Письма 1848-1852 (Гоголь)

Письма 1848-1852
автор Николай Васильевич Гоголь

Опубл.: 1852. Источник: az.lib.ru

Николай Васильевич Гоголь

Письма 1848—1852

«Полное собрание сочинений в четырнадцати томах»: Издательство АН СССР, 1937—1952;

От редакции

ОТ РЕДАКЦИИ

Четырнадцатый том содержит письма Гоголя за 1848—1852 гг. В конце тома (см. «Дополнения») дается несколько писем разных лет, пропущенных по недосмотру в предыдущих томах настоящего издания и черновые редакции к текстам первого тома.

В составе тома — 301 письмо Гоголя (к 62 адресатам), из которых 65 не были известны Шенроку. Семнадцать из этих шестидесяти пяти писем публикуются впервые. Кроме того, многие письма, печатавшиеся раньше с пропусками, даются полностью.

Большинство писем, входящих в том, печатается по подлинникам (79 %) и авторитетным копиям (10 %), остальные — по наиболее исправным печатным текстам. Благодаря этому устранен целый ряд искажений и неточностей, имевших место в предыдущих изданиях. Даты писем также уточнены и исправлены.

Сокращенные обозначения архивохранилищ:

Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина. Москва — ЛБ

Государственный исторический музей. Москва — ИМ

Центральный государственный литературный архив. Москва — ЦГЛА

Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Ленинград — ПД

Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Ленинград — ПБЛ

Библиотека Академии Наук УССР. Киев — КАБ

Институт литературы Академии Наук УССР. Киев — КИЛ

Полтавский городской музей — ПГМ

Даты писем, приводимые без указания стиля, относятся к старому стилю.

Тексты всех писем, включенных в настоящий том, подготовлены и комментированы А. Н. Михайловой. Даты жизни Гоголя (1848—1852 гг.) составлены ею же.

Даты жизни Гоголя, 1848—1852

1848.

8 января н. ст.

Цензурное разрешение № 1 журнала «Москвитянин» за 1848 г. со статьей Шевырева о «Выбранных местах из переписки с друзьями», содержащей полемику с критиками книги Гоголя.

10 января н. ст.

Гоголь пишет письмо к В. А. Жуковскому о значении и цели искусства.

Письмо № 1.

12 января н. ст.

Цензурное разрешение № 1 журнала «Современник» за 1848 г. с первой статьей Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года», содержащей очерк натуральной школы и ее метода реалистического изображения действительности. Характеризуя основоположника этой школы, Гоголя, Белинский отмечает народность его творчества, оригинальность и самобытность, силу влияния на русскую литературу.

18 января н. ст.

Гоголь извещает А. А. Иванова, что на днях выезжает из Неаполя и что «в городе неспокойно».

Письмо № 5.

22 января н. ст.

Гоголь из Мальты сообщает А. П. Толстому о революционном движении в Сицилии: «Дела короля совершенно плохи: Мессина, Катания — всё восстало…» Упоминает о перенесенных страданиях от морской болезни.

Письмо № 6.

23 января н. ст.

Гоголь из Мальты пишет А. М. Вьельгорской, что из Неаполя его «выгнали раньше», чем он полагал, «разные политические смуты…»

Письмо № 7.

27 января н. ст.

Отъезд Гоголя из Мальты.

Письмо № 10.

Середина февраля.

Гоголь в Иерусалиме, куда он вместе со своим школьным товарищем, русским генеральным консулом в Сирии и Палестине К. М. Базили, прибыл «через Сидон и древний Тир и Акру…»

Письма №№ 11-16; «Записки», II, стр. 165.

16 февраля.

Хвалебный отзыв Гоголя о работе К. М. Базили «Сирия и Палестина».

Письмо № 11.

29 февраля.

Цензурное разрешение № 3 журнала «Современник» за 1848 г., содержащего вторую статью Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года» с одобрительным отзывом о трех «письмах» Н. Ф. Павлова, посвященных разбору «Выбранных мест из переписки с друзьями» и с ответом на выпады Шевырева в № 1 «Москвитянина».

18 марта.

Гоголь в Бейруте ожидает парохода, чтобы ехать в Константинополь.

Письмо № 16.

6 апреля.

Отъезд Гоголя вместе с К. М. Базили из Бейрута в Смирну и Константинополь.

Письмо № 19.

13 апреля.

Гоголь в Константинополе.

Письма № 20-22.

14 апреля.

Отъезд Гоголя из Константинополя.

Письмо № 22.

16 апреля.

Прибытие Гоголя в Одессу на пароходе-фрегате «Херсонес».

«Одесский Вестник» от 17 апреля 1848 г., № 30-31.

16-30 апреля.

Гоголь находится в Одесском карантине по случаю холерной эпидемии. Его навещают А. А. Трощинский, Л. С. Пушкин, Н. Г. Тройницкий, Н. В. Неводчиков. Он просит последнего принести в карантин «Мертвые души» и две-три книжки «Москвитянина». Читает в № 4 «Москвитянина» адресованное ему письмо Жуковского «О поэте и современном его значении».

«Одесский Вестник» от 17 апреля 1848 г., № 30-31; письма №№ 24, 26, 37; «Библиографические Записки» 1859, № 9, стр. 263—264.

1 мая.

Некоторые школьные товарищи и друзья «в сообществе многих почитателей знаменитого русского таланта» дали обед в честь Гоголя.

«Одесский Вестник» от 19 мая 1848 г., № 40.

1-7 мая.

Гоголь по выходе из карантина останавливается у А. А. Трощинского. Неоднократно навещает Л. С. Пушкина и Н. Г. Тройницкого, вспоминает о Пушкине, беседует «о порядках в отечестве, о новейших явлениях в русской литературе». Вместе с К. М. Базили делает визит А. С. Стурдзе.

Сборник «Из прошлого Одессы». Одесса. 1894, стр. 126—127.

7 мая.

Отъезд Гоголя из Одессы.

Письмо № 28.

9 мая.

Приезд Гоголя в Васильевку.

Письмо № 29; «Материалы» Шенрока, IV, стр. 703.

9 мая — 24 августа.

Гоголь в Васильевке. Заботится о благоустройстве сада. Ездит в Полтаву и Сорочинцы. Страдает от жары и переносит сильное желудочное заболевание. Вокруг — холерная эпидемия, засуха и неурожай.

Письма №№ 34, 35, 38, 41-44; О. В. Головня, стр. 35.

16 мая.

