П. Я. Чаадаев. Полное собрание сочинений и избранные письма. Том 2.
М., «Наука», 1991
Здесь помещено 76 писем, адресованных Чаадаеву. Из них впервые публикуются 39: №№ XVIII, XXXIV и XXXV — публикация З. А. Каменского; №№ XV, XLIII, XLV и XLVI — публикация Л. З. Каменской; №№ III, IV, XI, XIII, XIV, XVI—XVIII, XXII—XXV, XXXI, XXXII, XXXVII, XL-XLII, XLVII, XLVIII, LIII, LVII-LIX, LXI, LXII, LXVIII-LXX, LXXIII-LXXVI — публикация В. В. Сапова.
Перевод с французского писем №№ XV, XLIII, XLV, XLVI выполнен Л. З. Каменской; №№ XVIII, XXXIV, XXXV — Д. И. Шаховским, №№ XIII, XXX, XLVII, XLVIII, LVI, LXXVI — B. В. Саповым, им же переведены с английского письма №№ III, IV.
Ранее публиковавшиеся письма, написанные по-французски (№№ II, XII, XIX, XX, XXVI, XXVII, XXIX, XXXVI, XXXVI А, XXXVIII, XXXIX, L, LII, LXIV), даны в старых переводах.
В ранее публиковавшихся письмах, написанных по-русски (№№ I, V—X, XXI, XXVIII, XXXVIII, XLIV, XLIX, LI, LIV, LV, LXIII, LXV-LXVII, LXXI, LXXII), переводы встречающихся в них «вкраплений» на французском языке заключены в прямые скобки и специально не оговариваются.
Примечания написаны В. В. Саповым.
I. Тургенев Н. И. 27.III.1820
II. Бестужев-Рюмин М. П. 19.II.1821
III. Александер У. 22.VIII.1823
IV. Александер У. 13.IX.1823
V. Тургенев Н. И. 14/26.II.1825
VI. Якушкин И. Д. 4.III.1825
VII. Тургенев Н. И. 12/24.1V.1825
VIII. Тургенев Н. И. 15/27.IV.1825
IX. Тургенев Н. И. 15/27.XI.1825
X. Тургенев Н. И. 20.XI/2.XII.1825
XI. Тургенев С. И. 7.VIII.1826
XII. Якушкина А. В. Не ранее 1826
XIII. Облеухов Д. А. 12.II.1827
XIV. Облеухов Д. А. 18.III.1827
XV. Облеухов Д. A. 15.VI.1827
XVI. Облеухов Д. A. 8.VIII.1827
XVII. Облеухов Д. А. Не позднее 1827
XVIII. Панова Е. Д. 1828
XIX. Панова Е. Д. Не позднее 1829
XX. Норова А. С. 1828—1832
XXI. Мудров М. Я. 24.I.1830
XXII. Чаадаев М. Я. 12.Х.1830
XXIII. Чаадаев М. Я. 14.Х.1830
XXIV. Чаадаев М. Я. 19.Х.1830
XXV. Чаадаев М. Я. 25.Х.1830
XXVI. Пушкин А. С. 1831
XXVII. Пушкин А. С. 6.VII.1831
XXVIII. Бенкендорф А. X. VII.1833
XXIX. Шеллинг Ф. В. Й. 21.IX.1833
XXX. Вяземский П. A. 2.XII.1833
XXXI. Чаадаев М. Я. 7.II.1834
XXXII. Чаадаев М. Я. 12.XI.1835
XXXIII. Левашова Е. Г. 1835(?)
XXXIV. Панова Е. Д. 8.III.1836
XXXV. Панова Е. Д. 1836(?)
XXXVI. Пушкин А. С. 19.Х.1836
XXXVIA. Пушкин А. С. 19.X.1836 (черновик)
XXXVII. Неизвестная. Замечания на письмо Чаадаева 1836
XXXVIII. Чаадаев М. Я. 26.I.1837
XXXIX. Экштейн Ф. д' 12.Х.1837
XL. Погодин М. П. 20.VIII.1840
XLI. Чаадаев М. Я. 22.XII.1840
XLII. Глинка А. П. 1840
XLIII. Мещерская С. И. 1.III.1843
XL1V. Шевырев С П. 21.XI.1844
XLV. Сиркур А. С. 1844
XLVI. Мещерская С. И. 30.III.1845
XLVII. Сиркур А. де. 21.IV.1845
XLVIII. Сиркур А. де. 5.II.1846
XLIX. Хомяков А. С. 1846
L. Самарин Ю. Ф. 5.XII.1846
LI. Вяземский П. А. 6.I.1847
LII. Тютчев Ф. И. 13.IV.1847
LIII. Дмитриев M. A. 30.VIII.1847
LIV. Погодин М. П. 22.Х.1847
LV. Погодин М. П. 3.ХI.1847
LV1. Вяземский П. А. 11.II.1848
LVII. Полторацкий С. Д. 29.IV/11.V.1848
LVII1. Львов В. В. 12.VII.1843
LIX. Чаадаев М. Я. 18.VII.1848
LX. Вигель Ф. Ф. 30.XI.1849
LXI. Прянишников Ф. И. 4.II.1850
LXII. Дмитриев М. А. 25.IV.1850
LXIII. Неизвестный 1850
LXIV. Тютчев Ф. И. 14.VII.1851
LXV. Свербеев Н. Д. 4.VIII.1851
LXVI. Глинка Ф. Н. 6.III.1852
LXVII. Шевырев С. П. 28.III.1852
LXVIII. Чаадаев М. Я. 5.IV.1852
LXIX. Шевырев С. П. 2.V.1852
LXX. Безобразов Г. M. 15.VII.1853
LXXI. Шевырев С. П. 17.Х.1854
LXXII. Киреевский И. В. 1854
LXXIII. Булгаков А. Я. 1854—1855
LXXIV. Закревский А. А. 14.III.1856
LXXV. Закревский А. А. 25.III.1856
LXXVI. Неизвестная, б/д
Подумав о вчерашнем нашем разговоре и о прочтенном из Гено эдикте касательно освобождения крестьян, мне кажется, что сей акт может служить одним из убедительных доводов в пользу нашу и доброго дела. Вы сделали при сем два замечания, весьма важные справедливостию и основательностию своею.
1-е. Что во Франции король, освобождая крестьян и поставляя подражание сему примеру в обязанность дворянству, сделал гораздо более, нежели бы сколько сделало наше правительство, возвратив свободу помещичьим крестьянам; и сие потому, что во Франции крестьяне были закрепощены или порабощены дворянством, у нас же самим правительством. Таким образом французское правительство уничтожало сделанное сильным дворянством; у нас же правительство просвещенное и справедливое уничтожило бы постановление правительства же, и притом правительства слабого и даже незаконного. Какая разница! Какая истина! Если бы правительство в каком-либо случае имело полное право отменять сделанное прежним правительством, то, конечно, право сие нигде не может быть употреблено с такою пользою и справедливостию, как при уничтожении ненавистного узаконения Шуйского, оковавшего несколько миллионов людей с их потомством цепями самого несправедливого и бесполезного рабства.
2-е. Что эдикт Лудовика Толстого не произвел тех беспорядков, той суматохи, тех беспокойств, которых опасаются у нас невежды и эгоисты; между тем во Франции скорее можно было бы ожидать и сих беспокойств и сих беспорядков, нежели у нас, <…> потому, что дворянство французское пользовалось в то время, в отношении к правительству, большею важностию, нежели наше когда-либо.
Единственная мысль одушевляет меня, единую цель предполагаю себе в жизни, одна надежда еще не умерла в моем сердце: освобождение крестьян. По сему вы можете судить, могу ли я быть равнодушным к каждому умному слову, к каждой справедливой идее, до сего предмета относящимся. Вчерашний разговор утвердил еще более во мне то мнение, что вы много можете споспешествовать распространению здравых идей об освобождении крестьян. Сделайте, почтеннейший, из сего святого дела главный предмет ваших занятий. Вспомните, что ничто справедливое не умирает: зло, чтоб не погибнуть, должно, так сказать, быть осуществлено, в одной мысли оно жить не может; добро же, напротив того, живет не умирая, даже и в одной свободной идее, независимо от власти человеческой. Бесплодные занятия по службе отвлекли меня от тех занятий, которых мне не должно было бы оставлять никогда. Но предмет моих мыслей, моих желаний не переменился: всегда гнусное рабство будет предметом моей ненависти, освобождение — целью моей жизни! Но есть и у нас люди, чувствующие все несчастие, и даже всю непристойность крепостного состояния. Обратите их к первой цели всего в России! Доказав возможность освобождения, доказав первенство оного между всеми благими начинаниями, мы будем богаты. Итак, действуйте, обогащайте нас сокровищами гражданственности! Вам душевно преданный Н. Тургенев.
РА. 1872. № 6. С. 1205—1207. В примечании к первой публикации письма в РА сказано, что оно получено редакцией журнала от Чаадаева в 1855 г.
Почитая вас столь же хорошо расположенным ко мне, как это было во время моего пребывания в Петербурге, чему вы мне дали столько доказательств, я пишу вам, любезный Чедаев, с тем, чтобы дать вам понятие о моем теперешнем положении и спросить вашего мнения о том, что мне делать. В Ромнах застаем мы командира корпуса; он принимает нас довольно хорошо, обещает помочь нам забыть свое несчастие 1. Но что же выходит? Он сунул нас в учебный батальон, где муштруют по 7 часов в день, правда, обнадежив нас, что через три месяца мы будем произведены. Всем вертит здесь князь Горчаков, начальник корпусного штаба; если бы вы могли доставить мне письмо к нему, то этим оказали бы мне изрядную услугу. Несмотря на уверения генерала Рота, несчастная участь все более и более меня тяготит. За исключением Рота и Горчакова, здесь нет никого, достойного упоминания. Командир корпуса направил меня в Кременчуг вместо Полтавы, не желая, по его словам, разлучать с товарищами по несчастью. А между тем я здесь не слишком-то хорошо себя чувствую, потому что превыше всякой силы человеческой выносить вытягивание поджилок по 7 часов в день.
Вот все, что я в настоящую минуту могу вам сообщить о своем положении. Не знаю, что мне предпринять. Я приложу все силы, чтобы вырваться отсюда, и умоляю всех, кто принимает во мне участие, оказать мне в этом содействие. Ради бога напишите, могу ли я питать надежду на обратный переход в гвардию, ибо
Нас настоящее страшит,
Коль не окрашено оно грядущим.
Прощайте, любезный Чедаев; извините за разброд в письме: клянусь вам, я еще не пришел в себя; я так ошеломлен всем приключившимся со мной, так много событий стремглав сменяют друг друга, что у меня голова еще идет кругом. С ближайшей почтой я вам, впрочем, опишу наше путешествие. Если я испытал много огорчений и скуки, зато зародились новые мысли: я повидал много таких вещей, от которых волосы становились дыбом; отрадного было очень мало. Пока прощайте. Предаю себя вашему дружескому расположению и остаюсь с чувством искреннейшей привязанности
Поцелуйте за меня ручки у княгини Наталии Дмитриевны Шаховской и передайте мои лучшие пожелания ее мужу.
Прощайте еще раз, любезный мой Чаадаев.
Я состою в 3 корпусе, которым сейчас командует генерал-лейтенант Рот. Письма адресуйте в Кременчуг, в канцелярию генерала Рота, для передачи мне.
Избранные социально-политические и философские произведения декабристов. М., 1952. Т. II. С. 233—234. Подлинник на французском языке.
1 После расформирования Семеновского полка Бестужев-Рюмин был отправлен в армию на юг.
из той части вашего разговора, которая происходила в моем присутствии, я склонен согласиться с большинством ваших утверждений. Если обстоятельства будут способствовать более тесному нашему знакомству, я буду очень рад этому. Сегодня утром за завтраком я имел смелость вести беседу на одну очень важную тему; думаю, что и вы не отказались бы присоединиться ко мне для ее обсуждения, — я имею в виду религию.
Я говорил о единстве христианской религии, но поскольку вы, вероятно, слышали, как сторонники (этого единства) отстаивают свои простые, но возвышенные доктрины, я не жду вашего одобрения, а прошу внимательно прочесть три небольших памфлета, которые посылаю вам с этой запиской 1. В них ясно и добросовестно изложена точка зрения на некоторые действительно важные истины, которые подвергаются яростному отрицанию (может быть, и с благими намерениями) со стороны многих фанатиков.
Остаюсь, уважаемый сэр, вашим искренним и почтительным слугою. У. Александер.
Жизнеописание женщины, которое я вам настоятельно рекомендовал и которое вы хотели отослать своим родственникам, называется: «Memoirs of the Life of the late Mrs. Catherine Cappe written by herself» (Printed for Longman, Paternoster. London).
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 1.
1 В числе этих памфлетов могли быть две брошюры, сохранившиеся в библиотеке Чаадаева: L. Carpenter. On the Beneficiai Tendency of Unitarianism. Bristol, 1822 (Каталог. № 174) и A. Norton. Thoughts on true and false Religion. Liverpool, 1822 (Каталог. № 520). Обе книги с условными знаками и надписями Чаадаева переплетены в один конволют с десятком других брошюр и журнальных статей, приобретенных Чаадаевым за границей.
сегодня утром г-жа Стендфорд принесла мне книги (The Books) и сопроводительное письмо, в котором меня просили запаковать их и отослать к вам. Через несколько дней после вашего отъезда из Ярмута я получил письмо от мистера Бауринга 1, помеченное 25 августа, и поскольку о вас в нем не упоминалось, я решил, что вы, не останавливаясь в Лондоне 2, без промедления отбыли в Суссекс, чтобы повидаться с ним, и предполагаете вручить ему мое письмо по возвращении в город.
С тех пор я еще дважды писал к нему, и разумеется, каждый раз упоминал о моем почтенном русском друге и о том, что вы, возможно, посетите Брайтон, прежде чем он будет иметь удовольствие видеть вас.
От него ответа не было, хотя мое последнее письмо, отправленное только вчера, он еще не получил, но я уверен, что он горит желанием сердечно принять вас. Я убежден, что вы будете также сердечно приняты в самом респектабельном доме Лондона, принадлежащем корпорации Longman & Со., 39 Paternoster Row.
Опасаясь, что ваши книги, без должной заботы со стороны служащих гостиницы, могут задержать, я обратился к корпорации Longman & Со. с просьбой при первой же возможности переслать их в Сомптинг.
Желаю вам получить большое интеллектуальное наслаждение от ваших экскурсий. В ожидании вашего письма и в предвкушении того удовольствия, которое в недалеком будущем доставит мне вторая встреча с вами, остаюсь, уважаемый сэр, вашим искренним и почтительным слугою.
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103. п. 1032, ед. хр. 1.
1 Визитная карточка Д. Бауринга (J. Bowring), помеченная 1823 г., сохранилась среди бумаг Чаадаева (ГБЛ, ф. 103, п. 1034, ед. хр. 2). Возможно, это тот самый Джон Бауринг, который известен как переводчик и знаток русской поэзии. В пользу этого предположения свидетельствует наличие среди бумаг Чаадаева адресованного ему письма некоего Вильгельма Таппе, датированного 18 июня 1826 г. (на письме имеется карандашная пометка рукой Чаадаева: «sans reponse» — не ответил) (ГБЛ, ф. 103, п. 1032. ед. хр. 62). Известно, что Д. Бауринг состоял в переписке с учителем Выборгской гимназии Августом Вильгельмом Таппе (см. ЛИ. Т. 91. С. 202), и не является ли этот Таппе и корреспондент Чаадаева одним и тем же лицом? И не Бауринг ли способствовал их заочному знакомству? Для подтверждения этих предположений, к сожалению, не хватает документальных свидетельств, но они не лишены оснований.
2 Из письма Чаадаева к брату (см. № 21) известно, что он провел в Лондоне после отъезда из Ярмута четыре дня.
Какое удовольствие для меня, любезнейший Петр Яковлевич, найти, по возвращении моем из Сицилии, здесь письмо ваше! Я никак не полагал быть так близко от вас. Будучи в Карлсбаде, расспрашивал о вас у русских, приехавших из Парижа. Но ничего не узнал обстоятельного. Наконец молодой Корсаков (или Чертков, не помню), которого я видел на минуту во Флоренции, сказал мне, что видел вас в Швейцарии. Как бы то ни было, вы теперь в Италии и будете к страстной неделе в Риме, следственно, я вас увижу. Вот уже 10 месяцев как я странствую. Был в Карлсбаде и Мариенбаде. Потом поехал сюда. Прошедший месяц провел в Сицилии. Теперь с неделю живу здесь и к страстной неделе или setimana santa буду в Риме. Здоровье мое начало порядочно поправляться только с Рима. Во Флоренции я не мог жить без лекарской помощи. Теперь здоров и приписываю это отчасти К<арлс>баду и М<ариен>баду и отчасти роду жизни, праздной, впрочем, и совсем не забавной. Будучи r Италии, смотрю на картины и т. п. Что же здесь иначе делать? Но не могу сказать, чтобы это меня очень занимало. Ал. Дм. Чертков может засвидетельствовать вам рвение и усердие, с которыми я таскался по церквам и монастырям Флоренции, чтобы видеть картины, фрески и пр. Самое лучшее в этих походах было для меня общество Черткова и он более остался в моей памяти, нежели Вазари, St. Giovanno и даже великий Микель Анж, которого он так не жалует. Если Ч<ертков> еще во Фл<оренции>, то скажите ему от меня усерднейший поклон.
Письмо ваше от 6 февраля, вероятно, нового стиля. Вы пробудете во Фл<оренции> 6 недель. Следовательно, в половине марта оттуда отправитесь в Рим. Я также еду отсюда между 15 и 20 марта в Рим. Там увидимся. Я, вероятно, остановлюсь в трактире Домона; ибо Франц непременно хочет, чтобы живущие у него в доме у него же и обедали.
Что вы намерены делать летом? Если вы подвержены той же болезни, как я, то, кажется, всего лучше ехать вам на лето в Карлсбад или в Мариенбад. Мы об этом потолкуем на досуге.
Вы пишете, что не имеете известий из П<етер>бурга. Это можно в некотором отношении почитать выгодою для путешествующего русского. Каждое письмо из П<етер>бурга, как бы оно бедно ни было в известиях о том. что там делается, наводит на меня тяжелую грусть. Живя там, мы ко всему присмотрелись; но здесь неистовство глупости сильно поражает 1.
Не зная вашего адреса, я посылаю это письмо через банкира Bori. Он и мои письма из России ко мне сюда пересылает. Прощайте, любезнейший! С нетерпением ожидаю минуты, когда увижу вас в Риме.
Весь ваш Н. Тургенев.
СП I. С. 3U1-352. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 6 февраля 1825 г. (см. № 35).
1 См.: Показания Чаадаева 1826 г. в т. 1 наст. изд.
Письмо твое, любезный друг, от 8 генваря, вчера я получил; очень тебе за него благодарен; по отъезде твоем из России брат твой извещал меня о тебе очень подробно; почти всякое письмо твое к нему сообщал мне в подлиннике или в переводе. С некоторого времени он пишет ко мне реже и о тебе почти ничего не говорит, жалуясь на тебя, что к нему сам редко пишешь. Сначала я не имел никакого желания к тебе писать, ибо имел часто очень подробные о тебе извещения, а после так получал твои адресы, что по моим расчетам мои письма никогда не застали бы тебя там, куда бы я мог по этим адресам их надписывать; впрочем, я думаю, что я сказал вздор; вероятно, все-таки мои письма до тебя доходили бы, если бы я писал их; во всяком случае, прошу тебя верить, что молчание мое более произошло от глупости моей, нежели от лени писать к тебе.
Очень рад, что почти на все твои вопросы могу тебе отвечать с точностью. От брата твоего получил я последнее письмо от 14 января из Хрипунова, пишет, что он здоров, сбирается в Москву, откуда в Витебск, и заедет за мной в Жуково. Кажется, он и сам всему этому не очень верит; в конце письма пишет, «что я теперь говорю, очень мне хочется сделать, — есть ли не какие-нибудь непредвиденные помехи будут, то сделаю». Осенью я получил от него очень мрачное письмо, в котором он извещает меня, что он очень поглупел; я этому не удивился, он несколько месяцев возился с чиновниками гражданской палаты, нарочно ездил в Нижний хлопотать о свидетельстве на Хрипуново; с него за это просили кажется 2000 асе, а во всей России свидетельство стоит обыкновенно рублей 200 или 300. Не могу тебе наверно сказать, здоров ли твой брат, хотя он во всяком письме ко мне пишет: «о себе доношу, что здоров», и ни разу не писал, что был болен; но что вы не разорены, я в этом уверен, и долго разорены быть не можете, как бы об этом ни хлопотали, ибо я не думаю, чтобы можно назвать людей разоренными, у которых долгу тысяч сто, а имения почти на мильон.
Брат твой, может, эти годы не получает доходов, но это общая участь почти всех российских помещиков. Все так дешево, как, я думаю, никогда в России (по сравнению времен) не бывало, нигде почти мужики оброков не выплачивают, но кажется, не быв отгадчиком, можно отгадать, что это продолжиться долго не может. Конечно, нынешние годы долги платить довольно трудно и, может, многие были бы весьма в затруднении, если бы Опекунский совет не вздумал выдать по 50 асс. прибавочных на заложенные души и если бы не рассрочил долги свои на 24 года, так что должники в Воспитательный дом, платив ежегодно только по осьми процентов с занятого капитала, в 24 года весь долг выплачивают.
Вот тебе очень длинная и, может, совершенно излишняя статья о денежных обстоятельствах российских помещиков вообще. Мне очень желалось бы, чтобы ты убедился, что вы нисколько не можете быть разорены, и что если твой брат что-нибудь писал к тебе на это похожее, то, вероятно, это было в минуты нравственного расстройства, которому, как ты знаешь, как он ни силен, а бывает иногда подвержен. На этой почте буду к нему писать, сообщу ему твой адрес и извещу его, что ты о нем беспокоишься; он, верно, к тебе тотчас напишет.
Нынешней весной я был у Щербатовых или, лучше сказать, у княжны Лизаветы; она истинно премилая женщина, я с ней встретился, как будто мы никогда не расставались, и я провел с ней несколько часов прелестно. Летом она ездила одна к князь Ивану; об нем очень давно ничего не знаю, но, как слышно, он очень терпеливо переносит неприятное положение свое 1. О тетушке твоей ничего верного сказать тебе не умею.
После тебя у Ивана Александровича 2 умерло двое детей; остался один мальчик и тот хворает; он, говорят, очень огорчен. К тому же его выбрали в уездные судьи, что, как ты можешь представить, нисколько не развеселит его; но я уверен, что все это вместе нисколько ему не мешает наичестнейше стараться быть добрым человеком.
Михаил Александрович недавно ушибся и был почти месяц в постеле; у него также есть сынок; оба брата живут всякий в своей подмосковной и только иногда приезжают в Москву.
Граббе скоро после твоего отъезда принят в службу в Северский конно-егерский полк; на днях он женился на Скоропадской, дочери богатой помещицы в Хохландии; свадьба, как говорят, стала 50 тысяч; по последнему его письму, он, кажется, очень счастлив.
Пушкин живет у отца в деревне; недавно я читал его новую поэму «Гаврилиаду», мне кажется, она самое порядочное произведение изо всех его эпических творений, и очень жаль, что в святотатственно-похабном роде.
Вяземский также, кажется, жив; мне также удалось читать недавно им написанную очень недурно пиеску — сравнение Петербурга и Москвы.
Тургенев Николай за границей; братья его, кажется, в живых.
Никита Муравьев также.
С. Трубецкой назначен дежурным штаб-офицером, кажется, в 3-й корпус, которым командует к. Щербатов, на место Раевского.
Матвей Муравьев, как я слышал, сослан своим отцом (который принят в службу сенатором) жить в деревню; живет в совершенном уединении; я иногда получаю от него письма.
Облеухов здоров по-прежнему, то есть почти беспрерывно болен. Жена его купила деревню, живет одна с сыном; он у нее не был, и они, расставшись, еще не видались, а впрочем, часто друг к другу пишут и, как кажется, друг друга любят.
Вот, любезный друг, подробная тебе газета о всех общих наших знакомых.
Теперь скажу тебе о себе, что я девять месяцев как поселился в своей деревне Жукове, Смоленской губернии, Вяземского уезда, и с женой и с сыном; Надежда Николаевна 3 также почти все это время жила с нами; соседей знакомых у нас почти нет; ближайший — Пассек — от меня шестьдесят верст, и мы живем так уединенно и безвестно, что я недавно узнал о смерти Людовика XVIH-ro. Впрочем, нам кажется не скучно и очень покойно. В Москве я не бываю.
Занимаюсь немного хозяйством, ибо немного еще и тол-, ку в этом знаю. Собираюсь завести много цветов; понемногу строюсь — дом у нас небольшой, каменный и очень теплый; в Флоренции последнее может быть излишним, а здесь оно почти первое условие для существования. Мы все действительно живы и здоровы; матушка моя также; за память о ней много тебя благодарю.
Жена моя похудела, иные говорят, будто похорошела — думаю, она не столько сильфидообразна, как прежде; она родила и выкормила прездорового до сих пор мальчика, а это всегда женщинам чего-нибудь да стоит. Мальчика зовут Вечеславом; он так же, как и все мальчики его возраста, плачет, лопочет, бегает, но еще не говорит.
Если тебе не достаточно всех сих о нас подробностей, то по возвращении в Россию и пообжившись с своими, приезжай пожить сколько-нибудь с нами — ты на нас посмотришь, а мы тебя послушаем. Мне кажется, ты дело сделал, что не ускакал от Рима в Россию — твой брат, верно бы, взбесился, если бы узнал, что он причиной неистовой твоей поспешности.
Сделай одолжение, запасись здоровьем физическим и нравственным и, если можно, не будь никогда таков, как ты был в последнее пребывание твое в Москве 4.
Прости, любезный друг, душевно тебя обнимаю и еще раз благодарю за письмо твое; оно мне доставило истинное удовольствие; я не смею просить тебя написать ко мне; вероятно, тебе и кроме этого есть что делать, а если это как-нибудь случится, то для меня это будет неожиданная радость.
Надежда Николаевна и жена моя премного тебе кланяются; они обе тебя очень помнят и любят; часы непременно привези с репетицией 5 и которые бы сколько-нибудь порядочно шли; это для жены моей — никакой надобности нет платить 400 р., если можно за 200 иметь порядочные.
Если Иван Яковлевич 6 с тобой, то поклонись ему от меня — ты про него ни слова не пишешь.
СП I. С. 360—364. На первой странице письма рукой Чаадаева написано: «Получено в Риме 1825 года 9 мая». Написано в ответ на письмо Чаадаева от 8 января 1825 г. (см. № 34).
1 Речь идет об И. Д. Щербатове, который в это время находился в Витебске под следствием по делу о восстании Семеновского полка.
2 Иван Александрович и упоминаемый ниже Михаил Александрович — Фонвизины.
3 Шереметева.
4 Ср. со словами М. Я. Чаадаева из его неотправленного письма к брату от 25 сентября 1823 г.: «Если ты из чужих краев сюда приедешь такой же больной и горький, как был, то тебя надо будет послать уже не в Англию, а в Сибирь. Кинь все (заботы), кидайся без всякой совести, без (оглядки), в объятия радости, и будешь радость иметь. А то ты как-то все боишься вдруг исцелиться от моральной и физической болезни, — как-то тебе совестно…» (Гершензон М. П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. СПб., 1908. С. 36).
5 Т. е. с боем.
6 Камердинер Чаадаева.
Первым чувством моим, оставив Рим, было раскаяние. Я сожалел, что расстался с Вами, почтенный друг; что не прибавил к незабвенным дням с Вами проведенным, еще нескольких. Они прошли. Но все благое хорошо не только в настоящем, но и в будущем. Рим, единственный Рим, сделался для меня еще дороже с тех пор, как я посмотрел на него вместе с Вами. От души благодарю Вас за эту встречу. Я согласился бы еще долго таскаться по свету, если бы от времени до времени можно было иметь такое утешительное отдохновение. Пожалуйста, не думайте, что я говорю вздор. Право, я Вас очень, очень люблю
и уважаю. Чем более кто любит человечество вообще, тот тем менее необходимо должен любить людей в отдельности, — ибо люди в отдельности редко являются нам в достоинстве человека. Но зато, если уж из сих людей полюбишь кого-нибудь, то это сильно и навсегда!
