С. Я. Парнок[править]
Письма[править]
Оригинал здесь — http://brb.silverage.ru/zhslovo/
Первая книга Софии Парнок (1885—1933) «Стихотворения» вышла в 1916 г., последняя — «Вполголоса» — в 1928 г. За свою более чем четвертьвековую жизнь в литературе — ее первое стихотворение напечатано в 1906 г., последние стихи написаны за три недели до смерти, — Парнок выступала как поэт (всего вышло пять ее поэтических сборников), критик (с 1911 по 1924 гг. ею опубликовано более тридцати статей и рецензий), переводчик (до последнего времени переиздавались в ее переводах роман Ж.Ренара «Рыжик», статьи Р.Роллана, рассказы А.Барбюса).
Книга «Стихотворения» была собрана после десяти лет поэтической работы и вышла в свет в год, когда ее автору исполнилось 30 лет. Это было осознанным поступком, соблазна вступить в литературу поспешным собранием «лирических грехов лирической младости» Парнок избежала.
«В книге Парнок не много стихов, и книга эта — первая, то есть не все еще с ясностью определилось в молодом авторе даже для него самого. Но уже отчетливо виден в стихах Парнок их трагический характер, в них уже звучит низкий и слегка глуховатый голос поэта, пережившего многое»1. В этих словах Владислава Ходасевича почти уловлены главные особенности поэзии Парнок: «трагический характер» ее стихов именно не «виден» в книге, а «слышен», и звучит он именно в голосе поэта, потому что в стихах первой книги Парнок нет трагизма содержания — они очень сдержанны и ровны, четки и дистанционны, но внимание Ходасевича насторожил и слух его уловил трагизм тембра — ни от чего, на ровном месте, как врожденное качество. Трагизм как свойство голоса. И вторая особенность — способность этого голоса звучать в печатных строках. Во всей полноте переживать эту особенность могли только современники. Видимо, в случае Парнок имело место редкостное совпадение тембра ее физического голоса со звучанием ее стихов в сознании читающего, совпадение голоса реального и поэтического, органичное до неотличимости одного от другого. «Я очень радуюсь, что Вам нравится Софья Яковлевна, — писал Волошин своей знакомой. — У нее удивительный тембр голоса. А Вы полюбили ее стихи? По-моему, это не менее прекрасно, чем она сама. А это очень много»2.
«Ею было издано несколько книг стихов, неизвестных широкой публике, — тем хуже для публики», — резюмировал Ходасевич после смерти Парнок3. И ее посмертное «Собрание стихотворений», собранное и изданное усилиями С. В. Поляковой4, достоянием широкой публики не стало, — тем лучше для стихов. Потому что Парнок, как и Ходасевич, и может быть, в большей степени, чем Ходасевич, — «поэт для немногих». Это определение, по поводу которого она так негодует в публикуемой ниже статье о Ходасевиче, — давно стало почетным званием, а негодует она, вероятно, только потому, что этих «немногих» в ее время было еще очень много, но они так стремительно убывали, что уже через неполных пятнадцать лет, в марте 1936 г., Цветаева писала Пастернаку, соблазненному иллюзией быть понятным «массам»: «И, по чести: чем масса — судья? (твоим стихам и тебе). На 40 учеников в классе сколько — любящих стихи? Ты — да я? (Процент — по моему великодушию, а на самом деле — на 400, 4.000, 40.000 — один)»5. Иными словами, «поэт для немногих» — это поэт для «любящих стихи», а наше время давно миновало, думается, даже последнюю цифру цветаевского соотношения.
Позиция Парнок как литературного критика отличалась редкой независимостью от литературной политики эпохи. Эстетическая взыскательность сочеталась а ней с несколько архаическим в ее время этическим императивом; Марина Цветаева, воспринявшая от Парнок эту литературную позицию, впоследствии определила ее как «Искусство при свете Совести» (графика М.Цветаевой. — Е.К.).
На страницах петербургского журнала «Северные записки» под псевдонимом «Андрей Полянин» Парнок помещала свои отзывы на новые произведения современников на протяжении всего времени издания журнала: 1913—1917 гг. Вернувшись в 1922 г. в Москву, после четырех крымских лет оторванности от литературной жизни, Парнок сразу же возобновила свою деятельность литературного критика. В 1922 г. ею были написаны три статьи и три рецензии6.
В возрожденном «Шиповнике» Парнок поместила статью «Дни русской лирики»7. Начиная ее напоминанием о вечном долге человека перед Богом и творчестве как выполнении этого долгового обязательства, автор полагает, что «степенью духовной платежеспособности определяется на весах вечности мировая, национальная и индивидуальная ценность личности». Переживаемое время ставит перед художником новые задачи: «Революцией, этим вихрем, сметающим все отжившее, взрываются новые ключи, возносятся новые высоты, разверзаются новые бездны, и народу, пережившему ее, в частности — каждому из нас, у Бога открывается новый кредит и тем самым определяется новая наша задолженность перед Ним. Перед каждым духовно-живым человеком, перед творческим же особенно, теперь, с большей, чем когда-либо остротой, встает вопрос: чем воздам? как воздам? и воздам ли?»8.
И в своей следующей статье — «Ходасевич» — на примере поэта, современника и сверстника, Парнок детально выясняет меру этого воздаяния, прослеживая, как в стихотворце и литераторе, по мере духовного роста в дни испытаний катастрофического времени, рождается религиозный поэт.
Летом 1922 г. Ходасевич уехал за границу, как оказалось — навсегда. «Счастливый домик» (2-е изд. М.; Берлин, 1922) он надписал Парнок на память: «Софии Яковлевне Парнок — ей-богу, с любовью. Владислав Ходасевич. 1922, лето, Москва»9. В 1922—1923 гг. они переписывались"10. Нам не известно, послала ли Парнок Ходасевичу рукопись своей статьи о нем, прочел ли он ее когда-нибудь: сходство стилистической фигуры и смысловой резиньяции в финале статьи Парнок и в заметке Ходасевича ее памяти11 — могло быть случайностью; не случайно и важно другое: Парнок первая и при жизни Ходасевича определила его место в истории своего литературного поколения: — в 1922 г. она иными словами сказала то же самое, что в 1939 г., после смерти Ходасевича, так естественно было произнести Набокову: «крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии»12.
Статья С.Парнок «Ходасевич» впервые была опубликована в Приложении III к изданию: Ходасевич В. Собрание сочинений / Под ред. Дж. Малмстада и Р.Хьюза. Ann Arbor. 1990. Т. 2. С. 477-484. Мы рассматриваем эту публикацию как предварительную (и неудовлетворительную), ибо источник текста в ней не указан, а сам текст воспроизведен с существенными смысловыми и стилистическими искажениями.
Настоящая публикация статьи «Ходасевич» подготовлена по рукописи, представляющей собой машинопись на длинных двойных листах со значительной авторской правкой чернильным карандашом (РГАЛИ. Ф.1276. Оп.1. Ед.хр.6). В передаче текста сохранены особенности авторской орфографии, графики и пунктуации. Подчеркнутые слова передаются курсивом.
Комментарии[править]
1 Из рецензии на книгу С.Парнок «Стихотворения» (Пг., 1916): Утро России. 1916. 1 октября. N 274; перепеч. в кн.: Ходасевич В. Собрание сочинений. Ann Arbor. 1990. T.2. C.255-256.
2 Цит. по: Купченко В.П. С. Я. Парнок и М. А. Волошин: К истории взаимоотношений // Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1992. [Вып.] 1. С. 425.
3 Ходасевич В. С. Я. Парнок // Возрождение. Париж, 1933. 14 сентября. N 3026; перепеч. в кн.: Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное / Сост. и подгот. текста В. Г. Перельмутера; Коммент. Е. М. Беня; Под общ. ред. Н. А. Богомолова. С. 433—435.
4 Парнок С. Собрание стихотворений / Подгот. текстов, вступ. ст. и коммент. С. В. Поляковой. Ann Arbor, 1979. Ценность труда составителя, к глубокому сожалению, снижена по вине издателей — небрежность набора и количество опечаток в этой книге беспримерны.
5 РГАЛИ. Ф.1190. Оп.3. Ед.хр.26. Л.161.
6 «Дни русской лирики», «Ходасевич» и несохранившаяся статья о поэзии Ахматовой; две рецензии напечатаны в «Шиповнике», см. примеч. 7. Отзыв об «Эротических сонетах» А.Эфроса не сохранился.
7 Шиповник: Сб. литературы и искусства / Под редакцией Ф.Степуна. М., 1921 N 1. С. 157—163. Статья напечатана под обычным для критики Парнок псевдонимом «Андрей Полянин», это был последний случай его использования: две свои следующие статьи «Ходасевич» и «Б.Пастернак и другие» — Парнок подписала своим именем. В этой же книге «Шиповника» помещены и две рецензии Парнок на «Золотую ладонь» К. Липскерова и на «Сады» Г.Иванова.
8 Там же. С. 157.
9 Сейчас книга хранится а библиотеке РГАЛИ.
10 В сентябре 1922 г. Ходасевич писал жене из Берлина об «ужасающем» кризисе в Германии: «В России же думают, что здесь — рай. Соня Парнок просит, напр<имер>, за ее гонорар (1200 марок) (стихи Парнок были опубликованы Ходасевичем в „Беседы“. — Е.К.) прислать ей: 2 пары ботинок, 2 пары чулок и шевиоту на платье. Но — одна пара ботинок стоит 4 тысячи, ну — 3. Итого, за ее стихи можно послать немного меньше одного башмака. Впрочем, послать-то нельзя, т. к. вывоз обуви и мануфактуры воспрещен» (РГАЛИ. Ф.537. Оп.1. Ед.хр.49).
11 Ср.: «… а если только немногие задумываются над этим, то тем хуже для многих» (Парнок С. Ходасевич) — «… почти неизвестные широкой публике — тем хуже для публики» (Ходасевич Вл. С. Я. Парнок.) Париж, 1939. Кн. 69.
12 Современные записки. Париж, 1939. Кн. 69. С. 262.
Переписка с Е. К. Герцык[править]
Дорогой мой, прекрасный друг!
Знаю, что пропустила все сроки. Я не писала тебе катастрофически долго, но, видит Бог, не из небрежности, или от забвения. Каждый день помнила и знала, что поступаю непростительно, почти каждый день бралась за письмо, — и не могла. Вот уже 2 1/2 месяца как и физически и духовно — я вне себя. Физически — все время хвораю, даже уходила со службы (не служила весь Ноябрь и Декабрь, а теперь опять тяну лямку)1. Душевное же состояние не могу лучше определить, как тютчевской строкой «Пройдет ли обморок духовный»2. Мне кажется, что он никогда не пройдет. Я ничего не вижу, не слышу (даже музыка не доходит до меня) — со дня твоего отъезда3 не написала ни одной строчки стихов. Я мертва и зла, — отвратительна. Почти все время хвораю — бронхит и беспрерывная возня с желудком. Мучаюсь бесконечно всей нуждой и безвыходностью, которые вижу в жизни моих близких, стараюсь, — и ничего не могу сделать. Никогда я не чувствовала себя такой бессильной, и от этого в истерическом состоянии. Дорогая моя, в КУБУ я бываю почти каждую неделю. Свободных пайков нет. Наши пайки тоже сокращены, ожидается еще сокращение и пересмотр списков4. Поптович5 со мною чрезвычайно любезен, но, к сожалению, он ничего не может сделать. Была я и у Домогатского6 в Серебряном переулке. Картины не проданы, за них, он говорит, давали так мало, что он не решился продать. Напиши, на какой минимум ты согласна. Почему картины без рам? Где рамы? Ведь с рамами они значительно выиграют. Дорогая моя! Я не поздравила тебя со днем Ангела7. Прости меня. Со дня на день откладывала это, — и не могла написать. Повторяю: я — не в себе. Две недели я прожила под Москвой в Малаховке, поехала туда, чтобы отдохнуть, и только больше еще устала, — мне пришлось отрабатывать аванс, взятый у «Шиповника», — писала статью о Ходасевиче, — как я выжимала ее из себя, с какой мукой, — знаю только я. Ну, да это, слава Богу, уже прошло, — и я уже больше не должна писать. «Розы Пиерии»8 вышли — я к ним холодна. Пришлю тебе. «Лоза»9 выходит в издании «Шиповника». Я уже держала корректуру. Скоро должна выйти эта книжка. А 2-ая книга стихов примерзла в Госиздате — и наверное там не выйдет: слишком много о Боге, а сейчас гонение на Бога все усиливается!10. Моя статья об Ахматовой11 не пропущена цензурой, заметка об эротических сонетах А.Эфроса12 — тоже. Думаю, что и статью о Ходасевиче ждет та же участь. Голубка моя, с каждым днем мне Москва все труднее. Meчтаю о том, чтобы уехать, но куда? Знаю, что некуда, а если бы и было куда, нельзя — из-за Милочки13. У нее процесс в правом легком. Она страшно худеет, и это меня бесконечно печалит. 31-го или 1-го я получу жалование и пришлю тебе ценным пакетом 50 миллионов. Над<ежда> Вас<ильевна> Холодовская14 уверяет, что на эти деньги у вас можно многое купить — у нас это не деньги. Мы с Ириной15 вырабатываем около 1 1/2 миллиардов в месяц и в постоянном безденежьи. Если бы не нужно было помогать здешним моим близким, я бы послала больше. Напиши мне, родная, подробно, как у вас? Что вам в первую очередь нужно? Напиши немедленно. Я приготовила, упаковала, зашила тебе посылочку ко дню Ангела — муки, пшена и шоколаду (всего около 20 фунтов), отнесла на почтамт и не могла отправить потому, что не было 15 миллионов для отправки. Так она и лежит у меня. Отправлю, как только будут деньги. Напиши, по какому адресу послать — в Феодосию (если туда, то кому), или в Судак? Напиши мне, любимая моя, поскорее. Я верю, (и это последняя моя надежда), что если бы ты была здесь, я воскресла бы. А так все безнадежно. Целую тебя нежно, люблю тебя навеки.
[На полях:] Сердечный привет всем твоим. Напиши мне. Адины стихи из-за религиозного духа никуда не пристроить16. Не знаю, как с ними быть. Приехавшие из Берлина говорили, что Николай Алекс<андрович> и Ив<ан> Алекс<андрович>17 устроились там не хуже, чем в Москве. Открыта Вольная Философская Академия и имеет там огромный успех. Евгении Антоновне18 нежный привет и благодарность за письмецо. Поздравляю ее с минувшим днем Ангела. Напишу ей как только смогу.
Комментарии[править]
Написано на двойном листе почтовой бумаги, карандашом, по старой орфографии.
1 В начале 1920-х гг. Парнок служила в библиографическом отделе «Вестника иностранной литературы», что отмечено ею в соответствующей графе шкеты Секции научных работников РАБПРОСа (РГАЛИ. Ф.1276. Оп.1. Ед.хр.16).
2 Из стихотворения 1851 г. «Не знаю я, коснется ль благодать…».
