сколько-нибудь сильного стремления к какой-нибудь общественной цели. Но революционер отличается именно непреклонным стремлением к той общественной цели, борьбе, которой он посвящает свои силы. Поэтому ему совершенно не пристала непримиримость Толстого. Приемы деятельности не могут иметь в его глазах безусловного значения. Ему приходится рассматривать их с точки зрения целесообразности[7].
Если бы товарищи-«большевики», некогда беседовавшие со мной об уступчивости, были людьми, которым удалось свести концы с концами в своем миросозерцании, то они понимали бы, что в устах марксиста совершенно лишена смысла такая фраза, как: «уступчивость есть оппортунизм» и т. п. Тут все зависит от обстоятельств времени и места. Уступчивость хороша, когда она увеличивает силы нашей партии; она плоха, когда уменьшает их. Вот только и всего. А в то время она именно только увеличила бы эти силы. «Это азбука!» — воскликнет, пожалуй, читатель. — Конечно, — отвечу я. — Но в нашей стране вообще много людей, не знающих азбуки. Вот я и превращаюсь из социал-демократа в «культурника»; вот я и обучаю людей грамоте: б-а, ба; в-а, ва; г-а, га. А что я бескорыстен в этом случае, это доказывается тем, что я стараюсь просветить именно своих противников.
Интереснее всего то, что эта азбука, неизвестная многим нашим «идеологам», всегда и хорошо известна всем людям практического дела. Так как речь идет у меня о тактике, то я укажу на военное искусство. В этом искусстве нет абсолютных принципов, столь дорогих нашим «архистратигам» бланкистского толка. Возьмем хоть знаменитое изречение Либкнехта: «Надо всегда переходить в наступление!» Это очень хорошо сказано. Но, разумеется, и сам Либкнехт никогда не думал превращать это прекрасное изречение в безусловный тактический принцип. И, само собою также разумеется, что ни один серьезный полководец ни за что не захочет всегда держаться наступательной тактики. «В горной войне, — писал человек, очень любивший решительные военные действия, — тот, кто атакует, находится в невыгодном положении. Даже при наступательной войне искусство состоит в том, чтобы только обороняться, предоставляя наступление неприятелю»[8].
Почему же это так? Потому, — продолжает Наполеон, — что "в горах всегда встречается много чрезвычайно сильных позиций, атаковать которые «и за что не следует»[9].
Авторитеты военного дела давно уже признали, что в вопросах этого рода все зависит от обстоятельств времени и места. А наши нынешние бланкисты никак не хотят понять это. Поэтому их военное искусство напоминает искусство того воспетого графом Толстым генерала Реада, который «спросту» повел своих солдат «прямо к мосту» в то время, когда у него не было сил, достаточных для успешной атаки:
Вот «ура» мы зашумели, Да резервы не поспели.
И вышло совсем скверно. Храбрый, но «простой» генерал потерпел решительное поражение:
На Федюхины высоты
Нас пришло всего три роты,
А пошли полки!..
Мне кажется, что генерал Реад едва ли может считаться идеалом военачальника. Но это мимоходом. Главное, что мне хочется сказать здесь, это то, что людям, толкующим о тактике в нашей среде, не мешало бы хоть немного познакомиться с тактикой не в переносном, а в настоящем смысле этого слова, т. е. с военной тактикой. Они многому научились бы из нее. Вот, например, всякий толковый военный человек скажет им, что на войне битва есть исключение, между тем как передвижение войск составляет чуть ли не ежедневную заботу военачальника. Знают ли они, как гласит это правило в переводе на политический язык? Оно гласит, что в революционной борьбе те случаи, когда приобретает выдающееся значение «техника», составляют исключение, а главная задача разумных борцов заключается в воздействии на массу, переходом которой на ту или другую сторону определяется соотношение общественных сил, а следовательно, и исход борьбы. Тактика — хорошая наука, господа! Но кто рассуждает о ней, не имея о ней никакого понятия, у того вместо тактики получится одна бестактность. Ну, а это уж совсем ни к чему!
Теперь пойдем дальше. Если принципы нашей практической деятельности ни в каком случае не должны иметь безусловного значения; если достоинство приемов борьбы определяется их целесообразностью; если непримиримым по отношению к приемам может быть только человек, равнодушный к цели, то спрашивается, можно ли провести границу между оппортунизмом и радикализмом в политике? И не является ли самое понятие «оппортунизм» чем-то, не выдерживающим критики?
Нет, не является! Границу между оппортунизмом и радикализмом не только можно, но и должно проводить в политике.
Как же сделать это? Где найти критерий, позволяющий нам отличать оппортунистический прием от радикального?
Критерий находится в нашей цели. Если средство подчиняется ей, то это не значит, что оно безразлично по отношению к ней.
Совершенно наоборот! Чтобы быть целесообразным, средство должно соответствовать цели. А чтобы соответствовать ей, оно должно, по превосходному выражению Гегеля, пропитаться ее природой, должно само явиться ее исполнением и осуществлением. Главная наша цель в нынешнем обществе есть развитие самосознания рабочего класса, и каждое из средств, ведущих к ней, должно явиться частичным ее исполнением и осуществлением. Каждый шаг в нашей деятельности должен поднимать на более высокую ступень самосознание массы.
Это ясно. Но если это ясно, то ясно и то, что радикальными являются те приемы нашей борьбы, которые вполне прочитаны природой нашей цели; оппортунистическими же те, в которых эта природа не находит своего исполнения и осуществления. Иначе и быть не может: наша цель есть самая революционная изо всех тех, какие только можно себе поставить в нынешнем обществе (когда она будет достигнута в надлежащей мере, тогда нынешнее общество уступит место социалистическому); поэтому наиболее революционными должны быть признаны именно те средства, которые наиболее соответствуют ей. Вот вам и критерий. Конечно, он не избавляет нас от обязанности рассуждать в каждом данном случае, стараясь определить, как же может повлиять данный, практикуемый нами, прием борьбы на самосознание рабочего класса. Но если бы были критерии, избавляющие от такой обязанности, то готовы на наших плечах могли бы с удобством быть заменены каким-нибудь несложным механизмом вроде щедринского органчика. Некоторые наши архистратиги, — из будто бы крайних, — пожалуй, ничего не имели бы против такой замены; но я, грешный, предпочитаю голову органчику: ведь недаром же наш зоологический вид носит горделивое название homo sapiens.
Поясню мою мысль двумя примерами. Первый — г. Мильеран. Почему его вступление в министерство заслуживало строгого порицания? Потому что оно вредно повлияло на развитие самосознания французского пролетариата. Часть французских рабочих, руководствуясь правилом, выраженным русской пословицей: «Лучше синица в руки, чем журавль в небе», обнаружила готовность отказаться от конечной цели всего нашего движения, т. е. социализма, ради маленьких реформ. Другая часть, справедливо возмущенная зрелищем развращающего в таяния политики Мильерана на этих их товарищей, стала, правда, тем энергичнее стремиться к конечной цели, но зато, разочаровавшись в социалистах, пошла к этой цели неверным путем «чистого синдикализма» и отчасти подпала под влияние анархистов. Ввиду всего этого, нужно удивляться тому, что международная социал-демократия только на своем Амстердамском съезде 1904 г. решительно осудила французский оппортунизм. А вообще нельзя считать вступление социалистов в министерство недопустимым ни при каких условиях. Мыслимо такое положение дел, при котором такое вступление не затемняло бы классового самосознания пролетариата, а, напротив, развивало бы его. Тогда оно было бы проявлением не оппортунизма, а радикализма. Все зависит от обстоятельств времени и места.