Вскарабкавшись, как Вы видели, на кабриолет, я поехал с дилижансом[1]. Путешествие ни мало меня не утомило. День сидел я в кабриолете, смотрел на горы, на поля — и вправду есть на что посмотреть! — Ночью садился в карету, и так как большая часть пассажиров остались по дороге, то я мог довольно спокойно спать. В Lorett смотрел церковь. В Анконе обедал и осмотрел все главное. Оттуда выехали мы по вечеру. Море было такой тихой прелести, какой я, кажется, никогда не видывал. Солнце заходило. Наступила прекрасная ночь. Вечер всегда имеет что-то торжественное. Голова и душа как-то раскрываются. Говорят, что у слепых недостаток зрения вознаграждается усилением других чувств. Не от того ли и мысли зрячего делаются сильнее ночью, когда он не видит обыкновенными и должен смотреть душевными глазами? Многие предприятия обдумываются ночью. Это, может быть, не только для тайны, но и для того, что человек, в темноте, лучше размышлять может.
Ночью в понедельник мы были в Болоньи. Мой желудок, так же как и я сам, только путешествовал, не делая впрочем ничего. Римский завтрак я благополучно привез в Болонью. В Болоньи провел два дня с половиною. Тамошняя галерея доставила мне огромное наслаждение. Картин немного и смотреть на них можно так покойно, как у себя дома. Если Вы там будете, не забудьте взглянуть на картину Доменикина, мучение св. Агнесы. Тут вправо есть одна фигура, женщина в синей мантии с fichu[2] на голове, подле старухи. Если это не совершенство, то нет совершенства в мире. — Сюда я приехал четвертого дня к обеду. Живу у M-me Humbert. Обедаю дома за table d’Hote[3], и желудок мой опомнился и делает свое дело хорошо. Черткова нашел еще здесь. Сегодня он поехал. Погениоль сказывал мне, что отправил Вам вчера два письма в Римскую миссию.
Писем из России здесь не нашел. Но нашел у Vieusseux С. --П<етер>б<ургск>ие ведомости. Читал их, и это чтение оставило во мне неприятное впечатление. В четверг, т. е. через 4 дня, еду отсюда в Геную. А потом в Милан. Поездку в Венгрию я отложил. Не достанет времени. Из Милана поеду в Вену; оттуда в Прагу, и 15 июня буду в К<арлс>баде. Но как бы мне узнать, что Вы намерены делать? Когда Вы решитесь ехать из Рима, то нельзя ли написать ко мне, например, в Милан, poste restante?[4] Я полагаю выехать из Милана 20 мая. Я не смею думать, чтобы видеть Вас в К<арлс>баде. Это было бы слишком много. Но кто знает? Может быть, хотя в конце июля Вы туда будете? А, право, для здоровья Вам хорошо бы там побывать. Если братец Ваш так захлопочется, что не пришлет к сроку денег, то Вы можете располагать 5000 рублями у здешнего банкира Бори. На эту сумму я имею у него кредитив и на всякий случай скажу ему, чтобы он по Вашему требованию заплатил их Вам. Боюсь только, что Вам этой суммы будет недостаточно. Но до К<арлс>бада ею доехать можно. — Иванова я здесь не нашел. Чертков сказывал мне, что он поехал провести лето в Швейцарию, так как здесь лето ему вредно. — Теперь я ходил по саду Pitti. Вы в эту минуту, вероятно, на Monte Pincio. Виды здесь хороши. Но один Рим единственный и его виды! — Прощайте! В Милане найду ли письмо Ваше? — Преданный Вам
СП I. С. 353—355. Ответное письмо Чаадаева неизвестно.
Я писал Вам, почтеннейший Петр Яковлевич, о моем кредитиве. Но банкир Бори не соглашается сделать это так, как я думал, и так, как делал для меня дрезденский банкир Басанж, кот. без затруднения согласился платить по моему кредитиву сестре Батюшкова, если бы она сего потребовала. Бори говорит, что если я хочу составить кредитив в чье-либо распоряжение, то должен получить у него по оному деньги и, оставив их у него, взять от него расписку. Кроме этого есть и другое средство предоставить Вам получить от него деньги по моему кредитиву, а именно: если Вы уведомите меня, что намерены взять сии деньги, то я пришлю к Вам и мой кредитив и надлежащие расписки в получении мною по оному денег. Тогда Вы без затруднения можете взять от Бори деньги. Я предпочел это средство как легчайшее и менее хлопотливое. По сему я и сказал Бори, что, может быть, пришлю ему мои расписки из Милана, где надеюсь узнать Ваш ответ. Письмо Ваше лучше адресовать сюда мне на имя Бори (Bori, banquier a Florence). Он будет посылать ко мне туда (в Милан) все мои письма. Письмо мое и расписки я адресую к Бори для доставления Вам. — Завтра я еду отсюда с курьером в Геную, 6-го или 7-го мая буду в Милане и пробуду там до 15. Уверен, что там получу письмо Ваше. С другим мне бы было совестно, что делаю хлопоты из пустяков. Но с Вами все делаю попросту; надеюсь впрочем, что и Вы нимало не затруднитесь принять мое предложение, если только оно на что-нибудь Вам годиться может. Я имею довольно денег, чтобы доехать до Карлсбада и жить там. — Здесь я был в обеих галереях, т. е. в публичной и P. Pitti. В первой картины Рафаеля мне нравятся до досады. В самых простых композициях его блистает гений и поэзия. В другом отношении чрезвычайно понравилась мне речь [Руайе-Коллара] о [законе против святотатства]. Вы, вероятно, ее уже читали. Если нет, то прочтите. Она дышет любовию ко всему высокому, нравственному. Такие речи и такие люди утешают несколько, когда видишь везде глупость в словах и в действиях. Простите! Где Вы теперь? На всякий случай адресую письмо в миссию. Простите!
Весь Ваш Н. Тургенев.
СП. I. С. 355—356. Ответное письмо Чаадаева неизвестно.
Вот уже третья неделя как я в Париже, и еще но писал к Вам, любезнейший и почтенный Петр Яковлевич; а что еще хуже — можете Вы подумать — не исполнил Вашей комиссии. Что сказать о молчании? — Всего лучше молчать. В Париже всякий приезжий мажет оправдываться развлечением. Мое развлечение особого рода и весьма единообразно. Почти каждый день ходим что-нибудь смотреть. Иное точно заслуживет внимания и именно богоугодные заведения. Мы не могли надивиться порядку и чистоте, кот<орые> нашли в некоторых домах, где содержатся больные. Но пора о комиссии. Она вполовину исполнена. Хозяйка одной из лавок между Th Francais и Banvilliers отыскала мне точно таких платков, какой Вы мне дали. Я купил для Вас 4 по 15 фр. Но как их послать? С почтою нельзя. Нет другого средства, как ожидать оказии, т. е. курьера, на что я теперь и решился. Надеюсь, что добрые наши соотечественники при миссии помогут мне в этом деле.
Сколь ни мало основательно может быть мое суждение о Париже, но я скоро здесь заметил, что вообще французы или парижане стали сериознее. Я думаю, что несчастия последних войн сделали им пользу. Несчастия так же поучительны для народов, как и для индивидуов. Если бы прав[ительст]во, благоразумное и добросовестное, употребило теперешнее направление умов в пользу, то нет сомнения, что французы сделали бы важные успехи в гражданственности. Но правительство, кажется, только думает о бюджете, а министры в особенности — о сохранении своих мест. А здесь, несмотря на конституцию, все должно исходить от пра[вительст]ва. Народ не имеет еще навыков конституционных, и особенно мало простора для свободного действия.
Меня изумило также увеличение Парижа, которое ежедневно усиливается. Это также беда для Франции. И без того вся Франция всегда была в Париже. Увеличивать это зло значит: не делая пользы столице, вредить и в политическом, и в нравственном, и в финансовом отношении департаментам.
Как Вы находите Дрезден? Покойно ли живете, что здоровье? Ес[ть] ли улучшение в сравнении с временем до К<арлс>бада? Я здесь еще не советовался ни с каким доктором. Галя видел за обедом у посла. Думаю, что буду говорить с Корефом. Он, говорят, хороший человек и занимается магнетизмом. Я сохранил привычку ходить до завтрака. Обыкновенно бываю тогда в Тюл. саду. Славная прогулка и близко от нашего Hotel в R. Franessee. В одну из сих прогулок я заходил в H Sully узнать, кто послал наши вещи, но M-me Raimond еще спала. Зайду опять. — Диэту держу порядочно. Обедаю часто за 2 фр. par tele[5]. Поутру и ввечеру ем виноград. Много хожу. Погода, для Парижа, вообще хороша. Но грязь начинает мне надоедать. Впрочем, мне кажется, что здесь можно жить весьма покойно, устроившись надолго. Но, признаюсь, часто вспоминаю с удовольствием об Италии. Солнца италианского ничто заменить не может. Умный Ваш Велгурский 1 также здесь. Смешон, а, право, не умен.
Имеете ли известия из России? У нас еще беда. В другой раз сгорело несколько дворов в одной деревне нашей.
В начале генваря думаю ехать в Лондон. Страшаюсь дороговизною. Но как быть. Здесь пропасть англичан. Они есть даже и в тюрьмах. В Laforce мы видели двух, один полковник, а — Cafes d’escroquerie
Сергей в Лозанне берет ванны виноградные. Здоровьем не очень доволен. Италия, надеюсь, всему поможет. Простите, любезнейший! Напишите, порадуйте, о себе. Отдав письмо Басанжу, скажите, чтобы он адресовал его к Лафиту, — Долго ли Вы пробудете в Дрездене? Не поедете ли в Англию? Не будете ли на будущее лето опять в К<арлс>баде? Время, там с Вами проведенное, составляет эпоху в моей жизни. Я никогда его не забуду. Простите!
Весь Ваш и навсегда Н. Тургенев.
СП I. С. 356—358. Ответное письмо Чаадаева неизвестно.
1 Правильно: Виельгорский.
Очень кстати пошел я сегодня искать комиссионера, отправлявшего Ваши вещи, любезнейший Петр Яковлевич, и которого адрес хозяйка de l’hotel du Sully почти забыла. Этот комиссионер (Rozet-Simonnet et CR) представил мне письмо от его корреспондента в Франкфурте (Gebhard und Hauck) кот<орый> сообщает ему письмо своего комиссионера в Лейпциге (имени не означено). Этот лейпц<игск>ий ком<иссионе>р пишет, что вещи Ваши пришли в Москву к купцу Бурхардту, но что этот шут не может отыскать княгини Щербатовой. Итак, если он еще не отыскал по сию пору, то Вы можете в этом пособить ему. Но вот другое обстоятельство:
Лейпцигский комиссионер пишет, что цензура объявила запрещенными семь книг (Прадта, Вилсона и пр.) и что книги эти возвращены к комиссионеру варшавскому, варшавский пошлет их к лейпцигскому; этот к франкфуртскому; а фр<анкфуртски>й хотел их прислать к здешнему, но здешний ему отвечал, чтобы оставил книги там, где они находятся.
Я теперь же пишу к фр<анкфуртско>му комиссионеру, прося его сообщить лейпцигскому, чтоб он эти книги послал к Вам в Дрезден, адресуя на Басапжа. Он это, вероятно, исполнит. Но не худо бы и Вам справиться о сем лейпцигском комиссионере.
От Вас нет ни строчки! Да получили ли хоть платки, кот<орые> я послал к Вам с Миклашевским, и прежнее письмо мое? Что Вы делаете и что собираетесь делать?
Я продолжаю жить здесь по-прежнему. Теперь довольно часто бываю в Palais du Justice[6]. Слышал речи в процессе журналов. Фопенева была очень хороша. В суде, говорят, мнения очень сильно произнесены, одни в пользу, другие против. — Третьего дня я смотрел похороны ген<ерала> Фуа 1. Тысячи народу толпились на улицах, несмотря на грязь и дождь. Участие было заметно. Фраза [детей генерала Фуа усыновит Франция] начинает сбываться. Открылась подписка. Некоторые банкиры подписали 10, 20 и Лафит 50 т. франков. Это хоть куда! Я рад за французов. Все это делает им честь. — Maison-fort, написавший книжку после Лейпцигского сражения 2, справедливо сравнивает скаредность тогдашних пожертвований французов с роскошию русских пожертвований. Теперешние не скаредны и делаются в пользу детей честного человека, отличного талантом и честностию. Невольно подумаешь, что это есть действие представит<ельного> правления. — Здесь теперь Оленин. В восхищении от англичан. И прав, хотя уже и потому, что он там совершенно выздоровел. — Простите любезнейший! Нет ли чего из России? Здесь мы ничего не слышим. Да о себе-то скажите что-нибудь. Вы бы уже и сказали, если б знали, как для меня это нужно, — Пушкину позволено приехать в Псков для здоровья 3. Он просился в П<етер>бург. Говорят, у него аневризм. Боюсь верить, хотя и не знаю, очень ли это опасно.
Hune, Darstellung aller Veranderungen des Negersklavenhandels. 1820, Gottingen[7]. Я читал сегодня в сей книге в Bibl. Universelle. Любопытно, как квакеры и Clarkson 4 действовали для уничтожения торга неграми. Девиз печати комитета тронул меня до глубины души. На печати представлен негр на коленях, с поднятыми руками, в цепях, к небу. An I not a man and a brother![8] — у тех, кот<орые> могут и не хотят, можно спросить: люди ли, братья ли вы? Право, невольно хочешь отказаться от этик собратий!
СП 1. С. 358—359. Ответное письмо Чаадаева неизвестно.
1 Похороны известного во Франции либерального деятеля генерала Фуа состоялись 30 ноября 1825 г. и вылились в стотысячную манифестацию оппозиционных сил. Это была одна из первых после Реставрации демонстраций недовольства режимом Карла X, с этого времени оппозиция постепенно, но неуклонно набирала силы, пока через пять лет не разразилась июльская революция.
2 Книга генерала Майсонфорта: «Tableau politique de l’Europe depuis la bataille de Leipzig». 1814.
3 A. С. Пушкин, находясь в это время в ссылке в Михайловском, рассчитывал, что усиленно жалуясь на аневризм (расширение кровеносных сосудов ноги), сможет добиться от правительства разрешения выехать за границу для лечения. Николай I предложил ему лечиться в Пскове. «<…> Милость царская, — писал Пушкин в письме к П. А. Вяземскому в середине сентября 1825 г., --огорчила меня, ибо новой милости не смею надеяться, — а Псков для меня хуже деревни, где по крайней мере я не под присмотром полиции» (Пушкин. Т. XIII. № 214). Сведения о Пушкине Н. И. Тургенев мог получить от кого-нибудь из общих знакомых — П. А. Вяземского или В. А. Жуковского, хорошо осведомленных в вто время об обстоятельствах жизни поэта.
4 Две книги Томаса Кларксона: «История квакеров» (Париж, 1821) и «Мысли о необходимости улучшения условий для негров в Британских колониях» (Лондон, 1823), приобретенные Чаадаевым во время его поездки за границу, имеются в его библиотеке (см.: Каталог. №№ 194, 195). Кроме того, в библиотеке Чаадаева имеется книга У. Вильберфорса «Употребление религии, справедливости и человечности жителей Британской империи в защиту чернокожих рабов в Вест-Индии» (Лондон, 1823) {Каталог. № 679). Все эти книги интересовали Чаадаева и Н. И. Тургенева, по-видимому, в связи с размышлениями о перспективах отмены крепостного права в России.
Как мне совестно, что я по сие время к вам не писал, и как мне больно, что и от вас ни с дороги, ни из Москвы ни строчки не получил, так что я не знаю, ни где вы, ни что вы делаете. Мы как будто забыли друг друга, и я начинаю беспокоиться за вас: извините мне это, утешьте длинным и скорым письмом. Мы будем его ожидать с нетерпением. Получили ли вы мою записку в две страницы чрез Жихарева 25 июня из Мариенбада?
Мое здоровье идет хорошо. Воды мариенбадские мне помогли, но после поездки во Францбрук, во время шторма, жар расстроил меня; я ослабел и эта слабость осталась и до сих пор. Но мало-помалу проходит, хотя я никакого лекарства не принимаю, кроме ванн, едва теплых. Главное же лекарство: брат 1 и Пушкин 2. Жуковский также на днях будет сюда и у нас жить. Не достает вас, но как быть! Всякую минуту чувствую разлуку; но утешаюсь, беспрестанно думая и говоря о вас. Мы здесь остаемся на зиму. Квартира удалась прекрасная, спокойная, просторная и зимою будет теплая, имея двойные окошки.
Простите, любезный друг; оставляю место Елене Григорьевне и брату 3. Не знаю, дошла ли до вас моя благодарность, почтеннейший Петр Яковлевич. Здесь только узнал я все, что было, от брата и чем мы все вам обязаны. Нет дня, когда бы не призывал я на вас благословений Божиих за вашу благословенную дружбу к брату. Об одном жалею: не могу дать знать о том, что вы для нас сделали 4, брату Н<иколаю>.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 66.
1 А. И. Тургенев.
2 Так в оригинале. Вероятно, следует читать «Пушкины», т. е. Елена Григорьевна Пушкина и ее дочь Ольга, на квартире которых в Дрездене жил С. И. Тургенев и одно время Чаадаев. См. примеч. 1 к № 46.
3 Далее рукой А. И. Тургенева.
4 См. примеч. 1 к № 46. С. И. Тургенев имеет в виду уход за ним Чаадаева во время болезни, постигшей его в Дрездене в 1825 г. Братья С. И. Тургенева действительно очень высоко ценили участие к нему Чаадаева. 4 ноября 1836 г., в самый разгар обрушившихся на Чаадаева репрессий, А. И. Тургенев в письме к П. А. Вяземскому писал; «Я никогда не забуду, что когда брат мой Сережа приехал в Дрезден в ужасно расстроенном здоровье, то один он (Чаадаев. — В. С.) ухаживал за ним в болезни его до той поры, пока другой ангел-хранитель, в лице Пушкиной, не принял участия в его положении и в болезни брата. <…> Я не забуду никогда, чем обязан Чаадаеву в это время. Вот что изъясняет мою о нем заботливость. Теперь он для меня только страдалец, и его несчастие слипается в сердце моем с благодарностью за брата, уже вознагражденного за бедствия этой жизни» (ОА. Т. III. СПб., 1899. С. 851).
Взяв на себя заботу о вашем поведении (за свои грехи должно быть), я не могу, мой дорогой ученик, не обратить вашего внимания на то, что обещание невыполненное — поступок нечестный. Мне надо было видеть вас вчера, но для чего именно — я вам не скажу, чтобы вас наказать.
О, боже мой, вы позволяете себе судить слишком поспешно о человеке, которого не знаете. Осудить меня, не выслушав, назвать мое сердце — нелюбящим, а душу очерствевшей! Но даже если бы так и было, знаете ли вы, что меня сделало такой? Несчастье — никогда не встретить дружеского сердца, никогда не услышать дружеского слова. Правда, моя душа несколько утратила свою энергию и разбилась утомленная горестями; она не желала смириться с жизнью в страдании и ослабела в борьбе. Я была одинока, неся тяжесть существования; время от времени я встречала душу, в которой, может быть, моя душа могла бы найти сочувствие, но судьба, обстоятельства (не знаю, что еще) старались нас разлучить, и тогда я оказывалась одинокой, более одинокой, чем когда-либо. Годы уныния проходили над моей жизнью, горькие слезы жгли мои щеки, молитва меня не утешала, и я оставалась одинокой, — так не судите же меня по тому только, что вы видите, будьте достаточно проницательны, чтобы понять, кто я в действительности. Мне тяжело, что вы судите обо мне подобно толпе, которая считает, что душа, развившаяся в мире, стоящем над людской пошлостью, не заслуживает ничего иного, как одиночества.
Я слишком длинно пишу вам. В этой полуисповеди вы должны увидеть только лишь один из редких моментов откровенности, какие бывают у людей, всегда сосредоточенных и погруженных в себя.
Чтобы вновь войти в милость, пишите мне в деревню, мне это будет приятно.
Как ученик — не рассуждайте и повинуйтесь. Таким путем вы заслужите благосклонность и, может быть, даже дружбу
РЛ. 1959. № 3. С. 189. Д. И. Шаховской ошибочно приписал письмо И. Д. Якушкину (Декабристы и их время. М., 1932. Т. II); ошибка была обнаружена М. Султан-Шах (РЛ. 1959. № 3. С. 188—189). Об отношениях Чаадаева с А. В. Якушкиной см. коммент. к № 51.
Прошло уже много времени, как я отправил ответ на ваше декабрьское письмо 1826 1. Не знаю, получили ли вы его. Вскоре после этого жена моя 2 опасно заболела, и несмотря на то, что ей сейчас лучше, она еще не встает с постели! Мать моя пишет, что чувствует себя очень плохо, что врач находит у нее водянку, так что я собираюсь на некоторое время переселиться в Москву, чтобы быть подле матери, где-нибудь весной или даже в конце зимы. Надеюсь, что за то время, когда я буду в Москве, мне выпадет счастье с радостью обнять вас, любезнейший друг!
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 37, л. 4.
1 Письмо Чаадаева неизвестно.
2 Екатерина Ивановна Облеухова, рожд. Черкасова. Среди бумаг Чаадаева сохранилось письмо к пей от ее сестры (7 сентября 1826 г.) с рассказом об отправлении в Сибирь декабристов Черкасова. Фонвизина и А. Н. Муравьева (ГБЛ, ф. 103. п. 1032, ед. хр. 79).
Вчера получил письмо ваше 1, любезнейший друг. Оно меня чрезвычайно обрадовало. Я хотел ехать в марте к матушке, но занемог больше обыкновенного и потому должен был отложить до летнего пути. Жена от болезни оправилась, но очень нездорова от беременности. Ей приходится родить в мае. Итак, я думаю быть в Москву в начале июня. Как скоро приеду, то вас уведомлю. У нас в доме в мезонине три комнаты, которые я обыкновенно занимаю с женою. Я в июне приеду один и буду занимать только одну комнату, остальные две к вашим услугам. Я надеюсь, что вам тут будет хорошо и покойно, а мне величайшая радость провести несколько времени вместе с вами, любезнейший друг, после четырехлетней разлуки. Я утешаюсь сею мыслию. Если же паче чаяния, болезнь или что другое помешает мне быть летом в Москву, то я также уведомлю вас в июне. В таком случае вы доставите мне радость увидеть вас в нашей деревне. Мы сделали некоторые переделки и перемены в нашем доме, так что вам не будет слишком беспокойно у нас, особливо летом. Состояние здоровья матушки по последнему ее письму все такое же, то есть очень дурно. Прощайте, любезнейший друг, с величайшею радостию представляю себе ту минуту, когда обниму вас.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 37, л. 5.
1 Письмо Чаадаева неизвестно.
Я приехал в Москву 10 июня и пишу к вам по первой почте, любезнейший друг, чтобы вы приехали повидаться со мною и в наш дом, если не переменили желания обнять старинного вашего друга после столь долговременной разлуки. Я приехал один и нынешним летом не поеду уже в деревню. Жена приедет в сентябре. Она после родов была очень больна, теперь здоровье ее хорошо, поправилось. Матушка очень и очень тяжело занемогла за неделю до моего приезда, и только в тот день, как я приехал, начала вставать с постели. Теперь ей гораздо лучше. Она свидетельствует свое почтение княжне Анне Михайловне 1, и очень рада, что вы проведете с нами несколько времени. Прощайте, любезнейший, ожидаю вас с нетерпением.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 37, л. 7.
1 Щербатовой — тетке Чаадаева.
Мой добрый старый друг. Ваше письмо, которое я получил сегодня, принесло мне много радости 1. Мне очень приятно узнать, что осенью вы обоснуетесь в Москве, и я надеюсь на возобновление нашей старинной дружбы, в связи с которой у меня возникло одно забавное воспоминание. Еще до нашего расставания в 1812 г. вы мне дали листок из своего альбома для того, чтобы я написал на нем самое краткое и ясное изложение принципов дифференциального исчисления. Я взял его и храню до сих пор. Пока на нем ничего не написано. Теперь я не смог бы хорошо выполнить ваше желание, поскольку давно уже не занимаюсь математикой. Но мне все-таки нужно что-нибудь написать на этом листке, ибо именно для этой цели он был мне дан. Скажите же, дорогой друг, что бы вы хотели, чтобы я написал? Ибо я сам хочу этого, и если у вас нет никаких особенных пожеланий, я напишу то, что недавно пришло мне в голову, а именно одну тему высокой метафизики, которая станет для философии тем, чем дифференциальное исчисление является для математики 2.
Прощайте, дорогой друг, будьте здоровы и приезжайте как обещали. Матушка благодарит вас за память. Она хоть и оправилась после своей недавней болезни, силы ее явно уменьшились. Поэтому я и не хочу более покидать ее.
Перевод выполнен с оргинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 37, л. 6.
1 Письмо Чаадаева неизвестно.
2 Неизвестно, осуществил ли Облеухов свое намерение, но из всего, что мы знаем о нем, можно сделать следующее предположение относительно упоминаемой «темы высокой метафизики». По словам И. В. Киреевского, Облеухов «почти до самого конца своей жизни <…> занимался исключительно и постоянно науками умозрительными. Математика, метафизика и теория языков разделяли почти все его время» (Киреевский И. В. Избр. статьи. М., 1984. С. 40). Проанализировав «мистический дневник» Облеухова, М. О. Гершензон заключил, что итогом его должно было явиться решение «задачи, превышающей человеческие силы, — должна была быть искоренена из души та „самость“, которая, по учению мистиков, явилась следствием грехопадения» (Гершензон. С. 43). Эту мысль — о максимальном устранении собственного Я из процесса познания, — возможно, и имел в виду Облеухов в письме к Чаадаеву. Эту же мысль, освободив ее от мистической оболочки, разделял и Чаадаев (см. его рассуждения о «математическом исчислении» в ФП III; ср. также ОРМ, № 60); он, поэтому, вполне мог «позаимствовать» ее у Облеухова, тем более что существует свидетельство (М. П. Погодина — ГБЛ, ф. 103, п. 1033, ед. хр. 30, л. 4) о глубоком увлечении Чаадаева идеями и самой личностью своего старшего друга.
Любезный друг!
Я уже четвертый день слег в постелю, и очень бы желал вас видеть; если можно, посетите меня. Сегодня был у меня Маркус на консилиуме, и прописал мне разные пластыри и лекарства.
Ожидаю вас, любезнейший друг.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 37, л. 8. Письмо не датировано, но написано не позднее 1827 г., так как в конце этого года Д. А. Облеухов умер.
Я не могу уехать, не простившись с вами еще раз хотя бы письменно. Вот уже ровно год, как я имела счастье познакомиться с вами, и все бывшее раньше кажется мне смутным и неясным. Мое понимание вещей и суждение о них изменились коренным образом. Все представлявшееся раньше моему воображению в поэтической форме мне неизменно нравилось. Теперь же, читая произведение, над которым стоит поразмышлять, и обдумывая вопросы, вызванные чтением, я невольно спрашиваю себя, каково было бы ваше мнение по этому поводу. И когда я не нахожу удовлетворительного ответа, я погружаюсь в тягостную неуверенность. Может быть, вы находите, что я слишком самонадеянна, воображая себя способной угадывать ваши суждения; в свое оправдание я должна сказать вам, что все на мой взгляд безупречно верное и совершенное кажется мне облеченным авторитетом вашего мнения. Притом память моя в данных случаях оказывает мне хорошую услугу, я, кажется, могла бы записать без больших ошибок большую часть того, что вы мне говорили.
Я так и буду поступать, так и буду чувствовать, если обстоятельства, увы, слишком вероятные, не лишат меня безвозвратно тех разговоров, которым я придаю такое значение. Я в этом не уверена и не останавливаю на этом своей мысли, а живу сегодняшним днем, закрывая глаза на будущее, но льщу себя надеждой, что чувство восхищения и признательности, которое должно вызываться снисходительностью высшего существа, повлияет на всю предстоящую мне судьбу. Прощайте. Нужно кончать, я бы хотела, чтобы мое письмо имело судьбу, схожую с запиской Ротчева 1, то есть чтобы оно заняло вас хотя бы на мгновение.
Перевод Д. И. Шаховского (ИРЛИ, ф. 334, № 182) сверен с оригиналом, хранящимся в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 41, л. 1-2 Л. З. Каменской.