Гоголь пишет Н. Н. Шереметевой, что мысль о его «давнем труде», о втором томе «Мертвых душ», его «не оставляет».

Письмо № 30.

19-21 мая.

В Васильевке гостит друг семьи Гоголей С. В. Скалон с семьей.

«Материалы» Шенрока, IV, стр. 703—704.

25 мая.

Отъезд Гоголя в Киев.

«Материалы» Шенрока, IV, стр. 704.

Конец мая — начало июня.

Гоголь в Киеве, у Данилевских. Видится здесь с М. А. Максимовичем, Ф. В. Чижовым. Знакомится с А. М. Марковичем. Присутствует на вечере у М. В. Юзефовича.

«Записки», II, стр. 240—241; «Материалы» Шенрока, IV, стр. 704.

3 июня.

Гоголь в Васильевке. Отвечает на резкое письмо К. С. Аксакова о «Переписке с друзьями», о которой Гоголь думал, что она уже «предана забвению». Признаваясь, что «до сих пор еще не имел духу взглянуть» на свою книгу, Гоголь защищает ее от обвинения в том, что она — ложь.

Письмо № 31.

8 июня.

Гоголь пишет П. А. Плетневу: «Брался было за перо, но или жар утомляет меня, или я всё еще не готов. А между тем чувствую, что, может, еще никогда не был так нужен труд, составляющий предмет давних обдумываний моих и помышлений, как в нынешнее время».

Письмо № 33.

15 июня.

Прочитав драму К. С. Аксакова «Освобождение Москвы в 1612 году», Гоголь выражает недовольство ею.

Письмо № 38.

12 июля.

Сдержанная оценка драмы К. С. Аксакова, данная Гоголем в письме к С. Т. Аксакову.

Письмо № 43.

17 августа.

«Свидетельство», выданное Гоголю «на проезд его в города С.-Петербург и Москву по собственным делам» полтавским гражданским губернатором Н. И. Ознобишиным.

См. подлинник (КИЛ).

Лето, до 24 августа.

Гоголь пишет письмо Н. Ф. Павлову по поводу трех «писем» последнего в «Московских Ведомостях» (1847) о «Выбранных местах из переписки с друзьями».

Письмо № 46.

24 августа.

Отъезд Гоголя из Васильевки в Сорочинцы, к Данилевским.

«Материалы» Шенрока, IV, стр. 704, 715.

Конец августа — начало сентября.

Гоголь вместе с Данилевскими отправляется к А. М. Марковичу в с. Сварково Глуховского уезда Черниговской губ., где гостит несколько дней. Оттуда в экипаже Марковича едет в Глухов и далее на север.

Письма №№ 47-49, «Материалы» Шенрока, IV, стр. 715.

5 сентября.

Гоголь в Орле.

Письмо № 49.

12 сентября.

Гоголь в Москве.

Письмо № 50.

Вторая половина сентября — начало октября.

Гоголь в Петербурге. Видится с П. А. Плетневым, Вьельгорскими, Н. Я. Прокоповичем, А. О. Смирновой, П. В. Анненковым. Расспрашивает последнего о революционных событиях в Париже. На вечере у А. А. Комарова знакомится с Некрасовым, Панаевым, Дружининым, Гончаровым и Григоровичем. В разговоре дает «почувствовать, что его знаменитые „Письма“ писаны им были в болезненном состоянии, что их не следовало издавать, что он очень сожалеет, что они изданы».

Письма №№ 52, 54, 57; «Записки», II, стр. 207; И. И. Панаев, Полн. собр. соч., VI, М. 1912, стр. 330.

14 октября.

Гоголь в Москве. Остановился у Погодина.

Письма №№ 57, 58.

29 октября.

Гоголь интересуется лекциями по истории русской литературы, которые В. А. Соллогуб начал читать своей жене и свояченице, А. М. Вьельгорской, и выражает желание принять участие в чтении этих лекций, начав со второго тома «Мертвых душ». Он дает советы А. М. Вьельгорской при встречах с Далем «заставлять его рассказывать о быте крестьян в разных губерниях России», так как «между крестьянами особенно слышится оригинальность нашего русского ума», а Плетнева «расспрашивать о всех русских литераторах, с которыми он был в сношениях», потому что «эти люди были более русские, нежели люди других сословий».

Письмо № 60.

11 ноября.

«В честь пребывания Гоголя в Москве Погодин торжественно отпраздновал день своего рождения во фраках и белых галстуках». На вечере присутствовали кн. Г. А. Щербатов, П. П. Новосильцев, И. В. Киреевский и др.

Барсуков, IX, стр. 478—479.

20 ноября.

Отзыв Гоголя о первой части «Одиссеи», переведенной Жуковским. Сообщение о своей работе: «Соображаю, думаю и обдумываю второй том „М<ертвых> д<уш>“. Читаю преимущественно то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде, чем примусь сурьезно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить противу языка».

Письмо № 65.

Конец декабря.

Гоголь переезжает от Погодина к А. П. Толстому (на Никитский бульвар, в дом Талызина).

Письмо № 70; Барсуков, IX, стр. 476.

Зима 1848-49 г. (декабрь — февраль).

Всю зиму Гоголь здоров, крепок и бодр физически. Часто бывает у Аксаковых, читает им «Одиссею» в переводе Жуковского, а также русские песни, собранные А. В. Терещенко. Занимается сербским языком с О. М. Бодянским, чтобы понимать красоты песен, собранных Вуком Караджичем.

«Записки», II, стр. 209, 222—223.

1849.

Начало весны.

С появлением первых оттепелей здоровье Гоголя ухудшается. Он становится «задумчивее, вялее, и хандра очевидно стала им овладевать».

«Записки», II, стр. 223.

19 марта.

День, который Гоголь считал днем своего рождения, он проводит у Аксаковых и обедает у них вместе с П. М. Языковым.

«Записки», II, стр. 223.

30 марта.

Гоголь дает восторженную характеристику «Домострою», только что напечатанному во «Временнике Московского общества истории и древностей российских».

Письмо № 80.

3 апреля.

Гоголь жалуется на «недвижность» в своих литературных занятиях и на охватившее его «оцепенение».

Письмо № 85.

Весна.

Голод, эпидемические болезни, падеж скота в Васильевке. Младшая сестра Гоголя, Ольга, лечит больных и заводит аптечку. Гоголь присылает деньги на лекарства и помощь голодающим.

О. В. Головня, стр. 35; «Литературный Вестник» 1902, кн. 1, стр. 62-65; письма №№ 76, 82, 83, 93, 102.

