Сканировала и составила Нина Дотан (из 4-того тома)
Корректировал Леон Дотан (06. 2001)
форматирование сложное, поэтому текст рекомендуется оставить в этом формате или похожем, как напр. — htm, rtf. В оригинале комментарии — находятся в конце книги.
ТОМ ЧЕТВЕРТЫЙ
[править]ПРЕДИСЛОВИЕ
[править]Настоящий том собрания сочинений и писем М. А. Бакунина охватывает время с конца 1849 г. по 1861 г., т. е. один из самых трагических периодов его жизни, годы его тюремного заключения и ссылки. К этому периоду относится не только ряд чрезвычайно интересных и для тогдашнего состояния Бакунина характерных писем, но и несколько документов общественного значения, могу-щих (с поправками, необходимыми при оценке составленных в неволе писаний) дать немаловажный материал для биографии Бакунина вообще и для характеристики его социально-политиче-ских взглядов в частности: мы имеем в виду его письмо к своему защитнику Отто от 17 марта 1850 года (в этом томе № 541), его защитительную записку, писавшуюся с декабря 1849 г. по апрель 1850 г. (в этом томе № 542), и в особенности его зна-менитую «Исповедь» от июля — августа 1851 г. (№ 547), не считая его писем к M. H. Каткову (в этом томе №№ 605, 609 и 613) и к А. И. Герцену (№№ 610, 611 и 612). Некоторые из этих документов неоднократно использовались историками и в частности биографами Бакунина, будут использоваться ими и впредь в виду представляемого ими огромного интереса и со-держащегося в них богатого материала, зачастую впрочем нуж-дающегося в тщательной проверке.
Отличием настоящего тома от предыдущих является то, что, несмотря на его сравнительно большой объем, он содержит всего 84 документа. Но зато, как мы выше указали, в числе этих доку-ментов имеется несколько весьма обширных, особенно «Исповедь». Все эти документы были уже опубликованы на русском языке. Так письмо к Отто впервые опубликовано нами в I томе книги о Бакунине в 1920 г. Письма к А. И. Герцену были опуб-ликованы в 1896 г. М. П. Драгомановым в Женеве с недоступ-ных для нас оригиналов, хранящихся до сих пор в Герценовском
архиве в Лозанне, так что нам пришлось перепечатать их со все-ми ошибками, которые столь часты в небрежных изданиях Драгоманова (за исключением явных описок или опечаток, которые мы исправляли по смыслу, в каждом отдельном случае оговари-вая наши исправления). Защитительная записка Бакунина и письма его к Каткову публиковались дважды: Вяч. Полонским (в журналах и в томах I и II «Материалов для биографии Ба-кунина»), но с рядом ошибок и искажений, так что его текстом пользоваться опасно. Мы печатаем все эти документы с оригина-лов кроме «Защитительной записки», немецкий текст которой, хранящийся в пражском архиве, пришлось для перевода взять из книги В. Чейхана «Бакунин в Чехии» (этим же текстом впрочем пользовался и Вяч. Полонский). «Исповедь» также пуб-ликовалась дважды: а первый раз — редакцией журнала «Исто-рический Архив» в 1921 г., второй раз — в исправленном виде В. Полонским в томе I его «Материалов для биографии Бакуни-на». Однако и это второе издание не свободно от ошибок, под-час весьма грубых и искажающих смысл. В нашем издании она перепечатана с оригинала, хранящегося в Архиве Революции, и впервые появляется наконец в точном виде (если не считать транскрипции).
Наше издание отличается от прежних не только своею полно-тою и точностью, но и подробным комментарием, сопровождаю-щим все публикуемые тексты. Все перечисленные нами выше до-кументы, и много других, вошедших в этот том, снабжены ком-ментарием, стремящимся осветить все имена и события, упоми-наемые в комментируемых писаниях Бакунина. Чтобы дать поня-тие о тщательности, с которою составлен этот комментарий, ука-жем, что к одной «Исповеди» сделано 270 примечаний, в том числе немало довольно обширных и детальных. Это конечно не значит, что нам удалось ответить на все вопросы, возбуждаемые этим незаурядным историческим документом, выяснить все фак-ты и всех людей, о которых он говорит или на, которые намекает, установить все связанные с ними даты и места. Этого не допуска-ет состояние наших библиотек и архивов, по крайней мере по-скольку выявлено их содержание. Мы не могли найти в них мно-гих книг и словарей, газет и журналов, особенно старых, не только иностранных, но и русских и т. п. Тем не менее мы можем без риска быть опровергнутыми утверждать, что сделали в этом отношении почти все доступное, хотя не скрываем от себя, что многое здесь следовало бы еще добавить.
В заключение повторяем нашу просьбу к читателям: сообщать дам обо всех известных им материалах о М. А. Бакунине, в частности о неопубликованных еще рукописях, письмах, сочине-ниях, портретах и т. п., по адресу: Москва, площадь Сверд-лова 2/4. «Метрополь», 1-й. подъезд, кв. 12, Ю. М. Стеклову.
Перевод с немецкого. № 534. — Письмо Адольфу Рейхелю.
(15 октября 1849 года). (Кенигштейнская крепость).
Бедный друг, ты не долго был счастлив. Иетта (Первая жена Рейхеля.) умерла. Это известие меня потрясло, так неожиданно оно пришло. Я не стану пытаться утешать тебя; нет утешения для такой потери. Время — глупое утешение. Но ты имеешь сына, которому ты должен быть заодно отцом и матерью: это — живое наследство от нее. Это — еще счастье; ибо счастье — быть необходимым существу, которое любишь. Я тем лучше могу оценить это счастье, что у меня его совсем нет. Твое письмо 1 было для меня в моей пустыне словно каплею живой воды. Благодарю, друг, а впрочем зачем благода-рить? Меньшего я от тебя и не ожидал, я ни на одно мгновенье не сомневался в твоей преданности и любви. Наша дружба — из таких, которые не могут ни уменьшиться ни увеличиться от времени и обстоятельств и не нуждаются ни в каком испытании.
Что касается меня, то я здоров и спокоен, много занимаюсь математикою, читаю теперь Шекспира и изучаю английский язык2 — математика в особенности является очень хорошим средством для абстракций, а ты знаешь, что я всегда имел от-менный талант к абстракции; а теперь я волей-неволей очутился в абстрактном положении. С тех пор как меня перевели в Кенигштейн, тот самый Кенигштейн, которым я много лет тому назад так любовался снаружи3 , я чувствую себя — конечно, поскольку это возможно в тюрьме, — совсем хорошо. Со мною обращаются здесь чрезвычайно гуманно, а я со своей стороны стараюсь избегать всего, что могло бы послужить поводом к изменению этого-отношения ко мне, и если я не весел, то я также не чувствую себя несчастным и со спокойствием жду будущего, которое мне еще совершенно неизвестно. Это все, друг, что я могу тебе ска-зать о себе; когда мне плохо, то я вспоминаю мою любимую по-говорку: «перед вечностью все ничто», и на этом баста.
Благодарю фрейлейн Эмму за ее поклон; утешительно знать, что ты не совсем вычеркнут из памяти всех друзей. Кланяюсь так-же ее брату, если ты его увидишь (По-видимому Эмма Гервег и ее брат Густав Зигмунд 4. А может быть, здесь для конспирации назван братом сам Г. Гервег (т. е. ее муж).)
Пиши мне часто. Ты это сделаешь, друг, я знаю. И сообщи мне, как тебе живется. Находятся ли Рудольф и Клара еще у те-бя, или же при тебе только маленький Мориц (Сын Рейхеля от первого брака.)? У тебя ли еще старушка Паулина? Кланяйся ей от меня и скажи ей, что она изумилась бы при виде того, какой порядок царит у меня в моей здешней комнате.
Жив ли еще твой отец? Что делает Матильда (Сестра А. Рейхеля (по мужу Линденберг)), где она, име-ешь ли ты сведение о нашей бедной Иоганне (Иоганна Пеокантини.) и о старой ма-тушке Фохт? (Луиза Фохт). Ты можешь себе представить, что у меня те-перь больше, чем когда-либо, досуга думать обо всем прошлом, и: что я часто думаю о всех наших милых. Кланяйся всем, кто по-мнит обо мне. Я скоро напишу тебе.
Твой
М. Бакунин.
15 октября, понедельник. Крепость Кенигштейн.
Что поделывает музыка? Сочинил ли ты что-нибудь новое? Как обстоит дело с обещанною мне симфонией? Бедный друг, теперь тебе снова приходится делать все в одиночестве, Иетты нет, она не может слышать твоих композиций. И все же что зна-чат наши личные страдания в сравнении с тою великою мукою возрождения, которая ныне овладела всем миром! Мы большею частью все еще очень одиноки, но время велико, бесконечно ве-лико, достаточно велико, чтобы самому слабому внушить веру и бодрость.
Будь здоров, старый и дорогой друг! А я возвращаюсь к сво-ей математике.
Знаешь, я часто вспоминаю, как ты раз вечером в Дрездене пел перед моим окном испанскую песню.
Скажи фрейлейн Эмме (Гервег), что я тоже очень часто вспоминаю наши вечера на улице Барбэ-де-Тони.
№ 534. — Письма Бакунина к Адольфу Рейхелю заимствованы нами из трехтомной литографированной биографии Бакунина, написанной Мак-сом Неттлау. Их всего пять и помещены они на стр. 119 — l23 книги Неттлау. Перевод с немецкого сделан Ф. Д. Капелюшем. Эти письма напе-чатаны у нас под номерами 534, 537, 538, 543 и 544.
Кроме того М. Неттлау впоследствии напечатал еще отрывки из трех писем Бакунина к сестре Рейхеля Матильде в № 7 зарубежного сборника «На чужой стороне», выходившего в Берлине — Праге под редак-цией С. Мельгунова; полностью эти письма находятся в «Дополнении» (SupplИment) к упомянутой литографированной биографии Бакунина, написанной М. Неттлау, но так как это «Дополнение» пока никому не до-ступно, то нам пришлось удовольствоваться теми отрывками — несомненно весьма краткими, — какие были опубликованы до сих пор Максом Неттлау, и при этом пользоваться плохим переводом, напечатанным в белогвардей-ском журнале, ограничившись исправлением отдельных слов. Эти письма Бакунина к Матильде Рейхель напечатаны у нас под номерами 539, 540 и 545.
Вместе с отрывками из писем к Матильде Рейхель Макс Неттлау опубликовал в той же книжке «На чужой стороне» отрывки из пяти пи-сем Бакунина к Адольфу Рейхелю. Как сильно по временам Неттлау со-кращал эти письма, видно например из того, что из письма от 24 ноября 1849 он приводит всего 6 строк, тогда как в письме этом свыше трех страниц. Однако ничего не подозревавший об этом В. Полонский, не знавший, что письма к Адольфу Рейхелю полностью помещены в литографиро-ванной биографии Бакунина еще за 25 лет до того, как отрывки из них были напечатаны в «На чужой стороне», поспешил перепечатать эти скудные отрывки в № 7 редактировавшегося им журнала «Печать и Револю-ция» за 1925 г. как нечто совершенно новое и даже выразил в предисловии благо-дарность Максу Неттлау за материалы, якобы «любезно предоставленные» ему, В. Полонскому, «д-ром Максом Неттлау»! Хотя мы еще 1926 г. указали Полон-скому на его промах в примечании к 2-му изданию тома I нашей книги о Бакунине (стр. 381—382), во втором томе «Материалов для биографии Бакунина», вышедшем в 1933 году и составленном тем же Полонским, по-мещены те же произвольно выбранные М. Неттлау отрывки (стр. 364 сл.).
Как известно, Бакунин после сдачи Дрездена правительственным войскам выехал вместе с Гейбнером в Фрейберг, тогдашний центр саксон-ской горной промышленности с многочисленным боевым пролетариатом. Но так как ряд лиц, в том числе Р. Вагнер, советовали избрать центром дальнейшего сопротивления фабричный город Хемниц с многочисленными рабочими, то наши путники решили изменить свой маршрут. Они двину-лись в Хемниц в надежде найти там опорный пункт для дальнейшей борь-бы. Здесь вопреки совету Борна (Борн (Буттермильх), Стефан (1824—1898) — немецкий политиче-ский деятель; будучи мелкобуржуазного происхождения, учился в гимна-зии, затем стал наборщиком; в 1846 уехал в Париж, здесь познакомился с Энгельсом и вступил в «Союз Коммунистов». С конца 1847 г. жил в Брюсселе, а после мартовской революции 1848 вернулся n Берлин, где стал во главе рабочего движения. В августе — сентябре 1848 созвал съезд, положивший основание «Рабочему Братству», в ЦК которого Борн был избран. С октября 1848 переехал в Лейпциг, где редактировал газету «Братства». Всю эту работу Борн проводил в типично соглашательском, оппортунисти-ческом, мелкобуржуазном духе, мало напоминавшем бывшего коммуниста. Принял участие в майском восстании в Дрездене и после пленения Гейнце назначен был главнокомандующим революционных сил, которые под его ру-ководством совершили удачное отступление. После этого Борн бежал в Швейцарию и с тех пор уже не принимал участия в политической жизни. В Швейцарии Борн занялся журналистикой и педагогической деятельностью; был профессором по история литературы. В 1898 г. выпустил «Вос-поминания участника 1848 года». («Errinerungen eines Achtundvierzigers»). где имеются враждебные выпады против Энгельса, Бакунина и пр.)
путники остановились в гостинице, в ночь с 9 на 10 мая 1849 года были сонные схвачены мещанами, не же-лавшими подвергнуть свой город опасности военных действий, и на другой день выданы в Альтенбурге прусским военным властям. В опубликованных В. Полонским материалах из Дрезденского архива (сначала в томе 27 «Красного Архива», а затем в томе II «Материалов», стр. 39 сл.) имеются следующие документы, относящиеся к аресту Бакунина: 1) отношение окружного директора фон Бройзема от 10 мая из Лейпцига на имя гене-рала Шульца, коменданта Дрездена, с сообщением о получении из Альтенбурга телеграммы полковника Блюменталя, что в 10-м часу утра 10 мая 1849 года саксонскими жандармами доставлены из Хемница член Вре-менного правительства Гейбнер, русский Бакунин и двое неизвестных;
2) квитанция о приеме полковником Блюменталем арестованных, гласящая: "Королевский саксонский старший жандарм Вильгельм Людвиг Шютце в сопровождении королевского саксонского жандарма Шене, полицейского служителя Винтера, и доктора Бекера, регистратора Нейберта и надзира-теля Гельмута из Хемница сегодня утром в 9,5 часов сдали нижеподпи-савшемуся следующих арестованных:
1. Оттона Леонгарда Гейбнера, ок-ружного амтмана из Фрейберга, 2. Карла Августа Мартина, придворного почт-секретаря из Дрездена, 3. Михаила Бакунина, не состоящего на службе, из Тверской губернии, 4. Карла Вильгельма Штиблера, седель-щика из Радеберга, что сим удостоверяется; 3) список вещей, отобран-ных у арестованных, причем относительно Бакунина сказано только, что у него отобраны две записки (Записную книжку Бакунин успел уничтожить по дороге.). Кроме того у Бакунина были найдены день-ги, а именно 13 талеров, 14 зильбергрошей и 2 пфеннига. По-видимому речь идет о личном обыске, произведенном при аресте. Позже в вещах Ба-кунина в Дрездене найдено было много бумаг, просмотр которых потре-бовал довольно большого времени, так что только через 4 месяца россий-ский представитель при саксонском дворе Шредер мог отправить в Петер-бург копии с части этих документов и выписки из других (эти документы, поскольку они принадлежат Бакунину, использованы нами в третьем томе настоящего издания).
Бакунин был направлен в Дрезден и там 13 мая посажен в тюрьму, расположенную в старом городе (Альтштадт). Здесь он просидел до 24 мая, после чего был переведен в нейштадтскую кавалерийскую казарму, на-ходящуюся в новом городе, где его продержали до 28 августа. С 29 авгу-ста 1849 до середины июня 1850 года Бакунин (равно как Гейбнер и Реккель) просидел в крепости Кенигштейн, расположенной над рекой Эльбой выше городка того же имени. Письма к Рейхелям написаны именно из этой крепости.
Австрийский писатель Фердинанд Кюрнбергер (1821—1879), при-нимавший активное участие в венской революции, затем бежавший в Дрез-ден и там попавший в ту же тюрьму в старом городе, где ему случайно пришлось встретиться в камере с Бакуниным, рассказал об этой случайной встрече в статье, помещенной в №№ 406—407 газеты «Северо-германская свободная пресса» от 17 и 18 июля 1850 г. и затем несколько раз перепе-чатанной (мы заимствуем отрывки этой статьи из статьи Б. Николаевского «Бакунин эпохи его первой эмиграции в воспоминаниях немцев-современни-ков», «Каторга и Ссылка» 1930, № 8,9, стр. 113 сл.). Вот что пишет Кюрн-бергер:
«Во время моего заключения в Дрездене в мае месяце я попал на не-сколько часов в камеру к Бакунину. Шагавшая перед окнами и в коридоре стража нам понятно мешала. Я тогда было вздумал объясняться с ним по латыни, но Бакунин мне тотчас же без всякого смущения заявил: „Не го-ворите со мной по латыни: я этого языка не знаю. Я его не учил“… В те короткие часы, которые мне посчастливилось провести в тюрьме в его об-ществе, мы с ним очень скоро сошлись на следующем выводе: немецкие революции до сих пор оканчивались неудачами потому, что четвертое со-словие, единственный творческий фактор нашего общества, было совращено с пути истинного или предано третьим сословием, буржуазией и доктриной. Разошлись мы с ним только в выводах. Я в моем тогдашнем негодования полагал, что немецкая цивилизация расслабляюще действует на людей, и желал для нашего гамлетовского народа немного той первобытной дикости, которая делает восточные народы, как например поляков и венгерцев, столь воинственными. Бакунин же стоял на противоположной точке зрения. Так как немец не обладает ни темпераментом западного романца, ни дикостью восточного славянина, то ему, чтобы развить в себе воинственности, не оста-ется ничего иного как до крайних пределов развить ему свойствен-ную доктринерскую особенность: воодушевление идеей. Эта докт-рина должна проникнуть в самую глубину пролетариата, не изменяя его характера. Из такого союза силы и познания и должен явиться на свет тот вождь, которого до сих пор так не хватало немецким револю-ционным битвам и который должен сочетать в себе дикий боевой клич пролетария с высоким полетом мыслителя: солдат и полководец в одном лице». И Кюрнбергер прибавляет: «Это краткое резюме нашего тогдашнего разговора можно рассматривать как основу бакунинского кредо и, если угодно, то и как его завещание. Вскоре после этого за ним закрылись трой-ные ворота Кенигштейна».
Содержание этой беседы подтверждается письмом того же Кюрнбергера к своему приятелю Бодо фон Глюммеру, участнику восстания 1849 года в Саксонии, отбывшему за это каторжные работы; в этом письме, написан-ном в июне 1850 г. и напечатанном в сборнике писем Кюрнбергера («Briefe eines politischen FlЭchtlings», вышел в 1920 г.), о разговоре с Баку-ниным сказано: «Мы с Бакуниным, беседуя на темы современности, согла-сились, что только такие люди (соединяющие в себе активность, твердость воли с критическим пониманием истории и современности. — Ю. С.) осво-бодят мир, и что 1848-й и 1849-й годы погибли потому, что не было ни од-ного человека, который был бы и величайшим философом духа и подлиннейшим пролетарием. Бакунин был достаточно скромен, чтобы не считать себя таким человеком, и он был прав. Даже Кошут не был им, хотя ему, может быть, не хватало для этого лишь пустяка». Само собою разумеется, что критиковать эти наивные рассуждения, в которых Кошут выставляется чуть ли не в виде самого выдающегося и крайнего деятеля 1848 — 49 гг., не приходится. Надо впрочем думать, что в деталях этого рассуждения, в об-щем и целом отвечающего позиции Бакунина, виноват все-таки преимуще-ственно автор письма.
Некоторые подробности о пребывании Бакунина в саксонских казе-матах мы узнаем также из воспоминаний А. Реккеля, написавшего книгу «Восстание Саксонии и исправительный дом в Вальдгейме», которая была составлена им по выходе из тюрьмы и нами не раз цитируется в этом томе. Несмотря на разгул реакции, среди простых солдат находились люди, со-чувствовавшие заключенным и в деле помощи им не останавливавшиеся даже перед огромным риском. Так во время сидения узников в заключе-нии охранявшие их солдаты помогали им сноситься с волей, доставляли им газеты, письма, письменные принадлежности и т. п. Как рассказывает Реккель (стр. 197), «Бакунин вообще считался самым опасным из всех, ему даже приписывались как бы сверхчеловеческие силы. Прогулка на маленьком дворике, окруженном двумя зданиями и двумя высокими стенами, ему была разрешена только позже по предписанию врача, да и то на прогулку его выводили закованным в цепи, чего не делали ни с кем из остальных. Снимали ли с него цепи по возвращении а камеру, я сейчас не могу при-помнить».
Считая, что замок Кенигштейн более приспособлен для строгого со-держания арестованных и для полной изоляции их от внешнего мира, вла-сти поспешили перебросить своих пленников туда. Но и там среди гарни-зона нашлись элементы, на которые уже успели повлиять веяния, идущие с воли; там был даже составлен план побега узников, не удавшийся по рассказу Реккеля лишь вследствие простой случайности. Вот что он гово-рит в своих воспоминаниях. «В Кенигштейн нас перевели в интересах более надежной охраны. Однако опасность и трудность задачи не удержали зна-чительную часть солдат от решения освободить нас. Гейбнер отклонил пред-ложение, я и Бакунин изъявили свою готовность. Все было подготовлено, как в последний день случайность помешала выполнению плана и вдобавок внушила крепостному начальству такое сильное подозрение, что в ту же ночь в наших камерах произведен был обыск… Гарнизон был сменен; при-няты были более строгие меры охраны, и здесь по крайней мере попытка больше не повторялась» (стр. 213—214).
Несомненно сочувствие солдат отражало настроение более широких об-щественных слоев к участникам дрезденского восстания. В цитированной нами выше статье Ф. Кюрнбергера о Бакунине (см. также том III) автор рассказывает о том, что общественное мнение было настроено в Сак-сонии в пользу подсудимых, и что даже худосочный саксонский сейм, со-званный после подавления дрезденского восстания, не мог остаться глухим к этому голосу общественного мнения. «Саксонские палаты хлопотали в поль-зу майских заключенных. Это были те смиренно-демократические камеры, которые были открыты 1 ноября 1849 года и совсем недавно распущены (писано в июле 1850 года. — Ю. С.) … Эти камеры неоднократно возбу-ждали вопрос о майских заключенных и принимали всякого рода постановления о них. Их рвение было тепло и похвально, но их мужество мало, их политика и последовательность были подобны блуждающему огоньку. Сна-чала они приняли предложение об амнистии, затем потребовали суда при-сяжных, потом заговорили опять об амнистии; без всякого плана и последо-вательности они просили то о праве, то о милости, нетвердыми руками хва-таясь вокруг за воздух, как человек, который с большим страхом, но без какого бы то ни было умения и с еще меньшею уверенностью в себе оборо-няется от нападения. И все-таки они выявляли настроение, которое сущест-вует в стране, отражали общественное правосознание. В то же время „Дрез-денская Газета“ подошла вплотную к самому вопросу о праве на смертную казнь и доказала из закона о введении в Саксонии основных немецких прав. что право на эту казнь более чем спорно и сомнительно, что оно даже при самом нетребовательном толковании — к сожалению правда нескольких пре-дательских — параграфов является юридической и тем более моральной невозможностью».
В «Деле» Бакунина, хранящемся в саксонском государственном архиве в Дрездене (Akten Amtsgericht Dresden. № 1285e), находятся следующие приметы Бакунина, снятые с него в Кенигштейнской крепости 26 января 1850 года (К. Керстен, цит. соч., стр. 97).
1. Фамилия: Бакунин.
2. Имя: Михаил.
3. Место рождения: Торжок Тверской губернии, Россия.
4. Местожительство: в настоящее время крепость Кенигштейн.
5. Сословие или занятие: литератор.
6. Вероисповедание: греко-кафолическое.
7. Возраст: 35 лет.
8. Рост: 77 1/2 сакс. дюйма.
9. Волосы; темные, курчавые.
10. Лоб: открытый и широкий.
11. Брови: темные.
12. Глаза: сине-серые.
13. Нос: удлиненно-пропорциональный.
14. Рот: большой, губы несколько толстые.
15. Борода, усы и бакенбарды: темные.
16. Зубы: целые.
17. Подбородок: круглый.
18. Лицо: продолговатое.
19. Цвет лица: синеватый.
20. Сложение: сильное, огромное.
21. Язык: немецкий, французский, русский.
22. Особые приметы: не имеется.
В этом описании возбуждают сомнение пункты 9, 11 и 15, говорящие о «черных» волосах Бакунина (в подлиннике так и сказано schwarz; мы перевели смягченно «темные»; но ведь известно, что в юности Бакунин был блондином рыжеватого оттенка; когда же это он успел превратиться в брю-нета?). Впрочем полицейские приметы никогда особою точностью не отлича-лись. Сомнение возбуждает и синеватый (blau в подлиннике) цвет лица; ве-роятно здесь это слово употреблено в смысле бледный, землистый. Равным образом странно, как это российский нос «картошкою» Бакунина стал «длин-новатым». В остальном приметы совпадают с обычным представлением о Ба-кунине, как оно создалось в результате описаний его наружности очевидцами.
Адольф Рейхель, который до самой смерти Бакунина сохранил к нему преданную дружбу, внимательно относился к своему приятелю во вре-мя сидения последнего в тюрьмах, писал ему и даже помогал материально из своих скудных средств. Во время сидения Бакунина в саксонских тюрь-мах, помогали ему также сестра Рейхеля (Матильда Линденберг), Штальшмидт, А. И. Герцен, Г. Гервег, а также его кэтенские друзья Keппe, Габихт и пр. Помогал ему и его адвокат Отто, который доставлял ему деньги, сигары, книги и т. д.
1 Это письмо Бакунина является ответом на письмо А. Рейхеля из Парижа от 17 сентября 1849 года. О местопребывании Бакунина Рейхель узнал от адвоката Отто, который написал ему по поручению Бакунина. Рейхель написал Бакунину письмо (оно напечатано у Пфицнера, стр. 221—222; по-русски в «Материалах для биографии», том II, стр. 369), в котором сообщал ему о смерти своей жены Иетты весною 1849 г. от холеры, старался поддержать в нем бодрость и посылал ему первую помощь в виде 100 франков, обещая посылать и дальше. Бакунин получил это письмо 13 октября, a 15-го уже написал печатаемый здесь ответ. Письмо Рейхеля впервые за все время заключения возбудило в душе Бакунина радостное настроение.
2 В тюрьме Бакунин кроме занятий математикою много читал, преиму-щественно по политической истории новейшего времени. Так он прочел там «Историю революции 1848 года» Ламартина, «Историю консульства и империи» А. Тьера, сочинения Гизо и пр. Читал он и по беллетристике, как Шекспира, Сервантеса, Виланда и т. д. Книги доставлял ему главным образом его приятель, лейпцигский книгопродавец и издатель Кейль (см. о нем ниже, в комментарии к «Исповеди»).
3 В начале 40-х годов, проживая в Дрездене, Бакунин с друзьями (Рейхель, А. Руге и пр.) часто ездил осматривать так наз. «саксонскую Швейцарию», где расположен и Кенигштейн.
4 Вероятно для конспирации Бакунин называет здесь Эмму Гервег «фрейлен» Эммой, так как в то время Гервег был для немецкой полиции слишком одиозной фигурой. Говоря одновременно о ее брате, т. е. он спрашивает: о фрейлен Эмме Зигмунд, ныне мадам Гервег. Густаве Зигмунде, Бакунин определенно намекает, о какой фрейлен Эмме
Перевод с немецкою.
№ 535. — Письмо к адвокату Ф. Отто I.
[Начало ноября 1849 года. Кенигштейн.]
Милостивый государь,
Я начну с благодарности Вам за присланные мне сигары, деньги, книги и газеты. Сигары и деньги я получил; книги полу-чу завтра.
Что же касается газет, то здесь произошло недоразумение: я напрасно думал, что мне разрешено читать газеты. Наоборот, как я сегодня узнал, военное министерство запретило мне их чтение, и мне дозволено будет получать только те газеты, которые будут мне необходимы для моей защиты. Но эти последние должны сначала передаваться Вами городскому суду, им — ко-менданту здешней крепости, и только тогда я их буду получать.
Распространяется ли это ограничение на меня одного или на всех заключенных в крепости или же на всех без изъятия здеш-них подследственных, мне разумеется неизвестно. Прошу Вас, уважаемый господин [защитник], переговорить по этому пово-ду с г. асессором Гаммером 1 и сделать в этой области вcе, что сделать можно. В этом отношении, как и во всех остальных, я всецело полагаюсь на Вас.
Для моей защиты, совершенно или по крайней мере непо-средственно не затрагивающей собственно политических вопро-сов, требуется знакомство не только с настоящим, но и с прош-лым, ибо настоящее является утверждением прошедшего. И вме-сте с уверением, что я не употреблю во зло разрешения, если таковое будет мне дано, я снова и весьма настоятельно прошу Вас предоставить мне все необходимые для моей защиты сред-ства в такой полной мере, а какой это только возможно 2.
№ 535. — Черновик этого письма находится в пражском военном архи-ве, куда видимо были пересланы саксонским правительством бумаги по делу Бакунина. Оригинал был в свое время несомненно получен адвокатом Отто, но где он теперь находится, неизвестно. Мы заимствуем этот документ из книги Пфицнера (стр. 220).
1 Асессор Гаммер, чиновник дрезденского уголовного суда, вел пред-варительное следствие по делу о майском восстании; именно он допраши-вал Бакунина, равно как других главных подсудимых.
2 Газеты нужны были Бакунину для составления защитительной запис-ки. Ведь суд, которому он подлежал, был не гласный, и судопроизводство было не устное, а письменное: все велось на письме, — допросы, свидетель-ские показания, обвинение и защита, а приговор выносился судебною коллегиею в отсутствие подсудимого. При таких условиях защитительная за-писка приобретала особенное значение, и как раз для такого подсудимого как Бакунин, для которого дело шло меньше о защите своей жизни, чем о выяснении своих политических целей и программы. А для политической мотивировки своих действий газеты были ему абсолютно необходимы. Отсю-да та упорная борьба, которую он и его адвокат вели за право получения Бакуниным газет и которая увенчалась лишь частичным успехом.
Перевод с немецкого, № 536. — Письмо адвокату Ф. Отто I.
12 ноября [1849 года]. [Кенигштейн].
Милостивый государь,
По-видимому мне придется отказаться от собственноручного составления своей защиты вследствие того, что мне не только не стараются доставить к тому средства, но всячески меня та-ковых лишают. Несколько дней тому назад мне заявили, и в та-ком смысле я Вам сообщил, что согласно постановлению военного-министерства все газеты и писания, кои городским судом будут признаны необходимым материалом для моей защиты и через его посредство будут пересылаться в здешнюю крепостную ко-мендатуру, мне будут точно доставляться. Согласно этому по-становлению посланный Вами мне несколько дней тому назад па-кет был направлен в городской суд. Последний вернул весь па-кет обратно с разрешением выдать его мне, и однако, несмотря на это разрешение, я мог получить только три номера «Dresdner Journal» (от 1, 2 и 3 мая).
На мой вопрос, отказал ли городской суд в выдаче мне осталь-ных газет, крепостной адъютант вчера мне объявил, что хотя го-родской суд вернул обратно весь пакет целиком, мне согласно крепостным правилам (а не вследствие министерского распоря-жения) могли выдать только те газеты, которые напечатаны бы-ли до 3 мая (Т. е. до начала дрезденского восстания). Вот почему я получил только три упомянутые номера. Мне кажется, то последнее решение стоит в открытом противоречии с тем первым, о котором я Вам уже сообщил, — противоречии, которое я в моем теперешнем положении не в со-стоянии ни постичь и разрешить, ни устранить; и мне не остает-ся ничего другого, как снова прибегнуть к Вашей помощи и сове-ту. Надеюсь, уважаемый господин [защитник], что Вы не отка-жете мне ни в той, ни в другом.
Я нахожусь в действительном затруднении, не зная, что мне делать с переданными мне тремя номерами газет. Правда вели-кий естествоиспытатель Кювье хвалился, что ему достаточно од-ной кости для того, чтобы полностью восстановить скелет жи-вотного. Но я — не Кювье и никак не могу на основании трех старых номеров газеты построить свою защиту.
№ 536. — К этому письму относится все то, что мы сказали о № 535. Его мы также заимствовали у Пфицнера (стр. 220—221).
Отто протестовал против действий крепостного начальства на том основании, что Бакунин — не военный подследственный. Но после долгих споров ему удалось добиться лишь разрешения Бакунину получать «Аугсбургскую Всеобщую Газету» или отдельные ее номера.
Перевод с немецкого. № 537. — Письмо Адольфу Рейхелю.
24 ноября 1849 года. [Кенигштейнская крепость].
Дорогой мой, ты снова замолчал; а так как я нахожусь в пле-ну, и ты конечно чувствуешь, как дороги и желательны для меня твои письма, то я должен заключить, что ты болен или и того хуже. В настоящее время человек слишком склонен ждать пло-хого, но я буду надеяться, что мои опасения неверны, и если да-же твоя лень для меня обидна, я предпочел бы знать о тебе, что ты не болен, а просто ленишься. Итак пиши, я с жгучим нетерпе-нием ожидаю твоего письма. Ты можешь мне так много расска-зать, я же [тебе] — так мало. Мне не нужно говорить тебе, что я все еще остаюсь прежним, каким ты меня знал и любил, пожа-луй богаче опытом, но с теми же убеждениями, с тою лишь раз-ницею, что они пустили еще более глубокие корни в моем сердце и голове. Теперь я не занимаюсь ничем другим кроме матема-тики; так как я в течение многих лет совершенно забросил ее, то я теперь снова прошел ее с начала, словно ничего не знал в ней, и теперь я уже сделал довольно большие успехи. Если хочешь услужить мне и если ты при деньгах, то постарайся добыть для меня следующие книги по математике, конечно, не все сразу, а постепенно.
1. ComplИment des ElИments d’AlgХbre, par Lacroix. 4 francs (не смеши-вать с Les ElИments dAlgХbre, которые у меня имеются).
2. TraitИ complet de calcul diffИrentiel et] intИgral, par Lacroix, 3 vol. in 4R. 66 франк.; цена ужасна, но я думаю, что на набережной у букини-стов эту книгу можно получить гораздо дешевле.
3. Application de l’analyse Ю la GИomИtrie Ю l’usage de l’Ecole Poly-technique, par Monge.
4. Analyse algИbraОque, par Garnier, 1 vol. in 8R.
5. LeГons de Calcul diffИrentiel et intИgral, 2 vol. in 8R, par Garnier.
6. Euler, ElИments dAlgиbre, 1817, 2 vol. in 8R — 12 francs. La premiиre
partie contient l’Analyse dйterminйe revue et augmentйe de notes, par Garnier. deuxiиme partie contient l’Analyse indйterminйe revue et augmentйe de note;, par Lagrange.
7. Lagrange. Leзons sur le calcul des fonctions… in 8R, 7 francs.
8. Lagrange. Traitй de la rйsolution des йquations numйriques. 1 vol. in 4R, 15 francs.
9. Lagrange. Thйorie des fonetions analytiques. 1 vol. in 4R, 15 francs.
10. Lagrange. Traitй de Mйcanique analytique. 2 vol. in 4, 36 francs.
11. Poisson. TraitИ de MИcanique, 2 vol. in 8R.
12. Ponisset. Cours de Physique
(1. Лакруа — «Дополнение к началам алгебры», 4 франка.
2. Лакруа — «Полный трактат дифференциального и интегрального ис-числения», 3 тома in 4R.
3. Монж — «Применение анализа к геометрии», учебник для Политех-нической школы.
4. Гарнье — «Алгебраический анализ», I том in 8R.
5. Гарнье — Лекции по дифференциальному и интегральному исчис-лению", 2 тома in 8R.
6. Эйлер — «Начала алгебры», 1817, 2 тома in 8R, 12 франков. Первая часть содержит определенный анализ, просмотренный и снабженный примечаниями Гарнье. Вторая часть содержит неопределенный анализ, про-смотренный и снабженный примечаниями Лагранжа.
7. Лагранж — «Лекции по исчислению функций», in 8R, 7 франков.
8. Лагранж — «Трактат о решении числовых уравнений», I том in 4R,
15 франков.
9. Лагранж — «Теория аналитических функций», I том in 4R, 15 франков.
10. Лагранж — «Трактат аналитической механики», 2 тома in 4R, 36 франков.
11. Пуассон — «Трактат механики», 2 тома in 8R.
12. Пониссе — «Курс физики».).
И еще Коши и Ампер о дифференциальном и интегральном исчислении.
Еще раз повторяю: я вовсе не ожидаю, что ты мне добудешь сразу все эти книги, но постепенно, при случае. Имей только в ви-ду, что если бы не занятия математикой, то я совсем не знал бы, что тут делать. Поговори с осведомленным человеком, покажи ему этот описок. Быть может, он даст тебе хороший совет и на-зовет лучшие и новейшие сочинения вместо приведенных здесь. Быть может, он укажет тебе также, где можно их найти. В осо-бенности мне хотелось бы иметь книжки, отмеченные крестиком, но мне кажется, что я все их отметил так 1.
А засим, мой дорогой, прощай, теперь четверть десятого, а в половине десятого свет полагается тушить. Письмо уйдет завтра. Пиши же, пиши и кланяйся всем друзьям. Имеешь ли ты изве-стия от мадемуазель Евгении? Кланяйся в особенности фрей-лейн Эмме и ее брату (По-видимому Эмма Гернег и Густав Зигмунд (или Георг Гервег).). Находится ли Александр в Париже? Как живется ему и его семье (Возможно, что здесь Бакунин осведомляется об А. И. Герцене2.)?
Прощай, будь здоров.
Твой
М. Бакунин.
Кенигштейн, 24 ноября.
Между моими оставшимися в Париже книгами ты вероятно найдешь Лагранжа или Лапласа; что найдешь — пошли господи-ну Отто (Франц Отто — адвокат Бакунина.).
Я чуть было не забыл самую главную книгу, а именно таблицы логарифмов Лаланда, расширенные до 7 десятичных знаков Мари.
И пожалуйста сообщи мне точно свой адрес, не забудь этого.
№ 537. — См. комментарий к № 534.
Бакунин, вообще любивший математику, в тюрьме особенно много занимался этою отвлеченною, но строго логическою наукою, в которой он, быть может, искал забвения от неприятной действительности. Почти еже-дневно он занимался в своей камере высшею тригонометриею, так что в конце концов набралась толстая связка тетрадей, содержащих его упраж-нения по математике. Находятся они сейчас в «Деле» Бакунина в праж-ском военном архиве (Пфицнер, стр. 199).
Герцен живо интересовался судьбою Бакунина. Сведения о нем Герцен получал из различных источников: от Г. Гервега, с которым был тогда очень дружен, от А. Рейхеля, который по-видимому показывал Гер-цену получаемые от Бакунина письма (как видно из письма-статьи Гер-цена «Михаил Бакунин»; см. ниже), от немецких политических эмигрантов и пр. В письме к Т. Н. Грановскому, Е. Ф. Коршу и др. от 27 сентября 1849 из Женевы Герцен говорит: «Судьбу и историю Бакунина верно вы знаете: он, бедный, сидит еще в каземате Кенигштейнской крепости; веро-ятно его осудят aux travaux forces Ю perpИtuitИ (на вечные каторжные ра-боты), то есть до тех пор, пока саксонский король его сменит на каторге. Немцы называли (т. е. реакционеры) Бакунина „der russische Bluthund“ (русский кровопийца). Мы теперь только нашли возможность ему помогать, да и то не знаю, верно ли. Он вел себя геройски» («Сочинения» Герцена, т. V, стр. 291).
Каким путем Герцен оказывал Бакунину помощь в 1849 году, когда тот сидел в Дрездене и Кенигштейне, мы знаем лишь отчасти; так нам известно одно его поручение молодому Зигмунду выслать Бакунину из Берлина 250 франков. Возможно, что некоторые денежные посылки, кото-рые Бакунин приписывал А. Рейхелю (в «Исповеди»), на самом деле шли от Герцена, располагавшего гораздо более крупными средствами, чем бед-ный музыкант, зарабатывавший себе пропитание собственным трудом. Гер-цен помогал Бакунину и позже, когда тот сидел в австрийских тюрьмах. Об этом можно судить по небольшому письму, написанному матери Герцена, Луизе Ивановне Гааг, 15 декабря 1850 из Праги и гласящему: «Ми-лостивая государыня! Ваше почтенное письмо из Ниццы от 26 ноября 1850 года с приложением векселя на имя банкирского дома Леммель на триста французских франков я исправно получил; по размене я получил за вексель сто пятьдесят гульденов, каковая сумма будет употреблена в пользу Бакунина согласно Вашему и его желанию. Он просил меня пере-дать Вам его благодарность. При этом могу сообщить Вам, что физически он чувствует себя прекрасно, вообще же его состояние настолько хорошо, насколько это возможно в его положении, которое по возможности, по-скольку лишь это допустимо в пределах закона, для него облегчается. Про-шу Вас принять уверение в моем совершенном почтении, с которым имею честь быть Ваш покорный слуга» (подпись неразборчива),.
Автором этого письма (опубликованного в русском переводе в жур-нале «Голос Минувшего» 1913, № 1, стр. 185) был тот самый начальник пражской тюрьмы, где сидел Бакунин, а именно аудитор И. Франц, письмо которого к Георгу Гервегу от 2 ноября 1850 напечатано в неоднократно цитированной нами книге «1848», содержащей часть переписки Гервега. Вот это письмо Франца, вызванное присылкою Гервегом денег для Баку-нина:
"Милостивый государь!
"Те двадцать пять талеров, которые Вы 2 августа сего года прислали мне из Турсница для г. Михаила Бакунина, исправно до меня дошли. Так как обстоятельства мои до сих пор мешали мне написать Вам, то я только теперь передаю Вам сердечное спасибо Бакунина за эту поддержку. Он очень нуждался в них, но вопреки моим благожелательным указаниям по-ступил крайне неумно, накупив себе на сравнительно большую сумму сочи-нений по математике, твердо убежденный в том, что получит обещанную с другой стороны помощь от адвоката Отто первого из Дрездена и бывшего министра Габихта из Дессау.
"Трижды уже писал я по этому поводу каждому из этих господ, но до сих пор к сожалению не получил от них ни ответа, ни денежной помощи. Тем временем сумма в пять талеров, расходуемая по собственному усмот-рению Бакунина, была истрачена, так что "течение самое позднее 14 дней у него не будет ни одного крейцера. А так как он — большой едок (он полу-чает ежедневно двойную порцию), то он в продолжение этого времени будет испытывать нужду и принужден будет совершенно отказаться от своего единственного удовольствия, а именно от курения сигар. Одежда его пре-вратилась в лохмотья, ему очень хотелось бы заказать себе халат, так как от его старого халата остались лишь жалкие обноски. В другом платье он в своем положении не нуждается, но халат для него крайне необходим, одна-ко нет никаких средств заплатить за него.
"Находясь в таком плачевном положении, Бакунин, которому самому писать не разрешается, поручил мне просить Вас от его имени о новой денежной помощи, выразив при этом твердую уверенность в Вашей дружбе:
"Так как Вы сами в вышеупомянутом письме предложили мне во всем,. что способно облегчить положение Бакунина, обращаться непосредственно к Вам, то я тем охотнее иду навстречу желанию Бакунина, что хотя с од-ной стороны я строго выполняю все мои обязанности государственного чи-новника и судьи, никогда однако не переставал уважать человека и в пре-ступнике и не упускать ничего могущего послужить ему в пользу, что толь-ко допускается моим долгом.
"Если Вам, в чем я не сомневаюсь, благоугодно будет удовлетворить просьбу Бакунина, прошу адресовать письмо к.-и. военному суду в Градчине.
«Примите уверение в моем совершенном почтении и преданности Иос[иф] Франц,
капитан и аудитор при к.-и. военном суде в Градчине в Праге».
Письмо это напечатано на стр. 361—362 книги «1848. Briefe von und an Georg Herwegh».
Этот самый Иосиф Франц был членом военно-судной австрийской ко-миссии, рассматривавшей дело Бакунина, и собственноручно подписал вы-несенный им и другими смертный приговор Бакунину (см. «Материалы для биографии М. Бакунина», т. 1, стр. 92).
Перевод с немецкого. № 538, Письмо Адольфу Рейхелю.
(9 декабря 1849 года).
(Кенигштейнская крепость).
Рейхелю. Улица Св. Доминика, № 37. Сен-Жерменское пред-местье.
Дорогой мой, твое письмо сняло с меня тяжелый камень, ибо твое молчание казалось мне столь неестественным, что я мог при-писать его только твоей болезни или чему-либо еще худшему. Слава богу ты здоров, это — самое главное, остальное тебе про-щается, но только под условием, что ты не станешь грешить впредь. Если бы ты знал, каким счастьем являются для меня твои письма, и как я перечитываю сто раз каждую строчку, ты писал бы мне ежедневно. Но этого я и не требую, а пиши лишь раз в неделю, хотя бы по несколько слов: до такой степени ты мог бы преодолеть свою лень. Ведь вот я имею гораздо меньше тебе сказать, а между тем я уже пишу тебе третье письмо.
Итак ты снова совершенно один, но ведь ты свободен, милый друг! Надо посидеть в тюрьме, чтобы как следует оценить свобо-ду. Благодаря некоторым друзьям я имею здесь почти все, чего можно желать, оставаясь в пределах благоразумия — удобную комнату, книги, сигары, и все же я согласился бы годы питаться одним черным хлебом и жить в лесу, только бы быть свободным. Но оставим эту бесполезную тему и поговорим о другом.
Ты значит занимался алгеброю и занимаешься теперь физи-кою. Это — порядочный успех, не столько в смысле твоих знаний, сколько в том, что ты пробил себе свободную дорогу из зло-счастного заколдованного круга твоих старых, окоченелых пред-ставлений. Я теперь тоже не жажду ничего иного кроме поло-жительного знания, которое помогло бы мне понять действи-тельность и самому быть действительным человеком. Абстрак-ции и призрачные хитросплетения, которыми всегда занимались метафизики и теологи, противны мне. Мне кажется, я не мог бы теперь открыть ни одной философской книги без чувства тошно-ты. Что скажешь ты на это, мой милый шлейермахерианец?
В моем последнем письме, которое ты, надеюсь, получил, хо-тя оно адресовано еще на твою старую квартиру, я просил тебя о многих книгах по математике. А теперь я обращаюсь к тебе с гораздо более серьезною просьбою: денег, денег, мой милый. Со-вершенно отрезанный от моих естественных источников, я все это время был бы в величайшей нужде, если бы мне не помогали некоторые друзья в Кэтене1. От поляков мне нечего ждать, большинство из них сами находятся в нужде, а другие благоразумно отходят в сторону. Я мог бы кое-что порассказать о поль-ской надежности и благодарности. Моими вернейшими друзьями все-таки остаются немцы; не удивительно ли, что славянин, рус-ский находит своих последних друзей в Германии?! Теперь я живу на щедроты господина Отто. Я должен сказать тебе это для того, чтобы ты понял всю щекотливость моего положения, и чем более господин Отто любезен по отношению ко мне, тем менее я могу позволить чтобы он приносил жертвы для меня, ко-торый является для него почти совершенно чужим человеком. Не правда ли, какой абсурд: клиент, которому платит его адвокат (От слов «чтобы ты понял всю щекотливость» до слов «eго адвокат» по-французски в оригинале.). Где и как ты найдешь деньги, это — твое дело, но ты должен найти их. Ты не можешь себе вообразить, до какой степени гос-подин Отто предупредителен и добр по отношению ко мне, поблагодари его от своего имени (От слов «ты не можешь» до слов «от своего имени» по-французски в оригинале.).
Итак Мария Эрн (Марья Каспаровна Эрн.) со своим глухонемым мальчиком (Сын Герцена, Коля.) в Цюрихе. Ты знаешь, что хотя мы виделись почти каждый день, мы были довольно чужды друг другу и расстались довольно хо-лодно; это — не моя вина, ибо я поступил по отношению к ней гораздо справедливее, чем она по отношению ко мне; я думаю, что ее сестра Наталья много способствовала тому, что мы не мог-ли лучше понять друг друга. Как бы то ни было, кланяйся ей от меня, если будешь писать ей. Дал ли ты ей рекомендацию к семейству Фохт? От Цюриха до Берна совсем недалеко.
Постарайся получить лучшие сведения о Иоганне (Пескантини.); бед-ная, она совсем погибнет вследствие своего ложного положения . Кланяйся Матильде (Рейхель) и благодари ее за ее верную память.
Кланяйся еще фрейлейн Эмме (Гервег.). Итак ее брат (Густав Зигмунд или Георг Гервег.) совершает уве-селительные поездки по Италии, этого я совсем не могу понять: Италия в настоящий момент вовсе не может выглядеть веселой; мне было бы понятнее сантиментальное путешествие а ля Ио-рик.
Ради бога не давай заглохнуть своей музыкальной жилке. Из всех видов искусства музыка одна имеет теперь право граждан-ства в мире, ибо там, где говорят пушки и сама действительность, поэзия должна молчать. Живописи пришлось бы живописать только безобразное, а о скульптуре я уж и вовсе не говорю, раз-ве что г-н де Ламартин даст изваять себя как величайшую фразу века (От слов «разве что» и до «века» по-французски, в оригинале.). Архитектура еще не нашла нового божества, которому сна могла бы воздвигать храмы, и должна довольствоваться по-стройкою теплых и удобных зал для болтающих парламентов. Музыка одна имеет место в нынешнем мире именно потому, что не претендует на высказывание чего-либо определенного и выра-жает только общее настроение, великое тоскующее стремление, коим преисполнено наше время. Поэтому она должна быть вели-ким и трагическим искусством. Теперь нет уже места для любов-ных песнопений. Представь себе Петрарку в наше время. Сколь смешон и невыносим должен был бы он казаться всем! Я вовсе не удивляюсь, что ты набросился на религиозную музыку. Ты знаешь мое пристрастие к этому виду искусства, и ты поистине не можешь меня упрекнуть в том, что я придаю хоть какое-либо зна-чение той или иной из существующих религий. Я ничего не нена-вижу так, как лицемерие подогретой лжи. Но мы все нуждаемся в религии, во всех партиях чувствуется недостаток ее. Очень не-многие люди верят в то, что они делают, большинство или дей-ствует по абстрактной системе, словно живая жизнь — лишь при-менение для жалких абстракций, и потому они так бессильны, или же руководится своими материальными интересами. С этими дело обстоит еще лучше всего, ибо они, хотя бы на данный мо-мент, кажутся имеющими твердую почву под ногами, но эта поч-ва давно уже подрыта и скоро поглотит реалистов вместе с ры-царями абстракции. Длительная P (Не есть ли это первая буква слова реакция, которое заклю-ченный не решился целиком написать?), усыпляющий шум расту-щей промышленности и наконец внутреннее разложение старого нравственного и религиозного мира, которое невидимо, но непре-рывно тянется вот уже 50 лет, все это настолько окорнало чело-веческую природу, что большинство даже посреди великих бурь нашего времени не может представить себе, что происходящие ны-не события это — действительность, а не кошмар, не дурной сон. Подобно тому, как современные христиане являются верующими только для будущего, только в абстрактном состоянии, в настоя-щем же держатся не очень высокого мнения о могуществе своего бога, так и большая часть политиков переносят чудеса потрясе-ния нашего мира только в прошлое и крайне удивлены, что нечто подобное могло произойти в наше время. Самую смешную роль играют при этом догматики, профессора и ученые. Если так будет еще долго продолжаться, то они в конце концов все посходят с ума. Это — момент для ловких людей, но именно только момент. Ты не ожидал от меня такой длинной и скучной диссертации;
я — тоже и потому кончаю, тем более что кончается страница.
Прощай. Пиши скоро и часто.
Твой преданный
М. Бакунин.
9 декабря 1849 года. Кенигштейн.
№ 538. — См. комментарий к №№ 534 и 537.
Рейхель в ответ на первое письмо Бакунина (см. № 534) написал ему письмо 3 ноября 1849 г. (оно помещено у Пфицнера, стр. 222—224; по-русски в «Материалах для биографии», т. 11, стр. 370—374), но отослал его только 21 ноября, так что Бакунин получил его лишь 4 декабря. От-сюда тревога Бакунина, выраженная в письме от 24 ноября (см. № 537). На второе письмо Рейхеля Бакунин отвечал .настоящим письмом от 9 де-кабря.
1 Keппe, Габихт, Бранигк и др.
2 Эpн, Марья Каспаровна или Кашперовна, как иногда называет ее Герцен (1823—1916) — приятельница А. И. Герцена, с которою он позна-комился в Вятке в 1835, куда она в 12-летнем возрасте приехала к брату, вятскому чиновнику я приятелю Герцена. Вместе с матерью она сделалась своим человеком в доме Герценов в Москве, куда уехала в декабре того же 1835 года. В 1847 уехала вместе с А. И. и Н. А. Герценами за гра-ницу. До конца сохранила дружеские отношения к Герцену, к его детям, а также к М. А. Бакунину, с которым сблизилась еще и потому, что в 1850 вышла за А. Рейхеля, второю женою которого и сделалась. На ста-рости лет возвратилась в Россию, где и умерла. В 1909 Л. Э. Бухгейм на-печатал в Москве «Отрывки из воспоминаний М. К. Рейхель и письма к ней А. И. Герцена» («Материалы для биографии А. И. Герцена», вып. I). Куда девался архив Рейхелей, мы не могли установить.
3 Иоганна Пескантини (см. том III, стр. 449) жила не в ладах с мужем. В письме от 3 ноября 1849 года Рейхель сообщал Бакунину, что по слухам она снова уехала от мужа из швейцарского городка Нион к род-ным. Действительно она переехала в Данию, куда к ней приехала мать из Лифляндии. Узнав от Матильды Рейхель-Линденберг о заключении Бакунина, она пыталась обратить его в мистическую веру и писала для этого длинные письма. Умерла она в 1856 году.
У Пфицнера, 1 .с., стр. 224, напечатаны выдержки еще из одного письма Рейхеля к Бакунину от конца 1849 или начала 1850 года. В нем Рейхель извещает о посылке 100 франков, извиняя свое промедление тем, что А. И. Герцен дал поручение молодому Зигмунду, брату Эммы Гервег, выслать Бакунину из Берлина 250 франков, о выполнении какового пору-чения тот сообщил сестре в Париж; но убедившись из письма Бакунина и невидимому также письма Отто, что из Берлина ничего не получено, Рей-хель поспешил послать пока хотя бы сто франков. Ответ Бакунина на это письмо нам не известен. Невидимому его и не было, так как это — скорее записка, чем письмо, требующее ответа. О получении денег вероят-но уведомил отправителя Отто.
Русский перевод этого письма .напечатан в «Материалах для биогра-фии», т. II, стр. 393—394. но без даты и совсем не на своем месте. И здесь приходится отметить, что письма, в оригинале не датированные, оставляются В. Полонским без даты, а так как он не пытался эту дату определить, пись-ма разбросаны в его издании в полном беспорядке и без всякой системы.
Перевод с немецкою. № 539. — Письмо Матильде Рейхель.
16 января 1850 года.
[Кенигштейнская крепость].
… Что касается моей здешней жизни, то она очень проста и может быть описана в немногих словах: у меня очень чистая, теп-лая и уютная комната, много света, и я вижу в окно кусок неба. В семь часов утра я встаю и пью кофе; потом сажусь за стол и до 12-ти занимаюсь математикой. В двенадцать мне приносят еду; после обеда я бросаюсь в кровать и читаю Шекспира или же просматриваю какую-нибудь математическую книгу. В два обычно за мною приходят на прогулку; тут на меня надевают цепь, веро-ятно для того, чтобы я не убежал, что впрочем и без того было бы невозможно, так как я гуляю между двумя штыками, и бег-ство из крепости Кенигштейн кажется по крайней мере мне не-возможным. Может быть, это — тоже своего рода символ, чтобы напоминать мне в моем одиночестве о тех невидимых узах, кото-рые связывают каждого индивидуума со всем человечеством. Как бы то ни было, но украшенный сим предметом роскоши, я не-много гуляю и издали любуюсь красотами Саксонской Швейца-рии. Через полчаса я возвращаюсь, снимаю наряд и до шести часов вечера занимаюсь английским. В шесть я пью чай я опять принимаюсь за математику до половины десятого. Хотя у меня нет часов, но время я знаю довольно точно, так как башенные часы отбивают каждую четверть часа, а в половине десятого вечера слышится меланхолическая труба, пение которой, напоми-нающее горькую жалобу несчастного влюбленного, служит зна-ком того, что надо тушить свет и ложиться спать. Понятно я не могу сразу заснуть и обычно не сплю за полночь. Это время идет [у меня] на всевозможные размышления, особенно о тех немно-гих любимых людях, дружбою которых я столь дорожу. Мысли беспошлинны, не стеснены никакими крепостными стенами, и вот они бродят по всему свету, пока я не засыпаю. Каждый день повторяется та же история…
Теперь мой внутренний мир — книга за семью печатями, о нем я не смею и не хочу говорить. Как я сказал, я спокоен, со-вершенно спокоен и готов ко всему. Я еще не знаю, что со мною сделают; надеюсь скоро выслушать первый приговор. Я равно готов как снова вступить в жизнь, так я расстаться с нею. Те-перь я — ничто, т. е. только думающее, значит не живущее су-щество; ибо, как это недавно узнала Германия, между мыслью и жизнью — все же широкая пропасть…
№ 539. — См. комментарий к № 534.
Это письмо Бакунина, только небольшая выдержка из которого опуб-ликована Максом Неттлау, а оригинал которого неизвестно где находится, является ответом на письмо Матильды Рейхель (в замужестве Линденберг) от 3 января 1850 г. из Грауденца. Это письмо, подсказанное уверенностью в неминуемой близкой казни Бакунина, написано в восторженном духе и показывает лишний раз, как сильно Бакунин влиял на истеричных женщин. Сообщая Бакунину, что она пережила все его страдания, что она любит его теперь сильнее, чем когда-либо, и напоминая о том, что он некогда огненными буквами записал в ее духе и сердце учения, коим она вечно пребудет верна, она подчеркивает, что, отвергая его политическую дея-тельность и присущие ему революционные тенденции, тем не менее прекло-няется перед ним как перед «великим и добрым человеком, полным любви и чистейшего стремления к истине». Далее она сообщает, что отыскала Иоганну Пескантини, находящуюся в Копенгагене, но еще не добившуюся свободы; «она любит Вас, Бакунин, она охотно отдала бы свою жизнь, чтобы облегчить Ваше положение и доставить Вам утешение».
Это письмо Матильды Рейхель опубликовано частично у Пфицнера, стр. 224—225, и по-русски с ошибками в «Материалах для биографии», т. II, стр. 376—378, при чем В. Полонский, видимо не зная имени Зеебек, уверяет, что это слово написано в оригинале «неразборчиво», что не поме-шало однако Пфицнеру прекрасно его разобрать.
Из той части письма Бакунина, которая опубликована Максом Нет-тлау, и которую мы здесь приводим, не видно, что отвечал Бакунин на все эти излияния.
Перевод с немецкою. № 540. — Письмо Матильде Рейхель.
16 февраля 1850 года.
[Кенигштейн].
… Итак Вы уже знаете, что я приговорен к смерти. Теперь я должен сказать Вам в утешение, что меня уверили, будто приго-вор будет смягчен, т. е. заменен пожизненною тюрьмою или столь же продолжительным заключением в крепости. Я говорю «Вам в утешение», потому что для меня это — не утешение. Смерть была бы мне куда милее. Право, без фраз, положа руку на сердце, я в тысячу раз предпочитаю смерть. Каково всю жизнь прясть шерсть или сидеть в одиночестве, в бездействии, никому ненужным в крепости за решеткой, просыпаясь каждый день с сознанием, что ты заживо погребен, и что впереди еще бесконечный ряд таких безотрадных дней! Напротив смерть — только один неприятный момент, к тому же последний, момент, которого никому не избе-жать, наступает ли он с церемониями, с законными заклинания-ми, трубами и литаврами, или захватывает человека неожиданно в постели. Для меня смерть была бы истинным освобождением. Уже много лет нет у меня большой охоты к жизни. Я жил из чув-ства долга, смерть же освобождает как от всякого долга, так и от ответственности. Я вправе желать смерти, так как ничья жизнь не связана неразрывно с моею…
… Правда, за последние два года в Германии у меня было мало радости. Часто я бывал в самом затруднительном поло-жении. Один, очень часто без денет, я был вдобавок ославлен как русский шпион, а в то же время с другой стороны на меня смотрели как на неистового, безумного якобинца. И то, что меня считали за русского шпиона, толкнуло меня на некоторые сознательно неосторожные шаги, запутавшие и скомпрометировавшие меня. Я мог, но не хотел бежать из Дрездена. Чего я хотел, я скажу Вам, дорогой друг, поскольку я могу позволить себе здесь говорить свободно: я бросился между славянами и немцами, ме-жду двумя великими, но к сожалению взаимно друг друга нена-видящими расами, бросился, чтобы предотвратить гибельную борьбу и повести их соединенные силы против русской тирании, не против русского народа, нет, а для его освобождения. Это бы-ло гигантское предприятие. Я был один, не имей ничего кроме доброй, честной воли, и, может быть, меня могли упрекнуть в том, что с моей стороны было донкихотством думать о такой ги-гантской работе. Я же рассчитывал на более продолжительный прилив в движении. Я ошибся в расчете: отлив наступил раньше, чем я ожидал, и вот я засел в Кенигштейне на самой высокой точке Саксонии. Собственно Дрезден был для меня случайно-стью; но в нем-то как раз я и потерпел кораблекрушение…
Заслужил ли я смерть? По законам, насколько я их понял из объяснений своего адвоката, да. По совести моей — нет. Законы редко согласуются с историей и почти всегда отстают от нее. По-этому-то на свете происходят и всегда будут происходить рево-люции. Я действовал согласно своему искреннему убеждению и для себя не искал ничего. Я сел на мель, как многие, лучшие — до меня, но то, чего я желал, не может погибнуть, не потому, что я этого желал, а потому что то, чего я желал, необходимо, не-избежно. Рано или поздно, с большим или меньшим количеством жертв, оно вступит в свои права и осуществится. В этом мое утешение, моя сила, моя вера. Дорогой друг, Вы мечтаете о царстве небесном на земле, Вы считаете, что довольно только слова, чтобы обратить мир, чтобы вести людей к человечности и свободе. Но откройте летописи истории, и Вы увидите, что малейший прогресс человечества, каждый новый живой плод произошел из облитого человеческой кровью — и потому мы можем надеяться, что и на-ша тоже не пропадет напрасно.