Что касается меня, то я еще в 1899 г., в письме в газету «La Petite République», — обратившуюся к социалистам всех стран с запросом о том, как они смотрят на этот предмет, — отвечал, что всякие безусловные решения этого вопроса кажутся мне метафизическими. Это не помешало мне, конечно, ввиду указанного вредного влияния политики Мильерана на французских рабочих, голосовать против него на Парижском международном съезде 1900 года.
Кстати. С помощью указанного мною критерия не трудно разобраться и в вопросе об участии социал-демократов во временном буржуазном правительстве. Такое участие сделало бы из партии пролетариата правительственную партию, между тем как ей, в интересах воспитания всей массы рабочих, было бы несравненно полезнее оставаться партией оппозиции. Вот почему названное участие было бы проявлением непозволительного оппортунизма, и если о нем мечтают чаши бывшие «большевики», то это только показывает, до какой степени неосновательно мнят они себя крайними левыми представителями революционной идеи.
Другой пример — т. Эдуард Бернштейн. В чем состояла его пресловутая тактика? В том, чтобы добиться некоторых ближайших политических и экономических реформ, опираясь на поддержку некоторых слоев буржуазии. Само по себе это еще не плохо. Но плохо то, что так как эти слои в Германии консервативны, то г. Бернштейн, чтобы привлечь их симпатии к социал-демократам, взялся за пересмотр марксизма, состоявший не в чем ином, как в изгнании революционного духа да этого крайне революционного учения. Но очищенный таким образом марксизм, разумеется, должен был очень вредно повлиять на классовое самосознание немецкого пролетариата. И именно поэтому, — и только поэтому, а не по чему-нибудь другому, — тактика г. Э. Бернштейна должна быть признана крайне оппортунистической и крайне вредной.
Наши бланкисты слышали, что г. Бернштейн оппортунист, но не понимают, почету он оппортунист. Вследствие этого они наивно считают оппортунизмом всякую попытку социал-демократа воспользоваться политическим недовольством буржуазии. И в то же время эти самые люди кстати и некстати ссылаются на «перемену ситуации». Видно, что и эта ссылка делается ими просто механически, без понимания того, что «учитывать» перемену «ситуации» именно и значит принимать в соображение изменившиеся обстоятельства времени и места.
Теперь мы имеем достаточно теоретических данных, чтобы решить выдвинутый мною в конце предыдущего письма важный тактический вопрос о том, каким образом может наша партия, — сближаясь с оппозиционной мелкой буржуазией для борьбы против общего врага, — в то же время не подчиниться ее влиянию, т. е., другими словами, не попасть в болото оппортунизма.
Судьба всякой армии в значительной степени зависит от доброкачественности ее офицерского состава. Чтобы наша армия, — наша партия, — не подпала под влияние мелкой буржуазии, мы должны предохранить от мелкобуржуазных влияний наших офицеров, т. е. наших теоретиков, наших идеологов. А с ними дело обстоит по этой части довольно плохо. Хотя многие из них считают себя обязанными быть в обращении с «либералами» грубыми и невежественными, — что в большинстве случаев удается им свыше меры и без больших усилий, — но это далеко не значит, что буржуазные идеалы не имеют на них влияния. Иной «крайний», наговорив своему либеральному противнику целый ворох самых отвратительных грубостей на каком-нибудь митинге, по возвращении домой восторженно зачитывается произведениями писателей-декадентов, этих типичнейших представителей самых дурных сторон буржуазного индивидуализма. Не знаю, как вы, читатель, а я встречал в нашей социал-демократической среде много людей, искренно увлекающихся декадентскими стихами, «сверхчеловечеством» Ницше и даже, — ей богу же не лгу! — философией Маха и Авенариуса. Все эти люди отчасти уже покинули позицию марксизма; они отчасти уже отбросили от себя могучее духовное оружие пролетариата, они в теории одной ногой уже стоят на почве буржуазии. Пословица говорит: «На леченом коне далеко не уедешь». А я скажу, что недалеко уйдет наша армия, если ею будут руководить офицеры, умеющие «противопоставлять себя буржуазии» только посредством грубой брани и жадно всасывающие при этом яд буржуазных идеологий. Если мы действительно не хотим подпасть под буржуазное влияние, то мы должны как можно скорее положить конец этому застарелому злу. Доверенные посты в нашей партии не должны быть занимаемы сознательными или бессознательными противниками нашего учения.
Против солдат нашей армии сказать нечего: они выше всякой похвалы. Но их еще мало. Задавить неприятеля мы можем, только приведя в движение огромную массу; в этом тайна нашего успеха. А масса не вся на нашей стороне; ее нужно еще привлечь к нам. А чтобы привлечь ее к нам, необходимо ее воспитать, а чтобы воспитать ее, необходимо, — как я уже не раз говорил в предыдущих письмах, — толкать ее на путь самодеятельности, давать ей возможность ежедневно увеличивать запас своего политического опыта. Но всему этому противоречит тактика наших бланкистов, уповающих преимущественно на «технику». Поэтому их тактика идет вразрез с интересами революции, поэтому она грешит грехом, еще более тяжким, чем оппортунизм, она просто-напросто антиреволюционна.
Припомните еще недавнюю историю выборов в Думу. Наши бланкисты, — к сожалению, впрочем, и не одни бланкисты, — проповедовали бойкот, как средство увеличить влияние нашей партии. Но пока данный способ борьбы подсказывается самой жизнью, то он, как природа, влетит в окно, если вы его выгоните в дверь. Так было и тут. Многие рабочие, воздержавшиеся от голосования в рабочих куриях, голосовали, как квартиронаниматели. За кого же они голосовали? Уж, конечно, не за нас, потому что мы отсутствовали. Вот и вышло, что мы, вместо того, чтобы усилить влияние своей партии, усилили влияние оппозиционной мелкой буржуазии. Разумно ли это? Судите сами.
Стало быть, что же нам нужно для того, чтобы не подпасть под влияние непролетарских партий?
Нам нужно, во-первых, коренным образом улучшить офицерский состав нашей социал-демократической армии. Нам нужно, во-вторых, раз навсегда, — «за себя и за потомков своих», — отказаться от тактической метафизики нынешних наших бланкистов и окончательно усвоить себе ту тактику, которую они по недоразумению считают оппортунистической, но которая на самом деле является единственной революционной тактикой нашего времени, так как только она доводит до максимума наше революционное влияние на сознание массы.
Чем дольше мы будем оставаться в заговорщицком подполье, тем дальше будет уходить от нас возможность добиться гегемонии в нынешней нашей освободительной борьбе. А не добившись такой гегемонии, мы принуждены будем играть второстепенную, подчиненную роль. А играя такую роль, мы поневоле и, вероятно, сами того не замечая, будем подпадать под влияние оппозиционной буржуазии, чему нисколько не помешают ни «техника», ни «лозунги», заимствуемые у допотопных революционеров (поучительный пример: «социалисты-революционеры»]. Избежать этого можно только одним путем, — путем открытого политического действия во главе широкой массы и вместе с широкой массой…
До следующего письма!
Когда писатель хочет, чтобы его мысли не подвергались ложным толкованиям, он должен по мере сил приспособлять свое изложение к тому, что можно назвать предельной понятливостью читателя, т. е. к тому уровню понимания, которым характеризуются наименее понятливые представители читающей публики. При этом, разумеется, неизбежны будут повторения. Но с ними надо заранее помириться. Repetitio est mater studiorum.
В предыдущем письме я сказал, что у нас не может быть безусловных принципов практической деятельности. В пределах нынешнего общества главной целью этой деятельности является развитие классового самосознания пролетариата. Поэтому хорошо все то, что содействует такому развитию; плохо все то, что задерживает его. А что именно развивает его, что именно задерживает его, все это зависит от обстоятельств времени и места.
Спрашивается теперь, могут ли буржуазные партии способствовать развитию самосознания рабочего класса?