О знакомстве Чаадаева с Е. Д. Пановой сохранилось свидетельство M. H. Лонгинова: «Они встретились нечаянно. Чаадаев увидел существо, томившееся пустотой окружавшей среды, бессознательно понимавшее, что жизнь его чем-то извращена, инстинктивно искавшее выхода из заколдованного круга душившей его среды. Чаадаев не мог не принять участия в этой женщине; он был увлечен непреодолимым желанием подать ей руку помощи, объяснить ей, чего именно ей не доставало, к чему она стремилась невольно, не определяя себе точно цели. Дом этой женщины был почти единственным привлекательным местом, и откровенные беседы с пей проливали в сердце Чаадаева ту отраду, которая неразлучна с обществом милой женщины, искренно предающейся чувству дружбы. Между ними завязалась переписка, к которой принадлежит известное письмо Чаадаева, напечатанное через семь лет и доставившее ему столько хлопот» (PB. 1862. № 11. С. 141—142). Лонгинов познакомился с Чаадаевым незадолго до его смерти, и, вероятно, эпизод знакомства с Пановой написан со слов самого Чаадаева.
Знакомство произошло в 1827 г. (см. "№ 88), когда Е. Д. Панова с мужем приехала в свое имение в с. Орево, находившееся в нескольких верстах от с. Алексеевского, где Чаадаев жил у своей тетки А. М. Щербатовой. Поскольку в письме Пановой говорится, что они знакомы «вот уже ровно год», его следует датировать 1828 годом.
1 Записка А. Г. Ротчева неизвестна.
Уже давно, милостивый государь, я хотела написать вам; боязнь быть навязчивой, мысль, что вы уже не проявляете более никакого интереса к тому, что касается меня, удерживала меня, но наконец я решилась послать вам еще это письмо; оно, вероятно, будет последним, которое вы получите от меня.
Я вижу, к несчастью, что потеряла то благорасположение, которое вы мне оказывали некогда; я знаю: вы думаете, что в том желании поучаться в деле религии, которое я выказывала, была фальшь: эта мысль для меня невыносима; без сомнения — у меня много недостатков, но никогда, уверяю вас, притворство ни на миг не находило места в моем сердце; я видела, как всецело вы поглощены религиозными идеями, и мое восхищение, мое глубокое уважение к вашему характеру внушили мне потребность заняться теми же мыслями, как и вы, я со всем жаром, со всем энтузиазмом, свойственным моему характеру, отдалась этим столь новым для меня чувствам. Слыша ваши речи, я веровала; мне казалось в эти минуты, что убеждение мое было совершенным и полным, но затем, когда я оставалась одна, я вновь начинала сомневаться, совесть укоряла меня в склонности к католичеству, я говорила себе, что у меня нет личного убеждения, и что я только повторяю себе, что вы не можете заблуждаться; действительно, это производило наибольшее впечатление на мою веру, и мотив этот был чисто человеческим. Поверьте, милостивый государь, моим уверениям, что все эти столь различные волнения, которые я не в силах умерить, значительно повлияли на мое здоровье; я была в постоянном волнении и всегда недовольна собою, я должна была казаться вам весьма часто сумасбродной и экзальтированной… вашему характеру свойственна большая строгость… я замечала за последнее время, что вы стали удаляться от нашего общества, но я не угадывала причины этого. Слова, сказанные вами моему мужу, просветили меня на этот счет. Не стану говорить вам, как я страдала, думая о том мнении, которое вы могли составить обо мне; это было жестоким, но справедливым наказанием за то презрение, которое я всегда питала к мнению света… Но пора кончить это письмо; я желала бы, чтоб оно достигло своей цели, а именно убедило бы вас, что я ни в чем не притворялась, что я не думала разыгрывать роли, чтобы заслужить вашу дружбу, что если я потеряла ваше уважение, то ничто на свете не может вознаградить меня за эту потерю, даже сознание, что я ничего не сделала, что могло бы навлечь на меня это несчастье. Прощайте, милостивый государь, если вы мне напишете несколько слов в ответ, я буду очень счастлива, но решительно не смею ласкать себя этой надеждой.
СП II. С. 311—312. Письмо не датировано. Ответом на него является ФП I, и поскольку последнее датировано декабрем 1829 г., постольку письмо Пановой не могло быть написано позднее этого года. Содержание его довольно существенно для правильного понимания начальных строк ФП I. (Ср. мнение А. С. Пушкина на этот счет, высказанное им в письме к Чаадаеву в 1831 г. (№ XXVII)).
Что ФП I действительно является ответом на это письмо Пановой, легко убедиться по их сопоставлению: Чаадаев в первых двух абзацах ФП I прямо отвечает Пановой, в том числе и на ее сетования относительно того, что беседы с ним отразились на ее здоровье. Несколько иначе выгладит связь писем в письме к Цынскому (№ 88), в котором Чаадаев говорит, что ФП I является ответом на предыдущее письмо Пановой (№ XVIII).
1
[править]Если после моей смерти молитвы мои будут услышаны Предвечным,, я буду умолять его сделать вашу настоящую жизнь спокойной и счастливой, а будущую еще более блаженной. Умру довольной и радостной, если буду знать, что находятся вне опасности все дорогие мне люди.
Я боюсь испугать вас, открыв; все то, что происходит в моей душе.
Увидя ваш почерк, перед тем как распечатать ваше письмо, я благодарила, пав на колени, Предвечного за ниспосланную мне милость. Не могу выразить, как дорога мне ваша дружба.
Когда я думаю о вас, о дистанции, существующей между нами, о почтении, смешанным со страхом, которое вы мне внушаете, об уважительной сдержанности, которую я строго соблюдала но отношению к вам в течение многих дет, у меня путаются мысли и кружится голова.
Мое сердце подсказало бы мне все необходимое для удовлетворения ваших малейших желаний <…> Я мечтала бы служить вам так всю жизнь. Если бы вы позволили мне надеяться, что рано или поздно зги мечты сбудутся <…>
Кто знает, не встретимся ли мы тогда (в старости. — В. С.), и не даруете ли вы мне больше дружбы, нежели сейчас. Мои чувства, мои размышления тогда станут, может быть, более соответствовать вашим. Вы будете звать меня своим давним другом, и мы будем часто видеться… Я стану такой старой дамой, что вы разрешите мне иногда наносить вам визиты. Я буду приходить к вам с очками на носу, с моим любимым вязанием, шерстяными чулками, и мы будем вместе читать. Ах, как бы весело я ждала это время! Но если бы смерть отняла вас у меня, то я, возможно, нашла бы средство присоединиться к вам. Уж в своем ли я уме![9] Я действительно сумасшедшая.
Вы, может быть, не подозреваете, как ваше молчание заставляет меня страдать? Лишиться вашего расположения ужасно для меня. Что станется с моей жизнью без него? Конечно, я должна буду переносить ее, но переносить с нетерпением. Господь еще милостив ко мне, и иногда я слышу его голос, который может облегчить самые тяжкие страдания. Однако я чувствую необходимость помощи — не откажите мне в ней. Даже если вы лишите меня вашего дружеского расположения, не откажите мне в милосердии, даруйте мне ваше милосердие — вот все, что я прошу у вас. Я буду ждать, надеяться, я умоляю вас: будьте милосердны, напишите мне несколько строк!
Не откажите, не откажите мне в нескольких строчках, умоляю вас на коленях. Вы не можете представить себе, как я страдаю. Только Господь видит это, мое сердце открыто ему. Он видит мою скорбь и, надеюсь, простит меня за то, что я прошу вашей помощи. Верните мне ваше расположение, я не могу без него обойтись. Какие слова надо найти, чтобы вы прервали свое молчание?
Все мое счастье в вас, у меня нет ничего в этом мире… Моя жизнь в ваших руках, вы ее владыка перед лицом Господа.
Мы будем вместе страдать, мы будем вместе молиться… Мне кажется, что наши души должны составлять одну и сообща обожать их общего Отца… О, мой друг, если бы вы могли постичь мои чувства!
Я ничего так не боюсь, как жить вдали от вас, умереть вдали от вас. Но я буду надеяться, буду надеяться…
2
[править]Зная вас, я научилась рассуждать, поняла одновременно все ваши добродетели и все свое ничтожество. Судите сами, могла ли я считать себя вправе рассчитывать на привязанность с вашей стороны. Вы не можете ее иметь ко мне, и это правильно, так и должно быть. Но вы лучший из людей, вы можете пожалеть даже тех, кого мало или совсем не любите 1. Что касается меня, то сожалейте лишь о ничтожестве моей души. Нет, я боюсь причинить вам хотя бы минуту печали. Я боялась бы умереть, если бы могла предположить, что моя смерть может вызвать ваше сожаление. Разве я достойна ваших сожалений? Нет, я не хотела бы их пробудить в вас, я этого боюсь. Глубокое уважение, которое я к вам испытываю, не позволило бы мне этого сделать…
Иногда я устаю от самой себя. Иногда мне кажется, что мои тело и душа не подходят друг другу… Не знаю, душа ли разрушает мое тело, или, напротив, тело душу…
3
[править]Уже поздно, я долго просидела за этим длинным письмом, а теперь, перед его отправкою, мне кажется, что его лучше было бы разорвать. Но я не хочу совсем не писать к вам сегодня, не хочу отказать себе в удовольствии поздравить вас с Рождеством нашего Спасителя Иисуса Христа и с наступающим Новым годом.
Покажется ли вам странным и необычным, что я хочу просить вашего благословения? У меня часто бывает это желание, и, кажется, решись я на это, мне было бы так отрадно принять его от вас, коленопреклоненной, со всем благоговением, какое питаю к вам. Не удивляйтесь и не отрекайтесь от моего глубокого благоговения — вы не властны уменьшить его во мне. Благословите же меня на наступающий год, все равно, будет ли он последним в моей жизни, или за ним последует еще много других. Для себя я призываю на вас все благословения Всевышнего. Да, благословите меня — я мысленно становлюсь пред вами па колени — и просите за меня Бога, чтобы Он сделал меня такою, какою мне следует быть.
49 писем А. С. Норовой к Чаадаеву на франц. яз. хранятся в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 33, лл. 1-63. Первое письмо написано в 1828 или 1829 г., письма №№ 2-14-в 1830; №№ 15-47 — в 1831 и №№ 48-49 — в 1832 г. Отрывки из писем Норовой публикуются по изданиям: 1) Тарасов 1. С. 269, 271—274; 2) Тарасов П. С. 190-1&1, 234; 3) Гершензаи. С. 122—123; это окончание письма № 14 но списку ГБЛ (от 28 декабря 1830 г.)
С семейством Норовых (их имение в с. Надеждино Дмитровского уезда Московской губернии находилось по соседству с с. Алекеееевским) Чаадаев познакомился во второй половине 20-х гг. но возвращении из-за границы. «В те короткие мгновения, которые он (Чаадаев. — В. С.) провел в деревне, его полюбила молодая девушка из одного соседнего семейства, — пишет М. И. Жихарев, — Болезненная и слабая, она не могла помышлять о замужестве, нисколько не думала скрывать своего чувства, откровенно и безотчетно отдалась этому чувству вполне, и им была сведена в могилу (в 1835 г. — В. С.). Любовь умирающей девушки была, может быть, самым трогательным и самым прекрасным из всех эпизодов его жизни. Я имел счастливый случай читать письма, ею тогда к даму писанные. Не знаю, как он отвечал на эту привязанность, исполненную высокой чистоты, святого самоотвержения, безусловной преданности, полного бескорыстия; но перед концом он вспомнил про нее как про самое драгоценное свое достояние и пожелал быть похороненным возле того нежного существа, для которого был всем. Последнюю волю в точности выполнили» (ВЕ. 1871, сентябрь. С. 15). Ни одного письма Чаадаева к Норовой не сохранялось. Было ли это следствием его «чудовищного эгоизма», о котором пишет М. И. Жихарев, или дело здесь обстояло сложнее, — неизвестно. Возможно, чувство Чаадаева раздваивалось между Норовой и Пановой, возможно, и вообще не было никакого чувства (см. примеч. 2 к № 70. Подробнее см.: Тарасов В. И. П. Я. Чаадаев и А. С. Норова: История неразделенной любви // Тарасов I. С. 264—275). Однако после смерти А. С. Норовой Чаадаев еще долгое время поддерживал дружеские отношения с ее сестрой Е. С. Поливановой. Письмо Е. С. Поливановой Чаадаеву от 1 января 1847 г. хранится в ГБЛ, ф. 103. п. 1032, ед. хр. 44.
1 Ср. ОРМ, № 127 в 1 т. наст. изд.
С большим прискорбием расстаюсь я с Вашим сочинением 1. Хотел было выписочки сделать, но опасаюсь Вас, моего почтеннейшего благодетеля, оскорбить долгим непослушанием. Но я не виноват. Да и не Вы. Виновато сочинение. Ибо хорошо, ново, справедливо, поучительно, учено, благочестиво, а благочестие ко всему полезно; так говорит Божие Слово, кое люблю всем сердцем. И Вы помазание имате от Святого! Блюдите его. Христос с Вами! Dominus Vobiscum, atque nobisqum[10]. И так христиански простите моей медленности. Мои больные и уроки не терпят отлагательства! Совестно деньги взять. Возвращаю при сем же. Сам возьму из Ваших ручек, надеюсь, что или сам занемогу духом и приеду к Вам лечиться или Вы за мною пришлете. Тотчас явлюсь.
1830. Jan. 24.
Mosquae.
PC. 1896, март. С. 611.
1 Речь идет, вероятно, о ФП VI и/или ФП VII.
Любезнейший брат, письмо твое от 9-го октября 1 получил, вложенное письмо к тетке ей доставил, кайли от почталиона получил. Благодарю тебя искренно, хотя письмо твое очень далеко быть утешительным.
Тетка здорова и покойна. О холере в окружности не слышно по сие время. Я теперь в Дмитрове дни три. Поручения твои насчет раздачи денег разным лицам из билета, который хранится у <юриста?>, и насчет напечатания из твоих бумаг, будет исполнено в случае нужды, — Но не забудь также, прошу тебя, в случае если будешь жив, а я умру, о том, о чем я просил тебя. Из фурсовского имения мою долю продать и дать женщине, с которою я жил около семи лет, 25000 руб, а так как это, т. е. продать мою фурсовскую долго, не скоро можно, то между тем дать ей от себя крепостное заемное письмо в эту сумму, а мое заемное письмо от нее взять, Петру Синицыну (слуге моему) на выкуп себя 2000, — а если можно, то выкупить крестьянина Калгина (я думаю, рублей в 800): про него знают Петрушка и бывший бурмистр хрипуновской Иван Васильевич Шарыгин.
Я тебе сделаю три замечания, которые, может быть, тебе не встретились:
1-ое. Кто долго был в городе, где заразительная заносная болезнь, и не заразился, тот вне опасности, т. е. или не заразится уже, или, если и заразится, то болезнь совсем не развернется.
2-ое. Холера нигде от Калькуты до Москвы ни в каком городе более 34-х дней не свирепствовала. Когда ты это письмо получишь, она будет в Москве около 3-х недель (не считая первые дни появления), следовательно, она сильнее не будет, а постепенно ослабевать будет, а если число занемогающих все еще велико, то признаки, кажется, должны быть слабы и неопасны.
3-е. В тот город, где холера была, она уже не возвращается, это также замечено лет 6 назад и подтверждается в России, — следовательно, для невыезжавших из Москвы самое безопасное место: Москва в конце сего месяца, а для выезжавших — в будущ. ноябре.
Это все мне кажется очень достоверным и отчасти утешительным.
Я имею надежду тебя недели через две увидеть.
Я имею надежду тебя увидеть, потому что ты живешь уединенно, знаешь, какие меры надо брать, выдержан и покоен духом.
Ты пишешь, что всегда меня любил, что мы могли доставить друг другу более утешения в жизни, но любить более друг друга не могли. За эти мне неоцененные от тебя слова наградит тебя собственное твое чувство, — я не берусь тебе сказать, какое они па меня делают и всегда будут делать действие. Ты уверен, что я тебя люблю, потому ты сам можешь понять. Могу тебе только сказать, что это правда и что я это знаю, и что мне это величайшее утешение.
По первой будущей почте письмо от тебя более меня сделает счастливым, нежели ты можешь полагать.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, лл. 1-2.
1 Письмо П. Я. Чаадаева от 9 октября 1830 г. неизвестно.
Письмецо твое 1 и уксус для 4 vol. 2 получил. Очень, очень благодарю за утешительные (хотя несколько) известия.
Ты пишешь, что сила болезни укрощается, но по газетам по 8-е октября число умирающих, не говорю занемогающих, увеличивается ежедневно в страшной пропорции.
Человек, подавший мне твое письмо (родственник моего комиссионера), говорит, что из Москвы выпускают в известные дни. Не лучше ли б тебе выехать из Москвы теперь, потому что вперед нельзя знать, что здесь будет. Теперь здесь все благополучно, но как ручаться, чтоб скоро не занесли. Меры берут здесь, и много, но какие? — некоторые были б смешны, если б не были чрезвычайно жалости достойны. Тетушка здорова и очень покойна. Письмо мое от 12-го октября ты, вероятно, получил, оно дано было для вручения тебе дмитровскому почталиону.
Если ты и не выедешь, то я надеюсь тебя скоро видеть, в конце этого месяца полагаю ехать в Москву. Уведомь, если выедешь, чтобы не разъехаться. Прощай, мой любезнейший брат, — одна теперь надежда, одно желание у меня, увидеть тебя — здоровым.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, л. 3.
1 Письмо П. Я. Чаадаева неизвестно.
2 Написано неразборчиво; вероятно, «уксус четырех разбойников» — хлористая известь, которая, как полагали в то время, помогает уберечься от заболевания холерой.
Любезный брат, я получил от тебя два письма: 1-ое от 9-го, а другое от 12-го октября 1, еще получил скляночку одну с каплями, другую с уксусом; а тебе я писал одно письмо от 12-го октября, которое было послано с дмитровским почталионом; а другое от 14 октября послано с родственником моего комиссионера. Имею причину полагать, что ты первое, а может быть и второе, не получил.
В первом я тебе писал, что великое мне утешение сделаешь, если по первой почте напишешь, но я по первой почте не получил от тебя письма, следовательно, или ты моего письма не получил, или не мог мне писать по каким-нибудь причинам. Я тебя усильно прошу обратить внимание на то, как в теперешних обстоятельствах несколько слов от тебя могут осчастливить, и всякий раз, когда получаем их от тебя, осчастливливают, меня и тетку, уже потому, что знак, что ты здоров, т. е. здоров как обыкновенно. Ты понимаешь, что теперь одна только мысль занимает меня и тетку. В природе, мне кажется, человека в общем бедствии не во всех равное участие брать. Комиссионер мой об тебе уведомляет меня, по это все не то, что от тебя письмо. Газеты даже неисправно получаю, но и в газетах утешительного по сие время нет, — а слухи приводят в уныние.
В письме моем от 12-го октября я тебе писал, какие имел надежды, но и те, кажется, не сбываются. Одни те надежды, которые лично от тебя происходят, сохраняю. То есть, что ты покоен духом, выдержан, знаешь, что надобно делать в уединении, — но если б я, например, знал, что ты со двора совсем не выходишь и даже дома бережешься простуды, не отвергаешь для очищения воздуха хлору, не отвергаешь в нужном случае кровопускания и средств, производящих испарину, то это б послужило еще более к моему ободрению, хотя, может быть, я и ошибаюсь. Напоминаю тебе, что ты нам обещал выехать из Москвы как скоро будет возможность. А эта возможность, кажется есть, потому что Панов на днях из Москвы приехал, также принесший мне уксус и твое письмо, хотя он, правда, пешком был, — пропустили.
Здесь все благополучно.
Доставь величайшее утешение письмом.
Публикуется с оргинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, лл. 5-5об.
1 Письма П. Я. Чаадаева неизвестны.
Письмо твое от 23-го октября 1 получили, любезный брат, — в нем очень много для нас утешительного, а особливо то, что ты имеешь основательную причину думать, что не подвержен теперешнего времени болезни. За это сообщение благодарим тебя от всей души.
Здесь все благополучно, — о появлении заразы не слышно в окружности нигде, почему и можно тебе на наш счет быть совершенно спокойным. Что впереди будет, предвидеть нельзя, но кажется, что если пойдут морозы, то нечего уже опасаться.
Ты пишешь, что надеются на наступившую перемену погоды, но теперь погода опять переменилась, можно ожидать вредных следствий, почему и просим тебя очень не оставить нас без уведомления по первой почте. По газетам до 18-го октября уменьшения силы болезни едва приметно или лучше — не приметно прибавляются.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, и. 1032, ед. хр. 74, л. 6.
1 Письмо П. Я. Чаадаева неизвестно.
Вот, друг мой, мое любимое сочинение 1. Вы прочтете его, так как оно написано мною — и скажете свое мнение о нем. Покамест обнимаю вас и поздравляю с Новым годом.
2 января.
Пушкин. Т. XIV. M 556.
1 Имеется в виду «Борис Годунов. Сочинение Александра Пушкина. Санкт-Петербург, 1831». Письмо написано на авантитуле этой книги. Чаадаев был в числе слушателей первого чтения «Бориса Годунова»; см. коммент. к № 51.
Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее нашего, и мы продолжим беседы, начатые в свое время в Царском Селе и так часто с тех пор прерывавшиеся.
Вам известно, что у нас происходит: в Петербурге народ вообразил, что его отравляют. Газеты изощряются в увещаниях и торжественных заверениях, но, к сожалению, народ неграмотен, и кровавые сцены готовы возобновиться 1. Мы оцеплены в Царском Селе и в Павловске и не имеем никакого сообщения с Петербургом. Вот почему я не видел ни Блудова, ни Беллизара 2. Ваша рукопись все еще у меня 3; вы хотите, чтобы я вам ее вернул? Но что будете вы с ней делать в Некрополе? 4 Оставьте ее мне еще на некоторое время. Я только что перечел ее. Мне кажется, что начало слишком связано с предшествовавшими беседами, с мыслями, ранее развитыми, очень ясными и несомненными для вас, но о которых читатель не осведомлен. Вследствие этого мало понятны первые страницы, и я думаю, что вы бы хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлечение. Я хотел было также обратить ваше внимание на отсутствие плана и системы во всем сочинении, однако рассудил, что это — письмо и что норма эта дает право на такую небрежность и непринужденность. Все, что вы говорите о Моисее, Риме, Аристотеле, об идее истинного бога, о древнем искусстве, о протестантизме, — изумительно по силе, истинности или красноречию. Все, что является портретом или картиной, сделано широко, блестяще, величественно. Ваше понимание истории для меня совершенно ново, и я не всегда могу согласиться с вами: например, для меня непостижимы ваша неприязнь к Марку Аврелию и пристрастие к Давиду (псалмами которого, если только они действительно принадлежат ему, я восхищаюсь). Не понимаю, почему яркое и наивное изображение политеизма возмущает вас в Гомере. Помимо его поэтических достоинств, это, по вашему собственному признанию, великий исторический памятник. Разве то, что есть кровавого в Илиаде, не встречается также и в Библии? Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской. Я плохо излагаю свои мысли, но вы поймете меня. Пишите мне, друг мой, даже если бы вам пришлось бранить меня. Лучше, говорит Экклезиаст, внимать наставлениям мудрого, чем песням безумца 5.
6 июля.
Царское Село.
Пушкин Т. XIV. № 626. Это письмо хранилось у Чаадаева и в 1854 или 1855 г. было передано им П. И. Бартеневу. «По словам Чадаева, — сообщает Бартенев, — граф Сей-При, пэр и знаменитый писатель Франции, прочитав это письмо, сказал, что оно по своему слогу сделало бы честь лучшему писателю — знатоку французского языка. <…> Чадаев говорит, что у него было мною писем Пушкина, но что он сжег их с другими своими бумагами в то время, когда вследствие одного душевного переворота решился совершенно переменить свой образ жизни, <…> уничтожить все воспоминания прошедшего» (Летописи Гос. лит. музея. Кн. 1. Пушкин. М., 1936. С. 502).
Написано в ответ на письмо Чаадаева от 17 июня 1831 г. (№ 52).
1 Народные волнения в Петербурге были вызваны эпидемией холеры, начавшейся там в середине июня 1831 г.
2 С помощью Д. Н. Блудова А. С. Пушкин рассчитывал получить разрешение на публикацию сочинения Чаадаева и предложить его петербургскому книготорговцу и издателю Ф. М. Беллизару; однако намерение это осуществлено не было.
3 О «рукописи», находившейся у Пушкина, см. примеч. 1 к № 52.
4 Так Чаадаев называет Москву в конце первого и седьмого писем; Некрополис — город мертвых.
5 Неточная цитата из книги Екклесиаста: «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых» (7, 5).
Получив письмо Ваше от 15 минувшего июля и усматривая из оного, что Вы, в приложенном при сем письме Вашем на Высочайшее имя 1, упоминаете о несовершенстве образования нашего, я, имея в виду пользу Вашу, не решился всеподданнейшего письма Вашего представить Государю Императору, ибо Его Величество, конечно бы, изволил удивиться, найдя диссертацию о недостатках нашего образования там, где, вероятно, ожидал одного лишь изъявления благодарности и скромной готовности самому образоваться в делах, Вам вовсе незнакомых. Одна лишь служба, и служба долговременная, дает нам право и возможность судить о делах государственных, и потому я боялся, чтобы Его Величество, прочитав Ваше письмо, не получил о Вас мнение, что Вы, по примеру легкомысленных французов, принимаете на себя судить о предметах Вам неизвестных. В сем уважении я счел лучшим препроводить к Вам обратно всеподданнейшее Ваше письмо, которое при сем прилагаю, имея честь быть с совершенным почтением и преданностью Ваш покорнейший слуга
Лемке. С. 380. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 15 июля 1833 г. (№ 63); Чаадаев, в свою очередь, ответил А. X. Бенкендорфу письмом от 16 августа 1833 г. (№ 64).
1 Имеется в виду письмо Чаадаева к Николаю I (№ 62).
В то самое время, когда мы оканчиваем уже давно начатую нами в тиши работу, результатом которой является новый интеллектуальный мир, до сих пор недоступный философии, нам отрадно узнать, что другие лица находятся на одном пути с нами, что они понимают нас заранее, и что не скудный и жалкий дух индивида, а общий дух времени вдохновил нас и пожелал выявиться в нас и через нас.
Я только что усмотрел из письма моего друга, господина Тургенева, дружбу которого я причисляю к величайшим из тех преимуществ, которыми я обязан моим усилиям, что вы, милостивый государь, желали бы от меня немецкого письма. Но так как я уже выразил выше мою радость по поводу вашей солидарности со мною, то, чтобы дать вам некоторое понятие о моей теперешней точке зрения, я замечу только, что я, собственно, не покинул прежнего пути, но только продолжил его, равным образом не отказался и от прежних средств, но лишь пытался применить их в более высокой мере, вообще говоря, не отбросил приобретенного прежде, но стремился повысить и превзойти его.
Философия откровения, о которой писал вам наш почтеннейший друг, не есть наименование всей моей философии, но лишь последняя часть ее.
Сама система отличается от всех предыдущих только тем, что содержит философию, которая действительно может проникнуть в эту область, не насилуя философии и христианства.
Вот каким делом будет этот труд.
Я держался, таким образом, возможно ближе к прежнему пути и изыскивал простейшие средства; и, стремясь преодолеть господствовавший до сих пор рационализм (не богословия, а самой философии), в той же мере остерегался, с другой стороны, впасть в сентиментальность, мечтательность или род мистики, отвергаемый разумом.
Кроме того, я остерегался оглашать результаты или положения, которые как бы непосредственно хватают за сердце человека и поэтому скоро и легко привлекают его внимание и участие; я отвергал материальное воздействие, пока не достиг уверенности в совершенном формальном обосновании, ибо я забочусь не о субъективном, индивидуальном и мгновенном, но о всеобщем и пребывающем убеждении, о прибытке навек, который изменившееся всеобщее настроение не исторгнет у мира с той же легкостью, с какой теперешнее настроение делает его желательным миру.
Будьте здоровы, милостивый государь, не оставляйте меня и впредь вашим участием, как и я прошу вас верить в неизменность моего расположения к вам.
Мюнхен. 21 сент. 1833.
СП II. С. 312—313. Первый абзац подлинника написан по-французски, остальное — по-немецки. Написано в ответ на письмо Чаадаева № 59.
Письмо было послано Шеллингом А. И. Тургеневу в Женеву, о чем последний писал 16/28 сентября 1833 г. П. А. Вяземскому: «Вчера получил письма от Шеллинга, а накануне о ном; переписываю их особо для Московского) философа и посылаю оригинальное к нему. Прочти все три Жук<овскому> и два M-lle Sylverste, которая теперь уже должна быть в П<етер>бурге. <…>
Так как Ч<аадаев> знает и жену Шеллинга, о которой много говорит M-lle Sylverste, то переписываю для него почти все ее письмо ко мне. Надеюсь, что заслужу трудами ответ его <…>» (AT. Вып. 6. Пг., 1921. С. 374). Далее в письме Тургенева следуют тексты писем M-lle Sylverste (2 сентября 1833 г.) и Шеллинга (21 сентября 1833 г.) к Тургеневу. Ответ Чаадаева А. И. Тургенев, тем не менее, не «заслужил».