… Примирение [между лагерями революции и реакции] не-возможно, как между огнем и водой, которые вечно борются ме-жду собою и асе же силою природы принуждены жить вместе. Я знаю, Вы ненавидите бури, но правы ли Вы, вот вопрос. Бури в нравственном мире так же нужны, как и в природе: они очи-щают, они молодят духовную атмосферу; они развертывают дрем-лющие силы; они разрушают подлежащее разрушению и придают вечно-живому новый неувядаемый блеск. В бурю легче дышит-ся; только в борьбе узнаешь, что человек может, что он должен, и поистине такая буря нужна была теперешнему миру, который был очень близок к тому, чтобы задохнуться в своем зачумлен-ном воздухе. Но она еще не прошла; я думаю, я твердо убежден, что пережитое нами является только слабым началом того, что еще наступит и будет долго, долго продолжаться… Час его [час «этого, так называемого цивилизованного мира»] пробил; его теперешняя жизнь — не что иное как последний смертельный бой; но не бойтесь, дорогой друг, за ним придет более молодой и прекрасный мир. Жаль только, что я его не увижу, да и Вы тоже, потому что, как я сказал, борьба продлится долго и пере-живет нас обоих…
… Сейчас я нахожусь в положении пятнадцатилетней девоч-ки, которая и строчки не смеет написать без папиного и маминого просмотра; не знаю, пропустят ли это письмо многочисленные папаши и мамаши, блюдущие теперь мою добродетель, — хочу наудачу сдать его завтра…
№ 540. — Это письмо Бакунина, также опубликованное Максом Неттлау лишь частично и в таком виде приводимое нами, является ответом на пись-мо Матильды Рейхель от 26 января (последнее напечатано у Пфицнера, 1. с., стр. 225—226; по-русски в «Материалах для биографии», т. II, стр. 379—380). Когда Матильда писала это письмо, она еще не полу-чала письма Бакунина к ней от 16 января (см. № 539) : оно по-видимому дошло до нее только в середине февраля, если судить по ее ответу на него, датированному 15 февраля 1850 г. и напечатанному у Пфицнера на стр. 226—227; по-русски в «Материалах для биографии», т. II, стр. 380—385. Письмо ее от 16 января носит еще более восторженный ха-рактер, чем первое ее письмо в тюрьму. Объясняется это тем, что до нее дошла уже весть о вынесенном Бакунину смертном приговоре. От имени своего, Адольфа Рейхеля и Иоганны Пескантини она шлет Бакунину пред-смертный привет и протягивает ему руку, говоря, что они, его друзья, смыкаются вокруг него, неся ему любовь, утешение и веру. Бакунин спо-койно старается вернуть взволнованную приятельницу на землю и мягко отстраняет ее мистические разглагольствования.
У Пфицнера напечатаны еще два ее письма к Бакунину: от 15 февра-ля, о котором мы упоминали выше, и от 22 марта 1850 г. в ответ на его письмо от 16 февраля, печатаемое нами под настоящим номером (стр. 227; по-русски в «Материалах», т. II, стр. 387—390, при чем оно там датиро-вано почему-то 2 марта; возможно, что это — опечатка).
Все эти и последующие письма Рейхелей к Бакунину находятся в праж-ском военном архиве, куда они видимо были пересланы из Саксонии вместе с другими документами по делу Бакунина.
Когда Бакунин писал предыдущее письмо, он еще не знал, что за два дня до его написания он был саксонским судом приговорен к смертной казни вместе с О. Гейбнером и А. Рестелем. Подсудимые подали прошение о помиловании, и король заменил им смертную казнь пожизненным заклю-чением в крепости. Гейбнер просидел в тюрьме до 1859, а Реккель до 1862 года.
Герцен, неизвестно на основании каких источников, пишет по этому поводу в письме к Мишле: «Арестованный через несколько дней после взятия Дрездена, Бакунин был судим военным судом и приговорен к смер-ти вместе с двумя своими храбрыми сподвижниками, Гейбнером и Реккелем. По прочтении приговора, который не могли привести в исполне-ние, так как смертная казнь для политических преступников, отмененная Франкфуртским парламентом, не была еще восстановлена, приговоренных обманули, предложив им подать просьбу о помиловании. Бакунин отка-зался и сказал, что единственная вещь, которой он боялся, это попасть в руки русского правительства, но так как его предполагают гильотинировать, то он не имеет ничего против, хотя и предпочел бы лучше расстреляние. Адвокат поставил ему на вид, что один из его товарищей, имевший жену и детей (Реккель. — 10. С), вероятно согласился бы просить помилования, но отказывается от этого, узнав о словах Бакунина. „Так скажите ему, — тотчас ответил Бакунин, — что я соглашаюсь, что я подпишу прошение“. Больше на этом не настаивали и сделали вид, что смягчение наказания было самопроизвольным актом королевского милосердия» (Герцен, «Со-чинения», т. VI, стр. 483).
А. Реккель в своей книге «Sachsens Erhebung», 1865, рассказывает об этих обстоятельствах несколько иначе. Предполагая, что смертный приго-вор вынесен ему и его товарищам для блезиру, и что реакция удовольст-вуется высылкою их за границу, Реккель после долгого сопротивления сог-ласился на подачу его адвокатом вместе с адвокатами Гейбнера и Бакуни-на прошения о помиловании, каковым шагом он преследовал цель добиться разрешения на выезд в Америку (стр. 229).
Фактически положение обстояло так. 14 января апелляционный суд, рас-смотрению которого подлежало дело о майском восстании, вынес приго-вор, коим Бакунин, Гейбнер и Реккель (их дела были решены в один день) были осуждены на смертную казнь. 19 января Гаммер сообщил подсудимым об этом вердикте, после чего Бакунин немедленно пожелал видеть своего защитника. Все три осужденных решили обжаловать приго-вор. Адвокат Бакунина, имевший с ним свидание в присутствии следова-теля 26 января, получил три недели на подготовку второй защитительное записки, но принужден был просить об отсрочке, так как Бакунин не пред-ставил ему вовремя нужных для того заметок (и здесь у подошвы эшафо-та Бакунин остался себе верен!). 11 марта (вместо назначенного 21 февра-ля) Отто представил свою вторую защитительную записку, не содержав-шую впрочем новых соображений, и только 17 марта Бакунин наконец пред-ставил свои замечания на первый приговор, которые пришли слишком позд-но. Как и можно было предвидеть, высший апелляционный суд, в который перешло дело, подтвердил 6 апреля приговор первой инстанции- Только 3 мая подсудимым объявлен был новый приговор. После долгих перегово-ров осужденные решили подать общую просьбу о помиловании, не содержа-щую личных мотивов, что и было исполнено 16 мая. Но король заставил себя довольно долго ждать: помилование последовало только 6 июня, а объявлено оно было осужденным только 12 июня. Объяснялось это про-медление соображениями высшей политики. Дело в том, что на рассмот-рении саксонских палат находился тогда внесенный правительством проект займа в сумме 13 миллионов; в надежде, что сейм даст согласие на этот заем, правительство избегало его раздражать (выдача же Бакунина Авст-рии наверно восстановила бы его против министров), а потому Бейст про-сил своего австрийского коллегу потерпеть недельки три, после чего Ба-кунина можно будет выдать без опасения. Вот почему помилование имело место только в июне.
В тот же день, как Бакунину было объявлено это помилование, он был увезен в Австрию. В ночь с 12 на 13 июня он в половине второго ночи был разбужен и закован в кандалы. Он думал, что его ведут на казнь, но скоро понял, что его только переводят в другое место. Под сильным конвоем он был доставлен на австрийскую границу, где ему сооб-щили, что его выдают австрийцам. «В продолжение всей этой процедуры Бакунин вел себя молчаливо и сдержанно», как гласит донесение саксон-ского офицера, его сопровождавшего (Керстен, стр. 104). 14 июня Баку-нин сидел уже в австрийской тюрьме в Градчине (часть Праги). С этого момента начинается австрийская часть бакунинского мартиролога (см. Пфицпер, стр. 205 сл.).
Перевод с немецкою № 541. — Письмо адвокату Францу Отто I.
(17 марта 1850 года. Кенигштейнская крепость).
Я намерен был прежде прислать Вам все мое оправдание, на-деясь гораздо раньше оное приготовить, но вижу теперь, что дело это не может идти так скоро. Записка моя (См. дальше № 542.), хотя больше чем вполовину готова уже, но не будучи в состоянии свободно выра-жаться по-немецки, я боюсь, чтобы она не заняла меня еще не-делю, и потому для выиграния времени я решился послать Вам часть моего объяснения — о том, что относится лично до меня; остальное же, касающееся моральных причин моих действий, я доставлю Вам при первой возможности.
Я должен начать с того, чтобы Вам вкратце изложить поли-тические начала, на которых я основывался во всем том, что я писал и делал. Я не имею счастья быть с Вами знакомым, наше знакомство началось в тюрьме, где мы имели слишком мало случая говорить между собою, известности я не имею никакой, и потому я должен указать Вам основание, которым Вы, мой за-щитник, должны руководствоваться при Ваших обо мне сужде-ниях, если желаете быть справедливым, в чем я разумеется ни-мало не сомневаюсь.
Я — русский и сердечно люблю мое отечество, но вольность я люблю еще более; а любя вольность и ненавидя деспотизм, я ненавижу русское правительство, которое считаю злейшим врагом свободы, благосостояния и чести России. Основание сих чувств я изложу Вам в следующем моем объяснении. Российское прав-ление не имеет другой цели существования и другой возможности поддержать себя как только завоевывать свободные народы и об-ращать их в рабство. Оно должно уничтожать свободу и самосто-ятельность Европы во всей Германии, иначе само должно погиб-нуть. Таким образом оно покорило Польшу и стремится тихим, но верным путем завладеть всеми славянскими поколениями в Австрии, Пруссии и Турции. Подробное доказательство сего Вы также найдете в следующей моей записке. Правительство это есть естественный враг свободы немцев, ибо она может иметь по-следствием единство и могущество Германии, за которыми неми-нуемо последует война с Россиею, а с нею восстановление Поль-ши и уничтожение царства.
Здесь возникает вопрос; деспотическая Россия, усиленная сла-вянами, задавит ли Европу и всю Германию, или свободная Ев-ропа с освобожденными и самостоятельными уже славянами вне-сет .под покровительством Польши свободу в Россию? Послед-нее по моему мнению есть главная современная дилемма, которая не допускает другого решения, и так как я из всеобщей любви к свободе и из особенной любви к моему отечеству не желаю, что-бы русский кнут одержал победу над европейскою свободою, так как я знаю, что народ русский есть невольное орудие русского властолюбия, что его несчастие, его рабство усиливается с рас-пространением границ России, и что нестерпимое уже теперь со-стояние русского народа делается хуже с каждым новым завоева-нием; так как я вообще завоевания в Европе считаю политикою безнравственною и гибельною для свободы, и так как я — враг русского правления и вижу, что все могущество оного заключает-ся только в насильстве, то я — и враг иностранной его политики.
Как враг русского правления я желаю всего, что противопо-ложно настоящему стремлению России, и чистосердечно желаю Германии свободы, единства и могущества истинно германского. Это должно служить и ответом моим на замечание, сделанное в обвинительном акте вследствие принятого мною с двумя поляка-ми участия, что не непризнание франкфуртского парламента, а что-нибудь другое было поводом " сражению в Дрездене: «Уча-стие русского Бакунина и незадолго до него прибывших из Па-рижа польских выходцев Гельтмана (Виктор.) и Крыжановского (Александр.), кото-рым едва ли можно доверить успех в деле германского уложе-ния» (Т. е. Конституции) и проч.
Я желаю германского могущества и германского величия, но не угнетения славян Германиею. Знаю очень хорошо, что славя-не не так легко могут сделаться германцами, тем менее еще иско-ренить свою национальность, ибо благодаря бога они — не северо-американские индейцы. В несправедливом к тому стремлении гер-манцев я вижу величайшую опасность как для самой Германии, так и для общей свободы, ибо оно есть вернейший способ отдать всех славян в руки России. Кто знает славян хотя немного, тот не может сомневаться в том, что славяне скорее отдадут себя под защиту русского кнута, нежели согласятся обратиться в немцев. Итак скажу в нескольких словах, что единство и величие Герма-нии и вместе с сим свобода и величие славян, дружеское обоих их согласие как в охранении цивилизации и прав человечества, так и в освобождении русского народа от деспотизма есть все, что я желал и чего желаю теперь с такою искренностью и силою воли.
Эти же самые мысли я говорил громко в Париже до февраль-ской революции, 29 ноября 1847 г. в одном торжественном поль-ском собрании (См. эту речь в т. III настоящего издания, стр. 270—279.). Я старался вразумить поляков, что устроить свою судьбу они могут только вместе с устроением судьбы Рос-сии, и что они должны внести в Россию свободу и, дабы сверг-нуть русское иго, подать руку русским как единоплеменным сво-им братьям, несмотря на то что теперь они — их притеснители. Эта речь моя была переведена на немецкий язык, и вы этот пе-ревод найдете может быть в Дрездене. Речью этою я навлек на себя большую грозу, — я приобрел себе через нее могущественно-го и непримиримого врага. Российский посланник (H Д. Киселев.) потребовал сейчас же от бывшего тогда под влиянием России и Австрии ми-нистра иностранных дел Гизо моего изгнания из Франции, что и было обещано. Российское посольство не довольствовалось этим, оно уверило французское правительство, разумеется в большой тайне, что я был агент русского правительства, имел от оного поручения, но выйдя из пределов данной мне инструкции, не мог быть терпим во Франции. Гизо вверил эту важную тайну неко-торым знатным полякам, и таким образом я прослыл русским шпионом 1. Когда же я приехал в Бельгию, я нашел там другой обо мне отзыв, полученный прямо из французского министерства к брюссельскому начальству: что я бежал из своего отечества не по политическому делу, но вследствие похищения мною ста тысяч франков.
После разразившихся в Париже, Вене и Берлине револю-ций (В феврале и марте 1848 года.) все ожидали общей войны освобожденной Европы про-тив России. Доказывать Вам то, что действительно так думали не только вo Франции, но и в Германии и в самом Берлине, я считаю излишним. Каждый листок, даже консервативные газе-ты того времени наполнены нареканиями (В немецком оригинале сказано «Rodomontaden».) против русского царя и выражали симпатию к поляками. Ни о чем более не было тогда говорено, как о том, чтобы Россию отбросить в Азию. Мне как русскому было это слишком уже чувствительно3. Я желал войны европейской, войны против русского правления для осво-бождения Польши, а не для уничтожения русского народа, кото-рый я душевно уважаю. Я знал также, что не так легко уничтожить 40 миллионов народа, и я был уверен, что если подобная война против России будет предпринята, то она будет столь же неудачна, как была для Наполеона в 1812 году, и что через это самое деспотизм в моем отечестве еще более утвердится. Я ду-мал и думаю еще теперь, что Польша только в согласии с русским народом может освободить себя и уничтожить русское царство. Чтобы содействовать такому согласию, я решился в конце марта 1848 года отправиться в Великое Герцогство Познанское с воз-вращавшимися туда поляками.
Как я был задержан в Берлине, Вам это уже известно. Там меня обвинили, что я — агент Ледрю-Роллена, и что я хотел от-правиться в Польшу и Россию от Польского революционного ко-митета, чтобы посягнуть на жизнь российского императора. К большому моему удивлению нахожу я опять это самое обвинение в обвинительном акте, хотя комиссия неоднократно сама повто-ряла, что она этому не придает большой важности, потому что донос о сем поступил к здешнему начальству от берлинской поли-ции без подписи и без доказательства.
В обвинительном акте значится:
«По акту стр. 65, под лит. В, № 37, 1-й части Бакунин состо-ит эмиссаром Ледрю-Роллена для возмущения славянских наро-дов, для обращения их в республику и для возбуждения войны между Пруссиею и Россиею; также послан от парижского рево-люционного комитета с особенным поручением в Великое Герцог-ство Познанское и для убиения российского императора, и нако-нец в Берлине состоял в тесной связи с левою партиею».
После того, что я слышал от комиссии, я мог бы избавить себя от труда возражать на столь нелепый донос. Но так как это помещено в означенном обвинительном акте и вероятно вклю-чено в оный не без намерения, то, я должен отвечать на это хотя в нескольких словах:
1) Мог ли кто-нибудь в продолжение моей жизни заметить во мне малейшую способность к человекоубийству?
2) Гласность моих поступков и всегдашняя откровенность, с какою я высказывал все желания мои, согласуются ли с боязли-вою осторожностью убийцы?
3) Убийством я гнушаюсь, а над невеждами настоящего вре-мени смеюсь, считая их сумасбродными.
4) Если бы я имел личное знакомство с столь замечательным человеком, как Ледрю-Роллен, я бы мог этим гордиться, но я должен по справедливости сказать, что во всю мою жизнь я толь-ко один раз и притом не более пяти минут говорил с ним.
5) Когда я прибыл в Бреслав[ль] из Берлина, я к сожале-нию должен сказать, что я узнал там, что демократические поля-ки распустили молву о том, что я — русский шпион 4. Мне ка-жется этого довольно, чтобы доказать несправедливость сделан-ного на меня доноса.
К сему еще присовокупляю, что впродолжение кратковремен-ного заключения в Берлине мне официально было сказано, что сей донос поступил от российского посольства, и что оно, как я узнал из полуофициальных источников, три раза впродолжение моего в Пруссии задержания, с начала мая до половины октября, требовало под теми же самыми предлогами выдачи меня, и что в этом было оному отказано 5; даже все это время с дозволения прусского правительства я мог оставаться в Пруссии, и только в октябре месяце без всякого основательного повода изгнан отту-да после столь долгого задержания прусскою полициею, которая однако ж, как мне известно и как само собою разумеется, следи-ла за каждым моим шагом и ничего другого не могла на меня показать как только то, что значится в гнусном на меня доносе, а потому из этого можно заключить как о том, что объявление, сделанное против меня, есть ложное, также и то, как неоднократ-но я объяснял комиссии, что я никогда не вмешивался ни в какие дела Германии.
Что же касается до того, что я делал и что хотел сделать, бу-дучи членом славянского конгресса в Праге, то Вы это уже зна-ете из моего воззвания к славянам и также из прежних моих по-казаний и из того,, что я в письме сем выше объяснил. Дальней-шее по этому предмету объяснение изложу Вам в следующей моей записке. После насильственного разрушения славянского конгресса, возвратясь в Пруссию, я оставался там, как выше ска-зано, до половины октября, если не ошибаюсь. Причины того, что я остался в Германии, легко можно объяснить: я ждал луч-шей погоды и не хотел удаляться с театра, где только один я мог действовать. Вся деятельность моя в Германии заключалась в сле-дующем: я старался употребить по возможности в пользу мои знания и отношения, чтобы привести в Германии в действие пе-реворот мнений и образа мыслей славян. Почему я желал сего, это объясняется из вышесказанного. Что при этом я был более в сообществе с демократами, это объясняется тем, что эти люди вообще не разделяют мнения прочих партий в Германии относи-тельно образа мыслей польских славян; что же касается того, что я до восстания в Дрездене не вмешивался ни в какие политиче-ские общества, это, я думаю, уже достаточно доказано.
Теперь о Саксонии. Относительно пребывания моего в Лейп-циге и Дрездене до дрезденского восстания я сказал уже все, что знал, и не имею ничего прибавить к тому. Никогда ни к ка-кому саксонскому клубу и парижскому собранию я не принадле-жал и никогда не слыхал о каких-либо тайных движениях, приго-товлениях или обществах и даже по сие время не знаю о сущест-вовании оных. Я не ожидал революции в Дрездене и ни словом, ни делом, ниже другим каким-либо способом не участвовал в оной. Она меня поразила удивлением, и первою моею мыслью было удалиться оттуда. Того же мнения, как мне известно, были Крыжановский (Александр.) и Гельтман (Виктор.), которые, как сами мне говорили, приехали из Парижа в Дрезден не по дрезденскому делу, но по делу Польши, которая, как известно, ближе к Дрездену, не-жели к Парижу. Чтобы не удалиться от театра действий сла-вянского предприятия и венгерского дела после вмешательства в оное России, я остался однако в Дрездене. Остальное Вам все известно, и я только сделаю еще некоторые замечания против моего обвинительного акта.
Оставаться без всякого в деле участия было мне невозможно. Об образе и о подробностях участия моего в дрезденской рево-люции я достаточно объяснил комиссии и повторяю еще раз: ни-чего более, ничего менее того, что я сказал. Я полагаю, что и следствием это подтвердилось, и поэтому меня удивило, когда я прочел в акте следующее против меня обвинение:
4.
[править]«С сего времени, именно после удаления поляков, Бакунин один управлял войною, обнаруживая притом неограниченную власть».
В Полномочии, стр. 12, часть I, сказано: «Гейбнер (Отто Леонгард.) назы-вает его начальником генерального штаба».
Я объяснил ясно и надеюсь доказать, что я никогда на себя начальства не принимал и не хотел оного принять. Никогда я не был предводителем войны и никогда не имел неограниченной вла-сти. По моему убеждению и по всему, что я видел в этом сраже-нии, не было в нем предводителя, ибо Гейнце 7 ничего хорошего не сделал, и никто не предводительствовал им. Что подразумевал Гейбнер под названием начальника генерального штаба, я не знаю, ко мне же это звание относиться не может, потому что мне неизвестна и местность Дрездена. Полномочия на неограничен-ную власть я никогда не желал и не получал. Всякий шаг моих действий известен как из моих собственных показаний, так и из показаний других, и все это должно бы убедить, что я никогда не был предводителем в сражении. Из одного самолюбия я бы не должен был отрицать возведенное на меня обвинение в управ-лении сею войною, однакож я думаю все-таки, что сделал луч-ше, не приняв на себя этого звания, по незнанию мною военного искусства.
В этой войне я участвовал симпатиею и с помощью моих огра-ниченных сил делал все, что только мог, для пользы оной. Я не буду повторять моих прежних показаний, но я подтверждаю все без исключения, потому что в оных заключается совершенная истина. Я не был ни зачинщиком, ни предводителем сей револю-ции; даже не знаю, имела ли таковых эта революция.
После удаления поляков я остался здесь потому, что, будучи русским, считал бегство позорным. Был ли я зачинщиком дрез-денской революции, о том Вы можете лучше меня судить, будучи юристом, я же в защиту мою более ничего не могу присовоку-пить. 8
Извините мне несвязность сего письма: сегодня я торопился и от этого хуже и неправильнее писал по-немецки, чем пишу обык-новенно; но я надеюсь, Вы будете более довольны моею следую-щею запискою, я буду стараться как можно скорее представить Вам ее.
Ваш покорнейший слуга
М. Бакунин.
Еще обращаюсь к Вам с частною просьбою: не можете ли Вы одолжить мне на некоторое время полное издание творений Виланда 9 (Кристоф Мартин) или купить мне его, если оно не слишком дорого? Заклю-чение мое столь сухо, что я должен его хоть немного украсить присутствием граций, а Виланд — один из лучших немецких со-чинителей. Еще желал бы иметь для моих занятий географию, статистику, в особенности Германии, Австрии, Италии и Турции, с картою. Извините меня, что беспокою Вас столь многими прось-бами.
17 марта 1850 г[ода].
№ 541. — Оригинал этого документа находится в саксонском государ-ственном архиве, а может быть в пражском военном, куда были пересла-ны из Саксонии бумаги по делу Бакунина (по крайней мере там находятся письма Отто к Бакунину, значит вероятно и обратное). В третье-отделенском «Деле» о Бакунине (часть I, лл. 295—306) имеется только русский перевод его, сделанный в 1850 году. Неизвестно, сделан ли этот перевод в Рос-сии или в Германии, и находился ли он в числе документов, присланных в Петербург российским поверенным при саксонском дворе Шредером при письме от 5|17 апреля 1850 г. Несмотря на то, что перевод сделан не совсем удачно, мы все же даем его здесь, так как он написан тогдашним сти-лем, подделаться под который в настоящее время невозможно, и потому более соответствует бакунинскому слогу, чем этого мог бы достигнуть современный перевод (тем более, что немецкого оригинала или копии с него у нас нет).
Впервые «тот документ на русском языке был опубликован мною в первом издании моей книги о Бакунине (Москва, 1920), а затем напечатан в первом томе „Материалов“ под ред. В. Полонского.
Происхождение этого документа таково. 24 октября 1849 г. было за-кончено предварительное следствие по той части обвинений против Баку-нина, которая касалась саксонских дел (последний допрос по австрийским делам был сделан Бакунину Гаммером лишь в конце февраля 1850 г.). Защитнику его предложено было подготовить защитительную записку, на что ему было дано три недели. По закону подсудимые имели право пред-ставить суду и свою собственную защиту: Гейбнер и Бакунин решили ис-пользовать это право в интересах политического освещения процесса. Но писал Бакунин свою записку (правда отчасти вследствие отсутствия нуж-ных материалов, в частности газет) слишком долго, так что адвокат Баку-нина, Франц Отто I, надеявшийся использовать материалы бакунинской са-мозащиты для своей записки, стал торопить его. Однако из этого ничего не вышло. 12 ноября 1849 г. он сообщил Отто, что если ему не предо-ставят нужных ему материалов, особенно газет, он принужден будет отка-заться от самозащиты. Как мы знаем, часть газет ему удалось доставить в камеру, но от этого дело мало подвинулось вперед. Отто должен был представить свою защитительную записку 13 ноября (а Бакунин к тому времени за свою еще и не принимался!), но он не успел ее составить, про-сил двухнедельной отсрочки и лишь 26 ноября представил суду свою за-писку, не упустив при этом случая протестовать против действий прави-тельственных органов. В своей записке Отто доказывал моральное право Бакунина на революцию (на такой же по существу позиции стоял и Гейб-нер, успевший в отличие от Бакунина представить свою самозащиту).
Записка Гейбнера была тогда же опубликована под заглавием „Selbst-verteidigung von Otto Неubner“.Она была подписана 10 ноября 1849 года. Мы пользовались вторым изданием, Цвиккау 1850. О Бакунине говорится на стр. 98 — 99 этой записки.
Вся „Самозащита“ построена на наивной попытке доказать формаль-но-юридическими соображениями, цитатами из древних и новых юридиче-ских авторитетов и т. п. право народа осуществлять общую волю против частных воль и этим подтвердить законность образования Временного Пра-вительства и правомерность майского восстания. Король мол сам уехал из столицы, власть оставалась вакантною, Временное же Правительство не ставило себе других целей кроме защиты законно принятой высшим в Германии учреждением — Франкфуртским парламентом — союзной консти-туции и т. п. Что же касается участия Бакунина и поляков, якобы доказы-вающего стремление инсургентов к низложению монарха и установлению республики, то Гейбнер заявляет, что с поляками он вообще не встречался, а Бакунин, с которым он впервые увиделся 4 мая 1849 г., ни разу в его присутствии не произносил такого слова, которое давало бы право запо-дозрить в нем такие стремления. Он занимался исключительно стратегиче-скими вопросами и ни о чем другом не заботился. Участие Бакунина и по-добных ему людей в движении его не удивляло; он объяснял его так: про-ведение в жизнь конституции сделало бы немецкий народ свободною и сча-стливою нациею, германское государство мощным и благотворно влияющим на соседей; этих мотивов было достаточно для того, чтобы всякая свобо-долюбивая национальность сочувствовала борьбе за проведение имперской конституции и приняла в ней участие без всяких иных побочных целей.
Тогда же была сделана попытка популяризовать эти взгляды Гейбнера и его личность среди широких масс, и с этой целью было выпущено народное издание, точнее переработка записки Гейбнера. См. Eduard Sparfeld — „О. L. Heubner und seine Selbstverteidigung… fЭr das deutsche Volk bearbeitet“. Zwickau 1850. На стр. 21 этой брошюры приводятся соображения Гейбнера о роли „Бакунина, которого считали инициатором всех насильственных мероприятий“.
14 января состоялся приговор первой инстанции, осудившей Бакунина и двух его сотоварищей на смерть. Так как они обжаловали этот приго-вор, то судебная процедура продолжалась. Однако и теперь Бакунин не мог довести до конца начатого дела. Как мы знаем из Комментария к № 540, Отто должен был представить свою вторую защитительную записку 21 февраля, причем ждал заметок Бакунина для использования их хоть в этой записке. Тем временем рукопись Бакунина (она напечатана у нас под № 542) разрослась до четырех печатных листов, автор отвлекся в сторо-ну, и не видно было, когда он сумеет ее закончить. Ввиду настояний адво-ката Бакунин, отложив на время в сторону расширенный проект записки наскоро составил более краткую ее редакцию, датированную 17 марта 1850. Адвокат по-видимому получил рукопись только 23 марта, судя по» указанию М. Неттлау («На чужой стороне», № 7, стр. 233), что в копии, сделанной у Ф. Отто Матильдою Рейхель, стоит дата 23 марта 1850. У В. Полонского в предисловии ж переводу большой записки Бакунина, на-печатанному в «Каторге и Ссылке» 1928, №№ 6 и 7, сказано, что Отто получил эту краткую записку 22 марта, а 27 марта сообщил Бакунину, что свою защитительную записку он уже вручил суду недели три тому назад. Таким образом и эта сокращенная редакция защиты Бакунина за-поздала и в свое время использована не была. Эту краткую редакцию мы и печатаем здесь.
Специально останавливаться на ее содержании и характере мы не бу-дем, так как находим более правильным представить соответствующие разъ-яснения и фактические указания в комментарии к более полной редакции записки и особенно к «Исповеди» Бакунина, написанной в Петропавловской крепости (см. № 547).
1 Это место заслуживает быть отмеченным потому, что здесь, как и в других указанных вами местах (см. том 111, стр. 486—489, 504 сл.), Бакунин по свежей памяти приписывает возникновение позорящих его слухов рус-скому правительству с одной стороны (как здесь), польским демократам — с другой (как в ряде других мест). Впоследствии по соображениям пар-тийной борьбы в I Интернационале он стал приписывать инициативную роль в этом деле немецким коммунистам, а за ним эту версию начали повторять все анархисты и находившиеся под их влиянием буржуазные и социал-демократические историки.
Говоря о знатных поляках, Бакунин имеет в виду графа Ледуховского, роль которого в распространении позорящей его сплетни он отмечает в «Исповеди».
2 То же самое и почти буквально теми же словами Бакунин повторяет в (Исповеди" перед Николаем I (см. ниже № 547). Значит не приходится подозревать Бакунина в неискренности и в желании подделаться под ка-зенный патриотизм, когда читаешь аналогичные его заявления в «Испове-ди», и нельзя думать, чтобы выражением своих «русских» чувств Баку-нин стремился умилостивить царя.
3 Оба эти обвинения действительно были лживыми и ни на чем не основанными. Против чих Бакунин энергично протестует и в «Исповеди».
Попали эти обвинения в саксонский обвинительный акт из сообщения берлинской полиции от 26 июня 1849 года, ныне преданного гласности. Это лживое сообщение основано вероятно не только на доносах собственных прусских шпиков, но и на сознательно извращенных сведениях, доставляв-шихся прусской полиции российским дипломатическим представителем Мейендорфом. Приводим соответствующее извлечение из этого берлинского по-лицейского доноса (употребляемые в нем слова «другими путями» по-видимому намекают на российско-дипломатический источник этой клеветы).
"Другими путями было еще выяснено следующее. После вспышки фев-ральской революции в Париже Бакунин из Бельгии отправился туда, примк-нул к Ледрю-Ролену и стал эмиссаром последнего:
"1. в целях возбуждения стран славянского наречия и республиканизирования их;
"2. в целях возбуждения войны между Пруссиею и Россиею.
"Кроме того он получил от польского революционного комитета в Па-риже специальные поручения:
"1. для Великого Герцогства Познанского.
"2. для убиения императора российского.
"Прибыв в Берлин под фальшивым именем, Бакунин старался обстав-лять свои действия тайной, общался только с Цыбульским и Зигмундом (Цыбульский, Адальберт; Зигмунд, Густав; брат Эммы Зигмунд-Гервег. У Керстека здесь сказано «Siegesmund»; не знаем, ошибка ли это его или полицейского протокола.) равно как с неким графом Замойским (Владислав Замойский, эмигрант.), и занят был подготовкою поздней-ших событий в Великом Герцогстве Познанском, в Венгрии и особенно рево-люционного движения на севере Европы. Так как эта деятельность его была тайною, то невозможно точно установить ее подробности. Однако вряд ли Бакунину удастся оспаривать эту деятельность.
«Во время своего второго пребывания в Берлине в 1848 году Бакунин поддерживал ближайшие отношения с Дестером, Рейхенбахом, Шраммом, Иоганном Якоби, Вальдеком и привлекался к участию в самых секретных совещаниях крайней левой, часто встречался с известным Липским, оказы-вал содействие организации Центрального демократического комитета и вообще был душою революционных стремлений, проявлявшихся тогда в Берлине».
(Находится в Akta wider den Literat Michael Bakunin, том la, стр. 65; напечатано в немецком переводе «Исповеди» Бакунина под ред. Курта Керстена, Берлин 1926, стр. 97 — 98).
4 Здесь Бакунин указывает второй источник позорящих его слухов, а именно демократические польские круги. Мы считаем особенно нужным подчеркнуть это место, так как приезд Бакунина в Бреславль состоялся за три месяца до появления известной заметки о нем в «Новой Рейнской Газете» (о ней см. том III настоящего издания, стр. 505 сл.). Следователь-но эту заметку признавать первоисточником клеветы на Бакунина никак нельзя.
5 Из полицейского «Дела» о Бакунине не видно, чтобы русское прави-тельство имело какое-либо отношение к выставлению против него обвине-ния в подготовлении цареубийства. Равным образом оттуда не видно, чтобы российские дипломатические агенты добивались в тот момент высылки Ба-кунина из Германии или выдачи его русскому правительству. Но бакунин-ская информация, шедшая из германских демократических и либеральных кругов, в общем была довольно точною: попытки эти имели место, но не нашли отражения в названном «Деле». Как видно из нашего комментария к № 512 в томе III, российская дипломатия, вспомоществуемая прусским дипломатическим представителем в Петербурге Роховым, всячески стара-лась скомпрометировать Бакунина. В частности обвинение в замысле на цареубийство выдвинуто было против Бакунина именно русским предста-вителем при берлинском дворе Мейендорфом.
6 Гейбнер, Отто Леонгард (1812 — 1 893) — саксонский писатель и политический деятель либерального направления, юрист; в 1848 был чле-ном Франкфуртского национального собрания, причем примыкал к левой; будучи членом первой палаты саксонского ландтага, возглавлял там уме-ренную оппозицию. В мае 1849 принял участие в дрезденском восстании, войдя вместе с Чирнером и Тодтом во Временное правительство; вошел в него с целью помешать левым захватить власть, был арестован вместе с Бакуниным в Хемнице. Приговоренный в 1850 к смертной казни, был по-милован, причем казнь заменена ему пожизненным тюремным заключением. Освобожден по амнистии 1859 года, после чего снова занялся адвокату-рою, а в 1869 снова был избран в саксонскую палату депутатов.
7 Гейнце, Александр Кларус (1777—1856) — немецкий офицер, быв-ший подполковник греческой артиллерии; саксонский землевладелец и бывший член распущенной первой саксонской палаты; во время дрезденского восстания был главнокомандующим революционной армии. Был пригово-рен к смертной казни, замененной ему вечным заключением. Умер в Вальдгеймской тюрьме.
8 То, что Бакунин сообщает здесь о своей роли в дрезденском восста-нии, вполне совпадает с тем, что он говорит по этому поводу в «Исповеди» (см. ниже № 547). Совпадение это важно в том отношении, что придает изложению Бакунина значительную степень достоверности. Показание Ба-кунина перед саксонскою комиссиею (о котором мы подробнее будем гово-рить в комментарии к № 547) еще можно было бы заподозрить в том смыс-ле, что страх подсудимого перед тяжестью грозящего ему наказания за-ставлял его преуменьшать свою действительную роль в саксонских делах; на таком же основании можно было бы отводить и его сообщение в письме к своему адвокату, о котором мы здесь говорим. Но с таким мерилом никак нельзя подходить ;к тому, что Бакунин рассказывает .о своем участии в дрезденских событиях в «Исповеди» перед русским царем, которого революционная деятельность Бакунина на Западе интересовала гораздо меньше, чем например его связи с поляками и его замыслы относительно возбуждения революционного движения в России. А между тем и в том и в другом документе Бакунин рисует приблизительно одинаковую картину своего положения в Дрездене и своей роли в майском восстании. В обоих случаях рассказ Бакунина расходится с двумя крайностями в исторической литературе — как с тою, которая пытается начисто отрицать роль Бакунина в дрезденских событиях (воспоминания С. Борна), так и с тою исто-рическою легендою, которая приписывает ему главную роль в этих собы-тиях и которая нашла даже некоторый отголосок в брошюре Маркса — Эн-гельса «Революция и контр-революция в Германии».
9 Виланд, Кристоф Мартин (1733—1813) — немецкий поэт, один из создателей новой немецкой литературы; сначала выступал как идеолог не-мецкого бюргерства в умеренно-оппозиционном духе, а затем перешел на сторону старого помещичьего быта, став на позицию эпикуреизма и воспе-вания радостей дворянской жизни; отрекшись от временного увлечения либерализмом, выступал в защиту патриархальных отношений и дворян-ской монархии.
Перевод с немецкого.
№ 542. — Защитительная записка М. Бакунина.
[Декабрь 1849 — апрель 1850 года. Крепость Кенигштейн.]
МОЯ ЗАЩИТА.
Господину адвокату Францу Отто.
Глубокоуважаемый господин [защитник] !
Я долго не решался посылать Вам свою самозащиту, да и во-обще не решался таковую посылать. Должен ли я объяснять Вам причину этого колебания? Если бы мне пришлось защищать себя перед свободным публичным судом, перед судом присяжных, то я не колебался бы ни одной минуты, но когда приходится иметь дело с закрытым судом, который уже по самому своему существу скорее предназначен к вынесению приговора по букве старого за-кона, чем по живому духу современности, какую пользу может принести мне защита, которая содержит и может содержать един-ственно и исключительно моральную мотивировку моей деятель-ности в Германии?
Тем не менее я попытаюсь представить свою защиту и перед этим судом, и сделаю это в данном письме, а форме обращенной к Вам политической исповеди. Как я уже объяснил Вам в преж-нем письме, также написанном в мою защиту, я всецело предо-ставляю Вашей благожелательной заботливости все то, что каса-ется моего участия в дрезденских событиях. Я не могу ничего прибавить к тому, что уже сказал в дрезденской уголовной ко-миссии 1. В актах содержится чистая и полная истина. Я удоволь-ствуюсь тем, что в конце настоящего писания коснусь только не-скольких пунктов, которые по моему мнению в обвинительном акте представлены в .неправильном освещении. Моим главным стремлением будет выяснить Вам, а через Ваше посредство моим нынешним судьям, как я, иностранец, русский, пришел к тому, чтобы принять активное участие в дрезденском восстании.
От поляка всегда ожидают чего-нибудь подобного; даже те, кто не слишком благосклонно относится к подобным движениям, признают за поляками своего рода право выступать повсюду, где происходят волнения; более того, в этом праве все настолько убеждены, что им охотно приписывают и такие дела, к которым они не имеют никакого касательства. Их проклинают, их назы-вают «европейской язвой», но все же очень мало кто не усматри-вает в их нынешних действиях руку Немезиды, историческую месть за совершенное над ними злодеяние.
Но русский!
Это участие русского во всеобщем стремлении к свободе пред-ставляется настолько странным, что многие не могут объяснить его себе иначе, как действием противоестественных причин. Так некоторые за последние два года считали меня шпионом русского правительства, напротив другие — наемным эмиссаром Ледрю-Роллена, завербованным для убийства русского царя. Ниже я покажу Вам, что оба эти слуха возникли из одного и того же источника.
В обвинительном акте я среди других пунктов читаю следу-ющее:
«Согласно указанию листа 65 акта под литерою В, № 37, тома 1-го, он (Бакунин) сделался эмиссаром Ледрю-Роллена для возбуждения стран славянского наречия и для установления в них республики, равно как для возбуждения войны между Прус-сией и Россией, имел также от польского революционного Коми-тета в Париже специальные поручения относительно Великого Герцогства Познанского и относительно убиения русского импе-ратора, а в Берлине поддерживал теснейшую связь с крайними левыми».
Сначала я не предполагал отвечать на этот донос, который, как мне сообщила сама комиссия, был прислан здешним властям из Берлина тамошнею полициею без подписи и без дальнейших доказательств. Сама комиссия, казалось, придавала ему так ма-ло значения, что даже не задавала мне в сущности вопросов по этому пункту. Несмотря на это, я по другому случаю дал ей неко-торые разъяснения, которые должны были еще более убедить ее в несостоятельности подобного обвинения, и тем не менее [я] на-хожу его включенным слово в слово в обвинительный акт. Но для меня это обстоятельство оказывается кстати, так как с этим обвинением я хочу связать всю мою защиту. Оно, как Вы видите, содержит 3 различных пункта: во-первых, что я был эмиссаром Ледрю-Роллена; во-вторых, что какой-то Польский революцион-ный комитет послал меня в Великое Герцогство Познанское для убиения русского императора, и наконец, что я поддерживал близ-кое знакомство с деятелями крайней левой в Берлине, — три пункта, из которых последний не давал бы никакого материала для обвинения, если бы берлинский доносчик не припутал его столь же ловким, сколь и хитрым манером к первым двум.
Итак начну с г-на Ледрю-Роллена; остальное выяснится само собою в течение настоящего писания. Конечно, если бы я имел честь ближе знать г-на Ледрю-Роллена, то я подобным знаком-ством гордился бы. Ибо он несомненно является одним из самых значительных и выдающихся людей нашего времени и очевидно будет занимать еще более видное место в судьбах своего велико-го отечества. Но случай захотел, чтобы за всю свою жизнь я встретился с ним один только раз и говорил с ним не долее пя-ти минут (время слишком короткое для того, чтобы сделаться его агентом).
И вообще я решительно протестую против предположения, что я был чьим бы то ни было агентом, будь то одного лица или комитета. После вспышки третьей французской или скорее пер-вой европейской революции я отправился в Германию по соб-ственному побуждению. Что меня к этому побудило. Вы легко поймете, если позволите мне, уважаемый господин [защитник], изложить Вам мои политические воззрения, равно как мое отно-шение к своему отечеству.
Совершенно отрезанный от внешнего мира, я не знаю, какие ныне господствуют на свете настроения, и в какой мере можно позволить себе говорить правду. Но как бы велики ни были из-менения, наступившие в Германии с 1848 года, дозволительно будет, даже сидя в немецкой крепости, высказать свою любовь к свободе и ненависть к деспотизму. Нигде эти два чувства не расцветают так сильно, как в России, где свобода маячит в ка-ком-то недостижимом отдалении, и только самая гнетущая тира-ния, рабство в самом отвратительном виде составляют действи-тельность.
В других странах можно оспаривать право на революцию, но в России это право стоит вне спора. Там, где царит систематиче-ская, организованная безнравственность, всякое возмущение представляется нравственным деянием; быть свободным это — не только право, но и высшая обязанность каждого человека.
Что в моем отечестве господствует самый невыносимый и са-мый пагубный деспотизм, известно в Германии каждому. За по-следнее время столько писали о России, что ни один образован-ный человек, мало-мальски претендующий на добросовестность, не вправе в этом сомневаться. Известно, что в России нет прав, нет признания человеческого достоинства, нет прибежища для свободной мысли. Сама религия составляет в России просто ору-дие управления, кнут является символом самодержавной власти, а деньги единственным средством добиться правосудия или ско-рее удовлетворения, ибо о правосудии и не приходится говорить, оно давно поглощено болотом русского суда.
Гораздо менее известно то в высшей степени важное обстоя-тельство, что русская нация становится все более и более чуждою царскому государству и в настоящее время .не имеет с ним в сущ-ности ничего общего. Это отчуждение началось, собственно гово-ря, еще при Петре I, великом притеснителе русского народа. Петр насильно навязал некультурному, патриархальному, деморализо-ванному татарским игом и последовавшею гражданскою войною, раздробленному и все же связанному каким-то мощным инстинк-том народу европейскую цивилизацию в той форме, в какой она тогда существовала в Германии, и которая, как Вы очень хорошо знаете, стояла не слишком-то высоко. В то время в Германии не интересовались ни нравственностью, ни человеческими права-ми; о самих народах совершенно не заботились, их продавали и торговали ими как бездушными вещами. Божественное право цар-ствовавших династий и округление географических границ, созда-ние механически-мощных государств всеми возможными способа-ми — таков приблизительно был весь политический кодекс в на-чале XVIII века, века политической безнравственности и бессове-стности в Европе. Эта политика в России превратилась в посто-янную систему, она и в настоящее время вдохновляет русских властителей.
Только Петр сделал Россию государством в собственном смыс-ле слова, государством по тогдашним понятиям, направленным исключительно к насильственному расширению, машиною для порабощения иноземных наций, причем сам народ рассматривал-ся не как цель, а как простое орудие для завоевания. На этой основе развивалось российское государство, и в течение одного столетия оно возвысилось до уровня величайшей европейской дер-жавы. Ныне его влияние простирается до отдаленнейших пунктов европейского материка. Но чем более оно расширяется вовне, тем более оно становится чуждым собственному народу. Это объясня-ется самым естественным образом.
Механическое, направленное исключительно на завоевания го-сударство может требовать от своего народа только трех вещей: денег, солдат и внешнего спокойствия, относясь равнодушно к средствам, с помощью которых последнее поддерживается. Такое государство третирует свой собственный народ как народ завое-ванный, оно является государством угнетательным внутри, как и вовне. Все управление обращается в полицию. Так например Петр Великий прикрепил к земле прежде гораздо более свободного крестьянина не из каких-либо политических принципов и не из желания усилить этим .могущество аристократии — никакой ари-стократии он не признавал, и если в России некогда существовала таковая — бояр уже до Петра часто по одному мановению царя били батогами, — то он ее совершенно искоренил, превратив се в добываемое заслугами или точнее служилое дворянство. Кресть-ян же он закрепил просто по полицейским соображениям для то-го, чтобы возложить на помещиков ответственность за покорное поведение крестьян, за регулярную уплату ими налогов и постав-ку рекрутов.
В том же духе продолжали править и его преемники. Чем больше расширялись российские пределы, тем больше требова-лось солдат и денег, тем притеснительнее становилось правитель-ство. О цивилизировании народа, о поднятии его материального благосостояния, равно как о его духовном развитии, никогда серь-езно не помышляли, и это по вполне понятным причинам: каж-дый успех народного сознания действовал бы чрезвычайно разру-шительным образом на весь механизм подобного государства и потому должен был скорее подавляться, чем поощряться. В этом отношении знаменательны слова Екатерины II, великой императ-рицы и просветительницы России, прославленной всеми филосо-фами XVIII века. На письмо московского генерал-губернатора (не припоминаю его фамилии), который жаловался на недоста-точное число народных школ, высокопоставленная дама отписала собственноручно: «Нам в нашем государстве нужны школы для того, чтобы общественное мнение не выключило нас из числа цивилизованных наций; но мы не должны считать бедою то, что эти школы у нас плохо прививаются, питому что если бы наш на-род действительно научился когда-нибудь читать и писать, то вряд ли я и Вы остались бы на своих местах».
Русский народ до сих пор еще не научился хорошо читать и писать, и тем не менее он сделал большие успехи, — но понятно успехи в смысле совершенно противоположном правительству и враждебном ему. Соприкосновение с Европою, в которое нас привели завоевательные стремления наших владык, оказали бла-годетельное влияние, несмотря на все предупредительные меры против «моральной чумы», несмотря на трусливый карантин, которым Россия ограждена в течение вот уже 25 лет.
В России появилось как среди дворянства, так и среди город-ского сословия большое число образованных людей молодого и более зрелого возраста, которые нетерпеливо и даже с чувством стыда переносят омерзительный гнет и с радостью будут привет-ствовать всякую перемену, всякий шаг к освобождению и примут в них активное участие. Что указанное чувство — не простая фан-тазия и не благочестивое пожелание с моей стороны, а реальная действительность, это показывает подавленное восстание дво-рянства в 1825 году. В Германии и вообще за границей очень мало знают о характере этого восстания, его нередко и, разумеет-ся, несправедливо смешивают с частыми дворцовыми или янычар-скими переворотами, которые со смерти Петра Великого до убий-ства Павла почти всегда устраивались самими наследниками пре-стола и стоили жизни многим русским царям. Восстание 1825 го-да имело совершенно иное значение. Оно вытекало из того же источника, которому Германия также обязана началом своего возрождения, а именно из столкновения народов между 1812 и 1816 годами. Оно ставило себе целью освобождение крестьян с наделением их свободною собственностью, свободное государ-ственное устройство, освобождение завоеванной Польши и установление федеративной славянской республики. Оно не уда-лось, возможно потому, что было слишком зеленым и романтиче-ским как юность. Оно было подавлено и подобно всем побежден-ным непризнанно и оклеветано. Но отголосок его в России остал-ся, павшие богатыри посеяли семена, которые не погибли. Под строгим нажимом нынешнего правительства русская молодежь стала серьезнее и рассудительнее, а усиленная охрана способна была только усилить во всех сердцах любовь к свободе.
Еще гораздо более важною является великая перемена, которая за последние 40 лет наблюдается среди народа в собствен-ном смысле. В Германии до сих пор принято говорить о фанати-ческой приверженности русского народа к своему правительству. Нет ничего менее основательного, чем это утверждение. Религи-озное почитание царя как видимого воплощения божеской воли относится к давно забытым временам. Нынешняя эпоха об этом и знать не знает, она одушевлена совершенно иными потребностя-ми и чувствами. Напротив для большинства религиозных сект, которые подрывают русскую почву и вопреки всем религиозным преследованиям развивают разрушительную пропаганду, царь как раз представляется антихристом, а время его правления — тем апокалиптическим испытанием, за которым должно насту-пить обетованное тысячелетнее царство. Таким образом царь яв-ляется лишь верховным главою полицейской церкви, но послед-няя не пользуется ни малейшим влиянием на народ. Попы под-вергаются насмешкам и презрению. Живая церковь или точнее церкви (ибо таковых в России существует бесчисленное множе-ство) все настроены к нему враждебно. Каких-нибудь два года тому назад я имел в Праге случай снова убедиться в том, что даже староверы, самые смирные из всех и до известной степени терпимые еще правительством, также в сильнейшей мере настрое-ны против него 2. Правительство знает об этом очень хорошо и подвергает религиозных бунтовщиков самым безжалостным гоне-ниям: сотни из них ежегодно подвергаются истязанию .кнутом, много тысяч ссылаются в Сибирь или нездоровые местности Кав-каза. Ничто не помогает. Фанатизм растет вместе с ростом го-нений. Подвергнутые наказанию кнутом и ссылке почитаются на-родом как святые мученики, на место одного изъятого вырастают десять новых, и ничто не может подавить этой грозной пропаган-ды, так как правительство не в состоянии проникнуть в замкну-тую внутреннюю жизнь этих бесчисленных народных масс.
Чтобы показать Вам, какою энергиею одушевлены русские сектанты, я расскажу Вам только об одном случае, имевшем ме-сто в 1838 году, во время моего пребывания в Петербурге. Один молодой крестьянин пришел пешком из отдаленнейшей губернии в столицу только для того, чтобы дать пощечину тамошнему мит-рополиту. Он очень хорошо знал, какая ужасная кара ожидает его за это, и радостно, с воодушевлением мученика умер под кну-том, гордясь своим поступком 3.
Если бы я захотел рассказать Вам обо всех замечательных сторонах русского сектантства, то должен был бы написать целую книгу. Я бы даже не позволил себе приводить и эти подробности, если бы они не нужны были для дальнейшего обоснования моей записки. В России существуют и коммунистические секты, кото-рые уже и сейчас осуществляют общность имущества и жен. Даже самый протестантизм не остался без влияния на русский народ. Существуют также анархистские секты, твердо убежденные, что всякая власть — от дьявола. В невежественной фантазии русско-го сектанта различные элементы перемешаны самым причудли-вым образом, нелепейшие представления — с гуманными принци-пами и глубочайшими предчувствиями лучшей не небесной, а земной будущности. Следует заметить, что как раз эта часть рус-ского народа живет в достатке, в величайшей чистоте и в челове-ческой обстановке. Среди них уже имеется значительное число людей, умеющих хорошо читать и писать, и вообще они выделя-ются из массы более гуманным обхождением, известным чувством собственного достоинства и взаимным уважением. Это доказыва-ет, что секты в России содержат живое зерно цивилизации, ко-торое может получить большое значение в дальнейшем развитии этой страны. Но прежде всего я усматриваю в этом доказатель-ство того, что в жизни русского народа не наступило мертвого затишья, и что хотя он совершенно задавлен своим правитель-ством и угнетается всеми возможными способами, тем не менее он стремится вперед собственными силами и сумеет собственны-ми путями пробить себе дорогу к свету и свободе, несмотря на все виды полиции, на Сибирь и на кнут.
Политическое значение сект в России стало ясным уже во вто-рой половине XVIII века. Пугачевское восстание еще не было во всем его значении оценено Европою. Это была первая крестьян-ская революция в России, но не последняя. В то время как Ека-терина II была занята разделом Польши, Пугачев, простой дон-ской казак, собрал на границе Сибири огромные крестьянские массы, провозгласил себя царем под именем Петра III, увлекая все за собою, громя все в своем молниеносном продвижении, до-вел свои растущие полчища до стен Казани, которую взял присту-пом и предал огню. Со своими недисциплинированными толпами он разбил дисциплинированные армии; вся империя дрожала при его имени, слух о котором распространялся в народе с быстротою электрической искры. В Москве возбужденные массы уже ждали его с нетерпением, и если бы он дошел туда, кто знает, не повернулись ли бы тогда совершенно иначе судьбы Польши и России? Вначале его полчища состояли по большей части из сектантов. Лозунгом его было освобождение крестьян, а имя его и поныне живет в памяти русского народа.
1812 год также не остался без влияния. Россия освободилась от наполеоновского ига не столько благодаря сопротивлению сво-их армий (которые, собственно говоря, почти повсюду были им побиты), сколько благодаря восстанию своего народа. Даже су-ровый климат не мог бы победить Наполеона, если бы он нашел в России благоприятно настроенный народ, а вместе с ним про-довольствие и зимние квартиры. Но народ повсюду поднялся мас-сою, опустошая и сжигая собственные деревни: он бежал в леса, оставляя Наполеону пустые поля, и повел против него жестокую партизанскую войну. Таким образом он, по крайне мере на боль-шую половину, способствовал освобождению страны. Это созна-ние прочно держится в народе. В 1813 и 1814 годах во всех ча-стях империи произошли крупные народные восстания: возму-тившийся мужик заявлял, что он участвовал в изгнании непри-ятеля и таким путем заслужил себе волю, и не хотел больше воз-вращаться к подневольному труду. Произошло много кровавых выступлений, о которых за границей конечно очень мало известно, как вообще в Европе редко узнают о том, что происходит в этой империи. Можно доказать, что с 1812 года крестьянские бунты в России сделались постоянным явлением, они усиливаются и рас-ширяются угрожающим образом, с каждым годом приобретая все больше энергии и глубины. Народ пришел к сознанию, он выра-ботал общую, ясно выраженную волю, и прежде всего он требует освобождения от крепостного ига и свободного владения соб-ственностью. Его требования стали настолько уже громкими и угрожающими, что даже нынешнее правительство, напугано ими, начало всерьез задумываться над средствами, которые мог-ли бы хотя частично удовлетворить народ. Опасность слишком очевидна и слишком велика, так что она не могла не привлечь к себе всего внимания правительства. Но правительство совершен-но бессильно: его реформаторские попытки только ухудшают и без того невыносимое положение крестьянства.
Удивительно, в какой степени это деспотическое правитель-ство, столь могущественное вовне, оказывается немощным, как только оно предпринимает какие-либо улучшения внутри страны. И не нужно думать, будто его добрая воля наталкивается на всевозможные препятствия, на какое-либо политическое сопротивле-ние. К моему великому удивлению я довольно часто слышал от очень образованных людей в Германии разговоры о какой-то русской боярской аристократии, о каком-то сенате, которые яко-бы имеют право и силу держать в границах царскую волю. Так мало знают еще о России в Европе! Мне даже рассказывали, что существует основной закон, согласно которому цари, только про-царствовав 25 лет, приобретают абсолютную власть и потому обычно умерщвляются высшим дворянством незадолго до истече-ния этого срока! В России не существует ни аристократии, ни дру-гого привилегированного класса, который как таковой имел бы за-конное право, силу и смелость каким-нибудь образом воспротивиться царской воле. Царь является самодержцем в самом широ-ком смысле этого слова, а так называемые русские аристократы суть его всепокорнейшие слуги, которые живут его улыбкою, за-мирают при движении его бровей, и если пользуются влиянием, то это совершенно естественное влияние слуги на своего господи-на, влияние, которое может быть определено тремя словами: об-мануть, обокрасть, ввести в заблуждение. Если таким образом по-пытки русского правительства облегчить положение народа кон-чаются сплошь неудачей, то а этом повинно не внешнее противо-действие. Скорее они разбиваются о внутреннюю природу прави-тельства, природу, столь тесно связанную со всеми главными по-роками империи, что невозможно коснуться последних, не рискуя при этом задеть само правительство и даже окончательно его по-дорвать. В России каждая реформа есть только лишний шаг к революции. Полицейское государство в том виде, в каком его создал Петр [I] и в каком оно существует до сих пор, не способно ничего улучшить, ничего освободить, ничего реформировать. Оно может только угнетать и мешать — мешать покуда возможно.
Так например устройство государственных крестьян должно было служить образцом для всех частных землевладельцев. Что же произошло? Государственным крестьянам живется гораздо хуже, они подвергаются гораздо большим притеснениям и ограб-лению, чем даже помещичьи .крестьяне. Они управляются рус-скими чиновниками — и этим сказано все. Прежде чем подумать о проведении малейшей реформы в России, нужно было бы очи-стить авгиевы конюшни русского чиновничества. Но как? ими руками? Ведь нынешнее правительство не имеет никаких других органов, да и не может иметь никаких других кроме этих чиновников, от которых нельзя же ожидать самоубийства. Года четыре тому назад царь хотел сам предпринять эту геркулесову работу. Была учреждена особая комиссия под его собственным высочай-шим наблюдением; все воры и преступники подлежали увольне-нию, обесчещению, истреблению с лица земли. Какой же полу-чился результат?
Прогнали около 200 мелких чинушек, как раз наиболее невиновных, которые еще [не] научились как следует заметать следы. Только 200! Капля в море! Комиссия же была закрыта, ибо вскоре убедились, что если действовать последова-тельно, то нужно было бы прогнать всю официальную Россию вместе с женами и детьми из страны. Эта язва России, этот рак, разъедающий правительство до мозга костей, словом это чинов-ничество не является случайным злом. Это — естественное и не-избежное порождение русской правительственной системы. Пра-вительство не может его тронуть, не повредив самому себе, оно должно им пользоваться, оно должно позволять ему медленно вести себя к гибели, ибо это правительство не может иметь дру-гого чиновничества. Деспотизм может обслуживаться только ра-бами, а от рабов нельзя требовать ни человечности, ни привязан-ности, ни честности.
И выходит, что даже самые лучшие намерения этого прави-тельства при проведении их в жизнь влекут за собою еще более невыносимый гнет. Страдания, недовольство и нетерпение наро-да растут с каждым новым паллиативным средством, которое пы-таются применить свыше для улучшения его положения. Но рус-ское правительство может применять исключительно паллиатив-ные средства, ибо употребление всяких других для него невоз-можно по самой природе и конечной цели его организации, соз-данной не для освобождения, а для подавления народов. Чтобы доставить народу существенное облегчение или действительную свободу, оно должно было бы подорвать основные устои своего собственного могущества, [так как] это могущество целиком И полностью основано на порабощении народа.
Как я уже выше заметил, Петр подчинил русский народ вла-сти дворянства не для того, чтобы этим пожаловать последнее, а скорее для того, чтобы превратить всех помещиков в бесплат-ных царских полициантов, служба которых при этой системе не-заменима и без посреднических действий которых вся государ-ственная машина должна была бы остановиться. Здесь дело об-стоит не так, как в Австрии, где чиновники и помещики составляют два различные класса — разделение, которое в 1846 году кровавой памяти позволило этому аристократическо-монархическому государству проповедывать в Галиции коммунизм и из-влечь временную пользу из жестокого мужицкого бунта. В России каждый помещик является, так сказать, чиновником, а все чиновники сами являются помещиками или по крайней мере их родственниками.
Русский народ ненавидит чиновников в соб-ственном смысле еще сильнее, чем помещиков, так как послед-ние особенно за последнее время, отчасти из страха, а отчасти под благодетельным влиянием растущего просвещения (что осо-бенно заметно на младшем поколении), обращаются с своими крестьянами уже гораздо человечнее и проявляют по отношению к ним гораздо больше справедливости, чем прежде. Поэтому народная ненависть обратится прежде всего против царских чиновников, а засим частью и против дворян-помещиков, т. е. она парализует все органы правительства и уничтожит само пра-вительство.
Австрийское государство в 1846 году могло по крайней мере рассчитывать на то, что возбужденная им гроза, ограничившись одною Галицией, даст ему возможность во все продолжение вол-нений извлекать необходимые правительственные средства из своих остальных провинций. Совершенно иначе обстоит дело в России. Здесь нет этих резких национальных разделений, сель-ское население почти во всех провинциях проникнуто одинако-вым духом, вся империя охвачена одним и тем же движением. Откуда же в таком случае взять нужные деньги, откуда взять солдат? Ясно, что не путем добровольных приношений, не путем волонтерства из среды взбудораженного народа, который уже сейчас часто сам калечит себя, лишь бы избежать ужасных мук российской солдатчины. Наконец нужно заметить, что русский крестьянин — совсем не тот человек, что галицийский. Он обна-руживает гораздо больше энергии, самостоятельности, даже го-раздо больше свободного сознания, чем последний, несмотря на то что он подвержен гораздо более суровому гнету, чем тот, какой когда-либо испытывал галицийский крестьянин. В нем со-вершенно незаметно признаков той тупой ограниченности, кото-рую можно объяснить только влиянием католицизма и которая превратила галицийского крестьянина в слепое орудие попов и других императорских креатур. Русский крестьянин не подвер-жен никакому казенному влиянию и, как я уже выше сказал, носит в себе целый самобытный мир, — безграничный мир по-желаний, чаяний и мести. Крестьянская революция в России на-несет правительству смертельный удар, разрушит существующее государство, а такая революция неизбежна: ничто не в силах ее отвратить, рано или поздно она вспыхнет, и чем позднее, тем она будет ужаснее и разрушительнее.