3 После хлопот Парнок о разрешении семье Герцык бесплатного проезда в Москву, Е. К. Герцык была в Москве летом 1922 г., обратно в Крым она вернулась в начале сентября 1922 г.
4 В мае 1922 г. Парнок ходатайствовала в ЦЕКУБУ о получении пособия и обращалась к В. В. Вересаеву с просьбой поддержать это ходатайство, ссылаясь на свою крайнюю нужду (РГАЛИ. Ф.1041. Оп.4. Ед.хр.336. Л.2). О том, что угроза пересмотра списков была более чем реальна, свидетельствует, например, факт письма писателей-коммунистов, направленного в 1922 г. в Агитпроп: «Мы заявляем отвод против нижепоименованных писателей, предложенных так называемым Всероссийским Союзом Писателей на получение академпайка по следующим мотивам: <…> Мандельштам — поэт с мистико-религиозным уклоном, республике никак не нужен. <…> Шершеневич — литературное кривляние. <…> Соболь Андрей — резко враждебен советскому строительству, вреден. <…> Парнок — поэтесса, бесполезна, ничего ценного. <…> Лидин — мелкобуржуазное освещение людей и событий, мало даровит. <…> Айхенвальд — вреден во всех отношениях. <…> Кроме коммунистов, академпайком должны быть удовлетворены те писатели-художники, которые приемлют революцию и могут работать в интересах развития литературы под углом новой для них идеологии и не будучи коммунистами. <Подписи:> Серафимович, Фалеева, М.Журавлева, Чижевский» (РЦХИДНИ. Ф.17. Оп.60. Ед.хр.175. Л.31).
5 Лицо неустановленное.
6 Домогацкий Владимир Николаевич (1876—1939) — скульптор, московский сосед и знакомый семьи Герцык; картины, о которых идет речь, — остатки интерьера разоренной в годы революции московской квартиры Герцыков.
7 24 декабря по старому стилю.
8 Розы Пиерии: Антологические стихи. М.; Пг.: Творчество, МСМХХII. Напечатано в августе 1922 г. в количестве 3000 экз. По не зависящим от автора обстоятельствам эта тематически обособленная книжечка обогнала второй сборник (см. примеч. 10), что в тогдашних условиях негативно сказалось на репутации автора. «Очень мне досадно, — писала Парнок Волошину 10 ноября 1922 г., — что мой антологический сборник опередил 2 моих других! После шестилетнего промежутка (да еще в такое бурное время!) этот маленький антологический сборник выглядит как-то „эстетно“, и мне это очень обидно, но „Шиповник“ обещает выпустить 4-ую мою книгу через месяц» (ИРЛИ. Ф.562. Оп.3. N931. Л.24 об.) «Это — даже не акмеизм, — писал Брюсов в 1923 г. в „Печати и революции“, — а самый откровенный парнасизм, то есть эпигонство парнасской школы, имевшей смысл и оправдание в 40-х и 50-х годах прошлого века» (Цит. по: Брюсов В. Среди стихов. 1894—1924: Манифесты; Статьи; Рецензии / Сост. Н. А. Богомолова и Н. В. Котрелева; Вступ. ст. и коммент. Н. А. Богомолова. М, 1990. С. 636). Волошин, получив от Парнок книжку, писал ей 22 декабря 1922 г.: «„Розы Пиерии“ прекрасная и благоуханнейшая книга. Но Вы правы: среди запаха казармы и смазных сапогов — она слишком не ко двору» (Купченко В.П. С. Я. Парнок и М. А. Волошин. C.419).
9 Лоза: Стихи 1922 года. М.: Шиповник, 1923. Вышла весной 1923 г. в количестве 2000 экз.
10 В издательских анонсах, помещенных в книгах «Розы Пиерии» и «Лоза», указано: «„Мед столетний“, 2-я книга стихов, Москва, Госиздат. (Печатается)». По авторскому замыслу вторая книга должна была следовать за первой («Стихотворения», 1916) и включать в себя стихи 1916—1921 гг. Опасения Парнок оказались справедливыми — книга так и не вышла, и причина, указываемая ею, по-видимому, тоже верна; ср., напр.. название раздела статьи С.Родова «Поэзия Госиздата», посвященного книге М.Цветаевой «Версты»: «Грешница на исповеди у Госиздата» (На посту. 1923. NII/III. С. 138-160). Та же участь постигла и сборник стихов Волошина «Selva oscura», который Парнок тоже сдала в Госиздат и о судьбе которого писала поэту 4 июня 1923 г.: «2-й корректуры „Sеlva oscura“ мне не присылают. Думаю, что Ваша книга так и примерзнет в Госиздате, как и моя, — и по той же причине: теперь Госиздат требует „советской ориентации“, а на мистическую пошел в открытую, остервенелую атаку. Таков „сегодняшний день“, но, верю, что Ваши книги, если они не для сегодняшнего дня, то для завтрашнего и для послезавтрашнего, — для вечного дня, во имя которого живет истинное искусство и во имя которого я Вас люблю, милый Максимилиан Александрович» (ИРЛИ. Ф.562. Оп.3. N 931. Л.25). Часть стихов второй книги Парнок включила в свой сборник «Музыка», другая часть была впервые опубликована в подготовленном С. В. Поляковой «Собрании стихотворений» С.Парнок.
11 Статья об Ахматовой была написана, по-видимому, зимой 1922 г. Известно, что в указанное время Парнок выступала в кружке «Никитинские субботники» и в московском отделении Bcepoссийского союза писателей с докладом о поэзии Ахматовой (о последнем выступлении см.: Павлович Н. Московские впечатления // Литературные записки. 1922. N 2. С. 7-8). Публикация этой статьи нам не известна, местонахождение рукописи не обнаружено. В N 1 альманаха «Шиповник» за 1922 г. помещена статья Парнок «Дни русской лирики», в которой, среди других, рассмотрены и послереволюционные книги Ахматовой. Известно также, что обе свои статьи — о Ходасевиче и об Ахматовой — в конце 1923 г. Парнок предлагала для публикации С. А. Полякову (ИМЛИ. Ф.76. Оп.3. Ед.хр.143). В издательских анонсах в книгах «Лоза» и «Розы Пиерии» объявлена книга «Сверстники. Письма о русской поэзии». По-видимому, книга так и осталась на стадии замысла.
12 Заметка, по нашим сведениям, осталась неопубликованной, ее рукопись не обнаружена. В библиотеке Парнок находился экземпляр книги А.Эфроса «Эротические сонеты» (М., 1922) с дарственной надписъю автора. В поэтической среде книжка Эфроса встретила юмористическое отношение, о чем свидетельствует эпиграмма Г.Шенгели:
«Эвоэ, Эвоэ!» — кончился полет…
И вот — среди сконфуженных поэтов —
Крылами плещется Абрам Эрот,
Создатель эфротических сонетов.
(Привожу по своей записи со слов Л. В. Горнунга. — Е.К.)
13 Милочка, Машенька здесь и далее — домашние имена Людмилы Владимировны Эрарской (ок. 1890—1964), актрисы (до революции — театра К.Незлобина), в 1930-е гг. и до конца жизни — Московского театра кукол), близкого друга Парнок, адресата нескольких ее лирических шедевров (в том числе, стихотворения «Никнет цветик на тонком стебле…», высоко ценимого Волошиным).
14 Холодовская Надежда Васильевна (1878—1969) — московская знакомая семьи Герцык.
15 Ирина Сергеевна, знакомая Парнок, в московской квартире которой на 4-й Тверской-Ямской она жила в 1922—1924 гг.
16 Стихотворения А. К. Герцык, написанные после выхода ее единственной книги («Стихотворения», 1910), были собраны и сохранены ее старшим сыном, писателем н литературоведом Даниилом Дмитриевичем Жуковским (1909—1939), а изданы только в наше время Т. Н. Жуковской (Герцык А. Стихи и проза. Т. 2).
17 Имеются в виду Н. А. Бердяев и И. А. Ильин, с которыми Е. К. Герцык была связана многолетним знакомством; во время своего пребывания в Москве летом 1922 г. она жила у Бердяевых, см.: Герцык Е. К. Воспоминания. Париж, 1973.
18 Герцык Евгения Антоновна. урожд. Вокач (1855—1930) — мачеха сестер Герцык, мать их брата Владимира; была членом Российского Теософского общества, печаталась в «Вестнике теософии».
Дорогие друзья мои!
Получила Ваше ответное письмо и почувствовала, что Вы всей душою с Машенькой1 и, значит, со мною. Это меня очень поддерживает. Любовь Александровна2, должно быть, уже получила письмо, которое Машенька ей написала из лечебницы. Она сама сообщила о своей болезни, т<ак> ч<то> нужно писать ей, отнюдь не делая вида, что она просто в санатории на отдыхе. Вы знаете, что она больна нервно, что душевное равновесие ее нарушено, что она в санатории для нервных больных для того, чтобы полным покоем и изоляцией от прежней обстановки восстановить душевное равновесие. Из двух записочек Любови Алекс<андровны> Машеньке передана та, в которой поздравления с праздниками и ни слова не говорится о ее болезни. А теперь, по получении Машенькиного письма, надо ей написать по существу. Милая Любовь Александровна, напишите ей так же просто, как Вы написали бы здоровому человеку, только с максимальной нежностью. Ведь Машенька совершенно здорова, разумна, абсолютно нормальна в своем мышлении, за исключением определенного круга идей, безусловно болезненных. Она так и говорит сама: «я больна недоверием». Вот уже три недели, как она в санатории, и доктор, и все, кто навещают ее (меня еще ее доктор к ней не пускает, но я надеюсь, что скоро и меня к ней пустит), находят, что ее состояние заметно улучшается. Она еще не избавилась от тех мыслей, которые так терзали ее, но они значительно смягчились и утратили свою мучительность. В разговоре ее упорно проскальзывают фразы: «пусть лучше все будут мне врагами, чем мне быть врагом кому-нибудь», «пусть лучше все надо мной издеваются, чем мне издеваться над кем-нибудь». Настроена она (за исключением тех редких сравнительно дней, когда в ней вспыхивает раздражение и горечь, что ее определили в санаторию, «чтобы избавиться» от нее), очень смиренно. Она спросила свою сестру Веру3: «Как ты думаешь, эта болезнь мне от Бога?» и когда та сказала: «Все от Бога», Машенька сказала: «значит, я должна принять ее». Вообще, судя по всему, она смотрит на свое заболевание и пребывание в лечебнице, как на искус. Она, очевидно, очень сильно работает над собою. Потребовала, чтобы ей принесли материю, и шьет себе рубашку. Вначале, когда ей привезли материю, она сказала: «значит, я себе саван буду шить», и испугалась, а потом начала шить. Жаловалась она Ольге Николаевне4 на слабость своей воли: «Только что я примусь за шитье, сейчас же кто-нибудь приходит и говорит: „Люд<мила> Влад<имировна>, бросьте шить, пойдемте лучше погуляем“, а я говорю: „Нет, я не пойду, — я должна работать“, а через 5 минут я уже чувствую, что не могу работать и мне хочется итти гулять. Каждый может влиять на меня». Несколько раз, упорно, она, почти при каждом свидании с Верой, говорила: «Я поеду в Судак к Любе: там я буду нужна». Всем нам, конечно, хочется побаловать ее; при каждом посещении возят ей то фрукты, то что-нибудь сладкое, и она всегда очень сурово относится к этому. Чувствуется, что она точно воспитывает себя в крайней строгости, готовит себя к новой трудовой жизни. Очевидно, мысль о своей праздности и бесполезности не покидает ее и поэтому в уходе за Любовь<ю> Алекс<андровной>5 она видит пока что единственный правильный для себя путь. Она упорно повторяет: «там я буду нужна». Мы отвезли ей новое платье, п<отому> ч<то> ее старое совсем износилось, но она упорно ходит в старом; никакого баловства она сейчас по отношению к себе не допускает. Ведь Вы знаете, что она красила волосы хной; теперь, т<ак> к<ак> она давно уже не красила их, они у корней совсем поседели; Вера предложила ей привезти ей хны, но она ответила: «помешанные не красятся».
И Ольге Ник<олаевне> и Вере она несколько раз говорила, что не понимает, как ни силится она припомнить, почему она заболела? Она до мельчайших подробностей помнит весь ход своего заболевания, но не может допустить мысли, что это случилось с нею «вдруг, ни с того, ни с сего». Ей все кажется, что был какой-то толчок, вызвавший это заболевание, какое-то событие, и она мучительно силится вспомнить его и не может. «Может быть, я убила кого-нибудь, украла, совершила какое-то преступление? Не могли же все вдруг, ни с того ни с сего, отвернуться от меня!». Она настаивает на том. что оттого-то она и заболела, что почувствовала, что все отвернулись от нее, и не может понять, что это ее чувство было уже результатом ее болезни. В этих мучительных припоминаниях, говорит она, проходят все ее ночи. Она говорит: «когда я вспомню, что такое случилось, почему я заболела, когда я сама это пойму, — я выздоровлю». Бедняжечка, так она сама себя силится вылечить, работает над собой в таком страшном, нечеловеческом одиночестве!
Условия санаторные, по всей видимости, очень хорошие. Кормят много и хорошо, у нее светлая, хорошая комната. Санатория в Петровском парке — дом в саду, окно выходит в сад, кругом снег и белые деревья. Машенька много гуляет. Ходит одна, никаких надсмотрщиков нет. Вообще такие больные там на полной свободе*. [*Текст, набранный курсивом, написан на полях (примеч. публ.)] И доктор и весь медицинский персонал очень внимательный. Доктор и его жена очень Машеньку полюбили. Все говорят, что она ласковая, исключительно деликатная, и все ее страшно жалеют. Доктор уверен, что она поправится. Попробовали ей сделать теплую ванну, но против ожидания ванна на нее подействовала очень возбуждающе. После этого она ночью вызвала к себе доктора и потребовала объяснения, чем она больна, как называется ее болезнь, если она больна, то в чем же заключается лечение, и очень резко с доктором говорила. «Я больна именно тем, что у меня слишком много „психологии“, значит, мне надо избавиться от „психологии“, а Вы меня окружаете „психологиями“ других больных». (Машенька теперь живет в комнате с одной выздоравливающей, с которой она там сдружилась больше, чем со всеми остальными, но все-таки ей приходится видеть и других больных, хотя тяжело больные совершенно изолированы и таких она не видит). Машенька не может понять, что все лечение заключается в изоляции, в нормальном режиме, в хорошем питании, броме и разговорах с доктором. Доктор говорит, что с нею трудно, п<отому> ч<то> она очень скрытная. Она отлично владеет собою, говорит со всеми о том и ровно столько, сколько находит нужным, проявляет светскость, которая была ей несвойственна, когда она была здорова. Бедняжечка, какую огромную волевую работу она над собою производит! Дорогие мои, не знаю, м<ожет> б<ыть> это очень невежественно, но иногда мне кажется, что лучше было бы, если бы она хоть бы на день потеряла совершенно сознание, мне кажется, что тогда она отдохнула бы. Иногда я думаю: «если бы мне сказали: „сегодня Машенька выбила окно, избила доктора и т. д.“, я сказала бы: „Слава Богу! Значит, прорвался нарыв, значит, ее отпустило!“». Не знаю, в темноте и невежестве моем, чего желать! Только всеми оставшимися во мне силами желаю смягчения ее муки и исцеления ee!