Чаадаев, по-видимому, давал читать копии с этого письма; так, О. И. Сенковский в «Библиотеке для чтения» (1834. Т. 3. VII. С. 114—115) привел в переводе несколько выдержек из этого письма Шеллинга, высмеивая самомнение последнего (подробнее см.: Бобров Е. Философия в России. Казань, 1901. Вып. IV. С. 7-9).
Вот, дорогой Чаадаев, книга, которую Тургенев только что прислал мне для вас 1. Что касается выписок из его писем, касающихся вас 2, то запаситесь немного терпением. Письма находятся сейчас у его племянника Татаринова, которому я поручил этот нелегкий, как вам хорошо известно, труд. Вам знакомы почерк нашего друга и аляповатость его писем. Разбирать его каракули — сущее наказание, так же как и улавливать заключающийся в них смысл: так часто он перебрасывается с одного предмета на другой, запутываясь при этом в цитатах. Но как бы то ни было, трудности эти будут преодолены, и вы получите выписки, которые просили.
Мне было очень приятно получить от вас несколько строк, и я поспешил исполнить ваше приказание, поговорив с кем следует насчет г. Лахтина. Но с некоторых пор я потерял его из виду и не знаю, удалось ли ему устроиться на службу, как он намеревался. Если попытки его не увенчались успехом, и он все еще здесь, напишите ему, чтобы зашел ко мне. Посмотрим, что можно будет сделать. А вы, — когда вы к нам приедете? Не знаю, что вам рассказать о себе. По утрам тяну свою лямку в департаменте, середину дня, т. е. послеобеденное время, обычно провожу с семьей, а вечерами, продолжающими-, ся далеко за полночь, бываю, как на барщине, в салонах, — и после этого едва остается время, чтобы полистать новинки литературы и уследить за журналами. У меня совсем нет ни времени, ни свободы духа, необходимой, чтобы поразмышлять на свежую голову и со спокойной душой, — вот, дорогой Чаадаев, такова моя жизнь, если ее можно так назвать:
Таков, Фелица, я развратен,
Но на меня весь свет похож 3.
Надеюсь приехать к вам летом, чтобы немного расслабиться, освежиться и собраться с новыми силами среди вас. А пока вспоминаю с нежностью наших общих друзей. Прошу вас, передайте г-же Бравуре, что я на днях напишу ей. Моя жена и г-жа Карамзина благодарят вас за то, что помните о них, и до отказа нагружают меня всякими поручениями для вас. Прощайте. Всецело преданный вам Вяземский.
В переводе публикуется впервые; французский текст опубликован: СН. СПб., 1897. Кн. 1. С. 210—211. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 30 октября 1833 (№ 66).
1 Книга, о которой идет речь, вероятнее всего «Essay sur l’Histoire litteraire du moyen age, par Charpentier», которую А. И. Тургенев, как он писал в письме П. А. Вяземскому 1 сентября 1833 г., «желал бы отправить к Московскому философу» (AT. вып. 6. С. 310).
2 См. № 66 и примеч. 2 к нему.
3 Цитата из стихотворения Г. Р. Державина «Фелица» (1782).
Любезный брат Петр Яковлевич.
Посылаю при сем письмо к тебе из Алексеевского 1. Получено вчера чрез почту.
Еще посылаю три книги: Процесс Сен-симонистов, Горе от ума и сказки Политико-Экономические, за которые чувствительно обязан. — А о Госуд. Кредите Орлова оставил на время у себя. Если нужна тебе эта книга, то уведомь чрез подателя, — я пришлю.
Старый мой вексель от Михаилы Александровича Салтыкова 3-го числа сего месяца, т. е. в прошедшую субботу, получил
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, л. 13.
1 Т. е. от Л. М. Щербатовой.
Любезный брат.
Сегодня 12 ноября 1835 г. отправился из Хрипунова в Москву крестьянин Силантий Иванов Турусов, которому поручено доставить тебе тысячу семьсот рублей ассигнациями. Покорнейшая моя к тебе просьба отдать эти деньги Надежде Николаевне 1 (я их у нее занял), изъявить ей мою признательность и сказать, что не умею выразить, как мне стыдно, что просрочил уплатить почти целый год — обещал заплатить к 1-му генваря 1835 года, но никакой не было возможности, — что от этого стыда не писал к ней, как ни хотелось иметь известий об самой Надежде Николаевне, об Иване Дмитриевиче2, об Настасье Васильевне, об Вечеславе и Евгении.
Полагаю, что ты часто видаешься с Надеждою Николаевною, почему и беру смелость тебя беспокоить этим поручением и надеясь на твою снисходительность.
Если (как мне человек мой сказал) Надежда Николаевна этими 1700+ предположила ссудить тебя, то уведомь ее, что ты от меня деньги получил и уж сам состоишь ей должен.
За 5 книг, которые ты мне прислал, чувствительно обязан. Читаю их с большим удовольствием, — через несколько дней дочитав, перешлю к тебе обратно с моею благодарностию.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103. п. 1032, ед. хр. 74, л. 16.
1 Шереметева.
2 Якушкин; далее речь идет о его жене Анастасии Васильевне и их детях — Вячеславе и Евгении.
Искусный врач, сняв катаракту, надевает повязку на глаза больного; если же он не сделает этого, больной ослепнет навеки. В нравственном мире — то же, что в физическом; человеческое сознание также требует постепенности. Если Провидение вручило вам свет слишком яркий, слишком ослепительный для наших потемок, не лучше ли вводить его понемногу, нежели ослеплять людей как бы Фаворским сиянием и заставлять их падать лицом на землю? Я вижу ваше назначение в ином; мне кажется, что вы призваны протягивать руку тем, кто жаждет подняться, и приучать их к истине, не вызывая в них того бурного потрясения, которое не всякий может вынести. Я твердо убеждена, что именно таково ваше призвание на земле; иначе зачем ваша наружность производила бы такое необыкновенное впечатление даже на детей? Зачем были бы даны вам такая сила внушения, такое красноречие, такая страстная убежденность, такой возвышенный и глубокий ум? Зачем так пылала бы в нас любовь к человечеству? Зачем ваша жизнь была бы полна стольких треволнений? Зачем столько тайных страданий, столько разочарований?.. И можно ли думать, что все это случилось без предустановленной цели, которой вам суждено достигнуть, никогда не падая духом и не теряя терпения, ибо с вашей стороны это значило бы усомниться в Провидении? Между тем, уныние и нетерпение — две слабости, которым вы часто поддаетесь, тогда как вам стоит только вспомнить эти слова Евангелия, как бы нарочно обращенные к вам: будьте мудры, как змий, и чисты, как голубь. До свидания. Что ждет вас сегодня в клубе? Очень возможно, что вы встретите там людей, которые поднимут целое облако пыли, чтобы защититься от слишком яркого света. Что вам до этого? Пыль неприятна, но она не преграждает пути.
Любовь в письмах выдающихся людей XVIII и XIX в. С. 473—474. Датируется приблизительно, так как Чаадаев познакомился с Е. Г. Левашевой в 1833 г., и судя по содержанию письма, оно написано до «катастрофы» 1836 г., наиболее вероятной датой его является 1834 или 1835 г.
Я все эти дни была занята перепиской вашего письма: мне казалось, что при выполнении этой работы мысли в более ясном виде проникали в мой ум и глубже в нем запечатлевались. Высказать по этому поводу свое суждение было бы с моей стороны смешной самонадеянностью, поэтому воздерживаюсь от всяких высказываний, но мне невозможно воздержаться от выражения в немногих словах того впечатления, какое произвела на меня страничка, направленная главным образом в область чувства: прекрасная и по мысли и по форме изложения, она заставила меня проливать слезы; их вызвали восхищение и убежденность в высокой истине, скорее прочувствованная, чем понятая… Я не осмеливаюсь продолжать, ваше время слишком дорого, а я чувствую, что я поддалась бы соблазну говорить слишком много. Приходите повидать нас еще раз до нашего отъезда и скажите, могу ли я надеяться получить это второе письмо, которое должно быть давным-давно написано 1.
Публикуется по рукописи перевода, хранящейся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 152. Оригинал был отобран у Чаадаева при обыске в 1836 г., но впоследствии был ему возвращен и ныне хранится среди бумаг в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 41.
1 См. примеч. 1 к № 88.
Прежде всего я должна извиниться перед вами, сударь, в том, что хочу, так сказать, заставить вас заниматься моей особой. Правда, писать вам это письмо заставляет меня эгоистическое чувство, но проявите ко мне снисходительность — это верный признак превосходства. Я так много страдала и моя жизнь продолжает быть такой беспокойной, что я ищу сколько-нибудь покоя и отдыха там, где надеюсь их найти. Я так хорошо помню время, когда несколько строк от вас, несколько слов, таких, какие вы умеете сказать, привносили мир и покорность в сердце, уже тогда отказавшееся от всякой надежды обрести когда-либо счастье на этой земле!
Я не могла говорить с вами вчера, я испытывала одно только чрезвычайное смущение в вашем присутствии, у меня было желание без слов раскрыть вам мои чувства и то, как я страдаю в настоящем моем положении. Простите, ради бога, мою неуместную откровенность — мне показалось, что вы предубеждены против меня; и эта мысль, может быть ложная, сковала меня, а присутствие посторонних лиц помешало мне говорить с вами так, как я уже давно к этому стремилась, я решила поэтому написать вам; прочтите это письмо и поверьте мне, если вы не думаете, что я опустившаяся и презренная женщина, как, может быть, это старался внушить вам Панов, но после чтения сожгите это письмо, то, что в нем сказано, было известно только моей матери, жизнь которой, быть может, была сокращена этим ужасным признанием. Мои братья и сестра не знают ничего, по причинам, вам, конечно, понятным. Если вы удивляетесь, сударь, почему я сообщаю вам эти ужасные детали, то я вам чистосердечно признаюсь, что нет человека, к которому я бы испытывала большее уважение; у меня была самонадеянная мысль, слишком, может быть, преувеличивая свою силу, я не хотела считаться с суждением общества, но представить себе, что вспоминая случайно обо мне и вы будете считать меня недостойной какого-либо участия, — право, слишком для меня невыносимо! Раньше, когда вы меня знали, у меня были еще кое-какие средства, жалкий человек, с которым меня связала судьба, еще выказывал мне тогда знаки внимания и привязанность, и хотя я и не считала его нравственно подобным себе, я все же питала к нему уважение и благодарность за его отношение. Мало-помалу, вследствие его безумного хозяйничания, дела совершенно расстроились, долги поглотили почти все мое состояние, братья и маменька упрекали меня за уступчивость и слабость; но как отказать ему в подписи, когда он то грозит самоубийством, то сообщает, что его посадят в тюрьму! Прибавьте к этому сцены раскаяния и отчаяния, разыгранные достаточно искусно, чтобы обмануть меня; и вот я продала свою землю в Московской губернии и последовала за ним в Нижегородскую. Там я сделала грустное открытие, что связала свою судьбу с негодяем. Его меры выколачивания денег из моих несчастных крестьян, эта смесь лицемерия, жестокости и низости, которые он даже не считал нужным скрывать от меня, выставляя напоказ высокие принципы и содержа в моем доме любовницу, которую я сама подобрала из нищеты и с которой я обходилась первое время как с сестрой, — все эти бесчестные поступки, происходившие на моих глазах, до того возмутили меня, что я не захотела скрывать моего презрения и объявила ему, что мы не можем более жить вместе и что если он будет препятствовать этому, я сообщу о его поведении моим братьям. Этого он боялся больше всего на свете. И что же он сделал, как вы думаете? Каждый день я с удивлением замечала странные признаки болезни. Я не могла ступить шага, не обливаясь потом, руки мои дрожали так, что скоро я не смогла больше писать, я совершенно перестала спать; каждый раз, когда мне случалось задремать на несколько мгновений, меня внезапно будил какой-нибудь неожиданный шум, происходивший от тарелок, падавших на пол, или от хлопнувшей двери, даже среди ночи. Тогда Панов объявил мне, что я так плоха, что моя жизнь, по-видимому, в опасности, и попросил меня подписать письмо, в котором, после самых трогательных похвал его добродетелей я умоляла моих братьев передать ему после моей смерти имение, где мы жили. Я отказалась, я попробовала написать брату Александру, по все мои письма были перехвачены. Презренный слуга и его жена, сообщница его преступлений, скрылись, как только я поправилась, и до сих пор неизвестно, где они. Видя, что я не уступаю его просьбам и угрозам, он запер меня в комнату, у которой заколотили окна и дверь, и давал мне пищу, которой не стали бы есть даже собаки, в маленькое отверстие, проделанное в стене. Часто я сидела целыми днями на полу без еды и питья, погруженная в полную тьму, всю мебель вынесли, при холоде в 10—12 градусов. Эту комнату никогда не топили. Поверите ли, сударь, он приходил смотреть на меня в это отверстие и глядел с насмешливой улыбкой; каждый раз он говорил мне такие вещи, которые могли меня все более потрясти: то он сообщал мне о смерти маменьки, то об отъезде моего брата за границу. Я верила этим ужасным известиям и испускала крики ужаса и отчаяния, которым он и его любовница подражали, насмехаясь надо мной!
Скажите, считаете ли вы меня способной выдумать все это! Наконец, я почувствовала, что схожу с ума; холод, голод, отчаяние, болезнь — у меня не было больше сил бороться со столькими несчастиями. Моей навязчивой мыслью сделалось желание умереть; когда приходили любоваться моим несчастьем, я умоляла на коленях о смерти, мне только ее и хотелось, я повторяла только: «Дайте мне умереть». Тогда, надеясь, что я действительно сошла с ума, он сказал своей любовнице: «Слава Богу», да, он сказал: «Слава Богу!»[12]. «Теперь нам нечего бояться, поправится она или нет, — она теперь сумасшедшая и никто ей не поверит, ее нужно свезти в Москву и поместить в сумасшедший дом 1. Я буду управлять ее состоянием и все будет конечно!» Несчастная женщина, вспомнив, быть может, мою дружбу к ней и заботы, которыми я ее окружала, почувствовала без сомнения угрызения совести и принесла мне потихоньку небольшой пузырек, запечатанный желтым воском и содержащий царскую водку 2. Я не имела мужества проглотить этот страшный яд, но я долго сохраняла его спрятанным в своем платье!..
Я изнемогаю от описания всех этих ужасов! Как я страдала и каким чудом бог вернул мне жизнь и рассудок! Доктор, которому меня поручили, человек образованный и почтенный, сказал мне, что не отвечает за меня, если я буду продолжать жить с моим палачом. Вот, сударь, настоящие причины моего отъезда за границу и разъезда с мужем. До тех пор, пока он не будет искать сближения со мной, он может быть уверен в моем молчании; но если бы мне угрожало ужасное несчастье снова подпасть под его власть, я разоблачу его поведение, в сообщники его могут быть обнаружены! Пожалейте меня и простите, что я огорчила вас своим письмом. — Если я умру, вы, по крайней мере, будете знать, как я страдала.
Вчера я написала второпях эти два листа, а сегодня утром мне расхотелось их вам посылать, — мне казалось, что я мщу… а я не хочу иметь ничего общего с этим человеком, забыть его, совершенно, совсем, если это возможно — вот все, чего я желаю… Вы сказали мне вчера, что он бывает у вас!.. Он знает мое отношение к вам, может быть, он думает, что вы уже осведомлены о подробностях… Но достаточно об этих грустных вещах, я снова прошу вас, сударь, уничтожить это письмо и пусть его содержание останется для всех тайной. Я не желаю ничьего участия. В конце концов, не все ли равно, осуждают или одобряют меня, я настолько одинока, что мнение обо мне не может повредить никому. Еще два слова о моем теперешнем положении: вы видите, что г-на Глинку охватил энтузиазм при виде «Бутошника»[13]. Почему не сознаться, что «Царевич»[14] внушил мне большой интерес и возбудил участие своими несчастьями, ему нужны были деньги и не думая, сможет ли он когда-нибудь их вернуть, я отдала ему те, которые у меня были. Детский страх скомпрометировать свою репутацию мне даже не пришел в голову. Нужно быть глупцом, чтобы воображать, что в мои годы, после стольких страданий я сделала это из любви… Мне было бы стыдно оправдываться в подобной глупости.
Если мне удастся еще раз увидеть вас, я скажу вам откровенно, что при желании вы можете помочь мне выйти из непонятного и неопределенного положения. Я не жду никакого ответа на мое письмо, но надеюсь на днях вас увидеть.
Публикуется по тексту перевода Д. И. Шаховского, сверенного Л. З. Каменской с оригиналом, хранящимся в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 41. В пер. А. А. Штейнберг опубликовано в ВрПК-4. Л., 1968.
Письмо не датировано и не поддается точной датировке. По предположению А. А. Штейнберг его следует датировать последними месяцами 1836 г., так как в нем Панова рассказывает «о событиях, предшествовавших ее освидетельствованию Московским губернским правлением» (ВрПК-4. С. 50), что имело место 17 декабря 1836 г.
По мнению С. Кайдаш, письмо написано «уже после пребывания Пановой в лечебнице Саблера и разрыва ее с мужем» (Наука и жизнь. 1979. № 7. С. 64). т. е. в 1837 г.
Дальнейшая судьба Е. Д. Пановой сложилась трагично. В 1843 г. о ней упоминает в своем дневнике ее брат А. Д. Улыбышев: «Теперь живет у него (у брата Владимира. — В. С.) с каким-то побродягой старшая сестра моя Катерина Панова, оставившая мужа и совершенно потерянная» (Звезда. 1935. № 3. С. 189). См. также коммент. к № 88.
1 Свою угрозу он выполнил; см. коммент. к № 88.
2 Смесь соляной и азотной кислот, растворяющая все металлы, в том числе и золото; сильнодействующий яд.
Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали 1. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нем сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена 2. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мои друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана 3, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре 4, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите бы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал.
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили… Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передавали вашу рукопись журналистам 5. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли статья впечатление. Надеюсь, что ее не будут раздувать. Читали ли вы 3-й No «Современника»? Статья «Вольтер» и Джон Теннер — мои, Козловский стал бы моим провидением, если бы захотел навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова и Раевского 6, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные христиане?
Пушкин. Т. XVI. № 1267.
Письмо не было послано адресату; на последней его странице А. С. Пушкин написал: «Ворон ворону глаза не выклюнет — Шотландская пословица, приведенная В[альтером] Ск[оттом] в Woodstock». По сообщению П. И. Бартенева письмо «найдено в бумагах В. А. Жуковского… возникает сомнение, было ли оно послано по назначению. Разве сам Чаадаев отдал его впоследствии Жуковскому?» (РА. 1884. № 4. С. 453). Последнее предположение П. И. Бартенева неверно; Чаадаев еще в 1839 г. обращался к В. А. Жуковскому дать ему для чтения письмо Пушкина (см. № 97), но пи тогда, ни, по-видимому, позже Жуковский так и не исполнил его желания. Это, конечно, не означает, что содержание этого последнего адресованного ему письма поэта осталось совершенно неизвестно Чаадаеву: и А. И. Тургенев и тот же Жуковский могли устно пересказать ему основные его идеи. Тем не менее сам Чаадаев, вероятнее всего, так и не читал это письмо.
1 Имеется в виду отдельный оттиск ФП I, напечатанного в журнале «Телескоп», переданный Пушкину через И. С. Гагарина (см. Показания Чаадаева 1836 г. в т. 1 наст. изд.). Наиболее вероятной датой первого чтения Пушкиным ФП I следует считать 1830 г. «Как Вам кажется „Письмо“ Чаадаева?» — спрашивал он в письме к Погодину в июне этого года (Пушкин. Т. XIV. № 500). По воспоминаниям Д. Н. Свербеева это письмо, распространяемое в то время Чаадаевым среди «людей ему коротких», «еще в рукописи и на французском языке произвело величайший эффект» (Свербеев. Т. 2. С. 334). В 1831 г. Пушкин увез в Петербург «рукопись» Чаадаева, в состав которой входили ФП I, VI и VII (см. примеч. 1 к № 52). Однако в 1830 и в 1831 гг. реакция читателей ФП I разительно отличалась от реакции 1836 г. В 1830 г. Чаадаев отразил в своем письме действительное сознание русского общества, жившего еще воспоминаниями казни декабристов и довольно скептически (если не враждебно) относившихся к тогдашней российской действительности. Например, в письмах А. С. Пушкина тех лет довольно часто встречаются нигилистические высказывания в адрес России: «Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria[15]» (Пушкин. Т. XIII. № 76); «Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов» (там же. № 81); «Давно девиз всякого русского есть чем хуже, тем лучше» (там же. № 89). Но наиболее резкие слова произнесены — и совсем не случайно — в мае 1826 г.: «Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец (Пушкин имеет в виду Ж. де Сталь. — В. С.) разделяет со мною это чувство. Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? если царь даст мне слободу, то я месяца не останусь» (там же. № 266).
А П. А. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу выразился так: «Неужели можно честному русскому быть русским в России? Разумеется, нельзя; так о чем же жалеть? Русский патриотизм может заключаться в одной ненависти к России — такой, как она нам представляется. Этот патриотизм весьма переносчив. Другой любви к отечеству у нас не понимаю… Любовь к России, заключающаяся в желании жить в России, есть химера, недостойная возвышенного человека. Россию можно любить как б…, которую любишь со всеми ее недостатками, проказами, но нельзя любить как жену, потому что в любви к жене должна быть примесь уважения, а настоящую Россию уважать нельзя» (Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1929. С. 337).
В 1836 г. подобные настроения у людей были изжиты; одни смирились с николаевским режимом, другие были им сломлены. Носителями общественного духа, выраженного Чаадаевым в ФП I, оставалась одна молодежь, которой, как по эстафете, досталось от старшего поколения неприятие существующего в России режима. К их числу отчасти принадлежал А. И. Герцен и всецело — В. С. Печорин, который в мае 1836 г. навсегда покинул «шпионствующую Россию», выехав на Запад из «ненавистной» ему Москвы (см.: Печерин В. С. Замогильные записки. Б/м., 1932. С. 37, 134).
Всеми этими обстоятельствами, по-видимому, и объясняется тот факт, что в полемику с Чаадаевым Пушкин вступил в 1836 г., а не в 1830 г., хотя судя по словам его письма («вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами»), какие-то споры между ними происходили и раньше. Следует также отметить, что большинство исследователей, занимающихся темой «Пушкин и Чаадаев», неправомерно преувеличивают разногласия между поэтом и мыслителем. Не имея возможности вступить здесь в полемику по этому поводу, отметим, однако, что оба они, и Пушкин и Чаадаев, по-своему были правы. Эпиграфом к истории их взаимоотношений можно было бы избрать слова Нова лиса: «Разобщение поэта и мыслителя — только видимость, и оно в ущерб обоим. Это знак болезни и болезненных обстоятельств».
2 Эту же мысль, но в контексте очень близком идеям Чаадаева Пушкин высказывал в 1834 г. в статье «О ничтожестве литературы русской» (опубликована посмертно): «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера <…> России определено было высокое предназначение <…> Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещенно было спасено растерзанной и издыхающей Россией <…>» (Пушкин. Т. XI. С. 268—272).
3 Иван III Васильевич и Иван IV Грозный.
4 Пушкин имеет в виду «смутное время», начавшееся убийством царевича Дмитрия в Угличе в 1591 г. и закончившееся коронованием Михаила Романова в Ипатьевском монастыре в 1613 т.
5 Вполне закономерен вопрос: что посоветовал бы Пушкин Чаадаеву, если бы в тот момент, когда последний «передавал свою рукопись журналистам», поэт оказался бы «подле» него? В исследовательской и критической литературе высказывалось предположение, что Пушкин скорее всего отговорил бы Чаадаева от публикации ФП I. Это предположение, однако, снижает гражданский и нравственный образ поэта. Наиболее вероятными представляются три предположения: 1) Пушкин, хорошо осведомленный в литературной жизни страны, знал, что еще в 1832 г. А. X. Бенкендорф, усмотревший «расположение издателей (журналов „Телескоп“ и „Телеграф“. — В. С.) к идеям самого вредного либерализма», призывал тогдашнего министра просвещения кн. Ливена обратить на эти журналы особое внимание (см.: PC. 1903. Кн. II. С. 312—313). Зная это, Пушкин, скорее всего, посоветовал бы Чаадаеву опубликовать ФП I в другом издании; 2) зная «взрывную силу» идей Чаадаева, изложенных в ФП, Пушкин вполне мог посоветовать Чаадаеву публиковать их не по одному, а все сразу. Раздельная публикация писем была, конечно, тактической ошибкой Чаадаева, и Пушкин, к тому времени уже вполне искушенный в литературной политике, разумеется, не мог этого не увидеть; 3) наконец, Пушкин мог посоветовать Чаадаеву издать письма в другой последовательности и смягчить (или убрать) наиболее резкие в них места с точки зрения цензуры (известно, что Чаадаев не был глух к такого рода советам; см. примеч. к ФП). В «Записках А. О. Смирновой» рассказывается о беседе Пушкина с С. А. Соболевским по поводу ФП I, в ходе которой «Пушкин сожалел, что Чаадаев напечатал их (имеются в виду „статьи“ Чаадаева, как называет ФП I А. О. Смирнова. — В. С.) по-русски и не посоветовавшись с ним» (СПб.. 1897. Ч. 2. С. 16).
6 Имена Орлова и Раевского тщательно вычеркнуты и восстановлены предположительно.
Петр Великий [уничтожил] укротил дворянство [указом], опубликовав Табель о рангах, духовенство — [положив свою шпагу] отменив патриаршество [(No Наполеон говорил Александру: вы сами у себя пои, это совсем не так глупо)]. Но одно дело произвести революцию, другое дело это [ее сохранить] закрепить ее результаты. [До Екатерины II продолжали у нас революцию Петра, вместо того, чтобы ее упрочить. Екатерина II еще боялась аристократии; [и не поставила границ тем] Александр сам был [революционером якобинцем]; Вот уже 140 лет как Табель о рангах сметает дворянство; и нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую еще) против наводнения демократией, худшей, чем в Америке (читали ли вы Токвиля? [он напугал меня] я еще весь разгорячен его книгой и совсем напуган ею).
Что касается духовенства, оно вне общества [потому что борода-то — вот и все] оно еще бородато. [Его нигде не видно, пи в наших гостиных, ни в литературе, ни в] Оно не принадлежит к хорошему обществу. Оно [не выше народа] не хочет быть народом. Наши государи сочли удобным оставить его там, где они его нашли. Точно у евнухов — у него одна только страсть — к власти. Потому его боятся. И [я знаю] кого-то [кто] несмотря на всю свою твердость, согнулся перед ним в одном важном вопросе — [что в свое время меня взбесило] 1.
[Вы из этого заключаете, что мы не] Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам
ну и прекрасно, но не следовало этого говорить.
Ваша брошюра произвела, кажется, большое впечатление. Я не говорю о ней в обществе, в котором [нахожусь].
Что надо было сказать и что вы сказали — это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; [что оно не заслуживает даже], что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что есть справедливость, право и истина; [это циничное презрение] [ко всему], что не является [материальным, полезным] необходимостью. Это циничное презрение к мысли, [красоте] и к достоинству человека. Надо было прибавить (не в качестве уступки [цензуре], но как правду), что правительство все-таки единственный Европеец в России [и что несмотря на все то, что в нем есть тяжкого, грубого, циничного] И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания.
[Завоевания [Игоря] Рюрика [и Олега] стоят завоеваний Нормандского Бастарда]. Юность России [развилась] весело прошла в набеги Олега и Святослава и даже [в том порядке вещей] в усобицах, которые были только непрерывными поединками — следствием того брожения и той активности, свойственных юности народов, о которых вы говорите в вашем письме.
Нашествие — печальное и великое зрелище — да, нашествие татар, разве это не воспоминание <…>
Пушкин А. С. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969. С. 156.
1 Ср. в т. 1 «Заметки на книгах», № 58 и примеч. 24.
Вы меня любите за откровенность, — позвольте же воспользоваться силою вас пленившею и сказать чистосердечно все, что думаю о вашем письме.