Таково внутреннее положение моего отечества 4. Я попытался в кратких чертах обрисовать его здесь, ибо оно так тесно свя-зано с внешней политикой русского государства, что нельзя по-нять последнюю, не зная первого. Я охарактеризовал его для того, чтобы доказать, что русский, любящий свое отечество, может ненавидеть русское государство, даже должен его нена-видеть. Ограничившись только тем, что меньше всего известно за границею, я старался особенно подчеркнуть современное со-стояние и настроение собственно народа, так как полное незна-комство с последним дает повод к величайшим ошибкам в суж-дениях о России.
Это положение ужасно. Весь гнет, весь позор и вся жестокая несправедливость, какие деспотизм может только обрушить на оскверненную голову подвластной ему нации, все бесчестие раб-ства, самые вопиющие оскорбления всякой человечности и вся-кого человеческого достоинства сделались в моей несчастной отчизне повседневным, обыденным явлением. Более того, насилия этого правительства, развращенного сверху донизу, стали на-столько чудовищными, настолько беспримерными, что о них в Европе нельзя рассказывать, ибо там просто этому не поверят. И из этого лабиринта позора и бедствий не осталось уже мир-ного выхода. Положение настолько отчаянное, что если бы Петр Великий, основоположник его, мог вернуться в мир, он с ужасом отступил бы и признал бы себя бессильным его исправить. От-дельная личность, как бы велика она ни была, может пожалуй создать механическое могущество, может поработить народы, но не в силах создать свободный народ. Свобода и жизнь исходят только от народа, а в русском народе имеется достаточно эле-ментов для великого человеческого будущего.
Нынешний владыка России является верным преемником по-литического направления, созданного Петром, и он проводит эту политику еще более последовательно, чем тот. Его правление есть не что иное как достигшая зрелости и самосознания система гениального творца российского государства, и никогда еще это государство не было столь угрожающим вовне и столь притес-нительным внутри, как именно в наше время.
Россия есть направленное на завоевания государство. Это не приходится доказывать, об этом говорит история, об этом уже свидетельствуют Польша, Финляндия и часть Турции. Но каким образом она завоевала эти страны? Не так, как варвары, кото-рые разрушили римскую цивилизацию, для того чтобы принести миру новую жизненную силу и даже новые элементы свободы: то было движение народов, движение юных, живых, богатых бу-дущим, хотя и варварских масс. И не так, как магометане, кото-рые обрушились на мир во имя пламенного религиозного увле-чения и с присущей им фанатичностью. И не так, как Наполеон во главе своих воодушевленных полчищ, которые повсюду, где одерживали победу, бессознательно служа великой революции, разрушали последние устои феодализма, вводили свой граждан-ский кодекс, а вместе с ним буржуазное равенство. Наконец, не так, как в настоящее время северные американцы, которые не-удержимо распространяются по американскому континенту в ин-тересах цивилизации, демократии и труда. К завоеваниям Рос-сии русский народ как таковой совершенно не причастен: его гонят в чужие страны тем же самым кнутом, который ныне еще употребляется дома для принуждения его к подневольной ра-боте. Здесь нет и речи о каком-либо религиозном фанатизме, а еще менее о цивилизации, о равенстве, об интересах труда. Рос-сия делает завоевания без страсти, без воодушевления, — она завоевывает исключительно в интересах деспотизма. Россия и есть жаждущая завоеваний нация, она есть жадное до завоева-ний государство, государство, которое, будучи чуждо и враждеб-но самому народу, использует его для порабощения других на-родов — отвлеченный принцип, который тяготеет над русской нацией как над своим подневольным орудием и который уже обратил 60 миллионов человек в своих рабов, дабы с их помощью погасить светоч свободы, жизни и даже малейшую искру чело-веческого сознания в остальном мире.
Было ли хоть одно русское завоевание результатом порыва русского народа? Нигде и никогда! Все завоевания совершались исключительно государством с помощью хорошо дисциплиниро-ванных армий и еще больше с помощью дипломатии, которая уже приобрела слишком большую известность особыми приема-ми и выдержкою. Воевала ли когда-либо Россия во имя религии?
Также нет. Русский народ является скорее наиболее терпимым на-родом на свете, он совершенно мирно уживается с татарами, ев-реями, католиками и протестантами, даже с язычниками, ибо в моем далеком отечестве представлены всевозможные религии, и никогда оно не помышляло об обращении этих иноверцев. Рус-ские секты стали фанатичными лишь в результате гонений, но их фанатизм также обращается исключительно против казен-ного культа, т. е. против правительства. Напротив между собою сектанты очень хорошо уживаются друг с другом, несмотря на то, что их догмы отстоят одна от другой так же далеко, как небо от земли; никогда еще не слышно было о конфликтах между ними. Нетерпимость проявляет в России только правительство, да и последнее лишь из политических соображений. Еще не-давно оно похвалялось тем, что по отношению к религиозным сектам является наиболее терпимым правительством и по сути дела оно еще и сейчас проявляет терпимость или точнее пол-нейшее равнодушие ко всем христианским и языческим догмам, доколе они не возбуждают особенного брожения и не вторга-ются в строго заповедную область политики. Все религиозные как христианские, так и языческие нелепости и ломания встре-чают с его стороны одинаковое благоволение, если только они могут послужить как добрая доза опиума для морочения и усып-ления народа, ибо религия для него является просто орудием управления. Так например оно никогда не давало себе труда обратить в христианство магометан или многочисленных про-живающих в России язычников, что однако, казалось бы, состав-ляет священнейшую обязанность правительства, столь пекуще-гося о православии. Но русскому правительству напротив очень хочется иметь среди своих подданных и магометан, так как через них оно может воздействовать на мусульман Турецкой империи. Совершенно иначе обращается оно с своими христианскими сек-тами. Последних оно преследует со всем тщанием и усердием, так как они обнаруживают опасные политические стремления. Со-вершенно иначе обращается оно также с католиками и униатами в Польше, Литве и Белоруссии. Униатство не в меньшей степе-ни, чем родственный ему католицизм, представляется для пра-вославного российского государства, не признающего власти па-пы, стеснительными и непокорными религиями, служащими ору-дием в руках поляков. Вот почему последние годы единоспасительное греко-православное вероисповедание, как известно, проповедывалось там с помощью картечи и массового избиения на-селения (В 1832 а 1833 годах я сам в качестве русского офицера был сви-детелем этих кровавых обращений в губерниях Минской, Виленской и Грод-ненской — слава богу только свидетелем. Они продолжаются до сих пор под руководством ренегата Семашко, бывшего некогда епископом униат-ской церкви, а ныне состоящего русским архиепископом. Униатство, как известно, возникло в результате неудавшейся попытки Флорентинского со-бора объединить греческую церковь с римской. Оно сохранило обряды гре-ческого культа, соединив их с признанием папы, а позже оно благодаря стараниям польских иезуитов приблизилось к римскому культу. Униат-ство распространено по всей Западной России до Киевской губернии, вклю-чая сюда Литву, и с самого своего возникновения подверглось гонениям: сначала со стороны католической Польши, а в настоящее время со стороны русского правительства. Официально оно в России больше не существует с тех пор, как созванный (кажется в 1838 г.) в Полоцке собор, состоявший из немногих отступников, оплаченных или подвергшихся принуждению униатских священников (ибо большая часть их находилась в Сибири или сидела по тюрьмам), торжественно его отменял. Но народ остался верен своей старой религии и не хочет до сих пор, несмотря на пушки и штыки, признавать русских или обруселых попов и вновь устроенных церквей, так что целые местности остаются без крещения, венчания и церковного погре-бения. Замечательно, что эти униаты суть те же самые диссиденты, за которых рьяно заступалась Екатерина II, к великой радости и восхище-нию философского мира (Вольтер писал ей по этому поводу поздравитель-ные письма), и притеснение которых тогдашним послушавшимся плохих со-ветов польским дворянством она избрала предлогом для вмешательства в дела Польской республики, а позже для ее раздела (Примечание автора)).
Таким же точно образом недавно в Лифляндии, Курляндии и Эстляндии велась открытая пропаганда, и бедный темный протестантский люд склонялся лживыми посулами к перехо-ду в греческую церковь, так как существуют опасения, что про-тестантизм может послужить лишним связующим звеном между Германией или Швецией и этими провинциями (Так всем обращенным обещалось свободное переселение со своим имуществом в южную Россию. Все это движение открыто исходило от та-мошнего епископа Иринарха5, следовательно от самих властей. Целые об-щины захотели перейти в новую веру и переселиться, так что правитель-ство вскоре увидело себя вынужденным пустить в ход пушки против этих бедных им же самим взбудораженных и соблазненных масс. Да и без того известно, как усиленно правительство старается русифицировать эти про-винции Примечание автора).)
Не требуется, кажется, больше доказательств для того, что-бы убедиться в том, что русский народ сам по себе никогда не предпринимал и не предпримет никаких завоеваний ни из рели-гиозного фанатизма, ни из других побуждений. Но в тем боль-шей мере это следует сказать о российском государстве, не имею-щем никакой другой цели кроме завоеваний и порабощения. Что оно при атом и не помышляет о цивилизировании покоренных им народов, ясно уже из того, что большинство из них гораздо более цивилизовано, чем Россия. Что оно напротив стремится задушить все зачатки жизни и цивилизации насильственною рукою, об этом в достаточной мере свидетельствуют события в Польше, Литве, Остзейских провинциях, равно как в Финляндии. Что сталось с университетами Варшавским, Виленским, Дерптским, что сталось с этими некогда столь цветущими странами? Они превращены в безмолвное кладбище, заваленное убитыми жерт-вами. Русское уголовное уложение и свод гражданских зако-нов, русские чиновники, нищета, рабство, мрак и запустение — вот то, чем грозит это государство еще непокоренным народам.
Для чего оно делает завоевания и будет ли оно делать их впредь? Оно не может поступать иначе, оно должно действовать именно так. Оно должно делать это уже ради одного своего самосохранения. Оно лишено всякой внутренней жизни, всякого движения, всякого прогресса, всякой цели внутри России. Вся его природа направлена на внешние проявления, и только бла-годаря этому постоянному распространению вовне, благодаря этому беспрерывному стремлению ко все большему расширению своих границ оно сохраняет свою напряженную силу, свое про-тивоестественное, смертоубийственное существование. В нравст-венном мире, как и в физическом, каждое существо живет лишь до тех пор, тюка оно выполняет свое внутреннее назначение; не-подвижность равносильна смерти, а так как российское госу-дарство может развиваться только вовне, то оно должно уме-реть, как только прекратит свои завоевания. Я сказал, что рус-ское государство не есть русская нация, а лишь абстрактный принцип, нависший над этою нациею. Это — принцип абсолю-тистской власти, служащей для себя самоцелью, принцип по-мрачения и подавления народов во имя божественного права. Это — отовсюду изгнанный бес деспотизма, который бежал в Рос-сию и окопался в этой стране как в своем последнем оплоте, да-бы отсюда по мере возможности снова распространиться по всей Европе еще мрачнее и ужаснее, чем прежде. Я уже показал, что русский народ вовсе не так покорен и терпелив, как обычно ду-мают; под снегом, покрывающим эту беспредельную империю, как будто обреченную на смерть, пламенеет вулкан, извержение которого можно задержать или вернее отсрочить только ограж-дением его от живого духа Европы. Эта опасность еще возросла с тех пор, как Польша была включена в состав России. Польша это — страж русского народа, живой посредник между мим и Европою. Польша, по прекрасному выражению Ж. — Ж. Руссо, проглочена Россиею, но ею не переварена и никогда не будет ею переварена. Польша — это пятно на совести русской империи и самая чувствительная ее часть, это — ее больное место, которое сна не может от себя оторвать, не разрушая этим всего своего организма, но которое в случае сохранения заразит и разъест все остальные ее части. Деспотическая Россия рядом с свобод-ною Польшею невозможна, но столь же невозможна порабощен-ная Польша рядом с действительно свободною, самостоятельною и объединенною Германиею. Именно по этой причине российское государство является естественным врагом германской силы, гер-манской свободы и чести, именно по этой причине оно не хочет немецкого единства. Вот почему она должна как можно дальше распространить свои завоевания и свое растлевающее влияние в Германии, оно должно стремиться, к этому в интересах само-сохранения. Да, оно дошло уже до такого положения, что его точка равновесия, его главная опора находится скорее в Гер-мании, а именно в Пруссии и Австрии, чем в самой России, и для сохранения этой опоры оно должно подчинить всю Герма-нию если не прямо своей власти, то по крайней мере непосред-ственному влиянию.
Разве Россия и сейчас не хозяйничает в Германии? Я не хочу говорить от себя, пусть говорит за меня немецкая газета, газета, хорошо известная своими консервативными принципами и могу-щая по своему политическому положению быть названною гер-манским «Journal des DИbats», если бы в такой раздробленной стране, как Германия, вообще мыслим был «Journal des DИbats». Итак в № 86 «Всеобщей Аугсбургской Газеты» 6 за 1848 г., на странице 1369, я читаю следующее:
«Только через труп Польши Россия могла бы добраться до сердца Германии, только подавление всякой свободы в Герма-нии могло бы обеспечить господство кнута и в Польше». «Из-лишне возвращаться здесь к старой злосчастной истории наси-лий над Польшей, она памятна всему миру, упомянем лишь об одном эпизоде из целого ряда событий, обрушившихся за послед-ние 80 лет на эту несчастную страну. В 1790 году Пруссия сообразила опасность, угрожающую ей в случае разгрома Поль-ши, и заключила с Польшею, Голландией и Англиею союз для сохранения республики в ее тогдашнем состоянии. Через два года после того она снова позволила России оплести себя и упла-тить себе за свое политическое предательство значительнейшую часть добычи. Доля Пруссии в третьем разделе [Польши] была максимальною, не шедшею ни в какое сравнение с долею Авст-рии и России, ибо тогда дело шло об удержании Пруссии в маги-ческом кругу русской политики. Последствия этого известны. Пруссия снова потеряла большую часть своей добычи, а Рос-сия добилась своей цели, не допустив сохранения самостоятель-ной Польши. Известно, к каким печальным результатам привела русская запретительная система, проведению которой Пруссия сама способствовала картельным договором, и мы готовы без всяких околичностей признать русскую политику прусского дво-ра настоящею и почти единственною причиною революции. На-род глубоко чувствовал, что наследственный враг сидит у него на шее и что основная часть монархии почти беззащитна от его нападения; сверх того русская запретительная система была ис-точником обнищания для большой части Силезии, для западной и восточной Пруссии. До тех пор, пока русская запретительная система изолирует Польшу, не приходится и думать о серьез-ном процветании этих провинций, и нетрудно себе представить, какое настроение создалось и продолжало поддерживаться по-добным положением вещей. Люди стремились к свободе не из теоретического предпочтения (!?), а с целью освободиться при помощи общественного мнения от предательской дружбы Рос-сии, которая по мнению народа имела своих оплаченных сторон-ников в самом королевском дворце».
В другой статье в № 80 того же года я снова встречаю следующие строки:
«В одной из последних статей мы, основываясь на современ-ных отношениях, показали, что присоединение Германии к рус-ским должно при всех обстоятельствах послужить нам во вред. При этом мы в известной мере оставались на теоретической по-чве, но мы можем также подтвердить сказанное на чисто прак-тической почве опыта. В отношении русской помощи мы имеем за собою поучительное прошлое».
«Россия довольно скоро стала враждебно относиться к пер-вой французской революции. Екатерина II в 1793 году выслала всех французов, не согласившихся отречься от принципов рево-люционной Франции, из своей страны и признала графа Про-ванского7 регентом Франции. Сын Екатерины Павел в начале своего царствования запретил носить в России французскую одежду. Он не позволял российской Академии рассуждать о переворотах небесного свода. В июле 1 799 года он объявил „без-законное“ стоявшее у власти во Франции правительство „от-верженным богом“ и запретил датским судам и подданным до-ступ в Россию „за то, что в Копенгагене и во всей Дании суще-ствуют клубы и общества, разделяющие принципы, выдвинутые французскою революциею, а датское правительство это допу-стило“. Вторая коалиция против республики 8 была если не прямо делом царя, то во всяком случае самым горячим его же-ланием. Но как только во Франции, отчасти в результате этой коалиции, начала возвышаться военная монархия, между нашим восточным и западным соседями начали уже завязываться отно-шения более мирного рода. Павел вступил в дружескую пере-писку с Бонапартом, в которой обсуждался вопрос о будущем устройстве Германии. Убийство русского императора ничего в этом отношении не изменило. Его преемник Александр считал более выгодным идти с французами, чем против них. В секрет-ных статьях договора от 11 октября 1801 г. с.-петербургский и французский кабинеты договорились об общих действиях отно-сительно Германии. 18 августа 1802 г. послы Франции и России передали имперской депутации план, составленный обеими дер-жавами в целях нового территориального деления Германии и при этом установили двухмесячный срок для окончания перего-воров по сему предмету. План был принят, и первым послед-ствием принципиальной» борьбы, которую Россия с Германиею начали против Франции, было то, что духовные курфюршества, Майнцское, Трирское и Кельнское, были уничтожены, все со-хранившиеся еще епископства и аббатства, все самостоятельные мелкие графства и баронии, все свободные имперские города кроме шести утратили свою независимость, великий герцог Тосканский получил Зальцбург, а герцог Моденский — Бресгау. Первым последствием войны между Россиею и Германиею будет уничтожение мелких государств, но не в интересах немецкой свободы, а в интересах чужеземных правительств и абсолютист-ской власти.
"Громкие предостережения 1802 года не были услышаны германскими кабинетами. Когда Австрия снова выступала про-тив Наполеона, остальная Германия с нею не поднялась. Наши государи ставили постыдный нейтралитет или еще более позор-ное увеличение своих владений выше общих интересов нации. В день битвы трех императоров (2 декабря 1805 года) рядом с австрийскими войсками стояла не прусские, а русские. Побитый лотарингец 9 не нашел в побитом вместе с ним Романове никакой по крайней мере сильной поддержки. Русские офицеры говорили о Германии как о самой презренной части земного шара (В этом отношении до сих пор ничего еще не изменилось. Ненависти, а особенно презрение к Германии старательно поддерживаются и возбуж-даются в русском народе свыше. Когда русская гвардия возвращалась с знаменитых маневров в Калите10 (которые были устроены с определенным намерением сблизить русскую армию с прусской) в Петербург, их встретил тогдашний командир гвардейского корпуса, ныне покойный генерал-лейте-нант фон-Бистром11, и после первых приветствий спросил их: «Ну, ребята, вы повидали немецких солдат; не правда ли, дрянь?» «Дрянь, ваше высоко-превосходительство». «Ну, я так и знал», ответил генерал, который сам был немцем и не умел правильно говорить по-русски. Горе тому, кто по-зволил бы себе в России сказать, что император Николай — Голштейн-Готторп, а не Романов, что он немецкого, а не русского происхождения. Сибирь была бы для него еще легким наказанием. (Примечание М. Ба-кунина)).
У поистине не слишком патриотически настроенного Гентца12 пере-ворачивались его «немецкие» внутренности, когда он видел, как русские топчут ногами австрийцев, и слышал, как великий князь Константин третирует австрияков. И концом русско-немецкого союза был Пресбургский мир (21 декабря 1805 года). По этому миру австрийцы потеряли тысячу квадратных миль земли, три миллиона душ и пятнадцать миллионов гульденов дохода. Осла-бление одной немецкой великой державы без непосредственной выгоды для России было вторым следствием русско-германской борьбы против Франции..
"Мы должны были пережить еще третье.
"У гроба Фридриха Великого прусский король и русский царь поклялись друг другу в вечной дружбе. Личные узы обоих госу-дарей, одинаковый страх перед Наполеоном, казалось, делал их союз против императора французов нерасторжимым. После сра-жения при Фридланде Александр все еще располагал слиш-ком достаточными средствами для ведения продолжительной войны с французами в пользу Пруссии, но не счел нужным использовать эти средства. По Тильзитскому миру (7 и 9 ию-ля 1807 года) Пруссия потеряла половину своих владений; зато Россия получила до тех пор принадлежавший Пруссии Белостокский округ (размером в 206 кв. миль) (И требовала еще уступки ей Данцига, на что Наполеон однако не согласился. (Примечание М. Бакунина).), а секретным пунктом договора устанавливалось, что если Порта, на владения которой Россия давно уже бросала алчные взоры, откажется принять посредничество Наполеона в ее войне с царем, то Франция и Россия совместно должны объявить ей войну и отнять у нее все ее владения кроме Румелии и Константинополя. Третьим следст-вием немецко-русского союза было то, что вторая немецкая ве-ликая держава была ослаблена к непосредственной выгоде Рос-сии, что Россия получила виды на Дунайские княжества, эту столь важную для нас область (А теперь именно Австрия отдает в руки России Дунайские кня-жества и Турцию вообще. (Примечание М. Бакунина).), и что Россия и Франция отны-не вступали в союз.
"Если дружба России чуть не довела нас до гибели, то вражда ее угрожала окончательно ввергнуть нас в пропасть. Не-смотря на то, что по постановлению Тильзитского мира русские войска должны были быть выведены из Молдо-Валахии, они с согласия Франции остались в этих областях до Эрфуртского конгресса. На этом конгрессе Наполеон (12 октября 1808 г.) согласился на присоединение Молдавии и Валахии к Российской империи; вскоре после того это присоединение состоялось, чем у нашего германского юго-востока был бы перехвачен кровеносный путь, а 14 октября 1809 г. состоялось новое расширение цар-ской империи непосредственно за счет Германии. По Венскому миру Австрия уступила союзной с Францией России часть во-сточной Галиции с населением в 400 тысяч человек. Если бы союз Франции с Россией [продлился] еще несколько лет, Гер-мания стала бы антикварным понятием, исторической ремини-сценцией. От такого несчастья нас спасла страсть Наполеона к завоеваниям, но прежде чем мы были спасены, мы должны бы-ли получить новые доказательства русских замыслов относитель-но Германии.
"Чтобы иметь достаточно сил для борьбы с Франциею, Рос-сия 24 марта 1812 г. заключила наступательный и оборонитель-ный союз с Швецией, в третьей статье которого устанавлива-лось: Швеция получает Норвегию, которую Дания должна ей уступить; если Дания сделает это добровольно, то она получает за это соответствующую компенсацию в Германии. В четвертой статье Александр заставлял Швецию признать расширение рус-ской границы до Вислы. В январе 1813 г. русские стояли в на-шем отечестве; их прокламации дышали дружбою к Германии и ненавистью к Франции; в них можно было прочитать, что «рус-ский народ протягивает немцам руку а целях их освобождения», «продвижение русских войск диктуется целью, стоящею выше всяких корыстных расчетов». То обстоятельство, что вскоре по-сле того в завоеванной Саксонии неограниченно распоряжался русский генерал-губернатор, который назначал офицеров ниже полковника, в то время как русский царь по его представлениям выбирал штаб-офицеров, в сутолоке событий не так бросалось в глаза. Зато заветные стремления России можно было ус-мотреть в более поздних переговорах между европейскими дер-жавами.
«Главным условием этих переговоров, приведших 30 мая к первому Парижскому миру, Александр поставил сохранение Эльзаса и Лотарингии за Франциею (Это он сделал правильно. В интересах цивилизации и свободы, равно как европейского счастья, великая Франция не должна подвергаться обкарнанию. Хотя Эльзас и Лотарингия происходят из германского корня, но по настроению и симпатиям они стали насквозь французскими, что они неоднократно доказали во время революционных войн и позднее, когда со-юзники вторглись во Францию (Примечание М. Бакунина.)).
На Венском конгрессе Рос-сия потребовала для себя всей Польши и утверждала, что „тре-бование это составляет моральную обязанность для царской им-перии; оно необходимо для улучшения управления польскими подданными его императорского величества и для обитателей Герцогства Варшавского, которые в настоящее время в силу во-енной оккупации герцогства также являются его подданными“ — указание, что при благоприятных обстоятельствах Россия может признать своею моральною обязанностью теперь, когда пробу-дилась идея панславизма. С большим трудом выступавшие про-тив этого державы добились того, что Александр удовольство-вался нынешним Царством Польским, которое в доброй своей части состояло из земель, уступленных Пруссиею, т. е. Германиею по Тильзитскому миру. Когда вслед затем Людовик XVIII вторично был возвращен во Францию с помощью собственно германских войск, Александр добился от нового короля обеща-ния, что он будет поддерживать русские планы относительно Польши и Востока, и в том, что второй Парижский мир (20 ноя-бря 1815 г.) оказался для нас, немцев, не более благоприятным, кроме Англии повинна прежде всего Россия.
„В течение 23 лет с 1792 по 1815 г. Россия в качестве на-шего принципиального союзника против Франции принесла нам больше вреда, чем в качестве открытого союзника Франции про-тив нас. А сколько зла частью морального, частью материального принесла нам Россия в следующие 23 года с 1815 по 1848 г. также в качестве принципиального союзника против Франции, об этом в Германии знает каждый ребенок, об этом достаточно вра-зумительно свидетельствуют устья Дуная. Опасная сторона цар-ской империи для нас заключается не в личности отдельного рус-ского царя, а в направлении русской политики в том виде, как она определяется особенностями этого государства. Принципи-альное нерасположение Павла к Франции кончилось сговором Франции и России против нас; принципиальное нерасположение Александра к Наполеону кончилось соглашением обоих импера-торов, которое должно было отдать в руки одного восток, а в руки другого — запад Европы; принципиальное нерасположение царя Николая к конституционной Франции кончилось тем, что незадолго до июльской революции 1830 г. царь и Карл Х стол-ковались в том смысле, что один должен был расширяться на восток нашего полушария, а другой захватить левый берег Рейна. Признак того, что принципиальное нерасположение того же Ни-колая к Луи-Филиппу с течением времени прошло, можно было явственно наблюдать в течение последних месяцев в связи с рус-скими займами. Если бы была написана секретная история изгнан-ного французского короля, то в ней было бы сказано, что эта новая дружба между востоком и западом была дружбою в ущерб Германии, и как бы теперь Россия принципиально ни ненавидела республику, тем не менее не преминет наступить день, когда рес-публика и абсолютная монархия начнут действовать против Гер-мании сначала тайно, а затем открыто“ (Автор [статьи] судит о современной Франции и о нынешней Фран-цузской республике по первой республике, которая несла в себе возмож-ность превращения в военную монархию. С тех пор и обстоятельства И Франция стали совершенно иными. (Примечание М. Бакунина).).
Автор этой статьи заканчивает первую часть ее следующими словами:
„Мы будем поляками XVIII века, если в разгар нынешней мировой бури у нас не хватит решимости стоять на собственных ногах без посторонней помощи“.
Так выражается „Аугсбургская Всеобщая Газета“. Мне не приходится говорить, что я совершенно не согласен с тем духом, которым проникнута эта статья. Автор ее очевидно принадле-жит к консервативной, тевтономанской, народо-ненавистнической партии, которая втайне преклоняется перед колоссальным эгоизмом русской политики и лишь сожалеет о том, что Германия не может занять место России, к той партии, которая не только хочет сохранить под властью Германии иноземные народы, еще стонущие под прусским и австрийским игом, но и готова лить слезы по поводу того, что не весь мир родился немецким, — к партии, которая за последние два года как раз больше всего и способствовала тому, что справедливейшие чаяния Германии не осуществлялись. Но факт остается фактом, и последнее опасение автора, что Германию может постигнуть печальная участь Поль-ши, не только основательно, но уже находится на пути к осу-ществлению.
Германия, взятая в целом, уже сейчас находится в таком же, а, быть может, и худшем внутреннем положении, чем Польша накануне первого раздела. Последняя была раздроблена и пре-дана в руки своих врагов непатриотическим честолюбием своих магнатов; Германии же угрожают таким же концом противоре-чивые интересы ее 30 династий, непатриотичное настроение ее аристократии и — должен ли я употребить это выражение? — лояльное, но непатриотичное настроение или ослепление ее во-енщины. Все эти обстоятельства, которые хорошо известны рус-ским дипломатам, ими старательнейшим образом используются, и, употребляя выражение князя Меттерниха, которое он приме-нил незадолго до французской революции в переписке с лордом Пальмерстоном,13 говоря об Италии, для русского кабинета слово „Германия“ давно уже является не политическим понятием, а „географическим термином“.
Чтобы ознакомиться с заветными планами России относитель-но Германии, достаточно раскрыть знаменитое Port(o)folio, ко-торое, как известно, содержит лишь вполне подлинные и офи-циальные акты; интересные разъяснения можно также найти в не менее известной, по крайней мере для немецкой публики, „Пентархии“14. Политика петербургского кабинета может быть ре-зюмирована в следующих немногих словах: держать Австрию и Пруссию под угрозою с помощью их немецких владений, рав-но как с помощью их взаимного соперничества, и защищать, юж-ную Германию против обеих этих держав, особенно против Пруссии. Но на официальном языке России защищать значит деморализовать, разделять, подчинять своей власти. Так Россия защищала польских диссидентов от католической Польши, са-му Польшу — от Пруссии и Австрии, так она официально навязала себя в защитники Молдавии и Валахии и взяла под свое высокое покровительство турецкую Сербию, так она защищает самое Турцию я Грецию, так же она защищает уже и Германию. Все завоевания России начинаются с такой защиты.
На этом языке „охранять“ означает также разделять. Рус-ский кабинет слишком скромен для того, чтобы самому претен-довать на все; обыкновенно он довольствуется в начале самою незначительною частью добычи, предоставляя своим пособникам наиболее значительную долю, но позднее он легко находит слу-чай вознаградить себя за свою скромность. Несмотря на свои армии, русское правительство чувствует себя слишком слабым для удушения свободы и порабощения Европы, оно очень хорошо знает, что не может рассчитывать на симпатии собственных на-родов, и что требуется лишь решительное восстание народов Ев-ропы для того, чтобы вызвать взрыв в России. Русский кабинет чувствует и знает опасную сторону своего положения и потому продвигается с величайшей осторожностью; его главное стрем-ление, равно как весь секрет его дипломатии, заключается именно в том, чтобы находить пособников, чтобы соблазнять самых силь-ных своих соперников и противников на участие в общем гра-беже. На опыте с Польшею оно убедилось, как выгодна для него такая политика. Этим оно не только подрывает существование обреченной им на непосредственную смерть страны, но и под-чиняет себе также дух, свободу движений и самостоятельность своих пособников, неудержимо втягивает их в „магический круг“ своей тлетворной работы, убивает враждебный ему дух справед-ливости, человечности и свободы и распространяет свое тлетвор-ное влияние далеко за пределы своего царства. А для этой Рос-сии деморализовать значит завоевать.
О том, что Россия уже проделала с 1815 года для деморали-зации германских стран, знает, как выражается автор цитиро-ванной статьи, каждый ребенок, и, чтобы высказать всю прав-ду без обиняков, Россия через посредство Австрии и Пруссии, равно как с помощью присвоенной ею себе роли защитницы юж-ной Германии, была незримым руководящим гением Германского Союза. Но что России не было чуждо и до сих пор не остается чуждым человеколюбивое намерение разделить Германию, об этом достаточно ясно свидетельствует приведенный тем же авто-ром подлинный факт: действительно незадолго до июльской ре-волюции русский император и Карл Х задумали не более, не менее как произвести первый раздел Германии. Да, если нынеш-ний царь может в чем-либо упрекнуть своего предшественника Александра, то единственно в том, что тот не сумел лучше ис-пользовать готовность Наполеона. Всем известно аффектиро-ванное преклонение царя перед Наполеоном; недаром он отдал руку своей старшей дочери герцогу Лейхтенбергскому 15: он рас-считывал на появление во Франции второго Наполеона. В 1848 году падение Луи-Филиппа гораздо меньше ею обеспокоило, чем движение в Германии; во Франции он надеялся на установление военной республики и вместе с нею на заключение франко-рус-ского союза против Германии и Англии. Даже фактическое пре-зидентство господина Ламартина 16 было ему приятно, потому что последний, как известно, открыто высказался за такой союз вско-ре после своего возвращения с востока (В брошюре, озаглавленной „LOrient“ („Восток“), он в очень опре-деленных выражениях высказывается не более, не менее как за раздел Тур-ции между Франциею и Россиею, и притом так, что первая получает Сирию и Египет, а европейская Турция вместе с Константинополем предоставляется России; Бельгия и Рейнские провинции входили, разумеется, в план для его округления. Как известно, г-н Ламартин принадлежал к партии Моле 18, которого он в 1839 г. яро поддерживал против так называемой коалиции. Моле — это государственный деятель из школы Наполеона и горячий сто-ронник союза с Россиею; его орган „Presse“ („Пресса“) находится или ;по меньшей мере находился на русском содержании. Во всех своих писаниях, особенно в своей „Истории жирондистов“, г-н Ламартин выступал в каче-стве открытого врага Польши, что естественно [делало его еще более прият-ным в глазах русского кабинета. В качестве министра иностранных дел он также совершенно открыто предавал Польшу в интересах России. К этому последнему пункту я ниже еще вернусь]. (Примечание автора.)
Взятые в прямые скобки слова Бакунин забыл вписать в свою „За-щитительную записку“, они заимствованы из черновых ж ней набросков.).
и с тех пор выступал в пользу его в своих речах и писаниях. Известно, какую актив-ность проявила Россия в избрании господина Луи Бонапарта в президенты Французской республики, которое по глупому рас-чету русского кабинета и многих других должно было послу-жить для него ступенью к трону. Россия просчиталась: никогда демократическая Франция — а несмотря на все внешние и внут-ренние старания, другой Франции ныне не существует — никогда Франция не станет снова монархиею или военною республикою, а скорее она заключит союз с Англиею и с свободною Германиею (когда таковая появится) против русского деспотизма, чем с последним против немецкой и всеобщей свободы 17. Таким об-разом петербургскому кабинету придется отказаться от союза с Франциею. Он уже в этом утешился, он нашел против Германии другого, лучшего союзника. Этим союзником является Австрия.
Я знаю, уважаемый господин [защитник], Вы не упрекнете меня в том, что я так свободно обсуждаю дела Вашего отече-ства. Как Вы видите, я при этом отнюдь не руководствуюсь каким-либо враждебным чувством. Но мне, пожалуй, следовало бы оправдаться перед моими судьями, которым такое хотя и чисто теоретическое вмешательство в защитительном документе иностранца, русского может показаться излишним и даже не-уместным. Пусть же мои строгие судьи поразмыслят над тем, что нынешние судьбы всех европейских народов столь удиви-тельно переплелись друг с другом, что никакая человеческая сила не в состоянии оторвать их одну от другой. В наше время существует не ряд отдельных историй, а одна единая великая история, в которой каждая нация играет свою роль, непосред-ственно обусловленную стремлениями и действиями [всех осталь-ных наций. Так я уже заметил, что главную опору российского государства следует искать скорее в Германии, чем в самой Рос-сии. Ближайшее будущее России целиком и полностью зависит от того оборота, какой примут события в Германии, и вот почему я не могу обстоятельно говорить о Российской империи и о сла-вянах, не затрагивая при этом внутренних отношений вашего отечества.
Никогда, пожалуй, Германия не находилась в таком крити-ческом положении, как ныне.
Какая восхитительная страна! Народ, насчитывающий около 35 миллионов человек (германские шовинисты мечтают уже о 70 миллионах, но как славянин я естественно не могу с ними солидаризоваться), одаренный всеми возможными элементами цивилизации, богатства, прогресса, обладающий общим и глубо-ким образованием, какого не встретишь нигде ни в какой другой части света; все условия для процветания и силы, кажется, объ-единились в этой благословенной стране, чтобы сделать се одною из самых цветущих, самых могущественных и самых счастливых! И тем не менее Германия не является ни нациею, ни силою. У нее нет еще народа, а без народа в настоящее время не может быть ни прочной силы, ни жизни. Как немецкий народ дошел до того, чтобы в сущности не быть народом, об этом вы знаете лучше меня и хорошо понимаете, что я этим хочу сказать: у него нет единого сознания, единого политического бытия, а потому и политического самочувствия, силы достаточной для проявле-ния им своего гения, для охраны своих разрозненных, друг от друга оторванных членов от постороннего влияния, завоевания и раздела. Ибо ни одна отдельная часть Германии сама по себе не обладает достаточными силами для того, чтобы длительно со-противляться все более угрожающему и все более дающему себя чувствовать напору Российской империи.
Стоит например вообразить себе войну между отдельною Пруссиею, которая все же является самым могущественным не-мецким государством, и Россиею. Независимо от трудностей, ко-торые неизбежно возникнут для Пруссии в связи с ее польскими владениями, она, несмотря на свой ландвер и на свою превос-ходную военную организацию, должна будет пасть под повтор-ными ударами русского оружия. Я говорю это, разумеется, не под влиянием патриотического угара, так как я поистине не питаю ни малейшей симпатии к завоеваниям российского государства. Последнее задавило бы Пруссию просто своею массою, и Прус-сия снова должна была бы, как в 1813 году, воззвать к своим немецким братьям, даже к германскому народу, а это означало бы германскую революцию, — существующая же Пруссия боит-ся таковой больше всего. И вот, если подумать, что между Прус-сиею и Россиею лежит вся Польша, и что Пруссия владеет кус-ком этой расхищенной страны, и что невозможно себе предста-вить, чтобы Польша осталась спокойной свидетельницею и не сделала новой попытки освободиться, то придется признать, что такая война должна для Пруссии кончиться или вынужденною уступкою ее польских провинций России, или же освобождением их против России: таким образом в обоих случаях Пруссия поте-ряет эти провинции, а вместе с ними свое нынешнее равновесие, условия своего нынешнего уклада и мощи. Она принуждена бу-дет, по слову своего королевского владыки в 1848 году, дей-ствительно раствориться в Германии. Пока Пруссия намерена уклоняться от радикального преобразования политических отно-шений в Германии и оставаться отдельным внегерманским госу-дарством, она должна избегать всякой войны с Россиею, она должна терпеть наглое вмешательство последней в немецкие дела, она должна оставаться зависимою от России.
В Германии она раствориться не желает, напротив она охот-но опруссачила бы всю Германию. Она охотно бы это сделала, но не может, не может потому, что подобное усиление Пруссии с помощью Германии, как и усиление Германии с помощью Прус-сии, не отвечает русским видам относительно Германии и Пруссии; она не может этого сделать потому, что Австрия этому всемерно противится, и наконец потому, что последние два года вряд ли много способствовали ослаблению сильного нерас-положения германских народов к Пруссии. С обоими первыми препятствиями, а именно с Россиею и Австриею, Пруссия пожа-луй еще справилась бы, если бы только сумела снискать симпа-тии немецкого народа, — все это, разумеется, при предположении, что она, найдя в Германии новую поддержку своей мощи, решит-ся противопоставить свободную Польшу деспотическому цариз-му. Не исключена также возможность того, что народы Германии в конце концов решатся пожертвовать своею ненавистью к Прус-сии ради основного интереса общего отечества, ибо народы обык-новенно руководствуются великими инстинктами и бывают гото-вы к великим жертвам. Но никогда многочисленные династии, ныне делящие между собою Германию, не согласятся доброволь-но признать гегемонию Пруссии, так как не подлежит ни малей-шему сомнению, что такая гегемония в конечном счете положит конец их верховенству, а в последней инстанции и самому их су-ществованию. История не знает еще примера добровольного по-литического самоубийства в интересах общего благополучия, да такое явление было бы противоестественным. Всякая власть, как бы ограничена и ничтожна она ни была и хотя бы она являлась самою неправою и самою вредною на земле, стремится удер-жаться как можно дольше. Германские династии наверное не составляют исключения из этого правила, и в этом заключается препятствие, которое очень хорошо используется Россиею и Авст-риею и преодоление которого на легальной почве представляется для прусской дипломатии невозможным.
Таким образом современное состояние Германии чревато серьезными опасностями. При всех предпосылках величия и мо-щи она в конечном счете оказывается бессильною и беззащитною против всяких внешних влияний, я мог бы пожалуй сказать — против всякого нападения извне.
У Германии есть страшный враг, который подобно прожорливому коршуну подстерегает ее гибель. Чтобы дать отпор этому врагу, ока нуждается в объеди-нении всех своих сил, во всем напряжении своего порыва к сво-боде, но до сих пор она тщетно стремится к этому объединению, к превращению в целостный народ: она разделена больше чем на 30 кусков, и эти части управляются таким же числом неза-висимых монархов, династические интересы которых резко рас-ходятся с общими интересами Германии. Последняя для сопро-тивления русскому натиску нуждается в единстве, ей нужна дей-ствительная и решительная концентрация, и прежде всего ей требуется живое и длительное движение для обновления своей старческой больной крови, ибо только свежие жизненные соки способны скрепить в одно живое, сильное целое ее растерзанные и вследствие длительного отделения почти омертвевшие члены. Напротив инстинкт самосохранения царствующих династий нуж-дается в покое и в сохранении или точнее в восстановлении ста-рины: всякое изменение, выходящее за рамки пустой видимо-сти, грозило бы смертью их самостоятельному существованию. Поэтому органическое единство Германии может быть создано только немецким народом, ибо только в народе имеются кровь, сок, жизнь, тогда как немецкие монархи могут в лучшем случае осуществить механическое объединение, да и последнее еще весь-ма проблематично.
Но что же мешает, могут мне возразить, что мешает немец-ким монархам сговориться для спасения Германии? Ответ прост: их взаимное, вполне обоснованное соперничество. Сущ-ность дипломатии заключается не в доверии, а в подозрении, и никто лучше самих дипломатов не знает, как мало у них осно-вания доверять друг другу. Разговоры о бескорыстном едино-мыслии немецких правительств звучат, разумеется, очень кра-сиво, но я только спрошу: кто этому верит? Во всяком случае не сами правительства, иначе им пришлось бы игнорировать соб-ственное положение и совершенно забыть историю. Не одни Франция и Россия выросли за счет Германии; кому не известна история расширения Пруссии? Может ли например Австрия позабыть, что Пруссия в конце прошлого и в начале настоящего столетия с своекорыстным злорадством следила за постоянными поражениями Австрии от французского оружия, и что она даже воспользовалась победою Наполеона и несчастным положением австрийской монархии для того, чтобы добиться пожалования ей великим победителем в дар провинции Вестфалии? Может ли ганноверское правительство забыть, что Пруссия бросала алч-ные взоры и на Ганновер, и что в 1806 году, хотя и на короткое время, она действительно завладела им с разрешения француз-ского императора? Может ли саксонская дипломатия забыть, что тa же самая Пруссия, использовав великое общегерманское во-одушевление освободительной войны, в 1815 году захватила большую половину Саксонии? И наконец разве южно-германские правительства не поняли многозначительного намека, данного им в 1814 году оккупацией Рейнской провинции? И кто пове-рит, кто может поверить тому, что если бы этой самой Пруссии ныне снова представился случай завладеть куском Германии, то она простерла бы свою скромность до того, что не воспользова-лась бы этим случаем, что ее удержало бы от такого шага идил-лическое правовое чувство или мягкая деликатность по отноше-нию к своим германским союзникам? Кто не убежден в том, что гегемония или даже только кратковременная диктатура Пруссии в Германии должна была бы повлечь за собою постепенное ослаб-ление остальных германских монархов в пользу прусской дер-жавы, а вскоре и их медиатизацию?
Весьма возможно, что новое расширение Пруссии за счет германской территории послужит на пользу Германии; по край-ней мере не подлежит никакому опору, что Германия могла бы тогда занять по отношению к России гораздо более независимую позицию, но столь же несомненно, что остальные немецкие мо-нархи в результате такой перемены потеряли бы много, если не все, и потому их нельзя слишком уж сильно упрекать в том, что они выказывают недоверие к Пруссии. Они гораздо увереннее чувствовали бы себя на первое время под верховною властью Австрии, ибо в настоящий момент Австрия заинтересована в защите этих монархов и их легитимных прав от свободолюбивых и объединительных стремлений германского народа, равно как от властолюбия Пруссии. Но австрийская гегемония это — тоже осо-бая статья: во-первых Австрия — уже не немецкая держава, ее нынешние притязания на Германию прямехонько направлены против безопасности, мощи и свободы немецкой нации — все эти положения я постараюсь в дальнейшем доказать. Австрия стала слишком зависимою от России, в гораздо большей мере, чем Пруссия; последняя при известных условиях может еще освобо-диться от удушающей дружбы с.-петербургского кабинета, Ав-стрия же этого уже не в состоянии сделать. Кроме того она свя-зана необходимостью считаться с подавляющею массою своих не-немецких, особенно же славянских подданных, которым она дала определенные обещания. Одним словом, несмотря на свои недав-ние победы в Венгрии и Италии, она больна, она уже не движется, с прежнею свободою, ибо она поражена в самое сердце и отведала верно-убивающего яда русской помощи.
Сверх того Пруссия столь же мало станет терпеть австрий-скую гегемонию в Германии, как Австрия терпела бы прусскую. С тех пор как Пруссия стала королевством, т. е. около 150 лет, она не переставала стремиться к тому, чтобы вытеснить Австрию из Германии и самой занять ее место. Все ее действия система-тически подсказывались этим неизменным планом и для дости-жения этой цели она, как я выше показывал фактами, не сте-снялась и не боялась ни союза с Французскою республикою и с Наполеоном, носившего тогда в высшей степени антигерманский характер, ни союза с Россиею. Даже самый Германский тамо-женный союз 19, независимо от его бесспорной и большой поль-зы для всей Германии, она направляла в таком же смысле, т. е. против Австрии. И теперь она сразу бы отказалась от всех плодов столь рассчитанной и трудной работы и от всех преиму-ществ, достигнутых ценою стольких кровопролитий и других жертв, и этим позволила бы снова воскреснуть отмирающему влиянию Австрии в Германии и согласилась бы подчиниться ее преобладанию? Подобный образ действий был бы чистейшим са-моубийством. Пруссия вынуждена остаться и продолжать идти по тому пути, на который она уже вступила, она должна высту-пать против влияния Австрии в Германии до тех пор, пока ей не удастся всецело его разрушить, она должна еще более округ-лять свои владения в Германии: в противном случае она не могла бы долго удержаться на достигнутой ею высоте.
Пруссия далеко еще не достигла своей конечной цели; в на-стоящее время она еще находится на полпути к ней. Правда она уже возвысилась до положения первоклассной державы, но что-бы удержаться на этой высоте, она должна затрачивать неверо-ятные усилия. Этим положением она обязана не своим естест-венным условиям, а своей искусственной и, можно сказать, на-пряженной военной организации, ловкости своей дипломатии и прежде всего сильной моральной поддержке остальной Германии, которая, несмотря на свою решительную антипатию к прусскому укладу и на неоднократные разочарования, ждет еще от Пруссии в будущем своего освобождения. Ведь Пруссия насчитывает только 16 миллионов душ, в то время как Австрия — 37 мил-лионов, Франция свыше 35 миллионов, Россия около 60 мил-лионов жителей, не говоря уже об Англии, которая кроме своего 25-миллионного населения обладает в своем островном положе-нии, в своем флоте, богатстве и торговле еще рядом добавочных элементов силы и безопасности от внешних врагов. Итак мы имеем чрезвычайно невыгодное отношение для Пруссии, причем эта невыгода даже не перевешивается благоприятным географи-ческим положением, ибо последнее, как известно, благодаря слиш-ком большой растянутости и недостаточной широте территории является в стратегическом отношении самым неблагоприятным в мире. Она также отнюдь не компенсируется особою сплочен-ностью прусских провинций, ибо, не говоря уже о ее польских владениях, узы, связующие вновь присоединенные области с прусским государством, можно напротив назвать довольно не-прочными; эти области держатся скорее механическою военною связью, но долго еще не сольются с основным ядром Пруссии посредством исторической привычки, интересов и симпатий. Кто например не знает, что Рейнская провинция и южная, гораздо большая половина Вестфалии настроены враждебно к Пруссии и тяготеют к южной Германии, что саксонцы, насильственно оторванные от своего основного ствола в 1815 году 20, радостно приветствовали бы воссоединение с последним? И никто не об-винит меня во лжи, если я заявлю, что даже в Силезии, по край-ней мере в Бреславле и за Бреславлем, настроение далеко не благоприятно Пруссии, на что имеется немало оснований — ре-лигиозных, политических, промышленных и пожалуй даже на-циональных, распространяться о которых подробно здесь было бы не у места. Итак рассматриваемая даже с чисто материаль-ной стороны, Пруссия по меньшей мере втрое слабее России и вдвое слабее Австрии. В отдельности взятая, она не в силах про-тивостоять ни французскому, ни русскому оружию, а тем более конечно объединенным силам России и Австрии. О победах Фридриха Великого21 здесь не приходится говорить, так как во-первых подобные герои рождаются не часто, а во-вторых мощь России с тех пор необычайно возросла. Сжатая между Россиею и Австриею, Пруссия находится таким образом в постоянной опасности быть ими раздавленною и уничтоженною; положение — чрезвычайно критическое, делающее для нее необходимым бес-престанное, в высшей степени утомительное напряжение. Извест-но также, что Пруссия расходует свыше трех частей своих ежегод-ных доходов на свои военные силы. В случае нужды Пруссия, считая ландвер обоих призывов, может пожалуй выставить армию численностью в 500.000 человек, правда огромную массу, но этим исчерпываются последние средства Пруссии: промыш-ленность и сельское хозяйство после мобилизации такой армии были бы совершенно лишены рабочих рук, и еще большой во-прос, в состоянии ли Пруссия действительно поднять такую мас-су чисто административными средствами, без народного одушев-ления и без народного сочувствия. Но известно, какими средст-вами и какими жертвами покупаются в наше время воодушевле-ние и симпатии народов.
Из всего этого следует, что Пруссии придется много еще сде-лать для того, чтобы действительно и естественно стать держа-вою первого ранга. До сих пор она удерживалась на достигну-той высоте во-первых благодаря своей из ряда вон выходящей военной организации, во-вторых благодаря благоволению России, в интересах которой было не допускать чрезмерного возвышения Австрии, в-третьих благодаря упомянутой выше моральной под-держке Германии, которая за последнее время впрочем сильно ослабела и дальнейшее сохранение которой зависит от опреде-ленных, неустранимых условий. До сих пор Пруссия счастливо и действительно ловко лавировала между всеми подводными кам-нями, стараясь в то же время удовлетворять следующим трем условиям своего существования: она направила свое главное вни-мание на усовершенствование и усиление своей военной мощи и этим показала, что не собирается отказаться от своего основан-ного исключительно на военной силе государственного устрой-ства; она оказала России всю возможную поддержку в деле угнетения Польши и вообще присоединилась самым решитель-ным образом к реакционной политике России в Европе; но в то же время она заигрывала с германским либерализмом и с гер-манскими стремлениями к единству, стараясь выставить себя в качестве будущего восстановителя германской свободы и чести. Она так глубоко сознавала необходимость снискать симпатии Германии, что уже в 1845 году, т. е. за три года до революции, ввела у себя особый род лжеконституционализма 22.
Теперь время выжидательной политики прошло; лавировать дальше уже невозможно, и Пруссия должна принять определен-ное решение. Уже в 1845 году Россия именно вследствие этого заигрывания Пруссии с Германией) и свободою повернулась к ней спиною и в настоящее время решительно стоит на стороне Авст-рии. Довольно долго Россия охраняла, подготовляла, подкапывалась и убеждала, теперь она хочет пожать плоды. Двинуться прямо на Германию она еще не может, — этот плод еще слишком зелен и должен под ее незримым попечением еще созреть; но она явно решилась двинуться на Турцию, и весьма правдоподоб-но, что она желает заполучить еще гораздо большую часть пре-жней Польши. Прежде всего она должна подавить вольный дух, который так внезапно поднял голову в Европе и имел достаточ-но бесстыдства, чтобы постучаться в ворота ее собственной им-перии. С другой стороны и немецкий народ стал более бдитель-ным, он чувствует свое опасное положение и уж не дает себя об-мануть мнимыми уступками и посулами журавля в небе. Теперь он требует от своих друзей прямых, решительных действий, и ни-какою другою ценою нельзя завоевать его симпатий, его актив-ной поддержки. Таким образом налицо имеются два лагеря: с одной стороны Германия и свобода, а с другой — Россия и Авст-рия. Пруссия должна сделать свой выбор между ними. Такою, как она есть, отъединенною она не может оставаться; она должна иметь союзников, она должна стать гораздо сильнее; ее нынеш-нее состояние не отвечает критическим требованиям времени, она должна округлиться так или иначе, а для этого ей представля-ются два пути: она должна или снова полностью столковаться с Россиею и Австриею, дабы вместе с ними предпринять частич-ный раздел Германии, причем России придется дать удовлетво-рение в Турции, Галиции и Великом Герцогстве Познанском; или же она должна решиться стать во главе германской нации про-тив России и Австрии, подкрепляя себя поддержкою всей Герма-нии, то ли опруссачив Германию, то ли сама растворившись в Германии, что в конечном счете привело бы к одному и тому же результату. Третьего пути для Пруссии не существует, а о со-гласовании первых двух сейчас не приходится и думать. Оба пути возможны, но оба несвободны также от опасности.
Что Россия и Австрия с великою радостью примут в свой дружественный союз отпавшую от них по указанным причинам, а ныне раскаявшуюся Пруссию, это не подлежит никакому сом-нению. Этим была бы отрублена голова постепенно растущей в Германии силе и воздвигнута новая плотина против духа свобо-ды. Россия ничего так не желает, как восстановления прежнего тройственного союза, так как последний представляет основной базис, на котором основывается и развивается вся ее внешняя политика. С другой стороны, хотя Австрию отделяет от Пруссии сильная и вполне основательная антипатия, однако эта ан-типатия существовала не в меньшей степени в конце XVIII века, когда все три северные державы объединились для совместного разбоя над Польшей — доказательство того, что взаимное со-перничество не может мешать временному соглашению, когда его требуют взаимные выгоды. Сейчас же Австрия настолько плене-на российскою дружбою и в скором времени принуждена будет заплатить за эту дружбу такими значительными жертвами, что ей ничего другого не остается, как расширить свои пределы и компенсировать себя в Италии и в Германии, а для этого ей необходимо соглашение с Пруссией и ее поддержка, ибо в таком случае Австрия будет иметь против себя не только Германию, но и Францию и Англию. Россия и Австрия сами по себе недо-статочно сильны, чтобы отважиться на принципиальную борьбу со всею Европою и в особенности с Европою, одушевленною иде-ями свободы.
Для такой цели Пруссия может заключить особый договор с обеими северными державами, своими естественными соперни-цами, не нарушая этим своих принципов, не изменяя своей тра-диционной политики и не прекращая своей борьбы на жизнь и на смерть с Австрией. Эта борьба будет только отсрочена на более позднее время, а обе державы постараются использовать этот построенный на чисто временном интересе союз для того, чтобы объегорить друг друга и занять выгодные позиции в пред-видении неминуемого в будущем конфликта 23 . Чтобы не ходить далеко за примерами, сошлюсь на раздел Польши, который по-казывает нам, что такая политика возможна и нисколько не про-тиворечит ни природе, ни принципам, ни широкой совести прус-ского государства. Раздел Польши доказывает также, что Прус-сия может вступить на этот путь, не подвергаясь опасности со стороны Австрии и по крайней мере непосредственной опасности со стороны России. Опасность грозит в совершенно другом на-правлении: она заключается в современном настроении не только остальных германских народов, но и самого прусского народа, который выказал решительную антипатию к русско-австрийско-му принципу, который решительно хочет свободы, восстановле-ния германской независимости и чести, а в настоящее время, что бы там ни говорили и как бы ни чванились убедительною силою штыков, настроение и волю народа нельзя игнорировать. Союз между Россией, Австрией и Пруссией неизбежно бросил бы подавляющую часть остальной Германии, даже самих германских монархов, интересам которых такой союз явно угрожал бы, в объятия Франции, т. е. в объятия революции.
Второй путь был бы для Пруссии совершенно новым. В нем имеется много притягательных сторон, но он влечет за собою опасности весьма серьезного характера. Становясь во главе Гер-мании, Пруссия этим самым немедленно объявляет войну России и Австрии, но она делает своими врагами не только их, но и всех остальных германских монархов и принуждает их искать защиты у обеих этих северных держав. Таким путем Пруссия сама высказывается за дело революции, ибо без обращения ко всему германскому народу, без поддержки Франции и Англии такой резкий поворот невозможен, а бог весть как далеко может завести эта революция! Мы видим пролог ее и теперь пережи-ваем ее первый акт, а кому не известно, как ненавидит револю-цию и как боится ее нынешняя Пруссия!
Таким образом оба пути исполнены трудностей и опасностей, а Пруссии приходится выбирать только между ними, так как она обязательно должна округлиться, укрепиться, никаких же дру-гих средств к этому кроме указанных двух путей не существует. Она должна решиться. Недалеко то время, когда немецкий во-прос должен разрешиться тем или иным способом, сильной вну-тренней или внешней катастрофой, а, может быть, и обеими вме-сте, и горе тем, кто будет застигнут врасплох новою неизбежною бурею !
На этом я прерываю свое изложение. Как Вам известно, я уже в течение года не читал газет 24 и потому не знаю, что про-исходит на свете. В настоящее время один год значит больше, чем десять лет в другую эпоху, а кто вздумал бы конструиро-вать историю a priori, рисковал бы впасть в серьезные ошибки. До сих пор я основывался на природе вещей, а потому не думаю, чтобы я сильно ошибался. Я хотел только показать, что Пруссия и Австрия, без взаимного соглашения которых остальные немец-кие князья вряд ли в состоянии будут создать что-либо долговеч-ное и прочное, никак не могут договориться для блага герман-ской нации, а напротив могут столковаться только во вред ей, т. е. лишь в смысле раздела Германии; что бы Пруссия ни пред-приняла, выступит ли она совместно с Россиею и Австриею» про-тив остальной Германии или же во главе Германии против Рос-сии и Австрии, ее политика неизбежно будет угрожать самостоятельности и даже существованию остальных германских ди-настий. Об особой позиции Австрии по отношению к Германии и России я еще буду иметь случай высказаться обстоятельно, и, мне думается, нетрудно будет доказать, что политика Австрии безусловно и непосредственно направлена против безопасности и против интересов германской нации, а посредственно также про-тив- самостоятельного существования германских государей. Что-бы закончить картину немецкой смуты и, простите мне это вы-ражение, немецких бед, я должен был бы сказать еще несколько слов относительно особой политики Баварии, но это завело бы меня слишком далеко, и теперь, как я думаю, я с полным правом могу повторить мое прежнее утверждение, что самая добрая воля немецких правительств, вместе взятых, никогда не в состоянии будет осуществить действительное, мощное, от русского влияния независимое германское единство.
Только германский народ может осуществить такое единство, но и ему придется преодолеть величайшие трудности. Долго меч-тал он о своем единстве, наконец он проснулся и передал в руки своих ученейших мужей великое дело своего освобождения. По-следние собрались во Франкфурте ив качестве настоящих уче-ных не преминули сразу же испортить доверенное им святое де-ло 25. Но тогда народы Германии, части единого неорганического целого, снова поднялись и попытались собственными силами по-дать друг другу руки. Вы знаете, милостивый государь, какой им был дан на это ответ. Что последовало вслед за сим, я не знаю. Но смею сказать Вам и даже моим судьям, что картечь, которою осыпали в мае 1849 года народ в Дрездене, отхватила также кусок германского единства и мощи.
Задавался вопрос, какой интерес может быть у иностранца, у русского в возрождении Германии. Искренность моих пожела-ний в отношении Германии взята была под сомнение; а между тем дело представляется мне столь простым, что я не могу взять вдомек, как другие его не понимают. Я уже раз заметил, и здесь снова повторяю, что прошло, давно уже прошло то время, когда судьбы народов не зависели друг от друга; они солидарны в счастьи и в горе, в прогрессе культуры и промышленности, а прежде всего в деле свободы. Свобода и величие Германии — ра-зумеется в ее действительно немецких границах, а не вне их не в романтическом охвате тевтономанской патриотической песни26 — составляют необходимое условие общеевропейской свободы, необходимую предпосылку освобождения России. Предрассудки и ув-лечения узкого патриотизма в настоящее время утратили всякий смысл и могут быть теперь понятны только у порабощенных на-родов, как-то итальянцев, венгерцев, поляков и других еще угне-тенных славян. Россия, хотя и погрязла в глубочайшем рабстве, не порабощена никаким иноземным народом, а напротив сама иг-рает роль угнетателя, хотя и делает это против своей воли, буду-чи принуждена к этой позорной и поистине никакой выгоды не приносящей роли с помощью кнута, и только освобождение уже угнетенных ею народов, только пробуждение и самоопределение народов, свободе коих она уже угрожает, в частности Германии, а также австрийских и турецких славян, может сломать этот кнут, первою несчастною и, должен прямо сказать, опозоренною жертвою которого она сама является. Мне кажется, что этих мо-тивов вполне достаточно для того, чтобы оправдать мое действи-тельное, искреннее горячее сочувствие преуспеянию говорящих по-немецки народов, если только это сочувствие вообще нужда-ется в оправдании.
Ясно, что Германия уже не может долго оставаться в своем современном виде. Ее внутренний нарыв созрел, ее старые формы настолько обветшали, что никто кроме людей, лишенных смыс-ла, ничему не научившихся, ничего не забывших и никогда ниче-го не понимавших, не может о них и думать, а бушующие вокруг бури слишком всемогущи для того, чтобы она, находясь во вла-сти опасной болезни, могла быть ими пощажена. Впрочем Гер-мания издавна была тою ареною, на которой находили свое разрешение величайшие исторические вопросы, и, уже теперь охваченная всеобщим движением, она или будет счастливым кри-зисом исцелена и спасена и вскоре превратится в великую сво-бодную державу или же погибнет; сначала она будет медленно чахнуть, теряя кусок за куском свои лучшие земли в пользу наследственного врага и его союзников, а затем, как некогда Поль-ша, будет окончательно уничтожена смелым ударом или, поль-зуясь классическим и здесь пожалуй более подходящим выражением, смелой хваткой. В Германии всем известно, что этот наследственный враг есть русское государство, а теперь я должен показать, что Австрия является главным союзником России про-тив Германии.
Для каждого древне-немецкого сердца прискорбна необходи-мость признать, что Австрия перестала быть частью Германии!