На прошлой неделе у Машеньки появилась такая болезненная мысль, — будто oна меняется характером и судьбой своей с ее сестрой Верой; что по выходе из лечебницы она станет Верой, а Вера — ею.
3-го Милочка была в очень хорошем и спокойном состоянии. Тогда-то она и говорила, что сама должна все «понять», а когда поймет, вылечится. Она сказала, — «вот я выйду из лечебницы, пойду домой, пойду ко всем моим друзьям, посмотрю своими глазами, как у них все, как они ко мне, а потом, м<ожет> б<ыть>, уйду». Что она под этим разумевала, не знаю. Знаю только, что когда она, Бог даст, выздоровеет, мы должны ее беречь так, как никогда, что жизнь свою надо положить на то, чтобы создать ей новую жизнь и, конечно, трудовую жизнь, чтобы у нее всегда было сознание, что она нужна.
Дорогие мои! Я не знаю, суждено ли ей вернуться снова на сцену? Если среди истинных друзей, действительно, по-настоящему любящих ее людей, она могла вдруг почувствовать какую-то враждебность к себе, то каково же ей будет в актерской среде, где все, действительно, враждуют друг с другом? Взаимоотношения актеров, действительно, таковы, что и здоровый человек может сойти с ума. Сейчас нельзя загадывать на будущее и строить планы. Я думаю только одно, что Машенькина душа сама ищет выхода и сама найдет его, а наше дело — дело ее друзей — не направлять ее (п<отому> ч<то> одна она правильнее всего может найти свой путь, — не нам навязывать ей свои направления), а всеми силами помогать ей итти по тому пути, который она сама себе наметит.
Я много думала о Машенькином желании быть около Любови Алекс<андровны>, «потому что я там буду нужна», очень меня страшит Судак, страстно хотелось бы, чтобы она начала дело своей новой жизни (п<отому> ч<то>, очевидно, так она смотрит на свой приезд к Люб<ови> Алекс<андровне>) не в Судаке, а в новом месте. Но я думаю, что если Бог даст Машенька совершенно выздоровеет и останется при тех же мыслях относительно Любови Алекс<андровны>, нам ей отнюдь препятствовать в этом не надо.
Во всяком случае, покамест, очередной нашей задачей является продержать ее в лечебнице вплоть до полного ее исцеления, как бы долго ни длилась ее болезнь. (Врач говорит: «поправится», но никакого срока не намечает!) Очень болезненно относится Машенька к денежному вопросу. От больных она узнала, что содержание в лечебнице стоит 150 руб. в месяц, и не верит, что ее устроили туда даром. «Кто за меня платит?» — этот вопрос она предлагает всем и очень им мучается.
4-го у нее была ее сестра Надежда и Машенька встретила ее очень мрачно. У нее опять приступ тоски; весьма возможно, что это в связи с менструациями. В эту безумную ночь, когда она заболела у меня (с 7-го на 8-ое января) у нее тоже начались менструации.
В воскресенье 8-го февр<аля> к ней поедет Ольга Николаевна. Женечка, тогда она тебе напишет сама подробно об этом свидании6.
Для меня с того дня, как заболела Машенька, кончилась вся жизнь. Я живу, действую, говорю с людьми только постольку, поскольку это касается Машеньки. Состояние у меня крайне напряженное; так все во мне натянуто, что думаю — достаточно какого-нибудь толчка, испуга, чтобы я окончательно свихнулась. Работать совершенно не могу. Глушу себя бромом с кодеином. Были у меня очень страшные мысли и в связи с этим ночные кошмары (об этом при встрече), но Ольга Николаевна объяснила мне их причину и, очевидно, правильно, п<отому> ч<то> я с тех пор в этом отношении успокоилась. Вот если бы Машеньку доктор смог бы так проанализировать, как меня Ольга Николаевна, она, м<ожст> б<ыть>, тоже сразу выздоровела.
Дорогие мои! Молитесь за нее каждый день. У меня часто не хватает сил и нет нужных, требовательных слов! Не знаю, случайно ли это, но в те дни, когда у меня хватает сил по-настоящему молиться за нее, ей становится лучше. Было несколько таких вымоленных дней. А ведь надо вымолить ей еще целую жизнь. Что будет, если у меня не хватит на это сил? Наверное есть такие сильные и такие прекрасные люди, которые умеют так помолиться, чтобы одной молитвой, раз навсегда вымолить у Бога спасение любимой душе. Молитесь за Машеньку!7
[На полях:] P.S. Мех я выкупила. Напишите, что с ним делать? Не прислать ли его Вам? Здесь продавать его не имеет смысла: в ломбарде его оценили в 24 руб.
Пишите мне по адресу: Смоленский бульв., 1-ый Неопалимовский пер., д.3, кв.8, О. Н. Цубербиллер для Софьи Яковлевны.
Комментарии[править]
Написано на двух с половиной двойных листах почтовой бумаги в клетку, карандашом, по старой орфографии.
1 Речь идет о Л. В. Эрарской, см. примеч. 13 к письму 1.
2 Герцык Любовь Александровна, урожд. Жуковская (1890—1943), невестка сестер Герцык, жена их брате Владимира Казимировича Герцыка (1885—1976).
3 Эрарская Вера Владимировна, актриса, до революции работала в оперном театре С. И. Зимина.
4 Цубербиллер Ольга Николаевна (1885—1975) окончила математическое отделение Высших женских курсов В. И. Герье (см. ее мемуарный очерк «Курсистки»: Советское студенчество. 1940. N 3. С. 30-31), в описываемое время преподавала во II МГУ; близкий друг С. Я. Парнок до конца ее жизни, хранительница ее рукописей и памяти о ней.
5 Л. А. Герцых страдала тяжелой формой полиартрита.
6 Письмо (от 9 февраля 1925 г.) сохранилось в архиве Герцыков; приводим фрагмент его, как взгляд на ту же ситуацию с другой стороны:
<…> Врач дает полную надежду на выздоровление и считает повторное заболевание маловероятным. Соне разрешено свидание с Люд<милой> Влад<имировной> и оно должно состояться, если все будет благополучно, на этой неделе. Что касается Сони, то ее состояние очень тревожит меня: заболевание Люд<милы> Влад<имировны>, по ее собственным словам, явилось величайшим горем в ее жизни, и никакое улучшение не успокаивает ее, она находится все время в исключительно напряженном и тревожном состоянии. Она ищет для Милочки какого-нибудь исхода, хочет получше устроить ее дальнейшую жизнь и чувствует себя во многих отношениях совершенно бессильной: для ее деятельной любви это страшно тяжело. А главное горе в том, что Соня растрачивает все силы, уже растратила их и нигде не черпает новых сил. Ее личная жизнь складывается исключительно трудно, но она сейчас ничего не хочет делать для себя, не может думать о себе, считается исключительно с другими, а с нею никто не считается, хотя она в этом нуждается не меньше, чем Милочка. К сожалению, дорогая Евгения Казимировна, относительно Сони не могу Вас ничем успокоить. Не покидайте ее в своих мыслях. Буду писать вам по возможности часто.
7 10 февраля Е. К. Герцык писала Волошину об этом письме Парнок: «Не пересказываю Вам ее письмо, а пересылаю его, чтобы Вы вернее своим внутренним слухом услышали и поняли, что совершается с Людм<илой> Вл<адимировной>. И надеюсь, что Вы, как и я, определенно почувствуете, что это болезнь не к смерти, а к жизни. Но как страшен этот путь, это избранничество! Я, как и С<офия> Я<ковлевна>, верю в силу Вашего воздействия в духе и в то, что мыслью своею Вы поможете Людмиле, а несколькими словами, написанными, поддержите С<офью> Я<ковлевну>, которая очень нуждается в этом» (ИРЛИ. Ф.562. Оп.3. N 411. Л.47).
Дорогой друг мой!
Почему нет ответа на второе мое письмо?
Посылаю письмо Машеньки к Любови Александровне. Очевидно, она (Машенька) возлагала большие надежды на письмо Любови Алекс<андровны> — может быть даже это была единственная ее надежда. Получив его, она сказала: «И это — не то. И Люба стала не та». Я читала это письмо; оно очень сдержанное. Если можно, напишите ей погорячее, Любовь Александровна. Вы — единственный человек, за которого она сейчас цепляется в своем поистине безысходном состоянии. И ты, Женечка, напиши ей, чтобы она чувствовала, что все Вы любите ее и верите в нее.
Покамест ничего утешительного сообщить не могу. Она еще более замкнулась; теперь почти уже не говорит о себе. Когда приезжаешь к ней, ведет светский разговор. Только изредка прорываются фразы: «Я никому не нужна». «Я ни к чему в жизни не приспособлена». «Никогда я отсюда не выйду». «Мне отсюда и выйти некуда». В течение первого месяца она часто говорила, что она хочет к Люб<ови> Алекс<андровне>, что там она, действительно, может быть нужна, а теперь и об этом замолчала.
У меня такое впечатление, что первый месяц — период духовного подъема, а потом начался упадок и страшное уныние. Она по-прежнему считает всех друзей своих врагами. Почти каждый раз говорит: «Вы довольны, что устроили меня сюда: так вам легче». (Это невыносимо слушать!) Настаивает на том, что она находится под гипнозом, что все, что она делает и думает — не зависит от ее воли, что все это посылается кем-то, или даже целой группой лиц. В каждом ее движении, взгляде, слове чувствуется страшное отчуждение. Очень она стремилась увидеть Зинаиду Михайловну1 (подругу Веры Влад<имировны>2), но и встреча с нею опять была «не то». Очевидно, Зин<аида> Мих<айловна> не может ей импонировать. Часто я думаю, что, м<ожет> б<ыть>, Софья Влад<имировна>3 сумела бы сейчас сказать ей нужное слово, но Софья Влад<имировна> по-прежнему на Кавказе и сюда не собирается. В ее семье все здоровы. Надежда Алекс<андровна>4 совсем уже выздоровела. Все находятся в Москве и никуда не уезжают, за исключением, одной сестры и брата, которые, вероятно, отсюда уедут5.
Машенька сейчас почти не читает; она говорит, что ничего не понимает. Она настолько поглощена своим внутренним чтением, что до всего чужого ей нету дела и приневолить своего внимания к внешнему она не может. Вся она в воспоминаниях, причем перебирает главным образом все «стыдное», что было у нее в жизни, а стыдным ей кажется теперь почти все: она мерит сейчас большой и даже несправедливой для себя мерою. Очень себя казнит и надрывает. Очень склонна во всем видеть символы. — Рассматривает, например, коробки от папирос, которые мы ей привозим, и в начертании букв, в рисунке усматривает особое значение. Всякий раз после посещения ее я совсем больна, но для нее свидания эти совсем не являются событиями. Она сказала мне, что снимает с меня отныне всю боль, которую я несла в себе за ее судьбу, и с тех пор, очевидно, думает, что, действительно, я освободилась от нее; поэтому чувствует меня чужой и держит себя со мною, как с чужой.
Окружение ее на меня производит угнетающее впечатление, но она к больным относится очень спокойно — считает их здоровыми. У нее отдельная комната и она говорит, что лучше всего ей, когда она одна: тогда ей спокойнее и все ей «становится ясно». Но что ей ясно и в каком свете эта ясность, — мы не знаем. М<ожет> б<ыть>, все выясняется в ее болезненном освещении. Уходить от нее после свидания и оставлять ее там одну, среди сумасшедших, невыносимо тяжело. Часто, часто вдруг среди разговора я вижу ее комнату, каждую мелочь в ней, даже рисунок обоев, и Машеньку — как она сидит на диване, ходит из угла в угол, стоит у печки, подходит к окну, — одна, одна, одна. Не физически, а душевно — безысходно одна со всей своей тьмой, с вихрями тьмы и с озарениями не менее невыносимыми, чем эта тьма.
Родная моя! Знаю только одно — если Машенька не выздоровеет, я этого не вынесу. Доктора обнадеживают нас, но у меня такое чувство, что психиатры ничего не понимают в человеческой душе, меньше, чем мы, простые люди. Доктор и профессор, который теперь консультирует, говорят, что она выздоровеет, но болезнь может продлиться полгода, а лет через 5-6 может повториться. Мне же ясно одно — для того, чтобы она вышла из этого состояния, надо, чтобы был у нее выход. У нее выхода покамест нет, и доктора создать его не могут. Доктора не знают входа в душу, поэтому не им найти выход.
В личной моей жизни тоже все смешалось. Я ушла из дому (но об этом Машенька не должна знать: нельзя загромождать ее еще и моей судьбой). Живу я повсюду понемножку. И правильнее мне сейчас быть бездомной, когда у Машеньки тоже во всем мире нет дома. Живу я, в первый раз в жизни, без копейки денег: меня кормят, поят, снабжают папиросами. Вот уже 2 месяца, как я «на содержании» у друзей и думаю, что, вероятно, у меня началось вырождение чего-то основного, п<отому> ч<то> меня мое паразитство совершенно не мучает. Я начала работать — (перевод, корректура), но работаю весьма слабоумно.
Письмо адресуй на адрес Ольги Николаевны. Живу я не у нее, но вижу ее каждый день и она мне письмо привезет. Адрес: Смоленский бульвар, 1 Неопалимовский, д.3, кв.8, О. Н. Цубербиллер, для Софии Яковлевны.
Напиши мне, друг мой родной, — не откладывай. Молитесь за Машеньку. Помолись и за меня.
Машенька собирается говеть. Будет ходить в церковь с надзирательницей. Вероятно, она очень надеется на церковь, и я боюсь нового разочарования. Я тоже буду говеть.
Любимый мой друг! Помоги нам мыслию. Чудное прислала письмо Адя. Все мои письма ей пересылайте6: пусть знает каждую мелочь.
Священник, к которому обращалась Вера Влад<имировна>, сказал, что о Машеньке надо молиться великомуч<енице> Татьяне. Почему именно ей? Знаешь ты ее житие? Я не умею молиться мученикам, а молюсь прямо Богу. То же сказала мне и Машенька.
Я бы пошла к священнику, но ни одного не знаю, к кому хотелось бы пойти. Если вспомнишь имя и фамилию, и церковь духовника Николая Александровича, сообщи мне7.
Напиши мне о себе, о здоровье Евгении Антоновны, Любы и Вероники8. Подробно обо всем. Всех нежно целую и люблю.
Будь со мною всем светом своим.
Комментарии[править]
Написано на двух двойных листах почтовой бумаги в линейку, карандашом, по старой орфографии.