Я совершенно с вами согласна: размышления о вере должны порождать высокие помыслы; или, говоря вашим языком, из чистого источника не могут рождаться помыслы нечистые. Но и в этом случае вы не вполне правы: размышления о вере не могут, не должны быть дозволены всем; ум ограниченный потеряется и породит заблуждения несравненно злейшие равнодушия. Пример не далек: в моей, в вашей деревне, — посмотрите на страшную разновидность раскола в одной и той же семье![16]
Отчего же это происходит? — невежество вмешалось не в свое дело; высокие истины веры остались недоступными, а буйный разврат и своеволие заменили строгое единство церкви. Но вот что замечательно: вы с ними имеете одно общее заблуждение, ибо они тоже говорят: «отче, да будут едино якоже и мы».
Высокое чувство любви к отечеству, столь часто воспламеняющее и наше женское сердце, есть преимущественно ваше достояние, а вы, да простит вас Господь, отнимаете это родное чувство у русских! Я не припомню всех имен, освященных преданиями, но и тот, кому теперь 25 лет, уже богат родною славою. Лишь уверенность, что это одна экзальтация вашей любви к отечеству, желающая нам еще более славы, побудила вас сказать такое хуление, извиняет вас в глазах моих. Я надеюсь далее показать вам прямое назначение России, теперь <же> приступив к разбору.
Вы говорите: «Мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку; не имеем преданий ни того, ни другого».
Слава Богу, мы самобытны! Как же вы сами вслед за вашим рассуждением не были поражены этою мыслию?
«Всемирное образование нас не коснулось».
Неправда, мы в нем крещены! Но мы еще в пеленах, а европейцы идут уже на костылях. Если наши женщины ищут, чем наполнить день, если им начинает быть тесно в рамках, в которых они стоят лишь картинами, — опять слава Богу, они начинают одушевляться! Скажу без гордости: мы, женщины, вообще образованнее вас, мужчин; вот почему мундир уж не имеет прежней силы. Теперь, чтоб нравиться, необходим вам ум, образование. По этой именно причине и вам все кажется как будто на ходу.
Все, что говорите вы о массах, кажется мне просто вашею недальновидностию, происходящею, как вы <сами> же говорите, от ложного о себе понятия; по дружбе к вам скажу вашими же словами: научитесь жить благоразумно в нашей данной существенности!..
По-вашему, мы как народ не имели юности; если вы хотите сказать в прошедшем, я согласна, ибо мы юны теперь. А вы, живши в чужих краях, преждевременно состарились и думаете, что вместе с вами жила там и Россия! Хотите ли ее постичь, забудьте себя, ваш век и все, чем вы отжили, тогда вы увидите ваше отечество полное цвета и юности, рожденное только со времен Петра; говоря свойственным мне, женщине, языком, я скажу, что до того обширная наша земля носила нас как мать во чреве.
«У нас нет памятников прошедшего».
И вы живете в Москве! Где же, где Спаситель, открывающий очи слепорожденным?
«Мы живем в каком-то равнодушии и проч».
Опять живой очерк самого себя; вы просили чистосердечия, и, воля ваша, мне кажется, вы — тот ребенок, которому не дали гремушки.
«Истинное общественное развитие [не начиналось еще для народа, если жизнь его не сделалась правильнее, легче, удобнее неопределенной жизни первых годов его существования. Как может процветать общество, которое, даже в отношении к предметам ежедневности, колеблете а еще без убеждений, без правил; общество, в котором жизнь еще не составилась? Мир нравственный находится здесь в хаотическом брожении, подобном переворотам, которые предшествовали настоящему состоянию планеты]. И мы находимся еще в этом положении».
Вот истина; Россия, точно, в брожении; кампания 1815 года, пребывание войска во Франции, слова и действия Александра в Польше, происшествия при воцарении Николая, а более всего быстрое развитие промышленности в наше время — суть источники брожения. Вы много жили во Франции; напротив, я никогда не покидала России; в 1825 г. жила я в деревне и, как (всякая) женщина спешила к коронации в Москву1. Около Владимира на дороге я случайно зашла в одну крестьянскую избу и удивилась, найдя там производство стекла и фарфора; любопытная я разговорилась с мужичком и узнала, что он весьма выгодно торгует; я порадовалась его житью-бытью; напротив, молодой фабрикант отвечал мне пасмурно: «Все хорошо, матушка, пока жив добрый барин, а там Господь ведает, какому-то достанемся; разорит да проиграет нас в карты, — нет на нас закона!» Я содрогнулась. Последние слова — «нет на нас закона», — ясно доказывают сознание истины житейской, имеющей постоянное влияние на человека. Вы правы, Россия в брожении, да и вы сами, взятый как факт, не о том ли же свидетельствуете?
Все рассуждения ваши, заключающиеся вопросом — «в чем дело, что это за воспитание человеческого рода, и какое место занимаем мы в общем порядке мира?» — разрешаются не в вашем смысле. «Мы явились [в мир] как незаконнорожденные дети, без наследства и без связи с людьми [которые нам предшествовали]». --Да будет по вашему глаголу, этим самым сравнением вы нас ставите выше других народов. Вы знаете, что незаконнорожденные все-таки рождены по законам Творца, стоящих выше человеческих, и, что уж было, не помню, кем-то замечено, имеют то преимущество пред законными, что отличаются красотою и разумом. Оно понятно: последние обыкновенно родятся от связей, происходящих наиболее по условным прихотям общества, тогда как первые[17] создаются любовию! А по законам природы, средние тела тем правильнее и чище, чем начала оных имели более между собой сродства, или любви. И так, русские, по-вашему, незаконнорожденные; по-моему, отменно счастливы тем, что созданные по любви Творческой, вопреки вашему Востоку и Западу, и пройдут своей дорогой, которую сами себе проложили на все четыре стороны; и тем славнее будет их поприще, что без законного наследия они все должны стяжать сплою мышц и разума!
«Нам должно молотами вбивать [в голову] то, что у других стало привычкою, инстинктом».
Вы опять говорите о ком-то, но не о русских; нас можно укорять во многом, но исключая недостатка в переимчивости, воспринимаемости; вы сами — мое доказательство! А эта гибкость опять доказывает наш юный возраст, извольте что-нибудь привить Китаю. Впрочем, вы <сами> же говорите: «мы растем, но не зреем», — дайте же нам вырасти, не требуя преждевременной зрелости, лучшие плоды не скороспелки.
«Мы народ исключительный».
Конечно, ибо мы во всем неизмеримо велики; детство наше — продолжительный ряд веков, в который другие народы успели родиться, возмужать и состариться. Вспомните старца, молившего продолжить страдания матери Петра, дабы ребенок был великим! Мы поистине существуем для преобразования человечества, которого отрасли давали и дают нам уроки.
Я было пропустила мысль, непростительную в человеке, дерзающем со столь высокой точки взирать на человечество, мысль, что «русские не составляют необходимой части человечества». — Как, — народ, которого Господь так попечительно бережет и лелеет, который в юности уже исполин, громящий вселенную, — не есть необходимость? Нет, ваши уста, кажется, созданы на возбуждение в нас, русских, негодования, в котором подавляя вас нашим величеством, заставим и под пятою гордиться именем русского.
Вы говорите, в 1829 году, что у нас нет идеи долга, закона, правды, порядка и составляете из этого атмосферу Запада. Признаюсь вам, этот воздух Запада для меня отзывается миазмом, особенно когда подумаю, в каком гниении находятся там все идеи долга, справедливости, порядка, закона! Нет, я люблю, люблю свежий воздух
России, в которой эти осеняющие благосостояние народов дерева пускают свежие корни и мечут во все стороны быстрые побеги молодых ветвей. Посмотрите внимательнее и вы увидите, но чего лучше, по какому поводу говорить об этом так громко, так вольно, во всеуслышание, если не потому, что вы отовсюду внемлите требование[18] разведения сего сада, о котором наш царственный хозяин так печется.
«От этого, вы найдете, что нам всем недостает основательности».
Опять, рассматривая самого себя, вы приемлете часть зэ целое; неужели это еще не следствие красноречия, ваш любимый троп, непрестанно повторяемый на стр. 289 и 290. Что же касается до мнимой немоты наших лиц, позвольте вам заметить, что вы весьма плохой наблюдатель. Один из моих знакомых, объехавший всю Россию именно как физиономист и последователь Галля, сказывал мне, что нет лица выразительнее прямо русского лица костромской, ярославской или другой великороссийской губернии.
Все, что вы утверждаете о нашем равнодушии к дурному и хорошему, я почти готова допустить, если вы заключите весь круг ваших наблюдений в гостинных. Этот отдел, вставленный иногда во власяную раму бакенбард средних веков, иногда в позолоту военного мундира, поистине таков, каким вы его изобразили, — но как же думать, что это Россия? Сперанский, Паскевич не тут образовались.
По вашим словам, «надо изучить общий дух, их животворящий». Отчего же вы не следуете этому прекрасному правилу, а запершись в ничтожный круг, судите по части необъемлемое целое?
«Мы находимся под влиянием [особого рода сил, развивающихся в избранных членах общества]. Массы, [сами] не думают…» — стр. 292.
Это общее место в застарелых суждениях Запада; напротив, у нас именно массы думают и нет частных мыслителей, которые были бы в силах совокупить в себе собирательное мнение народа. Народ без этих светильников сам идет вперед гордо, спокойно, торжественно. У нас один светильник — Царь, и этого света достанет озарить нас вполне. Вы, нас порицающий, вы не имеете понятия о России; я вам расскажу случай, вполне доказывающий справедливость моих слов. Один визитатор училищ проезжал Вятскую губернию и там в диких лесах был остановлен крестьянами. «Мы слышали, батюшко, что ты, сударь, ездишь для школ». — Да, отвечал он. — Ну, кормилец, посмотри-ка новы наши домы? — Прекрасны. — Хороша ли церковь? — Очень. — Ну, то-то, отец, все есть, да нет школы!" Это крестьянское народное сознание в потребности просвещения постигнуто нашим светильником, и вы, копечио, знаете, как заботятся о распространении законного, правильного, нужного образования. Тогда как во Франции, я слышала, правительство должно принуждать заводить школы. Заметьте эту спокойную, покорную и вместе красноречивую просьбу и вы постигнете вполне характер русского народа, — у нас думают и действуют массы; наши мудрецы идут тихо <и> верно к цели: Сперанский, уже в сединах, дает по воле Николая свод законов!
Я, признаюсь, не вижу, почему, опираясь одним локтем на Китай, сгибший во всех отношениях, s. другим — на Германию, должны мы соединить воображение и рассудок, почему на том же основании должны в нашем образовании совмещать историю мира — нет, я этого не вижу. Но если вы ищете к тому повода, обратитесь к нашему медленному народному развитию, к свежести наших народных сил, мы только что зачинаем иметь доморощенных поэтов, а это первая степень образованности.
«Опыт веков для нас не существует».
Почему? Не мы ли ежедневно им пользуемся и, осторожные, конечно, избежим кровавые перевороты.
«Общий закон человечества не для нас».
Какой закон? Я, признаюсь, не ведаю, какому общему закону мы чужды.
«Отшельники в мире, мы ничего ему не дали, ничего не взяли у него».
О том, что мы взяли у других, и говорить нечего, и дали мы другим — один из самых лучших уроков веротерпимости.
Стр. 294, 295; «[Мы составляем] истинный пробел в порядке разумения <…>. [Ведомые злою судьбою, мы заимствовали первые семена нравственного и умственного просвещения у растленной, презираемой всеми народами Византии]».
Я не понимаю, что так оскорбляет в растленной Византии? Вспомните жен, окружавших Иисуса! Священный огонь, тлеющий в гнилом стволе дерева, легко поджигает целый лес, если ветер нанесет хоть одну ветвь, способную воспламениться. Не в том дело, откуда дар, а — что он?
«Ведомые злою судьбою», — говорите вы, но где же ваши христианские мнения? Что такое судьба без воли Провидения? Как, народ, долженствующий быть чем мы суть, руководим не Христом, а какою-то злою судьбою? Последователь Христа, вы забыли его учение.
«Уединившись в наших пустынях, мы ничего не видели происходившего в Европе; мы не вмешивались в великое дело мира».
Что из того? Одно, конечно, тогда было: не наша очередь, мы были молоды. А за тем немудрено разрешить вопрос: можем ли мы усвоить европейское Просвещение? Не токмо можем, но уже усвоили и готовим ей новое. Тогда как ветхая Европа будет распадаться на части, мы — сильные и свежие — станем в отношении к ней тем, чем Рим был некогда в отношении к Греции, но в превосходной степени, ибо человечество в частной жизни не упадает, но усовершается.
Стр. 297, 298, 299: «Тот не понимает христианства, кто не видит его стороны исторической».
Развивая эту мысль, упрекаете Россию как бы в нечувствительности к действиям веры. Опять незнание отечества. Скажите, где более раскола, чем в России? Что означает раскол? Не думайте вместе с большинством незнающих, что все дело состоит в произношении некоторых слов так или иначе и в мнимой незаконности пострижения наших священнослужителей, — нет, это наружные предметы, все это для толпы. Вникая в тайны этих общин, вы увидите замечательное развитие русского здравого смысла, могучую наклонность действовать союзно, словом, все начала народного переворота. Подумайте только, что эта незамечаемая сеть раскинулась от границ Китая до берегов Черного моря и проходит сильными связями через Воронеж, Курск, Кострому, Владимир, Москву, то есть через самую деятельную, просвещенную часть России[19]. Знаете ли, что грамотности у них во столько раз более, чем у православных, во сколько среднее наше сословие образованнее большей части дворянства. Вот предмет достойный зоркого внимания; в сем отношении человек, подобный вам, преданный <в> чистоте помыслов истинному учению Христа и любви к отечеству, мог бы, действуя с самоотвержением, принести несказанную пользу человечеству… Но нет, и в этом отношении я бы на вас не положилась, ибо ваша неосторожная ревность раздула бы дремлющий огонь и только ускорила бы пожар, который лишь мудрые действия правительства предупредить могут. В этом случае уместно повторить ваши слова: «наше ограниченное зрение не может обнять время, в которое должны осуществиться вечные предначертания Божественной мудрости». И потом: «каждый должен знать свое место». Позвольте мне думать, что если бы вы подолее остановились на этих истинах, вы бы, конечно, переменили и вашу действительную жизнь и ваши мнения о России.
Напрасно сожалеете вы на стр. 300 и 307 о том, что мы не на одном языке и не в один момент молимся с Европой; поверьте, Европа уже не молится! Там вера утратила свое владычество, дряхлеющие ее формы едва держутся на костылях, правительствами подготовленных. Оставьте нам наш Божественный славянский язык, он возвышает душу и в своем мраке блестящ и ясен для тех, кои но образованию и разуму более других достойны к восприятию высоких истин — правила веры для всех, мудрость ее для избранных!
«Не очевидно ли, что должно стараться оживить в нас веру?»
Вы все упрекали Россию в неподвижности, и вот повое доказательство, что вы принимаете часть за целое: не вы ли хотите нас отодвинуть в средние века, во времена варварства, когда народы бились за веру! Не нужны ли вам Варфоломеевская ночь? мученичество? Нет, христианство совершило свой великий подвиг, оно упредило все народы, а по свежести сил и духа у нас, именно у нас, должно начаться перевоспитание человека. Я слышала, <как> однажды после пасхальной заутрени Государь сказал часовому во дворце. «Христос воскрес!» — «Нет, — отвечал часовой, — я еврей!» — Вы бы его убили, — кто же в среднем веке? неподвижен?
Все, что вы толкуете об Англии, — несправедливо, ошибочно; зачнем с физиономии, когда вы так ее любите. Во-первых, резкость ее не составляет превосходства: калмыки, эскимосцы, негры имеют черты отличительно резкие, отличающиеся от прочих, — где же их превосходство? Напротив, просвещение, именно религиозное, смешанные поколения уничтожают разности, вот почему мы, русские, иногда калмыковаты, пусть же чистая кровь говорит: да будут якоже и мы! В 1829 году Англию волновали выгоды религиозные не под действием фанатизма, но по требованиям гражданского быта, там проявлялось не смирение веры, но гордость гражданина вольности. И следственно опять ваше сравнение неудачно, вместо примера для нас нового, вы именно наткнулись на такое требование Англии, которое давным-давно удовлетворено в России. Позвольте же мне заключить мое письмо советом: возвратитесь душою в Россию, будьте по сердцу русским и в тишине изучив ваше отечество, возвысьте голос, он тогда будет сладок каждому, ибо раздастся гимном благодарственным!
Публикуется с писарской копии, хранящейся в ИРЛИ, ф. 50, ед. хр. 238. Датируется по содержанию.
В тексте письма указаны страницы журнала «Телескоп» (№ 15, 1836). В подлиннике некоторые цитаты из ФП I даны в сокращении; в настоящем издании такие цитаты дополнены по смыслу, пропущенные слова заключены в квадратные скобки.
1 Ошибка автора письма: коронация Николая I состоялась в Москве 22 августа 1826 г.
26 января 1837 г.
Любезный брат Петр Яковлевич. Письмо твое от 11 Генваря 1, в котором уведомляешь о постигшем тебя несчастии, получил.
Кроме очень ненадежного здоровья и совершенного недостатка в деньгах, некоторые крайне неприятные обстоятельства лишают меня всякой возможности теперь ехать в Москву. Но употреблю старание сколь можно скорее освободиться и приеду, но до того времени обязал бы ты меня очень, уведомив, могу ли что для тебя сделать.
Если объявление тебя сумасшедшим сделано неправильно, то так как тебе самому нельзя просить, — мой долг от своего имени просить где следует, но для этого надобно знать: как, кем ты объявлен сумасшедшим, — каким присутственным) местом или лицом, откуда последовал указ, как производилось следствие, и прочие все обстоятельства, о которых ты меня не уведомил. Разумеется, что если все происходило законным порядком, то и просить не о чем, и нельзя. Также очень бы меня обязал уведомлением: привыкши к обществу, не чрезвычайно ли трудно для тебя уединение? могут ли навещать и навещают ли тебя знакомые?
Накануне нового года получил письмо от Максима Ефимова, пишет, что тетушка в самом слабом состоянии здоровья. Не можешь ли ты получить позволение ехать в Алексеевское по этой причине?
Как выше сказал, употреблю всевозможное старание, чтоб в непродолжительном времени можно было ехать в Москву.
СП I. С. 396. Чаадаев ответил письмом № 89.
1 Письмо П. Я. Чаадаева от 11 января 1837 г. неизвестно.
Милостивый Государь, прошло уже много месяцев, как я получил письмо, которым вы благоволили почтить меня; уже много месяцев также, как я собираюсь отвечать вам, но вы не сообщили мне вашего адреса; господин Тургенев, который мог бы мне дать его, был в отъезде; теперь, когда он вернулся, я пользуюсь случаем, чтобы выразить вам всю мою признательность и мое живое сочувствие вашим взглядам и доктринам. Восток — новый мир; он будет отныне для старой революционной Европы тем, чем Америка была для старой протестантизированной Европы; он обновит в ней источник творчества, он направит ее моральную деятельность, равно как и ее деятельность материальную, он помешает ей вращаться исключительно вокруг самой себя с тем, чтоб пожирать себя. Мы не будем подражать тому, что не заслуживает подражания, но мы не будем также и полагать, что достигли геркулесовых столпов, как это воображали в прошлом веке. Таковы некоторые из взглядов, которые 1 я стараюсь выставить в периодическом труде, который я здесь выпускаю в свет под заглавием Revue francaize et etrangХre. Правда, промышленность нас захватывает и властвует над нами, но я не вижу в этом зла; лучше уж промышленность, чем леность. Невозможно, чтобы человеческая деятельность развивалась исключительно на какой-нибудь одной точке; рано или поздно она пробьется и в остальных дисциплинах; в этом направлении я и стараюсь бороться, не позоря однако при этом моего века. Всегда следует принимать то, что существует, с тем однако, чтобы видоизменять его и извлекать из него возможно большую пользу.
Благоволите принять, милостивый государь, выражение всей моей признательности, равно как высокого и совершенного почитания, с которыми имею честь быть
Париж, улица Мондоре, 5
12 октября.
СП II. С. 314.
Написано в ответ на письмо Чаадаева от 15 апреля 1836 г. (см. № 74).
Смею напомнить Вам, Милостивый Государь Петр Яковлевич, об обещании Вашем попросить Катерину Николаевну 1 о передаче мне черновых бумаг Ломоносова, находящихся у г. Вельтмана 2. Вы сделаете мне великое одолжение. Мне очень жаль, что я по причине своей болезни не могу лично засвидетельствовать ей своего почтения. Примите уверение в искреннем моем уважении.
Ваш покорный слуга М. Погодин.
20 Авг.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 43. Датируется на основании упоминания «черновых бумаг Ломоносова», которые А. Ф. Вельтман использовал в своей книге «Портфель служебной деятельности М. В. Ломоносова», изданной в начале 1840 г.
1 Екатерина Николаевна Орлова.
2 Бумаги М. В. Ломоносова, по-видимому, хранились в «древлехранилище» М. П. Погодина (см. примеч. 1 к № 148), одолжившего их А. Ф. Вельтману на время его работы над книгой.
А. И. Тургенев находил некоторое сходство во взглядах Ломоносова и Чаадаева на Россию. 16 января 1837 г. он писал А. Я. Булгакову: «В этом письме Ломоносова многое сбылось в России, другое еще таится в будущем, но есть и чаадаевщина и кое-что пахнет ересью…» (Письма А. Тургенева Булгаковым. М., 1939. С. 207). О каком «письме Ломоносова» здесь говорится, неизвестно, по некоторые следы «чаадаевщины» (осуждения православного духовенства) и «ереси» встречаются в сочинении М. В. Ломоносова «О размножении и сохранении Российского народа» (1761), написанном в форме письма к И. И. Шувалову (Ломоносов М. В. Избр. философ. сочинения. М., 1940. С. 284—298).
22 декабря 1840 г.
Любезный брат Петр Яковлевич.
Письмо твое от 10 ноября1 получил 16 числа сего декабря месяца. Не знаю, отчего оно так поздно мне доставлено. На почту посылаю регулярно каждую неделю, и в почтовой конторе письма, на мой адрес приходящие, до сего время всегда выдавали без задержания. Подозреваю, не написал ли ты 10 ноября ошибкой вместо 10 декабря.
Может быть, ты с своего письма не оставил у себя копии или чернового. А так как мне нужно, чтоб ты, читая мой ответ, имел в виду свое письмо, то прилагаю при сем с него копию.
Ты спрашиваешь: могу ли я тебе дать у себя пристанище. Так как ты ниже пишешь, что знаешь, что у меня нет никакого строения, где бы ты мог поместиться, то полагаю, что ты под словом «пристанище» разумеешь землю для построения на ней жительства. Отвечаю: земли для построения я дать тебе могу.
Есть даже два помещения, в которых я живал прежде нежели стал жить в том домике, в котором теперь живу, — но годятся ли для тебя — сомневаюсь.
Потом построить что-нибудь можно ли будет? — разумеется можно — были бы деньги, материал, полагаю, здесь можно найти (не знаю, однако, найдется ли приготовленной сухой лес), — но трудно найти знающих свое дело и исправных мастеров. Есть много таких, которые срубят какое угодно строение, но под руководством и надзором знающего. Но кто будет иметь этот надзор — не я, потому что я по этой части никакой опытности не имею.
Старый дом отделать в тот вид, в каком он некогда был, кажется, не будет расчетливо. Он слишком уже ветх — едва ли стоит хлопот и денег, которые надо на это употребить. А денег надо множество, потому что он кроме стен ничего не имеет. Притом же он слишком велик для небольшого хозяйства.
Перестроить из него другой, в меньшем размере, я сам уже имел проект, но нашел большие затруднения. Приступить к этой перестройке, кажется, иначе нельзя, как надобно хозяину сделать план и спросить плотника, подрядчика, можно ли по этому плану перестроить. — или подрядчику сделать план, по которому можно бы было перестроить, а хозяину рассмотреть, удобен ли для него этот план. Вероятно, что не только один, а несколько планов, составленных хозяином, будут подрядчиком признаны неудобоисполненными, и что, с другой стороны, хозяину не полюбятся планы подрядчика. — Не говоря уже о том, что старый дом все будет старый дом, а работа станет не менее или более постройки нового дома.
Спрашиваешь: нельзя ли найти квартиру в Ардатове, — справлялся я, — теперь есть квартиры. Одна из них (для памяти: дом казначея Яновского), кажется, хороша, не дорога. Долго ли она простоит незанятою, не знаю, — к какому времю тебе нужна квартира в Ардатове, ты не пишешь.
В письме твоем, как оно ни коротко, много есть для меня не понятного.
Во-первых, ты пишешь, что у тетушки дом очень худ, зимой почти необитаем, и потому принужден прибегнуть ко мне, — а ниже ты говоришь, что знаешь, что у меня нет строения, где бы ты мог поместиться теперь, но что в продолжении лета полагаешь можно будет что-нибудь построить. Итак, по собственным твоим словам, у тетушки есть для тебя помещение хотя какое-нибудь, а у меня никакого нет. Летом же построить можно что-нибудь так же в Алексеевской, как и в Хрипунове, по до Хрипунова от Москвы 400 верст, а до Алексеевского 80 верст. Несмотря на это, предпочитаешь Хрипуново Алексеевскому для устроения себе убежища.
Во-вторых: почему, если не в доме Левашова, то уже и ни в каком другом доме в Москве жить тебе но можно, и неужели нет в Москве отдающихся внаймы квартир?
Так как эти два темных места до меня лично не касаются, то я не имею права просить и не прошу на них объяснения.
Но вот статья или фраза, которая до меня касается и чтоб понять которую, я ломал себе голову целую неделю (со дня получения твоего письма до сей минуты, когда я это пишу) без всякого успеха: «к тому же имея в руках мои деньги, ты можешь предложить мне какие тебе угодно условия».
Какие твои деньги имею я в руках?
Разве считаешь на мне какую недоимку в ежегодном тебе платеже условленных семи тысяч рублей ассигнац.?
И почему мог бы я предложить тебе какие мне угодно условия, если б и были у меня в руках твои деньги?
И какого рода условия могу я тебе предложить за позволение жить на моей земле, а в этом позволении заключается все, что ты от меня требуешь?
Признаюсь тебе, что у меня голова ныне очень слаба становится, и что трудная очень для меня работа стараться отгадывать загадки, а потому очень благодарен буду, если сообщишь объяснение — я буду его ожидать.
Позволь мне тебе посоветовать: прежде нежели отправишься из Москвы в Хрипуново, — съездить к тетушке. Ей 78 лет, следовательно, очень не долго уже ей остается жить, и, вероятно, ты ее уже не увидишь, если перед отъездом с ней не повидаешься. Если бы здоровье и обстоятельства позволяли, то я давно б у нее побывал. Если бог даст, что она и я будем оба живы в будущем лете, то я не отчаиваюсь к ней съездить. Скажи ей это, сделай одолжение, если с ней увидишься.
Михайло Чаадаев.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, лл. 20-21.
1 Письмо П. Я. Чаадаева от 10 ноября 1840 г. неизвестно.
Я сочла бы себя виноватою, если бы, прежде других, не препроводила к Вам изданной мной книги: «Жизнь Пресвятой Девы Богородицы». В разговорах Ваших, когда мне случалось их слышать, я всегда замечала направление религиозное, которое гораздо утешительнее нынешнего модного философического. Религия имеет в себе столько обетов, столько теплоты и пищи для души, которая так часто зябнет и томится среди мудрований века, может быть и блистательных, но мало утешительных. Я уверена, что Вы уважаете пресвятую Деву за высокую теплоту и мирные добродетели, которых Она была совершенным образцом. Прочтите жизнь ее и да хранит Вас Она, всегда готовая молиться за нас, на путях жизни Вашей.
С отменным почтением и совершеннейшего преданностью имею честь быть, милостивый Государь. Вам покорною ко услугам
P. S. Ф. Н.1 совестится, что не был у Вас: этому причина избыток наших хлопот и недостаток здоровья.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 9835 (Авт. 2, 5). Датируется на основании упоминаемой книги А. П. Глинки «Жизнь Пресвятой Девы Богородицы» первое издание которой вышло в свет в 1840 г.
1 Ф. Н. Глинка — муж А. П. Глинки.