Ставя этот вопрос, я прекрасно понимаю, что Кукшина может обвинить меня теперь в грехе, еще более тяжелом, чем переход на точку зрения Бернштейна (это уже «древняя история»): именно — в измене самому Бернштейну, т. е. последним революционным крохам, сохранившимся в голове этого почтенного писателя. Но что же делать? Мне, очевидно, на роду написано огорчать эту пылкую даму своими попытками решить наши тактические задачи. Против судьбы не пойдешь…
К тому же в деле этой измены у меня есть довольно надежные сообщники. Вот что писали они 58 лет тому назад:
«Буржуазия играла в истории в высшей степени революционную роль… Буржуазия разоблачила ту ленивую неподвижность, которая составляла естественное дополнение грубого средневекового проявления силы, до сих пор восхищающего революционеров. Она впервые показала, какие плоды может приносить человеческая деятельность… Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянных переворотов в орудиях производства и его организации, а следовательно, и во всех общественных отношениях. Неизменное сохранение старых способов производства было, напротив, первым условием существования всех предшествовавших ей промышленных классов. Постоянные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношении, вечное движение и вечная неуверенность отличают буржуазную эпоху от всех предшествовавших. Все прочные, окаменелые отношения с соответствующими им исстари установившимися воззрениями и представлениями разрушаются, все вновь образовавшиеся оказываются устарелыми прежде, чем успевают окостенеть. Все сословное и неподвижное исчезает, все священное оскверняется, и люди оказываются, наконец, вынужденными взглянуть трезвыми глазами на свои взаимные отношения и на свое жизненное положение».
Вот как думали мои сообщники, — а лучше сказать, — мои совратители. И когда я перечитываю теперь эти блестящие и сильные строки, я окончательно склоняюсь к «измене» и решительно говорю: буржуазия, игравшая в истории в высшей степени революционную роль; буржуазия, которая не может существовать, не вызывая постоянных переворотов во всех общественных отношениях, эта буржуазия не может не содействовать развитию классового самосознания пролетариата. И вот почему нам приходится рассматривать как злых реакционеров или как безнадежно больных Дон Кихотов тех людей, которые захотели бы теперь остановить дальнейшее развитие буржуазных отношений в России. Остановить развитие этих отношении значило бы остановить также и пролетариат в его движении к своей конечной цели.
Но если только злые реакционеры или безнадежно больные Дон Кихоты могут теперь стремиться к точу, чтобы задерживать развитие капитализма, то как назвать тех людей, которые, осуждая реакционные попытки такого рода в области экономических отношений, своей тактикой мешают нашей буржуазии добиться политической власти? Вы можете называть их, как хотите, но я категорически утверждаю, что вы не имеете права называть их людьми, одаренными способностью к логическому мышлению. «Wer A sagt, muss auch В sagen» — говорят немцы. А эти мыслители, с увлечением произнося А, с таким же увлечением отказываются произносить Б. Одна нога их идет в одну комнату, другая — в другую.
И пусть не говорят, что буржуазия играла революционную роль только в области экономических отношений. Нет, она играла ее также и в политике. Утверждая это, я имею в виду в особенности ее влияние на рабочий класс.
«Буржуазия ведет постоянную борьбу, сначала — против аристократии; потом — против тех слоев своего класса, интересам которых противоречит развитие крупной промышленности; борьба ее против буржуазии других государств не прекращается никогда. В каждом из этих случаев буржуазия вынуждена обращаться к пролетариату, просить его помощи и толкать его таким образом на путь политических движений. Она сообщает, следовательно, пролетариату свое политическое воспитание, т. е. вручает ему оружие против самой себя».
Как же после этого не ответить утвердительно на поставленный мною выше вопрос о том, могут ли буржуазные партии содействовать развитию классового самосознания пролетариата?
Когда буржуазия в своей борьбе со старым порядком обращается к пролетариату, просит его помощи, толкает его на путь политических движений и сообщает ему таким образом свое политическое воспитание, она, без сомнения, делает чрезвычайно важное революционное дело. Жестоко ошибаются те из нас, которые считают «обманом» всякое обращение к пролетариату со стороны буржуазии. Когда буржуазия, обращаясь к пролетариату, говорит ему о необходимости разрушения старого политического порядка, она не «обманывает» его, а говорит ему неоспоримейшую истину, и сознательные представители пролетариата должны не бранить ее за то, что она высказывает рабочим эту истину, а, напротив, дать ей понять, что истина эта им самим хорошо известна и что поскольку буржуазные партии борются со старым порядком, постольку они могут рассчитывать на энергичную поддержку сознательных рабочих.
Когда речь идет о том, чтобы разрушить старый порядок, интересы буржуазии и пролетариата вовсе не противоположны. Эти интересы, правда, не тождественны между собою, но они отчасти совпадают, и это их совпадете должно быть понято и отмечено теми из нас, которые берутся указывать пролетариату его политическую дорогу. В противном случае мы повторим в политике ту самую ошибку, которую делали когда-то народники в области экономии: наша борьба против буржуазии примет без нашего ведома и против нашего желания реакционный характер.
Теперь ясно, что ют, кто считает своим долгом восставать, — и иногда восставать в необдуманных, грубых и неприличных выражениях, — против всего того, что предлагает буржуазия, ведущая борьбу с бюрократией, просто-напросто еще не сумел возвыситься до точки зрения современного социализма. Это — народник, отказавшийся от некоторых из своих предрассудков, это — бланкист, усвоивший себе терминологию марксистов, это какой-нибудь утопист, но это — ее ученик Маркса. Ученику Маркса такая «тактика» непременно должна казаться простой бестактностью.
Но если в борьбе со старым порядком интересы пролетариата не противоположны интересам буржуазии, если они до известной степени совпадают с ними, то выходит, что, — при указанном условии, т. е. в момент борьбы со старым порядком, — политическое сближение партии пролетариата с буржуазными партиями еще не означает того, что эта партия склоняется к оппортунизму. Вовсе не означает! Безусловное, раз навсегда данное решение неуместно здесь, как и вообще в тактике Все зависит от того, каким образом происходит это сближение. «Da liegt der Hund begraben».
Последний съезд нашей партии постановил, как известно, что в своем отношении к буржуазным партиям мы должны руководствоваться решением международного Амстердамского конгресса. Припомним же, что именно сказал международный Амстердамский конгресс в своем решении.
«Конгресс отвергает самым решительным образом ревизионистские стремления изменить нашу испытанную и увенчанную успехом тактику в таком направлении, чтобы на место завоевания политической власти
путем победы над нашими противниками поставить политику уступок существующему порядку».
Если бы мы вздумали сблизиться с той или другой буржуазной партией ради уступок существующему порядку, то мы пришли бы в решительное противоречие с амстердамским решением. Ну, а если бы целью сближения была, — что при данных условиях является несравненно более вероятным, — борьба с существующим порядком? Тогда как? Связывало ли бы нам руки амстердамское решение? Нет, не связывало бы, по крайней мере тою своею частью, которую я только что выписал.
«Последствием такой ревизионистской тактики было бы превращение партии, ставящей себе целью возможно быстрое превращение существующего буржуазного общества в общество социалистическое, — а потому революционной в лучшем смысле этого слова, — в партию, довольствующуюся реформированием буржуазного общества».
Эти строки предполагают борьбу пролетариата на почве буржуазного общества и потому не определяют той тактики, которой он должен держаться в период буржуазной революции, низвергающей старый порядок.