Великие исторические воспоминания и вся германская романти-ка связаны с именем Австрии: германский император, былое гер-манское великолепие, когда имя Германии гремело в половине Европы, и романтика будущего, в сиянии которой весь покорен-ный мир уже казался лежащим у ног вновь возвеличенной Гер-мании и вторил знаменитой песне Арндта (Здесь у Бакунина описка: Arend’s вместо Arndt’s. Бакунин явно имел в виду не баснописца Леопольда Аренда, а Э. М. Арндта, автора патриотических песен (см. ком. 26 к "тому документу).).
Прискорбно народу проснуться всего только 35-миллионным после того, как в течение столь долгого времени он воображал себя нациею в 70 миллионов! Отпадением же Австрии затрагиваются не только грезы, но и интересы более важного характера и более действительного значения: судоходство по Дунаю, т. е. вся южно-германская тор-говля, торговля с Италией, Адриатическое море, а вместе с ним и половина германского флота, целая половина германского су-доходства — великолепное будущее! Более того, эта великолеп-ная, миром овладевающая Германия, будучи не в состоянии вслед-ствие своей злосчастной раздробленности оградить свою собст-венную неприкосновенность, привыкла с 1815 года при всех из-вне грозящих опасностях рассчитывать только на Пруссию и Австрию, рассматривать их как единственных хранительниц от всяких вражеских напастей; и в этом распределении охранитель-ных обязанностей величайшая и бесспорно тягчайшая доля до-ставалась Австрии; Австрия должна была противодействовать растущему могуществу России, мешать дальнейшему проникно-вению ее в Турцию, освободить устья Дуная от ее господства; взамен она должна была открыть врата Востока для германских интересов, германского политического влияния и торговли, помо-гая им укрепиться в этой столь важной части света, на которую с некоторых времен обращено главное внимание всей европей-ской политики. А теперь Германии приходится отказаться от всех этих преимуществ, от этой защиты, от этой помощи!
Замечательно, что австрийская помощь и австрийская охрана от России никогда не существовали в действительности, а лишь и фантазии немецких мечтателей. Не говоря уже об участии Ав-стрии в ограблении Польши, кто способствовал завоеваниям Ека-терины II в Турции, и вместе с нею даже предпринял, а напо-ловину и осуществил первый раздел этого государства? Авст-рийский император Иосиф II. Разве царь Павел не был вплоть до 1800 года союзником Австрии? Между 1800 и 1815 годами Австрия сама находилась в очень затруднительном положении, И это может служить для нее извинением в том, что в продолжение этого периода она не могла лучше защитить Турцию от рус-ских посягательств; но в 1815 году она снова обрела свободу дви-жений и все свое могущество, теперь она могла повернуть свою политику против России и вправе была в таком случае полностью рассчитывать на активную поддержку Англии. Почему же Авст-рия этого не сделала? Почему она стала вернейшим союзником России? Почему она терпела русские захваты в Турции (1829 г.) и Польше (1831 г.)? А разве теперь она не привязана душой и телом к России? Разве она не делает всего того, что хочет Россия? Разве она не поддерживает Россию в Молдавии и Валахии? Разве она не предает ей и не закрепляет за нею устья Дуная, которые должны были быть немецкими? И кто может сомневаться в том, что она купила себе русскую помощь в Венг-рии только обещанием слепо подчиниться русской политике в Турции? Это ли поступки первой н сильнейшей хранительницы Германии?
Собственно уже с Вестфальского мира Австрия начала отде-лять свою политику от интересов Германии. С 1806 года и 1815 года она совершенно перестала быть немецкою державою. Ее место заняла Пруссия.
Стоит только взглянуть на карту: на 38 приблизительно мил-лионов подданных австрийская монархия едва насчитывает 8 миллионов немцев, — и эти 8 миллионов должны были онеме-чить остальные 30 миллионов? Дело шло, пока австрийские вла-стители были одновременно и германскими императорами, шока они носили на голове блестящую римскую корону, пока они могли опираться против друг друга ненавидевших и не прекращавших бесконечной взаимной борьбы славянских, мадьярских, валаш-ских и итальянских племен на если и не очень компактное, то все же кое-как удерживаемое единство 25 миллионов немцев: тогда перевес был на стороне немцев, а различные австрийские народы, частью покоренные оружием, частью приобретенные по договорам и избирательным капитуляциям27, были постепенно принуждены склониться перед преобладающим влиянием Германии. Ныне же отношение изменилось в обратную сторону: теперь немцы стали меньшинством, а остальные 30 миллионов, как всякий мог убе-диться в этом за последние два года, далеко еще не были онемечены.
Вместо объединенной силы, насчитывающей около 25 — 30 миллионов немцев, в настоящее время имеется только раздроб-ленная, податливая чуждым влияниям Германия, а вместо Рим-ской империи на севере возникла страшная и угрожающая, на-зывающая себя славянской держава с 60 миллионами населе-ния, неудержимо притягивающая к себе 16 миллионов живущих в Австрии славян. Вправе ли еще нынешняя Германия надеять-ся на то, что ей удастся онемечить эти ненемецкие я никогда не бывшие немецкими народы?
Я здесь совершенно отвлекаюсь от вопроса права. Я не спра-шиваю, будет ли такое предприятие соответствовать понятиям о свободе или справедливости, общим интересам человечества, — я ставлю только вопрос о средствах и о возможности его осу-ществления. Неужели же ненемецкие народы в Австрии действи-тельно настолько слабы, настолько полностью лишены самостоя-тельности и собственной силы, что ими можно помыкать по ус-мотрению? И не имеет ли каждый из них за исключением мадьяр крепкую точку опоры и притяжения за пределами австрийской монархии: ломбардо-венецианцы — Италию, славяне — Россию! Вы разрешите мне, уважаемый господин [защитник], сделать краткий обзор этих народностей. Я начну с Ломбардии.
Не приходится тратить много слов там, где история уже из-рекла свой приговор. Кто после событий последних двух лет мо-жет еще сомневаться в том, что итальянцы Ломбардо-венециаяского королевства 28 ненавидят австрийское иго, что они со всею энергиею и страстью южного темперамента стремятся к объеди-нению с общим итальянским отечеством, тот заранее твердо ре-шился не видеть самых очевидных фактов и не слышать самых не-отразимых аргументов. Ломбардцы доказали даже больше, чем это: они показали в марте 1848 года, как свободолюбивый и пат-риотически настроенный народ может без оружия побить и вы-гнать из прочно укрепленных позиций армию в сто, в тысячу раз более сильную. Это — славнейшее деяние в летописях свободы, это — блестящий факт, которого никакою софистикою не зама-жешь и никакою заматерелою во лжи и пресмыкательстве диа-лектикою не заговоришь. Эта победа далее доказала, что в слав-ной борьбе приняли участие и этим выказали свою волю к осво-бождению от австрийского рабства и к слиянию с Италиею не одни только города, как утверждали некоторые консервативные германские газеты, но и сельское население, крестьяне, а значит и весь ломбардский народ. Правда ломбардо-венецианское на-селение благодаря предательству итальянских спада (Военачальников, военщины.) снова под-пало под прежнее рабство, правда его вожди снова подверглись преследованию, изгнанию, смертной казни, повешению и расстре-лянию по судебным приговорам или, что еще гораздо хуже, за-ключению в австрийских тюрьмах. Но право же все это — жал-кие аргументы против проснувшегося сознания народов! Свобода питается кровью своих мучеников, и чем больше число павших за нее героев, тем вернее, мощнее и блистательнее ее будущее. Пер-вый крупный шаг сделан: ломбардский, итальянский народ прос-нулся, он действительно ощутил свое живое единство, никакие песни сирены не в состоянии больше погрузить его в старый сон, и из его оплодотворенной пролитою кровью земли восстанут но-вые, лучшие вожди.
Чтобы удержать Ломбардию, Австрия должна была бы унич-тожить всю Италию, подчинить ее своему игу; ибо до тех пор, пока будет существовать независимая от Австрии Италия, все симпатии, интересы, чаяния и пожелания ломбардо-венецианского населения будут естественно обращаться к ней; до тех пор, пока будет существовать Италия, ломбардо-венецианцы никог-да не примирятся с ролью подножия для ненавистной австрий-ской силы или германского краснобайства. Для достижения своей цели Австрия с 1815 года применяла в Италии совершенно ту же самую политику, которая так удалась русскому кабинету в Гер-мании — политику, которая может быть сформулирована в сле-дующих немногих словах: при помощи их собственных прави-тельств деморализовать народы, разделять, обессиливать их И, усыпляя, приводить в рабство. Кто не знает истории австрий-ского влияния в Турине, в мелких итальянских княжествах, в Риме и Неаполе, в котором это влияние, как известно, старатель-но поддерживалось русским кабинетом? Прошу Вас, милости-вый государь, прошу моих судей позволить мне при этом слу-чае сделать следующее маленькое замечание.
Факты, о которых я говорю и о которых я здесь просто упо-минаю, известны, они достовернее официальных фактов; всякий, к какой бы партии он ни принадлежал, должен признать их истинность, по крайней мере перед своею совестью, если таковая у него имеется. Какие только средства не употреблялись под вли-янием Австрии и России итальянскими правительствами против итальянского народа, для того чтобы навеки удержать его в со-стоянии .незрелости? Ложь, лицемерие, растление, жестокие убий-ства, расслабление воли, денежный подкуп, застращивание, угро-за нищетою, сеяние суеверий, поповское умопомрачение — сло-вом все, что в состоянии придумать на пагубу и несчастье наро-дов хитрейший и отвратительнейший иезуитизм, не забывая при этом и самих иезуитов. Стоит только напомнить о неаполитан-ских лаццарони 29, которые под руководством камарильи 30 и по-пов во всех великих кризисах неаполитанского королевства иг-рали решающую роль. Эта пагубная политика, с 1815 года слиш-ком хорошо известная под названием Реставрации31 и Священ-ного Союза32, распространилась не только в Италии, не только в Австрии, Польше и России, но и по всей Европе. Я не наме-реваюсь огласить списки грехов за последние 35 лет и напом-нить все позорные деяния, которые под официальным покровом совершались во всех концах Европы. Я сам со страхом отступаю перед тем зловонием, которое может явиться в результате такого копания в гнилом, хотя и недалеком прошлом, и не хочу еще более раздражать своих и без того раздраженных противников, подставляя им зеркало. Я хочу только слегка осветить природу этой реставрации.
После напряженного и лихорадочного сна средневековья ев-ропейские народы впали в мертвенную апатию, которую можно назвать золотым веком абсолютизма. Целиком погруженные в ие-зуитские или пиетистские мудрствования, они, казалось, утрати-ли всякую силу, всякое живое побуждение, можно сказать — да-же самую тень свободного человеческого сознания. В течение этого периода упрочилась европейские монархии, с неограниченною властью царствовали государи над безжизненными, рабскими мас-сами, помыкая ими по своему усмотрению, деля их между собою, грабя и продавая их, как будто бы эти народы только на то и существовали, чтобы служить низшим орудием власти и чувствен-ных вожделений для немногих привилегированных семейств, как будто гордость и жизнь государей обусловливались (У Бакунина здесь описка: сказано «bedient» вместо «bedingt».) поруганием и смертью народов (В доказательство я сошлюсь на классическое произведение ваше-го превосходного немецкого историка Шлоссера «История XVIII века»33. Почти все страницы этого 8 — 9-томного сочинения наполнены рассказом о княжеских сатурналиях к о порабощении народов. (Примечание М. Баку-нина).). Просвещение XVIII века, порожденная им Великая Французская Революция, а позднее победы Наполео-на пробудили наконец народы от их гибельного сна. Они про-снулись к новой жизни, к самостоятельности, к свободе, к нрав-ственности; повсюду дали себя почувствовать новые запросы, но-вые потребности; родился новый мир, мир человеческого самосо-знания, человеческого достоинства (У Бакунина неразборчивое слово), короче сказать, родилось само человечество в самом священном и глубоком смысле этого слова, величайшая и единственная цель всякого общежития и «сей истории. До того народы были разделены, часто восстанов-лены и враждебно настроены друг к другу благодаря нелепым и искусственно привитым предрассудкам. Теперь они почувствовали потребность в взаимном сближении; правильный инстинкт под-сказал им, что великая цель их освобождения, их очеловечения, к которой они все стремятся, может быть достигнута только объ-единением всех сил. Так постепенно сложилось общеевропейское движение, которое, то зарываясь далеко вглубь, то снова проры-ваясь на поверхность в виде какого-либо громкого деяния, способствуемое успехами общей культуры, особенно же непрестанно растущим расширением промышленности и торговли, незримо, но мощно сплотило все враждебные народы в один великий не-раздельный организм и постепенно создало среди них ту соли-дарность, которая составляет характернейший признак, основную черту новейшей истории. Вы догадываетесь, уважаемый господин [защитник], что я имею в виду либерализм, который я прошу не смешивать с либерализмом нашего времени, так как последний представляет лишь безжизненный труп первого. В ту пору либе-рализм был еще полон свежей силы и жизни; он еще не выполнил своего великого предназначения, будущее принадлежало ему; он мог немного потерять, выиграть же мог все, поэтому он не стра-шился еще никакого движения и был еще чрезвычайно далек от той столь же эгоистичной, сколь и глупой мизантропии, до ко-торой ему суждено было в конце концов опуститься как вслед-ствие своего старчества, так и вследствие достижения им своих специфических целей. В то время он верил в человечество, стоял в оппозиции и сильно способствовал просвещению, эмансипации и даже возмущению масс. Для противоборства этому вновь пробужденному духу, для удушения этого нового мира человечно-сти и свободы в его колыбели был в 1815 году заключен между всеми царствующими династиями Европы пресловутый Священ-ный Союз, который стремился не более, не менее как к возвра-щению народов в рабство, к мертвечине XVII и XVIII веков, к старому безнравственному варварству, и который был не чем иным как перманентным заговором объединенной дипломатии Ев-ропы против цивилизации, против прогресса, против благосостоя-ния и чести человечества (Я не думал, чтобы здесь следовало приводить доказательства: ко-му же неизвестна эта печальная история Реставрации? Но если бы потребо-вались доказательства, то я сошлюсь на письма Берне34 и на собственное знание моих судей, а если этого покажется мало, то на самые консерватив-ные германские газеты 1848 года с февраля по май, например на „Всеобщую Аугсбургскую Газету“ (Примечание М. Бакунина).).
Это так называемое дело реставра-ции, этот по-видимому только в шутку окрещенный именем „свя-щенный“ союз, лишь надорванный, но не разорванный июльскою революциею, просуществовал до 1848 года, и я вероятно не очень сильно ошибусь, если выскажу предположение, что сейчас снова работают над его восстановлением.
Итак, милостивый государь, во всех цивилизованных стра-нах, как Вам очень хорошо известно, существуют законы, строго карающие преступника, который совращает малолетнего приме-ром, наставлением или другими средствами; но разве преступле-ние, выражающееся в погублении целых народов, держании их во тьме и втаптывании их в грязь, не является в тысячу раз бо-лее тяжким, более возмутительным и более наказуемым, чем пре-ступление против одного ребенка? Или же преступление переста-ет быть таковым, когда оно из низших областей жизни подни-мается в просвещенные сферы официальной деятельности? Или же по отношению к сильным мира сего не существует правосу-дия?
Гнев божий — конечно фикция, но народный гнев не яв-ляется таковою. Над положительным правом, милостивый госу-дарь, стоит более высокое право истории, и последнее страшно мстит за попранное достоинство народов. А тогда говорят, что народ еще недостаточно созрел для свободы! Как будто бы при данной системе он когда-либо может созреть, как будто бы эта система не рассчитана как раз на то, чтобы не дать ему никогда созреть, и как будто бы существует другая система воспитания к свободе помимо самой свободы. И тем не менее, несмотря на эту систему затемнения, несмотря на все старания — и какие старания! и поддержанные какими страшными, сильными средства-ми! — несмотря ни на что, европейские народы за последние три года показали, что они хотят свободы, что они достойны свободы и даже что они умеют завоевывать свободу, когда им не предоста-вляют ее добровольно. Ядовитые испарения умирающего мира могут еще втечение некоторого времени заволакивать небосклон, но жгучее солнце свободы скоро разгонит эти тучи.
Мое замечание оказалось более длинным, чем я хотел. Теперь я возвращусь к Италии и Австрии.
Натура народов оказалась сильнее того яда, которым ее поили в течение 35 лет. Вопреки всем стараниям Австрии уничтожить Италию последняя сильна и здорова. Энергия и пыл, с которыми она поднялась в 1848 году, повергли в изумление даже ее врагов и превзошли все ожидания. С такою Италиею Австрия никогда не справится, даже в том случае, если Франция и впредь будет по-прежнему держаться чудовищной политики своего русофильствующего президента, что представляется совершенною невоз-можностью. Серьезнейшие и важнейшие интересы Франции не позволяют ей допускать перевес австрийского могущества в Ита-лии, и недолго еще будет все более проникающийся демократи-ческими настроениями французский народ равнодушно взирать на страдания и угнетения прекрасной соседней страны. В скором времени — позволю себе сделать предсказание — Италия будет независима и свободна, а ломбардо-венецианское королевство со-ставит часть свободной Италии назло всем австрийским и рус-ским штыкам — я говорю „русским штыкам“, так как не подле-жит никакому сомнению, что Россия всемерно будет поддержи-вать итальянскую политику Австрии. Ибо главное ее стремление сводится к тому, чтобы передвинуть центр тяжести австрийского могущества от Турции к Италии и Германии.
Нет поэтому никакой надежды на то, чтобы Италия когда-либо стала немецкою. Остаются мадьяры, галицийские поляки и остальные славяне, не говоря уже о валахах, которые в Авст-рии не имеют большого политического значения, т. е. в целом население примерно в 22 — 23 миллиона, столь же мало поддаю-щихся онемечиванию.
Начну с Галиции, ибо эта провинция подобно Ломбардии при-надлежит еще к тем, на которые ненасытный аппетит германских шовинистов притязает сравнительно мало. Но ведь подобные притязания были бы слишком смешны, так как за исключением императорских чиновников, кучки лавочников — по большей ча-сти евреев, говорящих по-немецки, но также и по-польски, в Га-лиции нет ни одной немецкой души. Как эта провинция стала австрийскою, известно; известно также, какие жестокие сред-ства применялись австрийскою политикою для удержания своей власти над этою провинциею, и несколько зазорно признать эту политику немецкою. Правда и в самой Германии имелось доста-точно добродушных людей, тайком радовавшихся „великому со-циальному разрыву“, который резня 1846 года должна была вызвать между крестьянами и дворянами. Надеялись, что дво-рянство, напуганное этою кровавою демонстрациею, откажется наконец от своих стремлений к восстановлению единства Польши; с другой же стороны рассчитывали навеки привязать крестьян к австрийской монархии, а через нее и к Германии. В обоих отно-шениях глубоко ошиблись: дворяне и горожане Галиции а массе столь же страстно желают восстановления польской отчизны, как и прежде. Надо совсем не знать поляков, чтобы сомневаться в этом: нужно было бы перебить всех поляков, мужчин, женщин и детей, чтобы положить конец этим стремлениям, и если позор-ная, варварская демонстрация 1846 года 35 принесла кому-либо пользу, то не Германии и не Австрии, а одной только России. Галицийская аристократия, которая до тех пор была достаточно непатриотична для того, чтобы поддерживать добрые отношения с венским двором, сразу отвернулась от него и открыто начала заигрывать с петербургским двором. Уже в 1846 году появи-лись польские брошюры, которые совершенно открыто говорили, что всякая надежда на восстановление свободной и независимой Польши с помощью Европы отныне должна быть признана неле-пою, что немцы являются гораздо злейшими противниками поль-ской национальности, чем даже русские, и что поэтому необхо-димо хотя бы на некоторое время отказаться от русофобства и всяких дальнейших планов и помышлять только о воссоединении польских провинций, доставшихся Австрии и Пруссии, с Царст-вом Польским под владычеством России (Имеется в виду письмо маркиза А. Велепольского к гр. Меттерниху (см. комментарий 45 к настоящему документу).
Известно также, какой неодинаковый прием оказан был в Кракове в 1846 году русским и австрийским войскам: русских встретили почти с радостью — явление, которое уже тогда вызвало некоторые неприятные трения между австрийским и рус-ским офицерством. Мне не приходится говорить о том, что поль-ская демократия сильно боролась с такою переменою настроений в пользу России, но что она была чрезвычайно желательна для русского кабинета, и насколько ему позволяла это его деспотиче-ская природа, он старался использовать ее к своей выгоде: бе-жавшим тогда из Галиции в Царство Польское дворянам было оказано всякое покровительство, — разумеется постольку, по-скольку они не принимали участия в тогдашнем восстании; на-против тарновские крестьяне, посмевшие перейти границу Царст-ва Польского, были избиты плетьми. Я уже старался объяснить, почему русское правительство не могло и не может последовать австрийскому приему: крестьянское восстание в Царстве Поль-ском неизбежно вызвало бы такое же восстание в Литве и в Рос-сии, а этого правительство правильно боится больше всего. Кроме того не так легко возбудить восстание крестьян против дворян-ства в Царстве Польском, где крестьяне, хотя еще и лишены соб-ственности, но почти свободны, настроены гораздо более патрио-тично, чем в Галиции, живо помнят еще о революционных боях 1831 года, в которых принимали участие, и ненавидят русское господство, хотя бы из-за рекрутчины. Таким образом, делая из невозможности добродетель, Россия в 1846 году выступила пе-ред лицом Австрии в качестве защитницы преимуществ и прав той части польских помещиков, которые оставались чужды поли-тике, и попыталась использовать эгоизм галицийского дворянства в своих интересах. Впрочем не один только эгоизм, но и другие чувства и соображения нашли свое выражение в упомянутых вы-ше брошюрах.
Если бы поляки действительно когда-либо пришли к убежде-нию, что им для восстановления своей отчизны нечего больше ожидать от справедливости, понимания и симпатии более свобод-ных народов Европы, если бы им пришлось отказаться от мысли добиться своего освобождения от преобладающего русского мо-гущества, то все, все они были бы тогда одушевлены единственным желанием: объединиться под скипетром России для того, чтобы обратить против Германии накопившуюся вековую жаж-ду мщения.
Это — не мечта, милостивый государь, не пустое воображе-ние, а действительная, угрожающая опасность, и я говорю об этом с такою уверенностью потому, что я имел случай лично ознакомиться с чувствами, настроениями и стремлениями поляков. Они конечно ненавидят русскую тиранию, они ненавидят русских как ее орудие и открыто выражают эти чувства, так что поляк по-всюду известен как наследственный враг России. Но в глубине своего сердца они ненавидят своих немецких владык с еще боль-шею силою, и немецкое иго для них еще более ненавистно: оно оскорбляет, возмущает их национальную гордость еще намно-го больше, чем русское.
Причина этого чрезвычайно проста: поляки — славяне. В рус-ском они ненавидят просто орудие, а не его природу, так как их собственная природа при некоторых отличиях представляет из-вестное родство с нею, несмотря на различие тенденций и не-одинаковость образования, а также несмотря на все историко-политические антипатии. Русский говорит на очень сходном языке, почти на их собственном: они нередко понимают друг друга с полуслова, так как основная окраска, основной тон их житейских воззрений как в высших классах, так и в народе являются од-ними и теми же. Несходство и расхождение в религиозных поня-тиях, равно как и в области интеллигентской мысли наблюдаются часто, так как поляк более склонен к религиозной мечтательно-сти и мистицизму и обладает большею силою воображения и фантазии, русский же практичнее; но в естественных порывах сердца и во всем том, в чем непосредственно проявляется сила природы, они почти неразличимы друг от друга. Русский и по-ляк друг друга уважают 36. Совершенно иным является отноше-ние поляка к немцу. Немец поляку глубоко чужд, его натура ему даже антипатична, все его существо, его образ жизни, его при-вычки, его неистощимое терпение, равно как его самодовольство, его космополитический, направленный исключительно на зарабо-ток ум, а с другой стороны его безмерное, всепоглощающее тру-долюбие, которое под покровительством немецких правительств захватывало все больше и больше почвы в польских областях, следовательно самые его достоинства представляются поляку или смешными или враждебными. Одним словом это — отношение добродетельного и педантичного, несколько сухого и сурового школьного учителя — ибо немцы в Великом Герцогстве Познанском (1848 год) показали свою суровость — к сангвиничному, нетерпеливому и несколько беспорядочному юнцу. Но если по-думать, что в Великое Герцогство Познанское и в Галицию по-сылались не самые добродетельные и честные школьные учителя, и что немцы в этих провинциях по большей части были представ-лены самым космополитичным народом в мире, а именно оне-меченными евреями 37 или, что еще гораздо хуже, чиновниками и чиновничьими семьями, то легко будет дополнить эту картину.
Поляк чувствует по отношению к своему немецкому власти-телю не только ненависть, но и, употребляя наиболее мягкое вы-ражение, пренебрежение, и в этом чувстве поляк оказывается на-стоящим славянином. Этим я затрагиваю в высшей степени чув-ствительный и щекотливый пункт, уважаемый господин [защит-ник], и охотно обошел бы его молчанием, если бы только он не имел такого большого, серьезного политического значения, — а именно ненависть к немцам и презрение к ним, которыми одина-ково проникнуты все славянские племена: русские, поляки, чехи, моравы, силезцы и словаки, все южные славяне не только в Ав-стрии, но и в Турции. Эти чувства подобны могучему инстинкту, который ими всеми владеет и образует между ними нерасторжи-мую, хотя и чисто отрицательную связь. На этой антипатии сла-вян к немцам зиждется весь план русского панславизма 38.
Должен ли я говорить Вам, что я со своей стороны в выс-шей степени не сочувствую этой антипатии, поскольку она на-правлена против всей немецкой нации, а не только против немец-ких притеснителей? Вы это знаете, а в следственных актах Вы найдете доказательства тому, что я рьяно против нее боролся. Не говоря уже о несправедливости такого чувства, мне не требо-валось уроков, данных событиями последних двух лет, чтобы знать, что расовая ненависть между славянами и немцами может и должна была повлечь за собою самые печальные последствия для общего дела человечества и свободы, равно как для блага обеих рас. Но что могут сделать усилия одного человека, даже целого ряда отдельных лиц против столь могучею, вкоренивше-гося, исторически обоснованного чувства, охватившего массу 80 миллионов славян? Ибо эта ненависть к немцам не является вне-запною вспышкою преходящего гнева и не свалилась с неба; она порождена историческими событиями, питалась бесконечным рядом оскорблений, несправедливостей, притеснений и жестоких страданий и в течение нескольких столетий созрела и преврати-лась в действительный факт, (Эта ненависть столь велика, что слово „немец“, одинаково произ-носимое на всех славянских языках, считается у всех без исключения на-родов этого племени величайшим ругательством. Слабее всего эта антипатия выражена у русских, но и у этого народа, который является наиболее космополитичным из всех славян и имеет меньше всех их оснований нена-видеть немцев, она все-таки существует и, как я уже выше указывал, при случае поддерживается правительством, несмотря на то, что у него на служ-бе состоит так много немцев — обстоятельство, немало способствующее под-держанию и упрочению этой немцефобии. Состоящие на русской службе немцы, без сомнения лучшие царские слуги, всячески стараются скрыть свое немецкое происхождение и обычно разыгрывают самых пламенных руса-ков. Нет ничего смешнее, когда слышишь, как такой немецкий чиновник в России ругает немцев и на сквернейшем русском языке клянется „вели-ким Союзом русским“ — в известных случаях излюбленный оборот в офи-циальных кругах. (Примечание aвтора.), который словами и писаниями может быть в известной [мере] 39 поколеблен, но разрушен может быть только историческими делами, уничтожен и прекращен мо-жет быть только актами справедливости и свободы. Ведь в кон-це концов немцы должны же признать, что как они ни гуманны по своим представлениям и по всему своему воспитанию, но до сих пор они во всех своих отношениях к другим народам высту-пали в качестве величайших притеснителей: в Италии, против по-ляков, против остальных славян. Повсюду, куда они приходили, они приносили с собою рабство. Конечно они действовали просто в качестве орудия своих правительств; но ведь такое же оправ-дание может привести и русский, так как и он также был и до сих пор остается не чем иным как орудием своей деспотической человеконенавистнической власти. И наконец у русских еще не было Франкфуртского парламента, который по собственному по-буждению декретировал противное договорам и оскорбительное для национального чувства включение Великого Герцогства Познанского [в состав Германии] 40 и радостно приветствовал побе-ды Радецкого над населением Ломбардии, боровшимся за свою свободу, не говоря уже об австрийских славянах, которых он при-знавал естественными слугами имеющей еще быть им создан-ной немецкой нации. Правда, эта вопиющая несправедливость первого немецкого парламента была вполне перевешена благодар-ственным адресом, посланным немецким консервативным, кажет-ся даже аристократическим, берлинским обществом бану Елачичу в то самое время, когда тот в пражской „Славянской Липе“ пи-сал, что „он со своими кроатами пошел на Вену и принял уча-стие в бомбардировке и штурме этого города не потому, что там происходило революционное брожение, а только потому, что он был местопребыванием немецкой партии“ (Это письмо было в то время широко известно и упоминалось в большинстве газет.)
В Германии только демократы признавали свободу остальных народов условием сво-ей собственной свободы, и поскольку это от них зависело, спо-собствовали ей, и им одним, как я думаю, суждено окончательно победить злосчастную, но не совсем безосновательную ненависть славян к немецкой нации. Последние события, показавшие сла-вянам, что они от падения немецкой Вены и поражения мадьяр в Венгрии, которому они сами содействовали, не только ничего не выиграли, но напротив ускорили гибель их собственной моло-дой свободы, а с другой стороны уяснившие немцам, что вклю-чение Великого Герцогства Познанского [в состав Германии] и кровавое подавление освободившейся Ломбардии были не чем иным как первыми шагами к возвращению всей немецкой нации под иго старой неволи, — эти события, говорю я, вероятно не пройдут совершенно бесследно для обеих рас. А теперь я снова возвращусь к полякам.
Эта антипатия ко всему немецкому присуща полякам в та-кой же мере, как и остальным славянам. Среди народных масс, не исключая и галицийских крестьян, она настолько преобладает и выступает настолько открыто, что нужно сознательно закры-вать глаза, чтобы ее не замечать. Попробуйте сказать галицийскому крестьянину, что он — немец; его энергичный ответ по-кажет вам, как оскорбительно для него такое наименование. На-против у образованных классов это чувство обыкновенно отодви-гается в глубину сердца влиянием искусственного образования и живет там, будучи часто даже неосознанным, но редко совершен-но подавленным. Пока поляки надеялись, что им удастся отвое-вать свою свободу от России с помощью Германии, они старались подавлять в себе эту врожденную антипатию. Теперь же они на-чинают замечать, что немецкое владычество гораздо более опас-но для их национальности, чем даже русское. Русские по край-ней мере не денационализируют Польшу, напротив, так как они сами обладают меньшим образованием, то, приходя в соприкос-новение с поляками, они многое перенимают у них, и все стара-ния петербургского правительства ввести русский язык в Царстве Польском обычно приводили лишь к тому, что русские чиновни-ки сами научались польскому языку и через несколько лет пре-бывания там в конце концов предпочитали говорить по-польски. Таким образом о русификации Польши не приходится и ду-мать. Напротив германизация ее представляется гораздо боль-шею опасностью по той причине, что орудиями ее являются не только правительственные мероприятия, но и могучее действие сильно распространившейся во все стороны культуры и прежде всего неутомимое, всепоглощающее немецкое трудолюбие и не-мецкая промышленность. Поляк же охотнее перенесет самые же-стокие мучения, чем даст себя онемечить: мысль о превращении в немца для него столь невыносима, что он для избежания этой опасности тысячу раз предпочтет броситься в объятия России.
Немцу нелегко будет понять возможность такого акта от-чаяния. У немца много разума, но мало страсти; он никак не может понять страстности славянской натуры. Немец, собст-венно говоря, — космополит, что для ближайшего будущего мо-жет оказаться большим достоинством, но для настоящего време-ни это качество является источником слабости, так как оно отни-мает у немецкого народа одно из сильнейших побуждений к кон-центрации. Только свобода, только новое, так сказать религи-озное, одушевление общечеловеческим правом в противовес вну-треннему и внешнему, особенно же русскому деспотизму, только могучие моральные и духовные интересы демократии в состоянии объединить немецкий народ и дать ему политическое единство; но этого не может сделать его национальное чувство, которое слишком слабо и едва существует. За последнее время немец мно-го мудрствовал о своей национальности, но мало ее ощущал; до сих пор он чувствовал себя как дома повсюду, где ему хорошо жилось, даже там, где он испытывал в остальных отношениях невыносимый гнет, если только он мог честным путем зарабаты-вать свой трудовой хлеб: не только в Америке, но и в России. Немецкие колонии существуют в южной России, даже в Сибири, даже в Испании, в Греции; весь мир покрыт теперь немецкими колониями, не ставши от этого немецким, так как немецкий на-род наряду с почти безграничной способностью к экспансии не обладает почти никакою способностью к концентрации. Как уже сказано, это — в одно и то же время достоинство и слабость: достоинство для будущего, вероятный демократический дух ко-торого явно ведет нас к полному слиянию всех национальных про-тиворечий в чистой среде общечеловеческого, а в ближайшее вре-мя европейского общества; и слабость для настоящего времени, когда движущая и связующая сила узкого патриотизма пока еще не заменена в достаточной мере никакою другою.
Почти во всех отношениях, особенно же в этом пункте славя-нин есть антипод немца. Для него национальное чувство стоит превыше всего, даже выше свободы; а за любовью к своей соб-ственной отчизне следует у него расовое чувство: независимость и могущество всего славянского мира пред лицом чужих, особен-но же немецких притязаний и захватов. Трудно представить се-бе, с какою упорною страстью славянин держится за эти чув-ства; для них он готов пожертвовать всем, для них он в случае нужды способен ринуться под власть самой жестокой тирании, если только она не будет носить немецкого имени. Они состав-ляют его религию, его суеверие, ибо славянин в отличие от нем-ца весь состоит из чувства и инстинкта. Мышление приходит к нему лишь после ощущения, а часто в своей чистой форме и вов-се не приходит; славянин почти не знает, что значит размыш-лять: его поступки, хорошие или дурные, почти всегда вытекают из цельности его натуры. Что эта натура столь же мало совершен-на, как и натура немца, понятно само собою, и я отнюдь не на-мерен возвеличивать ее за счет последней. Славянин обладает всеми недостатками и достоинствами, каких нет у немца; и то, что он с такими задатками легко может, если только заранее не примет предохранительных мер, сделаться орудием гнетущего де-спотизма, русским кнутом против Европы и против себя самого, должно было бы быть ясным всякому, даже если бы события последних двух лет не оправдали в столь грустной форме этих опасений. Таким образом я вовсе не намерен пускаться здесь в апологию славян; я просто констатирую здесь резкое различие между немецкою и славянскою натурами как в высшей степени важный и бесспорный факт, который должен служить основою для моих дальнейших рассуждений.
Из всех славян одни только поляки за последние два года боролись в рядах защитников свободы. Позже я постараюсь вы-яснить, что парализовало свободолюбивые стремления осталь-ных славянских народов, а часть этих народов бросило даже под стяг абсолютизма. Здесь я хочу только заметить, что поляки в отношении освободительного движения поставлены по-видимому в более благоприятное положение, чем остальные славяне, ибо в то время, как продвижение революции в Европе угрожает или точ-нее якобы угрожает совершенно уничтожить национальную само-стоятельность этих последних, восстановление польской незави-симости — по крайней мере так надеется и думает еще подавляю-щее большинство поляков — обеспечивается успехами революции. „Немцы, — говорят другие славяне, т. е. чехи, моравы, силезцы, словаки, южные славяне, — немцы, — говорят они, — станут нас угнетать тем сильнее, чем более свободными они сами будут ста-новиться; их свобода будет нашим рабством, их жизнь — нашею смертью; они захотят насильно нас онемечить, а это для нас бо-лее невыносимо, чем самое отвратительное рабство, и даже хуже смерти“. „Немцы, — говорят напротив поляки, — волей-неволей будут принуждены даровать нам свободу для того, чтобы в каче-стве живой стены выставить нас против русского засилья: их собственная безопасность заставит их даровать нам свободу“ -Этим самым, очень хорошо обоснованным аргументом могли бы в конце концов утешиться и остальные славяне; но их положе-ние более запутано н не так легко поддается пониманию, как по-ложение поляков: число тех немцев, которые могут представить себе Германию без Польши, которые даже считают освобожде-ние Польши абсолютным условием германской свободы и сочув-ствуют полякам, чрезвычайно велико; напротив число тех, ко-торые могут представить себе Германию без двух третей Богемии и Моравии, чрезвычайно ничтожно. Этих славян слишком уже привыкли считать принадлежностью Германии, а к этому присоединяется еще теория округления: говорят, что Богемия врезается клином в сердце Германии, и при этом не помышляют о том, что опасность станет гораздо более серьезною, если этот клин превратится в русский клин.
Отсюда ясно, почему каждый поляк является сторонником революции, и почему даже такие люди среди поляков, которые по своему происхождению, богатству, воспитанию и привычкам кажутся предназначенными к тому, чтобы быть самыми консер-вативными среди консерваторов, да и выступали бы в качестве таковых, если бы родились в другой стране или в независимой Польше, теперь выступают в качестве крайних вольнодумцев и даже относятся благожелательно к тенденциям демократии. От революции, от демократии они ждут освобождения своего оте-чества из-под иноземного ига, а лучшие и них настолько любят свою отчизну, что действительно готовы пожертвовать ради ее возрождения своими личными привилегиями и даже своими пред-рассудками. Я далек от желания утверждать, что все польские демократы являются демократами только потому, что видят в демократии средство к восстановлению Польши; я говорю только об известной части их и очень хорошо знаю, что главная масса польской эмиграции и молодежи в самой стране искренно и, так сказать, со своего рода религиозным воодушевлением склоня-ется к демократическим взглядам. Жуткая история Польши со времени ее первого раздел до нашей эпохи была весьма суровою но вместе с тем весьма поучительною школою законченного де-мократического воспитания, какой конечно не прошел ни один народ на земле. Очищенная своими вековыми страданиями как бы огнем, Польша с неутомимою выдержкою, с беспримерным и непоколебимым героизмом боролась против своей трагической судьбы, ни разу не отчаялась в своей будущности и этим завое-вала себе великие права на эту будущность. Это — бесспорно са-мая свободомыслящая, одаренная в максимальной степени элек-трическою движущею силою славянская страна, и в качестве та-ковой она призвана играть крупную роль среди славян, вероят-но даже возглавить их борьбу — не против России, а против русского деспотизма, рука-об-руку с русским народом.
И несмотря на все это попробуйте взять сто самых свободо-мыслящих поляков и задать им следующий вопрос: предполагая, что Германия никогда не признает Польшу независимою стра-ною, что бы они предпочли: сделаться немцами и в качестве та-ковых пользоваться свободными демократическими учреждения-ми, разумеется при условии, что с этого момента они отказы-ваются от всякого польского обособления и признают себя нераз-дельною составною частью германского отечества вроде Эльзаса во Франции, или же подпасть под суровое русское иго? По мень-шей мере девяносто из ста, а вероятно и все сто, не задумываясь ответят, что они предпочитают русское владычество, как бы же-стоко оно ни было. Ибо самый решительный польский демократ все-таки остается всегда поляком, а в качестве поляка — славя-нином, ни один же славянин никогда не решится сделаться нем-цем. В качестве русского подданного он остается по крайней ме-ре славянином, а так как все русское государство представляет чисто механическую машину, которая вследствие постоянно и не-избежно возрастающей нагрузки рано или поздно должна раз-лететься на куски, он вместе с тем сохраняет надежду на то, что со временем станет свободным поляком — надежда, которая пу-тем воссоединения всех польских провинций под единым, на пер-вое время хотя бы под жестоким русским владычеством, беско-нечно много выигрывает в смысле перспектив и обоснованности.. Тогда Польша стала бы единым целым, а русское правительство, которое уже не в состоянии подавить непрекращающееся брожение умов и мятежные традиции даже в нынешнем небольшом Царстве Польском, в еще меньшей степени сумеет помешать мо-гучему и в своих действиях неподдающемуся учету подъему поль-ского духа, который явится неизбежным результатом объедине-ния растерзанных членов этой неумирающей страны 41.
Но мне могут возразить, что эгоизм, личные интересы поль-ского дворянства наверное не дозволят ему променять гуманное прусское господство на жестокое русское. Эгоизм? Я вовсе не собираюсь игнорировать его влияние в людских делах; но с дру-гой стороны со мною согласятся, что существуют могучие стра-сти, которые по временам охватывают целые народы, способны даже заставить их подняться выше своих временных интересов, и что любовь поляков к своей несчастной отчизне, их горячий порыв, их неутомимое стремление к ее восстановлению составля-ют именно такую страсть. И если бы в истории не существовало никакого другого примера, то Польша служила бы доказательством этой истины, — доказательством, которое длится вот уже целое столетие и с каждым годом не только не ослабевает, но на-против приобретает все больше энергии и величия; я имею в виду эту непрерывно растущую массу польской эмиграции, по большей части землевладельцев, т. е. поставивших и до сих пор еще про-должающих ставить на карту не только свою жизнь, но и то, что в наш век ценится дороже жизни, а именно свое имущество; это множество жертв, населяющих австрийские, русские и прусские тюрьмы, равно как и Сибирь, и украшающих собою русские и ав-стрийские виселицы. Но к чему перечислять дальше?! Кто не знает, что Польша ежегодно поставляет богатую жатву мучени-ков, дабы этим самым как бы возвестить миру, что она далеко еще не сдалась?
Но и с точки зрения его личных интересов эта замена при-несет польскому дворянству лишь самые ничтожные убытки, а галицийскому дворянству прямо-таки никаких. „У кого есть день-ги, тому везде хорошо“, — говорит старая и очень правильная пословица; поэтому галицийские аристократы и плутократы на-верное будут так же хорошо чувствовать себя под властью само-держца всероссийского, как и под австрийским владычеством. Ведь с конституцией, обещанною в 1848 году Галиции наряду с остальными странами Австрии, дело наверное будет обстоять не очень то блестяще, да в конце концов зачем этим господам конституция? Конституция их редко устраивает, так как у них в распоряжении имеются совершенно иные средства для удов-летворения своих личных интересов. Напротив под властью Рос-сии они могут обрести успокоение в весьма важном для них во-просе, а именно под защитою русского правительства, покуда у него еще останется сила, они будут обеспечены от тарновских сюрпризов и коммунистической пропаганды австрийских чинов-ников. Что же касается патриотической части галицийского дво-рянства, то и она ничего не потеряет: как уже сказано, австрий-ская конституция, если таковая и будет существовать, не может быть не чем иным как обманчивым миражом, лжеконституциею. Австрия в своем нынешнем состоянии не может при наилучших намерениях предоставить своим народам какие-либо серьезные права, и эта конституция ни в коем случае не будет благоприят-ствовать восстановлению Польши, единственной цели всех поль-ских патриотов. И я не вижу, чем немецкие и австрийские бом-бардировки, осадные положения, экзекуции, военно-полевая юсти-ция, обыкновенные и чрезвычайные уголовные суды, тюрьмы и виселицы гуманнее русских. Совершенно иначе обстоит дело в Великом Герцогстве Познанском. Там управление бесспорно в тысячу раз гуманнее и либеральнее, чем в Царстве Польском. Эта провинция не отрезана от Европы; помещики, образованное со-словие пользуются там всеми преимуществами и удобствами ци-вилизации европейских стран, а этим сказано немало. Но как раз в этой провинции ненависть к немцам сильнее, чем где бы то ни было, потому что опасность онемечения здесь больше, чем в другом месте. За последние два года эта ненависть настолько усилилась, что немец, не живущий в самом Великом Герцогстве, едва ли может составить себе о ней представление. Дворянство и народ в этом чувстве вполне солидарны. Апрельские и майские события 1848 года 42, неслыханная грубость немецкого и еврей-ского населения, франкфуртский декрет об инкорпорации 43 оста-вили в сердцах познанских поляков непримиримое раздражение, которое рано или поздно прорвется либо при помощи германской революции, либо при помощи России. Я сам, уважаемый госпо-дин [защитник], вскоре после этих событий, после бомбардиров-ки Кракова, Праги и Лемберга, которая, как Вы знаете, вскоре последовала одна за другою и вместе с тем послужила прелюдиею к бомбардировке Вены 44, я сам имел часто случай спорить с раз-ными поляками из Познани и Галиции, с большою горячностью утверждавшими, что у них не остается никакого другого выхода кроме ожидания и даже призыва русской помощи и перехода под власть России; и смею Вас уверить, что если бы в то время рус-ской политике заблагорассудилось выкинуть панславистское зна-мя, то не только немецко-польские провинции, но наверное и подавляющее большинство австрийских славян с расовым бешен-ством обрушились бы на живущих среди них немцев.
Я не говорю, что все поляки держались того же мнения. Ко-нечно в обеих провинциях было много польских демократов, ко-торым это лекарство казалось наводящим на размышления и даже более опасным, чем сама болезнь, но они оказывались всегда в меньшинстве, и как раз те, кто самым решительным образом вы-ступал против этого и на мой взгляд чрезвычайно пагубного те-чения, часто в горьких, почти отчаянных выражениях жаловались передо мною на то, что немцефобия и руссомания сделались на-столько преобладающим настроением в Великом Герцогстве Поз-нанском, особенно среди народа собственно, среди крестьян, что прихода одного русского полка с дозволением бить немцев и ев-реев было бы достаточно, чтобы превратить всю прусскую Поль-шу в русскую Польшу 45.
Совсем иным было тогда положение, а значит и настроение народа в Галиции. Народ только в 1848 году добился оконча-тельного освобождения от барщины и других обязательных ра-бот и денежных повинностей в пользу помещиков, ему ни в ка-кой мере не угрожало насильственное онемечение, а потому у него не было никакой причины быть недовольным. Известно, как ав-стрийское правительство сумело обработать галицийского мужи-ка: землевладельческое дворянство имело на него феодальные и, должно признаться, чрезвычайно обременительные для крестья-нина права, очень похожие на те, которые ныне существуют еще в России; оно жило потом бедных крепостных и таким образом держало их в вечной нищете. Такое отношение, что бы ни гово-рили в его защиту поклонники старого, золотого, патриархаль-ного уклада, было противоестественно, в высшей степени неспра-ведливо, для обоих классов гибельно и не могло служить источ-ником любви и взаимного доверия между обращенным в вьюч-ный скот народом и его праздными господами. Это чувство-вала также просвещенная часть галицийского дворянства, кото-рая постепенно привлекла к своим более правильным взглядам большинство помещиков. С 1831 г. не проходило почти ни одно-го года, чтобы галицийское дворянство во всеподданнейшей петиции не просило разрешения изменить это положение и освобо-дить народ от его тягот: без высочайшего соизволения монарха в этом самодержавном государстве такой реформы нельзя была осуществить; это было бы государственною изменою. Известно, что этого дозволения никогда дано, не было. Австрийское прави-тельство имело свои особые виды; оно хотело не смягчить, а усугубить ненависть мужика к дворянству, — с какою целью, мне не приходится разъяснять: она слишком ясна, — и нужно признать, что австрийское правительство шло к своей цели чрез-вычайно умело и добилось ее. В то время как поневоле угнета-тельское дворянство принуждено было обременять бедный народ работою, в то время как оно отвечало перед правительством за уплату крестьянами налогов и поставку рекрутов своим имуще-ством и своей личностью, благодаря чему, как это само собою разумеется, оно становилось для народа еще ненавистнее, пра-вительство учредило особых чиновников для охраны прав народа от дворянства именем императора (Лет 12 тому назад в России захотели ввести аналогичный институт: был учрежден особый вид сельской полиции для посредничества меж-ду крестьянами и помещиками. Но так как отношения в России резко от-личались от галицийских, и этот институт дал прямо противоположные результаты. Он только усилил ненависть народа к правительству, и рус-ский мужик ничего так не боится, как этого варварского и дорогостоящего посредничества. (Примечание М. Бакунина.)
Для бедного, темного, вдо-бавок обработанного иезуитами мужика все угнетение шло от дворянства, а освобождение и надежда — от императора. Такое фальшивое и натянутое положение неизбежно должно было до-водить лучших и либеральнейших помещиков до самых возму-тительных поступков, а что среди них имелись и такие, которые угнетали народ в силу дурной привычки и эгоистических наме-рений, это было в природе вещей, ибо ничто не портит так че-ловека, как предоставленная ему возможность порабощать дру-гого человека. Но, как мы видим, главное зло заключалось в упорно проводимой политике венского кабинета, который в 1846 году не преминул пожать плоды своей жатвы. Отставной солдат Шеля, чудовищный вожак тарновской резни, которая своею каннибальскою жестокостью приводит на память самые мрачные и позорные дни человеческой истории и даже оставляет за собою столь охаянные сентябрьские дни Дантона, Шеля по-лучил тогда в награду за доблесть и верность медаль и пожиз-ненную пенсию от австрийского правительства, этим отличием признавшего себя вдохновителем галицийских зверств перед всем миром 46. Дело, которому нет имени и которое так долго подготовлялось этим правительством, совершилось. В смущении от испуга и нечистой совести, в которое австрийское правитель-ство ввергнуто было краковским восстанием и, надо правду ска-зать, очень плохо проведенною подготовкою к восстанию в Галиции, оно выпустило свою последнюю и вместе с тем самую опасную мину, — самую опасную не столько для тех, в кого эта мина была пущена, сколько для того, кто ее пустил; ибо для того, чтобы расшевелить крестьян, австрийские чиновники не останавливались ни перед какими посулами; не только освобож-дение от всякой барщины, но и раздел помещичьих имений были от имени императора обещаны всем тем, кто примет участие в избиении дворянства. Но как можно было сдержать эти обеща-ния, раз не считали даже целесообразным отменять барщину? Уже в 1848 году усердие обманутого народа в отноше-нии императора и его чиновников заметно убавилось, когда новая буря заставила наконец на этот раз еще более испу-гавшееся правительство весною этого рокового года провозгласить отмену всех принудительных работ и других повинностей. В этом году галицийский крестьянин сделался свободным, совер-шенно независимым землевладельцем, но вместе с тем резко из-менилось его отношение к дворянству и к императорским чи-новникам. Дворянство сохранило только право и средства делать ему добро, и в большинстве случаев оно этого хочет. Вся поли-цейская служба, собирание податей и особенно ставший за пос-ледние два года столь обременительным рекрутский набор оста-лись теперь в ведении одних чиновников; всякий гнет исходит от них, т. е. от императора, коего представителями они являются, и уже не дворянство, а император представляется отныне естест-венным врагом народа. Уже в конце 1848 года стало заметно сближение народа с дворянством и растущее недоверие его к чи-новникам; пройдет еще несколько лет, и придется признать, что тарновский эксперимент не принес никакой пользы, а только вред и срам австрийскому правительству. Для всякой монархии, особенно же для такой, как Австрия, опасно играть с демокра-тическим оружием, оно легко ранит неопытную руку, а ранение его смертельно.
Но чтобы вернуться к своему предмету, я должен здесь за-метить, что половина жителей Галиции, русины, по языку и обычаям весьма родственны живущим в России малороссам, при-надлежат в большинстве к греко-униатскому, но в значительной степени также к греко-православному вероисповеданию, что их духовенство в течение многих лет с крайним упорством и выдерж-кою — с упорством и выдержкою, вообще присущими русской политике, — обрабатывается русскими духовными эмиссарами, попами и монахами, и что среди этого духовенства даже суще-ствует уже весьма сильная русская партия. Все это — неопровер-жимые факты, с очевидностью доказывающие (если это еще нуждается в доказательстве), что Россия имеет виды на Галицию. А теперь я оставлю Галицию с тем по-моему достаточно обосно-ванным предсказанием, что если австрийская и прусская части Польши не получат в скором времени своей свободы от немецких мероприятий, если им перед лицом России не будут развязаны руки для борьбы за восстановление Польши в полном объеме. то в скором времени они обе подпадут русскому владычеству и в русских руках превратятся в весьма опасное орудие против Гер-мании. Что от этого выиграет Германия, о том я предоставляю подумать самим немцам.
Та же опасность, хотя и не столь непосредственно, угрожает немецкой нации со стороны остальных славян. Они будут либо независимыми и свободными, либо русскими. В первом случае они будут выступать против русского деспотизма в союзе с при-миренною дружественною Германиею; а во втором случае они будут самыми непримиримыми врагами Германии. Что это не произвольно придуманная, а действительная, на бесспорных фак-тах основанная дилемма, я попытаюсь теперь доказать.
(На этом рукопись обрывается).
№ 542. — В комментарии к № 541 мы говорили о той подробной защитительной записке, которую Бакунин готовил для своего адвоката Ф. Отто, с своей стороны составлявшего записку в саксонский апелляционный суд, которому предстояло рассмотреть дело Бакунина и его сотоварищей по дрезденскому восстанию. Не написанная к сроку (октябрь — ноябрь 1849 года), записка не могла попасть в суд первой инстанции, но продолжала видимо писаться для суда второй инстанции, куда осужденные обжаловали приговор. Когда именно Бакунин начал ткать эту записку, трудно уста-новить с полной точностью (вряд ли это могло иметь место раньше конца ноября 1849 года), но во всяком случае она продолжала писаться в февра-ле — марте 1850 года. Так как адвокат, нуждавшийся для составления своей второй записки в фактических сообщениях Бакунина, торопил своего подзащитного, то последний, отложив в середине марта в сторону растя-нувшуюся защитительную записку, набросал для Ф. Отто ту короткую записку от 17 марта, которая напечатана у нас под № 541). Судя по письму к А. Рейхелю от 7 апреля 1850 года (см. № 543), Бакунин продолжал писать свою большую записку и в апреле, но она все-таки осталась неза-конченною. Была ли рукопись ее у Бакунина отобрана крепостным началь-ством или же она стала ненужною вследствие окончания следствия, неиз-вестно, но, как сообщает Чейхан (цит. соч., стр. 99 — 100), в нюне 1850 года защитительная записка Бакунина через посредство австрийского посла графа Куфштейна была саксонским военным министерством на время пе-редана австрийской военно-судной комиссии. расследовавшей дело в Праге, с тем чтобы с нее была снята копия. Но австрийская следственная комис-сия не озаботилась снятием этой копии, а просто приложила оригинал к протоколам по делу Бакунина, связанному с заговором в Чехии. Позже эти протоколы были сданы на хранение военному министерству в Вене (В Вене эти протоколы были временно предоставлены в распоряжение проф. Грюнберга, но он не мог узнать из них о существовании защити-тельной записки.)
Там записка в течение многих лет оставалась погребенною и недоступною иссле-дователям. Не знали даже о ее существовании. Правда, в „Исповеди“ име-ется фраза, которая могла бы навести на мысль о наличии такого докумен-та. А именно на стр. 87 — 88 первого издания сказано: „я мало знаю Рос-сию, и что знал об ней, высказал в своих немногочисленных статьях и бро-шюрах, а также и в защитительном письме, написанном мною в крепости Кенигштейн“. Однако внимание читателей „Исповеди“ на этом не останавливалось. А когда была найдена в 1920 году опубликованная мною в первом издании тома I моей книги о Бакунине краткая защитительная записка, т. е. письмо Бакунина к Ф. Отто от 17 марта 1850 г., то это письмо и было принято за ту защитительную записку, о которой Бакунин говорит в приведенном месте „Исповеди“, а данное им в этом письме обещание до-ставить адвокату продолжение записки было признано неисполненным.
Записка Бакунина пролежала в австрийском архиве до распадения мо-нархии Габсбургов в результате мировой войны. После того дело Бакунина в числе других документов, до Чехия относящихся, было передано новому государству Чехо-Словакии и ныне находится в архиве военного ми-нистерства в Праге. Отсюда и извлек ее молодой чешский историк Вацлав Чейхан, опубликовавший ее в приложении к своей книге „Бакунин в Че-хии“, вышедшей в 1928 году в Праге. (Dr. Vaclav Ceychan — „Bakunin v СechБch“, стр. 95 — 189). Из этой именно книги, а вовсе не с оригинала и заимствовал ее В. Полонский,, напечатавший ее русский перевод, далеко не свободный от пропусков и ошибок, в №№ 6 и 7 „Каторги и Ссылки“ за 1928 год. Мы сделали новый перевод с немецкого текста, напечатан-ного в книге Чейхана.
Оригинал этой записки на немецком языке (латинскими буквами) су-ществует в двух видах: 1) в виде тетрадки, содержащей предварительные наброски записки, и 2) в виде начисто переписанного Бакуниным экземп-ляра, занимающего 26 страниц большого формата. Чейхан опубликовал полностью чистовик записки, который мы и даем здесь в переводе. Что же касается черновика, то он отличается от чистовика лишь в стилистическом отношении; в случае более серьезных различий Чейхан в примеча-ниях приводит и текст черновика. Наиболее существенные из этих разно-чтений приведены и у нас.
Кстати озаглавлена записка „Meine Verteidigung. An Herrn Advokat Franz Otto“, т. е. „Моя защита. Господину адвокату Францу Отто“, как и переведено у нас. Заглавие Политическая исповедь» придумано произвольно В. Полонским.
Эта записка Бакунина, равно как и короткое письмо его к Ф. Отто, важны как существенное дополнение и корректив к «Исповеди», написанной для Николая I в Петропавловской крепости. В основном и главном все эти документы совпадают, что придает значительную степень достоверности сообщаемым в них фактам. Но между ними имеется и немаловажное разли-чие. Во-первых в последним из них, именно в «Исповеди», слышится не-которая нотка усталости и разочарования, тогда как в первых замечается больше бодрости, свежести и веры в близкое возобновление революцион-ного движения. Конечно в разочаровании, выражаемом «Исповедью», мно-го деланного, притворного: как известно, Бакунин обманывал николаевских жандармов в расчете, что таким путем ему удастся скорее вырваться на свободу и снова приняться за революционную работу. Но вместе с тем при-ходится допустить, что с одной стороны долговременное мыкание по тюрь-мам австрийским, саксонским и российским не осталось без известного влияния на настроение Бакунина, а с другой — и это главное — нараста-ние реакции и убывание шансов на скорое возобновление революции к моменту писания «Исповеди» выяснились гораздо сильнее, а это, разумеется, не смогло не оказать своего действия на самочувствие узника. Во-вторых разница между документами той и другой группы заключается в том, что в первых двух Бакунин обращается к европейской публике, преимущест-венно демократической, а в третьем — к русскому царю, вследствие чего в них выпячены различные по существу моменты. Обращаясь через голо-вы своих немецких судей и адвоката к европейской демократии, Бакунин в письмах к Ф. Отто старается выяснять перед нею свои заветные полити-ческие стремления и рассеять существовавшие в некоторых ее кругах на его счет предубеждения Вот почему Бакунин в этих документах посильно затушевывает свой панславизм и наоборот подчеркивает свою ненависть к царизму, свои симпатии к полякам и европейской демократии вообще, « частности и в особенности свое сочувствие борьбе немецких демократов за освобождение и объединение Германии. Напротив в „Исповеди“ Бакунин, приспособляясь к господствовавшей в русских дворянских и официальных кругах идеологии, выпячивает свою антипатию к немцам, свой русский пат-риотизм и славянские чувства, договариваясь до разглагольствований о „гнилости Запада“, т. е. до взглядов, которых он вообще вовсе не разделял. Не следует впрочем забывать, что все эти документы одинаково, хотя и в различной степени, писались из-под палки, сиречь в тюремных камерах, потому в них надлежит внести поправки сообразно этой обстановке их со-ставления.
1 Следствие против Бакунина велось уголовным отделением Дрезденского городского суда. Показания его перед саксонской следственной комис-сией, оригинал которых находится в деле о Бакунине, хранящемся в Го-сударственном дрезденском архиве, опубликованы частично в русском пареводе В. Полонским в № 7 54 „Пролетарской Революции“ за 1926 год (стр. 166—226). Здесь напечатаны протоколы допросов с 3 августа 184 по 28 февраля 1850 года. Замечательно, что ряд вопросов предлагало» Бакунину немецким судом по просьбе российского посольства, причем не-мецкие чиновники ничуть не постеснялись увековечить это свидетельство своего холопства в следственных протоколах. Другая часть допросов Ба-кунина, связанная с дрезденским восстанием, опубликована тем же лицо" в № 27 «Красного архива» (стр. 162—188). Здесь мы имеем протокол" допросов от 14 мая по 20 октября 1849 года. Все эти допросы перепеча-таны во втором томе «Материалов для биографии Бакунина», стр. 112—184..
2 Бакунин повидимому имеет здесь в виду свою встречу с попом Алимпием Милорадовым на пражском славянском съезде (см. ниже в «Испове-ди»).
3 По сообщению В. Бурцева в «За сто лет» такой случай произошел с молодым духобором Лямсом, посаженным за оскорбление Серафима в ду-ховную тюрьму. На самом же деле у Бакунина речь идет не о молодом духоборе, прибывшем из Саратовской губернии, а о сорокалетнем крестья-нине Улеаборгской губернии Петре Лямсе, беспоповце, фанатике, слу-жившем работником у извозчиков, ударившем Серафима в его доме во вре-мя официального приема 11 августа 1839 года. По приказу Николая I Лямс, очень смело державшийся на допросах, был административно поса-жен, но не в духовную тюрьму, а в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где и умер в 40-х годах. Замечательно, что Бурцев ссылается на тот самый источник, из которого мы и заимствовали эти сведения, но в который он видимо не заглянул: мы имеем в виду заметку М. М. — «Петр Лямс» в «Русской Старине» 1875, сентябрь, стр. 204—209.
Серафим, в мире Степан Васильевич Глаголевский (1757—1843) — митрополит Новгородский, Петербургский, Эстляндский и Фин-ляндский; с 1813 член синода; с 1821 получил новгородскую и петербург-скую епархии, которыми правил в течение 24 лет. Вместе с Аракчеевым, архимандритом Фотием и т. п. возглавлял реакционную партию; вел борьбу с мистиками, масонами, либералами и пр., способствовал закрытию Биб-лейского общества; во время восстания 14 декабря 1825 года выходил крестом увещевать инсургентов, а затем во время суда над декабристами настаивал на применении к ним смертной казни.
4 Вся предыдущая характеристика внутреннего состояния николаевской России совпадает иногда буквально с тем, что говорится по этому же по-воду в бакунинской брошюре «Русские дела», напечатанной в третьем томе настоящего издания.
5 Иринарх, в миру Яков Дмитриевич Попов (1790—1877) — рус-ский церковный деятель; кончил Петербургскую духовную академию; с 1817 г. пострижен в монашество; 15 сентября 1836 г. назначен епископом в Ригу, где пытался обратить эстов и латышей в православие. Пробыл на этом посту до конца 1847 года, когда был переведен в Острогожскую епар-хию (Воронежской губернии); позже был епископом вологодским и киши-невским В 1845 г. возведен в сан архиепископа; в 1866 — 67 был рязан-ским архиепископом. Известен как проповедник.