По правде говоря, добрейший и глубокоуважаемый г-н Чаадаев, нужна была только ваша безграничная доброта, чтобы столь предупредительно принять во внимание мои расспросы про конуру на Басманной: и знайте, что я отношусь к ней почти с симпатией, потому что благодаря ей я получила ваше милое письмецо 1, которое принесло мне несказанное удовольствие; да-да, один вид строчек, написанных вашей рукой, обрадовал меня, и это свидетельство ваших добрых чувств преисполнило меня живейшей благодарностью, ибо я очень дорожу местом в вашем сердце, закрытом для равнодушных и таком необыкновенном в своих дружеских привязанностях. Мои заслуги, конечно, не дают мне права причислять себя к вашим друзьям; но мне, по крайней мере, дано испытывать восхищение, внушаемое вашими добродетелями и вашим высоким умом. Так редко встречается великий ум в сочетании с добрым и любящим сердцем, полным сострадания к слабостям и несовершенствам ближнего, — именно это качество столь выгодно и отличает вас. Не говорите мне, дорогой г-н Чаадаев, что когда я буду проезжать Москву между 12 и 15 мая, я не застану вас более здесь; это меня очень огорчит; я обещала своей золовке не покидать ее — она так рада, когда я с ней. Эту женщину, вне зависимости от моей к ней привязанности, я всегда буду считать несоразмеримо выше и умом, и душой, и чувствами. Вот еще одно существо, за которое нужно возблагодарить провидение, — какая терпимость, какая правдивость, какое возвышенное сердце — и никакой мелочной низости, скрытности, столь присущей нашему полу. Она и моя племянница Елена объединяют в себе все возможные для женщины совершенства. Любя их, я становлюсь лучше. Моя жизнь проходит так спокойно и настолько заполнена чтением и беседами в семейном кругу, что я думаю об окончании моего пребывания здесь с грустью, которая граничила бы с отчаянием, если бы я уезжала не к моей доброй матери. Я уже долго живу в разлуке с ней. А жизнь в ее возрасте и при ее здоровье не настолько неуязвима, чтобы я не боялась долгих разлук: я еще не уверена, что смогу принять предложение Аннет Голицыной, моей милой подруги детства, остановиться у нее, когда я буду проезжать через Москву, — быть может, она уедет в <нрзб.>, куда торопится навстречу весне. Я счастлива, что вы с ней в хороших отношениях. Эта женщина, способная вас оценить. Письмо это представляет собой, так сказать, географическую карту моего сердца. Я рассказала вам о приятных сторонах нашей жизни, но есть одна печальная и мрачная. Мой бедный брат Николай все слабеет и болеет. Его обожаемая жена помогает ему нести этот тяжелый крест безропотно и достойно. В самые лучшие часы я вспоминаю об этом, сердце мое болезненно сжимается, я обо всем забываю и оплакиваю дорогого брата. Князь Михаил Голицын рассказывает об этом в письме, адресованном матушке. Но он настолько поглощен своим счастьем, подобно благополучным народам, не имеющим истории 2, — что все, что он рассказывает о нашем больном, весьма расплывчато и неточно.
Прощайте, дражайший г-н Чаадаев, или, вернее, до свидания, не так ли?
Публикуется впервые с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032. ед. хр. 30, лл. 1-2 об.
1 Письмо Чаадаева неизвестно.
2 По-видимому, цитата из неизвестного письма Чаадаева к С. И. Мещерской.
Я виноват перед Вами, что не был давно у Вас: в прошедшую середу собирался, но Языков отвлек многих от Вашей середы 1. Завтра надеюсь Вас видеть; но предварительно прошу Вас покорнейше принять от меня билет на мой публичный курс, в знак моего всегдашнего к Вам уважения и преданности. Позвольте мне надеяться, что Вы будете постоянным моим слушателем: я смею думать, что если не всему, то многому в моем курсе Вы будете сочувствовать.
Вам душевно преданный С. Шевырев
Ноября 21.
СП I. С. 404. Чаадаев ответил письмом № 122.
1 Среда — «приемный день» Чаадаева в 40-х гг. H. M. Языков, по-видимому, отвлек многих от «середы» Чаадаева своими стихами «К ненашим» и др., которые он читал среди знакомых в конце 1844 г. (см. примеч. 2 к № 125).
2 Речь идет о первом публичном курсе С. П. Шевырева по истории русской словесности, который он читал зимою 1844—1845 гг.
Возвращая книгу 1, за которую, сударь, я еще раз сердечно вас благодарю, хочу сказать, что в ней нет ничего восхитительнее страницы 425, начиная со слова Русь 2. <…> 3. Но как грустна эта книга: поневоле задумаешься, чего здесь больше — сатиры или правды 4, стоит ли разоблачать этих жалких и смехотворных персонажей, позволительно ли принуждать высший талант к изображению подобных явлений? Невольно думаешь о картинах фламандских мастеров, считающихся шедеврами, несмотря на тривиальность некоторых сюжетов, и вспоминаешь, что идеал придает искусству возвышенность. Осмеливаюсь попросить у вас еще какие-нибудь произведения этого автора, нужно их все прочитать, ибо автор описывает события, происходящие в определенных географических пределах.
Могу ли я надеяться, сударь, на честь еще не однажды вас увидеть? Это мне тем более приятно, что нас объединяют общие воспоминания. Я не могу принести вам никакой пользы, но я умею правильно оценить все наши качества.
Я бы хотела получить «Тараса Бульбу»[20].
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 59, лл. 3-3 об. Датируется по времени пребывания супругов Сиркур в Москве.
1 Речь идет о «Мертвых душах» Н. В. Гоголя; первое издание книги вышло в свет в 1842 г.
2 А. С. Сиркур имеет в виду то место из 11-й главы, которое начинается словами: «…Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного прекрасного далека тебя вижу…». Этот отрывок по своему настроению весьма близок мнению Чаадаева о России, высказанному в ФП I. О «высоком лирическом пафосе» этих страниц Гоголя писая и В. Г. Белинский в своей рецензии на первое издание «Мертвых душ» (Белинский В. Г. Статьи и рецензии. М., 1948. Т. II. С. 291—292).
3 В первой и второй фразах письма несколько слов написано неразборчиво, перевод первой фразы выполнен приблизительно, вторая — опущена.
4 Ср. со словами В. Г. Белинского: «Нельзя ошибочнее смотреть на „Мертвые души“ и грубее понимать их, как видя в них сатиру» (Белинский В. Г. Указ. соч. С. 291).
Зная ваше безграничное доброжелательство ко всем Мещерским, я не сомневаюсь, что вы благосклонно воспримете просьбу, с которой я осмеливаюсь к вам обратиться. Вот о чем идет речь. Мой любимый племянник 1 — студент и добрый малый, как вы его называете, — изучает «Бориса Годунова» Пушкина[21] и нуждается в верных суждениях о поэте, который был одним из ваших близких друзей. Просветите его — разрешите ему придти к вам — назначьте день и час, дорогой и глубокоуважаемый г-н Чаадаев. За эту милость я сохраню к вам сердечную благодарность. Вы и теперь мне дороги по многим причинам. Оказав мне эту услугу, вы докажете, что не чужды самопожертвованию. Благосклонная к вам
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 30, л. 3-4 об.
1 Имеется в виду Александр Васильевич Мещерский, впоследствии автор «Воспоминаний» (М., 1901), где рассказывается, в частности, об отношениях Чаадаева с С. С. и С. И. Мещерскими. О личном знакомстве Л. В. Мещерского с Чаадаевым свидетельствует описание внешности последнего в этих «Воспоминаниях»: «Он был небольшого роста, худой и довольно болезненного вида. Его наружность располагала к нему людей добротою, выражавшеюся в его глазах, необыкновенною изящностью его манер и симпатичным голосом; в его наружности было что-то среднее между элегантным католическим монсиньором и философом французского типа» (С. 14).
Я получил, милостивый государь, ваше письмо от 15/26 января. Оно почему-то очень задержалось; я, по крайней мере, отвечаю гораздо скорее. Прежде всего заметьте, что комментарии к двум статьям в журнале «Semeur» написал в действительности не я, а г-н Люттерот. То, что вы в них нашли, выражает мнения (а равным образом и предрассудки) протестантской школы пресвитериан, или, скорее, независимой школы, но на в малейшей степени не отражает мою собственную точку зрения. Я совсем не знаком с необходимыми деталями современной организации и деятельности русской Церкви, но зато я могу оценить ее дух, и никогда не упускал случая, чтобы исправить у окружающих меня людей неразумные предположения на сей предмет. Если какая-нибудь предвзятость в моих суждениях о России и снижает их ценность, то объяснить ее можно только моей постоянной симпатией к ней. Впрочем, было бы удивительно, если бы на Западе хорошо знали истинный характер — исторический и социальный — славянской нации и русской Церкви. Об этих великих явлениях нам неоткуда узнать, кроме как из клеветнических романов, большая часть которых основана на рассказах и свидетельствах ваших же соотечественников. Современная школа, наряду со своими сильными преувеличениями, вызванными, как обычно, реакцией, оказывает услугу Европе, привлекая ее внимание, вызывая у нее интерес к одному из самых больших регионов этой выдающейся части света. Но показывая Россию Европе, не следует прятать Европу от России. Безусловно, ваше прошлое величественно; в нем были славные дни, в нем были поколения мучеников, в нем были эпохи упорной борьбы. Да, вы сохранили восточную форму религии Христа. Да, кровавой и израненной стеной вы заслонили Европу от потока, который до тех пор периодически устремлялся на нее из Азии. Да, вы восстановили и окончательно утвердили превосходство европейского начала над началом азиатским. В эпоху бесконечных политических и духовных осложнений вы сохранили простые начала и плодотворные идеи в их величественной простоте. Но несправедливо было бы отвергать всякую симпатию, всякую общность чувств и интересов с Западом. Это означало бы продолжение тех недобрых дел, которые ваши враги затеяли против вас. Отсюда же — недооценка вашего подлинного прошлого, неправильное представление о будущем, предначертанном вам свыше. Мир — это книга, написанная Богом. Каждый народ должен вписать в нее свою страницу, прочесть же он должен всю книгу. Чувство собственной исключительности, отгороженности от всего мира было бы для России таким же страшным испытанием, таким же Unheilschwanger[22], каким в свое время были Орда, Литва, Швеция, — три суровых бедствия, которые вы пережили и отразили. Это чувство заключило бы вас в заколдованный круг, внутри которого вы вскоре погибли бы. Возвращаясь к истокам ваших учреждений, ваши ученые, которые у вас одновременно и поэты, должны стремиться сохранить правильное направление. Ваше подлинное прошлое в высшей степени национально — это, без сомнения, так; и именно оно привело вас к чистой христианской вере, к простым, ясным и здоровым учреждениям. Когда Кирилл и Мефодий приобщили ваш народ к Божественным истинам, апостольская традиция существовала еще в первозданной чистоте; великая христианская семья народов уже но была едина, но не была еще и разъединена; мир шествовал между уничтоженным Арием и еще не родившимся Фотием. Император Анастасий издал эдикт, который современная Европа считает началом новой священной эры, — эдикт, объявивший вольноотпущенниками всех рабов Восточной Римской империи и объясняющий эту меру духом христианства и интересами человечества. Наконец, ваш народ узнал торговлю, приобщился к земледелию, почитал военное искусство и осуждал рабство. Узы искренней симпатии связывали собственников земли с теми, кто ее обрабатывал: отношения между господином и слугой, клиентом и патроном были патриархальными; а Запад в это время развивался, преодолевая более тяжкие преграды; у славян же фундамент общественного устройства больше подходил для строительства здания христианства.
Но началась эра великих политических революций, и в числе народов, которых они затопили, которым они на более или менее длительный срок навязали свой гнет, оказались и славяне, пропитавшиеся чуждыми, и в общем, дурными началами; слепо отступая к своему прошлому, мы рискуем возродить именно эти начала. Так, в характере Великого[23] Ивана IV Васильевича, наследного главы нации, — не находите ли вы в нем какие-то черты Византийского кесаря, развращенного наследника македонской династии? Или черты хана Золотой орды, верховную власть которого и, к сожалению, такие же жестокие методы управления, перенял покоритель Казани? И множество других подобных сравнений. Поверьте, мы устремляемся вперед, а не возвращаемся назад!
Прошлое было лишь приготовлением: великим и внушающим почтение во многих отношениях; мрачным и мучительным — во многих других, приготовлением к великому воздействию Провидения на род человеческий. Adveniat regnum tuum![24] Идя праведными путями, мы мимоходом открываем все то великое и доброе, что достойно жить и в настоящем. В мире существует только одна Истина, но эта Истина многолика; одна Справедливость, но разные способы ее практического осуществления; одна Цель, но к ней ведут различные пути. Не будем судить и ниспровергать; будем народом разума и любви. Ненависть, отрицание, насилие не присущи славянам ни в мысли, ни в действии; а слабое развитие интеллекта у славян есть все же меньшее зло, чем негибкая организация готических народов, чем одностороннее, хотя и блестящее мышление народов, ведущих свое происхождение от пеласгов. Славянский дух — по-существу дух всепроникающий. Это — дерево, готовое к любым прививкам, способное увеличивать свое естественное плодородие. В Европе всегда была и будет лишь одна цивилизация. Она подобна божественной страннице: кто способен обеспечить ей особый климат, исключительный язык? Греция была первой страной, оказавшей ей гостеприимство, и греки утверждали, что Боги спустили ее с небес для того, чтобы она пришла к ним. Из Греции цивилизация перешла в Италию, которая, в свою очередь, раскрыла ей двери на запад; позднее она поднялась на север, и оттуда с каждым днем своего путешествия снова приближается к своей колыбели. Ни один народ не может назвать ее своей исключительной собственностью, ни один народ не может отвергнуть ее как совершенно ему чуждую. Она вдохновляла Владимира и Карла Великого, и точно так же — Кесаря Анастасия, как и норвежского Олафа или Этьена Венгерского.
Петр Великий неверно понял дух своей нации, когда пожелал надеть западное платье на эту, по сути, космополитическую и одинаково принадлежащую всем народам, цивилизацию. Но Петр, этот суровый наставник смышленого ребенка, открыл своему ученику его высокое предназначение, исполнить которое можно было лишь стремительно двигаясь на запад. Вам не следует отвергать преимуществ, которые принесло вам это движение; огромная цена, которую вам пришлось за него заплатить, отныне оправдана. Соблюдайте только те обязательства, которые теперь накладывает на вас это движение. Вы знавали тяжелые времена и не сгибались под жестоким игом; так пусть же теперь зависящим от вас народам ваша власть покажется легкой!
Стоя лицом к лицу с Западом, оставьте ваши взаимные упреки и ненависть к нему, «Venti contrari alla vita serena»[25], и заслужите право называться великой державой, оставаясь разумными и милосердными. Дружески обменивайтесь с нами идеями, — теми идеями, которые выросли и утвердились на основе ваших первоначальных основных институтов, которые преодолели шаткие основы Запада, озабоченного междуусобной борьбой. Ищите согласия с нами в разумной симпатии к нам. Будьте европейцами, оставаясь русскими! — Ничего нет более европейского, чем дух славян; ничего нет более европеизированного, чем дух христианства! Видите, каковы чаяния человека, не принадлежащего к вашей стране, но испытывающего к ней самый живой и глубокий интерес. Хотел бы иметь право добавить: и самый прозорливый.
Передайте привет г-ну Хомякову[26]. Мы давно не имеем известий об Александре Николаевиче Р.[27] и боимся, что он все еще болен; передайте ему от нас нежный привет и дружески попеняйте ему за то, что он так надолго оставил нас в неведении насчет того, как поживает он сам и Сашок1. Горячий привет Павлову[28], Васильчикову[29], Фоме Яковлевичу[30] 2, князю Петру Д. Моя жена все еще под впечатлением ваших любезных и сердечных слов, она просит вам передать самые искренние и дружеские пожелания. Вы можете найти в BibliothХque Unverselle de GenХve мои статьи о поэзии Гебеля, о Карисбруке, об истории Мексики Прескотта и о стихах графа Платена: последняя заметка была написана на Дмитровке3. Если будет случай, скажите почтенному митрополиту, что в двух статьях Semeur a мне принадлежат лишь выражения уважения к духу и деятельности русской Церкви. Источник и окраска всего остального вам хорошо известны. Примите уверение в моей искренней преданности вам и в чувстве живого удовольствия, которое я испытываю, вспоминая время, проведенное в вашем обществе.
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 60, лл. 11-16 об.; там же, ф. 233, к. 52, ед. хр. 17, лл. 10-14 хранится писарская копня письма, имеющая надпись рукой С. Д. Полторацкого: «Копия с оригинала сделана в Москве в субботу 11/23 марта 1850 г. Возвращен Чаадаеву в понедельник 13/25 марта 1850». В пер. В. П. Тарасова письмо (без последнего абзаца) было опубликовано в журнале «Литературная учеба». 1988. № 2. С. 97-99. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 15 января 1845 г. (см. № 123, коммент. и примеч. к нему).
1 Дочь А. Н. Раевского.
2 Эванс.
3 Т. е. в 1844 г., когда супруги Сиркур были в Москве.
Париж, 5 февраля 1846 Милостивый государь, печальная весть о смерти нашего друга Тургенева побудила меня написать несколько строк, которые осмеливаюсь адресовать вам. Для публикации я выбрал журнал Христианин, единственный, который ценил здесь Тургенев, и который согласился предоставить мне полную свободу для панегирика этому прекрасному человеку, хотя он и чужд нам всеми своими пристрастиями 1. Граф Александр Толстой перевел этот отрывок на русский язык с намерением предложить его редакции «Москвитянина»[31]. Я просил графиню де Гиш, которая очень любила Тургенева, взять на себя немецкий перевод, который согласилась опубликовать «Всеобщая Аугсбургская газета». Я испытываю какое-то горестное, необычайно глубокое удовлетворение, отдавая должное прекрасному человеку, который несмотря на все свои недостатки, сохранил пылкую душу и веру. Наше время и страна, в которой я живу, редко даруют товарища, достойного такого сожаления. В Париже особенно число людей, с коими я могу еще общаться, уменьшается настолько быстро, что я уже вижу тот недалекий момент, когда останусь в полном одиночестве. Половинчатый империализм (imperializm batard) овладел у нас умами, ибо я не могу употребить здесь слово «сознание». Мне доводилось видеть нацию, раздираемую противоположными, зачастую безрассудными страстями, но чтобы так быстро деградировали мысли и так стремительно опошлялись чувства, — такого я еще никогда не видывал. О felix Carthago, probrohis altier, Italiae acris[32]. По мере того как слабеем мы, крепнет Англия. Но роптать нечего. По замыслу Провидения вполне достаточно, чтобы солнце сияло над одной частью света, и чтобы прогресс осуществлялся хотя бы в одном направлении. Окончательным результатом господства во Франции интересов демократии явилась потеря всего ее благородства. Те дворяне, что еще остались у нас, отреклись от духа своего сословия и отличаются от победившего класса разве что несколько заносчивыми манерами, которые не придают им ни популярности, ни благородства. Пусть наш пример послужит тем нациям, которые еще имеют крепкую аристократию, и которые в состоянии сделать так, чтобы она, это орудие всякого сколько-нибудь длительного благородства мыслей и действий, приносила пользу, стоя у власти.
Я давно уже ничего не знаю о духовной жизни Москвы. Я испытываю неподдельный интерес к ее усилиям и буду благодарен, получив любое известие о ее делах, о ее замыслах, — как осуществленных, так и тех, которые, по всей вероятности, будут осуществлены. Будьте добры передать мое почтение г-же Свербеевой, а также мое искреннее расположение нашему общему другу полковнику Раевскому. Не дайте меня забыть и Павловым,
Остаюсь с искренней и постоянной привязанностью
ваш покорный слуга
Здоровье моей жены немного улучшилось; она просит передать вам теплый привет.
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 60, лл. 7-9; там же, ф. 233, к. 52, ед. хр. 17, лл. 16-17 имеется писарская копия этого письма, изготовленная для С. Д. Полторацкого. Большая выдержка из письма в пер. Б. Н. Тарасова была опубликована в журнале «Литературная учеба». 1988. № 2. с. 99 (с неправильной датой: 1845).
Чаадаев ответил письмом от 26 апреля 1846 (см. № 132 и примеч. к нему).
1 Слова «хотя он и чужд нам всеми своими пристрастиями» относятся, конечно, не к А. И. Тургеневу, а к журналу «Христианин»; в переводе сохранена двусмысленность оригинала.
Я очень рад, что вам лучше, и надеюсь на хорошую погоду, что она вас совершенно поправит 1, ибо имею твердое намерение с вами долго и долго вести дружеские споры, которые нисколько не мешают еще более дружескому согласию. Отсылаю вам перевод 2, в котором, впрочем, я ошибок не нахожу, и очень буду благодарен, если оставите продолжение, разумеется не для проверки, совершенно ненужной, а для чтения.
Что касается до моего дьякона3, то его поверенный говорил мне вчера: Protestantism is absolutely to an end[33]. Это мне было очень приятно слышать: очевидно, движение религиозное в Англии, несмотря на свои странные формы, имеет ясное сознание современной эпохи. Какая страшная реакция против XVIII-ro века!
Жены моей дома нет, и поэтому я беру на себя благодарить вас за ваш любезный поклон. До свидания; не знаю, когда именно, но твердо верю, что на нынешнем свете: в нем еще так много любопытного, что не для чего с ним расставаться. Ваш А. Хомяков.
Хомяков А. С. ПСС. М., 1900. Т. 8. Приложения, с. 47.
1 О состоянии здоровья Чаадаева летом 1846 г. см. примеч. 5 к № 140.
2 Имеется в виду перевод статьи А. С. Хомякова «Мнения иностранцев о России», выполненный Чаадаевым (см. примеч. к № 133).
3 Имеется в виду английский богослов, дьякон англиканской церкви Пальмер, с которым А. С. Хомяков состоял в переписке.
Мне невозможно было, дорогой г. Чаадаев, несмотря на все мое желание, зайти еще раз проститься с вами в день моего отъезда. Я оставил вас страдающим и озабоченным, и хотя далеко не разделяю ваших опасений 1, я вынес весьма тягостное впечатление. Для того, чтобы разрушить его, я и умоляю вас написать мне несколько строк. Я знаю, что подобного рода вопросы, обращенные к больному, не всегда уместны; поэтому я позволил себе действовать таким образом лишь в силу того качества доброго малого, которое вы признали за мною, и искреннейшей моей дружбы к вам, в которой вы не можете сомневаться. Слова, сказанные мне вами при нашем последнем свиданьи о том мнении, которое вы имеете обо мне, доставили мне величайшую радость. Я всегда и превыше всего домогался таких слов и мне весьма редко доводилось их выслушивать. Ручаюсь вам, что не забуду их. Итак, если моя просьба пришлась некстати, считайте, словно ее не было2; душевно желаю, чтобы случилось обратное и вместе с тем прошу вас принять выражение искреннейшего уважения и привязанности преданного вам
5 декабря 1846
Рига
СП II. С. 315. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 15 ноября 1846 г. (№ 135).
1 См. примеч. 5 к № 140.
2 Чаадаев ответил Ю. Ф. Самарину в начале 1847 г. Письмо это (не публикуемое в настоящем издании) хранится в ИРЛИ, ф. 250, оп. 1, ед. хр. 320. В нем, в частности, содержится интересное замечание Чаадаева о Н. В. Гоголе: «Великий писатель, будучи выражением своего времени, всегда его немножко опережает…» (цит. по: Кошелев В. А. Эстетические и литературные воззрения русских славянофилов (1840—1850-е годы). Л., 1984. С. 142; ошибочно указан ф. 25).
Не стану оправдываться перед вами, любезнейший Петр Яковлевич, хотя имею много дельных и законных оправданий в свою пользу. Лучше прибегну просто к вашему великодушию со смирением и доверчивостью. Прошу одного: не приписывать долгого молчания моего невниманию или непризнательности за обязательную вашу обо мне память. Еще одно объяснение. Арфиста вашего я не видал и не слыхал о нем 1, а Кавелина не мог определить к себе по причинам, которые изложил я в письма к брату его. Написать о нем князю Щербатову я охотно готов, но ожидаю, чтобы мне положительно сказали: чего просить, то есть, какого места? Очень желал бы я приехать к вам и погостить у вас, посмотреть на умственное движение ваше, послушать ваших споров: здесь всего этого нет. Но зато у вас недостаток в практической жизни. Вы очень умны в Москве, но у вас мало наличных и ходячих мыслей в обращении. Вы капиталисты, по ваши миллионы все в кредитных бумагах на дальние сроки и в акциях, которых выручка отложена на неопределенное время, так что на свои нужды и на насущные нужды ближних нет у вас карманных денег. А у иного в Москве все богатство в древних медалях. Для охотников и знатоков они имеют большую и неизменную цену, но подите с ними на рынок — вы не купите на них и осьмушки хлеба, а еще того смотри, что схватит вас полиция, как делателей фальшивой монеты. Здесь крайность другая. Все разменено на мелочь, и каждый гривенник должен тотчас окупиться. У нас возбудила общее внимание книга Гоголя 2. То-то у вас будут толки о ней. Она очень замечательна по новому направлению, которое принято умом его. Замечательна и особенно хороша она и потому, что он ею разрывает с своим прошедшим, а еще более с прошедшим и ответственностью, которую наложили на него и неловкие подражатели, и безусловные поклонники. Мне очень хочется написать о ней. Но не знаю, удастся ли. Со вступления моего в новую должность, мои дни совершенно обезглавлены, то есть, без утра, которое мне не принадлежит. К тому же лень, какое-то охлаждение к умственной производительности, недостаток сочувствия и соревнования в окружающем меня мпре, все это склоняет меня к бездействию. Со смертью Пушкина, с отсутствием Жуковского мои литературные отношения почти совершенно пресечены. С одним Тютчевым есть еще кое-что общее, но пример его вовсе не возбудительный. Он еще более моего пребывает в бездействии и любуется, и красуется в своей пассивной и отрицательной силе. Кстати, о нем скажу вам, что он ждет вашего портрета. Надеюсь, что и меня не забудете. Знаю, что вы часто видитесь с Е. И. Орловою. Напомните ей об нас и о нашей к ней сердечной привязанности. Повторяя вам мои извинения и умоляя вас не считать меня неблагодарным, заключаю письмо мое уверением в моей старой и неизменной преданности, которой верьте на письме и без письма. Вяземский.
СН. СПб., 1897. Кн. 1. С. 208—209. Написано в ответ на письмо Чаадаева от 26 апреля 1846 г. (№ 131).
1 См. примеч. 1 к № 131.
2 Имеется в виду книга «Выбранные места из переписки с Друзьями». СПб., 1847.
Наконец-то, дорогой Петр Яковлевич, в моих руках прекрасный подарок, любезно вручаемый мне вашей дружбой. Я был польщен и тронут более, чем могу то выразить. В самом деле, я мог ждать только скромной литографии, судите же, с каким признательным удивлением я получил от вас прекрасный портрет 1, столь удовлетворяющий всем желаниям и обращенный… столь обязательно именно ко мне… Говоря по-здешнему, я уподобился человеку, ожидавшему простого Станислава и вдруг увидевшему себя украшенным Анной на шее с бриллиантами… Еще раз примите выражения моей сердечнейшей благодарности. Портрет очень хорош, очень похож, и притом это сходство такого рода, что делает великую честь уму художника. Это поразительное сходство навело меня на мысль, что есть такие типы людей, которые словно медали среди человечества: настолько они кажутся делом рук и вдохновения Великого Художника и настолько отличаются от обычных образцов ходячей монеты…
Ваш портрет, любезнейший друг мой Петр Яковлевич, вполне удовлетворил бы всем моим желаниям, если бы вдобавок мог сообщить мне сведения, которые я желал бы иметь о вас, — о теперешнем состоянии вашего здоровья и вообще обо всем, что имеет отношение к вашему телесному и духовному существу. Почему бы вам в один из свободных часов не прийти к нему на помощь и не дать мне возможность узнать о вас все, что скрыто от меня его вынужденным безмолвием… несмотря на все его сходство?