7 мая.

Просьба Гоголя к Аксаковым пригласить на именинный его обед Армфельда, Загоскина, Самарина и Павлова «совокупно с Мельгуновым».

«Записки», II, стр. 223; письмо № 92.

9 мая.

Традиционный именинный обед Гоголя в погодинском саду. Среди гостей — И. С. Аксаков, М. П. Погодин.

«Русский Архив» 1895, № 12, стр. 432.

Май.

Гоголь болен; он жалуется на «тяжелое расстройство нервическое», увеличившееся «от некоторых душевных огорчений».

Письма №№ 91, 93-98.

5 июня.

Поездка Гоголя с Погодиным к П. А. Вяземскому в Остафьево. Дорогой — разговоры «о Европе, о России, правительстве». У Вяземского — беседа «о Карамзине, о крестьянах, о Петре Великом, литературе и пр.» Осмотр остафьевского архива. Запись, оставленная Гоголем: «5 июня 1849. Рылись здесь Гоголь…» Далее — подписи М. П. Погодина, Н. С. Всеволожского и П. А. Вяземского.

Барсуков, X, стр. 194—195; автограф-запись Гоголя в фонде Вяземских (ЦГЛА).

20 июня (н. ст.) — сентябрь.

В Чехии, в газете «Národni Noviny», печатаются на чешском языке (в переводе К. Гавличка-Боровского) «Мертвые души» и «Лакейская» Гоголя.

«Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя», вып. I. СПб. 1907, стр. 73.

15 июня.

На вечере у Хомяковых присутствуют Гоголь и Ю. Ф. Самарин.

«Из московской жизни сороковых годов». Дневник Е. И. Поповой. СПб. 1911, стр. 154.

22 июня.

Встреча Я. К. Грота с Гоголем у Шевырева.

«Переписка Грота с Плетневым», III, стр. 443.

25 июня.

Я. К. Грот у Гоголя. Намерение последнего поездить по России, чтобы изучить ее во всех отношениях. Приезд в Москву А. О. Смирновой. Гоголь навещает ее в гостинице «Дрезден». Знакомство его с братом Смирновой по матери, Л. И. Арнольди.

«Переписка Грота с Плетневым», III, стр. 444: Л. И. Арнольди, стр. 59-60.

26 июня.

Гоголь посещает А. О. Смирнову. Застает у нее Л. И. Арнольди и Ю. Ф. Самарина.

Л. И. Арнольди, стр. 60.

27 июня.

Смирнова с Л. И. Арнольди у Гоголя. Вечером — Гоголь у Смирновой.

Л. И. Арнольди, стр. 62.

28 июня.

Гоголь был у Грота, но не застал его.

«Переписка Грота с Плетневым», III, стр. 455.

1 июля.

Гоголь просит А. М. Марковича составить и прислать ему «маленький сельский календарь годовых работ, как они производятся… в Черниговской губернии».

Письмо № 107.

4 или 5 июля.

Гоголь прощается с Я. К. Гротом и просит присылать ему «сведения касательно русского народа».

«Переписка Грота с Плетневым», III, стр. 455.

5 или 6 июля.

Отъезд Гоголя из Москвы вместе с Л. И. Арнольди.

«Переписка Грота с Плетневым», III, стр. 455.

Июль.

Гоголь с Л. И. Арнольди проводят четыре дня в имении А. О. Смирновой Бегичево Медынского уезда Калужской губ. Наблюдая сенокос, Гоголь восхищается костюмами бегичевских крестьянок и заставляет гостившего у Смирновых художника Алексеева «рисовать их со всеми узорами на рубашках». Ездит по окрестным деревням, посещает имение родственников Пушкина по жене, Гончаровых. Вечерами читает вслух «Одиссею» в переводе Жуковского. На пятый день вместе с Арнольди и Смирновыми переезжает в Калугу, в загородный губернаторский дом. Продолжает работу над «Мертвыми душами». Читает сначала Смирновой, потом Смирновой и Арнольди несколько глав из второго тома поэмы.

Л. И. Арнольди, стр. 68-69, 72, 74-81; письмо № 113.

Около 29 июля.

Гоголь возвращается в Москву вместе с кн. Д. А. Оболенским.

«Русская Старина» 1873, № 12, стр. 941.

29 июля.

Гоголь посылает А. О. Смирновой из Москвы «Домострой».

Письмо № 111.

Начало августа.

Гоголь живет на даче у С. П. Шевырева и «с необыкновенной таинственностью» читает ему первые главы второго тома «Мертвых душ».

Барсуков, X, стр. 324.

7 августа.

И. В. Киреевский видится с Гоголем и узнает, что второй том «Мертвых душ» написан, но не приведен в порядок, для чего требуется еще год.

«Русский Архив» 1909, № 5, стр. 114.

14 августа.

Приезд Гоголя к Аксаковым в Абрамцево.

«Записки», II, стр. 228.

18 августа.

Чтение Гоголем Аксаковым первой главы второго тома «Мертвых душ».

«Записки», II, стр. 228—229.

После 18 августа.

Отъезд Гоголя из Абрамцева в Москву.

«Записки», II, стр. 229.

24 августа.

«Свидетельство», выданное Гоголю московским оберполициймейстером, «для свободного следования в губернии Тульскую, Орловскую и Калужскую и обратно в Москву».

См. подлинник (в музее Т. Г. Шевченко в Киеве).

57 августа.

С. Т. Аксаков пишет Гоголю свои критические замечания на прослушанную им первую главу второго тома «Мертвых душ» и отмечает, что талант Гоголя «стал выше и глубже».

«История моего знакомства», стр. 187.

Сентябрь — начало октября.

Поездка Гоголя в окрестности Москвы и смежные губернии (в том числе в Калугу, к А. О. Смирновой).

Письма №№ 120, 138.

21 сентября.

Неожиданный приезд Гоголя в Абрамцево.

«Русская Мысль» 1915, № 8, стр. 115.

27 сентября.

Отъезд Гоголя из Абрамцева в Москву вместе с О. С. Аксаковой.

«Русская Мысль» 1915, № 8, стр. 115.

15 октября.

Гоголь, И. В. Киреевский, А. А. Григорьев и др. на вечере у М. П. Погодина. «Духовная беседа, а Гоголь скучал и улизнул».

Барсуков, X, стр. 326.

После 15 октября.

В Москву приезжает М. А. Максимович, чтобы повидаться с Гоголем, и остается здесь на зиму.

Барсуков, X, стр. 327.