1 Контекст упоминания позволяет предположить, что речь идет о Зинаиде Михайловне Гагиной (1864-после 1948). Педагог, создательница школы для крестьянских детей в имении своего мужа в Рязанской губерния, адресат писем Л. Н. Толстого 1908—1910 гг., З. М. Гагина была членом Российского Теософского Общества, соратницей С. В. Герье, в доме которой, в Гагаринском переулке, жила до конца своей жизни. Яркий портрет З. М. Гагиной в глубокой старости оставила в своей автобиографической прозе Н. И. Ильина (Ильина Н. Дороги и судьбы. М., 1985. С. 240-241).
2 Возможно, имеется в виду Вера Владимировна Кроткова-Райд (? — до 1965) — актриса, подруга сестер Эрарских.
3 Герье Софья Владимировна (1878—1956) — младшая дочь историка, основателя московских Высших женских курсов В. И. Герье, переводчица, филолог-романист, автор русско-итальянского словаря (1952); до революции — председатель Московского отделения Теософского Общества; с начала 1920-х гг., после отъезда в эмиграцию А. А. Каменской, стоявшей во главе Российского Теософского Общества, его возглавила С. В. Герье.
4 Смирнова Надежда Александровна (1873—1951) — актриса Малого театра и педагог, близкий друг С. В. Герье.
5 У С. В. Герье было две родных сестры: Ирина (1870—1919) и Елена (1868—1942) и брат Александр (1871—1893). Поскольку в упоминаемое время жива была только Елена Владимировна, очевидно, что речь в данном абзаце письма идет не о кровных родственниках, а о членах московского Теософского Общества. Первые репрессии в отношении теософов начались в 1924 г.; сама С. В. Герье с 1925 по 1928 гг. не жила в Москве, возможно, избегая ареста и высылки. Что же касается упоминания о ее пребывании на Кавказе, то, возможно, что ее тамошним пристанищем был теософский ашрам в Лазаревской близ Сочи, основанный А. А. Усовым. (Подробнее см.: Гнездилов А. В. Судьбы русских теософов // Вестник теософии. 1992. N 1. С. 85-88).
6 А. К. Герцык с семьей жила в то время в Симферополе.
7 Согласно автобиографии Н. А. Бердяева, в послереволюционные годы он посещал Никольскую церковь на Маросейке, где настоятелем был о. Алексей Мечев.
8 Герцык Вероника Владимировна (1916—1976) — дочь Л.А. и В. К. Герцыков.
Родная моя!
Известие о смерти Ади1 не было для меня неожиданностью: несколько раз мне приходило в голову, не умерла ли она, и в твоем молчании я видела подтверждение этой мысли. Но я упорно гнала ее от себя и, поверишь ли, очень убедительным доводом нелепости этого предчувствия была такая мысль: умереть было бы слишком эгоистично и Адя не может позволить себе этого. Я была уверена, что в самую минуту смерти она сделает «последнее усилие» и опять встанет усталая, замученная, но ясная, как всегда в эти трудные годы, и пойдет хлопотать, припасать корм для своих птенцов, со своей неизменной ласковой улыбкой, со всегда готовым приятным словом для каждого, кто попадется ей на пути. Я думаю, что не только за эти безумные годы, а может быть за всю жизнь, Адя теперь, уйдя из жизни, в первый раз позволила себе сделать что-то крупное для самой себя. Она приняла эту милость Божию, этот выслуженный целой жизнию отдых. Господь отнял у нее сознание, чтобы она не могла мучиться мыслию, имеет ли она право на этот отдых, и вернул ей сознание тогда, когда уже она не могла отказаться от этого дара. Очевидно, в эту минуту Господь даровал ей чувство ее права на этот отдых: не потому ли появилась на ее лице такая счастливая улыбка?
Тебе, дорогая, я не могу сказать слов утешения, не могу скрыть, что известие о смерти Ади вызвало во мне какое-то умиление. Может быть, потому, что я сама тоже устала какой-то последней усталостью, мне кажется, что смерть — дар Божий, не печальный, а радостный.
Много думалось мне в эти дни об Аде. Я не знала человека бескорыстнее ее. Если б не было у нее детей, она давно ушла бы: это единственное личное, что прикрепляло ее к земле. И странно, — с тех пор как она умерла, у меня часто бывает чувство ее присутствия, — точно там ей уже не некогда, как было некогда все эти годы, и у нее хватает времени и на меня.
Вчера мы отслужили панихиду. Священник тоже торопился куда-то: вся жизнь сейчас идет какой-то скороговоркой.
Замечательные слова написала ты мне. Конечно, все, что здесь, и все мы это «то, чего нет».
У тебя теперь еще двое детей2. Родная моя! Такая, как ты, не бывают бездетными. Бог благословил тебя трижды на духовное материнство. А до этого благословения благословлял тебя на высокое сестринство в любви.
Трудно понять, что истинно прекрасное не в отвлеченной мысли, не в искусстве, а в каждом дне. А если бы можно было это навсегда понять, то насколько спокойнее было бы душе.
Сейчас ни о чем житейском не пишется и не думается, а оно наступает со всех сторон и угрожает.
Машенька, слава Богу, яснее и ровнее. Она сама вам пишет. Я целую тебя и обнимаю нежно. Когда Бог пошлет и мне отдых, в последнюю минуту вспомню тебя и то, что есть в жизни прекрасные случаи гармонии: что у тебя, такой как ты есть, была такая чудесная сестра. Есть же в жизни такое трогательно-правильное! Всех твоих целую. Христос над вами!
Твоя София.
[На полях:] Ольга Николаевна шлет тебе свое искреннее сочувствие. Она все время хворает и это меня очень печалит.
Комментарии[править]
Написано на половине двойного листа почтовой бумаги, карандашом, по старой орфографии.
1 А. К. Герцык умерла 25 июня 1925 г. в Судаке от уремии. Похоронена на судакском кладбище. Кладбище не сохранилось.
2 Имеются в виду племянники Е. К. Герцык, сыновья ее сестры: Даниил (1909—1939) и Никита (р.1913).
Дорогой друг мой Женечка!
Спасибо, спасибо тебе за твое нежное и такое незаслуженное мною письмо! Я так долго не писала тебе. Меня это очень мучило, но я не могла заставить себя сделать это. Месяца два тому назад со мною что-то случилось. Что это — сама не знаю. Я вдруг, без всякого внешнего толчка, как-то сразу осела. Началось это с обморока. На этот раз, слава Богу, дома, а не на улице. Я легла днем, уснула, потом проснулась, подошла к окну, почувствовала дурноту, опять легла и потеряла сознание. Сколько времени это продолжалось — не знаю, п<отому> ч<то> я была одна. С этого и началось какое-то умирание. Полное безволие, тоска, слезливость и потеря работоспособности. Доктор, который меня лечит, говорит, что это последствие травматического невроза. Очевидно, это еще отзывается во мне прошлый год. Велел мне немедленно уехать из Москвы куда-нибудь в санаторию, но я не имею возможности исполнить это предписание.
Все это время я, в сущности, медленно умирала, но как всегда со мною бывает, «умереть не умерла, только время провела»1… Сейчас, кажется, начинаю приходить в себя, но до сих пор еще не могу работать для заработка, не могу искать переводов, не могу закончить тот, что мне был заказан2, живу на иждивении у Ольги Ник<олаевны> и мучаюсь этим. Что дальше будет, — не знаю и боюсь задумываться над этим, над своей инвалидностью. Так распустила себя, что собрать не могу, и единственно, что я могла делать и что делалось само собою, — это стихи. Посылаю их тебе3. Из них два стихотворения (из «Снов» — I и II) были написаны раньше, но ты их, кажется, не знаешь. По стихам можешь судить о моем душевном состоянии.
Дорогая моя, я не ропщу и почти не унываю, а просто как-то сразу не стало сил жить, т<о> е<сть> делать все то, что теперь полагается для того, чтобы существовать. М<ожет> б<ыть>, это пройдет. Только любовь привязывает меня к жизни, сознание, что без меня любимым будет хуже, хотя я им сейчас фактически ничего дать не могу.
Родная моя! Мне бесконечно дорого, что ты написала мне к годовщине самого страшного в моей жизни дня4. Этот сочельник мы с Машенькой провели вместе; зажигали елочку, устроили маленькую вечеринку, чтобы Машеньке в этот вечер было особенно радостно. Все мы собрались у Машеньки — Ольга Ник<олаевна>, Зинаида Мих<айловна>, я и другие ее друзья, и она была светлая и радостная. Она сейчас совсем здорова и очень, очень хорошая, такой хорошей она никогда не была. Вымолили мы ее. Дай Бог, чтобы навсегда!
Дорогая моя! Ты пишешь, что теперь мы могли бы уехать, что теперь я уже могу быть спокойна за Машеньку. Во-первых, мы не можем уехать потому, что Ольга Ник<олаевна> не может оставить здесь одну свою мать, которой не на что будет жить, если О<льга> Н<иколаевна> уедет, а, во-вторых, я никогда не могу быть спокойна за Машеньку и могла бы уехать, только взяв ее с собою. Никогда, даже после моей смерти, не перестанет болеть моя душа о ней!
Вчера мы слушали крестьянского поэта5, который странствует и тем спасается от гибели (после самоубийства Есенина многие теперь на очереди!). Он чудесно рассказывал нам об Алтае, читал алтайские песни и духовные стихи. Вот куда бы мне хотелось… Заграничным воздухом не вылечишься, — вот какого воздуха бы глотнуть напоследок!
Мы, Женечка, организовали маленькое кооперативное издательство поэтов6. Так мечтала я о том, чтобы выпустить Адины стихи. Но Главлит разрешил нам печатать только произведения членов нашей артели. Мы уже сделали одну попытку расширить наши права — просили разрешить нам напечатать стихи Велемира Хлебникова, но нам не позволили, потому что он умер, и, следовательно, не является членом нашей кооперации. Сейчас цензура разрешила нам к печатанию 4 сборника, а 5-ый, посланный в цензуру одновременно с ними, — мой, до сих пор еще не вернулся. М<ожет> б<ыть>, его запретят к печатанию, хотя он вполне невинен и ничего одиозного, кроме упоминающегося в стихах слова «Бог», в нем нет7. Просили мы разрешения напечатать только 500 экземпляров, т<о> е<сть> почти «на правах рукописи», и если, несмотря на это, будет отказ, то, значит, лирика обречена если не на смерть, то во всяком случае на долгую летаргию. Кроме KНИЖЕК стихов, у нас предполагается печатание альманахов8. Мне хочется хотя бы в некрологе об Аде процитировать ее стихи. Надеюсь, что некролог пропустят. Прошу тебя — пришли мне точные биографические и библиографич<еские> сведения и несколько стихотворений, по твоему выбору, но выбирая, помни, что «религия это опиум для народа».
Дорогая моя! Слишком трудно становится жить! Смерть Есенина всколыхнула всех нас. Кто на очереди теперь? Многие пьют запоем. Из самых темных недр подымается какой-то стихийный антисемитизм. Жутко жить!
Ты просила меня прислать перевод той книги, о которой я говорила тебе весной9. Она не будет напечатана: печатают либо агитационную, либо бульварную литературу; настоящей культурной книги теперь не надо.
Почему ты ничего не пишешь о себе? О своей душе, о Вашей жизни. Обязательно подробно напиши мне обо всем и о деловой стороне жизни, которая, я уверена, убийственна. М<ожет> б<ыть>, удастся что-нибудь сделать, — напиши обстоятельно о судакской семье твоей и о симферопольской10. Хочу все, все знать подробно.
Перевод устроить тебе заочно я не могу; если бы ты была здесь, это было бы возможней, но и то трудно.
С большой тоской думаю о том, что нет у меня уже прежних сил, что прежде я могла помогать тем, кого люблю, а теперь ничего не могу!
Женечка! Скажи Евг<ении> Ант<оновне>, что я часто с лаской думаю о ней. Господи! Как мне больно, что я бессильна сделать для вас всех не только что-нибудь существенное, но даже побаловать Вас чем-нибудь не могу!..
Мне больно, что Люба всегда как-то чуждалась меня и я оттого замкнулась перед нею. А она для меня и ее выздоровление чудесное11, совпавшее с Машенькиным, — не чужая. Ты ей этого не говори, это я только тебе говорю — не надо ее обязывать к какому-то ответному движению.
В Союзе писателей была выставка с портретами москов<ских> писателей, и мне пришлось сняться. Я заказала несколько карточек; когда будут готовы, пришлю тебе, хотя и недовольна снимком: на нем я очень «деловая» какая-то, — не такая, какая я есть на самом деле.
Ольга Ник<олаевна> нежно тебя обнимает. Она за рождеств<енские> каникулы немножко отдохнула, слава Богу. Живем мы с нею душа в душу. Недостойна я такого друга!
Женечка, жду длинного обстоятельного письма о тебе и твоей жизни! Храни тебя и всех твоих Господь!
Твоя Соня.
P.S. Машеньку увижу послезавтра — вместе будем встречать старый Новый год. Она Вам отдельно напишет. Она с любовью собирает Вам посылочку, хлопочет и радуется. Уж очень она хорошая — Машенька, — светлая-светлая! Храни ее Господь! Она пишет воспоминания о Федоровой 2-й-- 3 дня на масленице, проведенные ею в отрочестве у Федоровой и Оленина12. Очень живо, очень трогательно и литературно талантливо. Если б можно было сейчас печатать просто интересные книги, эту вещь издали бы.
Женечка! Как Капнисты13? Никого, никого я не забыла. И такое чувство, что перед всеми виновата, хотя видит Бог — действительно, бессильна!
Поклонись им от меня и всем, кто помнит меня, — привет.
Если Макса увидишь, или будешь ему писать, скажи ему, что помню его и люблю и стихи мои покажи14.
«Из другой оперы», — привет Ив. Ал. Триандафилло. Не знаю почему, вспоминаю и его, и с добрым чувством. Напиши о Бобе15. Говорят, возвращают сады. Правда ли? Не вернут ли и ему?
[На полях:] В Сочельник у Машеньки помнила тебя и помнила, что это твой праздник16. Нежно-нежно целую тебя, моя любимая!
[Приложены стихи:]
СНЫ
1
Я не умерла еще,
Я еще вздохну,
Дай мне только вслушаться
В эту тишину,
Этот ускользающий
Лепет уловить,
Этот уплывающий
Парус проводить…
И ныряют уточки
В голубой воде,
И на тихой отмели
Тихо, как нигде…
7.I.1924 г.
2
Мне снилось: я отчаливаю,
А ты на берегу,
И твоему отчаянью
Помочь я не могу,
И руки изнывающие
Простерла ты ко мне
В такой, как никогда еще
Певучей тишине…
[май 1924 г.]
3
Я иду куда-то.
Утро, и как-будто
В сапожки крылатые
Дивно я обута.
Ясность на поляне
И святая свежесть.
Воздух так и тянет
И земля не держит.
Каждый цветик — зрячий.
Вся листва — сквозная!
И как-будто плачу я,
А о чем, не знаю.