Последние известия о вас, если не ошибаюсь, были нам доставлены Поповым2 при его возвращении в Москву и оказались не так удовлетворительны, как я бы того желал, по крайней мере в отношении вашего здоровья… Не решитесь ли предпринять наступающим летом что-нибудь более существенное, нежели все, что делали до сих пор в этом направлении? Почему, например, серьезно не подумаете вы о том, чтобы с возвращением хорошей погоды испробовать немецкие воды, если только хорошая погода в этом году намерена возвратиться к нам?.. Я убежден, что при вашем состоянии здоровья путешествие, то есть просто перемена места и настроения, было бы добрым началом поправки и, может быть, само по себе послужило бы уже исцелением. Подумайте об этом, любезный Петр Яковлевич, и сделайте мужественное усилие во имя лучшего из благ — здоровья…
Теперь, сказавши все существенное, я охотно поболтал бы с вами вволю о литературных и других наших занятиях прошедшей зимы, каковы «Переписка» Гоголя3, ваш огромный «Московский сборник»4 и т. п., но увы! трудно беседовать на расстоянии шестисот верст, и что бы там ни говорили, а письменная беседа утомляет почти так же, как партия в шахматы по переписке… К тому же у меня есть надежда, что так или иначе мы свидимся в продолжение этого лета; вот почему прошу вас смотреть на это письмо более как на свидетельство о получении сделанного вами прекрасного подарка, чем как на выражение, хотя бы и не полное, дружественных чувств и неизменной любви преданного вам
Тютчев Ф. И. Сочинения. М., 1980. Т. 2. С. 92-94. Чаадаев ответил письмом от 10 мая 1847 г. (№ 140).
1 См. примеч. 3 к № 142; местонахождение портрета в настоящее время неизвестно.
2 См. примеч. 5 к № 140.
3 См. примеч. 2 к No LI.
4 Имеется в виду «Московский литературный и ученый сборник на 1846 год», изданный славянофилами.
Благодарю вас, почтеннейший Петр Яковлевич, за ваше внимание к моему беглому замечанию. Я теперь перечитал письмо ваше не однажды. Вот фраза, которая вчера остановила и меня и Погодина: [что наше прошедшее не настолько лишено мысли, как это утверждают, и что наша история по праву займет свое место в общей истории цивилизованных народов] 1. Мне хотелось бы, чтобы русский казался даже и не подозревающим той мысли в иностранце, что будто наше прошедшее не имеет в себе мысли. Мне показалось это, во-первых, почти лишним, потому что иностранцы, мало занимающиеся нашей историей, едва ли делают нам подобный упрек, во-вторых, это было бы не вполне справедливо: во все свои эпохи наша история представляет какую-либо одну мысль, на которую нанизываются все происшествия, и именно ту, которая в эту эпоху нужнее. Вот эти мысли: сперва родового единства, потом освобождения, потом целости государства, потом силы политической; и эта мысль, составляющая непрерывную нить в нашей истории, есть одна и та же, заключающаяся в слове: Россия, потому уже, что она для нее одной, для ее только истории прилична, а не для всякого другого государства. Были эпохи, в которые во многих государствах Европы господствовала одна общая мысль: это оттого только, что б те эпохи их интерес был общий, их история имела сходство; но не наоборот! — Таковы были, например, крестовые походы. Я думаю, что не они начались от мысли, а напротив, при первом воззвании, если мысль об них пробежала как электрическая искра, то потому, что пришлась кстати; а пришлась она вовремя потому, что народам худо было дома и что все нудило к переменам. — Наша история шла путем особым; и потому в ней мысль своя, но единая и целая. Даже и теперь, когда мы, стоя близко к происшествиям и ко всему, что творится на святой Руси, видим только части и не можем обнять целого. Мы не можем, однако, отрицать, чтобы во всем этом не было мысли, истекающей прямо из истории. Даже вчерашний разговор наш и те мысли, которые мы обнаруживали с такою скромностию, они не наши: они лежат в теперешней нашей истории, из которой непременно их выведет будущий историк, указав на факты.
Теперь два слова о другой части вашей фразы: [что наша история по праву займет свое место в общей истории цивилизованных народов]. Мне хотелось бы, чтобы русский представлялся стоящим твердою ногою между просвещенными народами; чтобы он показывал им, что стоит между ними на своем месте, чтобы он не добивался этого, как особой чести, чтобы он казался, наконец, и неподозревающим того, чтобы иностранцы могли оспаривать это место и у него и у его истории: этого требует и народное достоинство и справедливость.
Вот мои мысли, почтеннейший Петр Яковлевич! Я могу ошибаться, как и другой, но я думаю, что прекрасное письмо ваше не потеряло бы ничего, если бы вы несколько изменили это место. Извините мою откровенность; вы сами желали ее, и она порука за то уважение, с которым всегда буду искренне вам преданным.
P. S. По желанию вашему я посылаю письмо ваше к Погодину: он находит, что России рекомендоваться должно смелее.
Мне жаль расстаться с другим письмом вашим; но повинуюсь, и посылаю. Не можете ли сделать одолжение возвратить его через почту хотя <бы> во вторник. Мне очень хочется еще раз с вами увидеться, но боюсь, что не успею. — Понедельник весь будет у меня занят, во вторник надобно уложиться, а там и ехать. А ехать в такую сторону, где нет тех вопросов, где непонятны те бескорыстные интересы, которые здесь нас занимают, и где уже не с кем иметь такой переписки, которая теперь у меня с вами 2.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 10.32, ед. хр. 15, лл. 1-2. Чаадаев ответил М. А. Дмитриеву письмом от 29 октября 1850 г. (№ 173).
1 Некоторые предположения об источнике этой цитаты, принадлежащей Чаадаеву, см. в примеч. 9 к № 133.
2 М. А. Дмитриев уехал в Симбирск.
«Москвитянин» возобновляется, и смеет ласкать себя надеждою, что вы не лишите его своего участия. Вчера не успел я передать вам убедительную просьбу — приготовить для украшения первой книги ваши воспоминания о Пушкине. Также не позволите ли вы включить ваше имя в число сотрудников при объявлении?
Примите уверение в моем совершенном почтении Преданный
22 октября.
СП. I. С. 413.
Дата письма определяется временем возобновления журнала «Москвитянин»: осень 1847 г. Чаадаев ответил письмом № 141.
Усерднейше благодарю вас за ваше благосклонное согласие. Мне очень жаль только, что я получил его после напечатанного объявления: я украсил бы это объявление вашими словами: «умеренность, терпимость, любовь ко всему доброму, умному, хорошему, в каком бы цвете оно ни явилось», — вот правила, коими будет руководствоваться Москвитянин. Исключительным впрочем он, а редактор его еще более, никогда быть не желал, и допускал к себе мнения даже противные. В следующем году я постараюсь изложить свое мнение яснее, и ваше письмо, дельное и вместе изящное, послужит мне сильным подкреплением.
Касательно Воспомин. о Пушкине 1 я попросил бы вас <положиться на?> мою цензурную опытность, а писать, как скажет вам ваше чувство и память. После я подам вам совет, если будет то угодно, что и как изменить должно. Впрочем, уверен заранее, что изменений существенных никаких не понадобится.
Примите уверение в моем совершенном уважении.
3 ноября.
СП I. С. 414. Написано в ответ на письмо Чаадаева № 141.
1 См. примеч. 2 к № 141 и No LIV.
В один и тот же день я вручил, буквально через несколько часов одно за другим, два ваших письма 1 кому следует, так что моя миссия была прервана еще до того, как могли быть приняты во внимание предварительные действия. Стало быть, и концы в воду, как в палате депутатов, с той лишь разницей, что наша тайна выходит поглубже, поскольку кроме А. К.2 и моей персоны никто о ней не знает.
Прошло совсем немного времени, как я получил с малой почтой письмо, которое поначалу приятно меня удивило. На конверте я узнал ваш почерк и естественно было подумать, что вы пожаловали в Петербург. Заблуждение мое длилось недолго. Распечатав письмо, я увидел, что оно написано в Москве и еще прежде, чем письмо от 10 августа. Вы рекомендуете мне одного французского офицера, старого вояку, служившего у египетского паши. Я со дня на день ждал объяснения этой загадки, но отправитель вашего письма по сей день так и не появился, и я ничего о нем не слыхал. А пока, за неимением вашего экс-египтянина, траур по которому я так покорно соблюдаю, пришлите же, наконец, мне то самое ваше письмо, которое написано по поводу Гоголя3. Я сгораю от любопытства и очень интересуюсь его содержанием, и ни в коем случае не хочу, чтобы оно прошло незамеченным. Я очень советую вам написать Гоголю. Что бы вы ему ни сказали, ваше мнение о его последнем сочинении будет крайне ценно в его глазах, я в этом глубоко убежден. Ваш портрет был вручен Сергею Полторацкому в момент его отъезда в Париж. Он обещался сделать литографию, о чем вам и собирался написать. Он, должно быть, переписывается с Булгаковым. К нему и пишите, если захотите узнать, как обстоят дела.
Я в восторге от того, что имею случай напомнить вам о себе и писать к вам. Не сердитесь, что я делаю это редко. Нам здесь приходится столько писать, что от одного вида чернильницы у нас начинается морская болезнь. К тому же, я часто болею, одним только гриппом переболел три или четыре раза с начала зимы. Прошу вас, передайте княгине Натали Шаховской, что я сделал все что мог для ее протеже, которому было обещано место в Киеве. Засвидетельствуйте ей мое почтение, так же как и г-же Свербеевой.
Примите, прошу вас, уверение в моей глубоко преданной дружбе. Вяземский.
В переводе на рус. яз. публикуется впервые; французский текст письма опубликован в СН. СПб., 1897. Кн. 1. С. 210—211.
1 См. примеч. 1 к № 149.
2 Лицо неустановленное.
3 П. А. Вяземский имеет в виду адресованное ему письмо Чаадаева о Гоголе (см. № 139 и примеч. 11 к нему).
Посреди бурь и смут, потрясших Лютецию 1, не забыл я, любезный друг Петр Яковлевич, обещанную литографию. Если заботливость моя неудачна, то не вини в том мое усердие. Еще в январе барыни мои поручили литографию такому художнику, который выполнил ее неудовлетворительно. Я обратился к другому и посылаю тебе его образчик на одной тонкой китайской бумаге. Я доволен исполнением; не знаю, удовлетворит ли тебя. 200 экземпляров пошлю морем; а подлинный портрет сохранно привезу с собою. Повторяю сожаление мое, что подлинник не съездил сам со мною. Не мало бы он набрался впечатлений и ощущений. Жаль, что ты не можешь сказать со мною: quaelque ipse miserrima vidi, et quorum pars magna non fui[34] — Тут набралось впечатлений на остальную жизнь.
Моих всех проводил я отсюда 11/23 апреля до Монтаржи, в соседстве которого мы ночевали двое суток у Мандилини, а 26/14 апреля они отправились через Дижон, к М-11е Генриетте в Вильнев, где теперь пребывают.
Сегодня вечером утекаю и я из Лютеции, в Аахен, где ждут меня мои фабриканты, с одной стороны, — и воды, с другой, для укрощения моего геморроя. — Порадуй меня строчкою, — и отдай моей конторе для пересылки ко мне. Сиркуры, на самой заре новой Республики, улетели в Берлин 2, и мы здесь много потеряли отрады и удовольствия отсутствием этих добрых, услужливых, гостеприимных людей! — Да не у вас ли они теперь в Москве? — Трудно попадать в Собрание 3; надо томиться a la quena[35], а зной палящий, нестерпимый. Однако я попал туда в день открытия, 4 мая, и высидел там 9 часов сряду, с 9 утра до 6 вечера!
Ты, верно, бываешь у Раевского; поклонись ему от меня много-много. Помню с благодарностью радушный его прием в последнее мое пребывание в Москве; скажи Сашок, что я ее целую. [Наилучшие пожелания от меня г-же Миевр (M-me Mievre) и г-ну Эвансу. Мои дамы выполнили почти все поручения г-на Эванса, исключая лишь то немногое, чего не смогли разыскать]. — Обнимаю тебя искренно. Полторацкий.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед, хр. 46.
1 Лютеция — старинное название Парижа; под «бурями и смутами» С. Д. Полторацкий подразумевает февральскую революцию 1848 г. во Франции.
2 См. примеч. 12 к № 150.
3 Имеется в виду Учредительное собрание, открытие заседании которого состоялось 4 мая 1848 г.
Без малого два месяца живем мы в деревне, не переезжая за черту границы Клинского уезда, и хоть не скучно проводим время в семейном кругу, а все-таки соскучился я по Вас, хотелось бы взглянуть, что делается в Москве, — да как-то жутко в нынешнюю пору покидать дом и домашних. Дайте весточку, что делаете Вы и что делается у Вас: кого Бог помиловал, а кто попался под косу? Судя по слухам, Господь сохранил всех общих знакомых наших, кроме Акинфьева и Антонского; но и те, кажется, не имеют права жаловаться на эпидемию, хоть последний и умер холерой. Федор Владимирович после прошлогодней болезни каким-то чудом дотянул до нынешнего лета, а Антон Антонович пожил столько, что дай Бог и всякому, Царство им Небесное! — Чтоб вызвать Вас на письмо, хочу возбудить в Вас чувство христианского мздовоздаяния — это со временем постараюсь заставить Вас: заплатить добром за зло: надоем Вам письмом моим так, что Вы, может быть, захотите потешить меня ответом. Поберегу, однако ж, Вас, не стану говорить о том, что яровые у нас хорошие, что рожь, оставшаяся от пированья прошлогодних червей, — чудо! Не стану говорить, почему и как это. Погода у нас такая же, как и в Москве, но Вы, может быть, не знаете, что июньский мороз в одно утро обжог яблони и вишни, которые накануне покрылись было цветом, как снеговым покровом. Я расскажу Вам про холеру в нашем краю, но не пугайтесь, я буду говорить только про нравственное влияние болезни. Слухи из Москвы, доходя до нас, растут как старинные богатыри русские: не по годам, а по часам; не по верстам, а по вершкам — как тесто на опаре киснет, и являясь к нам такими страшными, что волосы становятся дыбом. Православные начали робеть. Об отраве в деревнях толков не было, а смотрели на болезнь как на гнев Божий. При первом известии о появлении больных в окрестностях подняли мы Святые Иконы и, отслужив молебен на дворе с коленопреклонением и водосвятием, обошли всю усадьбу, и с тех пор почти каждодневно раздается, по нескольку раз в день, радостный перезвон на сельской колокольне нашей: то проводы, то встречи образами! — Не осталось ни одной деревни, куда не было бы хода, где не служили бы молебна. Во многих селениях, по особенному усердию, сносились Святыни из трех церквей. Право сердце радуется! Петровский пост кончился, а причастникам нет конца — все говеют, и старые и малые. Слава Богу — и Господь минует нас. 10 июня был первый больной в нашей деревне — больной настоящей холерой — <2 сл. нрзбр.>, а потом <1 сл. нрзбр.> спасли его. Всего было у нас 13 больных и из них умер полуторагодовый ребенок и крестьянин, по какому-то странному соображению скрывавший болезнь целую неделю! «Головой-то был он здоров», говорят домашние, «так думал, что не для чего и сказывать!» — Где иностранцам понять русского мужика, когда и мы плохо знаем его. Расскажу Вам случай, который поставил было меня в неприятный тупик. Эпидемия подвигается, отцы и матери, у которых дети в учении в Москве, берут свидетельства из конторы на возвращение их хотя бы на лето, словно туча двигается и раздаются громовые раскаты слухов, как я говорил Вам. В одно утро узнаю я, что там, где явился первый больной, в помощь опахали деревню] Как это?! — запрягли семь простоволосых девок, в белых рубахах, в соху и помолившись перед иконами!! — обошли околицу бороздой! — Что за странная смесь набожности и идолослужения! Я задумал — больно было мне это — поговорить со старостой и с мужиками, и убедился, что тут вовсе нет и тени язычества. Пришел кто-то из Москвы и сказывал, что «очень помогает опахать деревню», что под Москвой в одном селении сделали это, так холера-то подошла к борозде, да всю ночь провела, приговаривая: «Ох, опоздала, отцы родные, опоздала!» — Что же это такое? а вот что: тут замечательны два обстоятельства: 1) что народ наш, мало развитый духовно, любит все облекать в осязаемый образ — только в этом виде дело доступно ему, понятно; на такого врага и телесная сила годится, а он ставит ее высоко! у него и лихоманка или кумаха, как зовут у нас лихорадку, является в образе женщины, и чума была баба, теперь и холера ходит в белом платье; с нею ладить ему сручнее «и крестом и пестом», а 2) что русские крестьяне смотрят на опахивание, на окрестывание, на оплевывание и на многое другое, которое Бог знает почему и не с большим основанием, называется нами «симпатическим средством», как на врачебство. Да почему же магнетизм, электричество, химия действительнее водицы с уголью? где же искать им и где найдется у них объяснение на это? И то, и другое помогает, — вот и все! Они и не подозревают, что опахивание на девках есть грех исторический. Суеверия тут нет, как в принимании лекарства нет суеверия.
Русский человек набожен и нравственен — я готов утверждать это перед целым светом! Что толкуют умники, будто этого быть не может, потому только, что народ наш не изучает религию. Да с которых пор необходимо для спасения души к Вере, Любви и Надежде придать еще знание истории? Учите крестьян грамоте по букварю — это осмыслит их набожность, но у них и без того веры так много, что нам, слушавшим Богословие, и не понять. Любят они просто, а Надеждой живут, и надеждой настоящей, не основанной на [теории вероятностей]. Пожалуйте-ка, господа, список добродетелей и пороков христианских, да сделаемте вместе перекличку; послушаемте, откуда, кто откликнулся. — Возьмем на выдержку: смирение. Где же его более, как не в крестьянах наших? Покорность судьбе. Стоит только посмотреть, как безропотно переносит русский человек всякое горе, всякую потерю, всякий недуг, как спокойно умирает, как больной и старик говорит о смерти: «Пора на покой» — и только. Человеколюбие, помощь ближнему. Да он и не считает ни за что пустить не только к себе в избу, но поделиться всем с первым пришлецом. Правда, иногда не введет он к себе больного, да тут причина особая: «Господь милостив! Хворому Бог поможет!» — а как неравно хворый-то умрет в избе, там, гляди, позовут гостеприимного хозяина к ответу, продержат долго-долго, а ему время дорого, и дорого потому, что каждый день, каждый час дает ему хлеб насущный. — Обвиняют русских в том, что они не чисты на руку. Воров и разбойников у нас очень немного сравнительно с другими нациями, а плуты есть. Это игра, в которой простолюдин не видит греха: у всякого есть глаза, есть свой царь в голове! Говорят, охотники до лошадей не считают за грех обмануть при продаже коня, а охотники псовые прилгать при рассказах о <1 cл. нрзбр.> да разве мы не садимся играть в преферанс с А. Н. Бахметевым, с Талызиным, которые играют гораздо поплоше всякого, — и выигрываем. Повторяю: учите их, учите как должно, и они поймут оттенки добродетелей и пороков, а материала нравственного в них много. Ого! и второго листа вторая страница — я заговорился о крестьянах, это слабость моя! Я, и зимой, и летом люблю изучать русского мужика — Вы это знаете, а летом только их и вижу, о них и думаю. Показал бы я Вам грамотные избы мои, которые теперь уже закрыты по причине летних работ, а раз в неделю все-таки собираются ученики и ученицы повторять зады. Взглянули бы Вы, как весомо, как понятливо смотрят они; Вы увидели бы, как заметна в них восженная искра разумения. Я надеюсь, что второе поколение не будет опахивать деревню, а молебны служить будет; не знаю, будет ли молиться лучше нынешнего, но наверно будет молиться сознательнее.
На волнующуюся Европу смотрим мы сквозь франкфуртские газеты. Журнал этот обвиняют в бесцветности — для меня это не порок, а достоинство: не хочу я смотреть ни сквозь синее стекло, от которого и летом природа кажется глубокой зимой; не хочу глядеть ни сквозь красное, в которое сумрачное небо горит, как в лучах солнца. Парижская эпидемия потяжелее нашей холеры! Не скоро отмолятся они от нее! да они, кажется, и молитву-то употребляют, как опахивание: «им сказал кто-то, пришедший из Москвы, что это помогает!».
Полно, полно! надобно знать честь! Я сделал более, нежели обещал: не только надоел Вам, да, вероятно, отнял возможность дочитать до конца. Все-таки напишите несколько слов, скажите, что Вы делаете.
Прошу Вас верить искреннему и сердечному уважению и преданности Вашего покорного слуги ки. Влад. Львова.
Июля 12-го дня 1848.
С. Спасское.
Адрес мой: Е. С. Кн. Влад. Влад. Львову, на станцию Солнечную Гору — письма по почте пересылаются.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 28. В письме речь идет об эпидемии холеры, охватившей Россию с весны 1848 г.; см. также письмо № 150 и примеч. 3 к нему.
1848 г. Июля 18 д.
Любезный брат Петр Яковлевич.
Письмо твое, которым просишь исполнить в случае твоей смерти необходимые поручения, получил я вчера. Ты не пишешь, что побудило тебя сделать эти распоряжения. Можешь себе представить, какое на меня действие произвело это письмо. Может быть, ты болен, даже трудно, но не хочу думать, чтоб ты был без надежды. Так как у нас здесь, как и везде, холера, а я полагаю, что она для меня опаснее, нежели для других, потому что я всегда страдал неправильным пищеварением, а ныне расположен и к простудам, то за несколько дней пред сим составил духовное завещание касательно движимого моего имущества; однако я не могу назваться больным, хотя и сильно чувствую влияние холеры. Может быть, если не точно те же причины, то подобные им, побудили и тебя сделать распоряжения, изложенные в твоем письме. Если меня эта надежда не обманывает, то прошу тебя уведомь меня. Если же ты болен, но по получении этого моего письма в состоянии будешь писать, то уведомь: что и как себя чувствуешь, сделай милость, не откажись исполнить эту мою просьбу. Человек, в большей части случаев, может быть убежден только за несколько минут до своей смерти в близости ее. Письмо твое по почерку и по слогу не такое, какое может быть написано за несколько минут пред смертию, следовательно, ты не можешь быть уверен в близости смерти, можно ли знать, что долго проживешь или что скоро умрешь? Это меня несколько на твой счет успокаивает, но что чрезвычайно прискорбно мне воображать, это то, что ты живешь один, и что если ты болен, то попечение о тебе некому иметь, кроме слуг. Есть ли у тебя добрые друзья? Навещают ли тебя? По крайней мере, слуга твой рачителен ли, усерден ли? Если б можно было, то разумеется я бы немедленно поехал в Москву. Но пока везде свирепствует холера, как от нее взять осторожность в дороге, как оставить жену в нынешнее время одну? И без холеры здоровье мое очень слабо, состояние не позволяет мне иметь дорогой какие-либо удобства, а потому если пуститься в дальний путь, то почти уверен, что не доеду.
Если ты умрешь, а я останусь жив, то из поручений твоих исполню непременно те, которые касаются до выдачи означенных в письме твоем сумм означенным в том же письме лицам, потому что это может быть произведено чрез переписку, если означенные лица дадут мне о себе знать. Другие твои поручения буду стараться исполнить, но не вижу, как это сделать, не находясь в Москве. Но почему не уповать на Всемогущего, почему не надеяться, что мы оба еще несколько времени проживем и еще когда-нибудь на этом свете увидимся?
Искренне любящий тебя брат твой Михаил Чаадаев.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, лл. 25-25 об. Написано в ответ на несохранившееся письмо П. Я. Чаадаева; на публикуемое письмо он ответил 18 августа 1848 г. (см. № 153 и примечания к нему).
Часу в девятом утра 14 ноября, когда еще был я в постеле, прислали мне, неизвестно от кого, свиток бумаги: это был первый подарок старому, многими уже забытому имяниннику. Развернув свиток, как в изображении, так и в деликатности поступка узнал я истинного христианина, кроткого сердцем, незлобивого и человека, высокою своею светскою образованностью, ныне уже столь редкою, украшающего Московское общество. Стихи, которые нашел я на обертке, весьма правильны и милы: но чьи они? вероятно, того же человека, которому стоило хорошенько заняться русским языком, чтобы и на нем показать совершенство слога.
Снисходительность часто возбуждает к нескромности, и оттого всепокорнейше просил бы я вас, если возможно, доставить мне другой экземпляр портрета Вашего. Сие делаю я вследствие желания, изъявленного одной Придворной Дамой, которая прошедшей весной имела удовольствие познакомиться с Вами 1.
С совершенным почтением и преданностью честь имею быть, Милостивый Государь, Ваш покорный слуга. Ф. Вигель.
С.П.бург
30 ноября 1849.
СП П. С. 120—121. Чаадаев ответил письмом № 184. Об обстоятельствах этой переписки см. №№ 163—165 и комментарии к ним.
1 Графиня А. Д. Блудова, фрейлина, о знакомстве которой с Чаадаевым Ф. Ф. Вигель писал в мае 1850 г. M. H. Загоскину: «Графиня Блудова от тебя, от Хомякова и от Алексея Петровича Ермолова воротилась без памяти, с последним даже переписывается; зато без зевоты и смеха не может слышать имени Чаадаева, то же самое и другие придворные дамы и девицы, прошлого года посетившие Москву» (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1928. Т. 2. С. 336).
Случайная встреча с вами в Москве возобновила знакомство наше, начавшееся в юности и прерванное разлукою <в> 40 лет. Пользуясь сим счастливым возобновлением, я позволил себе рекомендовать вам даровитого артиста нашего Г. Федотова 1. Он будет иметь честь показать вам две замечательные картины его кисти. Он посвятил себя такому роду живописи, который более всех труден и опасен. Не имея в Москве знакомых, он просил меня рекомендовать его человеку известному и просвещенному. Я не мог избрать лучшего, как адресовать его вам. Примите его и как артиста, и как бывшего военного служаку, и будьте ему полезны чем сможете. Просьба его будет скромна.
В полной уверенности, что вы не посетуете на меня за настоящее письмо мое, прошу вас принять уверения в чувствах совершенного почтения и преданности.
4 февраля 1850.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 48. О несохранившемся ответе Чаадаева см. коммент. к № 193.
1 Имеется в виду художник П. А. Федотов.
Посылая вам мою статью, помещенную в «Москвитянине» 1, прошу вас принять ее, как говорится, на память, хотя я уверен, что вы не забыли меня. Недавно я имел этому доказательство, получив от вас портрет ваш, за который я еще вас не благодарил. Примите теперь мою искреннюю и душевную благодарность. Вы угадали этою присылкою, что я один из тех, которые желают иметь его, и что я неравнодушен к такому знаку вашей памяти и вашей приязни.
Когда я увижу и услышу вас и немногих общих друзей наших? — Это один Бог знает! Потешьте меня и напишите ко мне хоть несколько строк. Не живши, может быть, никогда в такой глуши, в какой я живу теперь, вы, вероятно, не знаете как особенно дорог в этой пустыне голос жизни, голос человека, которого мы любим.
Примите, между тем, уверение в душевном уважении и постоянной преданности, с которыми всегда имею честь быть
25 апреля
1850
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 15, л. 3.
1 В 1850 г. в «Москвитянине» были опубликованы два стихотворения М. А. Дмитриева: «Старик к юношам» (№ 2, с. 183) и «Золото» (№ 3, с. 265—266). По-видимому, под «статьей» здесь он подразумевает одно из этих стихотворений. Согласно «Указателю статей и материалов…, помещенных в Москвитянине за 1841—1855 г.» (б/м, б/г, сост. П. Бартеневым) его статьи печатались здесь в 1851, 1852 и 1853 гг.
Вы сообщили мне Ваше письмо к одной даме 1 с тем, чтобы я откровенно сказал свое мнение о взглядах, в нем изложенных, на два действительно существенные и важные вопроса христианской церкви: о свободе церковной я о догмате Filioque, послужившим одною из причин несчастного разделения церквей — Восточной и Западной.
На мнения, изложенные в письме, позвольте и отвечать письменно, хотя и не на том языке, на котором написано письмо. Но о вопросах христианства, проповеданного всем языкам, можно говорить и писать на всех языках.
Вы начинаете письмо отрывком из проповеди Массильона, произнесенной в Версале в присутствии короля французского, в которой оратор напоминает ему, что власть королю дается народом и потому его жизнь и действия должны быть посвящены благу народному. Если бы нужно было оценивать мнение Массильона, то, конечно, в нем нельзя бы не заметить галликанского прелата, позволяющего себе иногда противоречить Западной церкви, которая произвела и развила вполне и последовательно учение о происхождении верховной власти от Бога, о так называемом jure divino[36]. Но Вы оставляете в стороне оценку самого мнения проповедника и рассматриваете только его слова как смелый поступок, возможный единственно при свободе церковной, которая в свой черед возможна только тогда, как Вы полагаете, когда церковь имеет свое самостоятельное средоточие, являющееся в лице верховного первосвятителя или Папы.
Прежде, нежели скажу, справедливо ли кажется мне или несправедливо последнее мнение, позволю себе, подражая Вашему рассказу о случае из жизни французского проповедника, рассказать другой, несколько похожий на него, случай.