31 октября.

Цензурное разрешение ноябрьской книжки «Отечественных Записок» с сочувственным отзывом в «Театральной хронике» о постановках в Александринском театре комедий Гоголя «Женитьба» и «Ревизор» и комической сцены «Тяжба» с участием приехавшего из Москвы М. С. Щепкина.

Ноябрь.

О. С. Аксакова, уведомляя сына Ивана о найме дома в Москве, сообщает, что Гоголь был у нее два раза.

«Русская Мысль» 1915, № 8, стр. 118.

3 декабря.

А. Н. Островский в доме Погодина в присутствии Гоголя читает свою комедию Банкрот" («Свои люди — сочтемся»). Гоголь пишет К. И. Маркову о героях второго тома «Мертвых душ».

«Русская Старина» 1872, № 1, стр. 121; письмо № 127.

6-15 декабря.

Жалобы Гоголя на вялость и медлительность в работе, на «неписательное расположение» и одолевшую его умственную спячку.

Письма №№ 128, 130, 131.

21 декабря.

Гоголь является к О. М. Бодянскому и поздравляет его с «победой над супостаты», т. е. с возвращением в Московский университет. Разговор о сборнике украинских песен.

«Русская Старина» 1888, № 11, стр. 401—402.

Зима 1849-50 г.

Частые встречи Гоголя с О. М. Бодянским и М. А. Максимовичем. Посещения ими Аксаковых. Слушание украинских народных песен в исполнении Н. С. Аксаковой. «Тарас Бульба» издан на датском языке.

«Записки», II, стр. 209—210; Дневник Бодянского, стр. 409; «Отблески», изд. 2. СПб. 1908, стр. 2.

1850.

Начало января.

Гоголь вторично читает Аксаковым первую главу второго тома «Мертвых душ» (в переработанном виде).

«Записки», II, стр. 229—230.

9 января.

Гоголь проводит вечер у Аксаковых. Разговор о работе над «Мертвыми душами».

«Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 184—185.

16 января.

Гоголь у Аксаковых слушает чтение отрывков из «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии». Отзыв его о «Бродяге» И. С. Аксакова и совет К. С. Аксакову заняться составлением русского словаря.

«Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 186.

19 января.

Гоголь читает «Мертвые души» М. П. Погодину и М. А. Максимовичу и в тот же день (вторую главу второго тома) — Аксаковым.

Барсуков, XI, стр. 133; «История моего знакомства», стр. 188.

20 января.

С. Т. Аксаков сообщает сыну Ивану свои впечатления от чтения второй главы «Мертвых душ», которая «несравненно выше и глубже первой».

Барсуков, XI, стр. 134.

После 20 января — до конца мая.

Гоголь читает Аксаковым третью главу второго тома «Мертвых душ».

«Записки», II, стр. 230.

Первая половина февраля.

Болезнь Гоголя.

«История моего знакомства», стр. 189, письма №№ 141—147.

28 февраля.

Едва оправившись от болезни, Гоголь по просьбе Жуковского пишет большое письмо с описанием Палестины.

Письмо № 148.

19 марта.

День своего рождения Гоголь по обычаю проводит у Аксаковых. Пение украинских народных песен. Присутствуют О. М. Бодянский, М. А. Максимович, А. С. Хомяков, С. М. Соловьев.

«Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 217.

9 мая.

Именинный обед Гоголя в погодинском саду. Среди: гостей — К. С. и Г. С. Аксаковы, Н. В. Берг, А. Н. Островский, А. И. Кошелев, М. П. Погодин, М. А. Максимович.

Н. В. Берг, стр. 122, письмо № 166.

12 мая.

О. М. Бодянский у Гоголя. Разговор о литературе. Мнение Гоголя о желательности издания в Москве журнала под редакцией Бодянского наподобие «Чтений в имп. Обществе истории и древностей российских», с прибавлением отдела «Изящная словесность».

Дневник Бодянского, стр. 407—409.

21 мая.

Гоголь на именинном обеде у К. С. Аксакова вместе с О. М. Бодянским, М. А. Максимовичем, А. С. Хомяковым, Д. Н. Свербеевым.

Дневник Бодянского, стр. 411.

Весна.

Гоголь через Веневитиновых делает предложение А. М. Вьельгорской и получает отказ. Прекращение его переписки с Вьельгорскими.

«Материалы» Шенрока, IV, стр. 739—741; письмо № 174.

Конец мая или 1 июня.

Гоголь читает Аксаковым «новую» (четвертую) главу «Мертвых душ».

«И. С. Аксаков в письмах», II, стр. 324.

13 июня.

Обед у Аксаковых и отъезд Гоголя с Максимовичем на долгих из Москвы на Украину. Ночевка в Подольске. Встреча здесь с Хомяковыми.

«Записки», II, стр. 231.

14 июня.

Продолжение пути. Ночевка в Малом Ярославце.

«Записки», II, стр. 231.

16 июня.

Ночевка в Калуге. Днем — обед у А. О. Смирновой. Встреча Гоголя в ее доме с гр. А. К. Толстым.

«Записки», II, стр. 231—234.

19 июня.

Гоголь и Максимович в имении И. В. Киреевского Долбино и в монастыре Оптина пустынь.

Барсуков, XI, стр. 145.

20 июня.

Гоголь и Максимович в Петрищеве, у А. П. Елагиной.

«Записки», II, стр. 231.

24 июня.

Ночевка в Севске. Гоголь и Максимович слушают плач плакальщиц по умершей. Гоголь поражен «поэтичностью этого явления».

«Записки», II, стр. 237—238.

25 июня.

Расставшись в Глухове с Максимовичем, Гоголь едет в Сварково к А. М. Марковичу.

«Записки», II, стр. 231; письмо № 180.

26-30 июня.

Гоголь приезжает в имение А. С. Данилевского Дубровное и, не застав там хозяина, едет к нему в Сорочинцы.

Письма №№ 181, 182.

1 июля.

Приезд Гоголя в Васильевку.

Письмо № 183.

Лето.

Гоголь производит под своим наблюдением ремонт дома в Васильевке.

О. В. Головня, стр. 49.

10-18 июля.

По совету А. О. Смирновой Гоголь пишет письмо, предназначая его либо министру внутренних дел, либо министру просвещения, либо шефу жандармов гр. А. Ф. Орлову, с просьбой о пенсионе или единовременном пособии, а также о заграничном паспорте, для того, чтобы иметь возможность зимние месяцы проводить на юге, в Греции или на берегах Средиземного моря, укрепить свое здоровье, закончить «Мертвые души» и задуманную географию России для детей. Это письмо пересылается к Смирновой через Н. П. Трушковского.