Далее конгресс высказывает свое твердое убеждение в том, что классовые противоречия не притупляются, а постепенно возрастают. Эта часть его резолюции, направленная против теоретиков «притупления» вроде гг. Бернштейна и П. Струве, очевидно, заранее осуждает такие сближения с буржуазными партиями, в основе которых лежало бы отрицание несомненного факта обострения противоречий в буржуазном обществе. И конгресс хорошо сделал, что осудил такие сближения, так как они затемняли бы классовое самосознание пролетариата. Но этими своими строками он, конечно, не говорит против таких сближении, которые имели бы другое основание, например, основание, гласящее, что интересы буржуазного общества несовместимы с существованием полицейского государства
Указывая на рост классовых противоречий в буржуазном обществе, Амстердамский конгресс заявил:
1) «Что (международная социалистическая) партия отклоняет от себя ответственность за основанные на капиталистическом способе производства политические и экономические порядки и потому отказывается ассигновать какие бы то ни было денежные средства, нужные для поддержания правящих классов у власти».
Читатель и сам понимает, что эти строки, предполагающие существование тех политических порядков, о создании которых только еще идет речь в России, опять ничего не говорят о той тактике, которой мы должны держаться в процессе борьбы за их завоевание. Они могут относиться — и несомненно относятся, — лишь к вопросу о том, что было бы позволительно предпринять нам, без измены международному социализму, после того, как паяет наш старый порядок. С их точки зрения можно, значит, решать вопрос лишь об участии нашей партии во временном буржуазном правительстве. И очевидно, что они заставляют решать его отрицательно. В этом отношении смысл этих строк совершенно одинаков со смыслом нижеследующих:
2) «Что социал-демократия, согласно резолюции Каутского на Международном социалистическом конгрессе 1900 г. в Париже, не может стремиться к участию в правительственной власти в рамках буржуазного общества».
Стало быть, эти строки осуждали бы нас только в том случае, если бы мы вздумали договариваться, например, с крестьянской демократией об условиях нашего общего участия во временном буржуазном правительстве. А пока мы не подымаем речи об этом, до тех пор эти строки оставляют нам свободу действия.
«Далее конгресс осуждает всякое стремление затушевывать классовые противоречия, чтобы облегчить сотрудничество с буржуазными партиями».
Здесь указано то, что составляет, по моему мнению, душу амстердамской резолюции и коренную основу всей социалистической тактики.
Я думаю, что именно ради этих строк наш съезд и напомнил нашим центральным учреждениям об амстердамской резолюции. В этих строках альфа и омега всей тактики сознательного пролетариата. Они гласят, что развитие классового самосознания пролетариата составляет главную задачу нашей деятельности в капиталистическом обществе. А так как затушевывание классовых противоречий задерживает это развитие, то мы должны решительно отвергнуть и осуждать всякие попытки такого затушевывания. Всякие попытки этого рода оппортунистичны по существу. Но далеко не всякое сближение с буржуазными партиями равносильно затушевыванию. Оно было бы равносильно ему, если бы практиковалось теми суздальцами, о которых писал когда-то покойный Н. Михайловский и которые, по его словам, любят «оценку одноцветную и яркую, как красная рубаха». В политике, как и повсюду, суздальцы неспособны к тонким различениям. И они, конечно, не в состоянии понять, каким образом интересы буржуазии могут при известных исторических условиях отчасти совпадать с интересами пролетариата. Суздальцы не признают никаких «отчасти». По их элементарной логике выходит, что возможно или полное совпадение, или полное расхождение, доходящее до противоречия. Поэтому, если мы орудием сближения нашей партии с той или другой партией буржуазии выберем суздальца, то он, — если только он согласится стать таким орудием, — начнет именно с затушевывания классовых противоречий. Но человек, не зараженный суздальской политической философией, без труда поймет, что, несмотря на обострение классовых противоречий s буржуазном обществе, интересы пролетариата и буржуазии могут и (непременно должны совпадать между собою, — именно в силу общего закона обострения противоречий, — там, где путь развития этого общества загораживается темными силами реакции. А раз поняв это, он сумеет воспользоваться для своего дела этим частичным совпадением, ни на одну минуту не прибегая к затушевыванию тех противоречий, которые уже обнаружились или могут со временем обнаружиться в буржуазном обществе.
Едва ли нужно доказывать здесь, что суздальство и марксизм несовместимы.
Теперь я прошу читателя обратить внимание на последний абзац решения, принятого в Амстердаме.
«Конгресс ожидает, что социал-демократические парламентские фракции будут продолжать пользоваться тою возрастающею силою, которая создается увеличением числа их членов и огромным ростом стоящей за ними массы избирателей, для выяснения целей социал-демократии и для того, чтобы, соответственно принципам нашей программы, со всею энергиею и настойчивостью охранять интересы рабочего класса, добиваться упрочения и расширения политической свободы и равноправия, вести еще более энергичную, чем до сих пор, борьбу против милитаризма и маринизма, против колониальной и империалистской политики, против произвола, угнетения и эксплуатации во всех видах, энергично содействовать развитию социального законодательства и выполнению исторических и культурных задач рабочего класса».
Сказанное здесь тоже не имеет прямого отношения к нашим спорным вопросам тактики, потому что опять предполагает твердо установившуюся парламентскую жизнь, а не борьбу, предшествующую установлению парламентского режима. Но и то, что здесь сказано, может дать нам некоторые очень полезные указания в нашей тактике. Так, например, тут указывается на то, что социал-демократия обязана добиваться расширения и упрочения политической свободы. Думаете ли вы, читатель, что, указывая международной социал-демократии на эту обязанность, Амстердамский конгресс находил в то же время, что она изменила бы самой себе, если бы для достижения этой цели захотев использовать более или менее свободолюбивые стремления непролетарских партий? Нет, ничего подобного конгресс не находил и не мог находить. За исключением нескольких суздальцев, проникших, разумеется, и туда, все понимали, что социал-демократия не только имеет право пользоваться такими стремлениями, но и должна пользоваться ими, если хочет всегда и везде бороться «против произвола, угнетения и эксплуатации во всех видах».
Итак, амстердамская резолюция ровно ничего не говорит против рекомендуемой мною тактики и очень много говорит за нее.
Когда я указал на развитие самосознания рабочего класса, как на критерий, который мы должны употреблять при решении всех наших тактических вопросов, я именно держался духа амстердамской резолюции. Я позволю себе поставить это на вид центральным учреждениям нашей партии.
Недавно, — совсем на днях, — Кукшина ехидно сказала мне, что меня «хвалит буржуазия». Но после объяснений, сделанных мною в моих письмах, очень легко понять, что меня решительно невозможно смутить указанием на «буржуазные похвалы». Для меня вопрос не в том, кто меня хвалит, а в том, за что меня хвалят. Если буржуазия хватит меня за дело, то я с радостью принимаю ее похвалы. А для суждения о том, за дело ли она меня хвалит, нужен, очевидно, какой-то серьезный принцип, а не внешний признак, состоящий в том, что похвалы идут именно от нее. Кукшина этого не соображает; но я надеюсь, что меня читает не одна она.
Если при известных исторических условиях интересы буржуазии от части совпадают с интересами пролетариата, — а отрицать это может только анархист, — то я, нисколько не изменяя себе, могу хвалить буржуазию за понимание ею этого совпадения и, точно так же ни на волос не изменяя себе, могу с удовольствием читать те похвалы, которые она посылает по моему адресу за то же самое понимание. Б-а, ба; в-а, ва; г-а, га. Как слаба Кукшина в политической грамоте? У какого дьячка она обучалась?