В эпоху бешенства власти одного из царей Московских митрополит Филипп в Успенском соборе в глазах народа, когда царь, предводя толпою опричников в странных костюмах, явился в храм и подошел к митрополиту, прося благословения, говорил Иоанну: «не узнаю царя русского, мы здесь приносим бескровную жертву, а за алтарем льется кровь христиан невинных. С тех пор, как сияет солнце на небе, не видано и не слыхано, чтобы христианские цари так терзали собственную державу. В царствах языческих есть закон и правда, есть милосердие к людям — в России их нет. Достояние и жизнь граждан не имеют защиты, везде грабежи и убийства совершаются царским именем. Ты высок на троне, но есть судия Всевышний наш и твой. Как предстанешь на суд, обагренный кровию невинных, оглушаемый воплями их мучений, камни под твоими ногами вопиют о мести. Государь, я говорю как пастырь душ, который боится только одного Бога» 2. Спустя несколько времени, как Вам известно, митрополита в темнице задушил опричник царский.
Не правда ли, поступок русского митрополита в том же роде, как и рассказанный Вами. И много можно бы напомнить подобных, начиная с первых времен церкви, времен мученических и до настоящего, но они Вам известны и Вы согласитесь, что в них недостатка нет и быть не может; а я с своей стороны не могу, вслед за Вами, не принять их свидетельствами церковной свободы. Но вместе с тем замечу между приведенными Вами и мною поступками некоторое различие, и притом довольно важное. Представители церкви латинской могли гораздо смелее обличать злоупотребления светской власти, напоминать ей об ее обязанностях, нежели представители восточной церкви, и по самой простой причине: иностранец гораздо смелее может говорить о государственной власти, чуждой в отношении к нему и следовательно такой, которая в большей части случаев преследовать его не может. Он находится как бы вне ее границ и потому безопасен. Таково положение латинского прелата, подчиненного папе, в отношении к какому-либо из королей европейских. Не таково положение епископа церкви восточной, он гражданин того же государства, в котором представителя верховной власти он вздумал бы обличать; он не может защититься от преследований, если они последуют, и неминуемо падет их жертвою. Ему нужно гораздо более смелости решиться на обличение, гораздо более самопожертвования. Но чем выше и смелее подвиг, тем может он служить большим свидетельством в пользу церковной свободы. Если же поступок, мною рассказанный, свидетельствует также о церковной свободе, то, кажется, нельзя согласиться с тем, что она возможна только в церкви, имеющей видимое средоточие в лице папы: митрополит Филипп не принадлежал к ней. Свобода церкви, впрочем, и не определяется ни востоком, ни западом и не зависит ни от папы, ни от патриархов. Церковь не может и существовать без свободы, ибо не существует без Духа Божия. О ней, кажется по преимуществу, можно сказать словами писания: идеже дух Божий ту и свобода, и дух живущий в ней веет идеже хощет, и не имеет нужды постоянно выражаться в лице одного человека.
Итак, я не совсем согласен с изложенным Вами мнением, хотя и вполне соглашаюсь с желанием: да будет церковь свободна, или лучше сказать, да будет церковь церковью, а не государством, хотя бы даже и церковным, и тем паче не приказом духовных дел в каком-либо государстве, хотя бы и христианском.
Признаюсь, не разделяю и Вашего мнения о filioque, и об этом важном слове, разделившем церковь Христову, в ответ Вам, позволю себе сказать несколько слов.
Церковь приняла прибавление к символу, повинуясь власти папы, говорите Вы, не желая вводить раскола, — и делом повиновения оправдываете церковь. Так можно оправдать не церковь, но только тех членов церкви, которые и должны повиноваться. Но если есть повинующиеся, то должна же быть и власть повелевающая. Она и действительно была и действовала в лице пап, допустивших прибавление нового слова к символу. Ее, конечно, нельзя в этом случае оправдать повиновением, потому что пришлось бы тогда сказать, что повиновалась она политической власти императора, которая еще прежде папы допустила и утвердила прибавление. Положим, правы беспрекословно повинующиеся, но могут ли быть правы повелевающие неправо исповедовать веру?
Не признавая правильным одно из доказательств в пользу прибавления к символу, я не могу однако же не согласиться с Вашим вторым замечанием. Осуждать западную церковь только за то, что она допустила прибавление, не входя в рассмотрение самой его сущности, было бы странным забвением или незнанием истории нашей церкви. Символ со времен апостольских и до Никейского Собора добавлялся постоянно и, позволю себе сказать, развивался, разумея в этом случае не развитие самих догматов, но способа понимания сих догматов верующими и способа их выражения. Позволю себе прибавить даже: он может еще развиться, если потребует нужда. Большею частию действительно внешние в отношении к церкви обстоятельства, — появление новых ересей, как Вы замечаете, — служили поводом к прибавлению к символу. Но какая же новая ересь подала повод западной церкви прибавить filioque? Конечно не старые ариане, против мнений которых уже достаточно защитили церковное исповедание Вселенские соборы. Обратив внимание на историю, нельзя не заметить, что поводом к прибавлению послужило новое прение, спор личных мнений, возбудивший вопрос, который неправильно разрешал один из местных соборов и принял под свою защиту император.
Оправдывать прибавление ревностью церкви к почитанию Спасителя, которая отчасти даже перешла предел, кажется, тоже нельзя; такое оправдание возможно еще для частных лиц, часто в делах веры ревнующих не по разуму; но можно ли так оправдать церковь? Отцы восточной церкви, произнося анафему некоторым из мнений Оригена, не позволяли однако же произнести самому писателю. Они пропели ему вечную память, зная искреннюю его веру и святость жизни, признавая всегда возможным заблуждение для слабого разума человеческого, греховного дела и ложного мнения при самом добром и правильном намерении. Но что возможно и простительно человеку, что терпит и прощает церковь, то невозможно для самой церкви, в ней же живет Дух Господень, не заблуждающийся, не ревнующий не по разуму.
Оправдывая таким образом западную церковь, самое оправдание обличает ее и лишает значения церкви — западных христиан так оправдывать можно, и всякий христианин искренне пожелает, чтобы они так оправдались Но дабы оправдать церковь, необходимо доказать справедливость самого учения, заключенного в прибавление filioque.
Вы не входите в рассмотрение сущности самого учения, и я не войду в толкование одного из самых глубоких вопросов христианского богословия; позволю себе сказать только одно замечание. Положим даже, что и частный спор может послужить поводом церкви сделать прибавление к символу и точнее выразить исповедываемый догмат, положим даже, и поместный собор может сделать такое прибавление; но согласие всей церкви признает его впоследствии вселенским, и новый Вселенский собор утвердит его силу. Так бывало, но не знаю и сомневаюсь, бывало ли, чтобы новое прибавление к символу возбуждало раздоры в церкви и разделило бы ее на две половины. Плоды нового учения не свидетельствуют в его пользу.
В заключение позвольте принести Вам искреннюю благодарность за то удовольствие, которое Вы мне доставили, позволив прочесть прекрасное письмо Ваше и даже снисходительно потребовав непременно моего мнения о мыслях в нем изложенных.
СП I. С. 373—377. Автором письма, возможно, является С. Д. Полторацкий (см. примеч. 2 к № 167).
1 Имеется в виду письмо П. Я. Чаадаева к Е. А. Долгоруковой от 6 октября 1850 г. См. № 172 и примеч. к нему.
2 Этот эпизод, имевший место в 1568 г., заимствован автором письма из второй главы девятого тома «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина (СПб., 1892. С. 65-66).
Я очень огорчен, любезнейший друг, что покидаю Москву, не улучив возможности попрощаться с вами и выразить вам свою благодарность за вашу любезную предупредительность. Но так как я очень надеюсь вернуться сюда к концу августа месяца, то и рассчитываю иметь случай исправить это упущение. Пока что благоволите сохранить ко мне дружеское расположение и примите уверение в моей искренней преданности.
Суббота.
14 июля.
Тютчев Ф. И. Сочинения. М., 1980. Т. 2. С. 116. Датировано там же по содержанию: 14/26 июля 1851 г. Тютчев выехал из Москвы в Петербург.
Почтеннейший Петр Яковлевич, я полагаю, что письмо из Ялуторовска не может для вас быть неприятно вообще, а с припискою должно быть приятно в особенности.
Я провел здесь целую неделю, и, конечно, это время не забудется мною никогда. Увидать людей, о которых знал лишь понаслышке, о которых судил следовательно не так, как следовало, сблизиться с ними для молодого человека, начинающего жить, есть, конечно, дело великой радости! Но еще более радует то, что все, этими людьми перенесенное, не убило в них той жизненности, которой нет в большей части людей, проводящих свое существование под благоприятными обстоятельствами.
Письмо ваше и портрет были отданы Ивану Дмитриевичу в самый день моего приезда; о том, как была принята эта посылка, говорить не буду, в этом письме пишет сам получивший.
Но не могу умолчать того, как мне было приятно познакомиться с этим живым и умным человеком, я, так сказать, прислушивался к биению горячего, благородного его сердца и с каждой минутой любил его все более и более, и теперь, когда необходимо расстаться, чувствуется какая-то тоскливая тягость!
То же впечатление, хотя и неравносильное, произвели на меня и все его товарищи: рассказать вам этого общего радушия, того доброго чувства, которое читается в глазах их, нельзя, есть вещи не передаваемые словом. Сегодня выезжаю в Иркутск, спешить велит служба, а то бы пробыл еще. Нечего говорить, что много было расспросов об вас и я радовался тому, что мог в этом отношении удовлетворить любопытству.
Прощайте, Петр Яковлевич, будьте здоровы и подчас вспоминайте любящего вас и уважающего
г. Ялуторовск
Суббота 1851, 4 августа.
Матвей Иванович Муравьев поручил мне передать вам дружеский его поклон.
Спасибо, любезный друг, за прекрасный подарок, который ты мне только что сделал присылкой портрета; моему воображению не пришлось слишком напрягаться, чтобы признать, что он очень похож. Настоящим наслаждением для меня было знакомство с твоим молодым другом. Мне кажется, я просто влюблен в него. Передай, пожалуйста, от меня тетушке твоей и кузинам самый дружеский привет.
Нежно обнимаю тебя и брата.
Декабристы и их время. М., 1932. Т. П. С. 199—200.
1 Пер. приписки Д. И. Шаховского. Это последнее из известных писем И. Д. Якушкина к Чаадаеву; но, по-видимому, они еще долго получали известия друг о друге благодаря посредничеству Н. Д. Свербеева. О смерти Чаадаева И. Д. Якушкин узнал в Иркутске летом 1856 г. Н. Д. Свербеев писал 9 августа 1856 г. Н. Д. Шаховской: «Пожалели мы здесь о бедном Чаадаеве, жаль его, что бы ему еще пожить — и, быть может, свидеться со старыми товарищами, смерть его особенно опечалила Ив. Дмитриевича, кстати, он вчера уехал на старое пепелище в Тобольской губ.» (Там же. С. 200).
Прекрасно, многоуважаемый Петр Яковлевич! прекрасно написано письмо Ваше. Я читал его с тройным удовольствием, как чистую русскую прозу, как поучение и, наконец, как очерк современных нравов и литературы. В этом очерке так много истины и самой животрепещущей истины! — Впрочем, письмо Ваше перенесло меня далеко в отдаленность времен. Мне показалось, что я слышу Гостомысла, вызывающего Рурика. Так и слышешь слова: «Земля наша пространна и богата, да нет в ней порядка»!
Будете ли Вы так счастливы, как Гостомысл, приедет ли Рурик из Баден-Бадена володати русскою землею, т. е. литературою? — А худо без Рурика! Что разговор, то спор, что спор, то ссора, а дело от этого не выигрывает. Петербургские нахалы бьют московскую усобицу по носам, и набегают как половцы, пользуясь семейными раздорами. Авторитет великое дело: он ставит все на свое место. Теперь у нас: «кто раньше встал, тот и капрал!»
Все колеса спрыгнули с осей и всякому колесу хочется на чужой оси повертеться. Вот наше положение. Вызывайте же, вызывайте Рурика из Баден-Бадена и напечатайте, непременно напечатайте Ваше мастерское письмо, — извините, гости приехали, писать больше некогда.
Русское обозрение. 1897. Т. 45, июнь. С. 903. Написано по поводу письма Чаадаева к В. А. Жуковскому от 27 мая 1851 г. (№ 179).
В понедельник на второй день Пасхи, минет сороковой день по кончине Н. В. Гоголя. В Даyиловом (монастыре), в десять с половиной часов утра, начнется заупокойная обедня и потом панихида по душе усопшего, а потом предложена будет трапеза сорока бедным, монашествующей братии и нам, участникам поминовения, в келье архимандрита. Издержка каждого участника десять р. сер.
Вы, конечно, примете участие в этом поминовении; потому я счел долгом уведомить вас об этом. Отрадно будет услышать воскресную песню вместе с заупокойной на могиле того, кто так любил и так глубоко чувствовал праздник воскресения. Мне хочется за трапезой прочесть его «Светлое Воскресенье» 1.
Желаю вам встретить праздник в радости духовной и в полном здоровье, прошу вас принять заранее и сердечное поздравление мое и чувство полного к вам уважения и преданности.
PC. 1902, март. С. 593—594.
1 Заключительная статья «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя, в которой встречаются отрывки, весьма близкие умонастроению Чаадаева, например: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. „Хуже мы всех прочих“ — вот что мы должны всегда говорить о себе» (Гоголь Н. В. ПСС. Т. VIII. С. 417).
Любезный брат Петр Яковлевич.
Ты пишешь мне от 12 марта: «…Пишет мне Левашов, что 1-го Марта в Гражданской Палате прошение еще получено не было». Отвечаю:
Прошение в Нижегородскую Гражданскую Палату о выдаче свидетельства для представления в залог свободных в имении моем от залога душ, послано было 18 февраля, как я тебе и писал. Нет сомнения, что оно получено было в Палате прежде 1-го марта — на страстной неделе последовал уже в ардатовский Земский суд из Палаты указ о произведении моему имению описи.
Далее ты пишешь:
«Еще приводит нас в недоумение и то: что ты не означил числа душ, поэтому не знаем, намерен ли исполнить прежнее свое обещание или уплатить другую какую сумму» — отвечаю:
Вам (кого ты разумеешь под словом нас, говоря: «приводит нас в недоумение», и много ли вас, не знаю) не может быть никакой надобности знать, на какое число душ я прошу свидетельства и даже сколько душ я намерен заложить. Из числа душ, на которые получу свидетельство, я могу представить в залог на всех. Также могу заложить душ на такую сумму, которая больше той, которая вам нужна. Но, разумеется, вы желаете знать, сколько вы должны ожидать от меня денег. Об этом вы и будете уведомлены, как скоро я с своей стороны получу от вас уведомления, о которых объяснено будет здесь ниже.
Что касается до незнания вашего, намерен ли я исполнить обещание свое, то вероятно из всех вас, ты один мог бы знать, случалось ли, чтобы я своих обещаний не исполнял, или не случалось. Следовательно, есть ли причина полагать, что я не исполню данного обещания, или нет причины. Во всяком случае, этот вопрос ваш из числа таких, на которые не отвечают. Делать же его могут только такие люди, которые не считают, чтоб очень нужно было исполнять свои обещания и не имеют сами привычки их исполнять.
Я знаю, в чем состоит то, что я обещал, но я мог дурно выразиться, давая это обещание, а вы могли ошибиться в смысле моих слов, а потому для избежания всякого недоразумения, я бы желал, чтобы вы объяснили то, что вы разумеете, упоминая о прежнем моем обещании.
Далее ты пишешь:
«Позволь напомнить тебе, что с тех пор как в первый раз, то есть: тому без малого три года получил твое уверение, что согласен уплатить часть своего долга, мои долги уменьшиться не могли, а должны были увеличиться, несмотря на уплаты по временам мною учиненные».
На это но отвечаю, но спрашиваю: отчего долги твои должны были увеличиться? Из получаемых тобою от меня ежегодно денег разве ты не мог употреблять часть на уплату если не капитала долгов твоих, то по крайней мере процентов? Должен же ты будешь обходиться без части получаемого тобою ныне дохода, когда устроишь свои дела. Этот вычет из теперешних доходов своих, что тебе мешало <сделать> и три года тому назад? Долги твои если бы не уменьшились, то уже никак не должны бы были увеличиться, если б тебе не угодно было их увеличить. Это ясно как день.
Как бы то ни было, если уже долги твои увеличились, — то ты, надеюсь, понимаешь, что не зная, до какой суммы они увеличились, не могу знать и того, имею ли средства вывести тебя из затруднения и помочь устроить твои дела, и если имею, то какие должен для этого сделать распоряжения.
Итак, прошу тебя:
во-первых: изложить ясно и определительно, чего вы от меня ожидаете, и что вы именно разумеете, говоря о прежнем моем обещании. Если не встретится препятствий, то прошу сослаться на то мое письмо или на те мои письма, в котором или в которых находится это обещание, и означить год, месяц и число этого письма или этих писем,
во-вторых: уведомить меня, сколько прибавилось к сумме твоих долгов, — от 15-го апреля 1849 года ты писал мне, что для уплаты долгов твоих и для прочего! 1 нужно тебе девять тысяч рублей серебром, — а ныне сколько тебе нужно для уплаты долгов твоих и для прочего?
По получении этих объяснений я постараюсь сообщить вам немедленно, что могу и что намерен сделать для исполнения ваших желаний.
Михайло Чаадаев.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 74, лл. 35-36 об. Написано в ответ на письмо П. Я. Чаадаева от 12 марта 1852 г., хранящееся в ИРЛИ, ф. 334, ед. хр. 416, л. 20. П. Я. Чаадаев ответил брату письмом от 20 апреля 1852 г. {№ 187).
1 Восклицательный знак в рукописи написан красным карандашом рукой П. Я. Чаадаева.
К крайнему сожалению моему я не могу исполнить Вашего желания, почтеннейший Петр Яковлевич, потому что рукопись: Размышления о Божественной Литургии находится теперь у Митрополита. Иначе я с большим бы удовольствием Вам ее доверил.
Занятия мои поглощают у меня все время. Рад бы я был иногда оторваться от них к Вам, в Ваш приютный уголок, для мыслящей беседы, но что делать? — Вот, может быть, вечерние прогулки Ваши по Сокольникам доставят мне летом удовольствие чаще Вас видеть.
Вчера я не поспел к новорожденному на юбилей его. Приписываю охотно поздравление.
Вас всегда рад видеть, когда ни пожалуете.
С искренним уважением всегда Вам преданный С. Шевырев.
2 мая
Суббота.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103. (Авт. 7, 27). Датируется по вечному календарю в соответствии с упомянутыми в письме реалиями: 2 мая приходится на субботу 1842 и 1852 гг. 1852 год предпочтительнее, так как в письме упомянута рукопись сочинения Н. В. Гоголя «Размышления о Божественной Литургии», которую Шевырев едва ли стал бы распространять среди знакомых при жизни автора.
Вчера только принесли мне № 4 журнала Сельского хозяйства, где помещена статья моего сочинения, и несколько экземпляров особо отпечатанной этой статьи. Один из них при сем препровождаю вам, почтеннейший Петр Яковлевич, прошу не взыскать, если что не так, истинно я писателем никогда не был, да и не ищу быть оным, а написал что в голову взошло, по убедительному желанию одного лица, и вся моя работа кончена была в несколько, можно сказать, часов и то в свободное время от моих занятий. Диплом мой печатается и скоро буду иметь удовольствие вам его доставить.
До свидания. Григорий Безобразов.
15 авг. 1853.
Публикуется с оргинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 2.
Поверьте, почтеннейший Петр Яковлевич, что Бартенев неумышленно виноват перед Вами, и я ручаюсь Вам за него, что он искренно будет благодарить Вас, когда Вы его вразумите и сообщите ему сведения касательно отношений Ваших к Пушкину. Непростительно б было биографу славного поэта не иметь понятия о послании, к Вам написанном; но оно не входит в период его Лицейских стихотворений. Об нем речь впереди. Я убежден, что Бартенев обрадуется случаю услышать от Вас все подробности общения Вашего с Пушкиным, и верно и точно передаст их в дальнейшем развитии своей темы.
Если бы Вы, по этому случаю, взяли перо, очинили бы его по-русски, и передали бы нам всю историю сношений Ваших с Пушкиным, — я поблагодарил бы Бартенева за его неловкость и оплошность, которая подала бы повод к такому любопытному рассказу. А Вы даже обязаны это сделать, и биограф Пушкина не виноват, что Вы этого не сделали, а виноваты Вы же сами. — Как таить такие сокровища в своей памяти и не дать об них отчета современникам? Вот чем хорош Запад: там прошедшее не погибает. Там нет ржавчины равнодушия.
Но виноват: думал только защитить Бартенева — и забывшись, позволил себе нападение на Вас. Дай Бог, чтоб и моя неловкость повела к добру и чтоб мы когда-нибудь прочли Ваши записки или но крайней мере записку о Вашей дружбе с Пушкиным.
Всегда Вам рад, и в среду, и когда угодно. Горло мое меня беспокоит. Сижу дома — и берегусь. Приходится думать безмолвно, или с пером в руках, а не живым словом. На все пора. Время безмолвной мысли, время говорливой. Но пора перестать.
Простите, если в чем описался, но, конечно, не встретится описки в моем уважении и преданности Вам.
Окт. 17.
СП I. С. 42-3. Написано в ответ на письмо П. Я. Чаадаева № 201; см. примеч. к нему.
С благодарностью возвращаю Вам книжку стихов Пушкина. Я перечел с большим удовольствием его послания к Вам и еще больше убедился, что Вы точно правы. Невозможно рассказывать жизнь Пушкина, не говоря о его отношениях к Вам. — Но позвольте Вам повторить то, что я говорил Вам прежде: Вы правы только в отношении к Бартеньеву, а не в отношении к Пушкину и Вашей дружбе. — Если человек, совсем не знавший Пушкина, расскажет об нем неполно или даже не так, то друзья Пушкина обязаны дополнить и поправить, — Несмотря на его ошибки, мы все будем благодарны Бартеньеву за то, что он рассказал без ошибок. Он мог и совсем не говорить о нем; на нем не было той обязанности спасти жизнь Пушкина от забвения, какая лежит на его друзьях. И чем больше он любил их, тем принудительнее эта обязанность.
Потому я надеюсь, что статья Бартеньева будет введением к Вашей, которую ожидаю с большим нетерпением.
Преданный Вам И. К.
СП I. С. 424. Об обстоятельствах написания этого письма см. № 201 и примеч. к нему.
Не забыл я вашего препоручения, любезный Петр Яковлевич. Сейчас ездил прощаться с Фед. Ив. Прянишниковым), который едет, но увы, не в Петербург. Впрочем, нечего сказать, потому что нет подробностей о нашем деле. Во всяком случае, ежели будет жалоба на юнкера, то нельзя будет не исследовать оной. Иначе устроить нельзя. Надобно, чтобы виновный поладил как-нибудь с обиженным.
Сию минуту получаю письмо от Вяземского. Стихи его я наскоро пробежал. Зная, что сегодня у вас многие по привычке, кто прочитают это с удовольствием, посылаю вам стихи Вяземского 1, но (давать лучше денег) извольте мне их возвратить с моим посланным. Хочу прочесть их со вниманием и исполнить тотчас комиссию Вяземского — завтра ему отрапортовать. В сегодняшней пчеле 2 помещены прежние стихи Вяземского:
До свидания.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 7, л. 3. О датировке см. ниже примеч. 1.
1 Возможно, об этих же стихах П. А. Вяземского Чаадаев пишет в письме к А. Я. Булгакову (№ 207).
2 Имеется в виду газета «Северная пчела», издававшаяся в Петербурге с 1825 г. Ф. В. Булгариным (с 1831 г. — совместно с Н. И. Гречем).
3 Цитата из стихотворения П. А. Вяземского «Нахимов, Бебутов, победы близнецы! В вас ожили в сей день богатыри-отцы…» (ПСС. СПб., 1887. Т. XI. С. 98-99) Стихотворение написано 31 декабря 1853 г., впервые опубликовано в сборнике «К ружью!». СПб., 1854.
Любезный Петр Яковлевич, я буду тебя ожидать сегодня ввечеру в 8-мь часов по делу, о котором ты мне говорил 1.
Душевно тебя любящий
Суббота
14-го марта
1856 г.
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 17, л. 1.
1 Возможно, речь идет о деньгах, о которых Закревский хлопотал для Чаадаева (см. след. письмо, а также примеч. 12 к № 197).
Желание твое я исполнил, любезный Петр Яковлевич, — потомственный почетный гражданин временно московский 1-й гильдии купец Евграф Владимиров Молчанов даст тебе взаймы пять тысяч руб. сереб. за указные проценты на год, заготовь таким манером на его имя заемное письмо и пришли ко мне, и деньги тотчас тебе доставят.
Душевно тебя любящий Граф А. Закревский.
29<25?> марта
1856 г.
Был у Екатерины Николаевны Орловой, но не застал дома…
Публикуется с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ср. 103, п. 1032 ед. хр. 17, лл. 3-3 об.
Один смутный ум охвачен навязчивой идеей; подчинив его волю, эта идея принуждает его к действию: в четверг отправиться в Собрание на бал-маскарад, чтобы узнать, удалось ли г-ну Ч. во вторник ночью разрешить проблему трех способностей, и поскольку этот вышеназванный ум отнюдь не желает, чтобы его спутали с одной из глупых масок, наводняющих карнавал, он считает нужным предупредить, что подлинным окажется лишь то домино, у которого на левой руке будет бант небесно-голубого цвета.
Перевод выполнен с оригинала, хранящегося в ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 36. Письмо не датировано; автор не известен. Вероятно, это одна из многочисленных поклонниц Чаадаева. В другом письме, хранящемся среди бумаг Чаадаева, другая «неизвестная дама» объясняется ему в любви и назначает свидание на Тверском бульваре (ГБЛ, ф. 103, п. 1032, ед. хр. 35). Публикуемое письмо интересно тем, что, по-видимому, несет на себе отпечаток какого-то разговора с Чаадаевым (или Чаадаева с третьим лицом, случайно подслушанного «неизвестной») о проблеме «трех способностей», т. е. о соотношении ума, воли и действия.
- ↑ Вероятно, кабриолет, в котором ехал Н. И. Тургенев, сопровождал в пути почтовый дилижанс (В. С.).
- ↑ косынка.
- ↑ общий стол.
- ↑ до востребования.
- ↑ за все (итал.).
- ↑ Дворец Правосудия.
- ↑ Рассуждение о всеобщей отмене работорговли неграми (нем.).
- ↑ Разве я не человек и не брат! (англ.).
- ↑ В оригинале по-русски.
- ↑ Бог с вами и с нами! (лат.).
- ↑ Прощайте, будьте здоровы (лат.).
- ↑ В оригинале по-русски.
- ↑ В оригинале по-русски: «Бутошникъ».
- ↑ В оригинале по-русски: «Царевичъ».
- ↑ Где хорошо, там и отечество (лат.).
- ↑ У некоторых раскольников все члены семейства разделены разномыслием (здесь и далее все подстрочные примечания, кроме специально оговоренных, принадлежат автору письма. — В. С).
- ↑ В рукописи ошибочно написано «последние» (В. С).
- ↑ Так в оригинале (В. С).
- ↑ Этого мало, я уверена, что и бы знаете о существовании в России особенного рода странствующего монашества; это люди, не принадлежащие к монастырям, но ходящие в одежде келейника, принимающие вид юродивых. Они, владея вполне церковным языком и духовною грамотностию, распространяют мнения… Правительству следует обратить на них внимание.
- ↑ В оригинале по-русски: «Тарась Булба».
- ↑ В тексте по-русски.
- ↑ Чреватое бедствиями, роковое событие (нем.).
- ↑ В оригинале: «Veliki Kniaz».
- ↑ Да приидет Царствие Твое (лат.) — Мат. 6, 10.
- ↑ Бури не совместимы с безмятежной жизнью (лат.).
- ↑ В оригинале по-русски.
- ↑ Раевский — пометка С. Д. Полторацкого на полях рукописи.
- ↑ В оригинале по-русски.
- ↑ В оригинале по-русски.
- ↑ В оригинале по-русски.
- ↑ В оригинале по-русски.
- ↑ Когда слабеет Карфаген, крепнет Италия (лат.).
- ↑ Протестантизм приближается к абсолютному концу (англ.).
- ↑ «Видел воочию я, но участником не был» (лат.) — перефразированный стих из «Энеиды» Вергилия (II, 5-6).
- ↑ В очереди, в хвосте.
- ↑ Божеское право (лат.).