И береза в проседи
Чуткий лист колышет…
Вы о чем-то просите,
А о чем — не слышу.
12.XII.1925 г.
4
Изнутри просияло облако.
Стало вдруг светло и таинственно, —
Час, когда за случайным обликом
Проявляется лик единственный!
Ухожу я тропинкой узенькой.
Тишина вокруг — как в обители.
Так бывает только от музыки
Безнадежно и упоительно.
И какие места знакомые…
Сотни лет как ушла я из дому,
И вернулась к тому же дому я,
Все к тому же озеру чистому.
И лепечет вода… Не ты ль меня
Окликаешь во влажном лепете?..
Плачут гусли над озером Ильменем,
Выплывают белые лебеди.
16.XII.l925 г.
ОТРЫВОК
И вдруг случится — как, не знаешь сам,
Хоть силишься себя переупрямить,
Но к старшим братьям нашим и отцам
Бесповоротно охладеет память, —
И имена твердишь их вновь и вновь,
Чтоб воскресить усопшую любовь.
Соседи часто меж собой не ладят:
Живя бок-о-бок видишь лишь грехи.
Не оттого ль отца роднее прадед?
Не оттого ль прадедовы стихи
Мы набожно читаем и любовно,
Как не читал и сын единокровный?..
Молчанье — мой единственный наперсник.
Мой скорбный голос никому не мил.
Коль ты любил меня, мой сын, иль сверстник,
То уж давно, должно быть, разлюбил…
Но, современницей прожив бесправной,
Нам Павлова прабабкой стала славной.
3.Х.1925 г.
* * *
Что нашим дням дала я?.. Просто —
Дала, что я могла отдать:
Сегодня досчитала до ста
И надоело пульс считать.
Дар невелик. Быть может, подло,
Что мне не страшно, не темно,
Что я себе мурлычу под нос,
Смотря в пушистое окно:
«Какой снежок повыпал за ночь
И как по первой пороше
Кататься хочется на саночках
Освободившейся душе!»
27.XI.1926 г.
Комментарии
Написано на двух двойных листах почтовой бумаги, постскриптум — на четвертушке листа, карандашом, частично по старой орфографии (с i и <ять>, но без ъ).
1 Измененная цитата из народной песни про «Устюшкину мать»:
Устюшкина мать,
Собиралась помирать.
Помереть не померла,
Только время провела.
Две последние строки Парнок цитирует в своем стихотворении 1927 г. «Тихо плачу и пою…» (Вполголоса. С. 40).
2 В 1926 г. в переводе Парнок вышли три книги: повести Ж.Жолинона «Холопы славы» и Ш. Л. Филиппа «Бюбю с Монпарнасса» — обе в издании «Универсальной библиотеки», и роман П.Морама «Открыто ночью» — в серии «Новости иностранной литературы» издательства «Круг».
3 Приложены недатированные беловые автографы стихотворений: их тексты публикуются вслед за текстом письма. Даты установлены по тетради Парнок (РГАЛИ. Ф. 1276. Oп. 1. Ед.хр.3) и другим источникам. Все стихотворения вошли в сборник «Музыка».
4 Речь идет о начале прошлогодней болезни Л. В. Эрарской.
5 Кто имеется в виду установить не удалось.
6 Издательство поэтов «Узел», в котором маленькие книжки стихов печатались за счет средств авторов малыми тиражами. Подробнее об истории этого издательства мы намереваемся рассказать в одном из номеров «DV».
7 Речь идет о вышедшем позднее сборнике: Музыка: Стихи. М.: Узел, 1926. Книжечка была отпечатана в марте месяце в количестве 700 экз.
8 Намерение не осуществилось из-за материальных и цензурных условий.
9 О чем идет речь установить не удалось.
10 В Симферополе жили Д. Е. Жуковский с сыновьями и воспитательницей детей, в Судаке — Е. К. Герцык с мачехой, невесткой, братом и племянницей.
11 Оно оказалось лишь временным улучшением; Л. А. Герцык до конца жизни оставалась прикованной к постели.
12 Федорова (2-ая) Софья Васильевна (1879—1963) — артистка балета Большого театра; Оленин Петр Сергеевич (1874—1922) — артист и режиссер оперного театра С. И. Зимина.
13 Семья графа Р. Р. Капниста, судакского землевладельца, расстрелянного в январе 1921 г. Ему посвящена 1 глава «Подвальных очерков» А. К. Герцык — «Todеsreif». О нем и его семье см. также воспоминания: Квашнина-Самарина М. Н. В Красном Крыму / Публ. Л.Крафта // Минувшее: Исторический альманах. Paris. 1986. [Т.] 1. С. 337-338.
14 После встречи в Москве весной 1924 г. переписка Парнок и Волошина временно прервалась (до весны 1926 г.)
15 Здесь и выше упоминаются судакские соседи семьи Герцык.
16 День ангела Е. К. Герцык (24 декабря ст. ст.) совпадает с Рождественским Сочельником.
Дорогая моя Женечка!
Все чаще и чаще начинает меня тянуть в Судак. У нас уже пахнет весной, и я с умилением вспоминаю первые зацветающие миндали и как по канавкам бежит вода.
Зима у нас в этом году была прекрасная — благословенная: такого снега, белизны и пышности я уже несколько лет не видела, и я каждое утро, подходя к окну, ей радовалась.
В общем, несмотря на то, что я почти всю зиму прохворала, мне было как-то удивительно — и хорошо и очень грустно.
Письмо твое читала с большой нежностью. Дорогая моя, далекий друг! Спасибо за твои любовные слова и за чудесные Адины стихи.
Если выйдет наш альманах, постараемся напечатать их хотя бы в некрологе. Это единственный способ увидеть их в печати, — безумное время!
Некролог буду писать не я, а Маргарита Мариановна Тумповская (она родствсннца Любе и Евг<ении> Антоновне)1. Я решила так потому, что не могу и не хочу писать об Аде меньше того, что я о ней думаю и чувствую, а Маргарита Марьянов<на> уже писала о ней для энциклопедии: ей эту заметку заказали, а потом «раздумали» и решили не печатать.
Я очень много времени и души отдаю нашему издательству. Мы очень бедны и горды и нам очень трудно, но у меня полная уверенность в том, что мы живучи, п<отому> ч<то> вызваны к жизни самой жизнию, а не выдумкой. Со всех сторон к нам тянутся поэты: всем сейчас деваться некуда. Сейчас находятся в печати 10 сборников, — так мы будем аукаться друг с другом в это страшное дремучее время. Надеюсь, что моя книжка выйдет в 1-й половине марта. Тогда сейчас же пришлю. Там есть стихи к Аде и к тебе2. Посылаю тебе 4 новых стихотворения3. Если я не замолчу, то через несколько месяцев наберется и книжечка: «Сны»4.
Напиши мне, где ты думаешь печатать твоего Эдгара По?5 Очень, очень хочется увидеть его, наконец, в печати!
Заходила ко мне Е. Н. Ребикова6. Много рассказывала об Аде и о тебе. Я ей очень была рада.
Напиши мне поскорее. Евг<ении> Ант<оновне> нежный мой привет, Люб<ови> Алекс<андровне> — тоже. Я на одном концерте встретила Василису Алекс<андровну>7 — красивая женщина, но для меня какая-то жуткая. Приезжала к нам Марианна Эбергардт8; 3 дня прожила у Машеньки. Она все такая же милая. Машенька последнее время погрустнела, — меня это очень огорчает. Пусть Люб<овь> Алекс<андровна> ей получше пишет. Целую тебя, моя дорогая, нежно.
[На полях:] Ольга Николаевна шлет сердечный привет.
[Приложены стихи:]
* * *
А под навесом лошадь фыркает
И сено вкусно так жует…
И, как слепец за поводыркой,
Вновь за душою плоть идет.
Не на свиданье с гордой Музою
— По ней не стосковалась я, —
К последней, бессловесной музыке
Веди меня, душа моя!
Открыли дверь и тихо вышли мы.
Куда ж девалися луга?
Вокруг, по-праздничному пышные,
Стоят высокие снега…
От грусти и от умиления
Пошевельнуться не могу.
А там, вдали, следы оленьи
На голубеющем снегу.
17.II.1926 г.
* * *
Ведь я пою о той весне,
Которой в яви — нет,
Но, как лунатик, ты во сне
Идешь на тихий свет,
И музыка скупая слов
Уже не просто стих,
А перекличка наших снов
И тайн — моих, твоих…
И вот сквозит перед тобой,
Как сквозь живой хрусталь,
И берег лунно-голубой
И снеговая даль.
18.II.1926 г.
Посылаю еще одно стихотворение, которое только что написала:
Вокруг — ночной пустыней — сцена.
Из люков духи поднялись,
И холодок шевелит стены
Животрепещущих кулис.
Окончен ли, или не начат
Спектакль? Безлюден черный зал
И лишь смычок во мраке плачет
О том, чего не досказал.
Я невпопад на сцену вышла
И чувствую, что невпопад
Какой-то стих уныло-пышный
Уста усталые твердят.
Как в платье тесном, душно в плоти, —
И вдруг, прохладою дыша,
Мне кто-то шепчет. «Сбрось лохмотья,
Освобожденная душа!»
1.III.1926 г.
Комментарии[править]
Написано на листе почтовой бумаги в линейку, карандашом, по новой орфографии.
1 Тумповская Маргарита Марьяновна (1891—1942) — поэтесса, переводчица. Автор аналитической статьи о поэзии Гумилева (Аполлон. 1917. N 6/7) и неизданного сборника стихотворений «Дикие травы»; была членом «Узла». См. о ней: Бабина Б. А. Февраль 1922 / Публ. В.Захарова // Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1986. [Т.]2. С. 19-20; Мочалова О. Маргарита // Сумерки. Л., 1990/1991. N 11. С. 145-149; Козырева М. Маргарита Марьяновна Тумповская. Лев Семенович Гордон // Там же. С. 151—155. По утверждению О. А. Мочаловой, Тумповская была «убежденной антропософкой» (Там же. С. 147), что объясняет ремарку Парнок в скобках.
2 В «Музыке» с посвящением А. К. Герцык напечатано стихотворение «Без посоха и странничьей котомки…»; Е. К. Герцык посвящено стихотворение, заключающее книжку, — «Кто разлюбляет плоть, хладеет к воплощенью…» — впервые: Русский современник. 1924. Кн. 2 (без посвящения и с опечаткой).
3 Из четырех упомянутых стихотворений мы можем привести только два, записанных на обеих сторонах листка из блокнота. На таком же листке написано и третье, не упомянутое стихотворение. См. их тексты вслед за текстом письма. Все они вошли в сб. «Вполголоса».
4 Книжечка набралась, но озаглавлена была — «Вполголоса»; она вышла в апреле 1928 г. в количестве 200 экз. и была последней книжкой Парнок и предпоследней «Узла»; в нее вошли перечисленные выше стихотворения.
5 Монография Е. К. Герцык об Эдгаре По не издана до сих пор; ее рукопись хранится в семейном архиве Герцыков у Т. Н. Жуковской.
6 Ребикова Е. Н. — родственница композитора В. Н. Ребикова (1866—1920), жившего с семьей в Крыму.
7 Жуковская Василиса Александровна (1892—1959) — сестра Л. А. Герцык.
8 Лицо не установленное.
Дорогая Женечка!
Давно уже, по-моему, несколько недель тому назад, послала тебе письмо со стихами и ни слова в ответ не получила. Неужели письмо пропало? Я послала заказным.
Получила статью Любови Никитишны1, передала Машеньке, а она Валерии Дмитриевне2. Статья была мне приятна и главным образом потому, что в ней много цитат из Ади; — если б она была сплошь из цитат, она была бы мне совсем приятна. Хорошо то, что Люб<овь> Никитишна, очевидно, любила Адю: за это ей многое простится. Не хорошо то, что она такая сусальная и сладкая — к чему ни прикоснется, все обращается в каких-то елочных херувимов. Адю она, конечно, совсем не знает, и минутами я статью читала с досадой. Конечно, никто не смог бы написать об Аде так, как ты. У нас в альманахе «Узел» (он, вероятно, выйдет осенью) о ней будет писать одна из дочерей Зинаиды Мих<айловны>3, но боюсь, что и это будет не то. Я же писать эзоповым языком не могу! Надеюсь, что на днях получу авторские экземпляры моего сборника и тотчас же тебе вышлю. В 1-й серии выходят 10 сборников: «Запад» Антокольского, «Под пароходным носом» Зенкевича, «Патмос» Б.Лифшица, моя «Музыка», «Избранные стихи» Пастернака, «Телега» Радимова, «Рекорды» Сельвинского. «Земное время» Спасского, «Пять ветров» С.Федорченко, и «Московский ветер» Звягинцевой4. Издание очень изящное. Марка Фаворского прелестна. Посыпаю тебе отпечаток ее. Издательством нашим я по-прежнему очень занята. Из «жизненных интересов» другого, более сильного, у меня сейчас нет.
Не оставляй меня долго без писем. И улучи для меня часок — напиши побольше о себе. Что слышно с Эдгаром По? Кому и куда ты его посылаешь? Хочу знать о тебе поскорей и побольше.
В Москве на масленице была Ахматова и была у меня5. Как я жалею, что ты не знаешь ее! Это — само благородство! Женечка! Целых пять месяцев длится зима. В окне зимний пейзаж — снежные крыши и купол Неопалимой Купины6. Эта зима, несмотря на то, что я почти все время хворала, была благословенной зимой. Машенька совсем хорошая, ходит к Валерии Дмитриевне и читает ей вслух. Летом опять будем жить вместе. Если бы были деньги, мы бы на два месяца приехали в милый Судак. Но я почти ничего не зарабатываю: переводов нет. Напиши, как Вы решили относительно операции Евг<ении> Ант<оновны>? Обо всех напиши и всем от меня сердечный привет. На 4-й неделе будем с Машенькой говеть. Посылаю тебе на прощанье маленькое стихотворение. Целую тебя нежно.
Ольга Николаевна тебе кланяется.
Вот стихи:
1
Как дудочка крысолова,
Как ртуть голубая луны,
Колдует тихое слово,
Скликая тайные сны.
2
Вполголоса, еле слышно
Окликаю душу твою,
Чтобы встала она и вышла
Побродить со мною в раю.
3
Над озером реют птицы,
И вода ясна, как слеза, —
Поднимает душа ресницы
И смотрит во все глаза7.
[На полях:] P.S. Недавно Пастернак прочел нам новую поэму Марины: «Поэма конца». Разнузданность полная, но талантливо необычайно8.
P.S. Карточку вышлю как только выберусь к фотографу. Он живет далеко от меня, а я почти не бываю в городе, т<о> е<сть> в «центре».
Комментарии[править]
Написано на листе почтовой бумаги в линейку, карандашом, по новой орфографии.
1 Речь идет о Любови Столице (Ершовой Любови Никитишне; 1884—1934) — поэтессе, в упоминаемое время жившей в эмиграции, в Болгарии. Парнок пишет о ее статье «Поэтесса-вещунья», посвященной памяти А. К. Герцык (Возрождение. Париж, 1925. 1 сентября).