Письмо № 188; «Деловые бумаги» № 1.

9 августа.

Ехавший в Васильевку Максимович встречает Гоголя в Сорочинцах, у А. С. Данилевского.

Барсуков, XI, стр. 148.

10 августа.

Приезд Максимовича вместе с Гоголем в Васильевку, где Максимович гостит две недели.

Барсуков, XI, стр. 149—150.

20 августа.

Гоголь сообщает Смирновой, что «телом не очень здрав, но голова… вся сидит во 2 томе» <"Мертвых душ".>

Письмо № 191.

Август.

Гоголь получает от А. С. Стурдзы письмо «с дружелюбным зазывом в Одессу» и от Смирновой проекты двух официальных писем (на имя наследника и В. Д. Олсуфьева) с просьбой о денежном пособии и заграничном паспорте, составленные А. К. Толстым на основе письма Гоголя (см. Деловые бумаги" № 1). Однако эти письма остались не переписанными и не отправленными Гоголем.

Письма №№ 191 и 192; «Деловые бумаги» №№ 2 и 3.

Осень.

Заботы Гоголя о разведении дубового леска в Васильевке.

О. В. Головня, стр. 52-53.

1 октября.

На именинах матери Гоголь читает ей и сестрам страницы из второго тома «Мертвых душ».

«Материалы» Шенрока, IV, стр. 705.

Около 17 октября.

Отъезд Гоголя из Васильевки в Одессу.

А. И. Маркевич, стр. 15.

После 17 октября.

Встреча А. В. Марковича с Гоголем у В. А. Лукашевича, в с. Мехедовке Золотоношского уезда.

«Записки», II, стр. 241—242.

24 октября.

Гоголь приезжает в Одессу и останавливается в доме А. А. Трощинского. Обедает у Репниных.

Дневник неизвестной, стр. 543.

28 октября.

Заметка в «Одесском Вестнике», № 86, о приезде Гоголя в Одессу и о намерении его зимовать здесь.

7 ноября.

Гоголь сообщает С. П. Шевыреву о своем решении выпустить второе издание своих сочинений и продавать их по недорогой цене.

Письмо № 199.

13 ноября.

Книгоиздатель И. Т. Лисенков предлагает Гоголю продать права на новое издание его сочинений.

Письмо И. Т. Лисенкова к Гоголю от 13 ноября 1850 г. (ЛБ).

15 декабря.

Согласие Гоголя на предложение С. П. Шевырева использовать сумму, пожертвованную Гоголем нуждающимся студентам Московского университета, на издание памятников древней письменности, подготовляемых к печати силами студентов, с оплатой их труда.

Письмо № 203.

16 декабря.

Гоголь сообщает Жуковскому, что работа его над вторым томом «Мертвых душ» «близка к окончанью».

Письмо № 204.

В течение 1850 г.

«Страшная месть» Гоголя издана на сербском языке в переводе Т. Илича («Српске Новине» 1850).

«Литературный Вестник» 1902, № 4, стр. 384.

«Тарас Бульба» издан на украинском и польском языках в переводе П. Гловацкого (Львов. 1850).

«Ученые Записки Юрьевского университета» 1904, № 5, стр. 135; «Литературный Вестник» 1902, кн. 1, стр. 18.

Издано на шведском языке собрание повестей Гоголя в переводе А. Лундаля (Гельсингфорс. 1850).

«Ученые Записки Юрьевского университета» 1904, № 5, стр. 150.

Зима 1850-51 г.

Гоголь часто бывает у Репниных (слушает у них пианиста Гартля) и кн. Д. И. Гагарина. Посещает А. С. Стурдзу, П. П. и Ю. М. Титовых, Л. С. Пушкина, Н. Г. Тройницкого, братьев Орлаев. Видится с Н. П. Ильиным, И. Г. Михневичем, А. И. Соколовым и др. Мягкая зима благоприятно влияет на его настроение и работоспособность.

Дневник неизвестной, стр. 545—554; А. П. Толченов, стр. 23-31; письма №№ 206, 208.

1851.

Начало января.

Знакомство Гоголя с актером одесской труппы А. П. Толченовым.

А. П. Толченов, стр. 23-25.

6 января.

Гоголь у Репниных читает комедию Мольера «Школа жен».

Дневник неизвестной, стр. 547.

9 января.

Встреча с Гоголем у А. И. Орлая одесского литератора Н. Д. Мизко. Гоголь в театре на бенефисе А. П. Толченова.

«Записки», II, стр. 245—246; А. П. Толченов, стр. 25.

11 января.

Н. Д. Мизко посещает Гоголя и подносит ему две своих книги: «Столетие русской словесности» и «Памятную записку» о жизни своего отца.

«Записки», II, стр. 246—247.

Через несколько дней после 11 января.

Гоголь отдает визит Н. Д. Мизко.

«Записки», II, стр. 247—248.

19 января.

С. Т. Аксаков со слов А. О. Смирновой сообщает И. С. Аксакову, что Гоголь в Одессе «много и успешно работает».

«Русская Мысль» 1915, № 8, стр. 128.

20 января.

Гоголь у Репниных читает вслух «Одиссею» в переводе Жуковского.

Дневник неизвестной, стр. 549.

27 января.

Гоголь слушает у Репниных чтение Н. П. Ильиным пьесы И. С. Тургенева «Завтрак у предводителя».

Дневник неизвестной, стр. 552.

Январь.

Гоголь читает артистам одесского театра «Школу жен» Мольера и свою сцену «Лакейская». Присутствует на репетиции «Школы жен».

А. П. Толченов, стр. 25-27.

3 февраля.

Гоголь читает у Репниных «Бориса Годунова» Пушкина.

Дневник неизвестной, стр. 553.

Перед 27 марта.

Обед в честь отъезжающего Гоголя, устроенный кружком приятелей и почитателей его в ресторане Оттона. Среди участников — Л. С. Пушкин, Н. Г. Тройницкий, Н. П. Ильин.

А. П. Толченов, стр. 30-31; «Одесский Вестник» 1869, № 67.

26 марта.

Гоголю выданы херсонским гражданским губернатором две подорожные: от Одессы до Богуслава и от Одессы до Москвы. Гоголь обедает у Репниных и прощается с ними.

Подлинники подорожных (КИЛ); Дневник неизвестной, стр. 559.

27 марта.