6 «Journal des Dеbаts» — старая французская газета, основан-ная 29 августа 1789 Бодуэном, типографом Национального Собрания, для печатания отчетов о его заседаниях. С 1799 превратилась в настоящую по-литическую газету. В 1805 захвачена Наполеоном I, который отдал ее в руки своих полициантов и сам в ней сотрудничал. Во время первой Рестав-рации ее владельцы Бертэны вернули газету себе, но во время Ста дней она снова попала в руки бонапартистов, а в период второй Реставрации снова стала на сторону Бурбонов. Умеренно-либеральная с сильным консерватив-ным оттенком, газета выражала настроения крупной цензовой буржуазии и во время Июльской монархии защищала правительственную политику. Во время февральской революции 1848 года поддерживала генерала Кавеньяка, душителя парижского пролетариата; во время Второй Империи оказы-вала бонапартовскому правительству слабую оппозицию, а после сентябрь-ской революции 1870 года примкнула к консервативной республике, защи-щающей интересы крупных собственников. Продолжает существовать и те-перь в виде мало-распространенной вечерней газеты, утратившей былое влияние и вытесняемой реакционною бульварною прессою демагогического пошиба.
«Allgemeine Zeitung» («Всеобщая Газета») — немецкая поли-тическая газета умеренно-либерального направления, основанная в 1789 го-ду в Штутгарте И. Коттою. Запрещенная вюртембергским правительством, она в 1803 перекочевала в Ульм, в 1810 в Аугсбург, где оставалась до 1882 года (отсюда ее название «Вс. Аугсбургская Г.»), — это была эпоха ее расцвета, — а с этого года перенесена в Мюнхен. Переменив мно-го издателей, она с 1912 до 1914 года выходила в Берлине только один раз в месяц. В свое время в ней сотрудничали выдающиеся немецкие ли-тераторы. в том числе Г. Гейне, Берне, Гуцков и др.
7 Титул, который носил до смерти дофина («Людовика XVII») буду-щий французский король Людовик XVIII, восстановленный на престоле союзными монархами в 1815 году.
8 Вторая коалиция против французской республики составилась в 1799 году В нее вошла Англия. Россия Турция, Австрия и Неаполь. Она была разрушена победою Наполеона I при Маренго, за которую последо-вали в 1801 и 1802 Люневильский и Амьенский трактаты.
9 «Битвою трех императоров» (австрийского, русского и французско-го) прозвали французские солдаты сражение 2 декабря 1805 под Аустерлицем. где Наполеон I на голову разбил соединенные армии австрийцев и русских. «Лотарингец» означает здесь австрийского Императора Франца II, ввиду того что габсбургский дом, владевший Австро-Венгрией, был в последнее время габсбурго-лотарингским, каковым он стал благодаря бра-ку герцога лотарингского Франциска III с Марией Терезией, императрицей австрийской (в 1745 г).
10 Калишские маневры были устроены в 1835 году под Калишем Ни-колаем I. Здесь собрано было много русских войск, всего около 54.700 че-ловек, и царь встречал своего верного союзника и друга, прусского короля Фридриха-Вильгельма III, который с своей стороны назначил для участия в маневрах около 4.800 человек. Решено было таким путем ознаменовать «ту дружественную связь между войсками российскими и прусскими, коей следствием были: для войск сих — неувядаемая слава, для Европы — мир и независимость», т. е. разгром революции. Подготовка к маневрам шла с июля, а состоялись они с 5 по 10 сентября в присутствии царской семьи и ряда немецких князьков. В память этой контр-революционной монархиче-ской демонстрации был сооружен под Калишем особый памятник.
11 Бистром, Карл Иванович (1770—1838) — русский генерал, выд-винулся в боях против Наполеона I, в 1825 был назначен командующим всею пехотою гвардейского корпуса, а в 1837 — помощником командира гвардейского корпуса.
12 Гентц, Фридрих (1764—1832) — немецкий публицист, пруссак, продажная натура, за деньги служил монархам против свободы, писал пам-флеты против французской революции, за которые ему платили правитель-ства Австрии и Англии; с 1802 перешел на австрийскую службу и с 1812 стал другом и советником Меттерниха; играл немалую роль на Венском конгрессе, продавая свои услуги французам и англичанам; позднее редак-тировал все акты германской реакции, в частности Карлсбадские постанов-ления и т. п.
13 Пальмерстон, Генри Джон Темпль, виконт (1784—1865) — английский государственный деятель, дипломат, с 1807 член парламента; сначала примыкал к тори, перешел затем на сторону вигов и в 1830 стал министром иностранных дел, повсюду стараясь распространить влияние английского капитала и для этой цели используя растущий в разных стра-нах либерализм. Несколько пошатнул свое положение быстрым признанием государственного переворота Луи Бонапарта. В 1855 премьер-министр и один из главных виновников Восточной войны. После покушения Орсини на Наполеона III внес из угодничества перед французским императором в 1858 билль о заговорах, возбудивший во всей Англии величайшее негодо-вание. Его политика вызывала ненависть К. Маркса, который даже подозре-вал Пальмерстона в продажности в пользу петербургского кабинета, что впрочем вряд ли может быть доказано.
14 «Портофолио» (Port[o] folio) — основанное в 1835 году Дави-дом Уркартом издание дипломатических актов российского правительства. разоблачавшее захватнические планы царизма и произведшее повсюду боль-шое впечатление.
Под «Пентархией» Бакунин очевидно разумеет вышедшую в 1839 г. в Лейпциге в издании Виганда книгу анонима «Die europДischе Pentarchie», (стр. VI+442), написанную в духе восхваления внешней политики рос-сийского царизма. Впоследствии было установлено, что автором книги яв-ляется Гольдман (1798—1863), саксонский выходец, немецкий публицист, прозванный за свою книгу, наделавшую в свое время большого шума, «Пентархистом», одновременно бывший русским надворным советником и ди-ректором полиции в Варшаве. Под Пентархией вообще разумеется со-юз пяти держав, образовавшийся после наполеоновских войн и состоявший из России, Англии, Франции, Австрии и Пруссии; эта пентархия (т. е. пятидержавие) играла руководящую роль в Священном Союзе и следовательно в европейской политике того периода вообще. Она распалась после Веронского конгресса 1822 года.
15 Речь идет о браке между дочерью Николая I, Марией Николаевной (1819 — 1 876), и герцогом Максимилианом Лейхтенбергским (1817—1852), отцом которого был пасынок Наполеона I, Евгений Богарне, сын императрицы Жозефины от первого ее брака. Свадьба состоялась 14 июля 1839 года (см. Маркиз де Кюстин — «Николаевская Россия», Мо-сква 1930, стр. 81 ел.).
16 Ламартин, Альфонс (1790—1869) — французский поэт и поли-тический деятель, в литературе сантиментальный романтик, в политике уме-ренный либерал. В 1847 выпустил «Историю жирондистов», представляю-щую апологию этих выразителей буржуазного либерализма. Из монар-хиста Ламартин постепенно развился в бледно-розового республиканца.
Примкнув к революции 1848 года, вошел в качестве министра иностран-ных дел во Временное правительство, фактически возглавив последнее. Фразер и мастер по напусканию тумана, он сыграл роковую роль, усыпляя внимание мелкобуржуазных и даже рабочих масс Парижа, создавая пере-дышку, которую крупные помещики и капиталисты использовали для на-копления сил и для перехода в наступление против трудящихся масс. После этого буржуазия отвернулась и от самого Ламартина. Сближение послед-него с генералом Кавеньяком, палачом парижского пролетариата, оконча-тельно подорвало популярность недавнего кумира мещан. После государ-ственного переворота Луи Бонапарта отошел от политической деятельности и умер в нужде.
17 Это предсказание Бакунина не оправдалось: как известно, 2 декабря 1851 года президент республики Луи Бонапарт произвел государственный переворот, а через год объявил себя императором под именем Наполеона 111.
18 Моле, Луи Матье, граф (1781—1855) — французский политиче-ский деятель консервативного направления, беспринципный охотник за вы-соким положением. Крупный чиновник Первой Империи, он был возведен Людовиком XVIII в пэры и голосовал за казнь своего недавнего соратника маршала Нея. Несколько раз был министром (морским, ин. дел) при Рестав-рации и Июльской монархии. В 1836 и 1837 составил два консервативных министерства, находившихся под личным воздействием Луи Филиппа, и в 1839 был низвергнут коалициею Тьера, Гизо и Одилона Барро, после чего палата была распущена. Был депутатом Учредительного и Законодатель-ного собраний в 1848—1851 гг. и принял участие в протесте против го-сударственного переворота Луи Бонапарта. С 1840 года был членом Фран-цузской Академии.
19 Германский (собственно северо-германский) таможенный союз был основан с 1834 года и объединял 18 германских государств во главе с Пруссию, подготовляя таким образом грядущее политическое объединение Германии под прусской гегемонией.
20 За поведение саксонского короля во время наполеоновских войн Вен-ский конгресс отобрал у него значительную часть территории и передал ее Пруссия («прусская Саксония»).
21 Фридрих II, прозванный Великим (1712—1786) — прус-ский король с 1740 года, способствовал усилению Пруссии как своею коло-низационною политикою, так и войнами с Австрией, Францией, Россией; при разделе Польши присоединил к Пруссии значительные территории.
22 Бакунин имеет в виду половинчатые уступки требованиям буржуа-зии, выразившиеся в согласии Фридриха-Вильгельма IV на то, чтобы ланд-таги (провинциальные собрания вроде наших земских) собирались каждые два года, а в промежутках между ними действовали «соединенные комис-сии» от каждого ландтага с правом совещательного голоса. Впрочем пер-вый же опыт с этими комиссиями кончился неудачно: они отказались ут-вердить заем до представления ям точных сведений о состоянии финансов" после чего были отправлены по местам.
23 Пророчество Бакунина оправдалось: в 1866 издавна назревавшая война между Австрией и Пруссиею за гегемонию в Германии разразилась и закончилась поражением Австрии и исключением ее из Германского Союза, а через 5 лет после того Пруссия, разгромив Францию, объединила осталь-ные германские государства вокруг себя и под своим главенством.
24 Находясь в заключении, Бакунин не мог получать газет, вышедших после 3 мая 1848 года, так как ему дозволялось получать только газеты, вышедшие не меньше чем за год до совершения им преступления, в котором он обвинялся, т. е. до дрезденского восстания. Номера «Всеобщей Аугсбургской Газеты», на которые он ссылается в настоящем документе, были до-ставлены ему в тюрьму адвокатом Ф. Отто.
25 Общегерманское Национальное собрание собралось 18 мая 1848 го-да во Франкфурте-на-Майне в числе около 600 депутатов, среди которых было много представителей цензовой интеллигенции, особенно профессоров, что вызвало известные шуточные стихи: «FЭnf und siebzig Professoren — Vaterland, du bist verloren» («Профессоров семьдесят пять — отечество, надо умирать!»).
26 Вероятно Бакунин имеет здесь в виду известную патриотическую песнь Эрнста Морица Арндта (1769—1860) «Was ist des Deutschen Vaterland» («Что такое отечество немца?»), сочиненную во время освобо-дительной войны немцев против Наполеона I и добившуюся большой попу-лярности в Германии (так называемая «Отечественная песнь»).
27 «Избирательные капитуляции» это — пункты, соблюдать которые должен был присягнуть вновь избранный германский император и которые постепенно отнимали у императоров одну привилегию за другою. В послед-ний раз такую присягу принес император Франц II в 1792 году.
28 Согласно решению Венского конгресса в 1815 году две северные провинция Италии, Ломбардия и Венеция, были отданы Австрии: они со-ставили Ломбардо-венецианское королевство, управлявшееся на началах аб-солютизма. Неоднократные заговоры и восстания населения, за небольшими исключениями не желавшего примириться с австрийским игом, не приводили ни к чему. Даже революция 1848 года не могла разбить этих цепей. Только после поражения австрийского абсолютизма в войнах 1859 г. с Францией и 1866 г. с Пруссией власть Австрии в этих провинциях была сломлена, и они вошли в образовавшееся позже объединенное королевство Италии.
29 Лаццарони — деклассированные элементы Неаполя, нищенский проле-тариат, получивший свое название по имени прокаженного евангельского нищего Лазаря; в XVIII и XIX веках играли в истории Неаполитанского королевства роль орудия реакционного правительства против либералов у вообще освободительного и революционного движения, представляя нечто вроде российской черной сотни эпохи Николая II. Отчасти эту роль нищенского пролетариата Неаполя и вообще Италии, а также Франции и Испа-нии имел в виду Маркс, когда в «Коммунистическом Манифесте» давал из-вестную резкую характеристику роли этой социальной группы в истории.
30 Камарилья — испанское слово, означающее «малую палату», «малую камеру»; применено было сначала в Испании, а затем и в других монархи-ческих странах к узкой придворной клике, оказывающей тайное влияние на монарха в интересах ограниченных привилегированных кругов.
31 «Реставрация» (франц.) — восстановление, обычно восстановление низвергнутой династии или уничтоженного революциею порядка, в частно-сти восстановление монархии Бурбонов на французском престоле после поражения Франции в войнах с коалицией европейских монархий. Рестав-рация разделяется периодом Ста дней (возвращение Наполеона I с острова Эльбы) на две части: первая — апрель 1814 — март 1815 и вторая — июль 1815 до июльской революции 1830. Реставрация характеризовалась попыт-кою дворянства и связанных с ним кругов буржуазии восстановить доре-волюционные порядки я проникнута была крайне реакционным духом. Низвергнутая в 1830 революциею, она уступила место июльской или ме-щанской монархии Луи-Филиппа Орлеанского.
32 «Священный Союз» — союз между русским царем Александром I, прусским королем и австрийским императором, заключенный по договору в Париже 26 сентября 1815; позже к нему присоединились большинство евро-пейских монархов (кроме Англии и папы; султан турецкий не был в него допущен). Священный Союз ставил своей целью поддержку реакции против революции, тирании против свободы, религии против разума, господствую-щих классов, преимущественно земельной аристократии, против трудящихся масс и либеральной промышленной буржуазии. Во главе С. Союза стояли с одной стороны австрийский министр Меттерних, а с другой — русский царь (сначала Александр I, а затем Николай I). Революция 1848 года на-несла ему смертельный удар, я к середине XIX века он фактически прекра-тил свое существование.
33 Шлоссеp, Фридрих Христоф (1776—1861) — немецкий исто-рик прогрессивного направления, отражавший в своих многочисленных рабо-тах идеи, внушенные либеральному немецкому бюргерству французскою ре-волюциею конца XVIII века. Хотя и не имеющие особого научного значения, сочинения Шлоссера оказывали в свое время благотворное влияние "а молодежь благодаря проникающему их духу уважения к героизму, свобо-де умственной и политической. Главные его произведения «Всеобщая исто-рия» и «История XVIII века» были в 60-е годы переведены на русский язык.
34 Берне, Людвиг (1786—1837) — известный немецкий писатель радикального направления, один из лидеров «Молодой Германии»; после революции 1830 года подобно Гейне уехал во Францию, откуда в 1830—1833 гг. писал свои знаменитые «Парижские письма», проникнутые рево-люционным и демократическим духом и доставившие автору европейскую известность.
35 Бакунин имеет в виду избиение польской шляхты в Тарновском ок-руге темными галицийскими крестьянами под предводительством отставного солдата Шели (см. ниже прим. 46) по подстрекательству агентов австрий-ского правительства во время краковского восстания 1846 года. После поражения краковской революции в Краков вступили как австрийские, так и русские отряды. Вскоре после того вольный город Краков, последний остаток свободной польской территории, перестал существовать и был при-соединен к Австрии.
36 В черновике у Бакунина имеется иной вариант нижеследующего тек-ста; приводим его.
"Совершенно иначе обстоит дело с немцами. Немец поляку глубоко чужд, его натура ему даже антипатична. Не одна ненависть, но и известное презрение, чтобы употребить наиболее мягкое выражение, сквозит более или менее явственно в отношении почти каждого поляка к немцу (а между тем он принужден признавать в последнем своего повелителя, и это гос-подство оскорбляет его самое заветное чувство национальной гордости). Среди народной массы, не исключая и галицийских крестьян, это чувство настолько преобладает и так наглядно проявляется, что должно броситься в глаза каждому, кто не хочет намеренно закрывать глаз. Напротив среди образованных сословий оно под влиянием искусственного воспитания заго-няется в глубь сердца и живет там, часто безотчетно, но весьма редко подавляется.
"Только с величайшей неохотой мог я, милостивый государь, решиться на обсуждение этого крайне щекотливого пункта, и я бы его не коснулся, если бы не был убежден в том, что он имеет самое широкое и весьма важ-ное политическое значение. В этом отношении к немцам поляк выступает в качестве настоящего славянина, так как эта ненависть и это презрение к немцам общи всем славянским племенам, и они сильнее всего там, где сопри-косновение с немцами наиболее часто, как в Великом Герцогстве Познанском, в Галиции, Богемии, Моравии (эта фраза у Бакунина незакончена. — Ю. С).
«Лишь с величайшей неохотой, милостивый государь, мог я решиться на то, чтобы затронуть столь чувствительный, столь щекотливый пункт. Я бы не стал о нем вовсе упоминать».
Там же у Бакунина имеются и другие, сокращенные варианты того же текста, но ничего нового и оригинального они не представляют.
37 На этот «славянский» источник бакунинского антисемитизма мы считаем нужным обратить внимание. Он впоследствии встретится нам в его писаниях неоднократно, в частности в «Государственности и анархии», где он касается вопроса о германской революции 1848 — 49 гг. я где он снова отмечает, что против славянских и крестьянских требований (которые он в качестве «крестьянского революционера» часто отождествляет, хотя они далеко не всегда совпадают в действительности) рядом с немецкою буржуазиею выступали и евреи, т. е. еврейская буржуазия.
38 Как в 1848 году, так и позже Бакунин всегда противопоставлял свои славянские взгляды, получившие у немецких демократов название «револю-ционного панславизма», казенному панславизму российского правительства и тех кругов русского общества, преимущественно дворянских, которые этот панславизм поддерживали. Официальные руководители чешского национального движения, панслависты вроде Палацкого, Ригера, Ганки и т. п., также близкие им по духу вожаки хорватского, словацкого и пр. славизма стояли гораздо ближе к российскому реакционному панславизму, чем к ре-волюционному панславизму Бакунина, за которым шли немногочисленные чешские демократы и поляки, поскольку последние вообще интересовались. славянским движением как таковым. Бакунин пытался слить освободитель-ное движение славян с общим движением европейской и в частности немец-кой демократии, тогда как представители официального панславизма противоставляли его демократическому движению и старались поставить его на службу как австрийскому, так и российскому правительствам. Они-то ж являлись фактическими заправилами славянского движения 1848 — 49 гг., которое под их влиянием и сыграло столь плачевную роль в судьбе рево-люции и возбудило среди революционеров законное недоверие ко всякому панславизму (ср. ниже прим. 65 и 67 к «Исповеди», № 547).
39 В тексте, напечатанном у Чейхана на стр. 173 (а другого мы не знаем, ибо перевод, опубликованный В. Полонским в «Каторге и Ссылке» 1928, №№ 6 и 7, сделан с того же текста Чейхана, точнее с гранок его книги, несмотря на заявление Полонского, что он видал оригинал документа в архиве!), итак в тексте Чейхана сказано: «welches wohl durch Worte und Schriften bis zu einem Gewissen gerЭttelt, aber nur durch neue geschichtliche Thaten zerstЖrt,… werden kann». Слово «gewissen» напечатано у Чейхана с прописной буквы, во в таком виде фраза не имеет никакого смысла. Здесь какая-то ошибка: или Бакунина, пропустившего одно слово после gewissen (например Masse или Grade, т. е. мере или степени), и в таком случае ясно, что слово gewissen является не существительным, а при-лагательным и должно быть написано с строчной буквы; или Чейхана, не прочитавшего стоящего в оригинале слова Masse или Grade и принявшего слово gewissen за имя существительное. Мы не сомневаемся в том, что Чейхан впал в заблуждение, или не заметив стоящего у Бакунина слова, или не заметив допущенного Бакуниным пропуска, если таковой действи-тельно имеет место. В переводе В. Полонского, который вообще не любит задумываться над неясностями, это место передано так: «факт этот при посредстве слов и литературы всколыхнул совесть». Мы думаем, что дока-зывать бессмыслицу этого перевода не приходится. А между тем В. По-лонский, по его словам державший в руках оригинал, не счел нужным? делать перевод с этого подлинника, предпочтя по своему обыкновению бо-лее легкий путь: «для ускорения (?) работы, — пишет он, — чтобы не де-лать второй копии с архивного оригинала, мы воспользовались гранками издания, любезно предоставленного нам… пражским издателем рукописи» («Кат. и Ссылка» 1928, № 6, стр. 41). Метод практически удобный, что и говорить, но для научных целей не совсем подходящий!
40 27 июля 1848 года Франкфуртское Национальное собрание выска-залось за включение Западной Пруссии и части Великого Княжества Познанского в состав Германии, несмотря на протесты поляков и сопротивле-ние демократической левой во главе с Р. Блюмом; А. Руге, Шузелькой, К. Фохтом и др. Таким образом всегерманский парламент подтвердил по-становление прусской монархии, которая еще 22 апреля 1848 года решила включить западную часть В. Кн. Познанского в состав Германского Сою-за, — мера, которая при своем проведении в жизнь вызвала восстание поляков под руководством Мерославского.
41 Дальше у Бакунина следует незаконченный вариант следующего абзаца. Приводим этот вариант, замененный позже более полным, данным у нас в основном тексте.
«Но интересы, могут пожалуй возразить, собственные интересы поль-ской шляхты наверно не позволят ей променять гуманное немецкое влады-чество на жестокое русское. Я разумеется далек от того, чтобы игнориро-вать мощное влияние эгоистических интересов в людских делах; но с дру-гой стороны со мною согласятся, что существуют такие страсти, которые время от временя охватывают целые .народы и которые способны даже заставить их подняться выше своих временных интересов, и что любовь поляков к своей несчастной отчизне, их горячий порыв, их стремление к ее восстановлению составляют именно такую страсть. Одно доказательство этой истины, которое длятся вот уже целое столетие и которое, вместо того. чтобы с течением времени становиться слабее, приобретает с каждым годом все больше энергии и величия, кажется мне достаточным для того, чтобы убедить самого закоренелого скептика: это — с каждым годом растущая масса польских эмигрантов, по большей части владевших у себя на родине землей, то есть людей, поставивших на карту не только свою жизнь, но я то, что в наш век ценится еще дороже жизни, а именно свое имущество; это — масса жертв, которые [наполняют] австрийские, прусские [тюрьмы]»…
42 Под апрельскими и майскими событиями Бакунин разумеет восстание позчавских поляков, толчок к которому дан был распоряжением прусского правительства об инкорпорации западной части Великого Княжества Познанского в состав Германского Союза (см. выше прим. 40). Согласно этому распоряжению от княжества отрезалось две трети, при чем к немецкой части нередко прирезались общины, в большинстве населенные поляками. Восста-ние продолжалось недолго: инсургенты, по большей части вооруженные ко-сами, не могли при всей своей храбрости держаться против обученных и хо-рошо снабженных прусских войск. 30 апреля Мерославский разбил прусса-ков при Милославе, но 11 мая потерпел поражение при Рогалине, при чем отряд его рассеялся, а сам он попал (ненадолго) в плен. 12 мая при Эксине поляки были снова разбиты, и на этом восстание закончилось.
43 Постановление Франкфуртского парламента см. выше в прим. 40.
44 Все упомянутые Бакуниным акты свидетельствовали о переходе ре-акции в наступление и имели место: 1) бомбардировка Кракова 26 апреля 1848 года; она закончилась капитуляцией населения, обезоружением нацио-нальной гвардии и высылкою эмигрантов-поляков; 2) бомбардировка Праги 14 — 15 июня 1848 по приказу Виндишгреца; она закончилась поражением повстанцев, в числе которых находился и Бакунин; 3) бомбардировка Лемберга (Львова) 1 — 2 ноября 1848 года; она вопреки словам Бакунина была не третьего, а четвертою по счету, так как венская предшествовала ей на несколько дней; 4) бомбардировка Вены войсками Елачича и Виндишгреца 23 — 30 октября 1848 года; она закончилась поражением революции.
45 Как известно, высшая польская землевладельческая аристократия всегда готова была пожертвовать своими национальными интересами для сохранения своих экономических привилегий и склонялась к примирению с царизмом, который в обмен должен был обеспечить ей власть над кресть-янами и сохранение в ее руках принадлежавших ей латифундий. Выразите-лем этих настроений явился в 1847 году маркиз А. Велепольский, который в своей анонимной брошюре «Lettre d’un gentilhomme polonais au prince de Metternich» («Письмо польского дворянина князю Меттерниху») доказы-вал, что Польша не может всерьез рассчитывать на помощь Европы и потому ей нужно примириться с Николаем I, подчиниться ему без всяких условий, соединиться с ближайшим и сильнейшим из трех своих завоевателей, а за-тем с его помощью отомстить двум другим, т. е. Пруссии и Австрии, за свое унижение. Гнусное поведение правительств прусского, выдававшего полити-ческих в руки царизма, и австрийского, устроившего галицийскую резню в 1846 году, заставило симпатии польской шляхты склониться на сторону России. В 1846 году население Кракова оказало русским войскам более дружественный прием, чем австрийским. Еще через три года, в 1849 г., галицийская шляхта и мещанство при вступлении русских войск в Галицию не скрывали пожелания видеть Галицию присоединенной к России (цитата из воспоминаний Мартина Залеского, приводимая в известной книге Б. Лимановского о польской демократической эмиграции, стр. 350). Подобные настроения господствовали и в княжестве Познанском; носились даже слу-хи, что графы Дзялынский, Пониньский и Мытельский вели по этому по-воду какие-то переговоры с российским послом в Берлине, Мейендорфом. Еще более усилились эти русофильские настроения после крушения надежд, возлагавшихся на революцию 1848 года. Под влиянием проявленных не-мецкою буржуазиею великодержавных тенденций славянские народы, особен-но славянская буржуазия я мещанство, ринулись в объятия реакции, и даже; в польских провинциях Пруссии и Австрии стало наблюдаться москвофильство. Реакционные, предательские, а может быть и провокаторские элементы спешили использовать это настроение в интересах царизма: так по всей Польше была распространена брошюрка «Слово правды народу польско-му», в которой рисовалась перспектива победы славянства под эгидою ца-ризма и доказывалось, что в объединенной под российским стягом славян-ской семье Польша обретет счастье. Но у Бакунина это настроение части поляков слишком обобщено и преувеличено, особенно в «Исповеди», как увидим ниже.
46 Шеля, Якуб (1777—1860) — мазовецкий крестьянин, русин, быв-ший солдат, возглавил галицийскую гайдаматчину в 1846 году. Родился в Тарновском округе, долго служил в австрийской армии, вел от имени сво-ей деревни, в которой был старостою и видимо кулаком, длительный про-цесс с помещиком Богушем, принуждавшим крестьян к лишним барщинным работам По польским источникам, оспариваемым его защитниками, осужден за уголовное преступление на тюремное заключение, но в 1846 г. по рас-поряжению окружного исправника Брейнля освобожден и стал во главе разбойничьих банд, состоявших из отпущенных арестантов и отпускных солдат для избиения шляхты и парализования надвигавшегося восстания. Первую банду Шеля составил у себя на родине из своих родных и соседей. Избивали шляхту без разбора и без пощады, а в лучшем случае достав-ляли ее избитою и связанною к начальству. При этом громилы не клали охулки на руку, и сам Шеля грабежом своих жертв составил себе крупное состояние. По выполнении возложенной на него задачи Шеля получил орден от австрийского правительства и приобрел себе крупный земельный участок на Буковине. В австрийском казенном «Biografisches Lexicon», том 42, стр. 32 сл., напечатана апология этого кулака-бандита, изображающая его в виде какого-то мужицкого апостола
Централизация Демократического Общества постановила начать в 1846 году восстание во всех трех частях Польши. Но восстание приняло более или менее серьезные размеры только в Краковской республике, последнем остатке бывшей Польши, в феврале 1846 года. Опасаясь того, что восста-ние перебросится в Галицию, австрийское правительство, используя нена-висть крестьянства к панам и выставляя демократическое движение в Кра-кове как плод панской интриги, возбудило страшную жакерию обманутых крестьян, которые особенно в Тарновском уезде произвели страшную рез-ню шляхты, не щадя женщин и детей. При этом погибло несколько тысяч человек, зверски умученных разъяренными хлопами, которым была за это обещана чиновниками императорская благодарность и награда. Одним из главных предводителей этого избиения шляхты крестьянами и был Я. Ше-ля. Когда он после выполнения возложенной на него кровавой задачи начал наивно требовать обещанного издания императорского манифеста об отмене барщины, ему пригрозили тюремным заключением, на что он ответил: «По-пробуйте, и тогда от Тарнова не останется камня на камне». Австрийское правительство, чувствуя, что дальнейшее пребывание этого человека в Га-лиции становится для властей неудобным, поспешило переправить его в Буковину, где он в награду получил большой надел из казенных земель.
Несколько лет тому назад вышла в свет поэма польского коммунисти-ческого писателя, переведенная затем на русский язык: Бруно Ясенский — «Галицийская жакерия (Слово о Якове Шеле)». Драматическая поэма. Предисловие т. Домбаля. Изд. «Московский Рабочий». Москва, 1931. — Как поэма Ясенского, так и предисловие т. Домбаля 1) идеализи-руют Шелю как борца за крестьянскую революцию; 2) называют движение 1846 года крестьянской революцией, «освободительной вооруженной борь-бой крестьянских масс», «героической страницей борьбы польского кресть-янства за землю»; 3) обвиняют буржуазно-шляхеткую историографию в замалчивании второго этапа восстания, длившегося почти два года (1846—1848) и носившего характер партизанской войны против правительственных войск. Однако т. Домбаль признает, что эта «крестьянская революция» бы-ла «временно (?) использована австрийской бюрократией для реакционных целей». То же предисловие (стр. 19) сообщает, что австрийское правитель-ство «не решалось (?!) расправиться сразу с пойманным Шелей», и что «только некоторое время спустя, фактически под давлением шляхты (?), Шеля был отправлен в ссылку на Буковину, где был убит втихомолку, из-за угла» (!). Все это более чем спорно.
Характерно, что апологию Шели мы встречаем и в русской полицей-ской «литературе». Так известный В. Ратч, автор нескольких исторических «исследований» в духе Муравьева-Вешателя, на стр. 174 своей книги «Поль-ская эмиграция до и во время последнего мятежа» восхваляет Шелю говоря:
«Славный крестьянин Яков Села своим поведением во время кровавого мятежа приобрел известность; когда затихли народные страсти, его имя стали произносить в Галиции с уважением». Поговорив далее о человеколю-бии Шели, Ратч возмущается тем, что «перьями эмигрантов Села явился на европейских газетах извергом, два раза уже находившимся под уголов-ным судом». Зашита таких писателей, как Ратч, говорит много.
47 Образовавшийся в апреле 1848 года в Кракове (в этот момент составлявшем уже часть Австрийской монархии) польский национальный комитет, понимая, что для успеха национального возрождения необходимо привлечь на сторону революции крестьян, составлявших главную массу польского народа, начал подготовлять почву для отмены обязательных от-ношений крестьянства к помещикам в годовщину конституции 1791 года, т. е. на 3 мая. Проведав об этом, австрийское правительство, которое до тех пор преследовало крестьян, требовавших отмены барщины как бунтов-щиков и запрещало помещикам освобождать своих крестьян от барщины под предлогом защиты интересов их кредиторов, вдруг опубликовало 25 ап-реля указ министерства внутренних дел, фальшиво помеченный задним чис-лом 18 апреля 1848 г. согласно которому в Галиции (и только в Галиции) с 15 мая отменялись все оброки и повинности, связанные с крепостным со-стоянием. А затем, считая, что этим антиконституционным актом упрочена старая изолированность крестьянства от других классов и в частности от молодой демократической шляхты, правительство приступило к ряду реакци-онных мер в Галиции (высылка эмигрантов, разоружение населения, бом-бардировка Кракова), положивших начало общему переходу контр-револю-ции в наступление.
Перевод с немецкого № 543. — Письмо Адольфу Рейхелю.
(7 апреля 1850 года. Кенигштейнская крепость).
Мой дорогой, я хотел бы, чтобы ты по крайней мере каждые две недели получал известие, что я расстрелян: тогда ты мне на-верно писал бы, живому же ты не хочешь писать. Только тогда, когда я умер, ты мне пишешь 1. Спасибо, спасибо за твою дружбу, я не сомневался в ней, несмотря на твое молчание, но я не скрою от тебя, что мне было от него очень больно. Я не тре-бую длинных писем, только нескольких строк, как в твоих по-следних двух письмах, которые бесконечно обрадовали меня.
Итак мне не нужно говорить тебе, что я жив; в моем поло-жении здесь ничего не изменилось с тех пор, как я тебе его опи-сывал. Что меня ожидает, я еще не знаю. Я стараюсь быть гото-вым ко всему. Смерть, если она мне суждена, не страшит меня. Она была бы мне милей, чем продолжительное заключение, т. е. живой гроб. Впрочем по всем видимостям мне не придется уме-реть так скоро. Мое настроение в общем довольно хорошее, я стараюсь удержать себя в равновесии путем работы и внутрен-ней выдержки, хотя должен сказать тебе, что пенсильванская си-стема — самая возмутительная моральная пытка и могла быть придумана только протестантами 2. О моем материальном поло-жении и моем вероятном будущем тебе господин Отто (Франц Отто I, адвокат.) вероятно уже писал. Дорогой мой, прошу тебя, постарайся, чтобы он был вознагражден за весь свой труд и старания, за потерю времени и денег, это теперь — моя единственная забота, все остальное я уже давно предоставил року.
Письма и дружба Матильды (Матильда Рейхель-Линденберг) являются для меня истинною отрадою в моем заключении. Она хочет приехать в Дрезден и добыть себе разрешение посетить меня здесь. Мне нечего гово-рить тебе, что это было бы для меня громадною радостью, но я боюсь, что ей не разрешат видеть меня. Иоганна (Иоганна Пескантини.) — прекрас-ная душа, как всегда, этим сказано все хорошее и плохое. Она все еще теологизирует и слишком много занята своим душевным спасением — как ты знаешь, лучшее средство никогда не достиг-нуть его. Она все еще как бы исповедуется; итак все еще ста-рая болезнь, которая разлагает и делает бессильным ее благо-родный характер.
Я пишу теперь свою защиту, длинная и бесконечно долгая работа; ты знаешь, как неохотно и тяжело я пишу, но все же это скоро придет к концу 3. Больше я не могу тебе ничего сказать о моей здешней жизни: она не богата событиями. Я люблю тебя с тою же теплотою, искренностью и преданностью, как прежде, надеюсь лишь, что ты мне будешь чаще писать. Кланяюсь всем, кто помнит обо мне. Прощай.
Твой
М. Бакунин.
7 апреля 1850 года. Кенигштейн.
№ 543. — Это письмо Бакунина, также опубликованное в литографиро-ванной биографии его, написанной Максом Неттлау, представляет ответ на письмо А. Рейхеля от конца марта 1850 года. Оригинал этого письма Рейхеля, подобно другим письмам его и сестры его Матильды к Бакунину в кенигштейнскую тюрьму, находится в пражском военном архиве. Выдержка из него размером в несколько строк напечатана у Пфицнера на стр. 228; (по-русски письмо напечатано в «Материалах для биографии», т. II, стр. 390—391): она гласит: «Ну-с, дружище, раз мы еще дышим и можем черк-нуть словечко, воспользуемся этим для того, чтобы вспомнить, что, пока мы жили, мы любили друг друга я многих, которые тоже останутся нам вер-ны до последней минуты. Привет тебе, старый, милый друг. Твоя жизнь была и есть ненапрасной, — в этом будь твердо убежден». Этот торжест-венно-прощальный тон письма объясняется тем, что Рейхель был в тот мо-мент уверен в близком расстреле Бакунина, как явствует из следующей приписки адвоката Отто от 30 марта 1850 г.: «Судя по строкам, обращен-ным проф. Рейхелем ко мне, во французских газетах появилось сообщение о том, что Вы в ближайшие дни будете расстреляны, если это уже не слу-чилось. Я сейчас же написал ему, что это — чепуха, и сообщаю Вам об этом лишь для того, чтобы сделать для Вас понятным это письмо».
1 Бакунин, равно как Гейбнер и Реккель, были приговорены к смерти судом первой инстанции 14 января 1850 года; приговор был утвержден 6 апреля высшим апелляционным судом, и только 6 июня король помило-вал осужденных, заменив им смертную казнь пожизненным заключением. Тем временем распространился слух, что король утвердил приговор военного суда и даже что осужденные уже казнены. На этот слух, которым нашел отражение и в дневнике Варнгагена (т. VII, стр. 108), где в записи 20 марта 1850 г. говорится, что Бакунин и Реккель уже расстреляны, и о распро-странении которого Бакунин возможно узнал в тюрьме, невидимому и на-мекает данное письмо. На неверный слух об утверждении королем приго-вора и неизбежной в связи с этим близкой казни заключенных откликнул-ся я Р. Вагнер, которому удалось уйти от ареста и который находился в это время в Бордо. В марте 1850 года он написал своим друзьям востор-женное письмо в крепость Кенигштейн, напечатанное по-русски в приложе-нии к его мемуарам. Приводим из него следующие извлечения: «Пишу не затем, чтобы говорить слова утешения, так как знаю, что в утешении вы не нуждаетесь… Братья, я хочу признаться в своем малодушии: из любви к вам я мечтал о том, чтобы вам даровали жизнь. Теперь я понял; вели-чию и мощи вашей соответствует жестокий жребий, уготованный для вас врагами… Вы вправе гордиться собою. Дорогие братья! Что казалось нам самым необходимым для того, чтобы люди могли переродиться в настоящих людей? Необходимо, чтобы нужда заставила их стать героями. И мы видим теперь перед собой двух таких героев, которые, влекомые святой потребностью любви к людям, поднялись до радости истинного мужества. Привет вам, дорогие. Вы показываете нам, чем могли бы быть мы все. Умрите с радостным чувством того значения, которое вы приобрели для нас… Мой Михаил, мой Август! Милые, дорогие, незабвенные братья! Вы будете жить! Слух о вас все шире и шире распространится среди людей, и имена ваши станут символом любви и блаженства для будущего человечества. Примите же смерть, окруженные удивлением, поклонением и любовью!.. Итак, дорогие братья, обнимаю вас со всем жаром любящей души. Этим мо-им поцелуем и этой моей слезой приобщаюсь к тому величию, которым вы осенены сейчас в моих глазах! Радостно и гордо, как вы, хочу и я когда-нибудь отдать свою жизнь на алтарь нашей дружбы!» («Письма», т. IV, стр. 548—549).
2 Пенсильванская система заключения названа так потому, что впер-вые применена была в построенной в 1818 году в г. Филадельфии (штат Пенсильвания) исправительной тюрьме (пенитенциарии). Для воздействия на психику заключенного здесь введено было строгие одиночное заключе-ние, и в течение всего дня не допускалось между арестантами никакого обще-ния. Для усугубления моральной пытке что мучение сопровождалось посещениями арестованных членами местной администрации, судьями, предста-вителями обществ попечения о тюрьмах и тому подобными лицемерными и жестокими ханжами: все это предназначалось для разложения психики за-ключенных. Бакунин имеет здесь в виду строгое одиночное заключение, ко-торому он и его товарищи подвергались в Кенигштейнской крепости.
3 Судя по этому месту, можно полагать, что Бакунин продолжал свою работу над составлением большой защитительной записки и в начале апреля 1850 года, но после состоявшегося в апреле решения апеляциовного суда, подтвердившего приговор суда первой инстанции, записка утратила смысл и осталась незаконченною (она напечатана у нас под № 542).
Перевод с немецкого. № 544. — Письмо Адольфу Рейхелю.
(11 мая 1850 года. Кенигштейнская крепость).
Дорогой друг, ты очень ошибаешься, если думаешь, что я требую от тебя целых статей, — я сам не люблю ни писать их, ни читать. Мне нужна только весточка от тебя или хотя бы знак того, что ты называешь твоей не жизнью, ибо человек живет да-же тогда, когда он думает, что не живет. Когда любят человека, то любят не абстрактный, общий снимок с него, не чистые мыс-ли как верное выражение общей истины, а его жизнь, какою бы она ни была, и его мысли, лишь поскольку они отягощены его индивидуальностью и являются действительным выражением на-стоящего настроения. Рассуждения, умные замечания и т. д. мне от тебя не нужны, но от тебя самого я не могу и не хочу отка-заться, ибо я тебя люблю больше, чем ты думаешь, и время от времени мне необходимо видеть тебя перед моими духовными оча-ми, только тебя, будешь ли ты в хорошем или плохом настроении, веселый или скучный, совершенно пустой или полный истины. Например мне было очень приятно узнать, что ты снова бе-решь уроки английского у мастера Аллена. Я вижу, как вы сиди-те вместе и иногда говорите также обо мне. «Желаете ли папирocy?» «Да, сэр, и я возьму одну». Кланяйся ему сердечно от меня и скажи ему: «Жизнь в тюрьме очень неприятна, а сво-бода — величайшее благо в свете». Кланяйся ему и дай ему вы-курить папиросу в память обо мне. А что делает твой француз-ский учитель Бокэ (Жан-Батист, французский педагог, демократ, после 1848 года эми-грант, приятель Бакунина я Герцена.), видишь ли ты его еще или он тоже унесен бурною волною? Если ты его видишь, то кланяйся.
Матильды я не видал, как тебе это вероятно уже известно, следовательно она не могла мне также дать ключа к твоей тайне, но мне достаточно знать, что ты любишь и любим 1. А ты имеешь еще смелость, ты, неблагодарный, вечно недовольный, жало-ваться на пустоту своей жизни! Дорогой мой, дозволь мне одно небольшое замечание; наша общая ошибка заключалась всегда в том, что мы слишком распускали себя, были морально ленивы и без малейшего усилия с нашей стороны ожидали внушений свя-того духа свыше в образе печеных картошек. Человек есть не только то, что из него сделали природа и обстоятельства, но так-же и то, чем он себя сам делает на данной почве; и никогда не поздно, покуда человек живет и обладает свободой. Мой милый, не презирай этой свободы, сколь бы отрицательной она тебе ни казалась. Она — как хлеб насущный, и (потому ее часто мало це-нят, пока не лишатся ее. То же самое относится к обществу. На-до прожить целый год в одиночном заключении и подобно мне иметь впереди еще бесконечный ряд таких же лет, — тогда пой-мешь и почувствуешь, как необходимо для счастья, для разви-тия и для нравственности каждого отдельного человека общение с людьми. Ибо в чем величайшая цель человеческой жизни? В человечности. А ее точно так же нельзя развить в себе "не об-щества, как нельзя научиться плавать вне воды. Общение даже с наихудшими людьми лучше и действует более облагораживаю-щим образом, чем одиночество. Конечно христиане, в особенно-сти протестанты, думают совершенно иначе. Но они — также ве-ликие враги я разрушители человечности. Сказать ли тебе мое искреннее мнение? Если человек настроен так болезненно, чти чувствует отвращение к человеческому обществу, то чтобы стать здоровым, он должен для начала заставить себя жить в обще-стве — редко другие намного хуже, чем мы сами, а так как мы все равно должны переносить самих себя, что, как ты знаешь, очень утомительный долг, то мы должны также научиться пере-носить других, переносить их, пока они не становятся угнетате-лями и довольствуются тем, чтобы быть свободными на собст-венный манер. Ведь ты занимаешься теперь физикой, чтобы познать природу, а где природа богаче сконцентрирована и разви-та в большем совершенстве, чем в разнообразии человеческого общества, где она нам ближе? Но чтобы изучить ее в этой выс-шей степени, необходимо жить в обществе, сноситься с людьми; я знаю, что это именно потому тяжелее, что люди тем ближе. Мы часто их ненавидим, потому что имеем потребность любить их; мы презираем их, потому что хотели бы уважать их, мы ничего не находим в них, потому что ищем в них всего. Но попытаемся требовать меньшего, и, я думаю, мы найдем больше, а главное — мы в их обществе освободимся от нас самих.
Однако я уже слишком много написал рассуждений. Дорогой друг, еще одна просьба. Если старый Бернацкий (Алоизий.) еще жив, пой-ди к нему и скажи ему, что я очень часто думаю о нем, а также о его друге Тони на улице Нового Люксембурга. Мне приходит-ся еще просить трощения у моего старого друга за то, что я так неразумно вовлек его внука в необдуманный поступок. Я наде-юсь, он стростит мне это, ибо он достаточно знает меня, чтобы быть уверенным, что я совершил этот необдуманный шаг в тог-дашней всеобщей лихорадочной атмосфере и из чистейших побу-ждений. Вряд ли я когда-либо его еще увижу, и для меня была бы невыносимою мысль, что он умрет с этим упреком против меня. Скажи ему, что я очень его уважаю и люблю и прошу его поклониться от меня его другу. Прошу тебя, сделай это.
А теперь, мой друг, прощай. Моя судьба скоро решится. Ни в коем случае я не жду для себя ничего хорошего 2. Что касается тебя и твоих сердечных дел, то я повторяю тебе слова, которые так часто говорил тебе: кто любит я любим, для того нет ничего невозможного.
Твой
М. Бакунин. 11 мая 1851 года (Надо читать: 1850.). (Итак уже год тюрьмы). Кенигштейн.
№ 544. — Это письмо Бакунина (также из числа помещенных Неттлау в его литографированной биографии) является ответом на письмо Рейхеля от 19 апреля 1850 г., большие отрывки из которого напечатаны у Пфицнера на стр. 228—229 его книги (по-русски письмо напечатано в «Материа-лах для биографии», т. II, стр. 390—393). В этом письме Рейхель наряду с обычными выражениями симпатии и надежды передавал Бакунину неко-торые новости об общих знакомых, например Прудоне, Герцене, Эмме Гервег и пр., а также высказывал сожаление по поводу мистицизма, в который впала Иоганна Пескантини и о котором он узнал из письма Бакунина от 7 апреля 1850 года.
В книге Пфицнера напечатаны выдержки еще из двух писем Рейхеля к Бакунину; одно из них относится вероятно к концу (а не к середине, как думает Пфицнер, стр. 230) мая 1850 г. (по-русски письмо напечатано в «Материалах для биографии», т. II, стр. 400—402) и является ответом на письмо Бакунина от 11 мая, а другое, стр. 230—231 (по- русски оно на-печатано в «Материалах для биографии», т. II, стр. 368—369), относится: по-видимому к началу июня того же года. В первом Рейхель впервые назы-вает Марию Эрн своею невестою и таким образом выдает свой секрет, а во втором он говорит о вновь распространившемся слухе относительно близкой казни Бакунина « с ужасом отвергает эту мысль, стараясь поддержать бод-рость духа в узнике и уверяя его, что он нe умрет, а будет жить. На это письмо Бакунин уже не мог ответить, так как был вскоре увезен в Австрию, где ему переписываться уже не позволялось.
1 Матильда Рейхель-Линденберг, желая добиться свидания с Бакуни-ным, приезжала в начале мая 1850 года в Дрезден для хлопот по этому поводу. Но свидание ей разрешено не было. У Пфицнера (стр. 229—230) напечатаны выдержки из дрезденского письма ее к Бакунину от 8 мая 1850 г., невидимому последнего. Письмо не представляет особенного инте-реса; в нем снова повторяются мистические фразы и говорится об Иоганне Пескантини, старую симпатию к которой Матильда старается пробудить в душе Бакунина (по русски письмо напечатано в „Материалах для биогра-фии“, т. II, стр. 396—398)
Тайна А. Рейхеля, о которой здесь говорит Бакунин, заключалась в том, что он сошелся с Марьей Каспаровной Эрн, другом дома Герценов, ко-торая стала его второю женою.
2 Бакунин в это время дожидался ответа на прошение о помиловании, поданное на имя саксонского короля им и двумя его сопроцессниками. От-вет, как мы знаем, был им сообщен 12 июня. Бакунин не ждал для себя ничего хорошего в том смысле, что полного помилования он не ожидал, за-мену казни вечным или продолжительным заключением не считал для себя большим выигрышем, а сверх того опасался своей выдачи австрийцам или, что еще хуже, России.
Перевод с немецкого. № 545. — Письмо Матильде Рейхель.
11 мая 1850 года. [Крепость Кенигштейн].
… Вообще у меня нет ни малейшего интереса к теории, ибо уже давно, а теперь больше, чем когда-либо, я почувствовал, что никакая теория, никакая готовая система, никакая написанная книга не спасет мира. Я не держусь никакой системы: я — искренно ищущий. Правда теперь искания для меня несколько затруднены, ибо чтобы постигнуть или вернее уловить жизнь, надо прежде всего жить, а, как я Вам раз писал, я больше не верю теоретическим умозрениям, тем паче умозрениям одиноким, равно как и вдохновению одиночной жизни; в одиночестве уж слишком бываешь склонен принимать призраки за духов.
В будущем, если позволит мое еще очень неопределенное по-ложение, я попытаюсь составить для Вас свое исповедание веры…
№ 545. — Не знаем, на какое письмо Матильды Рейхель отвечает здесь Бакунин, возможно на письмо ее от 22 марта, напечатанное частично у Пфицнера на стр. 227 его книги (по русски в „Материалах для биографии“, т. II, стр. 387—390).
Перевод с немецкого.
№ 546. — Заявление перед допросом.
[15 апреля 1851 года. Ольмюц.]
Как известно, я приговорен был в Саксонии к смертной каз-ни за государственную измену и помилован с заменою смертной казни пожизненным заключением в исправительном доме. Как сказано в относящихся к этому приговору мотивах королевского саксонского высшего апелляционного суда в Дрездене, я мог быть присужден к смерти в Саксонии только в качестве саксонского гражданина: таким образом я вынесенным мне смертным при-говором признан саксонским гражданином и помилован в каче-стве такового. Затем я в качестве осужденного саксонского граж-данина был выдан Австрии, чему я не усматриваю никакого юри-дического основания, поскольку меня как уже осужденного сак-сонского гражданина снова предают суду австрийского трибунала. Хотя я знаю, что этот протест не принесет мне пользы, однако я по совести считаю себя обязанным заявить, что я не могу при-знать австрийский суд правомочным производить по отношению ко мне следственные и судебные действия.
№ 546. — Оригинал находится в допросах Бакунина, производившихся между 15 апреля и 14 мая 1851 года в Ольмюце, и, хранится в архиве военного министерства в Праге. Русский перевод этого заявления и текста допросов Бакунина а Австрии см. а томе II „Материалов для биографии Бакунина“ под ред. Вяч. Полонского (стр. 414 ел.).
К моменту допроса Бакунина привлеченные: по делу о подготовлении восстания в Богемии уже успели дать свои показания, по большей части довольно откровенные: в этих показаниях роль Бакунина была достаточно освещена, и ему пришлось признать почти все инкриминировавшиеся ему действия; но при этом он поставил себе за правило не выдавать других и не распространяться насчет своих сопроцессников. Эту линию он выдер-жал до конца.
Какого правила он старался держаться в своих показаниях перед след-ственными комиссиями, видно из его заявления, сделанного им в ответе на 14-й вопрос, заданный ему в Ольмюце. Там следователь задал ему об-щий вопрос о его отношениях к братьям Страка в надежде, что, отвечая на заданный в столь неопределенной форме вопрос, обвиняемый невольно проговорится и сообщит что-либо неизвестное следователям. Вот что на это отвечал Бакунин:
„Я должен здесь заявить, что вдаваться в подробности относительно отдельных лиц совершенно противоречит моему принципу, однажды мною уже высказанному. Я допускаю, что многое стало известным благодаря показаниям лиц, допрошенных во время следствия. Если например братья Страка многое рассказали, то они и отвечают за содержание своих речей. Я же могу отвечать только на определенные вопросы, но отнюдь не на во-просы общего характера, ибо могло случиться, что то или иное обстоя-тельство, то или иное лицо вообще ускользнули от следствия, и ответами общего характера я рисковал бы кого-нибудь скомпрометировать“.
Австрийское правительство давно имело против Бакунина зуб за уча-стие его в пражском славянском съезде и в святодуховском восстании; особенно же оно раздражено было его двумя воззваниями к славянам и организациею заговора, направленного к возбуждению вооруженного восстания! в Богемии и к разрушению австрийской империи. Точка зрения австрий-ских властей на Бакунина выражена в докладе председателя пражской следственной комиссии, генерала Клейнберга, от 11 марта 1851 года из Праги от имени областного военного командования эрцгерцогу — верховному главнокомандующему австрийскою армиею; там о роли Бакунина сказано:
„После того как выявилась наличность революционных происков в мае 1849 года и начато было по этому поводу следствие, скоро выяснились данные, не оставлявшие сомнения в том, что замышленная здесь революция была скомбинирована с грандиозным движением, задуманным в Германии, и что русский Михаил Бакунин, проживавший тогда тайно в Дрездене“ стоял во главе этого предприятия». И дальше: «Приходится признать, что русский Бакунин является по-видимому тою осью, вокруг которой все вер-телось».
Неудивительно, что в австрийских тюрьмах с Бакуниным обращались гораздо строже, чем в саксонских; этому впрочем содействовала меньшая. культурность Австрии в сравнении с демократической Саксонией, а также большая обостренность классовой борьбы в двуединой монархии, где она осложнялась ожесточенной национальной распрей. В Саксонии он считался гражданским подсудимым, имел защитника, право переписки с друзьями и пр.; здесь он лишен был права переписки, предан был военному суду, не имел защитника и т. п. В австрийских тюрьмах ему помогали материально. Герцен, Рейхель, Гервег; проживавшие в Австрии люди, даже сочувство-вавшие Бакунину, боялись проявить свои чувства, так как это было просто опасно: ведь австрийские власти взяли под подозрение как «пособников» не только таких приятелей Бакунина, как Рейхель или Габихт (бывший дессауским министром с революции 1848 г. по июль 1849 г.), но даже его дрезденского защитника Отто и банкирский дом Леммель в Праге за то, что через него переводились Герценом деньги для Бакунина. О пла-чевном положении, в каком очутился Бакунин в австрийских тюрьмах, сви-детельствует то письмо аудитора Франца, которое мы приводим выше,
в комментарии 2 к № 537. Зато здесь ему дозволили читать правительст-венные газеты, чего в Саксонии он не мог добиться. Слухи о том, что он выдержал 14-дневную голодовку с целью уморить себя. что его били на допросах и т. п., принадлежат очевидно к категории выдумок. Пфицнер. (стр. 213) приводит из дневника министра полиции Кемпе разговор с ним эрцгерцога Альбрехта от 25 марта 1851 года. Этот солдафон будто бы рассказывал следующее: «Он хотел в Праге уморить себя голодом и 14 дней не принимал ничего кроме воды; только тогда, когда ему дали чи-тать романы Поль де Кока, в нем проснулась охота к жизни и еде. Слабое создание!». Пошлость чисто эрцгерцогская (Перевод Бакунина в Ольмюц, в руки кровожадных австрийских вла-стей, где он исчез за стенами крепости, подействовал удручающе на его друзей. Отражением этого настроения является дневник Варнгагена. Там (том VIII, стр. 108, 119, 179) говорится, что о судьбе Бакунина нет ника-ких точных сведений. Однако автор дневника все же надеется на то, что рано или поздно он увидит свободу: «Такая благородная душа, такой же-лезный дух не может погибнуть в бесплодном мученичестве». Дальше от-мечается слух о помиловании Бакунина в Австрии, но вместе с тем о пред-стоящей выдаче его русскому правительству.)
Австрийские власти опасались попыток к освобождению Бакунина. На этой почве возникали всякие нелепые слухи, и у Бакунина в камере неожи-данно производились обыски. Перед дверью его камеры № 2 в нижнем этаже стоял часовой; другой стоял в саду перед окном. Справа и слева по сторонам камеры расположена была стража. Наружное окно было кроме прочной решетки забрано деревянным щитом. Чтобы помешать ему уйти через потолок, поставлен был часовой также над его камерой. С конца. 1850 года вследствие распространения новых слухов о готовящемся побеге строгости усилились: из 18 человек караула половина, в том числе фельдфебель, капрал, разводящий и 6 рядовых, предназначена была исключи-тельно для охраны камеры № 2. Слухи о готовящемся насильственном ос-вобождении Бакунина, «после Маццини самого опасного человека в Ев-ропе», поддерживались и берлинскою полициею, которая сообщала в Вену о международном заговоре революционных вожаков, заручившихся для этой цели содействием ряда высокопоставленных лиц, преимущественно женщин. В результате всех этих нелепых слухов и сплетен Бакунин в ночь с 13 на 14 марта под сильным военным эскортом был неожиданно переведен в кре-пость Ольмюц, причем, как рассказывает Герцен, конвою отдан был при-каз застрелить арестанта при малейшей попытке к его освобождению. Здесь приказано было никого к нему не допускать кроме врача, не давать ему письменных принадлежностей и приставить к нему строгую стражу. Бакунин был совершенно изолирован от других заключенных и охранялся большим караулом, состоявшим из фельдфебеля, капрала, двух ефрейторов и 22 рядовых, причем им придан был еще резерв в виде капрала, ефрей-тора и 18 рядовых. Но материально положение его в Ольмюце, если не счи-тать первой поры. было не таким уже плохим: по его просьбе ему дали сигары и книги, им получено было от друзей новое платье, комендант кре-пости приказал выдавать ему двойной паек и т. п.
Так как Россия настойчиво добивалась выдачи Бакунина, то Шварценберг хотел поскорее отделаться от Бакунина. Особенной пользы он авст-рийским следователям принести не мог, так как все главное было уже вы-дано другими подсудимыми, Бакунин же держал себя на допросах чрезвы-чайно осторожно, и от него следователи ничем существенным поживиться не рассчитывали. На ряд вопросов, интересовавших австрийскую полицию, он дал уже ответ в Саксонии, власти которой допустили к участию в след-ствии присланного из Австрии чиновника. Первый общий допрос сделай был пражскою комиссиею Бакунину 15 июня 1850 г., т е. на следующий день по водворении его в австрийскую тюрьму; он основывался на пока-заниях, данных его сопроцессниками, арестованными еще в мае 1849 года. После того допросы на долгое время прекратились. Лишь по переводе Ба-кунина в Ольмюц приказано было закончить следствие о нем, и на этом основании аудитор Франц подверг Бакунина допросам с 15 по 18 апреля 1851 г., а затем окончательно допросил его 14 мая. Вот перед допросом 15 апреля 1851 г. Бакунин и сделал то заявление, которое мы печатаем под настоящим номером.
14 мая 1851 г. Бакунин был допрошен в последний раз, а уже на сле-дующий день,
1 5 мая, он был военным судом приговорен к повешению за го-сударственную измену по отношению к Австрийской империи. Затем смерт-ная казнь была заменена ему, как в Саксонии, пожизненным заключением. Но все это было не чем иным как лицемерною прелюдиею к давно заду-манной выдаче его российскому правительству, которое настойчиво домо-галось этой выдачи и подготовилось к ней.
№ 547 Исповедь - дается отдельно!!! (ldn-knigi.narod.ru)
№ 548. — Письмо родным.
(4 января 1852 года.) [Петропавловская крепость.)
Любезные родители и вы, милые братья и сестры! Мне позво-лили отвечать вам. После стольких лет разлуки, молчанья, хоть и незабвенья, после всех происшествий, приведших меня моею собственною виною в настоящее положение, лишивших меня ре-шительно всякой надежды когда бы то либо возобновить с вами семейные, сердечные отношения, такое позволение для меня — великая милость и великое счастье. Благодарю вас, добрые роди-тели, благодарю вас от глубины сердца за ваше прощение, за ваше родительское благословение, благодарю вас за то, что вы приняли меня, вашего блудного сына, что вы приняли меня вновь в свой семейный мир и в семейную дружбу. Свидание с Татьяною и с братом Николаем возвратило мне мир сердца и теплоту серд-ца; оно перестало быть равнодушным и тяжелым как камень, оно ожило, и я не могу теперь жаловаться на свое положение; я те-перь живу хоть и грустно, но [не] несчастливо; беспрестанно ду-маю о вас и радуюсь, зная, что в семействе нашем царствуют мир, любовь и счастье. Свиданье мое с братом и сестрою было недолговременно, но достаточно, чтобы убедить меня, что Нико-лай — добрая, верная и крепкая опора для всех близких, добрый сын, добрый брат, добрый муж и отец и хороший хозяин, что он соединяет в себе одним словом все те главные качества и досто-инства, которые делают человека человеком; это успокоило меня насчет всех вас и утишило несколько угрызения моей совести, которая часто напоминает мне, что я совсем не умел исполнить священных обязанностей. Мои заблуждения по крайней мере не принесли никому кроме меня большого вреда, — вот мое утешенье (Дальше в оригинале по-французски.).
Я читал и перечитывал те несколько слов, которые велел мне передать отец, и я глубокими чертами запечатлел их в своем сердце. Да сохранит нам его господь надолго! Я не могу и не должен надеяться снова свидеться с ним когда-нибудь, но знать, что он живет среди вас, это — такое счастье, за которое я готов отдать свою жизнь. Что касается Вас, дорогая матушка, спаси-бо, спасибо Вам за то, что Вы хотели приехать; я был глубоко неправ по отношению к Вам и живо чувствую, сколько велико-душия и любви содержится в Вашем прощении. Я чувствую себя достойным его — по крайней мере по тому, что чувствую к Вам; чувства — вот единственная монета, которою я могу еще распола-гать, так как действия теперь для меня недоступны.
Пожалуйста пишите мне так часто, как это будет нам позво-лено, и сообщайте мне о мельчайших происшествиях вашей семей-ной жизни: нет скучных подробностей, если они касаются люби-мых людей. Мои письма буду г короче ввиду крайнего однообра-зия моей жизни, не дающей материала для длинных описаний, и давно уже прошло то время, когда я любил вдаваться в беско-нечные рассуждения. Дорогая матушка, еще просьба: избегайте говорить о нашей переписке безразличным людям; думаю, что для вас и для меня будет лучше, если за исключением небольшого числа людей, сердечно интересующихся мною, мир совершенно забудет о моем существовании. Ты, Татьяна, будешь писать мне чаще всех, я знаю, ведь ты — моя крепостная (Слова — «ведь ты моя крепостная» по-русски в оригинале.); Николай не на-пишет мне ни строки, он — лентяй, это — его бесспорное право, приобретенное давностью и не могущее ни с чьей стороны вы-звать возражений. Но вы, остальные братья и сестры, а также моя свояченица Анюта (Анна Петровна Ушакова, жена Николая Бакунина.), пишите мне по нескольку строк хотя бы для того, чтобы я мог видеть ваши успехи в каллиграфии. На-стоящее письмо покажет вам, что я-то никаких успехов в этой области не сделал (Отсюда до конца по-русски в оригинале.).