Когда Маркс писал, что пролетариату важно не то, чего хочет буржуазия, а то, что она вынуждена будет делать, — он смотрел на вопрос об отношении к ней пролетариата как раз с той самой точки зрения, которой я держусь теперь и которой не может не держаться человек, вдумавшийся в теорию исторического материализма. Я должен сознаться, что большинство упреков, посылаемых нашими товарищами по адресу буржуазной демократии в частности и Думы вообще, представляется мне пропитанным духом сантиментального идеализма. Думу обвиняют именно в том, что она хочет не так, как хотим мы. Но мне нет решительно никакого дела до того, как хочет Дума и чего она хочет. Мне важно то, что она вынуждена быть в оппозиции к нашей бюрократии и что эта ее оппозиция страшно волнует всю страну и чрезвычайно быстро воспитывает политическое самосознание массы. Благодаря этому Дума играет революционную роль, несмотря на то, что господствующие в ней партии хотели бы «мирного исхода». А так как Дума играет благодаря этому революционную роль, то пролетариат изменил бы своей собственной революционной миссии, если бы отказался поддерживать ее в ее столкновении с бюрократией.
В том, что касается тех способов, которыми он может ее поддерживать, мы должны руководствоваться не тем, какой вид имеют эти способы с точки зрения революционной фразы, а тем, каковы могут быть их действительные революционные последствия.
С точки зрения революционной фразы та роль, которую должна была бы играть Дума, кажется чрезвычайно простой и в высшей степени короткой. В одном иллюстрированном французском журнале я видел недавно карикатуру, изображающую гасконца, который заявляет: «Je voudrais être roi pendant cinq minutes, moi, juste le temps nécessaire pour donner ma démission». (Я хотел бы быть королем в продолжение пяти минут, т. е. в продолжение того времени, которое необходимо, чтобы подать в отставку.) Спрашивается, зачем стремиться к королевской короне, если она нужна только для того, чтобы от нее отказаться? Некоторые из нас хотели бы, по-видимому, сделать из Думы такого гасконца. Они хотели бы, чтобы она собралась только для того, чтобы быть немедленно разогнанной. Но тогда зачем же ей и собираться? Тогда лучше, последовательней крепко держаться за бойкот.
Глядя на действия Думы с точки зрения того, чего она «хочет», мы, естественно, должны были бы больше всего рукоплескать ей именно тогда, когда она своими решениями более всего приближала бы развязку своего конфликта с бюрократией, т. е. тот исторический момент, когда господа бюрократы примутся разгонять ее. Но с точки зрения тех революционных последствий, которые могут иметь решения Думы, мы должны судить иначе. С этой точки зрения преждевременная развязка конфликта должна быть признана вредной. Конфликт воспитывает народную массу. Чтобы довести это воспитание до желанного конца, необходимо, чтобы конфликт продолжался известное время. А если он закончится раньше этого времени, то политическое воспитание народа не достигнет надлежащей высоты, и дело революции от этого пострадает. Выходит, что здесь, как и везде, мы должны быть мудры, как змии, и что революционная фраза — из рук вон плохое средство политической борьбы.
Я привел выше те строки «Манифеста Коммунистической Партии», в которых сказано, что буржуазия сообщает свое политическое воспитание пролетариату. И я прибавил, что, сообщая ему это воспитание, она играет революционную роль. Но, воспитывая пролетариат, она, естественно, сообщает ему свои политические взгляды, а ее политические взгляды, сообразно ее социальному положению, не могут не быть половинчатыми, чуждыми последовательности. Другими словами, воспитание, сообщаемое буржуазией пролетариату, односторонне. Вот этим-то обстоятельством и определяется наша собственная воспитательно-политическая роль. Мы должны устранить эту односторонность: мы должны довести до полного развития политическое самосознание пролетариата, мы должны поставить его на его собственные ноги, организовать его под его собственным знаменем. Короче, тут мы обязаны всеми силами бороться с буржуазией. Но есть борьба и борьба. Утопист борется не так, как борется марксист.
Когда утопист решается вступить в борьбу с буржуазным влиянием на рабочий класс, он торжественно и громогласно заявляет, что буржуазное влияние вредно, и приглашает пролетариат повернуться спиной к буржуазии. А если пролетариат не следует этому торжественному, громогласному приглашению, то утопист уходит в свою скорлупу и принимается действовать своими собственными средствами, строго следуя своему утопическому, более или менее «крайнему», более или менее «революционному» рецепту. Этим он, несомненно, спасает свою «чистоту», но этим же упрочивается влияние буржуазии на рабочую массу.
Марксист поступает не так. Он не поворачивается спиной к буржуазии на том основании, что ее борьба со старым порядком не может быть последовательной до конца. Он настойчиво призывает пролетариат поддерживать ее в этой борьбе, но сообщает этой поддержке такой характер, что чем действительнее становится поддержка, оказываемая им буржуазии, тем полнее и решительнее устраняется вредная сторона буржуазного влияния на рабочий класс, тем более то оружие, которое буржуазия дает пролетариату, обращается против нее самой, и тем острее становится это оружие. И этот действительно революционный, — и единственно революционный, — результат достигается именно тем, что пролетариат не остается равнодушным к борьбе буржуазии со старым порядком, а принимает деятельнейшее участие в этой борьбе, тем самым сообщая ей под революционизирующим влиянием марксизма новый размах и новое историческое значение. Словом, марксист идет по столбовой дороге исторического развития, между тем как утопист бредет своим догматическим проселком.
Непоследовательность буржуазии становится всего яснее пролетариату не тогда, когда он поворачивается к ней спиной, а тогда, когда он идет рядом с нею в ее борьбе со старым порядком. Идя рядом с нею, он увидит ее в действии и благодаря этому поймет недостаточность ее действий.
Мы должны, разумеется, беспощадно и неустанно разоблачать эту недостаточность. Но разоблачить ее можно только посредством критики, между тем как мы чаще всего довольствуемся крепкими словами.
Вот поразительный пример. Крепких слов по адресу кадетов наговорено нами было поистине с три короба (да еще с большим верхом), но до сих пор я еще не встретил в нашей печати серьезной критики кадетского проекта аграрной реформы. А ведь в нем очень много серьезнейших недостатков. Наше понятие о справедливости совсем не со-впадает с кадетским. То, что кадетам представляется справедливым вознаграждением крупных землевладельцев, с нашей точки зрения оказывается несправедливым обложением народа в пользу этих господ, — обложением, достигающим размера нескольких миллиардов. Обнаружив эту несправедливость, мы тем самым обнаруживаем непоследовательность буржуазии. А мы почему-то слишком мало говорим об этой несправед-ливости. Мы страшно горячимся из-за мелочей, из-за отдельных выражений, и как бы в полусне проходим мимо главного: мимо вопроса о том новом иге, которое собирается наложить на народную шею наша буржуазная демократия. И так поступаем мы именно потому, что мы сами еще не сбросили с себя ига революционной фразы.
А за кадетами идут «трудовики». Их справедливость тоже не есть наша справедливость. Притом же она держится на глиняных ногах
144
утопии. Мы должны разбить эти глиняные ноги железным молотом нашей критики. А мы и этого не делаем, опять-таки потому, что мы развлекаемся мелочами и оставляем без внимания то, что одно только и может показать во всей ее страшной силе неумолимую революционную логику нашей собственной программы.
Такова должна быть наша роль; не романтическая фразеология, не заговорщицкая алхимия, не мелочные придирки, не звонкая фраза, а серьезная, спокойная революционная критика, развивающая сознание пролетариата и углубляющая русло всего нашего освободительного движения. Когда мы вплотную возьмемся за исполнение этой роли, тогда, — и только тогда, — мы начнем серьезно «противопоставлять себя буржуазии»; до тех же пор наши выходки против нее останутся отчасти бесплодными, отчасти вредными в интересах нашего собственного дела. Те, которые громче всего кричат у нас о революции, совершенно не знают, как взяться за тот революционный рычаг, с помощью которого можно повернуть всю русскую землю. Эти словоохотливые люди-романтики, сказал бы о них Базаров.