Отъезд Гоголя из Одессы.

Дневник неизвестной, стр. 559.

Начало апреля.

Гоголь приезжает в Кагорлык, к А. А. Трощинскому, у которого гостит М. И. Гоголь со старшими дочерьми, и читает родным первую главу второго тома «Мертвых душ».

Барсуков, XI, стр. 541.

20 апреля.

Гоголь с матерью и сестрами возвращается из Кагорлыка в Васильевку.

«Исторический Вестник» 1886, № 12, стр. 492.

Начало мая.

В Васильевку приезжают А. С. Данилевский и его жена и остаются там до отъезда Гоголя.

«Материалы» Шенрока, IV, стр. 837.

15 мая.

Цензурное разрешение майской книжки (№ 9-10) «Москвитянина» с «драматической фантазией» Эраста Благонравова (Б. Н. Алмазова) «Сон по случаю одной комедии», содержащей высказывания действующих лиц о комедиях Гоголя.

22 мая.

Отъезд Гоголя из Васильевки вместе с провожавшими его матерью и сестрой Ольгой.

Г. П. Данилевский, стр. 492.

После 22 мая.

Остановка Гоголя в Полтаве, у В. А. и С. В. Скалонов. Известие о предложении, сделанном В. И. Быковым Е. В. Гоголь, и о согласии последней на брак. Отъезд Гоголя из Полтавы. По дороге — посещение двоюродной сестры, М. Н. Синельниковой, в деревне которой (с. Власовка Константиноградского уезда Полтавской губ.) Гоголь живет неделю вместе с матерью и сестрой.

О. В. Головня, стр. 54-55; письмо М. Н. Синельниковой к С. П. Шевыреву от 15 апреля 1852 г. (ПБЛ); письма №№ 222, 223.

29 мая.

Прощание с родственниками и отъезд Гоголя из Власовки.

Письмо М. Н. Синельниковой к С. П. Шевыреву от 15 апреля 1852 г. (ПБЛ).

5 июня.

Приезд Гоголя в Москву.

Барсуков, XI, стр. 518; письмо № 224.

Июнь.

Гоголь посещает Аксаковых в Абрамцеве.

«Из переписки А. О. Смирновой с Аксаковыми», стр. 152.

Июнь — июль.

Гоголь около месяца гостит у А. О. Смирновой в ее подмосковной, с. Спасском. Смирнова заболевает и переезжает в Москву. Гоголь бывает у нее каждый вечер.

Л. И. Арнольди, стр. 90-91.

Июль — август.

Гоголь на даче у Шевырева. Под большим секретом читает С. П. Шевыреву новые главы «Мертвых душ» (всего прочитано им Шевыреву семь глав).

Н. В. Берг, стр. 126; «Из переписки А. О. Смирновой с Аксаковыми», стр. 152; «Русская Старина» 1904, № 2, стр. 429; письмо № 232.

15 августа.

Гоголь вместе с М. П. Погодиным едет на Преображенское кладбище к старообрядцам, где присутствует на обеде с пением.

Барсуков, XI, стр. 521.

Лето.

Затруднения с получением цензурного разрешения на второе издание сочинений Гоголя. Слухи о запрещении этого издания.

Письма №№ 230, 236; Г. П. Данилевский, стр. 495.

Середина сентября.

Получение Гоголем из Петербурга (от М. С. Скуридина) выписок о себе из вышедшей в Париже на французском языке брошюры А. И. Герцена «О развитии революционных идей в России», доставленной Николаю I префектом парижской полиции Карлье. Гоголь тяжело переживает брошенные ему Герценом обвинения в ренегатстве.

«Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 133—138 и 147; М. С. Щепкин. Записки его, письма и пр. П. 1914, стр. 373—374.

Около середины сентября.

Гоголь приезжает в Абрамцево и живет там несколько дней.

«Из переписки А. О. Смирновой с Аксаковыми», стр. 152.

18 сентября.

Гоголь получает известие о болезни матери.

Письма №№ 241, 242.

22 сентября.

Гоголь едет из Москвы навестить больную мать и на свадьбу сестры, с намерением из Васильевки проехать в Крым и там зимовать.

«Записки», II, стр. 251.

25 сентября.

Доехав до Калуги и посетив Оптину пустынь, Гоголь почувствовал себя больным и, опасаясь расхвораться в дороге, решает возвратиться в Москву.

«Записки», II, стр. 250—251; письма №№ 246, 231.

После 25 сентября.

Гоголь в Москве и посещает О. М. Бодянского.

«Записки», II, стр. 250—251.

30 сентября.

Сообщение Гоголя С. П. Шевыреву о разрешении попечителем Московского учебного округа В. И. Назимовым издания всех сочинений Гоголя. Гоголь едет в Абрамцево.

Письмо № 248; «Записки», II, стр. 254.

3 октября.

День свадьбы сестры Гоголя, Е. В. Гоголь, с В. И. Быковым. Гоголь возвращается из Абрамцева в Москву.

«Записки», II, стр. 254.

10 октября.

Цензурное разрешение второго издания сочинений Гоголя.

Осень.

Гоголь читает кн. Д. А. Оболенскому и А. О. Россету первую главу второго тома «Мертвых душ». П. В. Анненков посещает Гоголя. Гоголь просит Анненкова защищать его перед своими друзьями, мнением которых он дорожит.

Д. А. Оболенский, стр. 943; П. В. Анненков. «Литературные воспоминания». СПб. 1909, стр. 266.

Около 13 октября.

Гоголь вместе с Л. И. Арнольди смотрит в театре «Ревизора» с Шумским в роли Хлестакова. Игрой артистов, за исключением Шумского, он остается недоволен.

Л. И. Арнольди, стр. 91-92.

20 октября.

М. С. Щепкин привозит к Гоголю И. С. Тургенева В разговоре Гоголь защищается от обвинений Герцена в отступничестве от прежних убеждений и для доказательства единства своих взглядов ссылается на «Арабески».

И. С. Тургенев, стр. 432—435.

Конец октября.

О. М. Бодянский привозит к Гоголю Г. П. Данилевского.

Г. П. Данилевский, стр. 474—480.

31 октября.

Гоголь на вечере у Аксаковых. Присутствуют О. М. Бодянский, Г. П. Данилевский и штаб-лекарь Погорецкий. Пение украинских народных песен. Рассказ Гоголя о том, как Пушкин дал ему сюжет «Ревизора».

Дневник Бодянского, стр. 133.

15 ноября н. ст.