Прощайте, прощайте! Ваш сын, брат и друг
М. Бакунин.
1852. — 1-го генваря.
№ 548. — Письмо это впервые опубликовано в первом издании тома I нашей работы о Бакунине, М. 1920, стр. 325—326, затем у Корнилова, т. II, стр. 461—462, и в «Материалах для биографии Бакунина», т. I" стр. 249—250. Оригинал его, по которому мы даем здесь выверенный текст, находится в Прямухинском архиве в б. Пушкинском Доме, а в «Де-ле» о Бакунине имеется писарская его копия, с которой мы и опубликовали его впервые в 1920 году.
Николай I по прочтении «Исповеди» разрешил Бакунину свидание с отцом и сестрой Татьяной. Но отец Бакунина не мог воспользоваться этим разрешением: ему уже было 84 года, он совершенно ослеп и ослабел и дальней дороги вынести не мог. Вместо наго допущен был в крепость сын его Николай, за политическую благонадежность которого старик поручился.. Свидание Бакунина с братом Николаем и сестрой Татьяной состоялось 28 октября 1851 г. в присутствии коменданта крепости Набокова. Вскоре Бакунину разрешена была и переписка. В декабре 1851 г. мать написала Бакунину письмо через III Отделение. В январе 1852 г. Бакунин написал данный ответ, который был лично прочтен царем и с его разрешения от-правлен по назначению. С этого момента связь Бакунина с внешним миром,. хотя временами и прерываемая, установилась довольно прочно и много по-могла ему в дальнейшем.
Письмо отчасти проникнуто тем духом раскаяния в своих «прегреше-ниях», каким пропитана «Исповедь», и в известной мере окрашено даже религиозными тонами, столь же притворными, как и его мнимое раскаяние. Бакунин старался выдержать характер и дурачить своих тюремщиков до конца. Но так как несмотря на всю конспиративность его родных (веро-ятно не всеми ими выдерживаемую полностью) слухи о письмах Бакунина как-то проникали в публику, сначала российскую, а затем и заграничную. то неудивительно, что на основе этих якобы религиозных деклараций Ба-кунина сложился слух, будто Бакунин в крепости стал христианином. На-сколько такой слух распространен был среди демократической публики, видно из того, что Герцену (который кстати и сам имел слишком преуве-личенное представление о льготах, предоставленных Бакунину в Петропав-ловской и Шлиссельбургской крепостях) пришлось не раз опровергать его: так в письме к М. Мейзенбуг от 8 сентября 1856 г. Герцен, сообщив сна-чала, что Бакунину в Шлиссельбурге живется недурно, что он обедает якобы у коменданта, гуляет по крепости, имеет книги, бумагу и даже фор-тепиано (кроме книг все остальное неверно), прибавляет, будто Бакунин, "написал письмо, чтобы опровергнуть, будто он стал христианином. В письме к Карлу Фохту от 9 апреля 1857 г. Герцен, вынужденный видимо вернуться к этой теме, заявляет, что «Бакунин вполне опроверг пущенный слух, будто он стал пиетистом» (см. также "La vie d’un homme. Karl Vogt par William Vogt. Paris — Stuttgart 1906, стр. 109, где приводится это письмо Герцена). Возможно, что поводом к распространению слуха об обра-щении Бакунина в христианство послужили хождение его в тюремную цер-ковь и говение, о чем он сообщал своим родным из крепости в письме от 22 апреля 1 853 года и что могло через них проникнуть в публику. Но воз-можно, что слухи такого рода распространялись жандармами с целью демо-рализации революционных элементов примером покаявшегося грешника.
Для характеристики тех слухов, которые распространялись на западе о Бакунине во время его сидения в Петропавловке и Шлиссельбурге, до-вольно типичными представляются записи в дневнике Варнгагена фон Энзе, относящиеся к этому предмету. Варнгаген, не перестававший интересоваться Бакуниным и болеть за него душою, подхватывал и заносил на бумагу всякий слух, ходивший о нем в немецкой интеллигентской среде. 19 октября 1851 г. он сообщает в дневнике слух, что при передаче русскому конвою Бакунин был якобы жестоко избит, что ему топтали лицо и в тот же день повесили: так погиб Бакунин — «один из благороднейших, великодушнейших, храбрейших людей!» (т. VIII, стр. 385).
Интересно, что за границей почему-то сразу решили, что Бакунин по-сажен в Шлиссельбургскую крепость, в то время когда он сидел первые три года в Петропавловской: вероятно этому способствовала мрачная репу-тация Шлиссельбурга, куда Романовы предпочитали запрятывать своих вра-гов. Слух о том, что Бакунин попал в Шлиссельбург, исторгает у Варнгаге-на восклицание: «Человек, столь пламенно стремящийся к свободе, в нево-ле!» (т. IX, стр. 195). Через несколько недель распространился слух о смерти Бакунина. 26 октября 1851 г. Варнгаген отмечает появление в «Насионале» заметки о том, что Бакунин после недолгих страданий недавно скончался в Шлиссельбургской крепости, а через две недели, 8 ноября, он записывает, что газеты подтверждают известие о смерти Бакунина в Шлис-сельбурге; перед смертью он якобы выразил пожелание, чтобы прах его был перевезен во Францию. Но уже 9 декабря того же года Варнгаген заносит в дневник газетное сообщение о том, что Бакунин жив (т. VII1 стр. 394, 413 и 463).
Преувеличенный пессимизм слухов о Бакунине быстро уступает место необоснованному оптимизму. 26 октября 1852 года Варнгаген записывает сообщение, полученное газетою «Nationalzeitung» из Праги, что Бакунин переведен на Кавказ и сдан в солдаты; скоро его произведут в офицеры, и тогда перед ним — открытая дорога; при этом отпускается подобающая похвала по адресу русской незлопамятности (т. IX, стр. 392).
Затем Бакунин надолго исчезает со страниц варнгагеновского днев-ника: по-видимому за эти годы о нем мало доходило до Берлина слухов. Но со смертью Николая I, когда в России повеяло новым духом, а сообщения с Западом облегчились, Бакунин снова появляется на страницах дневника. В записи 4 июня 1856 г. выражена радость при известии о помиловании Бакунина, заимствованном из «Volkszeitung». На этот раз известие оказалось преждевременным, но самая ошибка здесь характерна, равно как ха-рактерна и другая ошибка, а именно указание, что за Бакунина хлопотал победитель Карса Муравьев. Это показывает, что слухи были уже не так беспочвенны: знали, что за Бакунина хлопочут, и в частности его родствен-ники Муравьевы (позже, как мы знаем, за него действительно хлопотал Муравьев, только не Карский, а Амурский). Через два месяца мы находим в дневнике поправку под 6 августа 1856 г.: Бакунин не свободен. Он на-ходится в Шлиссельбурге, но живет в доме коменданта (по-видимому извра-щенная передача факта свиданий его с родными на квартире комендан-та.), хорошо содержится, имеет книги. И наконец под 19 июня 1857 г. передается сообщение газет, что Бакунин отпущен к родным в Тверь для поправки, особенно зрения, а затем он будет проживать в южной Сибири, где будет свободно жить в большом городе (т. XIII, стр. 33, 112 и 427).
Как мы увидим в следующем томе, слухи о вольготной жизни Бакунина то на Кавказе, то в Шлиссельбурге на квартире коменданта дали материал его врагам для нового клеветнического похода.
№ 549. — Письмо родным,
4 февраля 1852 [года.] [Петропавловская крепость.]
Добрые родители, милые сестры и братья, вы не знаете, ка-кое благодеянье для меня ваши письма; они отогревают, живо-творят меня.
Бедный, бедный Николай, бедная Анна! 1 Милый брат, я не буду стараться утешить тебя; против смерти нет лекарства и нет утешенья: вера… надежда… а больше и вернее всего любовь, лю-бовь оставшихся, которая растет и разжигается со всяким новым требованием от нее; время только притупляет, а не уничтожает горе, но вместе оно притупляет также и живость чувств в чело-веке, а потому время не есть утешенье. Но любовь наша окружает, обнимает и поддержат тебя; она откроет тебе новую цель, новое поле для действия и возвратит тебе новую охоту к жизни; ты нужен так многим, тебя столько любят, ты — главная опора на-шего семейства; ты свободен, силен, можешь быть полезен, мо-жешь действовать, и потому я за тебя спокоен. Ты легко пове-ришь мне, когда я скажу, что я охотно отдал бы свою бесполез-ную жизнь, если бы мог выкупить ею жизнь твоего сына. Теперь ты должен вдвойне любить Анну (Отсюда до конца абзаца по-французски в оригинале.): в жизни — как на войне: чем больше теряешь соратников, тем теснее приходится смыкать ряды, не смущаясь неприятельскими пулями.
Теперь обращаюсь к Вам, моя милая новая сестра, и начинаю с того, что без всяких околичностей обнимаю и целую Вас от всей души как новый брат и новый друг. Вы вошли в семейство, милая Лиза2, не богатое и не блестящее, но в котором зато цар-ствует, как Вы сами видите, тесная, неразрывная, горячая, искренняя любовь, а с этим сокровищем Вы будете счастливы (Отсюда по-французски в оригинале.). Знаете ли Вы, как все Вас уже любят? Если бы Вы прочли письма маменьки, Вариньки и Татьяны, Вы сами были бы убеждены в том, что Вы — прекрасный ангел, сошедший с небес для счастья человечества; одаренная высшими достоинствами.
Вы принесли нашей семье новый элемент счастья, любви и радости; будьте же тысячу раз благословенны, милая добрая сестра, будьте сча-стливы, как Вы того заслуживаете. Что касается меня, то я намерен последовать хорошему примеру папеньки, который, кик го-ворят, немножко за Вами ухаживает, а посему покорнейше прошу Вас, сударыня, включить меня в список Ваших поклонников. И уж не знаю, что сказать, если мы вдвоем не сумеем окончатель-но закопать Александра: папенька потому, что, принадлежа к славному веку, он сохранил все ценные традиции истинной га-лантности, у меня же за неимением других заслуг будет тот плюс, что я буду отсутствовать. Я нахожусь в довольно роман-тическом, хотя, по правде сказать, весьма скучном положении, скучном, как все романтическое; но главное — на моей стороне будет огромное преимущество оставаться для Вас совершенно незнакомым, что, сообщив свободный полет Вашему несомненно благородному воображению, позволит Вам наделить меня всеми положительными качествами, у меня не имеющимися, без всякого для меня риска когда-либо разочаровать Вас, — драгоценное пра-во, каким, надеюсь, Вы не преминете воспользоваться, ибо чем более блестящ поклонник, тем больше чести он приносит пред-мету своего поклонения. Мне нарисовали такой живой Ваш порт-рет, дорогая сестрица, что мне кажется, будто я Вас уже знаю, и уже люблю Вас всем сердцем. Вы осчастливите Александра, так как миссия ангелов заключается в доставлении счастья, а он ни-когда не перестанет Вас любить и уважать. Наряду с многими превосходными качествами у него, говорят, имеется один малень-кий недостаток, недостаток, который я поистине не очень-то впра-ве осуждать, ибо во мне он в свое время был очень большим, и, бог весть, не я ли и оставил ему это печальное наследство: гово-рят, что он несколько влюблен в немецкую метафизику. Как ви-дите, это — соперница, но по моему не очень-то опасная, ибо нуж-но было бы действительно быть безумцем, чтобы предаваться гегелианским абстракциям и категориям, имея подле себя такую очаровательную реальность, реальность с большими изумрудны-ми очами, как весьма поэтически выражается моя сестра Татья-на. Что же касается меня, то все, что я приобрел от продолжи-тельного изучения философии, это — глубокое отвращение ко всему абстрактному, и мои философские мечтания закончились не в сладкой области любви, а в узкой тюремной камере (Дальше по-русски в оригинале.).
Поздравляю тебя и радуюсь с тобою, брат Александр: ты теперь сделался человеком, освободился от эгоизма, от безотрадной пустоты одинокого существования и живешь двойною, т. е. полною, совершенною жизнью. Дай бог тебе силы, доброй воли, любви, ума, а особливо здравого смысла (Отсюда по-французски а оригинале.). До известной степе-ни можно чудить и безумствовать, пока живешь один; правда, наказание рано или поздно придет, это видно по моему примеру; но оно постигает зато одного; и это последнее оправдание без-умства утрачивается с того момента, как дополняешь свою жизнь жизнью любимой женщины. Ответственность мужа велика, но в то же время это — безмерное счастье и великое достоинство (Дальше по-русски в оригинале.). Не бойся же, друг, верь в свое сердце, верь в спасительную силу любви и с благословением наших добрых родителей, с нашим братским благословением, рука об руку с Лизой, ступай смело и весело вперед к исполнению твоего нового, прекрасного призва-ния. Блюди за собою, но не мучь ни себя ни ее пустыми стра-хами, фантазиями; недоверие к себе, беспрестанное углубление и (прости выражение: оно грубо, но живописно и верно), беспре-станное ковыряние в своей душе, в своих мыслях, в своих ощу-щениях так же вредно, чуть ли даже не вреднее легковерной и слепой самоуверенности. Блюди только себя от эгоизма, от эго-изма в сердце, в уме, а пуще всего от эгоизма в привычках; я говорю пуще всего, потому что в сердце твоем эгоизма слава богу нет; от головного эгоизма вылечит тебя действительный мир и любовь Лизы, но от последнего эгоизма, самого скучного, если и не самого злого, и без всякого сомнения самого противного семейному счастью, — от эгоизма в привычках и в ежедневных мелочах жизни, от этой склонности, естественной всякому чело-веку, предпочитать свое спокойствие, свои забавы, свои коньки спокойствию, забавам и фантазиям другого, Лиза не только что не может вылечить тебя, но напротив, следуя любви и той по-требности самопожертвования, которая живет в сердце каждой благородной женщины, она способна укрепить тебя в нем, и если сам не будешь блюсти за собою, ты сделаешься мало по малу, хотя и сам не замечая, самым скучным деспотом (Отсюда по-французски в оригинале.).
Не довольствуйся же тем, чтобы быть хорошим мужем, ста-райся также быть любезным мужем: любезность есть прелесть сердца, как правдивость — его добродетель. Никогда не будь с Лизой ни расфранченным, ни в халате как наружно, так и внутренне; старайся всегда производить на нее приятное впечатле-ние, как в первый день вашей встречи: для того, чтобы любовь была живою, ее нужно каждый день заново заслуживать; она достигается только путем взаимных уступок и постоянного жертвования своим я. Ты знаешь Лизу и вместе с тем ее не знаешь. Так, как натура человека по своей сущности бесконечна, то чело-веческое сердце можно сравнить с книгою, которая пишется по мере того, как ее читают, и не кончается, пока живет. Нельзя нанести человеку большего оскорбления, чем сказав, что знаешь его как свои пять пальцев. Человека знаешь только, поскольку его любишь. Изучай же Лизу внимательно; изучай ее с любовью, с уважением, изучай ее впечатления пристальнее, чем свои соб-ственные, постоянно старайся угадать ее радости, фантазии, же-лания и относись к ним по крайней мере с такою же деликатно-стью, какую инстинктивно проявляют по отношению к движениям собственного сердца. Никогда не будь ни наводящим скуку, ни скучающим: ничто так не деморализует, как скука. Не считай себя выше ее потому, что ты — ее муж, и никогда не разыгрывай оракула; предоставь самой Лизе признать твое мнимое или дей-ствительное превосходство: любящие женщины естественно склон-ны к преклонению; все женщины — идолопоклонницы. С своей стороны никогда не забывай, что в любви, как и в мудрости, мужчина не может дать женщине больше того, что сам от нее полу-чает. Здесь царит полное равенство. На стороне мужчины наблю-дается более логическое развитие мысли, сила абстракции, наруж-ная энергия воли и физическая сила; но зато женщина приносит ему взамен много здравого смысла, героическую преданность, есте-ственное благородство, врожденную деликатность, к которой он сам неспособен, инстинктивную интуицию красоты, правды и истины, она приносит ему красоту и изящество, das ewig Weibliche (Вечно женственное (по-немецки в оригинале), как говорит Гёте, без каковых вся сила мужчины бы-ла бы низменною, а его ум — вечно ложным. Будь всегда прям, искренен, честен, но не доводи никогда искренность до грубости; не только промолчать иногда о том, что считаешь истиною, но и исказить эту истину подчас бывает более человечно, деликатно, а следовательно правдиво, чем грубо и бесцеремонно высказать правду; педанты истины все тщеславны, они делают палаческое дело и вреднее лжецов, ибо правда является живою и истинною только тогда, когда идет как из головы, так и из сердца, когда она соответствует людям и обстоятельствам, настроениям момен-та, и особенно когда она свободна от всякой суетности.
Когда ты почувствуешь припадок слабости, милый Александр, не пренебрегай поддержкою и помощью своей жены, — женщины так сильны, когда любят, — не бойся унизить себя перед нею признанием своей относительной или временной слабости, не ду-май, чтобы твое мужское достоинство и обязанности мужа тре-бовали от тебя горделивого одиночества силы. Женатые люди должны делить все пополам: силу, ум, преданность и любовь. Не следует питать смешной, суетной и обидной претензии давать больше, чем получаешь; нужно не поддерживать, а опираться друг на друга, нужно не поучать, а вместе учиться, нужно не ораторствовать, а беседовать, что гораздо веселее; в любви все должно быть диалогом, а не монологом. Словом люби Лизу и уважай ее, для того чтобы она с своей стороны тебя любила и уважала. GrЭble nicht, aber denke, liebe und handle das ist alles («Не мудрствуй, а мысли, люби и действуй — это все» (по-немецки). Пусть твои занятия будут не только научными, но и ре-альными, не прячущимися от света, связанными с повседневными обязанностями, заботами и борьбою; будь реальным человеком на реальной почве, верь в ваше счастье, в ваши удвоенные лю-бовью силы и, отбросив далеко от себя все сомнения и болезнен-ные колебания, плод твоего прежнего безделья, постепенно при-учайся, милый друг, к сладостной привычке любить, действовать и жить.
Итак, советуя тебе обращать надлежащее внимание на мелочи и детали жизни, имеющие столь важное значение в браке, осо-бенно вначале, когда ваша совместная жизнь еще не отлилась в прочные и определенные формы, я одновременно рекомендую те-бе не делаться паникером, трусом и не доводить деликатности ва-ших отношений до подозрительной обидчивости, что стало бы источником всех могущих постигнуть вас несчастий. Не пугайся малейшей тучки, которая бросит тень на ваше супружеское сча-стье; весело покорись судьбе в таком случае и, если недоразуме-ние произошло по твоей вине, признай это, если по ее вине, про-сти ей. В конце концов вы ведь не стеклянные, и несколько не-больших толчков, неизбежных при всякой совместной жизни, не разобьют ни вас, ни вашего счастья, ни вашей любви; напротив очи научат вас лучше знать и больше любить друг друга. Есть немало очень хороших семейств, счастье которых поддерживается только путем ежедневных потасовок; и, уверяю вас, лучше дать друг другу по нескольку хороших шлепков, чем вечно дуться друг на друга: при сильной любви эти демонстративные беседы питают любовь. Но в таком случае, чтобы все было в порядке, когда муж поднимает руку для удара, жена непременно должна пускать в ход ногти и на всякий получаемый ею шлепок отвечать доброй царапиной — все по принципу солидарности; а так как ногти представляют естественное выражение женской грации, ку-лак же — выражение мужского ума, то они служат друг другу взаимным дополнением. Итак полное равенство во всех отноше-ниях — в нежности, как и в гневе, в шлепках, как и в ласках, — таков высший закон брака.
Вы видите, что я в своей теории брака последователен до кон-ца, и разве вас не поражает, как она применима ко всем обстоя-тельствам жизни? Посему, дорогие друзья, никогда не дуйтесь долго друг на друга, следуйте точно евангельскому правилу, пред-писывающему не ложиться спать, не очистив сердца от всякого дурного чувства; но если вы почувствуете желание вцепиться друг другу в волосы — на словах или в более выразительной манере, можете спокойно дозволить себе эту прихоть: неправда-ли вы слишком сильно любите друг друга, чтобы опасаться дур-ных последствий от такой стычки? Но посердившись, посмейтесь хорошенько, детки, ибо веселье есть последнее слово высочайшей мудрости.
Прости мне, дорогой брат, это длинное нравоучение. Я не со-бирался тебе его прочитать, я хотел только ответить на те не-сколько слов, которые ты высказал мне относительно твоего ны-нешнего настроения, и не знаю как написал целый трактат. Если мои рассуждения правильны, это не значит, что я умнее тебя: всегда легче рассуждать о чужом положении, чем о своем соб-ственном; между дачею хороших советов и их выполнением, как тебе известно, целая пропасть, и вот почему критика легка, а ис-кусство трудно (Дальше по-русски в оригинале.).
Вот Илья например пишет, что ты односторонен и что все убеждения твои ложны. Может быть, он и прав, а ведь я уверен, что когда он сам будет в твоем положении, то равно как тот офицер (в повести Гоголя), которого старая тетка женила так неожиданно, он пришел бы в тупик и убежал бы от жены на ко-локольню (Отсюда по-французски в оригинале). Итак снова прошу у тебя прощения за эту длинную проповедь, это — проповедь потерпевшего кораблекрушение: ни-когда не знаешь так хорошо, что должны делать другие, как если сам делал прямо обратное тому, что следовало делать. Мне оста-ется поблагодарить тебя, мой добрый Александр, за то доверие, с каким ты говоришь мне о себе; это — большое доказательство дружбы, я благодарю тебя за него от всего сердца. Будь же счастлив, счастливец ты этакий! (Дальше по-русски в оригинале.).
Я рад, что ты решился вместе с братом Николаем заняться хозяйством — не говоря уже о существенной пользе, которая про-изойдет от такого совокупления ваших сил для целого семейства, я уверен, что ты найдешь в сельской жизни и в сельских заняти-ях полное удовлетворение всем потребностям твоего ума, твоей воли и твоего сердца. В Западной Европе земледелие перестало быть простою рутиною, но приняло почетное место в ряду серьез-ных, положительных наук; его право на это название и место оказалось в многочисленных применениях, утвердилось успехом и выгодою, несомненною меркою во всех хозяйственных теориях и предприятиях; и ничего нет мудреного: земля, равно как и индустрия, производит по неизмененным физическим, химиче-ским, органическим законам, открытие которых необходимо дол-женствовало иметь благодетельное влияние на сельское хозяй-ство. Только земледелие в применении великих новых открытий не шло долго ровным шагом с индустриею по двум причинам; во-первых потому, что индустрия обещала сначала больший и ско-рейший барыш, так что все умы и капиталы обратились к ней исключительно, до тех пор пока конкуренция не восстановила рав-новесие, а во-вторых потому, что земледелец, равно как и земля, с которою он живет так тесно, что, можно сказать, с нею отожде-ствился (В оригинале «отождестворился».), потому что земледелец, говорю я, любит шагать мед-ленно, мало по малу и не терпит нетерпеливых прыжков. Всякий земледелец есть консерватор, любящий старое, не терпящий но-визны, риску и требующий несомненных, глаза колющих дока-зательств для того, чтобы решиться на какое-нибудь нововведение. Вследствие этого земледелие, хотя и сделало в последнее время большие успехи, находится еще относительно к другим хозяйственным наукам в детстве, в России, кажется, более, чем где-нибудь. Теоретическое изучение этой науки, обнимающей столько других, даст тебе несомненно в тысячу раз более действи-тельного, живого, утешительного знания, чем вся немецкая фи-лософия взятая вместе, последнее слово которой, равно как и по-следнее слово всякой метафизики, есть слово Montaigne: «Que sais-Je!» (Слово Монтеня (философа-скептика): «Что я знаю?»).
Но теории одной недовольно; главное и труднейшее дело со-стоит в применении. Я помню, что уже в мое время было в Рос-сии много земледельческих нововводителей, и что они большею частью все обанкротились; это не есть доказательство против са-мой теории, но доказательство их поверхностного знания, самого вредного, как ты знаешь, и, что еще хуже, доказательство отсут-ствия здравого смысла в сих так называемых рациональных хо-зяйствах. Я уверен, что нет такой теоретической истины, которая бы не была удобоприменяема везде и повсюду; но способы применения бесконечно различны и должны сообразоваться с клима-том, с почвою земли, с средствами, с обстоятельствами, а прежде всего с характером, привычками, степенью образованности, даже с предрассудками крестьян, без доброй воли которых никакой успех невозможен. Открыть эти способы никакая теория не мо-жет; познание их приобретается только посредством долгого раз-мышления, с помощью здравого смысла, опытом, сметливостью, практическим знанием людей, самых трудных на деле, одним сло-вом действительною и умною жизнью в действительном мире. Если бы ты был один, я бы тебе ни за что в мире не предложил быть хозяйственным реформатором; ты еще, кажется, слишком влюблен в теорию, а поэтому мог бы наделать много глупостей, а, предоставленный себе одному, вероятно разорился бы в пух, так как и я сам разорился в другом отношении. Но подле тебя брат Николай, которого нелегко тебе будет поднять на ноги; он будет тебя слушать да улыбаться и не подымется с места, пока ты не убедишь его совершенно, так что твоя теоретическая прыть най-дет приличную границу в его здравом рассудке у в его практи-ческой лени. Кроме этого ты к счастью живешь с нашим добрым, умным, многознающим отцом, советы и опыт которого не будут для тебя потеряны так, как они были потеряны для меня, и пото-му ты можешь без всякой опасности предаться теоретическим изысканиям; а я уверен, что они не будут бесплодны.
Но с сельским хозяйством неразрывно связано еще другое великое и святое дело: попечение о благе крестьян. Великая (Т. е. крупная.) собственность везде налагает священную обязанность печься о неимущих, но нигде так, как в России, где помещик, обладая зем-лею, обладает также отчасти и волею обрабатывающих ее лю-дей (Дальше по-французски в оригинале.), и я полагаю, что по самому духу наших учреждений эта привилегия не должна рассматриваться ни как синекура, ни как источник обогащения, но как публичная функция, как своего рода служение, политическое и вместе с тем моральное, почти религи-озное, временно возложенное правительством на дворян-помещи-ков скорее в качестве долга, чем права, — долга, который честно и добросовестно выполняется к сожалению очень немногими по-мещиками. В своих отношениях с крестьянами дворянин-помещик в большинстве случаев выступает одновременно в качестве судьи и заинтересованной стороны: он судит без права апелляции и сам выполняет свои приговоры. Это — положение крайне затрудни-тельное и весьма щекотливое, требующее большой честности и сильно развитого чувства справедливости от помещика, желаю-щего выйти: из него с честью. Но когда его желание искренно, его положение дает ему возможность делать много добра: все за-висит от уменья приняться за дело и не гнаться за невозможны-ми улучшениями, пренебрегая теми, осуществить которые легко. Я знаю, что задача эта связана с множеством трудностей, и пер-вая из них заключается в неизбежно частом столкновении инте-ресов помещика и его крестьян. И вот, не доводя самоотречения до донкихотства, что впрочем привело бы к плохим результатам, я думаю, что помещик должен часто жертвовать своими интере-сами: в его исключительном положении, при присвоенных ему чрезмерных правах это представляется священным долгом. Я да-же полагаю, что поступать таким образом должны в конечном счете заставить его правильно понятые его интересы: что теряешь в процентах, то выигрываешь в доброй воле, а последняя в ко-нечном итоге всегда принесет проценты. Только невежды и зло-намеренные могут еще отрицать, что благосостояние и довольство крестьян составляют существенное условие процветания помещика. Вторая трудность заключается в естественной недоверчи-вости крестьян, в их упрямстве, невежестве, фанатизме, их пред-рассудках. Что касается недоверчивости, то это по-видимому — ка-чество, присущее всем земледельцам в мире: с ним встречаешься во Франции, в. Бельгии, в Швейцарии, равно как в России; все крестьяне хитры, упрямы, замкнуты; все боятся быть обмануты-ми, может быть потому, что сами чувствуют себя слишком склон-ными к обману. Никакое доказательство a priori не действует на них; чтобы убедить их, требуется много доказательств a poste-riori — без каламбура (Намек на телесные наказания (a poste-riori значит также сзади).). Но они хорошо умеют ценить вещи по их результатам, и хотя отличаются медлительностью в движени-ях, всегда готовы пуститься в путь. Чтобы сделать крестьянам действительное добро, не следует насиловать их чувств и пред-рассудков, а нужно их обходить; а для борьбы с ними необходимо взять их же за исходный пункт и точку опоры: нужно в самой природе крестьянина и в его привычках найти средства убедить его и двинуть вперед. Как видишь, я рекомендую тебе сократический метод и платоновскую диалектику, но только упрощенные и примененные к практическим потребностям. Я думаю, что в каждом человеке, даже самом необразованном, можно найти не-сколько пунктов, за которые его можно взять; нужно только уметь их открыть. Правда, это — метод несколько медленный, требующий не только много настойчивости и старания, но и мно-го любви. Метод, состоящий в применении насильственных мер, более скор, но я предпочитаю свой, ибо он менее резок, более до-стоин, а кроме того должен давать более верные и более длитель-ные результаты, так как основан на убеждении и на добровольном согласии тех, к кому и для блага кого он должен быть применен.
Чтобы делать крестьянам добро, их нужно немножко любить, дорогой Александр; отношение помещика к слуге должно быть не отношением молота к наковальне или эксплуататора к произво-дительной материи, а отношением человека к человеку, бессмерт-ной души к бессмертной душе — без нарушения различия поло-жений, образования и пр. Крестьяне чаще всего — большие де-ти, дети по своему невежеству; опека просвещенная, благожела-тельная и нередко строгая для них необходима; но при всем том они достойны любви, да, достойны уважения, ибо это всегда та же бессмертная сущность, те же горести, те же радости, те же бесконечные устремления, а часто под их грубою корою скрыты высокие качества. Я уверен, что изучение крестьянина в целях улучшения его материального и морального состояния, изучение, сопряженное с большими трудностями вследствие взаимного не-доверия между обеими сторонами, может стать полным очарова-ния и несомненно в тысячу раз более полезным, чем все неприме-нимые и абстрактные занятия.
Я не проповедую слабости, напротив я убежден, что наряду с большою благожелательностью и особенно наряду с неуклонною справедливостью абсолютно необходима большая строгость. Рус-ский мужик считает промахом не обмануть там, где он может обмануть, он презирает тех, кого обманывает, и, будучи человеком широкого размаха, почти одинаково сильно ненавидит простец-кую слабость одних и неправедный гнет других. Хотя я — не очень-то большой любитель телесных наказаний, я думаю, что они к сожалению пока еще совершенно необходимы. Вели же, милый друг, сечь, вели сечь, но сам не секи никогда; это мерзко. И на-казывай всегда так, чтобы крестьяне были глубоко убеждены в справедливости понесенного наказания. Когда они убедятся, что ты справедлив, когда они увидят, что ты добр и вместе с тем решителен, они в конце концов станут тебя уважать, а затем и любить, и тогда ты сможешь делать с ними все, что захочешь. Знаю, что все это легко советовать, говорить, но очень трудно выполнять, но трудность вещи ничего еще не говорит против нее, и мало-мальски серьезное предприятие сопряжено с тысячею за-труднений. Прежде чем добиться успеха, прежде чем открыть пра-вильный путь, ты несомненно испытаешь тысячу неудач, совер-шишь тысячу промахов, словом проделаешь бесконечный труд, но разве сделаться отцом, другом и благодетелем сотен бессмертных душ, одновременно заботясь о благосостоянии и процветании собственного семейства, разве это — не достойная цель и не свя-тое дело? 3
Видишь, дорогой Александр, какая трудовая жизнь откры-вается перед тобою. Не прав ли я был, говоря, что она даст до-статочную работу всем способностям твоего ума, сердца и воли? Вступай же на этот новый путь с твердою решимостью, без зад-них мыслей и без запоздалых сожалений. О чем бы ты стал жа-леть? О своей утраченной свободе, о своих абстрактных заня-тиях, о своих бесполезных и бесцельных фантазиях? Но ведь это была пустота, а теперь ты сменил се на жизнь, одновременно оча-ровательную и полезную, исполненную любви, радостей, обязан-ностей и реальных дел. Поверь мне, Александр, в тысячу раз лучше быть целостным человеком, т. е. жить, любить и действо-вать, чем быть метафизиком или мечтателем и гоняться за китай-скими тенями. Уверяю тебя, одна искорка этих прекрасных, зна-комых тебе изумрудных очей в тысячу раз ценнее и содержит в тысячу раз больше сокровищ и живого, истинного знания, чем вся Александрийская библиотека, сожженная, как тебе известно, одним мусульманским филантропом 4. А затем ты не рожден фи-лософом, да и я тоже в чем я убедился к несчастью несколько поздно. Если только человек не является великим гением, от чего да сохранит тебя небо в интересах твоего счастья и особенно сча-стья Лизы (ибо жена гениального человека непременно должна стать несчастной), если только он не является прирожденным фи-лософом, то философом нельзя стать безнаказанно. Великие люди знания и науки созданы не так, как обычно; они устроены так, что для себя самих — они ничто, а для других — всё; это — книги, абстракции, логические дедукции, ходячие счеты и созерцания, если угодно — возвышенные, по это — почти не люди. Несмотря на все свое величие, а быть может именно благодаря ему это- незаконченные существа, выродки природы; их личная жизнь всегда бывала бедною и ничтожною, часто даже сметною. Нью-тон например никогда не знал женщины. У тебя нет ни этой сла-бости ни этой силы, — будь же человеком, будь целостен, реален, счастлив.
Еще раз прошу у тебя извинения за эти бесконечные рассуж-дения, дорогой Александр. Но так как мне кажется, что между нашими натурами есть много сходства, я хотел бы, чтобы мой пе-чальный опыт не совсем пропал для тебя (если только опыт одно-го человека может пригодиться другому), я хотел бы еще ука-зать тебе несколько опасностей, которых я не сумел избежать. Абстрактные умы вроде наших настолько поглощены собствен-ными мыслями, что мы подобно шахматистам, не видящим ниче-го кроме своей игры, не обращаем никакого внимания ни на то, Что совершается в действительном мире, ни на мысли, чувства и впечатления окружающих нас людей. Отсюда во-первых вытекает то, что мы составляем себе массу ложных идей: человек никогда не бывает так глуп, как тогда, когда он думает только про себя; но, что еще хуже, мы ежеминутно, сами того не желая, задеваем и оскорбляем массу людей и превращаем их в наших врагов. Та-кова моя история; ты помнишь, ведь я был в Прямухине пуга-лом для всех чужих (Подчеркнутые слова по-русски в оригинале, причем сказано «пугалою».). Против этого зла существует одно только средство : это — почаще выходить из своей замкнутости, это — заставить себя быть наблюдателем. Это не невозможно, так как в каждом человеке по существу содержатся все необходимые до-стоинства и все недостатки, с тою только разницею, что одни со-вершенно естественно и без всяких усилий обладают тем, что дру-гим дается лишь после значительного труда. Попробуй и ты уви-дишь, что эти выходы во внешний мир, которые к тому же будут своего рода гимнастическим упражнением, весьма благодетельным для твоего ума, доставят тебе множество маленьких радостей; нет человека, который не представлял бы известного интереса, когда удается его разгадать. Ты знаешь, что естественные науки не презирают ничего, что они с уважением и любовью изучают малейшее микроскопическое насекомое, а разве изучение человека не составляет продолжения этой науки, осложненного только все-ми неисчерпаемыми сокровищами и глубинами, которые привно-сит туда его бессмертная сущность? (Отсюда по-русски в оригинале). Поэтому и Михаил Ни-колаевич Безобразов даже интересен; зачем например он живет, как он живет? зачем он так расставляет ноги? Как в нем обра-зуются мысли и чувства? Что он думает о том, о другом, и за-чем его бессмертная душа выбрала такую телячью наружность? 5 Вот найди-ка ты в Гегеле разрешение всех этих важных вопро-сов (Дальше снова по-французски в оригинале.).
Но я рекомендую тебе изучение окружающих тебя людей не только как естественную науку, но и как моральный и обществен-ный долг. Ибо долгом всякого человека является быть приятным для других, проявлять внимание ко всем, дабы никого не оскорб-лять и не задевать ничьих привычек, если только это — не извра-щенные и не вредные привычки, так как ни в каком случае нель-зя доводить снисходительность до соучастия и даже до терпимо-го отношения к несомненному злу. Учись, совершенствуйся во Всех отношениях, ты можешь от этого только выиграть, но никог-да не подавляй никого своим превосходством и не поражай никого своими знаниями. Пусть твое превосходство состоит в том, чтобы быть, а не казаться, старайся напротив казаться меньшим, чем ты есть на самом деле. Проявляй свой ум в том, чтобы да-вать блистать уму других, и чтобы в твоем присутствии высту-пали все их хорошие качества; обращайся не к дурным, а к хо-рошим сторонам каждого человека, чтобы всякий вблизи тебя становился лучше, что будет делать лучшим и тебя самого: в та-ком случае твоего общества будут искать, тебя будут любить, а так хорошо и полезно быть любимым! Не поддаваясь убийствен-ному действию скучных людей, умей иногда их выносить: это — тоже очень хорошее упражнение для воли и для сердца, это — тоже долг, и вдобавок, как частенько говаривал мне папенька, не существует столь невежественных, и глупых людей, от которых нельзя было бы чему-нибудь научиться. А затем, когда свет ста-новится слишком надоедливым, остается одно средство — смеять-ся над ним, что вовсе не составляет греха, ибо напротив, когда смеешься, то никогда не сердишься. А чтобы доказать мне, что ты принял мои советы как добрый брат, прошу тебя, Александр, сообщать мне обо всех лицах, с которыми вы видаетесь, об их наружности, платье, манерах и в особенности передавать мне все сплетни, смешащие папеньку. Ну, разве это — не целый ливень советов? Это — естественное излияние рассудочного и болтливо-го, долго сдерживаемого языка; к несчастью для тебя он избрал именно тебя. своею жертвою. Кончаю, оставляя тебе в качестве последней капли совет заглядывать в прекрасные лизины очи всякий раз, когда силы тебя оставят, — вот универсальное сред-ство против всех головных и сердечных болей. А засим прощай всерьез (Отсюда по-русски в оригинале.).
Теперь добираюсь до тебя, любимый брат Илья. Ты напи-сал мне несколько слов и ничего о себе не сказал; говоришь толь-ко, что Александр односторонен; он это и сам знает: всякий че-ловек более или менее односторонен и всякий тянет на свою сто-рону; какая же твоя сторона? Вот Александр женился и вместе с Николаем занимается хозяйством. Павел ломает камни, Алексей служит, музыкальничает, естествознательничает и тешит отца своими письмами; я сижу за грехи или, лучше сказать, торчу здесь как столп с предостерегательною надписью: «не езди по этой дороге». А ты что делаешь, чем занимаешься или чем хочешь заняться? Ведь без всякого дела жить нельзя. Жду твоего ответа и покамест обнимаю тебя крепко и благодарю и за несколько слов, написанных мне тобою.
Сестру Анну (Явная описка вместо «Александру» (или «Сашу»): именно она рассказывала Бакунину в детстве сказки; она же была замужем за Г. Вульфом, который упоминается тут же рядом.) много раз целую и с нетерпением жду от нее письма; ведь она, милая, уже давно не сказывала мне своих ска-зок; Габриелю 6 рекомендуюсь как брат и прошу его дружбы, а племянникам и племянницам рекомендуюсь как дядя; ведь у меня теперь столько их, что я должен просить вас пересчитать их по-дробно, с означением их лет и качеств. Павел и Алексей, наде-юсь, напишут мне также несколько слов.
Милая, милая Варинька, вот я и опять переписываюсь с то-бою; ведь уже давно мы не говорили друг с другом. Мы разо-шлись было и расстались холодно; мы были тогда оба im Werden begriffen (Складывались, формировались.), оба тянули на свою сторону и друг друга не пони-мали; я был во многом виноват против тебя, но ты уже меня простила; накинем же вечное покрывало на время нашего обоюд-ного сумасшествия 7 и вспомним самое старое время, время наше-го детства 8. Помнишь, как Mеs-yeux Rictoir (Фамилия учителя «Mes-yeux Rictoir» — детская переделка «Monsieur Rivoire» (фамилии учителя Ривуара).) рассказывал нам историю и ты умоляла его за меня, когда он награждал меня на несколько tem[p]s: «j’ai fait, une tache sur mon habit ot on m’a donnИ un tem[p]s Ю Иcrire, — tu as fais une tache etc.» («Упражнений: я сделал пятно на платье и мне задали письменное упражнение; ты сделал пятно и т. д.».), a ты просила его: «Mes-yeux Rictoir, pardonnez!»? («Простите, господин РякТуар!»). Помнишь, как мы вставали рано по утрам перед заутреней и гуляли по нашему милому прямухинскому саду и любовались паутинами, расстилав-шимися по листьям и между деревьями, и ходили на мельницу смотреть, как мельник вынимал рыбу? Помнишь, как по вечерам при лунном сиянии мы прохаживались гуртом подле сирень и пе-ли: «Tout est calme et tout dort» или «Au clair de la lune» ("Все спокойно и все спит или "При лунном сеете: «). Помнишь, как по зимним вечерам с папенькою мы читали „Robinson Suisse“ („Швейцарский Робинзон“ — детский роман (см. т. I, стр. 443 — 44) и ты была влюблена в Фрица? Помнишь, как ты ревела, задавив своего ручного воробья, и как мы его торжественно хоронили, и как тетенька Варвара Михайловна9 качала головкой, смотря на твои горькие слезы, и как ты обиде-лась, когда Borhert (Бoрхерт, гувернер в доме Бакуниных) осмелился написать покойному воробью эпитафию? Не знаю помнишь ли ты все это, но я ничего не позабыл, и когда я вспоминаю время нашего детства, мне стано-вится свежо на душе. Нет, Варинька, мы не могли и не можем разлюбить друг друга, напротив наша любовь будет теперь креп-че, потому что оба мы стали умнее. Мы оба перестали жить сво-ею жизнью; ты живешь в сыне, я — во всех вас. Ты любишь мужа и он тебя любит, обними же его за меня и скажи ему, что и я хочу также любить его, хочу быть ему добрым братом.
Благодарю тебя за подробности и прошу у тебя еще больше: кто такое Вася, по какому побуждению и с какою мыслью ты приняла его и что ты ему готовишь, и каким образом ты при-обрела себе еще третьего сына Роберта Карловича, и какой у не-го вид и сколько ему лет? 10 Ты видишь, мое любопытство не имеет границ. Я не думаю, чтобы Саша11 помнил меня; да оно и лучше: я не умел еще тогда быть для него добрым дядею. Ты пишешь, что он ленив и слаб характером; он еще в таких летах, что его еще можно и от того и от другого с его содействием вы-лечить. И я собирался было много писать тебе об этом предме-те; но дело не к спеху, письмо это уж и без того переполнено рас-суждениями и советами, и я боюсь, чтоб оно не сделалось похо-же на книгу нашего покойного дяди Александра Марковича Пол-торацкого 12. A propos (Кстати.), что делает сынок его, наш Сousin Pierre ? (Кузен Пьер (Петр Александрович Полторацкий) Он перестал к Вам ездить; слышал я, что супруга его Marie (Мария.) сбежала; экая какая! Неужели нашла еще хуже Петра! Впрочем для него потеря не большая; она ему недорого стоила: только пять фунтов Жукова табаку да несколько глупо-трогательных фраз насчет будущности и благосостояния только что тогда купленных им крестьян, которых они потом оба лупи-ли. Я помню, как Любаша бранила меня за эту торговую сдел-ку. Что ж делает он теперь? Пьет или играет в карты? Должно быть, пьет: ему нет другого выхода. Я непременно должен знать об этом. Варинька, он твой сосед, ты мне за него отвеча-ешь; к тому же ведь он отчасти также и твой воспитанник, ты во время oно сильно заботилась об обращении его на путь исти-ны. Мне очень хочется заставить тебя, мою набожную и святую, немножко позлословить; а так как о Петре нельзя верно сказать нескольких слов, не сказав дурного слова, то я налагаю на тебя обязанность писать мне об нем самые подробные рапорты.
Николай, твой муж, а мой брат 14, должен также писать мне, только о предмете более приятном, о человеке, которого мы оба любим, о Вертеле15. Я с радостью узнал, что дружба их вынесла пробу времени; это делает им обоим честь; рад был также узнать, что Verteuil (Француз Вертэй, знакомый Бакуниных.) — майор и что он женится, хотя, говорят, Оресту нашему это и не очень нравится. Поет ли еще Verteuil „Objet chИri“ („Предмет любви“.), а Николай „Fliessen die Tage“? („Дни бегут“. Впрочем это заглавие романса в оригинале написано неразборчиво; ясны только последние два слова „Die Tage“, первое же слово разбирается с трудом. (У В. Полонского в томе I „Материалов“, стр. 267, напечатано здесь нечто совсем невразумительное: „Juliane du BЖse“).
Теперь обращаюсь к тебе, моя Татьяна. Если б я хотел вы-сказать все, что я к тебе чувствую, все, что я о тебе думаю, как я люблю тебя, то я никогда не кончил бы, а потому лучше я не стану начинать; ты ведь и без слов поверишь и почувствуешь. Ты больше, чем все другие, — моя, моя крепостная девочка или, лучше сказать, старушка; мученица за всех и лучшая из всех; ты так же, как и я, живешь не своею жизнью, с тою только раз-ницею, что жизнь твоя не ограничивается чувствами, а есть бес-прерывное, живое, благодетельное дело самой святой и горячей любви. Поцалуй за меня дочерей Николая.
К последним обращаюсь к вам, мои добрые, добрые родите-ли; я не знаю, где найти выражения для того, чтобы выразить всю мою горячую благодарность за вашу любовь; она — мое уте-шенье, моя опора, моя сила, мое счастье, да, в самом деле счастье: я был счастлив, вполне счастлив, когда читал ваши письма. Вы хотите, батюшка, чтобы я занялся переводами; я не думаю, чтобы это было возможно; да сказать ли вам правду, оно стыдно, но прежде всего должно быть откровенным: во мне умер всякий нерв деятельности, всякая охота к предприятиям, я сказал бы — вся-кая охота к жизни, если бы не нашел новую жизнь в вас; я не унываю, но также и ничего не надеюсь, у меня нет ни цели, ни будущности, я не жил бы, если бы не жил вашею жизнью. Когда я не думаю о вас, я стараюсь совсем не думать, мысли слишком мучают и гнетут меня поздним и бесплодным сожалением про-шедшего, поздним раскаянием — я курю цигаретки, читаю романы и рассказываю себе сказки (Дальше по-французски в оригинале.). Это до известной степени — жизнь курильщика опиума, вечный сон, иногда дурной сон потер-певшего крушение Дон-Кихота, иногда фантастический сон в духе Гофмана, за которым к великому для меня счастью довольно ча-сто следует живая и благодетельная беседа с вами, всегда ожив-ляющая меня и возвращающая меня к сознанию действительно-сти (Дальше в оригинале снова по-русски.). Вот вся моя история в коротких словах; но не упрекайте меня ни к унынии ни в ропоте, мои любезные родители; я право не унываю и креплюсь посильно; что ж касается до ропота, то я должен бы быть дураком или сумасшедшим, если бы считал себя вправе роптать. Я должен бы был быть совсем деревянным, иметь каменное сердце, чтобы не чувствовать глубокой, искренней благо-дарности к тому, который, вместо того чтобы казнить меня по закону, — а я знаю, что я заслужил по законам, — передал ме-ня в руки одного из добрейших людей в России (Отсюда снова по-французски в оригинале.). Сознаюсь, что когда я сидел в крепости за границею, я больше всего, гораз-до больше, чем смерти, боялся быть переведенным в Россию; так вот то, что я считал величайшим несчастьем, становится для ме-ня счастьем, истинным счастьем; не говоря уже о данном мне разрешении переписываться с вами, нигде я не встречал такого Гуманного обращения, такой деликатной доброты. Я решительно ни в чем не нуждаюсь; я живу здесь как бы в семейной обстанов-ке. Вы знаете генерала, поэтому я говорить о нем не стану16. Но все прекрасно ко мне относятся, начиная с капитана, ежедневно наведывающегося ко мне по несколько раз, и вплоть до послед-него солдата. Капитан это — превосходнейшая и оригинальней-шая натура, какую только можно встретить; вечно с веселым словцом в запасе, и хотя без большого образования, но с тою сер-дечною добротою, которая и составляет истинную тонкость. Не печальтесь же слишком о моей участи, дорогие родители, я имею гораздо меньше того, что я заслужил; позвольте мне по-прежнему предаваться своим фантастическим мечтам и сосредоточит» то, что во мне осталось от жизни, способностей и действительности, на вас и на вашем семейном благополучии.
Вы понесли большую утрату. Я понимаю печаль Николая, я понимаю, что он слил себя с будущностью своего сына и, видя, как тот умирает, чувствовал, что умирает сам. Понимаю также и вашу печаль. Вы так его любите, что чувствовали подобно ему. Эта потеря должна была поразить вас вдвойне: и в его сердце и в ваше, тем более что с возрастом потери становятся болезнен-нее; никогда не привыкаешь к смерти любимых людей. Зато гос-подь послал вам утешение: это — Лиза. Право, когда я читал все, что Вы, дорогая маменька, о ней говорите, и все, что говорят о ней сестры, мне представлялся лучезарный ангел, сошедший с небес нарочито для вашей поддержки: новая дочь для вас, новая сестра для нас. Да благословит ее бог и да благословит он также вас в вашей новой радости!..
Смею сказать, что, несмотря на все горести, какие небу угод-но было вам ниспослать, несмотря на вечно незаменимую потерю Любаши (Слово Любаша по-русски в оригинале.), бывшей поистине как бы олицетворением грации, ми-ра и любви в нашем семействе, несмотря на горе, причиненное вам нами и особенно мною, несмотря на все это, вы — счастливые родители: с такою большою семьею, каждый член которой вас обожает, семьею, столь тесно спаянною в радости, как и в горе, и состоящею из столь благородных и столь добрых людей… А тут к вам приходит еще и новая дочь, дабы принести вам новую молодость, новую любовь и новое счастье! Теперь вы живете как добрые патриархи, окруженные и обслуживаемые своим много-численным потомством, пожиная, наконец, после стольких бурь плоды своих трудов и бесчисленных жертв… Один я составляю некоторый диссонанс в этой гармонии; но я — козел отпущения в семействе, знаете — тот, которого евреи ежегодно изгоняли в пустыню, нагрузив его грехами всего мира.
Повторяю, дорогие родители, не горюйте обо мне. Уверяю вас, что я не несчастен; я спокоен, я совершенно смирился, а когда думаю о вас, то и совсем счастлив. Я счастлив сознанием права называться теперь вашим сыном и пользоваться долею в вашей любви: сердце мое и дух мой очистились в одиночестве; клянусь вам, что у меня не осталось ни одной дурной мысли в голове ни одного дурного чувства в сердце; я преисполнен любви к вам и признательности к тому, кому я обязан признательностью (Николаю I («Тому» в оригинале написано с прописной буквы).). Клянусь, что если бы мне сейчас предложили свободу на условии снова начать мою прежнюю жизнь блуждающего огонька, вовремя прерванную еще слишком счастливо для меня, я не согласился бы на это. Вы можете поэтому вполне спокойно назвать меня ва-шим сыном и другом, и, хотя разлученный с вами, я — всегда с вами; мы все собрались вокруг вас, чтобы вас любить, дорогие, добрые родители, благословите же нас всех вместе и будьте счаст-ливы нашею любовью (Отсюда по-русски в оригинале.).
Жаль только, что Павел и Алексей так далеко от вас живут; не могут ли они к вам приехать на свет-лый праздник? Ведь вам будет веселее, а потому и мне веселее. Я с нетерпением жду от них писем; теперь знаю про всех, только они остались еще несколько в тени. Напишут авось и они.
Я рад, что Марья Николаевна и Хиона Николаевна17 живут с вами: они нас всегда любили. Только вот что меня смущает: неужели я должен перестать называть Хиону Николаевну Фоминькою? Нет, буду уж называть по старому. Вот если бы она вышла тогда замуж за майора Зайчонку, так была бы майор-шею, почетною дамою; но погнушалась им, а потому и осуждена век оставаться Фоминькою. Я надеюсь, что она по старой друж-бе — ведь я был во время оно ее фаворитом, — надеюсь, говорю я, что она мне напишет. Должно быть, она знает всю современ-ную историю Новоторжского уезда, пусть же она мне ее мало помалу расскажет, начиная с истории Александры Ивановны Лошаковой18 и ее любезных племянниц.
Прощайте, прощайте…
Ваш
М. Бакунин.
Вопросы: где деревня Мишук? На каком месте стоит домик Александра? Сколько у сестры Симы детей и как их называют? Кто такая Марья Карповна Львова?
№ 549. — Напечатано, но в плохом переводе и с пропусками в «Мате-риалах», томе I, стр. 251—272. Частично было опубликовано в томе I нашей работы о Бакунине (впервые) и у Корнилова, II, 465—467.
Это письмо, своими размерами и рядом рассуждений, в которых жан-дармы могли усмотреть или насмешку (как разглагольствования о сечении крестьян) или неподобающие опасному «арестант)» мудрствования, было за-держано и по адресу не отослано, причем узнику было указано, что писать можно кратко и только о здоровье. Бакунину пришлось на время замолчать и только через три месяца он написал родным новое письмо, на сей раз краткое и свободное от «философии».
Это задержанное письмо полно выражений раскаяния в грехах и та-ких выражений и мыслей, которых Бакунин не мог разделять в самые тя-желые моменты своей тюремной жизни. Раз мы теперь знаем, что все его покаянные заявления преследовали вполне определенную цель дурачения жандармов, дабы таким путем скорее вырваться на свободу, то мы не мо-жем разумеется принимать всерьез и таких его заявлений, как оправдание крепостного права, признание пользы сечения крестьян и т. д. Но тем не менее приходится признать, что тактом Бакунин не отличался; должен же был он понимать, что такими неприличными выходками он во-первых, риску-ет ввести в заблуждение своих братьев, и без того не отличавшихся особым либерализмом или тем более радикализмом, а во-вторых, роняет святое звание революционера перед заклятыми врагами трудящихся. Но видно, что в тюрьме, как и в молодости, а также в старости, Бакунин с такого рода соображениями не считался и людей не очень-то уважал.
Письмо это во французском переводе было напечатано в № 4 выхо-дившего под редакциею Б. Суварина журнале «La Critique Sociale» за 1931 год под заглавием «Неизданное письмо Бакунина» и с предисловием, в котором содержание этого письма ставится на счет «крестьянскому соци-ализму». Автор предисловия указывает, что крестьянский социализм по су-ществу реакционен, как между прочим явствует мол и из данного письма, и совершенно противоречит духу пролетарского революционного движения. Отсюда делается вывод, что глупы синдикалисты, которые готовы счесть Бакунина своим родоначальником. Все это, может быть, и хорошо, но вся беда в том, что ничего общего с крестьянским социализмом это письмо Бакунина не имеет, и что попала впросак редакция «Социальной критики», вообразив, что рекомендация выгодно вести крепостное хозяйство и по-маленьку сечь крестьян составляет один из пунктов программы крестьян-ского социализма.
1 У Николая умер сын, и Бакунин старается утешить и его и жену его Анну Петровну (урожденную Ушакову).
2 Елизавета Васильевна Виноградская, с 1850 г. невеста, а с 1851 г. жена брата Александра (Бакунина).
3 Этими самыми аргументами отстаивали рабство крестьян все кре-постники. Бакунин не мог конечно разделять такие взгляды. Он и здесь дурачит врагов, но прибегает для этого к слишком рискованным приемам.
4 Бакунин имеет в виду легенду о сожжении знаменитой Александрий-ской библиотеки арабским халифом Омаром.
5 Безобpазов, Михаил Николаевич — бедный дворянин, брат се-стер Марии и Фионы Безобразовых, приживалок в имении Бакуниных.
6 Вульф, Гавриил Петрович — муж Александры Бакуниной (сестры М. Бакунина).
7 Имеется в виду «борьба за освобождение Вариньки», предпринятая Бакуниным в молодости (1836—1840) и приведшая к охлаждению между ним и сестрой Варварой, которую он хотел во что бы то ни стало заставить развестись с ее мужем, Н. Н. Дьяковым (см. в первых трех томах насто-ящего издания).
8 Последующие строки напоминают соответствующие места из письма Бакунина к отцу от 15 декабря 1837 года, где он также вспоминает годы детства в Прямухине (см. том II, стр. 104—106).
9 Бакунина, сестра старика Бакунина.
10 Вася Pевякин — мальчик, которого взяла к себе на воспитание Варвара Дьякова, любившая заниматься воспитанием детей. Роберт Карло-вич — какой-то знакомый Бакуниных по Тверской губернии: впоследствии он находился в Риге вместе с Павлом Бакуниным (во время Крымской вой-ны). Точнее установить эту личность не удалось.
11 Александр Дьяков — племянник Бакунина, сын его сестры Вар-вары.
12 Полторацкий, Александр Маркович — известный под литера-турным псевдонимом Дормидонт Прутиков. Бакунин имеет в виду его книгу «Провинциальные бредни», вышученную в свое время В. Белинским (см. том I, стр. 446).
13 Из этих слов видно, что Бакунин в свое время способствовал этому браку П. А. Полторацкого с Марьей Федоровной Бояркиной (см. том I, стр. 143, 151 и 177).
14 Николай Дьяков — муж Варвары Александровны Бакуниной.
15 Вертэй — старый знакомый Бакуниных по Тверской губернии, француз по происхождению, служил на русской военной службе; вероятно из гувернеров.
16 Речь идет о генерале И. А. Набокове, коменданте Петропавловской крепости (см. выше).
17 Безобразовы (см. прим. 5 в настоящем комментарии).
18 Тверская помещица, соседка Бакуниных.
№ 550. — Письмо родным.
13 апреля 1852 [года. Петропавловская крепость.]
Христос воскрес! любезные родители и вы, братья и сестры, я жив и здоров и благодарю бога, что вы также все живы и, на-деюсь, теперь все здоровы. Берегите отца, и пусть он сам бере-жется, жизнь его для нас всех драгоценна. Надеюсь, что кашель его прошел, и что летом он совсем поправится. Письмо Алексея невыразимо порадовало меня; почерк его в самом деле изменился; теперь он пишет как порядочный человек, не так, как я, Илья да еще брат Николай, который вероятно потому и писать не любит, что пишет так, что никто прочесть не может. Алексей обещает приехать к вам на лето и привезти с собою Павла. Я рад за вас и за него. Ведь они оба также давно не были в Прямухине.
Милая Саша, спасибо тебе за приписку. Да, много воды утек-ло с тех пор, как мы расстались; для тебя — к лучшему, а для меня — как ты сама знаешь. Вообрази себе, я все думал, что ты вышла замуж за Jean (Иван) Вульф, и с радостью узнал, что не он, а Гавриил Петрович — твой муж. Поклонись ему от меня и обними за меня и детей твоих поцелуй.
Что еще сказать вам? В последний раз я написал вам беско-нечно долгое письмо, которое, кажется, истощило меня надолго, так что сегодня напишу вам только несколько слов. Ведь в чув-ствах своих уверять мне вас незачем, вы и без слов верите и чув-ствуете, что я люблю вас и если живу, то живу единственно толь-ко в вас. Я никогда не расстаюсь с вами. Анну, детей ее, Лизу и всех прочих сестер обнимите. Марье Николаевне и Хионе Нико-лаевне (Безобразовым) мой усердный поклон, а вы, добрые, бесценные родите-ли, благословите меня.
Ваш
М. Бакунин.
Долго ли пробудет Николай в Казани? 1
Вы не следуйте моему худому примеру: пишите сколько воз-можно подробнее и чаще; помните, что вся моя жизнь — теперь в ваших письмах. Я вас всех, всех горячо люблю, всех хочу знать живыми, здоровыми и счастливыми, и любовь каждого из вас для меня есть потребность. Прощайте, прощайте! Прощай, моя Татьяна! Когда увидишь Алексея " Павла, крепко обними их за меня 2.
№ 550. — Напечатано у Корнилова, том II, стр. 468.
1 Николай уехал в Казань 24 февраля и оставался там до октября 1852 года. В его отсутствие имением управлял брат Александр, ревностно принявшийся за дело, как это видно из следующего письма Бакунина в том месте, где он обращается к Лизе, жене Александра.
2 Вскоре по написании этого письма, а именно в середине апреля 1852 г., скончался комендант крепости генерал И. А. Набоков. Дочь его Екатерина Ивановна была замужем за Алексеем Павловичем Полторацким, по матери родным братом В. А. Бакуниной-старшей (т. е. матери М. Ба-кунина). Таким образом, Набоков был дальним родственником Бакунина. Другая дочь Набокова, Елизавета Ивановна Пущина, впоследствии много заботилась о Бакунине, когда он сидел в Шлиссельбурге. Бакунин сносился с нею через какого-то неизвестного посредника (вероятно служившего в крепости) еще тогда, когда был заключен в Петропавловке. Об этом мож-но судить по письму Е. И. Пущиной к Татьяне Бакуниной, написанному вскоре после смерти И. А. Набокова. Там, между прочим, говорится: «По-куда еще тело стояло у нас в доме, „милый друг“ пришел ко мне с прось-бою от вашего [брата], чтобы за него поклонилась телу и поцеловала руч-ку, что он в нем потерял отца» (Корнилов, т. II, стр. 475).
№ 551. — Письмо родным.
16 мая 1852-го года. [Петропавловская крепость.]
Добрые родители, сестры и братья!
Еще письмо от вас, еще знак любви, еще утешение. Благода-рю вас. У меня не достало бы слов, если б я хотел выразить, как глубока, как горяча моя благодарность, как горяча моя любовь к вам. Впрочем, вы легко поверите; любя вас, я люблю самого себя. Что бы была моя жизнь, если б меня не оживляла любовь к вам?