2 Жуковская Валерия Дмитриевна, урожд. Богданович (около 1860—1937) — мать Л. А. Герцык и В. А. Жуковской; совместно с Л. Ю. Бердяевой приняла католичество, была членом московской Абрикосовской общины.
3 Имеется в виду близость по теософским и антропософским кругам М. М. Тумповской (см. о ней примеч. 1 к письму 6) и З. М. Гагиной (см. о ней примеч. к письму 3).
4 Все перечисленные книги вышли в свет в 1926 г.
5 В комнате Парнок, по воспоминаниям Л. В. Горнунга, висел фотографический портрет Ахматовой с ее дарственной надписью, подаренный в этот приезд; в библиотеке Парнок были три книги Ахматовой — «Белая стая», «Четки», «У самого моря», — все с ее дарственными надписями (ныне — в библиотеке РГАЛИ).
6 Парнок жила в то время в 1-ом Неопалимовском переулке, напротив церкви. Дом сохранился, церковь снесена.
7 Вошло в сборник «Вполголоса» (с. 17).
8 Независимость этого суждения станет очевидной, если вспомнить ту беспримерную энергию восторга, с которой внедрял это произведение в московский литературный круг его исполнитель. Ср.: «Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги, с мостом то вдали, то вдруг с тобой, перед самыми глазами, качу к кому-нибудь, подвернувшемуся в деловой очереди или в памяти, и прерывающимся голосом посвящаю их в ту бездну ранящей лирики, Микельанджеловской раскидистости и толстовской глухоты, которая называется Поэмой Конца» (Рильке Р.-М., Пастернак Б., Цветаева М. Письма 1926 года / Подгот. текстов, сост., предисл., пер. и коммент. K.M. Азадовского, Е. Б. Пастернака, Е. В. Пастернак. М., 1990. С. 52-53).
Дорогая Женечка!
Наконец-то ты откликнулась на мой привет. Я, конечно, не сержусь, п<отому> ч<то> слишком хорошо знаю, как иногда невозможно писать письма, но мне было грустно от твоего молчания.
Мне очень дорого, что ты так приняла наш «Узел» и, в частности, мою книжечку1. Она, к большому моему удовлетворению, встречает отклик у людей самых разнородных и нравится всем больше, чем прежние мои книги. Это мне дорого сейчас, главным образом, не как поэту, а как человеку. Меня волнует, что сейчас, когда такой голос, как мой, официально беззаконен, такая книжка является неожиданно желанной. Мне приходилось несколько раз публично выступать с чтением моих «Снов»2, и всякий раз я чувствовала в слушателях ответное волнение. Я совсем не рассчитываю на то, что такой голос, как мой, может быть сейчас услышан. Признание за душой права на существование, конечно, дороже мне всякого литературного признания. Сейчас я на стихи мои смотрю только как на средство общения с людьми. Я счастлива тем, что есть вечный, вневременный язык, на котором во все времена можно объясняться с людьми, и что я иногда нахожу такие, для всех понятные, слова. Это очень помогает мне жить.
А жизнь становится все труднее. Всюду и у всех катастрофическое безденежье. Работу получать с каждым днем труднее, и издательства сплошь да рядом не платят. Физически живу я очень скверно. С величайшим трудом получила 2 перевода на лето3, и, следовательно, вместо отдыха мне предстоит все летние месяцы надрываться над неинтересной работой. Но приходится благодарить судьбу за то, что она послала мне это иго. Напиши мне подробней о себе и о вашей жизни. Знаю, что денежно вам безысходно плохо, и это очень меня угнетает. Никак не могу, хоть и пора было бы, привыкнуть к чувству полного своего бессилья! Кто тебе устраивает издание твоего Эдгара По и когда, наконец, это будет осуществлено? Ведь это даст тебе все-таки некоторую сумму денег. Я хочу с осени опять устроиться куда-нибудь на службу, но при теперешнем «режиме экономии» это почти безнадежно.
Завтра мы, Бог даст, выедем, наконец, в деревню. В этом году мы будем жить вчетвером:
Ольга Ник<олаевна>, Машенька, Зинаида Михайловна и я в Братовщине по Ярославской дороге, рядом с Н. В. Холодовской. Все мы очень измучились за зиму и мечтаем об отдыхе. Машенька все такая же хорошая, ясная, но очень усталая.
Родная моя! Недавно была у нас Алла Алекс<андровна> Грамматикова4, и мы с ней целый вечер проговорили о Судаке. Неужели мне так и не придется еще разок посидеть на полынной горке с тобою?!5 Нежно тебя люблю и о Судаке не могу вспомнить без умиления. Сердечный мой привет всем твоим. Дай Вам Бог побольше здоровья и сил!
Целую тебя нежно.
Ольга Ник<олаевна> сердечно кланяется.
[На полях:] Пиши на городской адрес: я буду приезжать в Москву. Посылаю пока 4 стихотворения, — те, что мне милее других6. Напиши о них. Почему ты находишь, что я «лукаво» говорю о «рае»?7
[Приложены стихи:]
* * *
И вот расстались у ворот…
Пусть будет как завещано, —
Сегодня птица гнезд не вьет
И девка косу не плетет.
Сегодня Благовещенье.
Сегодня грешникам в аду
Не жарче, чем в Сицилии,
И вот сегодня я иду
У Музы не на поводу, —
Друг друга отпустили мы.
25.III-1.IV.1926 г.
* * *
И распахнулся занавес,
И я смотрю, смотрю
На первый снег, на заново
Расцветшую зарю,
На розовое облако,
На голубую тень,
На этот, в новом облике
Похорошевший день…
Стеклянным колокольчиком
Звенит лесная тишь, —
И ты в лесу игольчатом
Притихшая стоишь.
12.V.1926 г.
* * *
Папироса за папиросой.
Заседаем, решаем, судим.
Целый вечер, рыжеволосая,
Вся в дыму я мерещусь людям.
А другая блуждает в пустыне…
Свет несказанно-синий!
Каждым листочком, грустные
Вздрагивают осины.
Расступаются сонные своды,
Открывается ясная пасека--
«Падчерицы мои! Пасынки!..»
Вздыхает природа.
25.V.1926 г.
* * *
Под зеркалом небесным
Скользит ночная тень,
И на скале отвесной
Задумался олень —
О полуночном рае,
О голубых снегах…
И в небо упирает
Высокие рога.
Дивится отраженью
Завороженный взгляд:
Вверху — рога оленьи
Созвездием горят.
29.V.1926 г.
Комментарии[править]
Написано на листе почтовой бумаги в линейку, карандашом, по новой орфографии.
1 Сборник «Музыка».
2 Цикл из пяти стихотворений, вошедший в «Музыку».
3 Вероятно, имеются в виду «Памфлеты» Марата для издательства «Прибой» (книга не вышла) и часть второго тома эпопеи Пруста для издательства «Недра» (совместно <с> Б. А. Грифцовым и Л. Я. Гуревич; том вышел в 1927 г.).
4 Грамматикова А. А. — крымская знакомая семьи Герцык.
5 Эту плоскую безымянную гору вблизи судакского дома Герцыков описала А. К. Герцык, см. ее очерк «Полынь-гора» в серии «Мои блуждания»: Северные записки. 1915. N10/11,12.
6 Приложен двойной лист почтовой бумаги с беловыми автографами стихотворений — см. их публикацию вслед за текстом письма. Все они вошли в сборник «Вполголоса».
7 По-видимому, Е. К. Герцык так откликнулась на стихотворение «Как дудочка крысолова…», посланное в предыдущем письме.
Дорогая моя Женечка!
Знаю, как трудно тебе жилось этим летом, и поэтому особенно дорожу каждой твоей строчкой. Мы можем почти совсем не писать друг другу и все-таки и я и ты — мы уверены, что где-то, в самой глубине, помним друг друга.
Обо всем внешнем писать не хочется, — и у тебя и у меня, и у всех вокруг то, что называется жизнию, очень безнадежно. Важно, единственно важно то, что уцелело и продолжает каким-то чудом расти, наперекор всему внешнему. Вот этим хочется делиться с близкими. Бесконечно радуюсь предстоящей встрече с тобою. А пока посылаю тебе новые стихи1.
Машенька спокойная и светлая. Я часто срываюсь, и опять карабкаюсь вверх. Bероятно, так будет до самой последней минуты.
Евгению Антоновну и Любовь Александровну благодарю за поздравления2 и шлю им сердечный привет.
Тебя нежно целую.
P.S. Ольга Ник<олаевна> кланяется тебе. Она за лето не отдохнула и опять завалена работой. В общем, у всех какая-то окончательная, непоправимая усталость, и жить очень грустно.
[На обороте листа:]
* * *
За стеною бормотанье,
Полуночный разговор…
Тихо звуковым сияньем
Наполняется простор.
Это в небо дверь открыли, —
Оттого так мир затих.
Над пустыней тень от крыльев
Невозможно золотых.
И, прозрачная, как воздух,
Едкой свежестью дыша,
Не во мне уже, а возле
Дышишь ты, моя душа.
Миг — и оборвется привязь,
И взлетишь над мглой полей,
Не страшась и не противясь
Дивной легкости своей.
[18.IX.1926 г.]
* * *
Все отдаленнее, все тише,
Как погребенная в снегу,
Твой зов беспомощный я слышу
И отозваться не могу.
Но ты не плачь, но ты не сетуй,
Не отпевай свою любовь,
Не знаю где, мой друг, но где-то
Мы встретимся с тобою вновь.
И в тихий час, когда на землю
Нахлынет сумрак голубой,
Быть может, гостьей иноземной
Приду я побродить с тобой
И загрущу о жизни здешней,
И вспомнить не смогу без слез
И этот домик и скворешню
В умильной проседи берез.
[21.IX.1926 г.]
Комментарии[править]
Написано на листе писчей бумаги, зелеными чернилами, по новой орфографии.
1 Оба стихотворения, написанные на обороте листа, — недатированные беловые автографы; вошли в сборник «Вполголоса». Даты установлены по тетради Парнок (РГАЛИ. Ф. 1276. Oп. 1. Ед.хр.3).
2 Вероятно, с днем ангела Парнок — 30-го сентября.
Дорогая Женечка!
Знаю, что на этот раз пропустила все сроки, и молчание мое, в ответ на твои 2 письма совершенно отвратительно, — и тем не менее написать настоящего письма не могу
Вот уже 1 1/2 месяца как мы отдыхаем. Мой отдых покамест выражается в том, что нервное напряжение, которым я, очевидно, держалась в Москве, кончилось, и повыползла из меня всякая, сдерживаемая до этих пор волей, хворь. Так, весьма странно и неприятно выражается пока моя поправка. Хочу надеяться, что это в порядке вещей и что по приезде в Москву все-таки окажется, что я набралась здесь сил и здоровья и могу быть работоспособным человеком.
Жизнь наша здесь и весь здешний быт — чистейший анахронизм: до такой степени все мирно и медлительно. Думаю, что лучшего места для отдыха не сыскать. Несмотря на вещественные доказательства гражданской войны (которая на Украине была особенно ужасна) — на обгорелые сады и мазанки — не верится, что в этом краю была революция. И как после этого темпа мы снова окунемся в московский водоворот — не могу себе представить!
Напиши о себе и о внутренних своих событиях. Внешние, я знаю, все те же. У всех у нас так же безысходно: безденежье, безработица — и трудно, трудно до тошноты!
Здесь не написала ни одной строки. Посылаю тебе одно из последних московских стихотворений1. Об издании нового сборника бросила думать: не время сейчас таким стихам.
Ольга Николаевна шлет сердечный привет. Машенька сама напишет тебе.
Целую тебя нежно и жду вестей.
Адрес: Почтовое Отделение М. Триполья, Киевского округа. Село Халепье, Ленинская ул., дом 13. Г.Остапенко. Мне.
[На обороте листа:]
Мне снилось: я бреду впотьмах,
И к тьме глаза мои привыкли.
И вдруг — огонь. Духан в горах.
Гортанный говор. Пьяный выкрик.
Вхожу. Сажусь. И ни один
Не обернулся из соседей.
Из бурдюка старик-лезгин
Вино неторопливо цедит.
Он на меня наводит взор,
— Зрачок его кошачий сужен, —
Я говорю ему в упор:
«Хозяин! Что у вас на ужин?»
Мой голос переходит в крик,
Но, видно, он совсем не слышен:
И бровью не повел старик,
Зевнул в ответ и за дверь вышел.
И страшно мне. И не пойму:
А те, что тут со мною, возле,
Те — молодые — почему
Не слышали мой громкий возглас?
И почему на ту скамью,
Где я сижу, как на пустую,
Никто не смотрит?.. Я встаю,
Машу руками, протестую —
И тотчас думаю: Ну что ж,
Итак, я невидимкой стала?
Куда ж теперь такой пойдёшь! —
И подхожу к окну устало…
В горах, перед началом дня,
Такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
В окно — и говорит: Светает…
[12.V.1927 г.]
Комментарии[править]
Написано на листе писчей бумаги, карандашом, по новой орфографии.
1 На обороте листа — недатированный беловой автограф стихотворения. Дата установлена по тетради Парнок (РГАЛИ. Ф.1276. Оп.1. Ед.хр.3). В сборнике «Вполголоса» напечатано с посвящением Е. Я. Тараховской, сестре Парнок.
Дорогой друг!
Спасибо тебе за то, что ты на меня не сердишься и не перестаешь помнить меня и любить, несмотря на мое слишком уж долгое молчание. Но год был настолько труден, и для нас и для близких, что положительно не хватало ни сил, ни времени на душевное общение. Жили, да и продолжаем еще существовать в каком-то полуобморочном состоянии. Ты, наверное, знаешь, что у Ольги Ник<олаевны> умер брат, единственный, еще не старый — всего 44 года прожил на этом чудном свете, и последнис 3 месяца жизни — в состоянии затравленного зверя. Очень тяжело мы это пережили. Осталось у нас, т<о> е<сть> у Олюшки (а это значит, что и у меня), двое его детей — 5-ти летние близнецы. Ольга Ник<олаевна> работает, как вол. Целый день на лекциях, а я сижу дома и перевожу какую-нибудь пакость1. А когда нет работы, хвораю. Давление крови у меня чудовищное! 250 — вместо 140. Недели 3 назад ставили мне пьявки (за уши), выпустили стакана 2 крови. Я очень ослабела, но немного легче стало жить на свете. Милая Женечка! Всего не напишешь в письме, а сказать хочется так много, и все боюсь, что ничего я не успею сделать из того, что хочу и так надо yспеть. На Кавказ меня уже не посылают, чему я очень рада, п<отому> ч<то> лечения кавказского боюсь смертельно: многие мои знакомые после этого умирали. Посылают меня на север — в Сестрорецк. Но и туда я не поеду — и дорого и людно. Мечтаю о тишине и лесе. Думаю, что летом мы не увидимся, и когда увидимся — не знаю. Только знай, что я, несмотря на то, что большая тяжесть на меня навалилась — и чем дольше я живу, тем она тяжелее — все-таки не забываю старых друзей, моей южной родины и всегда думаю о ней с благодарностью.