По естественной ассоциации идей Базаров заставляет опять вспомнить о Кукшиной. Эта дама, относящаяся ко мне весьма неприязненно, и здесь поспешит поймать меня на противоречии. Она закричит, что в своем воззвании я говорил о желании Думы дать землю крестьянам. И я действительно говорил об этом ее желании. И такое желание в самом деле существует. Но в своем воззвании я не говорит о тех условиях, на которых Дума хочет дать землю крестьянам, и я не отказывался от своего права критиковать эти условия. А не говорил я об этих условиях по весьма простой и весьма понятной причине. Г-н Горемыкин сердится на Думу не за то, что она требует «справедливого» вознаграждения, а за то, что она хочет нарушить, по его словам, священное право собственности господ крупных землевладельцев. Считаем ли мы это право священным? Нет, не считаем. Поэтому, когда г. Горемыкин во имя этого права ополчается на Думу, мы с своей стороны должны ополчиться против г. Горемыкина. Ведь это же ясно, chère Eudoxie!
И такова должна быть наша тактика всегда и везде. Мы идем рядом с буржуазией, поскольку она является революционной в своей борьбе со старым порядком. И мы критикуем буржуазию, когда она замедляет свой шаг, когда она перестает быть революционной.
И такова же будет моя собственная литературная тактика. Я поддерживал и буду поддерживать наших буржуазно-демократических публицистов там, где против них восстает отжившая революционная или реакционная догма, и я буду критиковать их там, где они попытаются противопоставить буржуазную догму живому течению революционной мысли. А они уже делали такие попытки. И бестактность некоторых таких попыток, как, например, нападки на ортодоксию, ничем не лучше бестактных выходок героев революционной фразы. Но об этом в другой раз. Довлеет дневи злоба его.
Где же правая сторона и где «ортодоксия»?[править]
В последнее время в нашей печати много говорят о разногласиях, существующих в нашей партии между теми, которым присвоено название большевиков, и теми, которых именуют меньшевиками. Разногласия эти действительно существуют. Но люди, удивляющиеся их существованию, сами достойны удивления. Они возлагали поистине удивительные надежды на Объединительный съезд партии. Они думали, что раз объединились, то и согласились, а раз согласились, то и спорить нечего. Но съезд не мог устранить разногласий. Его задача совсем не в том и состояла. Она состояла, во-первых, в том, чтобы узнать, на какую сторону склоняется партийное большинство, а во-вторых, в том, чтобы определить, могут ли, при данных условиях, люди, оставшиеся в меньшинстве, работать в одной организации с большинством. И эта двойная задача решена целиком.
Что касается мнений, господствующих теперь в нашей партии, то на съезде произошло нечто, напоминающее евангельское предсказание: «последние будут первыми». «Меньшевики» оказались «большевиками». Поэтому когда читатель встречает теперь в печати фразу: «большевики утверждают» или «большевики думают» и т. п., то он непременно должен сделать в уме поправку и вместо «большевиков» читать: «бывшие большевики», т. е. люди, бывшие в большинстве на втором съезде Российской Социал-Демократической Партии и оказавшиеся теперь в меньшинстве. Аналогичная поправка необходима, конечно, и по отношению к «меньшевикам». «Меньшевики» теперь — ci-devant, меньшевики.
Кроме того, съезд обнаружил, что, несмотря на разногласия, существующие между двумя фракциями нашей партии, ни одна из этих фракций не хотела раскола, — по крайней мере, не хотела его явным образом. Я согласен, что это несколько странно, но это все-таки так.
Странно это вот почему; на втором съезде партии как те, которые к концу его стали «меньшевиками», так и те, которые попали в большинство, с одинаковым жаром отстаивали, — от нападок некоторых, крайне немногочисленных, товарищей из бывших «экономистов», — проект программы, выработанный редакцией «Зари» и «Искры». И те, и другие были убежденными «ортодоксами». Стало быть, — и это уже очень много, — программных разногласий между ними вовсе не существовало. Но это еще не все. Между ними совсем не оказалось и тактических разногласий. Это не догадка, а факт. До тактических вопросов очередь дошла на этом съезде лишь тогда, когда уже началась борьба между большевиками и меньшевиками. И что же? Большевики единогласно, без споров, без возражений, без малейших колебаний, приняли проекты тактических резолюций, которые почти все, — исключений очень немного, — выработаны были меньшевиками. Казалось бы, что это обстоятельство делало соглашение между тогдашним большинством, с одной стороны, и тогдашним меньшинством, с другой — не только желательным, но и крайне легким. Вышло не так. Соглашение не состоялось, а споры между большинством и меньшинством привели к формальному расколу. Теперь дело приняло совсем другой оборот. Нынешние большевики, — ci-devant меньшевики, — разошлись с нынешними меньшевиками, во-первых, по вопросу об аграрной программе, а во-вторых, по целому ряду самых важных тактических вопросов. И все-таки съезд заслужил название объединительного съезда; все-таки он устранил раскол, по крайней мере с формальной его стороны. Это весьма интересный политический парадокс, по поводу которого я слышал уже не мало более или менее удачных острот, но по поводу которого не мешало бы поговорить и серьезно. К сожалению, место не позволяет мне распространяться здесь о нем. Я ограничусь одним замечанием. Если последний съезд нашей партии мог совершить дело более или менее прочного объединения и если нынешние наши меньшевики, — которых печать почему-то продолжает именовать большевиками, — обещают вести себя «лояльно», то этим мы обязаны пролетариату, и только ему одному.
Пролетариату надоели распри интеллигентов; ему хуже горькой редьки опротивели расколы, и он очень недвусмысленно дал понять всем тем, кому это ведать надлежит, что он хочет единства. Вот почему съезд представителей его сознательной и организованной части устранил раскол и объединил партию. Честь и слава пролетариату!
Правда, съезд создал только формальное единство. Правда, бывшие большевики, нынешние меньшевики, лояльны… как бы это выразиться?.. они так лояльны, что беспристрастный наблюдатель может не без основания спросить себя: да в чем же изменилось бы их поведение, если бы они стали нелояльными? Но это уже вопрос другой, нас пока не касающийся. Конечно, лучше быть лояльным, чем хотеть казаться таковым. Однако когда люди хотят казаться чем-нибудь, то на это всегда есть своя достаточная причина. И если нынешние наши меньшевики в самом деле только хотят казаться лояльными, то причину этого надо искать в психологии нашего пролетариата. Повторяю, дело здесь в том, что пролетариат не хочет раскола.
Но само собой понятно, что объединение двух фракций нашей партии, — состоявшееся на последнем ее съезде, несмотря на разногласия, существующие теперь между ними, — не могло устранить факта существования этих разногласий. И точно также само собою разумеется, что раз эти разногласия существуют, то не нужно и даже вредно и преступно затушевывать их, а нужно, полезно и обязательно довести их до сведения партии, осветить их светом критики до самой их глубины и тем самым облегчить торжество правильных воззрений. Ровно ничего плохого нет в том, что наши нынешние меньшевики спорят с нынешними нашими большевиками. Французы недаром говорят, что из столкновения мнений брызжет истина. Но, ведя споры, нужно помнить, что est modus in rebus (нужно знать меру), или, иначе сказать, что в партии должна быть дисциплина. Во всякой социал-демократической партии, хоть не много уважающей себя и хоть немного заслуживающей уважения, меньшинство имеет право отстаивать те свои взгляды, которые расходятся со взглядами большинства; но действовать оно обязано сообразно тем резолюциям, которые приняты большинством голосов. В противном случае нет дисциплины, т. е. нет социал-демократической партии, в противном случае меньшинство лояльно только на словах; в противном случае оно лицемерит; и хотя справедливо сказано, что лицемерие есть уступка, делаемая пороком добродетели, но пролетариат должен с негодованием отвергать подобные жалкие уступки: они его недостойны. Пусть лицемерят его враги: им нельзя без этого. А дело пролетариата — дело правое, и в среде его представителей не должно быть места лицемерам.