Теперь скажу каждому несколько слов особенно. A tout seigneur tout honneur. Итак начинаю с Гавриила Петровича (Вульфа.):
благодарю тебя, брат, за приписку и, предлагая тебе от искренне-го сердца свою бесполезную дружбу, прошу тебя дать мне взамен твою. Дом и все местоположение Зайкова я помню очень хорошо. Когда мы были детьми, когда жила еще наша добрая, незабвен-ная тетушка Варвара Михайловна (Бакунина.), которую ты не знал, но о которой верно много слышал, нам был такой же праздник ездить в Зайково, как твоим детям теперь в Прямухино. Только вряд ли угощают их в Прямухине так же хорошо, как нас в Зайкове. Нас там закармливали. Спасибо тебе за то, что ты взял старые порт-реты под свою протекцию. Я их также помню и думаю, что ком-ната в 26 шагов длины, которою ты так хвалишься, не что иное как старая галерея, соединенная с коридором, которые оба вели из гостиной в кухню. Я уверен впрочем, милая Саша, что ты за-вела у себя и сад; ведь без сада в деревне жить нельзя. Приро-да, предоставленная сама себе, в Тверской губернии скупа на цветы, а кто провел свое детство в Прямухине, тот не может не любить цветов. Только что за фантазия пришла вам всем сушить их! Они, бедные, едва только что ожили после долгих и тяжких зимних испытаний, а вы, жестокие, не дав им даже вздохнуть, давай их сушить. Из-под снегу прямо на печку или, что еще ху-же, под пресс. Недаром говорит Мефистофель, что наука — враг жизни. Милая Саша, спасибо тебе за твою любовь (Дальше в оригинале по-французски.) и за твои добрые, твои ласковые слова. Продолжай говорить мне их время от времени. Это не значит, что мне нужны слова, чтобы верить твоей дружбе, но так приятно слышать, когда часто повторяют, что ты не безразличен для тех, кого сам любишь. Обними твоих детей, моих племянниц, и моего племянника, а также и Габриеля за меня (Дальше в оригинале по-русски.).
Теперь к тебе, милая Анна. Не унывай, друг, ты еще так мо-лода. Я не верю в неизлечимость твоей болезни и в безвозврат-ную утрату твоих сил. Будь бодра, верь, хоти быть здоровою И ты будешь здорова (Дальше в оригинале по-французски.). Поддерживаемая любовью Николая, нашею дружбою и своею собственною силою, старайся только со-хранять всегда ясность твоего сердца и твоего ума, сохранять вид и при дурных обстоятельствах, и ты снова обретешь все те силы, которые ты потеряла (Дальше в оригинале по-русски.), и будешь опять так же мила, так же обворожительна, жива, весела и любезна, как тому назад 12 лет, когда я знал тебя в Твери остриженною девочкою. Что сестра твоя Catherine, чудеснейшая Катенька? (Ушакова Екатерина Петровна.). Восторга-ется ли попрежнему? И верно кого-нибудь обожает. Прощай, ми-лая сестра, надеюсь, что ты мне писала не в последний раз (Дальше в оригинале по-французски.).
Вот, дорогая Лиза, что значит сделаться женою деревенского жителя; видеть, что тобою пренебрегают и тебя забывают и ради чего же, боже мой! ради такой ужасной вещи, которая служит для удобрения полей (Дальше в оригинале по-русски.). Ты с книгою сидела и верно с инте-ресною и все-таки ждала его, а он позабылся, стыдно сказать, у кучи навоза! Впрочем я рад, что он так ревностно принялся за хо-зяйство. Хозяйство не легкое дело, а всякое занятие требует сна-чала исключительного внимания с пренебрежением всех прочих занятий, однако не с пренебрежением такой милой супруги, как ты, судя по описаниям (Дальше в оригинале по-французски.). Впрочем, я думаю, что тут нет никакой опасности; искры ваших прекрасных изумрудных глаз, сударыня, сумеют предохранить его ум от слишком большой доли позитивизма и в то же время будут поддерживать его сердце в надлежащей температуре (Дальше в оригинале по-русски.). Милая сестра, я — люблю тебя, не зная тебя; это — не пустая фраза, я право люблю тебя.
Алексей, ты вероятно уж в Прямухине. Неужели Павел не приехал с тобой? Уважаю его твердость, но вряд ли последовал бы его примеру. Постоянство в делах хорошо, а любовь лучшее время, потерянное для дел, можно возвратить; что потеряла лю-бовь, никогда не возвращается. Я рад, что ты продолжаешь за-ниматься музыкою, Алексей. Музыка была и есть мое любимое искусство; она пробуждала во мне всегда религиозное чувство, веру в жизнь и охоту к жизни. Я люблю ее даже более цигар, а это много сказать! Вот в таком порядке: сперва музыка, потом цигары или папиросы из турецкого табаку, потом книги, а по-том уж хлеб насущный. Ты видишь, в каком почете стоит у меня музыка. Напиши мне, пожалуйста, потешное письмо и заставь немного посмеяться. Ты, говорят, мастер на это дело. Алексей, постарайся приобрести несколько партитур духовной и даже опер-ной музыки старой итальянской школы, например Псалмы Mar-cello, сочинения Роrpora, Durante и много других, которых я по-забыл имена 1. Ты увидишь, как много они доставят тебе наслаж-дения. В германской музыке у вас недостатка нет, а итальян-ская — мать и богатый источник всех прочих — у вас слишком в забросе. Ты верно знаком и с генерал-басом и с контрапунктом, — ведь они тебе необходимы. Достань еще партитуру моей любимой оперы из всех опер без исключения «IphigИnie en Tanride» Риттера Глюка2 (nicht zu verwechseln mit seiner- «JphigИnie en Aulide») («Не смешивать с его „Ифигенией в Авлиде“.). Варинька и ты, Павел, помните ли, как мы ее слушали в Берлине? Помнишь ли, Павел, как мы в пер-вый раз слушали с тобой „Норму“ во Франкфурте („Норма“ — опера Беллини 3.)? Пом-нишь ли нашу прогулку из Hanau (Ханау, город в Германии при впадении Кинцига в Майн.) во Франкфурт, по бере-гу Майна, как мы бежали, оба заряженные двумя бутылками рейнвейна?
Татьяна, ты, моя крепостная, пишешь мне, как должна, хоро-шие, долгие письма, а я храню гордое молчание. Ведь ты знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете.
А вам что скажу, добрые родители? Живу и креплюсь вашею любовью и вашим благословением. Будьте здоровы, продолжайте живить нас всех вашею любовью. Благословите меня вместе со всеми другими, сестрами и братьями, живыми и отшедшими. Мы неразрывно связаны любовью к вам и силою любви всегда в ва-шем присутствии, как бы ни были разбросаны и рассеяны судь-бою.
Ваш
М. Бакунин.
Марье и Хионе Николаевнам (Безобразовым.) мое нижайшее почтение. Алексей, скажи мне, поет ли Павел, как прежде, симфонии Бет-ховена? Если между нами бывали споры, так только за них, осо-бенно за С-moll Symphonie, которую он необыкновенно как пор-тил. Кстати, знаешь ли ты „Les soirИes musicales“ de Ros-sini? („Музыкальные вечера“ Россини — Россини, Джоакино (1792—1868) — знаменитый итальянский композитор, с 1824 г. переселившийся в Париж; автор множества опер, среди которых назовем „Танкреда“, „Севильского цирюльника“, „Вильгель-ма Телля“; писал и церковную музыку, в том числе „Stabat Mater“, мессы, кантаты.)
Я могу тебя уверить, что это — прекрасная музыка.
Я так счастлив, так оживляюсь, освежаюсь, молодею, когда пишу к вам, и грустно мне расстаться с этим письмом: мне кажет-ся, что я расстаюсь с вами. Прощайте, прощайте.
№ 551. — Напечатано у Корнилова. II, стр. 475—477.
1 Марчелло, Бенедикт см. том III, стр. 450.
Поpпоpа, Николо (1687—1766) — итальянский композитор, автор нескольких опер, а также других музыкальных произведений, в том числе месс, псалмов и т. п.; основатель известной музыкальной школы в Неаполе, выпустившей ряд знаменитых певцов.
Дуpанте, Франческо (1684—1755) — неаполитанский композитор духовной музыки; автор многочисленных произведений; глава так наз. не-аполитанской школы.
2 Глюк, Христоф Виллибальд (1714—1787) — знаменитый немецкий композитор, деятельность которого больше всего была связана с париж-ской оперой; написал много опер, в tom числе „Семирамиду“, „Орфея“, „Ифигению в Авлиде“, „Ифигению в Тавриде“.
3 Беллини, Винченцо (1802—1835) — итальянский композитов, ав-тор ряда опер, в том числе „Капулетти и Монтекки“, „Сомнамбула“, „Нор-ма“ (1831), „Пуритане“.
№ 552. — Письмо родным.
(15 августа [1852 года]). [Петропавловская крепость.]
Любезные родители, братья и сестры!
У меня также есть праздничные дни: это, когда я получаю ва-ши письма. Уж я их читаю, перечитываю и право знаю их почти наизусть. Слава богу, что вы все здоровы и счастливы и весе-лы — и мне за вас весело. Будь вам хорошо, так и мне будет легко. Обо мне не горюйте, — право, мне относительно, при моих обстоятельствах и после того, что вы знаете, очень хо-рошо: я всякий день благодарю бога за то, что он возвратил меня в Россию, а там будет, что бог даст 1. Я не надеюсь, но также и не отчаиваюсь, а живу вашею жизнью и счастлив вашим счасть-ем. А потому пишите мне как можно чаще и как можно подроб-нее.
Алексея, Татьяна, обними, хоть он и не писал мне, я знаю, что он меня любит. Спасибо тебе, милая Анна, за твои строки, приободрись только, [и] ты будешь здорова. При твоей болезни, сколько я понимаю, сильная воля, ясное спокойствие духа — уже половина выздоровления. Хоти — и выздоровеешь. Была у лебе-дей, теперь пойди в маленькую рощу, а мне пиши всякий раз. Те-бе, Лиза, не пишу, потому что сердит, зачем говоришь ты мне „Вы“, ведь я тебе — брат и, если нам судит бог когда увидеться, верно буду тебе другом. А ты, Александр, кстати поколоти Лизу, это будет ей полезно; а ты таким образом узнаешь на опыте, как должно поступить с мужиком, который прибил свою супругу. Варинька, обними за меня своего Александра и непременно посе-лись возле Прямухина. Ты, Саша, рассказывай своим детям сказ-ки; ведь ты, милая, уж давно мне никаких не рассказывала. На-ташу поблагодарите за память.
А вы, мои добрые родители, благословите и любите меня. Ва-ша любовь, ваше благословение, ваше прощение — для меня не-оценимые сокровища.
А главное, будьте все здоровы. Обнимите за меня Павла, когда он приедет 2
15 августа.
Ваш М. Бакунин.
№ 552. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 478.
В папке писем Бакунина той поры, хранящихся в Прямухинском архи-ве, находящемся в б. Пушкинском Доме, оригинал этого письма отсутству-ет; вместо него там имеется копия на машинке, никем не удостоверенная и не сопровождающаяся никакими пояснениями. По-видимому, это — резуль-тат хозяйничанья покойного Корнилова.
1 Незадолго до отправки этого письма Бакунин имел второе свида-ние с сестрой Татьяной, которая в конце июля 1852 г. приезжала с братом Алексеем в Петербург, где они оставались три недели. В письме к брату-Павлу от 4 августа 1852 г. Алексей, сообщая об этом, прибавляет: „она виделась с братом Мишелем, который здоров и переносит свое положение как должно“ (Корнилов, том II, стр. 478).
2 Брат Павел находился в это время в Киеве, где занимался постав-кою камня для шоссе.
№ 553. — Письмо родным.
(29 сентября 1852 года). [Петропавловская крепость.]
Грустно мне было получить известие о кончине Николая (Дьякова1.), тем грустнее, что я во многом был против него виноват, не знал я не понимал его. Варинька, я не стану утешать тебя; одно толь-ко время не утешит, но успокоит тебя: и мысль, что у тебя остал-ся сын (Александр Дьяков (Саша).), и чувство, что мы все, оставшиеся, глубоко, горячо любим тебя и нуждаемся в твоей любви. Обними за меня твоего сына; он теперь должен быть всем для тебя и верно не изменит своему назначению. А вы, мои бедные, добрые родители, всякий год вам горе, вы страдаете за всех и за себя вдвое. Чем старее человек, тем тяжелее для него такие потери, ибо в старости уже ничто не возобновляется. Но нас еще много, и мы все любим вас горячо, горячо. Я же с вами беспрестанно. Не проходит дня, чтоб я не думал о вас и не беседовал с вами душою. Берегите себя, будьте здоровы и счастливы в любви нашей. Ведь вы теперь ждете нового гостя, которого подарит нам Лиза (жена брата Александра) для Вас, ма-менька, новые хлопоты, но зато и новая жизнь; ведь вся жизнь Ваша — в отце да в нас; бог да благословит Вас и наградит за Вашу любовь к нам.
Татьяна, обними за меня всех.
29-го сентября 1852-го года.
Ваш
М. Бакунин.
№ 553. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 479—480.
1 Николай Николаевич Дьяков, муж Варвары Бакуниной-младшей погиб от последствий несчастного выстрела на охоте в августе 1852 года. Бакунин вспоминает о тех неприятностях, которые он причинал этому простодушному, доброму человеку, когда вмешался в его семейную жизнь, до-биваясь „освобождения Вариньки“ и уговаривая ее разойтись с мужем, что в конце концов ему не удалось.
№ 554. — Письмо родным.
(12 ноября 1852 года). [Петропавловская крепость.]
Слава богу, что батюшка поправился! Бог да сохранит его нам. Я с ним на этом свете не увижусь, но жизнь его для меня столь же необходима, как и вам всем. Я счастлив тем, что он — между вами, и пусть он долго, долго не оставит нас. Я рад, что Варинька теперь с вами. Быть с вами не может ей не быть уте-шением. А когда Саша отправится в Москву, намерена ли она совсем там поселиться? Скоро ли приедет Павел? Теперь его только одного недостает между вами. Я уверен, что он приедет и навсегда простится с глупыми камнями. Мне приходило на ум: уж не останавливает ли его там другая, сердечная причина? Впро-чем пусть он не обижается; это так, пустая мысль от безделья. А Илья скоро ли женится? Ведь пора: строит дом, так и женить-ся надо. Если ж не хочет жениться, так пусть служит. Право луч-ше служить, чем жить одному мелкопоместным бездельным дво-рянином. Впрочем пусть и он не обижается; это я только так, пошутил. Спасибо тебе, Анна, за приписку. Обними за меня Катеньку (Свою сестру Екатерину Ушакову.). Марью Сергеевну (Вероятно Львову.) поблагодарите за память.
Вам, маменька, и тебе, Татьяна, скажу только, что вас, равна как и всех прочих, от всего сердца люблю. Более об себе гово-рить нечего.
Обнимаю вас и прошу родительского благословения. Ваш М. Бакунин.
Марье Николаевне и Хионе Николаевне (Безобразовы.) мое нижайшее почтение.
12 ноября 1852.
№ 554. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 480.
№ 555. — Письмо родным.
[Начало января 1853 года. Петропавловская крепость.]
Любезные родители, сестры и братья! По обычаю 1 поздрав-ляю вас с минувшими праздниками и с наступившим новым го-дом. Желаю вам спокойствия, здоровья и тихого веселья. Жду с нетерпением разрешения Лизиной загадки (Предстоявшие роды.) и обещаю любить племянника или племянницу. Александр с непривычки должно быть теперь ни жив ни мертв. Рад, что Анна крепнет и дерзает на дальние походы. Рад, что Павел к вам приехал, и что он, равно как и Алексей, будут жить и служить от вас вблизи 2. Павла и Вариньку благодарю за короткую, а милую Александрину (Сестра Александра Александровна Бакунина.) за длинную приписку. Что Татьяна мне пишет, само собою разу-меется: я ее за это даже не благодарю, а люблю от всей души. Любезные родители, что же сказать вам еще? Я здоров и пере-валиваю дни как пень через колоду. Вас люблю и помню; благо-словите меня 3.
Ваш сын, брат, дядя и друг
М. Бакунин.
Илья скоро женится?
№ 555. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 480—481.
1 Эти слова „по обычаю“ можно было бы понять как нарочитое под-черкивание Бакуниным своего безверия, быть может даже ответом на до-шедшие в его тюремную келью слухи об его „обращении“ (о чем он мог узнать на свидании с Татьяной), если бы в последующих письмах он не сообщал о своем хождении в церковь и говений. Впрочем, возможно, что такими выражениями, как „по обычаю“, он хотел дать понять тем, кто им интересовался, что не следует истолковывать таких его действий, как хож-дение в тюремную церковь и т. п., в смысле уступки враждебной идеоло-гии, а видеть в них лишь акты, предназначенные к одурачению тюремщи-ков.
2 Алексей поступил чиновником особых поручений Тверской казенной палаты, управляющим которой был его дядя Алексей Павлович Полторац-кий.
3 В этом письме уже сказывается душевная усталость Бакунина, начав-шего терять былую бодрость, вероятно в связи с ослаблением надежд на скорое освобождение. Письма его становятся все короче и короче. Здесь мог разумеется действовать и прямой запрет жандармов, недовольных мно-гоглаголанием узника и его философическими излияниями, а потому требо-вавшими писем коротких и только о здоровье. Но вернее здесь действо-вал и упадок духа, невольно овладевавший узником по мере того, как он убеждался, что его заключение затягивается и грозит сделаться бесконеч-ным.
№ 556. — Письмо родным.
(10 февраля 1853 года.) [Петропавловская крепость.]
Ну, Лиза, поздравляю тебя. И тебя поздравляю, Александр 1. Ты теперь в глазах моих стал важным человеком, и я считаю уж тебя не младшим, а старшим братом. Не давай Лизу Лавро-ву (Врач.) в обиду, ухаживай за ней сам; ведь должно быть большое наслаждение ходить за женою, которую любишь.
И Вас поздравляю, добрые родители, со внуком. Я думаю, что маменька теперь не отходит от него, а Танюша составляет уж для него новый план воспитания по теориям Павла. Благодарю тебя, милый брат, за твое письмо. Рад, что хоть каракули твои не из-менились; в них по крайней мере я узнал старого Павла и думаю, что, если б нам пришлось свидеться, мы, несмотря на долгую разлуку, все-таки узнали бы друг друга. Ведь я любил тебя, Па-вел, хоть любовь моя и никакой не принесла тебе пользы. Буду надеяться, что любовь твоя (Дальше вымарано несколько слов, которых нельзя разобрать.)… независимо от твоей практически-эстетической метафизики, тем более желаю этого, что с своей стороны совершенно притупел и охладел ко всему, что хоть не-сколько пахнет догматизмом и абстрактною доктриною. Всех обнимаю. Прощайте.
Ваш
М. Бакунин.
Надеюсь, что Марья Николаевна (Безобразова.) теперь здорова. 10-го февраля 1853-го года.
№ 556. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 481—482.
1 20 января 1853 г. Лиза родила сына Алексея, но сама уже не вста-вала с постели и вскоре умерла от туберкулеза.
№ 557. — Письмо Елизавете Васильевне Бакуниной.
(9 апреля 1853 года). [Петропавловская крепость.]
Милая, милая Лиза, выздоравливай скорей! Тебя все так лю-бят, что кажись одной этой любви должно бы было быть до-статочно для того, чтобы тебя поставить на ноги, не говоря уже о докторах, которые, как слышно, кормят тебя как маленького ре-бенка. Вот и весна наступила, все цветы готовятся к новой жиз-ни, охорашиваются, для того чтобы блеснуть красотою, — неуже-ли ж ты, наш милый, прекрасный, прямухинский цветок, отста-нешь от других? Надеюсь, верю, что письмо это застанет тебя уже выздоравливающею. Жаль мне тебя, бедный брат Александр, но так уже жизнь устроена, что с каждым счастьем сопряжено свое горе. Отрекомендуй меня пожалуйста своему сыну.
Тебя Сашу и тебя Анну (Анна — жена брата Николая.) благодарю за письма, вы обе — ум-ные и добрые девочки, — обнимите за меня ваших детей, ваших деток, как писала бывало наша незабвенная, святая Варвара Мих[айловна] (Бакунина.). Желал бы я посмотреть на Николая в оранжерее: должно быть тепло ему там, а ведь он — русский человек, в теп-ле же и полениться можно, не правда ли Николай?
Ты, друг Татьяна, поцалуй за меня у батюшки руку и побла-годари, хорошенько поблагодари его за любовь и память; обними также и добрую маменьку, которая верно хлопочет теперь об ого-роде.
Милая Варинька, успокоилась ли ты хоть немного и долго ля намерена еще пробыть в Прямухине? Тебе бы никогда не рас-ставаться с ним, а сыну пора уж становиться на свои собствен-ные ноги, — чем раньше, тем лучше. Хорошо бы было, если б было возможно Павлу сделаться его ментором; он вместе умел бы и присмотреть за ним и путеводить его и уважить самостоя-тельность его характера. Последнее обстоятельство по-моему очень важно, но вряд ли оно совместно с характером Лангера (Федор Федорович (см. том I, стр. 472)., Пусть Александр (Дьяков, сын Варвары (Саша).) твой посвятит несколько времени на гим-настические упражнения, чтобы вместе с умом образовать также и телесную силу и ловкость: да не будет он только ученым, но также и светским человеком, совершенным [д]жентльменом, не утрачивая однако же ни доброты, ни прямоты, ни чистоты, ни про-стодушия и избегая, как безобразия, всякой вычурности и фан-фаронства (Подчеркнутые слова в оригинале вставлены в примечание.), А главное пусть работает сам над собою и при-учает себя понемногу к самопознанию, к отчетливости в желани-ях и мыслях, к постоянству в целях, к самоограничению, призна-ку силы, без которого нет успеха ни в чем, к самообладанию, тер-пению, пусть создаст себе умную, добрую, сильную волю и будет человеком.
Прощай, я заболтался. Напишите мне скорей, что Лиза вы-здоровела. Ваш М. Бакунин.
Рад, что Марья Ник[олаевна] (Безобразова.) поправилась; поклони-тесь им от меня.
9 апреля 1853 года.
№ 557. — Напечатано в „Материалах для биографии Бакунина“, т. I, стр. 271—272. Оригинал находится в „Деле“ о Бакунине, часть II, лист 147.
Письмо это по каким-то причинам было задержано жандармами: воз-можно, что их рассердили „неуместные“ рассуждения о воспитании, содер-жащиеся в письме. Судя по датам, именно этим письмом вызвано распоря-жение Л. Дубельта следующего рода: „Исправляющий должность комен-данта С.-Петербургской крепости г. генерал-лейтенант Корсаков при отношении от 10 апреля № 44 препроводил ко мне письмо содержащегося в Алексеевском равелине Бакунина на имя отца его. Усмотрев в сем пись-ме рассуждения, несвойственные настоящему положению Бакунина, я признал необходимым письмо сие удержать и вместе с тем покорнейше про-сить Ваше высокопревосходительство не изволите ли приказать предупре-дить Бакунина, дабы он на будущее время ограничивался сообщением сво-им родственникам только таких сведений, которые необходимы для успоко-ения их на его счет, и что в противном случае письма его будут удерживае-мы в сем (т. е. Третьем. — Ю. С.) Отделении“. Ответом на это распоря-жение был рапорт, в котором говорилось, что до сих пор никому не было говорено, чтобы Бакунин меньше писал; что в инкриминируемом письме, хотя оно и пространно, нет ничего, кроме сведений о семействе. За этим рапортом следует карандашная приписка: „отправить, но просить, чтобы меньше и четче писали“.
Отсюда можно заключить, что кроме данного письма к Лизе было какое-то другое, более пространное, к отцу, которое и было в конце концов отправлено по адресу, но в Прямухинском архиве не сохранилось. Возмож-но, что письмо к Лизе представляет просто приписку к тому большому письму и что Дубельт, согласившись отправить часть письма, адресован-ную отцу, задержал конец его, обращенный к свояченице автора письма, чтобы взять хотя частичный реванш за задевший его ответный рапорт коменданта крепости.
№ 558. — Письмо родным.
[Конец апреля 1853 года. Петропавловская крепость.]
Христос воскресе, любезные родители и вы, милые сестры и братья! Хоть я и очень, очень давно не получал от вас ни малей-шего известия, однако надеюсь, что вы здоровы, спокойны, до-вольны, и молю бога, чтобы он хранил вас. Я здоров и переношу заслуженную судьбу с верою и терпением. На последней неделе великого поста говел и приобщался. Одно теперь у меня большое горе: деньги все вышли и не на что купить ни табаку, ни чаю, ни книг. Велите Павлу не позабывать меня. Я без курительного табаку как сумасшедший без нюхательного. И книги также пере-читал, и хотелось бы других. Что ж делать? Буду надеяться и ждать, хоть и с нетерпением.
Прощайте, добрые родители, благословите меня. А вы, сестры. в братья, помните и любите, как я вас люблю и помню.
Ваш сын и брат
М. Бакунин.
№ 558. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 482.
Кем-то от руки надписано синим карандашом: „1853. 22 апреля“.
Это именно письмо мы имели в виду, когда выше говорили о распро-странении слуха, приписывавшего Бакунину обращение в христианство и да-же впадение в пиетизм.
№ 559. — Письмо брату Павлу.
[Конец апреля 1853 года. Петропавловская крепость.]
Христос воскрес, милый Павел! Желаю тебе всего хорошего на новом поприще. Начинаешь ли ты свыкаться с петербургскою жизнью? Я не спрашиваю, помнишь ли меня, потому что в этом не сомневаюсь. Пиши пожалуйста, дай весть о себе и о всех на-ших. Ведь отец так стар, что каждое продолжительное молчание с вашей стороны невольно меня пугает. Бог да хранит его!
Если ты все еще в Петербурге, купи пожалуйста два фунта турецкого табаку (можешь купить и больше). Дюбек крепкий Саркиса Богосова, по 1 р. 80 к. сер[ебром] за фунт, и 1 500 бе-лых бумажных гильз для делания папирос, не слишком толстых и не слишком длинных. Купи также полное последнее издание Geographie de Balbi (География Бальби.) с атласом 2. А также пришли и других книг, которые по прочтении возвратятся тебе в исправности.
Деньги все вышли еще в конце марта, и не на что купить ни та-баку, ни чаю. Пожалуйста поспеши, сколько будет возможно. Ты поймешь, каково жить без табаку и без чаю, особенно же без та-баку.
Ты впрочем сам знаешь, где и как ты должен искать позво-ления и указания на пересылку ко мне вещей и денег.
Прощай. Брат твой
М. Бакунин.
№ 559. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 482—483. На письме имеется надпись от руки карандашом: „1853, апрель“.
1 Незадолго до того брат Павел переехал в Петербург для поступле-ния на службу. Его знакомый В. М. Княжевич дал ему письмо к своему брату А. М. Княжевичу, занимавшему пост директора департамента в ми-нистерстве финансов, и тот определил Павла на должность канцелярского чиновника с жалованьем 300 рублей сер. в год. Но через несколько ме-сяцев Павел вышел в отставку и вплоть до земской реформы нигде не
служил и не работал.
2 Бальби, Адриан (1782—1848) — известный географ, итальянец по происхождению, написал на французском языке ряд весьма ценимых в свое время сочинений по географии.
№ 560. — Письмо родным.
(4 июня 1853 года.) [Петропавловская крепость.]
Я долго не решался писать. Что писать? Грустно за вас, гру-стно мне и за себя самого. Я, право, любил ее за то счастье, крат-ковременное счастье, которое она принесла нашему дому. Тебе, мой бедный Александр, одно утешение: жить для оставшихся, крепче любить их… Другого утешения я не знаю. Время — обид-ное, хоть и действительное утешение… Оставь сына Татьяне, пусть будет она его матерью. Поверь мне: лучше матери, нежнее, умнее, бдительнее ее ты нигде и никогда не найдешь. Это было ее призвание, которого к несчастью она до сих пор не могла ис-полнить… Крепись, Александр 1…
Что сказать вам еще? Обнимите за меня друг друга и верьте в мою неизменную глубокую любовь. Татьяна, поцелуй хоро-шенько руку у батюшки и поблагодари его за память, а также у маменьки; хоть она мне больше и не пишет, обними ее крепко И скажи ей, как я люблю ее. Всех обнимаю, целую, всех люблю и помню.
Ваш
М. Бакунин. 4-го июня 1853-го [года].
№ 560. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 483.
На письме имеется .карандашная надпись: „через III Отделение“.
1 5 мая 1853 года умерла первая жена Александра Бакунина — Ели-завета Васильевна, урожденная Виноградская, оставив ему сына. М. Ба-кунин сразу получил известие об этом событии, но после того долго не решался писать домой.
№ 561. — Письмо к матери.
(10 июля 1863 года.) [Петропавловская крепость.]
Милая маменька, благодарю Вас за Ваше длинное, доброе письмо. Берегите глаза, и если они слабы, ради бога не запускайте болезни. Умный доктор вероятно вылечит их теперь легко, а потом и долгое лечение будет бесполезно. Не пишите мне, если это вредно вашим глазам: ведь я знаю, что вы меня любите. Пусть Татьяна за всех вас пишет. Много горя вам, добрые роди-тели! Пусть любовь детей ваших будет вам утешением. Я рад, что Александр отправился с Варинькой в Москву: это и для него, и для нее, и для племянника Александра (Дьякова (сына Варвары) хорошо. Прощайте. Будьте все здоровы. Обнимаю вас крепко.
Ваш сын и брат
1853-го года 10-го июля.
М. Бакунин.
№ 561. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 483.
В папке с письмами Бакунина имеется теперь не оригинал письма, а его копия от руки с припискою: „Подлинник передан в [Ленинградский] Музей революции 26 марта 1927“.
В июне 1853 г. Варвара Дьякова отправилась в Москву вместе с сыном Александром, которому исполнилось уже 18 лет, и приемышем Ва-силием Ревякиным для определения их в университет; в начале августа первый поступил на филологический факультет вольнослушателем, а вто-рой — на медицинский факультет студентом. Александр Бакунин, незадолго перед тем потерявший жену поехал вместе с ними.
№ 562. — Письмо, сестре Татьяне.
(16 сентября 1853 года.) [Петропавловская крепость.]
Давно не писала, Татьяна. Я уж начинал бояться несчастия. Несчастие постигло не прямо вас, но друзей ваших. Итак, пред-чувствие не обмануло меня. Скажи Митинским жителям, что я принимаю глубокое и живое участие в их горе, — я помню Але-ксандра: мы оба были мальчиками, когда в последний раз виде-лись 1. Поздравь от меня Вариньку и Александра (Сына Варвары, Сашу Дьякова.). Обними па-пеньку, маменьку, сестер и братьев.
16-го сентября 1853-го год».
Ваш
М. Бакунин.
№ 562. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 484.
В папке писем Бакунина имеется копия этого письма, сделанная рукою А. Корнилова без указания, куда исчез оригинал. Случайно нам удалось установить, что подлинник письма был самовольно изъят из Прямухинского архива, не знаем А. Корниловым или П. Щеголевым и ныне неизвестно на каком основании находится у сына — последнего, П. П. Щеголева.
1 Речь идет о смерти Александра Сергеевича Львова, соседа и дальне-го родственника Бакуниных.
№ 563. — Письмо родным.
(15 ноября 1853 года.) [Петропавловская крепость.]
Милая маменька! Благодарю вас за вашу добрую приписку. Слава богу, что отец здоров, и да сохранит он его долго для вас и для меня. И тебя, Татьяна, благодарю за письмо. Ты добрая, не позабываешь меня. Бог, послав вам большое горе, которое ты, моя милая страдалица за всех, верно чувствовала наравне с Але-ксандром, оставил тебе великое утешение, сделав тебя матерью сироты, которого ты, я в там уверен, любишь так же горячо, как: бы сама Лиза его любила, если б осталась в живых. Таким обра-зом жизнь твоя, доселе разбросанная твоим участием во всех, теперь сосредоточилась на одном предмете; которому ты необ-ходима и который верно уж теперь сделался для тебя (необхо-димым, — ;и я думаю, что ты никогда не была так счастлива, как теперь, и будешь еще счастливее, когда твой племянник-сын бу-дет подрастать. Александр верно никогда не отнимет его у тебя: ведь не найти же ему лучшей матери, и это самое свяжет его (Александра) еще больше с тобою, а ты знаешь, как: все братья дорожат твоею дружбою.
Братья, любите сестер, любите: друг друга, жертвуйте всем любви, соединяющей вас, и смотрите на нее, как на высшее благо, завещанное вам отцом и матерью. В свете жить холодно, когда нет любви, чтоб разогреть сердца, и жестко, когда нет любви, чтоб на нее опереться. Я говорю о вас, не о себе; я теперь для вас — не более как холодная тень, исключая брата Николая, хо-тя он по привилегированной и всеми уважаемой лени не пишет,. но который в несколько часов свидания дал мне себя узнать и почувствовать. Я знаю вас только прошедших, а не настоящих, глу-пеньких, а не разумных. К тому же любовь живится делами, рав-но как и вера, и без дел мертва есть, — я же судьбою или, лучше сказать, своею собственною виною осужден на бездействие как для себя, так и для вас. Поэтому мы как будто бы один для дру-гого не существуем, и вряд ли нам когда-нибудь снова придется существовать друг для друга. Но если во мне остался живой ин-терес, так это к прямухинскому миру.
Будьте счастливы, братья, вспоминайте иногда обо мне, греш-ном. Пишите, когда можете, и будьте уверены, что я до послед-ней минуты буду принимать в вас живое участие, радоваться ва-шим радостям и успехам и горевать вашим горем..
Прощайте. Ваш М. Бакунин
5-го ноября 1853-го года
№ 563. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 484—485.
Перевод с французскою.
№ 564. — : Письмо родным.
[Февраль 1854 года. Петропавловская крепость.]
Мои дорогие друзья! Я знаю, какой ужасной опасности я подвергаю вас тем, что пишу это письмо. И все-таки я пишу его. Отсюда вы можете заключить, как велика сделалась для меня необходимость объясниться с вами и сказать, хотя бы один еще раз, несомненно, последний в моей жизни, свободно без принуж-дения то, что я чувствую, то, что я думаю. Я подвергну вас риску в первый, но и в последний раз. Это письмо — моя крайняя и последняя попытка снова связаться с жизнью. Раз мое положе-ние будет как следует выяснено, я буду знать, должен ли я еще ждать в надежде быть полезным согласно мыслям, какие я имел, согласно мыслям, какие я еще имею и какие всегда останутся моими, или же я должен умереть.
Не обвиняйте меня ни в нетерпении, ни в слабости; это было бы несправедливо. Спросите лучше моего превосходного капита-на, ныне майора — он вам повторит то, что часто мне говорил, что редко он видел заключенного, столь рассудительного, столь мужественного, как я. Я всегда в хорошем настроении, я всегда смеюсь, а между тем двадцать раз в день я хотел бы умереть, настолько жизнь для меня стала тяжела. Я чувствую, что силы мои истощаются. Дух мой еще бодр, но плоть моя становится все немощнее. Вынужденные неподвижность и бездействие, отсут-ствие воздуха и особенно жестокая внутренняя мука, которую только заключенный в одиночке подобно мне может понять, и которая не дает мне покоя ни днем, ни ночью, развили во мне зачатки хронической болезни, которую я, не будучи врачом, не могу определить, но которая каждый день дает мне себя чувство-вать все более неприятным образом. Это, я думаю, геморрой осложненный чем-то другим, мне неизвестным. Головная боль теперь у меня почти не прекращается; кровь моя бурлит и бро-сается мне в грудь и в голову и душит меня до того, что я целы-ми часами задыхаюсь, и почти всегда в ушах у меня стоит такой шум, какой производит кипящая вода. Два раза в день у меня обязательно жар: до полудня и вечером, а впродолжение всего остального дня меня мучит внутреннее недомогание, которое сжигает мое тело, туманит мне голову и, кажется, хочет меня мед-ленно съесть. Впрочем, вы меня увидите. Ты меня найдешь очень изменившимся, Татьяна, даже с того последнего раза, когда мы с тобою виделись 1. Только один раз я имел случай посмотреть на себя в зеркало и нашел себя ужасно безобразным. Это впрочем, мало меня беспокоит. Я давно уже отказался от того, что старики вроде меня называют суетою, а молодые с гораздо боль-шим основанием называют самою сутью жизни. Для меня остал-ся один только интерес, один предмет поклонения и веры — вы знаете, о чем я говорю, (Бакунин имеет виду революционную борьбу.) — и если я не могу жить для него, то я не хочу жить совсем. Поэтому меня мало трогает мое безобра-зие.
Меня мало трогала бы также эта болезнь, если бы только она захотела унести меня поскорее. Я не желал бы ничего другого, как поскорее исчезнуть вместе с нею; но медленно ползти к могиле, по дороге тупея, — вот на что я не могу согласиться. Правда в моральном отношении я еще крепок; моя голова ясна, несмотря на все боли, которые ее постоянно осаждают; воля моя, я надеюсь, никогда не сломится; сердце мое кажется каменным; но дайте мне возможность действовать, и оно выдержит. Никогда, мне кажется, у меня не было столько мыслей, никогда я не испытывал такой пламенной жажды движения и деятельности. Итак я несовсем еще мертв; но та самая жизнь духа, которая, сосредоточившись в себе, сделалась более глубокою, пожалуй более могущественною, более желающею проявить себя, — становится для меня неисчер-паемым источником страданий, которые я не пытаюсь даже опи-сать. Вы никогда не поймете, что значит чувствовать себя по-гребенным заживо; говорить себе во всякую минуту дня и ночи: я — раб, я уничтожен, сделан бессильным к жизни; слышать да-же в своей камере отголоски назревающей великой борьбы, в ко-торой решатся самые важные мировые вопросы, — и быть вы-нужденным оставаться неподвижным и немым. Быть богатым мыслями, часть которых, по крайней мере, могла бы быть полез-ною — и не быть в состоянии осуществить ни одной; чувство-вать любовь в сердце — да, любовь, несмотря на эту внешнюю окаменелость, — и не быть в состоянии излить ее на что-нибудь или на кого-нибудь. Наконец чувствовать себя полным самоот-вержения, способным ко всяким жертвам и даже к героизму для служения тысячекрат святому делу — и видеть, как все эти порывы разбиваются о четыре голые стены, единственных моих свидетелей, единственных моих поверенных! Вот моя жизнь! И все это еще ничего в сравнении с другою, еще более ужасною мыслью: с мыслью об идиотизме, который является неизбежным резуль-татом подобного существования. Заприте самого великого гения в такую изолированную тюрьму, как моя, и через несколько лет вы увидите, что сам Наполеон отупеет, а сам Иисус Христос озло-бится. Мне же, который не так велик, как Наполеон, и не так бесконечно добр, как Христос, понадобится гораздо менее време-ни, чтобы окончательно отупеть. Не правда ли, приятная перспек-тива? Я еще обладаю — и думаю, что не льщу себе — всеми сво-ими умственными я нравственными способностями; но я знаю, что так это не может долго продолжаться. Мои физические силы уже очень надломлены; очередь моих нравственных сил не за-медлит наступить. Вы, надеюсь, поймете, что всякий мало-мальски уважающий себя человек должен предпочесть самую ужасную смерть этой медленной и позорной агонии. Ах, мои дорогие друзья, поверьте, всякая смерть лучше этого одиночного заклю-чения, столь восхваляемого американскими филантропами! 2
Зачем я так долго ждал? Кто ответит на этот вопрос? Вы не знаете, насколько надежда стойка в сердце человека. Какая? — спросите вы меня. Надежда снова начать то, что привело меня сюда, только с большею мудростью и с большею предусмотри-тельностью, быть может, ибо тюрьма по крайней мере тем была хороша для меня, что дала мне досуг и привычку к размышле-нию. Она, так сказать, укрепила мой разум, но она нисколько не изменила моих прежних убеждений, напротив она сделала их более пламенными, более решительными, более безусловными3 , чем прежде, и отныне все, что остается мне в жизни, сводится к одному слову: свобода 4.
[Конец не сохранился].
№ 564. — Это письмо, равно как и два последующих, были впервые опубликованы А. Корниловым, II, стр. 491—493, 494—496 и 497—496 с пропусками, ошибками и в плохом русском переводе. Оригиналы их написа-ны Бакуниным мелким и убористым почерком на листках, вырванных из книги A. Rastoul de Mongeot — «Lamartine, poХte, orateur, historien, homme d’lИtat», Bruxelles, 1848 (Растуль де Монжо — «Ламартин как поэт, ора-тор, историк и государственный человек». Брюссель 1848) — первые два по-французски, третье — по-русски. Переданы они были Бакуниным Татьяне на свидании в феврале 1854 года с риском быть навеки заточенным в ка-честве действительно «секретного» арестанта. Эти письма имеют огромное историческое значение, ибо они неопровержимо свидетельствуют о том, что Бакунин и в тюрьмах сохранил революционный дух и веру, а все его мни-мо-покаянные заявления представляли оплошное притворство, направленное к одурачению врагов и выходу на волю для продолжения революционной работы.
1 Они не виделись полтора года (со времени второго свидания в июле 1852 года). Увиделись они в третий раз лишь в феврале 1854 года. На этот раз Бакунин проявил большую настойчивость и добился трех свида-ний с братом Павлом, который приехал для этого в Петербург, и сестрой Татьяной. Много содействия оказывали им дочери ген. Набокова, Е. И. Пущина, у которой остановилась Татьяна, и Е. И. Набокова, прямо с обеда у которой Татьяна и Павел отправились на квартиру нового ко-менданта крепости, генерала Мандерштерна, у которого и имели свидание-с Бакуниным. «Он слава богу здоров, — .пишет Павел 9 февраля 1854 г. родным, — но потерял почти передние зубы, да и щека немного была под-пухши. Танюша приехавши передаст вам лучше ваше свидание, а я сознаюсь, что не умею передать словами, что мне чувствовалось при этом свидания: радость ли это была вновь увидеться или торе так увидеться — бог знает про то. Надежда, единственное спасенье в несчастьи, и надежда, подкрепля-емая новыми свидетельствами милости царской, еще теплится в его серд-це». Итак у Бакунина была цинга, от которой у него выпали зубы и опух-ло лицо, и надеялся он не на «милость царскую», а на то, что ему удастся провести и обмануть кровожадных врагов и вырваться таким образом из их лап для продолжения борьбы с ними, как о том свидетельствуют печа-таемые под №№ 564—566 письма.
2 Бакунин говорит здесь о пенсильванской системе одиночного заклю-чения, против которой он протестовал еще в письмах к Рейхелю (см. выше, стр. 95).
3 Это место особенно важно в том отношений, что здесь Бакунин определенно заявляет о своей верности прежним убеждениям и о готовно-сти возобновить революционную деятельность, только в более рациональ-ной и разумной форме.
4 Это письмо представляет отрывок более обширного письма, осталь-ную часть которого Бакунин почему-то уничтожил, как он рассказывает об этом в следующем письме (см. № 565).
Перевод с французского.
№ 565. — Письмо родным.
[Февраль 1854 года. Петропавловская крепость.]
Дорогая Татьяна! Останься, прошу тебя, в Петербурге так долго, как только можешь, постарайся видеть меня так часто, как только это возможно. Майор (прежде (Капитан, который про-должает превосходно относиться ко мне) сказал мне, что всецело будет зависеть от тебя видеть меня пять раз, если ты останешься две недели, и больше, если ты останешься дольше. Правда, что по закону, как говорят здесь, (разрешается только одно свидание каждые две недели, но закон этот действителен только для жи-телей Петербурга, которые могут иметь 26 свиданий в год. Все зависит от генерала. Майор обещал мне разъяснить ему обыч-ный порядок в нашу пользу, когда будет запрошен, что и произой-дет после того, как ты подашь генералу (Мандерштерну.) твое прошение. Генерал добр. Отложи же пожалуйста в сторону всякие церемонии и вся-кую застенчивость и скажи, напомни ему, что прошло уже более полутора лет со времени нашего последнего свидания, и что прой-дет без сомнения еще столько же времени, прежде чем ты при-едешь снова свидеться со мною. Если ты слишком застенчива и провинциальна, чтобы сделать это самой, попроси Лизавету Ива-новну (Елизавета Ивановна Пущина.) переговорить с генералом вместо тебя. Но не говори ей ничего об этом письме, так как письмо это составляет важное по-литическое преступление. Что касается меня, то я надеюсь, что это будет наше последнее свидание здесь: или я буду скоро сво-боден, или умру 1. Вот почему я прошу тебя пожертвовать не-сколькими днями. Необходимо, чтобы ты помогла мне выяснять наше положение. Милая моя Татьяна, у меня нет в России дру-гих друзей кроме тебя и брата Николая. Все другие меня забы-ли; что же касается вас двоих, то я надеюсь, что вы по старой памяти еще немного любите меня. Но вы впали в плачевную апа-тию и чисто христианское смирение. Вы сделали наверное не-сколько попыток, но испугались первой же неудачи и теперь воз-ложили все упования только на бога. Но я — не христианин и не смиряюсь. Я сумею умереть, если будет нужно; смерть для меня будет счастьем и освобождением, но прежде я должен увериться в том, что всякая надежда выйти отсюда для меня потеряна. Ибо я еще чувствую в себе силу служить моим убеждениям и моим идеям. Я тебе уже написал длинное письмо, но я его уничтожил, исключая первого листа, который тебе даст понятие о моем те-перешнем положении (Имеется в виду № 564.). Остальное я тебе передам при нашем втором свидании.
Так вы, дорогие мои друзья, не подумали о том, что иметь книги, много книг было бы громадным утешением и необходимою поддержкою в моем ужасном одиночестве, а также иметь в Пе-тербурге какого-нибудь умного, симпатичного человека, который -мог бы без опасности для себя приобщить меня к современной мировой жизни? О, в глубине души я часто и ужасно роптал на вас 2.
Но вое это я объясню вам в моем следующем письме.
№ 565. — См. общие замечания к № 564.
1 Из всех трех писем, тайком переданных Татьяне на свидании в кре-пости, ясно, что Бакунин собирался покончить с собой в случае утраты всякой надежды на освобождение. По крайней мере, о таковом своем наме-рении он говорит довольно недвусмысленно.
2 По-видимому родные Бакунина, не проявляли достаточно заботы о нем (как это впрочем имело место и позже, когда он находился в Сибири и во второй эмиграции). Правда время от времени он получал из дому вещи и книги, но в недостаточном количестве. Зимою 1852—1853 гг. Бакунину были присланы из дому шлафрок на беличьем меху, панталоны и сапоги, которые были переданы ему после тщательного осмотра,. В декабре 1852 г. ему были доставлены №№ 1 — 2 «Отечественных Записок», №№ 1 — 4 «Москвитянина» и №№ 1 — 2 «Библиотеки для чтения» за 1852 год с при-казанием по прочтении вернуть их в Третье Отделение.
№ 566. — Письмо сестре Татьяне.
[Февраль 1854 года. Петропавловская крепость.]
Моя милая девочка, я — эгоист, все говорил только о себе, а ты больна, ты измучена, и слова мои и письмо мое встревожат и замучают тебя совершенно. Милая девочка, сделаем условие, что ни ты, ни Павел не будете спать более, что не испугаетесь первых неудач, но, не предаваясь излишней и болезненной, боязненной хлопотливости, не муча себя разными мыслями, не оставите неиспытанным ни одного средства, не потеряете ни одного слу-чая, который бы мог служить нам. Я же со своей стороны, чув-ствуя, что мое милое прямухинское провидение перестало спать, надеясь на тебя, Татьяна, надеясь теперь опять на Павла как на каменную гору, обещаю вам ждать спокойно, в уверенности, что когда дело объяснится совершенно, вы сами скажете мне правду и дадите средства покончить с собою. Но еще раз, я буду терпе-лив — мне теперь будет легче терпеть: я вас опять видел, и вы опять согрели меня. Я тебя больше души моей люблю, Татьяна. И тебя, Павел, люблю всею старою любовью.
М. Б. (Неразборчиво).
Татьяна, взамен моего обещания я требую от тебя торжест-венно другого: пусть Павел свезет тебя к умному доктору. Кроме этого я обещаю вам, если меня выпустят, пока отец жив, оста-ваться в спокойствии и ничего не предпринимать неправослав-ного.1
Моя милая Татьяна, хотелось бы мне сказать тебе еще что-нибудь, чтобы оживить тебя. Я люблю тебя, я глубоко, глубоко люблю и уважаю тебя. Я (несколько ревновал к твоему сыну 2, — пусть, пока я здесь, и я буду твоим сыном, и потому приезжай опять поскорее. А Павел покамест ознакомится с Петербургом и узнает все пути к властям и влиятельным людям.
Наследник может быть весьма хорошим средством, им также может быть и гордо-чувствительная Мария Николаевна 3. Пусть бы мне только позволили написать письмо к Орлову 4 — поста-райтесь об этом, друзья; да, да, я непременно должен написать письмо графу Орлову, лишь бы он только на это согласился. Cela ne l’engage Ю rien, quant Ю moi je serais alors presque certain du succes («Это его ни к чему не обязывает; что же касается меня, то я тогда был бы почти уверен в успехе»). Нельзя ли устроить это через Александра Максимовича (Княжевича) 5 , изъяснив ему мое положение, что я гнию здесь понапрасну, а могу сделать еще себя полезным. Через несколько времени будет уже поздно.
Ты, Павел, хоть и философ, ты все-таки мой.
№ 566. — См. общие замечания к № 564.
1 Это — единственная фраза в трех письмах, тайком переданных из крепости, в которой Бакунин как бы ограничивает свою готовность возоб-новить революционную деятельность. Но если принять во внимание, что отец его был в это время глубоким и дряхлым стариком, которому остава-лось недолго жить, то этому самоограничению нельзя придавать серьезного значения. Тем более что невозможно ручаться, чтобы Бакунин, очутившись на свободе, сдержал это обещание, если бы ему представилось действительно важное революционное дело. Наконец он мог давать такое обещание родным и для того, чтобы подогреть их усердие и рассеять их опасения.
2 У Татьяны собственных детей не было. Речь идет здесь о сыне брата Александра, который после смерти своей жены Лизы передал Татьяне своего сына на воспитание.
3 Наследник Николая I, т. е. будущий император Александр II; Мария Николаевна — дочь Николая I, бывшая замужем за Максимилианом Лейхтенбергским.
4 А. Орлов — шеф жандармов, за три года до того посетивший Ба-кунина в крепости и убедивший его написать «Исповедь».
5 А. М. (Княжевич — старый приятель отца Бакунина, знавший Михаила еще в юные его годы и хорошо относившийся к их семье (см, том III, стр. 436).
№ 567. — Письмо сестре Татьяне.
[Начало мая 1854 года. Шлиссельбург.]
Милая Татьяна, спасибо за письмо. Слава богу, вы все здо-ровы. Куда же и надолго ли Павел уехал? Ты напрасно, милая, так горюешь обо мне1. Я право и не слабею и не унываю и ста-раюсь душу свою хранить в порядке. Она у меня не прихотлива, кроме книг ничего не просит, не курит и не пьет чаю. Вот тело мое — так другое дело: никак не могу отучить его от табаку, смерть ему курить хочется, а так как деньги вышли еще в конце марта, то я никак не могу удовлетворить его требований. Вот уж месяц почти как не на что купить [ни] табаку, ни чаю. Милая-Татьяна, оставь на время мою душу в покое и позаботься не-много о моем бедном теле 2.
Я здоров, бодр, всех вас люблю. Рад, что братья идут в воен-ную службу против басурманов3. Понимаю, что батюшке тя-жело было с ними расставаться, но думаю, что он был рад их решению. Бог помилует, они возвратятся, и отец еще раз бла-гословит их. Благословите же и меня, добрые, добрые родители. Обнимаю вас всех.
Ваш
М. Бакунин.
Татьяна, ты должна знать или узнать, каким путем и с чьим указанием и позволением ты можешь пересылать мне деньги и вещи.
№ 567. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 498—499.
На этом письме имеется пометка карандашом, сделанная видимо кем-либо из домашних: «Мая 4 1854. Первое письмо в Шлиссельбурге».
1 В Петропавловской крепости Бакунин просидел 2 года и 10 месяцев, а весною 1854 г. в начале войны России с Англией и Францией был пе-реведен в Шлиссельбургскую крепость, так как Николай боялся, чтобы англо-французский флот не освободил политических заключенных. В Шлис-сельбург Бакунин был доставлен 12 марта 1854 т., причем его приказано было поместить в лучшей и надежнейшей из двух приготовленных там камер, и так как Бакунин «есть один из важнейших арестантов», то «со-блюдать в отношении к нему всевозможную осторожность, иметь за ним бдительнейшее и строжайшее наблюдение, содержать его совершенно от-дельно, не допускать к нему никого из посторонних и удалять от него известия обо всем, что происходит вне его помещения, так чтобы самая бытность его в замке была сохраняема в величайшей тайне». Кроме ко-менданта никто не должен был знать, что в крепости сидит Бакунин.
Вторым узником, перевезенным вместе с Бакуниным в Шлиссельбург, был старообрядческий архимандрит Белокриницкого монастыря, того са-мого, делегатом от которого на пражском славянском съезде был поп Алимпий Милорадов. Кроме того одновременно с Бакуниным в Шлиссельбурге сидели: известный польский карбонар Лукасинский, вывезенный Констан-тином Павловичем во время бегства из Варшавы в 1830 г. и засаженный административно на 40 лет в одиночку, Налепинский, Адельт, Медокс (известный провокатор и шантажист), Ромашов. Они сидели там до Баку-нина и получали кормовых по 30 копеек в день, в то время как Бакунин в равелине получал всего 18 коп. Теперь приказано было и ему выдавать по 30 коп. Сообщая о такой «милости» коменданту Шлиссельбургской кре-пости в отношении от 18 марта 1854 г., гр. А. Ф. Орлов присовокуплял, что в Петропавловской крепости Бакунину даваемы были для чтения фран-цузские и немецкие романы, сочинения математические, физические и гео-логические и газета «Русский Инвалид», и что все это можно дозволить ему читать и в Шлиссельбурге.
Вскоре по переводе в Шлиссельбург Бакунин возбудил ходатайство о некоторых льготах, как видно из отношения коменданта Шлиссельбургской крепости генерал-майора Троцкого 1-го (Троцкий, Иоанникий Осипович (1791—1861) — сначала состоял по особым поручениям при военных и жандармских чинах Москвы, был од-но время 2-м комендантом Москвы, а с сентября 1849 г. назначен комен-дантом Шлиссельбургской крепости в чине генерал-майора; в 1855 произ-веден в генерал-лейтенанты.) от 24 марта 1854 г. на имя на-чальника штаба корпуса жандармов Дубельта. Бакунину было дозволено получать от брата съестные припасы и книги, пить перед обедом рюмку водки, гулять и иметь в камере чернила и бумагу, а также писать письма домой; но было отказано в свидании с братом и в праве ходить в баню, расположенную далеко от его камеры.
Налепинский и Адельт — контролеры польского банка в Варшаве, по соглашению со счетчиками Краевским и Кохавским учинили подлог и выиграли 217500 рублей при тиражах облигаций займа Царства Польского в 1840 и 1841 годах. За это по приказу Николая I они были в административном порядке заключены навсегда в Шлиссельбургскую кре-пость и просидели в ней без сношений с внешним миром с начала 1843 по конец 1860 года, когда после долгих хлопот со стороны их родных, не знавших даже, где они находятся, они были высланы: первый в Вологду, а второй в Вятку (см. П. Щеголе в — «Должны быть решительно забы-ты» в «Былом» 1921, № 16, стр. 195 сл.).
Mедокс, Роман Михайлович (1793—1859) — известный авантюрист, косвенно прикосновенный к заговору декабристов, автор множества доносов относительно измышленных им политических дел, был посажен в Шлиссельбург, несмотря на свою службу в Третьем Отделении, в июле 1834 г. по приказу Николая I за дурачение начальства и просидел там 22 года, до 1856 г. А так как он за самозванство просидел в тюрьмах 13 лет при Александре I (1813 по 1825), то выходит, что этот проходи-мец большую часть жизни провел в заключении. См. о нем С. Я. Штpайх — "Роман Медокс, Москва, 1930.
Ромашов, Иван (1813—185?) — русский общественный деятель; из дворян Харьковской губернии, учитель; за имение у себя рукописи, с про-ектом конституционного устройства России был в 1846 г. арестован и без суда заключен в Шлиссельбургскую крепость; откуда бежал. Умер в Кирилло-Белозерском монастыре в 50-х годах.
2 Жалобами на недостаточную заботливость родных, оставлявших его в заключении без книг, табаку и т. п., переполнены письма Бакунина из Шлиссельбурга.
3 Патриотический порыв, охвативший в начале войны русское дворян-ство и объяснявшийся его стремлением захватить проливы, нужные ему для вывоза хлеба в Европу, отразился и на братьях Бакунина. Впрочем в их решении поступить в армию сказывался и расчет таким доказательством патриотизма облегчить участь старшего брата, заточенного в крепость. Но в действительности братья Бакунина вступили на службу не в 1854 г. (кроме Александра, который попал в Тобольский полк и с ним очутился сначала в Румынии, а затем в Севастополе), а в 1855 г. и притом не в действующую армию, а в ополчение. Александр, вступивший в полк юнке-ром, прослужил всю кампанию, получил георгиевский крест и добился офицерского чина.
№ 568. — Письмо сестре Татьяне.
[Июнь 1854 года — Шлиссельбург.]
Милая Татьяна, ты опять замолкла. Я начинаю думать, что ты также немножко ленива, как и все другие, и утешаю себя этою мыслью. Иначе твое молчание беспокоило бы меня. Я ж сделался совершенно практическим человеком: пишу только то-гда, когда денег надо. Мои все вышли. Получил я от Елизаветы Ивановны (Пущиной 1.) 50 р. сер., но так как большая часть оных пошли на уплату апреля и мая, то на июнь мало осталось. Получил от нее также и табак и чай с милым и добрым письмом. Поблаго-дари ее пожалуйста хорошенько и горячо от меня. Книг же она мне прислать не могла по неимению, и я все-таки остаюсь без книг. Где Павел? Возвратился ли он в Петербург? Здоровы ли вы все? Милая Татьяна, пожалуйста напиши обо всем, а также и о брате Николая (Если это — не описка вместо «Николае», то речь идет о Вале-риане Николаевиче Дьякове, брате покойного Н. Дьякова.), о котором уж ты давно мне ничего не говорила. Где и на каком краю обширной России служат Илья и Александр? Получаете ли вы от них известия? Отца, мать обними крепко за меня и попроси их благословения. Сестер, братьев, племянников и племянниц поцелуй — и пиши пожалуй-ста поскорее.
Твой брат
М. Бакунин.
№ 568. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 501.
На оригинале имеется надпись карандашом: «1854». Корнилов по присущей ему невнимательности относит это письмо к сентябрю, тогда как по содержанию его совершенно ясно, что оно отно-сится к июню, как видно из фразы, что денег «на июнь мало осталось», ибо уплачено из получки за апрель и май.
1 По-видимому деньги и вещи родные пересылали Бакунину через Е. И. Пущину. Но написать ей прямо благодарственное письмо Бакунин не мог, ибо имел разрешение переписываться только с родными, а потому просил последних выразить ей свою признательность. Позже он стал писать ей непосредственно.
2 Павел был с апреля по июнь в Крыму у Княжевича; Александр был на войне; Илья находился в Прямухине. Около того времени двоюродная сестра Бакунина Екатерина Михайловна Бакунина, дочь сенатора M. M. Ба-кунина (дяди Бакунина), уехала в Севастополь сестрою милосердия, на ка-ковом поприще приобрела довольно широкую известность; впоследствии она играла некоторую роль в жизни Бакунина.
№ 569. — Письмо к матери.
[19 июля 1854 года. Шлиссельбург.]
Милая, милая маменька! Наконец-то я дождался и от Вас нескольких строк, и какие все хорошие известия! Слава богу, что у вас все идет хорошо, и что отец здоров 1. Я думаю. Вы и он сильно тревожитесь за Александра 2. Но бог сохранит его нам, и он возвратится к Вам еще с крестом, заслуженным в благород-ном бою против врагов отечества. Кроме драгоценного сознания, что он исполнил долг всякого русского, эта военная эпизода при-несет ему пользу на всю будущую жизнь. Скрепив его и телом и духом и довершив его практическое воспитание, она оконча-тельно поставит его на ноги. Отправьте также и брата Илью:
ведь он смолоду имел призвание быть лихим казаком, и если не совсем изменился, то теперь все жилки должны гореть у него от нетерпеливого желания соединиться с братом.
Что сказать вам еще, добрые родители? Я здоров и спокоен и вас всех люблю всею душою и всем сердцем. Табак у меня есть и чай есть, только книг нет, потому что книги, присланные Ели-заветой Ивановной и набранные бог знает, как и откуда, не могут считаться книгами. Вот им перечень: 1) Сочинения Кантемира, Хемницера и Хераскова, 2) О сохранении зубов, что для меня бесполезно, потому что уж сохранять нечего, 3) Путешествие по Южной Франции какой-то г-жи Жуковой 4, etc., etc.
Прощайте, благословите меня и будьте все здоровы. Ваш сын и брат
М. Бакунин.
№ 569. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 499—500. Дата устанавливается по карандашной надписи на письме (но это могла быть и дата получения письма, а не его отправления).
1 Все сыновья кроме Александра и разумеется Михаила собрались ле-том в Прямухине, что естественно доставляло родителям большое удоволь-ствие.
2 Александр тяжело захворал -на фронте лихорадкой, и одно время опа-сались за его жизнь.
3 Бакунин ловко пользуется случаем, чтобы незаметно для тюремщиков ввернуть сообщение о том, что вследствие цинги, которая в Шлиссельбурге могла только усилиться, он потерял все зубы.
4 Жукова, Марья Семеновна (1804—1855) — русская писательница, помещавшая свои повести и рассказы в журналах и альманахах. Отдельными изданиями вышли ее «Вечера в Карповке» (Спб., 1837 — 38) и «Очерки юж-ной Франции и Ниццы. Из дорожных заметок» (Спб., 1844). О последней книге Бакунин здесь и говорит.
№ 570. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Июль 1854 года. Шлиссельбург.]
Милостивая государыня, или лучше добрая, добрая Елиза-вета Ивановна! Благодарю вас от всей глубины души за Ваши два письма и за Ваши посылки. Мне давно хотелось иметь слу-чай поблагодарить Вас и всех Ваших за участие, которого я сам ничем не заслужил и которое единственно приписываю Вашему доброму расположению к моим родным, а также выразить Вам, как драгоценна и незабвенна для меня память Ивана Алексан-дровича (Генерал Набоков, покойный отец адресатки.), который, так оказать, заставил меня любить себя как отца. Вы поймете, с какою живою радостью я прочел то, что Вы мне пишете об старике-отце (Отце Бакунина, Александре Михайловиче.). Дай бог ему еще долгой жизни, и хоть мне по моей собственной вине и не суждено быть уте-шением его старости, пусть сестры и братья будут еще долго, .долго для него и для матушки источником радости. Табаку и чаю у меня набралось теперь такое огромное количество, что я мог бы открыть лавку, и потому прошу Вас некоторое время не присылать более ни того, ни другого. Деньги в собственном виде лучше всего, потому что их легко превратить и в табак и в чай, если понадобится. И за книги также благодарю: должно быть, кто-нибудь собирал их после вавилонского столпоразрушения, так мало между ними сродства и связи. Я скоро возвращу Вам их назад и все в целости, хотя, признайтесь, многие из них и не стоят хранения.