Стихи у меня — такой мрачности, что и посылать не хочется2. Невеселый я поэт! Жалко, что Попов3 твой меня любит. Счастливее любить не таких!
Собирается все ко мне Валерия Дм<итриевна>4 и никак не соберется. Конечно, надо было бы мне к ней пойти, но: 1) я — свинья, и не могу преодолеть своей непростительной усталости; 2) боюсь Василисы5.
Напиши мне подробно, как Вы все там? Чем тебя лично побаловать? Знаю, что Вам опять трудно. Напиши толком, сколько Вы получаете ежемесячно. Надо что-нибудь выдумать. Напиши 1) о себе; 2) о Любе; 3) об Евгении Антоновне; 3) о Веронике; 4) о мальчиках. Макс написал стихи об Аде6. Напиши откровенно, трогают они тебя или нет? которые тебя больше волнуют — моя «играй Адель»7 или его стихи к Аде? 7-го — уж год, как умер Александр Афан<асьевич>8. Завтра — Пасха. А в душе — мрак.
[На полях:] Ты права, дорогая моя: да воскреснет дух наш! Целую нежно
Ольга Ник<олаевна> сердечно кланяется тебе. Я всех твоих приветствую.
Комментарии[править]
Написано на двойном листе почтовой бумаги в линейку, карандашом, по новой орфографии.
1 В 1929 г. в переводе Парнок вышли «Правдивые повести» А.Барбюса (ГИЗ) и «Аббат Жюль» О.Мирбо («Безбожник»).
2 В первой-половине 1929 г. написаны два очень тягостных по мироощущению стихотворения Парнок: «Трудно, трудно, брат, трехмерной тенью…» (февраль), «От больших обид — душу знобит…» (11 апреля). Впервые опубликовано: Парнок С. Собрание стихотворений. С. 232—233.
3 Лицо неустановленное.
4 Жуковская Валерия Дмитриевна, см. примеч. 2 к письму 7.
5 Жуковская Василиса Александровна, дочь В. Д. Жуковской; о ней см. в письме 6.
6 Стихотворение Волошина «Аделаида Герцык» написано в феврале 1929 г.
7 Стихотворение Парнок «Памяти А. К. Герцык» в тетради датировано 21 ноября <1926 г.> (РГАЛИ. Ф.1276. Oп. 1. Ед.хр.3). Им завершается «Вполголоса». В собрании M.C. Лесмана сохранился беловой автограф этого стихотворения.
8 Спендиаров Александр Афанасьевич (1871—1928) — композитор, многолетний житель Судака. Осенью 1917-зимой 1918 гг. Парнок и Спендиарова связала совместная работа над оперой «Алмаст». Либретто Парнок написано в Крыму на основе армянской народной легенды в обработке О. Туманяна (см.: Парнок С. Собрание стихотворений. С. 261—285).
Милая Женечка!
Очень огорчена твоей болезнию. Выздоравливай же! Из последних сил будем все-таки жить!
Мне очень горько, что ничем основательным не могла порадовать тебя в той посылке, кот<орую> отправила тебе Милочка.
Есть ли у Вас все-таки дрова? Ужасно хочу снять с тебя хотя бы часть забот, но сами мы последние месяцы сидим совсем без денег. Издательства не платят. «Алмаст» в этом сезоне пока еще не идет. Надеюсь, что временно1.
Исполняю твое желание: посылаю несколько отрывков из нового либретто2 и 2 стихотворения, которые я написала недавно, после двухлетнего молчания3.
Целую тебя и помню.
[На полях:] Ольга Ник<олаевна> шлет дружеский привет.
Комментарии[править]
Написано на листке из блокнота, карандашом, по новой орфографии.
1 Опера «Алмаст» была поставлена в июне 1930 г. на сцене Филиала Большого театра; героиню пела М. П. Максакова. Вскоре опера, как произведение «идеологически невыдержанное», была снята с репертуара. Подробнее об этой странице жизни Парнок см.: Коркина Е.Б. С.Парнок и А. Спендиаров: (К истории создания и первой постановки «Алмаст») // Литературные связи: Русско-армянские литературные связи. Исследования и материалы. Ереван, 1981. Т. 3. С. 233-241.
2 В 1913—1915 гг. Парнок работала над оперным либретто без названия — восточной сказкой про Гюльнару и Нуреддина для композитора М. О. Штейнберга. В 1931 г. работа над этим сюжетом была возобновлена с композитором Ю. Л. Вейсберг, будущая опера должна была называться по имени главной героини — «Гюльнара». В РГАЛИ (Ф.1276. Оп.1. Ед.хр.10) хранится машинопись либретто под названием «Арабская сказка: (Из „Тысячи и одной ночи“)». Комическая опера в 4-х действиях и 6-ти картинах. Текст Софии Парнок и Юлии Вейсберг. Музыка Юлии Вейсберг.
3 Парнок не писала стихов с осени 1929 г.; в октябре 1931 г. были написаны четыре стихотворения: «В крови и в рифмах недостача…» (6 октября), «Бывает разве средь зимы гроза…» (посвящено М. П. Максаковой; б октября), «На исходе день невзрачный…» (22-23 октября), «В синеватой толще льда…» (26 октября). Какие именно из этих стихов были посланы Е. К. Герцык, неизвестно, так как их списков при письме не сохранилось.
Вступительная статья к переписке С. Я. Парнок с Н. Е. Веденеевой[править]
Перед нами — человеческие документы, отражающие величайшую в жизни их автора привязанность и как бы комментирующие посвященные Н. Е. Веденеевой замечательные, но до сих пор, увы, не публиковавшиеся в России циклы стихов «Большая Медведица» и «Ненужное добро». Письма отличаются благородной сдержанностью: Парнок, как, может быть, никто, понимала, что эмоциональное бесстыдство самораскрытия, без которого не может жить поэзия, — не для писем, и потому «град и угли огненные», как сказано в «Псалмах», оставлены ею в ограде стихов. Большинство писем написано Парнок во время поездки по Волге, одно — в Москве и два последние в Каринском. Московская записочка отражает начало отношений, письма из Каринского, вероятно, последнее, что вышло из-под ее пера, — на пороге смерти, как бы символизируя любовь до гроба.
К сожалению, биография Парнок известна столь отрывочно, что более подробно, чем это здесь сделано, нельзя осветить многие факты. Письма печатаются по автографам, хранящимся в бумагах сына Н. Е. Веденеевой Е.Сиротинина, который в 1978 г. любезно разрешил мне снять с них копии, не предавая их пока гласности. Теперь, по прошествии стольких лет, я считаю себя вправе опубликовать письма — tempora mutantur, и взгляды на многие вещи изменились.
Адресат писем — Нина Евгеньевна Веденеева (1882 — 31 декабря 1955), крупный ученый-физик. Уроженка Тифлиса, некоторое время она обучалась в университете за границей. При жизни Парнок Веденеева преподавала во 2-м МГУ, впоследствии много лет стояла во главе лаборатории кристаллографии при одном из московских научно-исследовательских институтов. Знакомство с Парнок состоялось в 1932 г.: она была коллегой по МГУ с ближайшим другом Парнок О. Н. Цубербиллер.
С. Я. Парнок — Н. Е. Веденеевой[править]
Милая благодетельница,
чтобы не думать больше о нашем долге1, решила заехать к Вам сегодня же, рискуя даже не застать Вас дома. Оставляю Вам 60 руб. Это по приблизительному подсчету то, что мы Вам должны.
Еще нас смущает вопрос о том, как, не обидев Веру Алексеевну2, компенсировать затраченные ею для нас время и силы. Пожалуйста, помогите нам и в этом, т. к. такова уж наша судьба — быть Вашими должниками.
Чашечку голубую тоже не возвращаю — пусть погостит еще у меня: это единственная реальность, убеждающая меня в том, что поездка моя была не сон и что я, действительно, была в Кашине.
Комментарии[править]
1 Долг, о котором идет речь, связан с совместной летней жизнью в Кашине С.Парнок, Н.Веденеевой и О.Цубербиллер, и под «мы» подразумевается О.Цубербиллер.
2 Имеется в виду прислуга Н.Веденеевой.
Милый друг!
Пишу на дебаркадере, под плеск воды и под грустные мысли о том, что первый блин комом. Волга обмелела, и вот уже 4 дня, как большие Камские пароходы делают свой рейс только от Нижнего. Надеемся, что доберемся до Нижнего маленьким пароходом, а там пересядем на настоящий. Удалось достать комнату в гостинице и без клопов. Это пока — первая удача. Но несмотря на докуку, радуюсь широкой реке и тому, как на ней хорошо дышится. С Кашиным простилась «скрипя сердцем».
Целуем обе.
Очень думаю о моей милой дриаде и жду весточки.
Мой дорогой, мой обожаемый друг!
Вчера с суточным опозданием мы добрались, наконец, до Перми. С большим трудом разыскали, где здесь хранятся письма до востребования, и только сегодня удалось достать их. И вот, наконец, я получила 2 письма от тебя (от 12 VIII и 14-го) — первые за столько дней ожидания и тревоги. Есть вещи, за которые не благодарят, но именно благодарность переполняет меня, когда я вновь и вновь перечитываю эти письма. Они такие ласковые и такие твои! Так ты не знаешь, поняла ли я, или нет, что ты не «не добрая»3. Если бы я не поняла этого, не было бы всего, что было. Я вообще думаю, что и ты и я понимаем друг друга, — только нам надо побольше быть вместе. Я не люблю разлуки, а особенно тогда, когда она предшествует слишком кратким встречам и все новым и новым хотя бы маленьким разлукам. Помнишь, — у Тютчева?
— «Кто может молвить до свиданья
Чрез бездну двух или трех дней?»
Да, Вильгельмина5, к тебе я как-то суеверно-жадна, и ты не должна ни сердиться на меня за это, ни тяготиться этим. Ты бы хотела видеть меня более спокойной? Не хоти. Успеем еще успокоиться! Теперь, когда я знаю, что ты здорова, что ты думаешь обо мне и как думаешь, все в мире в порядке. Даже Пермь, хуже которой я не знаю города, стала совсем милой. Обратное плаванье будет мне отдыхом и радостью. Я знаю, что ждет меня, и каждый день теперь осмыслен.
Отсюда мы должны уйти в полночь, но из-за катастрофического обмеления Камы пароходы идут фантастически, садятся на мель, терпят аварии, и мирное путешествие по реке обращается в авантюру. Не знаю, когда мы будем в Нижнем. Надеюсь, что на этот раз в Казань-то мы приедем не ночью, а днем, и я получу там письма от тебя. А твое письмо в Кинешму так и пропало. Хоть поезжай опять до Рыбинска, чтобы получить его! Наше возвращение по Оке и по Москва-реке, по-видимому, не состоится. В Нижний мы, вероятно, приедем числа 27-го, и некогда уже будет пускаться в новое, тоже рискованное, плаванье, а придется вернуться в Москву поездом. Так мы и будем, как и рассчитывали, 28-го дома, и О<льга> Н<иколаевна> успеет, не торопясь, приступить к своей работе. Не знаю, достаточно ли она отдохнула. Надеюсь, что на обратном пути, за 5 дней на воде, она побольше посвежеет и пободреет. Я очень старалась не переваливать на нее своей тяжести, но ты не знаешь, какая я. Я хотя и мало говорила и не жаловалась, но была сама не своя.
Маленькая-большая! твоя гребля меня беспокоит, как бы «бодрая старушка» не нажила себе большого расширения сердца. Будь здорова, моя милая!
Никаких предтеч рогатых навстречу мне не выходило6 и не выйдет, и ни перед кем колен не преклоню. Да я и не могу этого сделать, т. к. и не вставала с колен с тех пор, как в Кашине очутилась в такой позиции.
Сегодня 22-ое. Ты вчера приехала в Днепропетровск7. Милая! Знаю, что тебе хорошо, и радуюсь этому. Ты, пожалуйста, пойми, что это совсем так. А если полная моя, бескорыстная радость иногда осложняется грустью, то этим нисколько не аннулируется. Ты всегда знай, что мне дорого то, что — твое и что дает тебе счастье. И если я в те минуты, когда ты со своими, не хочу и не могу выходить из тени, то это совсем не потому, что я эгоистична и себялюбива. Одним словом, несмотря на все мои кипения, я в глубине-таки прозрачна, и я твой друг, Вильгельмина. Я не знаю, как ты относишься к слову поэта, но, очевидно, считаешь его легковесней, чем человеческое слово, если ждешь от меня всяких непостоянств. Пойми же мое человеческое и. мое львиное8 слово и поверь ему до конца. Или так тебе уже менее интересно становится иметь дело со львятами?
Я не меньше Лии Исааковны9 знаю, какая ты, и знаю, что ты прекрасна, но я болею тобой, и поэтому не всегда могу быть приятна и понятна тебе, как и ты мне, п<отому> ч<то> ты иногда для меня источник большой боли, как и я для тебя. Но все хорошо и все будет хорошо, п<отому> ч<то> главное есть.
Твоему Жене10 передай привет, и помни, что я тебе о нем сказала. Твоему брату, если это не глупо, тоже.
Нежно тебя люблю, нежно тебя целую и жду.
[На полях:] Ольга Николаевна шлет тебе сердечный привет.
[Приписка в верхнем углу письма:] Чувствуешь, какая на бумаге пыль? Я пишу тебе на палубе. Города за завесой пыли не видно: это Пермь!
Комментарии[править]
3 Парнок говорит о своем стихотворении веденеевского цикла «Большая Медведица»:
Ведь ты не добрая, не злая,
Ведь ты, как сухостой, суха, —
Зачем несу тебе, не знаю,
Я семизвездие стиха.
4 Цитата из пьесы Тютчева «Увы, что нашего незнанья // И беспомощней и грустней?»
5 Происхождение этого прозвища мы не знаем.
6 Возможно, здесь намек на стихотворение из сборника Парнок «Вполголоса» «Медленно-медленно вечер…».
7 В Днепропетровске жил брат Н.Веденеевой, строитель Днепрогэса.
8 Парнок в нескольких письмах говорит о своей львиной природе; семантика подобного отождествления остается неясной. (Парнок — «Лев» по знаку Зодиака. — Ред.)
9 Подразумевается, очевидно, какая-то знакомая Н.Веденеевой.
10 Женя — сын Н.Веденеевой.
С повинной!
Привет из Днепропетровска —
от людоеда и варвара11,
которому не найти названия
даже в словаре Даля.
31.VIII. 1932
Комментарии[править]
11 Судя по этой записочке, Парнок неожиданно изменила свои первоначальные планы и поехала в Днепропетровск, чтобы увидеться с Н.Веденеевой. Этот поступок она сама расценивала как дикий, эксцентричный и потому процитировала свою пьесу из цикла «Ненужное добро», где поэты с их повышенной эмоциональностью сравниваются с дикарями и варварами:
Мы — дикари, мы — людоеды.