В четвертом выпуске «Revue des Deux Mondes» напечатана статья П. Мериме с очень умеренной оценкой не понятого им творчества Гоголя.

5 ноября.

Чтение Гоголем в квартире А. П. Толстого «Ревизора» артистам. Среди слушателей — М. С. Щепкин, П. М. Садовский, С. В. Шумский, И. С. Тургенев, С. Т. и И. С. Аксаковы, Н. В. Берг, М. П. Погодин, С. П. Шевырев, Г. П. Данилевский.

И. С. Тургенев, стр. 435—437; Г. П. Данилевский, стр. 484—485.

15 ноября.

Цензурное разрешение второй ноябрьской книжки «Москвитянина», где помещена статья за подписью Е. Вер-ской: «„Ревизор“ на сцене пермского театра», с положительной оценкой игры артистов.

12 и 19 декабря.

В газете «Северная Пчела» (№№ 277 и 283) напечатана статья Ф. Булгарина с хвалебным отзывом о статье П. Мериме в «Revue des Deux Mondes» и с злобными выпадами по адресу Гоголя.

19 декабря.

Цензурное разрешение второй декабрьской книжки «Москвитянина» с отрицательным отзывом (за подписью «Г.») о статье П. Мериме о Гоголе.

Декабрь.

Переведены и изданы на немецком языке (Лейпциг. 1851) «Шинель», «Старосветские помещики», «Страшная месть» и «Майская ночь» (последняя — в переводе Вольфсона).

«Литературный Вестник» 1902, № 4, стр. 374.

1852.

1 января.

Л. И Арнольди у Гоголя, который сообщает, что второй том «Мертвых душ» совершенно окончен.

Л. И. Арнольди, стр. 93.

4 января.

И. С. Аксаков пишет И. С. Тургеневу, что «Гоголь постоянно и много работает и печатает второе издание своих сочинений с прибавкою и 5-го, нового тома».

«Русское Обозрение» 1894, № 8, стр. 461.

Начало января.

Гоголь жалуется С. Т. Аксакову, что дело его (со вторым изданием сочинений) «идет крайне тупо».

Письмо № 276.

24 января.

О. М. Бодянский застает Гоголя за правкой корректуры нового издания его сочинений.

«Записки», II, стр. 258.

26 января.

Смерть Е. М. Хомяковой, сестры Н. М. Языкова, производит подавляющее впечатление на Гоголя.

«Материалы» Шенрока, IV, стр. 850.

27 января.

На первой панихиде по Хомяковой Гоголь заявляет, что для него всё кончено. Мучаясь страхом смерти, он начинает готовиться к ней.

Барсуков, XI, стр. 536.

После 26 января.

Приезд из Ржева к А. П. Толстому Матвея Константиновского. Беседы с ним, потрясшие Гоголя. Матвей требует от Гоголя отказа от писательской деятельности, отказа от Пушкина, как «грешника и язычника».

А. Т. Тарасенков, стр. 9-10; «Тверские Епархиальные Ведомости» 1902, № 5, стр. 137—141.

29 января.

Похороны Хомяковой, на которые Гоголь не явился.

«Из записной книжки В. С. Аксаковой», стр. 273.

30 января.

Гоголь посещает сестер В. С. и Н. С. Аксаковых.

«Из записной книжки В. С. Аксаковой», стр. 273.

31 января.

Гоголь занимается с Шевыревым чтением корректур первого и второго тома своих сочинений.

«Русская Старина» 1902, № 5, стр. 440.

1 февраля.

Гоголь посещает В. С. и Н. С. Аксаковых, к которым по ошибке принесли корректуру его сочинений.

«Из записной книжки В. С. Аксаковой», стр. 273.

2 февраля.

Гоголь в письме к матери жалуется на нездоровье. В тот же день пишет матери, В. А. Жуковскому, В. Н. и Е. П. Репниным и, возможно, И. И. Барановскому.

Письма №№ 277—281.

3 февраля.

Гоголь посещает сестер Аксаковых. Учит В. С. Аксакову правке корректуры. Рассказывает, что печатание его сочинений идет довольно медленно.

«Из записной книжки В. С. Аксаковой», стр. 276—277.

4 февраля.

Гоголь посещает сестер Аксаковых и С. П. Шевырева.

«Из записной книжки В. С. Аксаковой», стр. 277—278; «Русская Старина» 1902, № 5, стр. 440.

5 февраля.

Шевырев у Гоголя. Гоголь провожает Матвея Константиновского на станцию железной дороги, после чего оставляет литературную работу и другие занятия и лишает себя сна и пищи.

«Русская Старина» 1902, № 5, стр. 441; А. Т. Тарасенков, стр. 10.

6 февраля.

Гоголь пишет письмо Матвею Константиновскому с просьбой простить нанесенное ему оскорбление. В тот же день посещает С. П. Шевырева.

Письмо № 282; «Русская Старина» 1902, № 5, стр. 441.

7 февраля.

Гоголь выполняет религиозные обряды исповеди и причащения. Его навещает С. П. Шевырев. Вечером Гоголь заезжает к М. П. Погодину, где его «нашли очень расстроенным».

А. Т. Тарасенков, стр. 10-11; «Русская Старина» 1902, № 5, стр. 444.

9 февраля.

Гоголь посещает А. С. Хомякова и ласкает своего маленького крестника.

Барсуков, XI, стр. 536.

Около 10 февраля.

Гоголь пишет последнее письмо (матери).

Письмо № 283.

10 февраля.

Гоголь просит А. П. Толстого передать рукописи его сочинений митрополиту Филарету, чтобы тот отобрал, что нужно печатать и что следует уничтожить. А. П. Толстой отказывается это сделать, чтобы отогнать от Гоголя мысли о смерти.

Барсуков, XI, стр. 533.

Ночь с 11-го на 12 февраля.

Сожжение Гоголем рукописи подготовленного к печати второго тома «Мертвых душ».

А. Т. Тарасенков, стр. 12-13.

12 февраля.

Гоголь рассказывает А. П. Толстому, что по ошибке сжег совсем не те рукописи, которые отобрал для уничтожения.

Барсуков, XI, стр. 534.

13-18 февраля.

Гоголь, отказываясь от пищи и медицинской помощи, впадает в апатию и полное изнеможение. Силы его падают «быстро и невозвратно».

А. Т. Тарасенков, стр. 16-17.

19 февраля.

Доктор Тарасенков застает переднюю комнату Гоголя наполненной знакомыми и почитателями писателя. Каждый из них, казалось, «готов был поплатиться своим здоровьем, чтоб восстановить здоровье Гоголя, возвратить отечеству его художника».