Итак, напрасно удивляется некоторая часть нашей печати тому, что бывшие большевики продолжают, даже оказавшись в меньшинстве, защищать свои взгляды. Само по себе это вполне естественно.
Конечно, можно и должно требовать, чтобы резкость мнений, высказываемых спорящими между собою фракциями, не сопровождалась грубостью выражений и не вела к такой взаимной вражде, при которой остается лишь возводить друг на друга обвинения более или менее уголовного свойства. Наша полемическая литература ни в каком случае не должна напоминать своими приемами ту, которую Маркс называл грубиянской литературой («grobianische Literatur»). Но как ни законно такое требование, надо наперед приготовиться к тому, что в некоторых отдельных случаях оно останется неудовлетворенным. Во всяком великом общественном движении всегда имеются элементы, играющие роль отрицательных величин в алгебраической сумме. И напрасно было бы предъявлять к этим элементам сколько-нибудь высокие требования. Возьмите хотя бы то наше общественное движение, которому теперь отдают справедливость, как известно, далеко не одни социалисты: движение шестидесятых годов. Ведь в нем, рядом с чрезвычайно серьезными людьми, участвовали и Кукшины, и Ситниковы; ведь И. С. Тургенев был прав с этой стороны. Но Кукшины и Ситниковы не помешали этому движению сыграть великую роль в нашей общественной жизни. Кукшины и Ситниковы бессмертны. Они проникают во всякое передовое движение. Попадаются они, — нечего греха таить, — и между нами, социал-демократами. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать некоторые полемические произведения бывшей «большевистской» литературы, — очевидно, написанные Кукшиной, ну, а от этой госпожи нельзя ждать ни такта, ни приличия.
Она все опошлит, все исказит, все запутает, все изобразит в тошнотворном виде. Но с этим ничего не поделаешь. От Кукшиных и Ситниковых не отделаешься ни крестом, ни пестом. Остается только игнорировать их пошлости и обращаться с серьезной речью только к серьезным людям, которые, к счастью, составляют подавляющее большинство в нашей среде.
Вместо того, чтобы огорчаться тем, что последний съезд нашей партии не решил такой задачи, какой он не мог даже и задаваться, — т. е., что он не положит конца нашим спорам, — полезнее было бы, по совету Козьмы Пруткова, заглянуть в корень вещей и спросить себя: в чем же состоит сущность наших разногласий? Правильное решение этого вопроса устранило бы очень много недоразумений и между прочим тот до последней степени ошибочный взгляд, что нынешние наши меньшевики стоят на крайнем левом крыле российской социал-демократии и что их тактические взгляды являются выражением «ортодоксального» марксизма.
Это поистине вопиющее и «смеха достойное» заблуждение. Тут с нашими нынешними меньшевиками повторился тот же смешной казус, какой давно уже случился с анархистами; их приняли за кого-то другого, как выражается Осип в «Ревизоре».
В самом деле, на Западе, а может быть и у нас даже, многие социалисты, — конечно, из таких, у которых в голове есть изъяны по част и ясности понятий, — готовы признать, что анархизм представляет собой более передовое общественное движение сравнительно с социализмом, что это — идеал более отдаленного будущего и что так как этот отдаленный идеал останется недостижимым в более близкое к нам время, то приходится довольствоваться пока что идеалом социализма. Словом, у них выходит, что за неимением гербовой надо писать на простой, но что тем не менее гербовая бумага лучше и что гербовая бумага — это и есть анархизм. Это очень большая ошибка, и люди, впадающие в нее, показывают, что им неясно, в чем заключается главная черта, отличающая анархизм от современного социализма.
Анархизм не только не имеет ничего общего с современным социализмом, но прямо противоположен ему. Этот социализм берет за точку исхода общество и его развитие; исходной точкой анархизма служит индивидуум. Современный социализм стоит на точке зрения науки; анархизм витает в области утопии, при чем он не только утопичен по своему существу, но представляет собою плод вырождения утопизма. Он чужд даже формальной логичности, свойственной старым утопическим системам. Он не удовлетворяет самым элементарным требованиям логики. Он рассуждает о правах индивидуума, забывая, что право есть норма, для установления которой необходима наличность известного отношения между людьми, т. е. необходима наличность по меньшей мере двух индивидуумов. Пока Робинзон оставался один на своем острове, ему не было никакой нужды в правовых нормах. «Анархический» индивидуум, это — Робинзон, выселенный на необитаемый остров утопической абстракции. Естественно, что в правовых нормах он тоже не нуждается. На анархическом языке это значит, что права индивидуума неограниченны. И этот результат, представляющий собою плод грубой, методологической ошибки, возводится на степень идеала. Уже отсюда видно, что анархизм совершенно несоизмерим с современным социализмом; что эти две теории лежат в двух совершенно различных плоскостях мышления и что считать анархистов левым крылом международной социалистической армии значит совсем не разбираться в вопросе.
Сравнивать между собою теории, лежащие в различных плоскостях мысли, можно только с одной стороны: с той, с которой эти теории представляются продуктом общественного развития. А с этой стороны депо по необходимости представится так, что то учение, которое соответствует более высокой стадии данного общественного развития, является учением более прогрессивным, более «левым». Попробуйте же воспользоваться этим критерием в сравнительной оценке социализма и анархизма, и вы увидите, что дело представляется совсем не так, как представляется оно плохо осведомленным людям. Утопический социализм соответствует более ранней ступени в развитии капиталистического общества; современный научный социализм соответствует более зрелой его эпохе. Утопический социализм уже склонятся к упадку в то время, когда возник научный социализм. Научный социализм пришел на смену утопическому социализму. Судите же после этого, какое из этих двух учений должно быть поставлено на правую и какое на левую сторону. Как бы велико ни было ваше беспристрастие, вы все-таки должны будете признать, что анархизму вовсе не место на левой стороне и что люди, считающие его левым крылом социализма, очень похожи на ту принадлежащую Коробочке крепостную девочку, которая должна была показать Чичикову дорогу и которая, по словам Селифана, не знала, где право, где лево.
Наши нынешние меньшевики похожи на анархистов в том отношении, что они только по недоразумению могут быть признаны представителями передового учения в социализме.
Если бы мне предложили в немногих словах характеризовать те тактические разногласия, которые существуют теперь между двумя фракциями нашей партии, то я сказал бы так:
Одни, бывшие меньшевики, нынешние большевики, более или менее твердо и последовательно держатся тактических взглядов, соответствующих теории Маркса, другие, нынешние меньшевики, бывшие большевики, с головой ушли в бланкизм. В этом все дело, и этим объясняются все споры, ведущиеся между ними, и все раздражение, вызываемое этими спорами.
Энгельс, характеризуя Бланки, говорит: «В своей политической деятельности он был в сущности „человеком дела“, человеком веры в то, что небольшое хорошо организованное меньшинство, старающееся вызвать восстание в благоприятную минуту, может своими первыми успехами увлечь за собой народную массу и таким путем совершить революцию… Из того, что Бланки смотрел на всякую революцию, как на Handstreich маленького революционного меньшинства, само собой следует необходимость диктатуры в случае успеха, — разумеется, диктатуры не всего революционного класса, пролетариата, но небольшого числа тех, которые начали восстание и уже заранее организовались под диктаторской властью одного или немногих».