Смотри же, помни: еду, еду…
Эх, «еду, еду — не свищу,
А как наеду, не спущу»
Маленькая моя девочка!
Вчерашнее мое письмо ушло только нынче, п<отому> ч<то> почта была закрыта вчера. Сколько дней оно будет странствовать до Москвы, и застанет ли тебя там, — не знаю. Поэтому пользуюсь оказией, и на всякий случай посылаю тебе второе письмо, которое опустит в. Москве в почтовый ящик здешний аптекарь завтра рано утром и которое ты должна будешь получить 8-го вечером или 9-го утром.
Я не хочу, чтобы твои дни омрачались неизвестностью и сомнениями обо мне. Поэтому еще раз повторяю, что мы с трудом, но все-таки благополучно добрались до Каринскогo12. Пока я не раскаиваюсь, что приехала сюда, хотя 3-й день почти беспрерывно мокну под дождем. Сейчас со всех сторон обступила гроза, темно, громыхает, и от этого на сердце еще беспокойней. Мне очень пусто без тебя, милый друг! На мое счастье мне сейчас очень спится, и дни проходят в какой-то ошалелости. Что будет дальше — не знаю, и подумать боюсь. Пока не получила ни одного письма от тебя. Что бы там ни попискивал твой зайчонок, а все-таки, а все-таки…
Пока мы отделены друг от друга только десятками километров и сплошной стеной дождя, но через несколько дней ты отъедешь от меня на сотни километров, а потом еще дальше, и мне будет еще одиноче13. Кстати, в прошлом письме я забыла попросить тебя прислать мне свой крымский адрес. Я напишу тебе несколько раз, я не хочу омрачать твой отдых моим молчанием. Я хочу, чтобы тебе было хорошо, Нина!
После напряжения последних дней наступил полный упадок сил, и я в ужасе, что будет, если эта апатия будет с каждым днем все усиливаться! Пока никуда нельзя было выйти из-за дождя, и я чувствую себя безумно отяжелевшей, всячески.
Здесь очень живописно, и я знаю, что этот пейзаж должен мне очень нравиться, но я пока еще не вижу его.
Как-то ты будешь отдыхать, милая моя? Надеюсь, что начнешь талантливее меня.
Прежде всего, береги себя, — и физически и морально. Забудь свои естествоиспытательские склонности и никак не эксприментируй14. Скушно ли тебе без меня в Москве, или дни так забиты работой, что ты и не успеваешь замечать, что меня там нет? Я очень тебя люблю, Нина!
Утешаю себя всякими разумными мыслями о том, что все хорошо и будет еще лучше. Жду тебя. Комната у нас отличная, терраса тоже, панорама вокруг — хоть куда. Здесь мы пока вполне сыты, а когда пройдет дождевая пора, м<ожет> б<ыть> накопятся и силы и будет откуда их брать для прогулок и проч., станет веселее.
А главное, когда наладится наша переписка, и я буду знать, что с тобой, что ты думаешь и любишь ли меня!
Будь здорова, «мой демон шалый»15, не забывай меня. Пришли мне 10 конвертов с марками, 10 марок и 10 открыток — всего этого здесь нельзя достать.
Твоя приунывшая от дождя
Следующее письмо адресую в Кичкас.
Комментарии[править]
12 На пути в Каринское машина, в которой ехали Парнок и О.Цубербиллер, увязла в глубокой грязи, откуда ее еле вытащили солдаты.
13 Н.Веденеева уезжала в отпуск на юг.
14 Это странное написание появляется еще раз. По-видимому, слово из домашнего лексикона Н.Веденеевой.
15 Цитата из стихотворения цикла «Ненужное добро»:
Моя любовь, мой демон шалый!
Здравствуй, Ниночка, голубчик мой!
Пишу тебе на террасе, ранним утром. Вчера в 5 приемов шел дождь, а в светлые промежутки я ходила на почту, пробовала звонить в Москву (два раза), но телефон, как водится, испорчен. Хотела проверить свой ножтранс16, и очень рада, что он, оказывается, все-таки действует. Тьфу, тьфу, тьфу! (Правым ртом через левое плечо). Жив курилка и перебирает еще ногами! Дружочек мой! Ходила я звонить Верочке17, п<отому> ч<то> очень опечалилась вчера ее открыткой, написанной каким-то диким почерком, в которой она ласковенько говорит мне, что совсем больна, что вот уже 8 дней у нее высокая температура (39®) и что «будет больна еще долго». У нее, как сейчас водится в Москве, желудочная инфекция, а говоря понятней — острый колит (а м<ожет> б<ыть> дизентерия, п<отому> ч<то> с кровью).
Пойду звонить к ней утром, предложу свои услуги. Очень мне грустненько, что я не хожу за ней, когда ей так нехорошо! Она была так добра и чутка ко мне, когда я хворала. А я выхожу такой скаредной в отношениях с ней, когда хворает она. Если б не Ольга [32] Ник<олаевна>, которая, конечно, не пустит меня одну в Москву, я сейчас бы поехала к Верочке. Но она пишет, что ходить за ней есть кому. Она всегда так затяжно и гнило xворает, что мне очень страшно, когда она заболевает. Если б она ушла, для меня это было бы большим ударом, — я потеряла бы близкого поэта и преданного друга и наперсницу в сердечных моих горестях. Она — наш друг — мой и твой. Думай о ней с любовью и хоти, чтобы она жила!
Ее открытку я получила вчера одновременно с твоей (от 21/VII), в которой ты вдруг вспоминаешь Верочку и велишь ей кланяться. От тебя с 24-го нет опять писем. Вчера (27-го!) получена телеграмма, посланная 22-го. На ней отметка педантичной почты («23-го выходной день»), т<о> е<сть> 23-го — воскресенье почта гуляла и поэтому телеграмма не могла быть доставлена в этот день, а 24-го, 25-го и 26-го почта, очевидно, очухивалась после выходного дня (о чем в педантическом примечании конечно не упоминается)…
Милая моя! Будь здорова. Крепенько тебя целую, ангел мой! Очень прошу тебя: когда приедешь в Москву 20-го, будь осторожна в еде. Не ходи обедать в Дом ученых и ни в какие другие заведения. Пусть лучше Вера Ал<ексеевна> постряпает для тебя в этот день дома. Так вернее. Ладно? Не кушай килек, камсы, консервов, мороженого, не пей прохладительных напитков, а лучше всего скорей приезжай к нам, а мы-то уж тебя покормим не за страх, а за совесть! Все те же ли у тебя планы, т<о> е<сть> собираешься ли ты в тот же день, как вернешься с Днепростроя, направиться в Каринское?
На этот вопрос не забудь ответить заблаговременно, чтобы я могла послать за тобой отсюда на станцию лошадь. Ты выйди из вагона простоволосая, и по твоей белой головушке тебя среди всех отличит возница. А ты, выйдя, спроси, нет ли кого из Каринского. Ладно?
Голубчик мой! Я тебе писала вчера утром и отправила заказным, но ввиду исключительной работы почты — в Кичкасе, ввиду того, что 2 заказных письма моих там и 1 телеграмма прилипли к чьим-то пытливым рукам, у меня нет никакой веры в то, что и вчерашнее мое письмо не постигнет та же участь. Писать незнакомцам у меня нет никакой охоты (пусть развлекаются собственными средствами), а человек я упрямый и хочу, чтобы мои письма все-таки доходили до тех людей, кому я их адресую (хотя бы во вторую очередь!). Поэтому это письмо я хочу отправить с обратной распиской, если этот вид ручательства за доставку корреспонденции сохранился. А действительность этой гарантии мы таким образом проверим на опыте. Ведь ты у меня естествоиспытатель? Вот и я эксприментирую (правда в совсем другой области).
Ты в своей ответной телеграмме пишешь, что «часто писала с Днепростроя». Так вот оттуда я получила только 1 письмо и 1 открытку. Я же послала тебе в Кичкас 3 письма, из коих 2 заказными (9-10-го и 11 июля), и ни их, ни моей телеграммы от 13/VII ты до сих пор (сейчас уже 28/VII) не получила. Положение совершенно ясное, не так ли?
Заметно похолодало. Утра и вечера уже очень прохладные, и я ожила, стала xopошо спать, все «чудеса» мои кончились — я не падаю, не ношусь по комнате и прочнее держусь на ногах. С удовольствием чувствую твердую землю под ногами и хватаюсь за нее всей ножной пятерней!
Рррр! Львы как будто опять котируются на бирже.
Целую тебя нежненько и крепенько и всячески.
P.S. Да! Меня смущает одно обстоятельство, и не знаю, как тебе об этом сказать… предположим, скажу хотя бы так:
Как мне это ни прискорбно,
Здесь на виллах нет уборных,
Но повсюду, мой кумир,
Приготовлен вам…
А все прочее в порядке, и живем мы здесь удобнее и не менее вкусно, чем в Кашине.
Комментарии[править]
16 Парнок иронически обыгрывает пристрастие того времени к обычно нелепым сокращениям; ножтранс — ножной транспорт.
17 Звягинцева Bеpa Клавдиевна (1894—1972) — поэт и переводчик, близкая знакомая Парнок. После смерти Парнок ее либретто оперы А. Спендиарова «Алмаст» было издано в переработке В. Звягинцевой.
Л. В. Эрарская — Е. К. Герцык и Л. А. Жуковской-Герцык[править]
Дорогие мои,
завтра будет месяц, как умерла наша Соня. Я ее застала уже в гробу — она умерла в половине двенадцатого дня, а я пришла в пять часов. Она заболела 25-го в ночь — началось с желудка — она не могла переварить грибы — никакие клизмы не помогали, начались рвота и удушье, сердце начало плохо работать, она, бедная, металась в смертельной тоске и к ночи впала в бессознательное состояние. Все смотрела в правый угол и от кого-то отмахивалась. При ней были O<льга> Н<иколасвна> и Н<ина> Е<вгеньевна>1, 26-го, в 11 1/2 час. она, не приходя в себя, умерла от разрыва сердца. Лицо ее было изумительно, она улыбалась радостно и сразу помолодела, потом через несколько часов — скорбная складка залегла между бровями, а когда мы ее привезли в Москву (75 верст на лошади), лицо стало мудро-спокойным с печатью вечной и неразрешимой тайны. О<льга> Н<иколаевна> все вспрыскивала ей формалин, и потому Соня совсем не разложилась. Отпевание было там, в Каринском, а тут была панихида. С такой громадной любовью и нежностью были мы около нее все время. Так все были потрясены и выбиты из колеи. Сколько было слез и отчаяния около ее гроба. О<льга> Н<иколаевна> — святой человек, человек, который стоит на большой духовной высоте. Это герой нашего серого будня. Она была ею при жизни Сони, и осталась ею после ее смерти. Теперь мы так часто собираемся около О<льги> Н<иколаевны>-- в этой громадной с голубой лампой комнате. На письменном столе стоят все Сонины какие только есть портреты и масса цветов. Сначала было жутко и до отчаяния тоскливо в их комнате без Сони. Теперь появилось сознание, что она жива, что она с нами, и новое чувство, что ей там стало легче. Я познакомила К<ору> Е<вгеньевну>2 с О<льгой> Н<иколаевной> — для О<льги> Н<иколаевны> эта встреча была радостью — т<ак> к<ак> было письмо. Похоронили на Введенских горах. Прелестное место. Над головой голубые ели. Могила вся в цветах. Послезавтра будет панихида, а вечером собрание друзей! Да, столько пережито, что трудно написать, рассказать! Столь ко моментов совершенно незабываемых на всю жизнь! Знаю, что единственно, что примиряет с ее смертью, — это сознание, что болезнь бы ее прогрессировала бы и превратила бы нашу Соню в живой с еле ворочащимся языком труп. Это самое страшное для нее и для всех было бы!
Ну вот! И теперь мне хочется верить, что и я скоро умру, а с другой стороны спрашиваешь себя, а с чем ты предстанешь туда? Ничего не достигнуто и ничего не сделано! Милые мои, я бездарный человек в жизни — во всех отношениях, из-за этого я страдаю и сама мучаюсь! Боже мой, с каким бы я наслаждением пожила бы около Любы — чтобы помочь ей. Знаю, что ей послана громадная помощь моральная, но ведь физически я бы ей пригодилась бы! Женичка, Вы пишете про мою силу и мятежность — милая — я мечтаю о покое — я мечтаю быть смиренной, кроткой и ясной и любящей! Ах, милая, я ничего не умею, я такой ребенок — который и ходить еще не умеет! Но я поднимусь на ноги — верьте в меня, только Вы верьте! Слышите? Женичка, я иногда завидую Вашей умудренности и Вашей внутренней покорности. А я безумная и дикая все еще — все еще! И иногда мне кажется, что все это происходит-- от пустоты, нелюбви и эгоизма!
Теперь, что с Любой? Я сегодня Вам послала 25 р. только, а хотела больше, но сейчас невыясненности с театром, я пока еще фактически не служу. Как Любино здоровье? Почему о письме ни слова? И о К<оре> Е<вгеньевне> ни слова! З<инаида> М<ихайловна>3 в Москве, я у нее была! Она очень похудела, но здорова.
Мои дорогие! Целую Вас и очень люблю. Пишите хоть открытки, пожалуйста!
Ваша Людмила.
Открытку Любы получила. Еще раз, дорогая, поздравляю тебя со дней имянин — желаю радости и здоровья.
Дорогая Женя! Посылаю Вам стихи Сони за три недели до ее смерти:
«Будем счастливы во что бы то ни стало»…
Да, мой друг, мне счастье стало в жизнь!
Вот уже смертельная усталость
И глаза и душу мне смежит.
Вот уж не бунтуя, не противясь
Слышу я, как сердце бьет отбой.
Я слабею и слабеет привязь
Крепко нас вязавшая с тобой.
Вот уж ветер вольно веет выше, выше,
Все в цвету, и тихо все вокруг.
До свиданья, друг мой! Ты не слышишь.
Я с тобой прощаюсь, дальний друг.
Каринское
31 июля 1933 г.
Эти стихи посвящ<ены> Н<ине> Е<вгеньевне>, первые строчки — как цитата самой Н<ины> Е<вгеньевны> (из ее письма к Соне). Правда, какие замечательные, полные предчувствия стихи?
Ах, Женичка, я живу и не отдаю себе отчета — как во сне! И Сонина смерть — это сон для меня. И кажется, что я проснусь и жизнь будет, как кошмар! На сегодня больше не пишется.
Целую.
Комментарии[править]
Письмо печатается по автографу из архива Т. Н. Жуковской (Черноголовка, Московской обл.) с сохранением особенностей оригинала.
1 О. Н. Цубербиллер и Н. Е. Веденеева.
2 Речь идет о К. Е. Антаровой — певице (контральто), артистке Большого театра, авторе теософской книги «Две жизни».
3 Гагина З. М., см. о ней примеч. 1 к письму 3 Е. Герцык.