Преданный вам и от глубины души благодарный
М. Бакунин.
№ 570. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 500. На оригинале имеется карандашная надпись: «1854». Это — первое письмо к Е. И. Пущиной. Как Бакунин добился разреше-ния писать ей, из документов «Дела» не видно. Вероятно дочери генерала И. А. Набокова нетрудно было добиться разрешения переписываться с род-ственником, хотя и дальним.
№ 571. — Письмо к Е. И. Пущиной.
6 сентября 1854 года. [Шлиссельбург.]
Милостивая государыня, Елизавета Ивановна!
Еще раз обращаюсь к вам с просьбою. Бог знает сколько ме-сяцев прошло с тех пор, как я получил последнее письмо из дому. Моя Татьяна совсем замолкла. Ради Бога, скажите, что с ними делается? Здоровы ли, живы ли все? Отец так стар, и кроме того наше семейство так часто испытано было горькими поте-рями, что, несмотря на всевозможную твердость, несмотря на самоувещания, которыми утешаешь себя, сердце поневоле тре-пещет и ноет. Вы так добры, что не посетуете на меня за это новое беспокойствие. Я писать не охотник, да и про других думаю также, и это меня несколько успокаивает насчет моих родных.
Дай бог, чтоб лень была единственною причиною молчания Тать-яны. Скажите также, если знаете, где и что делает Павел, а также и другие братья.
Revue des deux Mondes я вам возвращу на следующей неделе с глубочайшей благодарностью и с надеждою, что вы пришлете мне продолжение, а также и Annuaire de la Revue des deux Mondes, которым обыкновенно венчается каждое годовое издание. Ваш покорный слуга
М. Бакунин.
№ 571. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 500—501. Дата устанавливается карандашною надписью на письме. «La Revue des deux Mondes» («Обозрение старого и нового мира») — распространенный французский журнал консервативного направления. «Annuaire» — издаваемый при нем ежегодник.
№ 572. — Письмо сестре Татьяне.
[9 октября 1854 года, Шлиссельбург.]
Милая Татьяна, что же это ты, моя старая малиновка, за-молкла? Или ты не знаешь, как дороги мне твои письма? Или не хочешь огорчить меня грустною вестью? Но нет, дай бог, что-бы лень или недосуг были единственными причинами твоего мол-чания, а если что случилось, так ради бога пиши смело и прямо. Тебе ли мне объяснять, что неизвестность хуже всего?
Вас верно часто беспокоит молчание брата Александра. Но он ведь по теперешним военным обстоятельствам не может вам писать, когда захочет, и я думаю, теперь на Руси не одни вы тревожитесь молчанием, впрочем весьма естественным, любимого брата или сына, или мужа.
Напиши же мне, милая Татьяна, хорошее письмо по-прежнему: обо всех мелочах вашей жизни, которые для меня — не ме-лочи. Прежде всего пиши мне об отце, о маменьке, а также и о сестрах и братьях: о Вариньке и ее студентах1; об Александрине и ее птенцах; о том, как хозяйничает Николай, и как живет его хозяйка; о твоем сыне, Татьяна 2, как растет и тешит тебя, и как Александр порадуется, когда ты ему представишь сына большого; и о том также, как и где фантазирует Илья, где предается фи-лософскому к[в]иетизму Павел, где дилетантствует Алексей и где геройствует Александр. Бог хранит его, милые родители, и возвратит его вам крепкого и славного.
А теперь благословите меня и прощайте. Более мне писать. нечего. Только вы ради бога скорее пишите.
Ваш
М. Бакунин.
№ 572. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 502. Дата устанавливается надписью карандашом на оригинале.
1 Студенты Вариньки это — ее сын Александр Дьяков и ее воспитанник Василий Ревякин.
2 Сын Татьяны это — Алексей, сын брата Александра, отданный ей на воспитание.
№ 573. — Письмо родным.
[24 ноября 1854 года. Шлиссельбург.]
Милая маменька! Милая Татьяна! Благодарю вас за ваши прекрасные письма: у меня сердце отлегло. Слава богу у вас все благополучно. А что вы от Александра редко получаете письма, так естественно, что не должно очень беспокоить вас. Совсем не беспокоиться вы не можете: он все-таки подвержен теперь боль-шей опасности, чем в обыкновенное время. Но его сохранит бог, будем в этом уверены, и увидеться с ним после такой разлуки будет для вас таким счастьем, какого бы вы не испытали, если б он никогда не расставался с вами. Мне понятно нетерпение брата Ильи присоединиться к нему.
Вот и зима, и батюшка снова должен отказаться от своего любимого наслаждения: дышать теплым и вместе свободным воз-духом. Дай бог, чтобы добрые известия поддержали его спокой-ствие и его здоровье, и чтобы много, много было ему еще в жизни радостей.
Скоро ли Павел вступит в службу и скоро ли приедет в Пе-тербург?
И тебя также, Анна, благодарю за твою милую приписку. Поцелуй за меня Николая и твоих детей, а также и сестру Сашу с птенцами. Ты же, Татьяна, сделай то же самое с твоим сыном-племянником и поклонись Вариньке, если она не в Прямухиие.
Ваш любящий
М. Бакунин.
№ 573. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 502—503. Дата устанавливается надписью карандашом на оригинале. Вскоре по получении этого письма родными Бакунина, а именно 4 де-кабря 1854 г., скончался отец его, престарелый Александр Михайлович Ба-кунин (на 88-м году от рождения). M. Бакунин, по словам печатаемого ни-же (№ 574) письма его к Е. И. Пущиной был до того поражен известием о смерти отца, что даже не писал домой.
№ 574. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Начало 1855 года. Шлиссельбург.]
Я кругом виноват перед Вами, добрая Елизавета Ивановна. Мне бы давно следовало ответить Вам и отослать Вам журналы, но грустное известие до того поразило меня, что впродолжение некоторого времени у меня не было достаточной воли, чтобы по-шевелить пальцем. Я и домой не писал. Что мог я сказать им? К тому же я надеялся на скорое свидание. До сих пор надежда моя не сбылась, и я начинаю тревожиться насчет здоровья моих бедных, осиротевших родных. Здорова ли маменька? Татьяна? Жив ли брат Александр? Пожалуйста простите мне великодушно мое более чем неучтивое молчание и дайте мне известие об них.
Возвращаю Вам 32 книжки Revue des deux Mondes, оставив y себя 18 книжек за 1854-й год, до сентября включительно.
Еще раз прошу Вашего великодушного прощения и надеюсь, что Вы будете так добры и скажете мне всю истину, как бы горь-ка она ни была. Нам к горькому не привыкать — столько потерь в такое короткое время!
Ваш
М. Бакунин.
№ 574. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 504—505. Дата устанавливается несовсем точно надписью карандашом на ориги-нале, гласящею: «1855. 30 марта». Письмо явно написано раньше.
Вскоре после смерти мужа мать Бакунина начала хлопотать о свидании с сыном. Разрешение на это свидание дано было ей еще при жизни Нико-лая I. 18 февраля 1855 г. умер Николай, и на престол вступил Але-ксандр II. Надежды Бакунина на освобождение из крепости оживились. Тем временем все четыре брата Бакунина, остававшиеся дома, решили поступить в ополчение, причем отчасти руководствовались мыслью, что император (тогда еще был жив Николай I), узнав об их геройском поступке, поми-лует их брата. Ввиду связанных с этим делом хлопот мать Бакунина и брат его Алексей могли выехать из Прямухина только в начале марта, причем в Петербург поехали по вновь выстроенной железной дороге. Три недели про-были они в Петербурге и из них 5 дней прожили в Шлиссельбурге, ежед-невно видаясь с Бакуниным на квартире коменданта. Во время этих сви-даний в душе Бакунина и его матери, прежде недолюбливавших друг друга, снова проснулись родственные и дружеские чувства. Возможно, что на этих свиданиях был обсужден и текст того прошения, которое мать Бакунина тогда же (21 марта 1855 г.) подала новому царю и которое осталось без последствий (неизвестно даже, докладывал ли его гр. Орлов царю). Это пер-вое прошение матери Бакунина впервые опубликовано нами в книге о Ба-кунине в 1920 г. С тех пор так и повелось, что после свиданий Баку-нина с родными подавались его родными новые прошения, которые все ни к чему не приводили, пока Бакунин, очень желавший избегнуть этого унижения, сам не обратился с просьбою об освобождении к царю.
№ 575. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Май 1855 года. Шлиссельбург.]
Добрая Елизавета Ивановна! Прошу вас, скажите, что дела-ется с моими? Маменька и брат Алексей обещали написать мне, как только приедут в Прямухино. Ведь они без всякого сомне-ния давно уже возвратились, а до сих пор молчат.
Боюсь нового несчастия. Жив ли брат Александр? Не по-лучили ли они от него или об нем вести? Молодец он будет, когда выдержит счастливо такое славное испытание. Я уверен, что он подобно другим своим товарищам не ударит лицом в грязь. Но теперь сердце невольно замирает, когда об нем поду-маешь.
Маменька обещала прислать мне из Петербурга его портрет и свой портрет и портрет покойного отца и много еще других портретов и ничего не прислала, — и как ни стараюсь я объяс-нить себе ее и брата Алексея молчание естественным образом, поневоле приходит на мысль, что новое печальное известие, но-вая беда поразила их. От вас жду правды, добрая Елизавета Ивановна, и с нетерпением буду ждать вашего ответа.
Вам преданный
М. Бакунин.
№ 575. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 506—507. Дата устанавливается как карандашною надписью на письме: «После смерти отца. 1855», так и содержанием письма. Оно вызвано долгим молча-нием родных после возвращения их из Петербурга, а так как они вернулись в Прямухино вероятно в начале апреля, то письмо приходится отнести к началу или середине мая 1855 года.
№ 576. — Письмо к матери.
[Июль 1855 года. Шлиссельбург.]
Милая маменька, продолжает ли вам писать брат Александр? Жив ли он? Мне за него страшно. Я долго не решался спросить Вас об нем, но наконец надо же спросить. Если он останется в живых, то это будет большая милость божия. А другие братья где? Выступили ли в поход и куда? Напишите мне хоть несколь-ко слов. От них я не ожидаю писем. Ленивая Татьяна, хоть ты напиши. Впрочем, я в лени никого упрекать не буду и теперь не стал бы я, может быть, писать не по лени, но из страха узнать печальное и заставить Вас говорить печальное. Меня принудила к письму самая прозаическая причина: денег нет. За апрель и за май я получил 50 руб., а за июнь и за исходящий июль — ниче-го 1. И об этом бы не хотелось писать, но что ж делать, надо. Об-нял бы я вас всех, и если радость, так радовался бы. а если пе-чаль, так печалился бы с вами вместе, и вместе нам было бы лег-че. Но об этом и говорить бесполезно, а потому мысленно и горя-чо обнимаю вас, а также и дядюшку Алексея Павловича и те-тушку и кузину (Полторацкого, его жену и дочь.), которые, я уверен, не оставляют вас в это трудное для вас всех время. Бог да укрепит вас. Благословите меня, маменька, а ты, Татьяна, и вы, другие сестры, совсем по-забывшие меня, пишите.
Ваш
Где кузины Бакунины? (По-видимому Евдокия, Екатерина (сестра милосердия) и Прасковья Михайловны.).
М. Бакунин.
№ 576. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 507—508.
Дата устанавливается по надписи на оригинале «1855. VII», а также по содержанию письма, которое заставляет отнести его ко второй половине июля 1855 года, так как сам Бакунин говорит об «исходящем июле».
1 Судя по этому указанию, а также по аналогичным указаниям следую-щего письма, родные обязались выдавать Бакунину по 25 рублей в месяц, но не всегда проявляли в этом отношении аккуратность.
№ 577. — Письмо к матери.
[Август 1855 года. Шлиссельбург.]
Милая маменька! Письмо Ваше я уже давно получил, но мед-лил ответом, ожидая другого письма на мою просьбу о деньгах, чтобы ответить на оба вместе. Другого письма я не получил, а получил через Елизавету Ивановну 50 руб. серебр. Милая ма-менька, ведь за Вами все еще недоимка; со времени нашего сви-дания я получил от Вас 100 руб. серебр., — на апрель, май, июнь и мюль; на исходящий август не остается ничего, и наступающий сентябрь также придется жить без денег, если Вы не пришлете как на тот, так и на другой. Я чувствую, что у Вас денег теперь не много, знаю, что Вы должны посылать теперь субсидии и брату Александру в Крым и нашим ополченцам в Ригу, и не хотелось бы мне беспокоить Вас из-за себя, старого инвалида, да право, маменька, надо. Вот и написал, а очень не хотелось об этом писать; теперь же еще несколько слов о предмете менее неприятном — о грибах и о сыре, а также я холсте, который Вы обещали прислать осенью, — не позабудьте же, милая маменька.
У Вас, должно быть, грибы хорошие, и белые, и грузди, да и рыжики также! Не стыдно ли мне писать о таких глупостях! Да об чем же прикажете писать? Я здоров и счастлив, когда по-лучаю о Вас хорошие известия, когда читаю Ваши письма, — пишите же чаще.
Татьяна, я снова принимаю тебя в свою милость, а то было совсем рассердился за то, что ты так давно не писала. Обними за меня крепко милую младшую сестру, скажи ей, что я уж преж-де полюбил ее из рассказов маменьки и брата Алексея, и что ее приписка как благоухающий цветок осветила мое уединение. И старшей, не менее милой сестрице скажи, что ее дочь мила как ландыш (мой любимый цветок), и что в этом прекрасном создании своем ей удалось соединить все, что грациозного в ней са-мой, со всем, что благородного в дяде. Поблагодари Алексея за его письмо, окажи ему, что я не отвечаю потому, что, как он сам знает, мне нечего писать, но что я с жадностью буду читать каж-дую его строку, об чем бы он мне ни писал.
Милая маменька, когда то мы с Вами вновь увидимся? Смерть хочется на Вас посмотреть и обнять Вас и опять побол-тать с Вами! Но там будет, как будет, а Вы будьте здоровы, не унывайте, когда братья молчат, — из самых больших опасностей люди выходят целы и невредимы. Горячо теперь брату Алек-сандру, но я уверен, он к вам возвратится.
Прощайте, благословите меня, маменька, и любите меня, се-стры и братья, как я вас люблю.
Ваш
М. Бакунин.
A Revue des deux Mondes уж и перестали посылать, ведь я буду жаловаться на вас Елизавете Ивановне.
№ 577. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 508—509.
На оригинале имеется карандашная пометка «Август 1856», исправ-ленная рукою А. Корнилова, переправившего цифру 6 на 5. И по содер-жанию письма видно, что оно относится к концу августа 1855 года, судя по словам Бакунина «исходящий август» и «наступающий сентябрь».
№ 578. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Август 1855 года. Шлиссельбург.]
Письмо Ваше и 50 р. сер. получил, добрая Елизавета Ива-новна. Денег немного недостанет ни на август, ни на сентябрь, ну да я уж об этом пишу самой маменьке. Грожу ей также жа-лобою на нее Вам за то, что она не посылает мне более Revue des deux Mondes, а Вас искренно благодарю за добрые известия. Бедная маменька, бедные сестры! Как страшно им теперь за бра-та, — славы много и опасности тоже. Но, несмотря на все, во мне твердая вера, что провидение сохранит его. Впрочем про мамень-ку и сестер говорить нечего, они полны истинного геройского ду-ха, без ложной экзальтации и без фраз так, как право редко слу-чается видеть на свете; дай бог, чтобы твердость эта не изменила мм до конца, потому что много им еще предстоит тревог и стра-ха. Что же сказать Вам еще? Если тетушка я кузина Полто-рацкие еще у Вас, так поблагодарите их — первую за то, что она не позабывает меня, а вторую за ее милую, братскую приписку. Скажите им, что я желаю им всего лучшего, и что если б жела-ния мои исполнились, то они были бы всегда счастливы. Добрая Елизавета Ивановна, нельзя ли достать каких-нибудь книг — хо-роших, если можно; читать нечего. Старые я все перечитал, на новые денег нет. Revue des deux Mondes с апреля месяца (т. е. от декабрьского нумера 1854 года) не видал. Нельзя ли пово-рожить? А я буду Вам невыразимо как благодарен.
Ваш
М. Бакунин.
№ 578. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 509.
На оригинале имеется надпись «авг. 1856», причем рукою А. Корни-лова цифра 6 переправлена на 5.
№ 579. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Осень 1855 года. Шлиссельбург.]
Милостивая Государыня
Елизавета Ивановна!
Благодарю Вас за книги и за фруктовые лепешки, которые в исправности получил. Вы меня совсем избаловали, так избаловали, что я уж и не стыжусь обратиться к Вам с новою прось-бою: велите пожалуйста купить и пришлите мне несколько фун-тов чаю и табаку. У меня и тот и другой вышли. Табаку пожа-луйста турецкого, того же самого, который Вы мне раз присы-лали, а именно: Бейрутского крепкого, фабрики г-на Фортуны (в Большой Морской, в доме Жако). Вы меня этим очень обяжете.
От Татьяны и от маменьки недавно получил длинные письма. Все у них идет хорошо. Беспокоятся только об Александре. Но бог сохранит его, а что он теперь воюет, это для него хорошо.
Прощайте, Елизавета Ивановна, больше мне сказать Вам не-чего, как только то, что я от глубины души Вам благодарен и предан.
Ваш покорный слуга
М. Бакунин.
№ 579. — Напечатано без даты у Корнилова, II, стр. 509—510.
№ 580. — Письмо к матери.
[Осень 1855 года. Шлиссельбург.]
Милая маменька! Ваше молчание в самом деле сильно потре-вожило меня; но теперь я покоен и доволен: вы все здоровы, а брат Александр не только жив, но еще живет такою славною, молодецкою жизнью. Бог сохранит его, сохранит Севастополь, поможет геройским защитникам его выдержать славный бой до конца, и лишь бы дали брату потом простую медаль с надписью: «был под Севастополем» или вернее «в Севастополе» (В оригинале его написано так: «был под Севастополем».), то он бу-дет достаточно вознагражден. Трудно придумать похвалу лестнее и почетнее этой. А ему еще обещали георгиевский крест! Я очень рад, что он предпочел его чину: чин не уйдет, ведь он вступил в военную службу классным чиновником, был профессором 10-го или 9-го класса, поэтому не может долго оставаться в юнкерах, а георгиевский крест, хотя теперь и не редкая, но все-таки чуть ли не самая почетная награда. Вы говорите, милая маменька, что он об себе хлопотать не станет; ему и не след, а Вам можно и матери все позволено. Только, если будете хлопотать, так берите
повыше1. Вам теперь должно быть очень тяжело и тревожно, бедная маменька; один сын в Севастополе, другие 4 собираются на войну с ополчением, а Вы остались одна, обремененная всею тяжестью хлопотливого и многосложного хозяйства. Но у Вас остается еще один сын, а наш брат — Gabriel или попросту Гогочка (Гавриил Петрович Вульф, муж А. А. Бакуниной.), как вы все позволяете себе называть его, — сын, кото-рый не менее нас самих привязан к Вам и готов служить пользам всего семейства. Он остается с Вами и верно будет Вам крепкою подмогою.
А вы, милые братья, посреди своих новых военных забот не позабывайте меня. Если не телом, так всею душою я с вами. Милый Алексей, пиши мне иногда. Если б ты знал, как уте-шительны мне будут твои письма, так верно посреди самых боль-ших хлопот улучил бы минутку, чтобы написать мне несколько слов. И от тебя, Павел, жду писем. Даже и от тебя, Николай. Вспомни, что мы состоим из духа и тела, и что продолжительное отсутствие всяких материальных доказательств приязни неза-метно ведет к совершенному равнодушию. Что стоит написать изредка несколько слов?
Но главная моя надежда теперь на Вас, милая маменька. Я знаю. Ваша душа более всякой другой полна теперь забот, тре-вог и страха. Но у Вас сердце матери, а сердце матери широко. Для всех детей есть в нем место.
Прощайте, благословите Вашего сына.
М. Бакунин.
Спасибо, большое спасибо за портрет, Алексей.
Один сыр получил; теперь его довольно. Только зачем было писать, что посылаете два сыра?
А портрет брата Александра, а свой портрет, маменька, по-забыли?
Обнимите за меня дядюшку Алек [сея] Павлов [ича1 (Полторацкий.) и
все семейство его.
Письма брата Александра у меня в сохранности, — я возвра-щу вам их при благоприятном случае.
№ 580. — Напечатано без даты у Корнилова, II, стр. 510—511. На ори-гинале надписано «1854», затем перечеркнуто и заменено «1855» (но так, что похоже на 1858).
1 Явный намек на собственное положение и пришпоривание родных к новым хлопотам об его освобождении.
№ 581. — Письмо к E. И. Пущиной.
[Конец 1855 года. Шлиссельбург].
Милостивая Государыня,
Елизавета Ивановна!
Ваши оба письма, деньги и 32 No Revue des deux Mondes получил и сердечно благодарю Вас за них. Благодарю Вас также к за все подробности в Вашем предыдущем письме, касающиеся Вашего племянника, а моего двоюродного брата Полторацкого (Петр Алексеевич.). Напрасно Вы думаете, что они не интересовали меня. Ведь, во-первых, я живу (В подлиннике описка «живо».) теперь преимущественно чужою жизнью и чужими радостями; к тому же Вы мне — не чужие, Елизавета Ивановна. Я был бы весьма неблагодарный человек, если б не принимал живого участия во всем, что интересует Вас и Ваше семейство. И, наконец, сын Алексея Павловича уже потому мне близок, что сам Алексей Павлович был всегда для нас добрым родным, единственный из Полторацких, которого я любил и ува-жал от всей души. Катерину Ивановну (В подлиннике описка «Ивановна». Речь идет о Екатерине Ива-новне Набоковой, сестре адресатки, дочери ген. Набокова, бывшей заму-жем за А. П. Полторацким.) я знал мало и видел ее, кажется, только один раз, вскоре после ее замужества. Она пленила меня своею кроткою и благородною наружностью. Те-перь, благодаря Вам, я совершенно спокоен насчет родных: если же они не пишут только от лени, то бог с ними. Я сам слишком ленив, чтобы иметь право укорять кого в лености.
Возвращаю Вам с глубочайшим благодарением 16 No Revue des deux Mondes, кажется в довольно целом и чистом виде, только, к сожалению, в такой степени прокуренных табаком, что, ка-жется, они надолго будут лишены счастья войти в состав дамской библиотеки. А вновь присланные Вами нумера несколько постра-дали от нехорошей укладки и от трения об что-то черное. Так не пеняйте на меня, если я Вам возвращу их в несовсем изящном виде, — то будет не моя вина.
Примите еще раз выражение моей искренней и глубокой бла-годарности.
Ваш покорный слуга
М. Бакунин.
№ 581. — Напечатано у Корнилова. II, стр. 511—512.
№ 582. — Письмо родным.
[18 января 1856 года. Шлиссельбург].
Милая маменька и ты, милая Татьяна, простите меня. Я ви-новат перед вами; столько времени прошло с тех пор, как я в последний раз писал вам! — и ничего не могу сказать в свое извинение, как только разве то, что не писалось. Ведь, кажется, несколько строк написать не бог знает какое мудреное дело, да рука не поднималась на письмо. Простите меня и не заключите из моего молчания, чтоб я перестал любить или помнить вас. Ведь мне только одно утешение, что думать о вас, и живу я и движусь только вашею жизнью, вашим движением.
Ну, довольно об этом, вы меня простили. Рассказывать же вам мне нечего, а жду рассказов от вас и жду с невыразимым нетерпением.
Обнимите за меня дядюшку Алексея Павловича, старика (Полторацкого.), молодую и милую тетушку и прекрасную кузину. Ах, в моло-дости я был большой охотник до кузин! И теперь радуюсь ими и люблю их для молодых братьев. А братья наши — теперь мо-лодцы, все ходили на войну, и если не все имели счастье видеть неприятеля, то все готовы были встретить его как следует. Я рад, вдвойне рад за Николая, что он опять встряхнулся. Он так молод и так молод был, когда уселся! Ему нужно было еще раз пожить и подвигаться в более широкой сфере.
Прощайте, мои милыя и милые, а Вы, матушка, благослови-те меня.
Ваш
М. Бакунин.
№ 582. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 538.
На письме имеется надпись: «18 генваря 1856», но неизвестно, есть ли это — дата написания или получения письма.
В это время старуха Бакунина и сын ее Алексей прибыли в Петербург, чтобы добиться нового свидания с Михаилом. Теперь общественное наст-роение в результате поражений, понесенных русскими войсками в Крыму, начинало уже меняться в сторону либеральной оппозиции. И когда Алек-сей в письме к брату Павлу высказал пессимизм перед встречею с заклю-ченным братом, Павел отвечал ему так: «Мне понятно, что тебя смущает предстоящее свидание с братом: так горько придти к нему, не принеся с собой по крайней мере надежд каких-нибудь. Но несмотря на видимую грусть письма твоего, кажется мне, мы должны надеяться — на свою надеж-ду по крайней мере мы имеем право. Тем более, что я думаю и имею до-статочный повод думать так, что в настоящую минуту ни ум, ни желание добра, ни огонь души, вовлекающий иногда в ошибки, [не] страшны, но страшны для России глупость, бессмыслие и особенно бездушие того ходя-чего эгоизма, что из жизни общественной делает торговый рынок своих ча-стных интересов. Тем ходом, каким мы шли до сих пор, мы уже дошли до всего, до чего дойти было возможно. Теперь идти дальше некуда. Необходимо изменить ход… И потому необходимо надеяться: все умное, все доброе, все оживляющее и творческое оживает под влиянием нового весеннего сол-нышка… Я… в каком-то радостном ожидании и полон надежд… Конечно настоящею войною зло не сожжено вдосталь, но по крайней мере так опа-лено, так явно отмечено, что все узнают его издали, и вновь обмануться его благонамеренным видом нет никакой возможности… Я верю весне, и уже в конце января в меня сильно закрадывается весеннее ощущение. Его под-держивают во мне эти тайные, смутные голоса, со всех концов долетающие и так убедительно возвещающие, что зима кончилась» (Корнилов, II, стр. 536—537).
Вскоре после этого письма Бакунин получил свидание с матерью и бра-том Алексеем. Как видно из находящегося в «Деле» (часть II, лист 250) письма В. А. Бакуниной к Дубельту от 30 января 1856 г., она на сей раз нашла здоровье сына сильно пошатнувшимся главным образом вследст-вие недостатка движения и на этом основании просила разрешения доставить сыну в камеру токарный станок, работа на котором могла бы благотворно отразиться на его состоянии. Комендант крепости, запрошенный по этому поводу, дал вполне благоприятное для Бакунина заключение ввиду его «благоразумного поведения» и указывал на пользу для него работы на то-карном станке ввиду частых у него желчных припадков. Сам Дубельт склонялся к удовлетворению этой просьбы, но удовлетворению ее решитель-но воспротивился сам «благодушный» молодой царь, и, в конце концов, в просьбе было отказано. Равным образом матери Бакунина не позволено было передать сыну спринцовку.
№ 583. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Начало апреля 1856 года. Шлиссельбург.]
Я, кажется, опять провинился, добрая Елизавета Ивановна. Уже давно получил Ваши два милые письма, — одно с посыл-ками, фуражкою, магнезиею и пр., другое с пятьюдесятью руб-лями, — и только теперь собираюсь Вам на них отвечать. Кстати поспел к празднику. Христос воскресе, Елизавета Ивановна! Поздравьте всех Ваших. А вы отгадали: Илья в самом деле женится. Дай бог, чтоб это заставило его переменить многое в своем характере, что могло бы помешать его счастью и, что еще важнее, счастью жены. Будем надеяться лучшего. А маменьке и Татьяне будет весело встречать их. Прямухино опять оживится. Пора им, бедным, опять хоть немного порадоваться и повеселить-ся. Я также получил от Алексея премилое письмо. Он мне в жи-вой картине представил историю сватания и любви брата Ильи. Судя по его письму, невеста — премилое создание, а отец и мать — добрые и почтенные люди. Итак все хорошо, лишь бы только Илья не ударил потом лицом в грязь. А бог даст, и он переменится, ведь в нем много добрых и великодушных инстинк-тов, только самолюбие мешает, но, удовлетворенное блестящею победой, оно, может быть, успокоится, и я сильно надеюсь на благодетельное влияние счастья и на любовь всего нашего се-мейства, которое поддержит его и не даст ему слишком сбиться с пути. Не поедете ли Вы скоро к ним? Ведь Вы, кажется, не-устрашимая путешественница и не любите оставлять тех, кого любите.
Что ж сказать мне Вам еще? Что я вас крепко, крепко люблю, хоть лично я не знаю. А после этого объяснения, позволенного при наших обстоятельствах и при таком отдалении и при наших летах, мне остается только засвидетельствовать вам свое глубо-чайшее почтение.
Прощайте, Елизавета Ивановна.
Ваш
М. Бакунин.
№ 583. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 548, причем датировано у него 13 апреля 1856 г. Но это только лишний раз свидетельствует о его невнимательности и неумении пользоваться документами. Правда, на ори-гинале имеется надпись «1856, 13 апреля», но из приписки Е. И. Пущи-ной видно, что письмо было ею получено в этот день (таким образом в данном случае подтверждается наше предположение, что если не во всех, то во многих случаях хронологические надписи на письмах Прямухинского архива указывают не дату написания письма, которая по отношению к си-девшему в Шлиссельбурге Бакунину и не могла быть его родным извест-на, а дату получения письма его адресатом). А так как на передвиже-ние письма от шлиссельбургского сидельца через коменданта в Третье От-деление должно было проходить в лучшем случае несколько дней, то мы вправе отнести данное письмо к началу апреля 1856 года.
1 Эта посылка была направлена Бакунину и передана ему еще в фев-рале, но все это время он видимо находился в плохом настроении и никому не писал. Препровождая две банки магнезии для Бакунина 18 февраля 1856 г., Дубельт предписывает крепостному начальству озаботиться тем, чтобы неумеренное употребление арестантом этого лекарства не причинило ему вреда. Насколько жандармы умели представляться заботливыми, видно из того, что в октябре 1854 года Бакунину была переслана в Шлиссель-бург из Алексеевского равелина клетка с двумя канарейками, которых он завел себе в Петропавловской крепости. А вместе с тем они систематически и последовательно доводили свои жертвы до полной утраты здоровья или до сумасшествия.
2 В Митаве Илья влюбился в 16-летнюю дочь барона Шлиппенбаха, Елизавету Альбертовну, и в апреле 1856 г. женился на ней к удовольст-вию своих родных.
№ 584. — Письмо родным.
[Середина апреля 1856 года. Шлиссельбург].
Милая маменька и милая Татьяна! Мне бы давно следовало вам написать, да все откладывал до торжественного случая: а вот теперь и поздравляю вас с тройным праздником: светлого христова воскресения, мира и Ильюшиной свадьбы. С чего же начать? Торжество светлого праздника в России известно: весна и всеобщее примирительное целование; мир возвратил вам ваших детей и братьев; а Илья привезет вам новую и милую дочь и сестру.
Я получил от Алексея славное письмо, в котором он мастерски описал весь ход дела, — любви и сватания, — и очень хвалит невесту, равно как и всю ее семью. Хорошо бы было, если бы все это собралось к вам на праздник, но вряд ли успеют, а было бы очень хорошо. Вы, бедные мои, испытали в последнее время столь-ко горя, что следовало бы вам опять хоть один раз от всей пол-ноты души попраздновать да порадоваться.
Когда приедет к вам наш севастопольский молодец (Брат Александр.), обни-мите его крепко, крепко за меня. Каково же! Из пяти братьев — я не говорю уже о шестом — два самых взбалмошных возвраща-ются к вам, один с Георгием, другой с молодою прекрасною же-ною, а три разумника остаются ни при чем. Не напоминает ли вам это сказки о Ванюшке-дурачке? Впрочем я это оказал только так, для острого словца. Все они — молодцы, и всякий, если бы ему представился случай, исполнил бы свой долг умно, верно и крепко. Я в этом уверен и знаю также, что по особенному благо-словению, перешедшему на нас от отца, между ними все общее, и хотя крест и жена — такие предметы, которых делить нельзя, но честь и счастье, доставшиеся одним, живо разделяются всеми.
Вам, милая маменька, будет весело встречать новую дочь, а тебе, Татьяна, весело жить с милою, молоденькою сестрицею, — ведь и тебя саму, как мы с тобою ни стареем, я не могу иначе себе представить как молодою… Где ж они будут жить? Я на-деюсь в Прямухине. Что им делать в скучном Дядине, где кроме слепней, кажется, ничего нет порядочного?.. Я рад за Илью, рад за нас всех, ибо крепко надеюсь, что он поймет наконец лучше и живее прежнего, как драгоценна наша семейная дружба, и что, не говоря уж о мелком самолюбии и о дрянном эгоизме, которым никогда не следует давать воли, нам должно жертвовать многим, многим для сохранения этой неразрывной и святой связи, в ко-торой заключаются наша честь, наше счастье и наша сила.
Итак, мои милые, радуйтесь и веселитесь. Мне же для напол-нения моей пустыни пришлите многотомного Юма (историю Англии) 1, которую Вы, маменька, обещали, но не прислали, рав-но как и Алексей кроме Готского календаря 2 не прислал ни од-ной из обещанных книг, на что, я думаю, впрочем были свои весьма законные причины, а именно пустота в кошельке, и пото-му великодушно его прощаю, хоть мне читать и нечего. Приш-лите же пожалуйста Юма.
Благословите меня, милая маменька, обнимите за меня всех, кто меня помнит, дядюшку Алексея Павловича, милую тетуш-ку-кузину и прелестную Катю (Полторацкий, его жена и дочь.) всенепременно, и как можно ско-рее пишите.
Ваш
М. Бакунин.
№ 584. — Напечатано У Корнилова, II, стр. 548—550.
На оригинале имеется надпись «апрель 1856».
1 Юм, Давид (1711—1776) — знаменитый английский философ и ис-торик, друг энциклопедистов и Руссо, идеалист, автор множества работ по философии, математике, психологии, морали, религии, истории, политике, в том числе «Истории Великобритании», состоящей из трех частей; а) Древ-нейшей истории Англии,
б) Истории Тюдоров, в) Истории Стюартов. На-писана в либеральном духе.
2 Готский Альманах или Готский придворный календарь (Almanach de Gotha, Gothaischer Hofkalender) — статистический и ди-пломатический ежегодник, издающийся в Готе с 1763 г., а с 1766 г. на французском и немецком языках. С 20 страниц постепенно дошел до 1500; с 1768 г. выходил с рисунками и портретами знаменитостей, а с 1832 г. — только с портретами царствующих особ. Содержит две части: генеалогиче-скую и дипломато-статистическую (высшие должностные лица всех госу-дарств, дипломатический корпус, статистические данные). С 1794 г. дается ежегодная хроника политических событий европейских и иных государств. С 1926 г. выходит под заглавием «Готский ежегодник дипломатии, управ-ления и хозяйства».
№ 585. — -Письмо к матери.
[Конец мая 1856 года. Шлиссельбург.]
Милая маменька! Борюсь с сильнейшим и упорнейшим флю-сом. Вот уже почти неделя, как он меня задирает, и до сих пор самые красноречивые доводы мои: банки, две мушки, камфорный спирт, камфорное масло, камфорно-ромашковая подушка, — все осталось без результата. Флюс, как бы полуубежденный, немно-го и не надолго отступает, но только для того, чтобы с новым и сильнейшим напором наступить снова. К счастью у меня остал-ся резервный отряд: огромнейшая шпанская мушка. Я ее поло-жил на самое больное место, и она теперь действует со всем пы-лом своей испанской натуры. Флюс испугался и стал нечувстви-телен. Я только чувствую какое-то приятное лихорадочное рас-положение и пользуюсь им для того, чтобы написать Вам не-сколько слов. Вот если б был со мною брат Илья, то я, верно, был бы здоров: он, говорят, искуснее и счастливее всякого доктора.
Поздравляю тебя, Илья, поздравляю тебя от всей полноты души. Будь счастлив, но, главное, да будет милая жена твоя всегда счастлива, ты же будь счастлив только ее счастьем. Пре-доставь ей думать о тебе, ты же думай только о ней и о том, как бы ей было веселее и лучше… Прости мне эти наставления — ведь ты, как доктор, знаешь, что в лихорадочном состоянии духа врется всякая чепуха, так что ж мудреного, что и я заврался?..
А вам, милая маменька, вот что я скажу: Вы знаете, что 18 мая было мое рождение — сколько мне лет, я право не знаю 2, да из угождения Алексею и считать не стану. Вот я и рассудил что вы в продолжение почти 20 лет ни в именины ни в рождение мое не сделали мне никакого подарка. Приняв в соображение, что это нехорошо, и что Вам должно быть очень совестно, и, как добрый сын, желая поправить Вашу ошибку и избавить Вас тем от мучительного чувства, я потому и положил от Вашего имени сделать самому себе подарок в 50 рублей серебром, на которые я уже и купил себе некоторые нужные книги. Ведь Вы, милая ма-менька, верно не откажете мне в своей ратификации 3.
Скоро ли приедет к Вам Александр и писал ли он Вам? При-знаюсь, я несколько боялся за него крымского климата и крым-ских болезней 4. Но Вы, кажется, покойны и потому верно имеете хорошие известия.
Прощайте, милая маменька, а также и вы, братья и сестры. Мушка уж слишком по-испански поступает, и я боюсь нагово-рить глупостей.
За Юма благодарю.
Ваш
М. Бакунин.
№ 585. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 550—551. На оригинале имеется надпись «1856, апрель», причем последнее сло-во рукою А. Корнилова переправлено на май Приблизительная дата письма устанавливается из слов Бакунина, что 18 мая уже прошло. Следовательно письмо относится ко второй половине мая.
1 Илья приехал 1 мая в Прямухино с молодою женою.
2 Бакунин родился 8 мая по старому стилю; почему он считает днем своего рождения 18 мая, не знаем. В рассматриваемый момент ему было 42 года.
3 Тонкий намек на то, что родные не заботились достаточно о снаб-жении его книгами.
4 Александр получил отпуск в конце мая.
№ 586. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Конец мая 1856 года. Шлиссельбург.]
Добрая Елизавета Ивановна! 50 руб. серебром получил и, как водится, докладываю Вам о том несколько недель позже, чем следует. Оттого я Вас и называю доброю, что Вы со мною так милостивы и так терпеливы…
Недавно получил письма от маменьки и от Татьяны. Они не нарадуются счастью Ильи. Судя по их описаниям, моя новая се-стрица — премилая женщина. Два брата уж там, другие возвра-щаются с ополчением; но об Александре ничего не пишут. Я, признаюсь, побаиваюсь за него крымских болезней. Но в пись-мах матушки и сестры нет и следа беспокойства. Поэтому они должны иметь об нем добрые вести. Итак все хорошо. Они те-перь все отдохнут. Дай бог им долго насладиться этим спокойст-вием и счастьем.
А об себе Вы ничего не пишете. Куда Вы сбираетесь летом? Не побываете ли в наших краях? Какие известия имеете об Алек-сее Павловиче (Полторацком.) и его милом семействе? Напишите пожалуйста.
А Вашим всем засвидетельствуйте пожалуйста мое сердечное по-чтение.
Прощайте, добрая Елизавета Ивановна. Не могу писать бо-лее зубы страшно болят.
Ваш преданный
М. Бакунин.
№ 586. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 551.
На оригинале имеется надпись «1856». Более точная дата письма оп-ределяется его содержанием, которое показывает, что оно написано одно-временно с предыдущим.
№ 587. — -- Письмо к матери.
[Август 1856 года. Шлиссельбург.]
Вот Вы и уехали, милая маменька, и мне теперь кажется, что я не выразил Вам и сотой части тех чувств любви, благо-дарности, почтения, которые Вы как будто вновь и столь сильно пробудили во мне впродолжение нашего кратковременного и для меня незабвенного свидания, — свидания, которое будет для ме-ня еще долго, долго источником жизни. Да благословит Вас бог за вашу любовь к нам, широкую, безграничную, безусловную, как может быть только любовь матери к детям. Братья и сестры так счастливы, что могут вознаградить ее делом, я же могу отве-тить на нее только своею любовью, и поверьте, милая маменька, что хотя по абстрактности моей природы я плохо умею выражать ее, она глубиною и горячностью не уступает ничьей. Ведь я так глуп, что, прощаясь с Вами, просил Вас уверить и сестер, и те-тушку Екатерину Ивановну, и дядюшку, и кузину Катю (Полторацкие.) в моей сердечной привязанности, а Вам самим и не сказал, до какой степени я Вас люблю. И вот, как Вы уехали, я походил, походил, потом лег, потом опять долго ходил, все думал о Вас, сел да и написал эти строки, мыслью и сердцем как будто догоняя Вас для того, чтобы еще раз с Вами проститься, и, написав их, стал спокоен. Я знаю, что Вы поверите мне.
Больше ничего не пишу. Обнимите сестер, милая маменька, скажите им, что я их люблю искренно и горячо, хотя и разучил-ся говорить с ними. Бог даст, опять найдем когда-нибудь язык для взаимного понимания.
А знаете ли, какая мысль мне пришла, когда я ходил и ду-мал о Вас? Вы так добры, снисходительны, при Вас чувствуешь себя так привольно, что со стороны могли бы подумать, глядя на наше обхождение с Вами, что Вы нам — старшая сестрица, а не мать. Но это не опасно, потому что при всей любви, безгранич-ной доверенности и свободе обращения, с которыми мы относим-ся к Вам, никто из нас ни на одну минуту не позабудет того глубокого, религиозного почтения детей к матери, которое для нас — не только священный долг, но наше добро, наше счастье и наша гордость.
Благословите ж меня, милая маменька, и пишите скорей, а сестер и Gogo (Г. П. Вульф.) обнимите.
Ваш
М. Бакунин.
Впрочем вы, мои милые сестрицы, не придавайте слишком драматической важности моему тонкому намеку (На отсутствие взаимного, понимания.). Это — не бо-лее как легкий крючок для того, чтобы возбудить в вас к себе не-много поболее интересу, а не то чтоб я хотел пускать кровь по старому выражению и по старому обычаю.
№ 587. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 553—554.
На оригинале надписано «1856». По содержанию письма видно, что оно написано вскоре после свидания с матерью, значит в августе 1856 года.
В августе Алексей с матерью прожили в Шлиссельбурге более недели, свидевшись за это время с Бакуниным несколько раз. В результате этих посещений и бесед явилось новое прошение матери Бакунина от 31 августа 1856 г. на имя шефа жандармов, каковым теперь был уже В. А. Долго-руков. В этом прошении, впервые опубликованном нами в книге о Бакуни-не (1920, стр. 337—338), мать просила отдать Михаила, замешанного в «немецких возмущениях 1848-го года», на поруки ей и пяти братьям с обе-щанием, что дом их будет для Бакунина «не менее тесным и по возможности тайным заключением», чем Шлиссельбургская крепость. Долгоруков отка-зался даже доложить эту просьбу царю, а если и доложил, то последовал отказ. Отрицательный ответ Долгорукова В. А. Бакуниной имеется в «Де-ле», часть II. лист 287.
№ 588. — Письмо к Е. И. Пущиной.
[Конец августа 1856 года. Шлиссельбург.]
Вот и к вам обращаюсь, добрая и великодушная Елизавета Ивановна! С чего же начну? С извинения за долгое, неучтивое, ничем неизвинительное молчание? Дурак, да и только. Что ж делать, бог разума не дал, как говаривал мне незабвенный для меня Иван Александрович (Генерал Набоков.); а Вы великодушно простите. Впе-ред не буду. Ведь Вы из моего глупого молчания не должны за-ключить, что я был неблагодарен и не умел любить Вас… Вас, добрая Елизавета Ивановна, Вас и Ваше семейство я буду пом-нить, чтить и любить до гроба. Не будучи с Вами знакомым, я знаю и люблю Вас без всякого сомнения более, чем множество Ваших личных знакомых. Вот Вам и декларация! Из одной край-ности в другую, неправда ли? Так всегда поступают бестолковые люди. Но довольно бранить себя, а то Вы пожалуй подумаете, что я притворяюсь.
Теперь обращаюсь к положительному делу. Посылаю Вам Revue des deux Mondes, 36 No, которые прошу Вас передать или переслать маменьке. То-то я пожил, когда она была у меня с Алексеем. Об ней я уж и не говорю, Вы довольно ее знаете. А неправда ли, что Алексей — молодец? И все братья такие, — я один сплоховал. Ну, да это старая песня, и такого рода рас-суждения ни к чему не ведут. Возвратимся же к так называемому делу. О получении мною пятидесяти рублей маменька Вам ска-зала; а сказала ли она Вам, какой хитрый был у меня расчет, когда я просил Вас купить табаку да чаю? Да Вы не поддались, сами хитры больно! Ну, как Вы все это прочтете, сам не пони-маю. Как ни стараюсь, все выходят каракули замес-то букв. Пе-реписал бы, да ведь не выйдет лучше.
Прощайте, добрая, добрая Елизавета Ивановна. Помните ме-ня и любите, сколько можете, пишите иногда и верьте в мою беспредельную преданность.
Ваш
М. Бакунин.
Как я рад за моих родных, за матушку, за сестер, за братьев, что они нашли в семействе Алексея Павловича, в нем, в Вашей и в нашей милой Екатерины Ивановне и в прелестнейшей Катеньке (Семья Полторацких.), таких добрых, верных, горячих и крепких друзей. Ведь Вы также этому радуетесь, неправда ли? Сына Алексея Павло-вича, которого к стыду моему я позабыл имя. Вашего племянни-ка, а моего полу-двоюродного братца (Петр Алексеевич Полторацкий.), обнимите пожалуйста и поцелуйте за меня, не говоря ему, разумеется, от кого. Пере-дайте всем Вашим почтительный и сердечный поклон, — а если увидите генерала Мандерштерна (Комендант Петропавловской крепости с 1852 года), моего бывшего доброго опекуна, скажите ему, что я всею душою и всем сердцем помню об нем.
№ 589. — Шифр для переписки
Катенька едет к Е. П. (Елена Павловна) — Вот и мой милый
Е. П. взялась горячо — Миша.
Маменька едет к Е. П. — Мы остановились у Вариньки Дьяковой
Е. П. взялась передать письмо — милый Мишель
С горячим участием — милый друг Миша
Так себе — мой друг
Отказалась — друг мой
Е. П. обещала доставить М. (Мать Бакунина (хотя это возбуждает некоторые сомнения). свидание с Ий (Императрицей) — Маменька очень устала от дороги
Верно — отдыхает
Наднях — почивает
М. быть — хочет отдохнуть
Не взялась — Маменька не устала
Не могла — отдыхать не хочет
М. едет к И. (Императрице) — М. собирается домой
И. взялась горячо — с нетерпением
Обещала передать письмо — с удовольствием
Сама говорит — с большим удовольствием
И так и сяк — М. еще не скоро собирается домой
Отказалась — остановиться в Твери
Выпущен к нам — Папа Шлиппенбах звал ехать в Митаву
В губернию — Ригу
В Сибирь — В Курляндию
Вообще вы очень плохо — пора домой
Придумывать последние средства — хочу видеться с Агаточкой
Приступаем — увижусь сегодня
Исполнили — был у Агаты
Да — тотчас — очень доволен
Да — скоро — доволен
(X) да — на долгий срок — не совсем
определенный — доволен
Обещание не определенное — мало доволен
нет — не застал дома
(X) Число цифрами — - месяцы
Число буквами — - годы
По отказе Е. П. идем по другим — Маменька хочет ехать с визитами дорогам к И.
дорога хорошая — и меня берет с собою
Читать между тире.
Число сверху — со значением.
Число снизу — без значения.
№ 589. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 561—562.
На оригинале надписано «1856». По содержанию письма видно, что оно написано после свиданий с родными, т. е. не раньше конца августа 1856 г.
Родные Бакунина не прекращали своих хлопот об его освобождении. Брат Алексей осенью 1856 г. часто ездил с этою целью в Петербург и даже нанял себе там квартиру. Он пускал в ход все средства, обращался ко всем знакомым, бывал у Княжевичей, Муравьевых, графини Делагарди, Полторацких, Корсаковых, Мордвиновых, Безобразовых и т. п. По со-вещанию с кузинами Бакуниными составлена была «нота», видимо проше-ние на имя царя, для вручения в. кн. Елене Павловне, которая вероятно должна была передать его Александру II или его жене (см. дневник Алек-сея Бакунина в Петербурге, напечатанный у Корнилова, 1. с., стр. 557). Жан-дармы пронюхали об этом плане еще раньше, как видно из записки Ду-бельта на имя кн. Орлова от 3 октября 1856 г., в которой сказано: «Мне дали знать, что г-жа Бакунина все еще намерена утруждать государя им-ператора о своем сыне. Сестра (не сестра, а двоюродная сестра. — Ю С..) ее была начальницею сестер милосердия в Севастополе и теперь живет во дворце у великой княгини Елены Павловны. Она упрашивает ее высочество просить об узнике государыню императрицу Марию Александровну» («Дело» о Бакунине, часть II. л. 288). К хлопотам привлечена была и новая знакомая Бакуниных. Наталья Семеновна Корсакова, член многочи-сленной чиновной семьи Корсаковых, брат которой впоследствии был ге-нерал-губернатором Восточной Сибири, когда Бакунин бежал оттуда, кото-рая через шесть лет после знакомства с Алексеем, т. с. в 1862 году, вы-шла замуж за Павла Бакунина, и с которою позже М. Бакунин много пере-писывался. как мы увидим из последующих томов.
Через И. С. Тургенева, которого он разыскал в Петербурге, Алексей Бакунин проник и в литературные круги. Здесь он между прочим встре-тился с Л. Толстым, только что приехавшим из Севастополя, где он встре-чался с Александром Бакуниным, и с П. В. Анненковым. По-видимому Л. Толстой и П. Анненков тоже принимали какое-то участие в хлопотах за М. Бакунина (см. ниже № 608). Принимал ли в этих хлопотах прямое уча-стие И. С. Тургенев, неизвестно. Товарищ Тургенева по Берлинскому уни-верситету остзейский барон Б У.-СО в своих воспоминаниях, напечатанных в «Baltische Monatsschrift» 1884 г., том XXXI, выпуск I, и переведенных в «Русской Старине» 1884, май, стр. 390 cл., пишет: «Я не могу не упомя-нуть здесь о том, как великодушно и самоотверженно он (Тургенев) от-несся к Бакунину, когда тот, приговоренный дважды к смерти, содержался под строгим арестом в Шлиссельбурге: Иван Сергеевич осмелился просить облегчения его участи и снабжал его книгами, несмотря на то, что сам он был на дурном счету у императора Николая Павловича». Это очень похоже на выдумку. По крайне мере в переписке Алексея Бакунина, приводимой у Корнилова (т. II, стр. 541 cл.), об участии Тургенева в организации помощи Михаилу Бакунину ничего не говорится, сам же Тургенев харак-теризуется в следующих выражениях: «Тургенев — все прежний, милый, умный и слабый до распущенности человек». Нужно, впрочем, прибавить, что там ничего не говорится и об участии в этих хлопотах Л. Толстого и П. Анненкова, а между тем Бакунин позже благодарил их за помощь в одном из писем из Сибири (см. № 608).
15 ноября 1856 года Екатерина Михайловна Бакунина посетила В. Долгорукова и просила у него свидания с Бакуниным для себя и для Алексея. Долгоруков обещал доложить царю, и разрешение было дано. Как видно из «Воспоминаний сестры милосердия», т. е. Е. М. Бакуниной, напечатанных в «Вестнике Европы» за 1898 г. (майская книжка, стр. 95), она с Алексеем в конце ноября прожили два дня на квартире коменданта крепости и несколько раз видались с Михаилом.
Оригинал данного листка написан рукою Алексея Бакунина. Это — явный шифр для условной корреспонденции и наверное сочинен самим М. Бакуниным и передан родным во время одного из свиданий. Возможно, что он был не написан Бакуниным, а продиктован им во время свидания. Судя по тому, что листок написан рукою Алексея, возможно, что продик-тован был шифр именно ему и притом на свидании в ноябре 1856 года. Мы не знаем подробностей этого свидания, но мы вправе допустить, что присутствие Е. М. Бакуниной, начальницы общины сестер милосердия в монашеской одежде, присущей этому званию, и протеже великой княгини Елены Павловны, сильно смягчало настороженность охраны и создавало обстановку, благоприятную для всяких конспирации. Да и по содержанию этого шифра, в котором попадаются Елена Павловна, императрица, импе-ратор, его можно отнести именно к этому времени, когда появляется мысль о действии такими путями ввиду возвращения Е. М. Бакуниной из Сева-стополя в Петербург.
Так как Бакунин из глубины своей камеры фактически руководил все-ми хлопотами по своему делу и направлял действия своих родных, а через них и посторонних, втянутых в эти хлопоты, то естественно, что он хотел быть в курсе всех перипетий дела и для этой цели, тряхнув стариною, сочи-нил данный шифр. С помощью этого шифра родные должны были сооб-щать ему о ходе хлопот и о состоянии дела. Таким способом он мог уз-нать, будет ли он выпущен на свободу и если да, то куда — в Прямухино («к нам»), в какую-либо внутреннюю губернию или в Сибирь, и «а какой срок — определенный или неопределенный, а в первом случае — на долгий или короткий. Для передачи такой информации шифр составлен довольно удачно. Применялся ли он на деле, мы не знаем. Для ответа на этот во-прос надлежало бы с помощью этого шифра внимательно просмотреть и проанализировать те письма, какие получались Бакуниным в крепости за последние месяцы его пребывания там. Возможно, что родные не успели воспользоваться шифром (если только отваживались на это), так как Ба-кунин не стал терпеливо выжидать результатов их хлопот, а прибег к ге-роическому средству, чтобы вырваться из тюрьмы.
№ 590. — Письмо брату Алексею.
(3 февраля 1857 года.)
[Шлиссельбург.]
Мой милый Алексей!
Спасибо тебе за апельсины, особливо же за лимоны. Я их потребил с большим удовольствием и завтра съем последний1. Что скажу о себе? Ты знаешь, жизнь моя не богата содержанием, а из пустого в порожнее переливать не хочется. Вот ты — другое дело; тебе есть о чем поговорить, и потому надеюсь, что ты бу-дешь писать чаще. Не бойся писать о мелочах: всякая мелочь. соприкосновенная к вам, для меня важна. Ведь весь жизненный интерес мой сосредоточен на вас. Что делается у нас в Прямухине? Я маменьке особенно не пишу, потому что пришлось бы по-вторить то же самое, но заочно прошу ее благословения, а сес-тер и братьев прошу тебя, когда их увидишь, обнять за меня. Я рад буду, когда узнаю, что Павел к тебе приехал: вам обоим будет веселее, а вместе вы будете умнее по русской пословице: ум хорошо, а два лучше. Пусть он вступит в службу, да и ты поспеши. Ведь первая молодость далеко уже за вами, не прогу-ляйте же вторую.
Милых и добрых сестер наших (Речь идет о Евдокии, Екатерине и Прасковье Михайловнах Бакуниных.) в Петербурге обними. За Катю я не боюсь: она крепка столько же, сколько и добра. Она без фраз героиня, и я уверен, что она вынесет теперь все труд-ности и всю прозу избранного ею назначения, как выносила прежде его опасности и поэзию 2. Но я заболтался. Прощай. Твой
М. Бакунин. 1857-го [года] 3-то февраля.
№ 590. — Напечатано у Корнилова, II, стр. 562—563.
1 Ясно, что апельсины и лимоны понадобились Бакунину для борьбы с цингою. Впрочем в момент писания этого письма он уже решил прибег-нуть к более решительной мере избавления от тюремных тягостей (см. сле-дующий No).
2 Екатерина Михайловна Бакунина по окончании своей работы в Кры-му была назначена начальницею Крестовоздвиженской общины в Крон-штадте.
№ 591. — Письмо князю В. А. Долгорукову.
[3 февраля 1357 года. Шлиссельбургская крепость.]
Ваше сиятельство!
Я болен телом и душою; от болезни телесной не надеюсь из-лечения, но душою мог бы и желал бы отдохнуть и укрепиться в кругу родной семьи. Не столько боюсь я смерти, сколько уме-реть одиноко в заточении с сознанием, что вся моя жизнь, про-текшая без пользы, ничего не принесла кроме вреда для других и для себя. Я не в силах выразить Вам, как мучительны эти мысли, как они терзают в одиночестве заключения, и как тяже-ла должна быть смерть при таких мыслях и в таком заключе-нии. Я не желал бы умереть, не испытав последнего средства, не прибегнув в последний раз к милосердию государя.
Обращаюсь к Вашему сиятельству с покорною просьбою ис-ходатайствовать мне от государя позволение писать к его величе-ству. Долговременное заключение притупило мои способности так, что я не нахожу более убедительных слов, чтобы тронуть Ваше сердце. Но Вашему сиятельству известно, чего может желать и как сильно может желать заключенный; мне же и по собствен-ному опыту и по словам родных известно Ваше великодушие и возвышенный образ Ваших мыслей; поэтому я могу надеяться, что без подробных объяснений с моей стороны Ваше сиятельство примет великодушное участие в последней надежде и в послед-нем усилии заключенного к облегчению своей участи.
Михаил Бакунин.
1857 года, 3 февраля.
№ 591. — Впервые опубликовано в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 340—341).
Этому письму предшествовали следующие события. Вскоре после но-ябрьского свидания Бакунина с E. M. Бакуниной и Алексеем мать его наверно по его же требованию снова подала прошение о смягчении участи своего сына. Кто-то (вероятно сам Бакунин и притом с „дипломатическою“ целью) надоумил ее, что ее сына держат взаперти в угоду иностранным дворам ввиду прикосновенности его к европейским революционным движе-ниям. Для таких слухов имелось некоторое основание: например в мае 1856 г., как видно из справки Третьего Отделения, тайный советник Я. Толстой доносил, что иностранные газеты распространяют слух о помило-вании Бакунина, и что это известие „возбуждает беспокойство в привер-женцах порядка“ („Дело“, часть II, лист 286). Содержание этой справки легко могло стать известным лицам, хлопотавшим за Бакунина, и через них дойти до него, Так или иначе, но на этот раз мать Бакунина обратилась к министру иностранных дел кн. А. M. Горчакову. Прошение это впервые было опубликовано в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 339—340). E. M. Бакунина передала Горчакову прошение В. А. Бакуниной, а он через Долгорукова доложил о нем царю. Александр II вторично отказал в просьбе матери Бакунина 4 января 1857 года (см. „Дело“, часть II, лист 293). После этого Бакунину видимо дано было тем или иным путем знать, что он не выйдет из крепости до тех пор, пока сам не обратится с прось-бою к царю, в которой выразит искреннее раскаяние в своих прегрешениях. И вот в тот самый день, в какой он писал свое приведенное под № 590 письмо к брату Алексею, Бакунин написал письмо к шефу жандармов, в котором просил исходатайствовать ему право написать царю. Докладывал ли об этой просьбе Долгоруков царю или нет, неизвестно, ко на той же препроводительной бумаге, от 6 февраля 1857 г., при которой комендант крепости представил ему ходатайство Бакунина, шеф жандармов 7 февраля, т. е. может быть даже в день ее получения, положил резолюции; „Сооб-щить Бакунину через г.-л. Троцкого, что он может писать к государю импе-ратору“ („Дело“, ч. II, лист 299).
№ 592. — Письмо князю В. А. Долгорукову.
(14 февраля 1857 года.) [Шлиссельбургская крепость.]
Ваше сиятельство!
Препровождая при сем просьбу мою к государю, прошу Вас принять выражение искренней и глубокой благодарности за исходатайствование мне просимого мною позволения. Оно оживило во мне надежду; но суждено ли ей сбыться? Обмануться было бы жестоко. Осмелюсь ли просить Ваше сиятельство просмот-реть и исправить, сколько возможно, мою просьбу? Я так одичал и отвык писать, что с трудом мог окончить ее; трудно пи-сать, колеблясь между страхом и надеждою, опасаясь сказать лишнее или недосказать нужного. Чувствую, что просьба моя к государю написана неудовлетворительно, нелепо, неловко, может быть и по форме неприлично; но сам исправить не в силах; толь-ко искренность написанного готов подтвердить клятвою и че-стным словом. От Вас зависит, князь, — если Вам только угодно будет оказать мне столь великодушное снисхождение, — испра-вить ее, сократить лишнее и, дополнив недостающее своим силь-ным словом, дать настоящее выражение моим искренним чув-ствам, не умеющим выразиться так, чтобы просьба моя нашла доступ к сердцу государя.
Не сомневаясь вообще в великодушном расположении Вашего сиятельства помогать ближнему, я должен однако же по соб-ственной вине сомневаться, захотите ли Вы оказать эту помощь мне. Это без сомнения зависит от степени доверия, какую я могу заслужить в мнении Вашем. Но чтобы убедить Вас в совершен-ной чистоте моих желаний и намерений, не имею другого способа кроме моего честного слова. Захотите ли Вы удовольствоваться им? Поверите ли Вы, что честное слово свяжет меня так же креп-ко, как крепостные стены?
Князь, мне уже поздно возвращаться к деятельной жизни, если бы я даже и желал того; силы мои сломаны; болезнь меня со-крушила: я желаю только умереть не в темнице. Поверьте, что никогда я не употреблю во зло ограниченной свободы, данной мне на честное слово, и не откажите в великодушном содействии Вашем, в счастливых последствиях коего для меня я никогда не подам Вам случая раскаиваться.
Михаил Бакунин.
14 февраля 1857 года.
№ 592. — Опубликовано впервые в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 341—342). Оригинал находится в третьей части „Дела“ о Бакунине, лист 2.
Это письмо производит весьма тяжелое впечатление своим тоном, в частности неоднократным даванием „честного слова“ не заниматься больше революционною деятельностью. Конечно Бакунин презирал своих врагов — палачей и сыщиков во главе с коронованным жандармом и шпиком, но все же для снискания свободы он прибегал к средствам, на которые мало кто решился бы.
Самое замечательное в этом то, что царь и его шеф жандармов попа-лись на удочку и поверили Бакунину.
№ 593. — Прошение на имя Александра II.
(14 февраля 1857 года.) [Шлиссельбургская крепость.]
Ваше императорское величество,
всемилостивейший государь!
Многие милости, оказанные мне незабвенным и великодуш-ным родителем вашим и ваш