Вся эта характеристика может быть вполне применена к нынешним нашим меньшевикам. Эти «люди дела» смотрят на революцию точь-в-точь так, как смотрел на нее Бланки. Напрасно говорят они теперь, что они умеют ценить значение массы, между тем как Бланки не умет ценить его. Это не так. Что в планах бланкистов отводилось известное и даже очень большое место массе, это хорошо видно из только что приведенных мною слов Энгельса и это хорошо известно всякому, кто хоть немного знаком с историей французского социализма. Но отношение бланкистов к массе было утопическим в том смысле, что они не понимали, как важна ее революционная самодеятельность. В их планах действовали, собственно говоря, только заговорщики, а масса лишь содействовала, увлеченная хорошо организованным меньшинством. И вот почему, — и только поэтому, — Энгельс говорит, что Бланки смотрел на всякую революцию, как на Handstreich маленького революционного меньшинства. И этот первородный грех бланкизма является самым главным грехом нынешних наших меньшевиков. Они, подобно Бланки, чужды сознания того, что масса должна быть самодеятельна. Поэтому они, тоже подобно Бланки, не понимают того, что политическое воспитание массы, — которое может быть куплено лишь ценой ее политической самодеятельности, — составляет главное условие успеха революции и главную задачу революционера. На этом отрицательном условии, — т. е. на этом непонимании, — основываются все их тактические планы, и им же были пропитаны все те резолюции, которые они предлагали последнему съезду. Наше нынешнее меньшинство до такой степени проникнуто духом бланкизма, что оно, по существу своих тактических взглядов, решительно ничем не отличается от нашего русского бланкизма — покойного «народовольства»: тот же «заговор», то же «вооруженное восстание» (народовольцы говорили: инсуррекция), тот же «захват власти» революционерами. Разница лишь в том, что самый выдающийся из народовольцев, — А. Желябов, — был одарен гораздо более верным политическим инстинктом, чем самый выдающийся из наших нынешних бланкистов — H. Ленин. Желябов хорошо понимал, как важно для заговорщика сочувствие «общества».
Но как же представляется отношение бланкизма к марксизму с исторической точки зрения?
Энгельс пишет, продолжая свою характеристику Бланки: «Вы видите, что Бланки был человеком старого поколения».
Вот такими же «людьми старого поколения», представителями отживших революционных воззрений, являются и наши нынешние бланкисты, Ленин и братия. Многие из этих людей быта когда-то марксистами. Все они до сих пор причисляют себя к марксистам. Но это иллюзия. В тактических, — а также во многих других, — взглядах этих людей давно уже нет ни одного атома марксизма.
Скажите же, читатель, можно ли, не греша против логики и здравого смысла, считать этих «людей старого поколения» представителями левого, наиболее передового течения в нашей партии?[10]
Конечно нет! Эти реставраторы старых революционных предрассудков, эти реакционеры в области революционной мысли, стоят не на левом, а на правом крыле нашей социал-демократии. Этому как будто противоречит их революционная фразеология. Но фразеология ровнехонько ничего не доказывает. Бланкисты тоже так любили революционную фразу, что Энгельс даже сравнил их с анархистами, которые, по его словам, совершили в области революционной фразеологии все человечески возможное. Известно также, что в Международном Товариществе Рабочих бланкисты выступали против Маркса с обвинением в том, что он будто бы мешал этому Товариществу усвоить себе революционную, — читай: заговорщицкую, — тактику. Однако же это обстоятельство вряд ли собьет теперь кого-нибудь с толку. Теперь всякий, знакомый с западным рабочим движением, понимает, что настоящими-то революционерами, революционерами на деле, а не только в сфере слов и субъективных стремлений, были марксисты, а не бланкисты. Иисус говорил, что не всякий повторяющий: «господи! господи!», войдет в царство небесное. А нам всем надо сказать себе, что не всякий, кричащий: «революция! революция!» — делает революционное дело.
Ввиду всего этого я полагаю, что пора уже давно оставить эти старые выражения: «большевики», «меньшевики». Они и прежде были очень неудобны, потому что совсем не указывали на различие во взглядах фракций, ими обозначаемых. Но с ними еще можно было мириться, пока различие это ограничивалось организационными частностями. А теперь, когда спорящие между собою фракции стоят, можно сказать, на двух разных берегах, когда они так далеко разошлись между собою по вопросу о методе социалистического действия, — теперь пора отбросить устаревшую терминологию, пора вспомнить старое схоластическое правило, гласящее, что названия должны соответствовать природе вещей, и за одними закрепить принадлежащее им по праву название бланкистов, а других называть марксистами, как они того застуживают, по крайней мере по общему характеру своих стремлений, если и не по всем отдельным, иногда неудачным, проявлениям этих стремлений.
А где же «ортодоксия»?
C’est selon, — как говорят французы.
Бланкистская ортодоксия на стороне бланкистов, а марксистская на стороне марксистов. Нужно ли разъяснять это?
- ↑ См. «Aus dem literarischen Nachlaß von Karl Marx, Fr. Engels und Ferdinand Lassale», II. Band, p. 433.
- ↑ Ленин понимает, вероятно, почему я говорю о чрезвычайном одобрении. Если — нет, то я, пожалуй, объясню, напомнив ему одно не лишенное комизма обстоятельство.
- ↑ Сочинения Михайловского, изд. 2-е, том II, стр. 259.
- ↑ См. об этом в моей статье «Еще раз социализм и политическая борьба», напечатанной первоначально в первой книжке «Зари», вошедшей затем в сборник «На два фронта», а потом перепечатанной вместе с брошюрой «Социализм и политическая борьба». [Сочинения, т. XII.]
- ↑ См. уже цитированную выше статью: «Еще раз социализм и политическая борьба». [Сочинения, т. XII.]
- ↑ Когда я говорю, что мы на словах фактически держимся Маркса и его диалектики, я, разумеется, не имею в виду теоретиков нынешнего нашего бланкизма. В области философии эти люди даже на словах не идут за Марксом. Они выступают в качестве его «критиков»; для них, стоящих на точке зрения эмпириомонизма, диалектика — «давно превзойденная ступень». Но в среде бывших наших большевиков я встречал людей, отказывающихся в этом случае следовать за своими философскими теоретиками. Эти люди на словах идут за Марксом, и вот к этим-то людям особенно относится то, что я сейчас сказал и что я, сейчас скажу в тексте.
- ↑ Толстовцы обвинят меня, пожалуй, на этом основании в проповеди иезуитизма. Но они ошибутся. Я не оправдываю безнравственных средств. Иезуитское: «цель оправдывает средства», между прочим, и нецелесообразно. А что касается толстовской непримиримости по отношению к средствам, то ее торжество было бы именно полным торжеством безнравственности: summum jus — summa injuria.
- ↑ «Commentaires de Napoléon I», Paris 1847, t. I, p. 57.
- ↑ Там же, та же страница.
- ↑ В другой своей статье Энгельс характеризует бланкистов, как людей, которые «стремились именно к тому, чтобы опередить революционный процесс развития, вызвать в нем искусственный кризис, сделать революцию в такое время, когда еще не было налицо необходимых для нее условий. Они были алхимиками революции и отличались такой же путаницей понятий и такой же ограниченностью взглядов, какие были свойственны алхимикам старого времени». По словам Энгельса, они отличались обыкновенно отчаянной храбростью и значительной революционной сноровкой, строили первые баррикады, грабили оружейные лавки, организовывали сопротивление и руководили им, короче — были офицерами уличных восстаний. Но эти храбрые офицеры представляли собою не будущее пролетарского движения, а его прошлое. По мере того, как подвигалось вперед развитие пролетариата, заговорщики утрачивали свое влияние и находили себе опасных конкурентов в тех тайных обществах рабочих, которые ставили себе Целью не непосредственное восстание, а организацию сил рабочего класса и развитие его классового самосознания (см. мою передовую статью в № 36 «старой» «Искры». [Сочинения, т. XII, ст. «Мартовские иды»] Все, что здесь говорится, целиком может быть отнесено к нашим нынешним меньшевикам, этим истинным алхимикам российской революции.