А. Т. Тарасенков, стр. 17.

20 февраля.

Консилиум врачей решает лечить Гоголя насильно. Однако кровопускание и применение других сильных средств не помогают, и Гоголь впадает в бессознательное состояние.

21 февраля, в 8 часов утра.

Смерть Гоголя.

25 февраля.

После отпевания в университетской церкви тело Гоголя было погребено в Даниловом монастыре. Проводы тела его превратились в грандиозную народную демонстрацию.

Письма, 1848—1852

Жуковскому В. А., 10 января 1848 / 29 декабря 1847*

1. В. А. ЖУКОВСКОМУ. 1848.Генварь 10 Неаполь. 1847. Декабр<ь>29.

Виноват перед тобой, душа моя! Всякий день собираюсь писать — и непостижимая неохота удерживает. Перед мной опять Неаполь, Везувий и море! Дни бегут в занятиях, время летит так, что не знаешь, откуда взять лишний час. Учусь, как школьник, всему тому, чему пренебрег выучиться в школе. Но что рассказывать об этом! Хотелось бы поговорить о том, о чем с одним тобой могу говорить: о нашем милом искусстве, для которого живу и для которого учусь теперь, как школьник. Так как теперь предстоит мне путешествие в Иерусалим, то хочу тебе исповедаться; кому же, как не тебе? Ведь литература заняла почти всю жизнь мою, и главные мои грехи — здесь. Вот уже скоро двадцать лет с тех пор, как я, едва вступавший в свет юноша, пришел в первый раз к тебе, уже совершившему полдороги на этом поприще. Это было в Шепелевском дворце. Комнаты этой уже нет. Но я ее вижу как теперь, всю, до малейшей мебели и вещицы. Ты подал мне руку и так исполнился желаньем помочь будущему сподвижнику! Как был благосклонно-любовен твой взор!.. Что нас свело неравных годами? Искусство. Мы почувствовали родство, сильнейшее обыкновенного родства. Отчего? Оттого, что чувствовали оба святыню искусства.

Не мое дело решить, в какой степени я поэт; знаю только то, что прежде, чем понимать значенье и цель искусства, я уже чувствовал чутьем всей души моей, что оно должно быть свято. И едва ли не со времени этого первого свиданья нашего оно уже стало главным и первым в моей жизни, а всё прочее вторым. Мне казалось, что уже не должен я связываться никакими другими узами на земле, ни жизнью семейной, ни должностной жизнью гражданина, и что словесное поприще есть тоже служба. Еще я не давал себе отчета (да и мог ли тогда его дать?), что должно быть предметом^[1] моего пера, а уже творческая сила шевелилась и собственные обстоятельства жизни моей наталкивали на предметы. Всё совершалось как бы независимо от моего собственного (свободного) произволения. Никогда, например, я не думал, что мне придется быть сатирическим писателем и смешить моих читателей. Правда, что, еще бывши в школе, чувствовал я временами расположенье к веселости и надоедал товарищам неуместными шутками. Но это были временные припадки, вообще же я был характера скорей меланхолического и склонного к размышлению. Впоследствии присоединилась к этому болезнь и хандра. И эти-то самые болезнь и хандра были причиной той веселости, которая явилась в моих первых произведениях: чтобы развлекать самого себя, я выдумывал без дальнейшей цели и плана героев, становил их в смешные положения — вот происхождение моих повестей! Страсть наблюдать за человеком, питаемая мною еще сызмала, придала им некоторую естественность; их даже стали называть верными снимками с натуры. Еще одно обстоятельство: мой смех вначале был добродушен; я совсем не думал осмеивать что-либо с какой-нибудь целью, и меня до такой степени изумляло, когда я слышал, что обижаются и даже сердятся на меня целиком сословия и классы общества, что я наконец задумался. «Если сила смеха так велика, что ее^[2] боятся, стало быть, ее не следует тратить непустому». Я решился собрать всё дурное, какое только я знал, и за одним разом над ним посмеяться — вот происхождение «Ревизора»! Это было первое мое произведение, замышленное с целью произвести доброе влияние на общество, что, впрочем, не удалось: в комедии стали видеть желанье осмеять узаконенный порядок вещей и правительственные формы, тогда как у меня было намерение осмеять только самоуправное отступленье некоторых лиц от форменного и узаконенного порядка. Представленье «Ревизора» произвело на меня тягостное впечатлен<ие>. Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли. Мне хотелось убежать от всего. Душа требовала уединенья и обдуманья строжайшего своего дела. Уже давно занимала меня мысль большого сочиненья, в котором бы предстало всё, что ни есть и хорошего и дурного в русском человеке, и обнаружилось бы пред нами видней свойство нашей русской природы. Я видел и обнимал порознь много частей, но план целого никак не мог предо мной выясниться и определиться в такой силе, чтобы я мог уже приняться и начать писать. На всяком шагу я чувствовал, что мне многого недостает, что я не умею еще ни завязывать, ни развязывать событий и что мне нужно выучиться постройке больших творений у великих мастеров. Я принялся за них, начиная с нашего любезного Гомера. Уже мне показалось было, что я начинаю кое-что понимать и приобретать даже их приемы и замашки, — а способность творить всё не возвращалась. От напряженья болела голова. С большими усилиями удалось мне кое-как выпустить в свет первую часть «Мертвых душ», как бы затем, чтобы увидеть на ней, как я был еще далек от того, к чему стремился. После этого нашло на меня вновь безблагодатное состояние. Изгрызалось перо, раздражались нервы и силы — и ничего не выходило. Я думал, что уже способность писать просто отнялась от меня. И вдруг болезни и тяжкие душевные состоянья, оторвавши меня разом от всего и даже от самой мысли об искусстве, обратили к тому,^[3] к чему прежде, чем сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюденью внутреннему^[4] над человеком и над душой человеческой. О, как глубже перед тобой раскрывается это познание, когда начнешь дело с собственной своей души! На этом-то пути поневоле встретишься ближе с тем, который один из всех, доселе бывших на земле, показал в себе полное познанье души человеческой; божественность которого если бы даже и отвергнул мир, то уж этого последнего свойства никак не в силах отвергнуть, разве только в таком случае, когда сделается уже не слеп, а просто глуп. Этим крутым поворотом, происшедшим не от моей воли, наведен я был заглянуть глубже в душу вообще и узнать, что существуют ее высшие степени и явления.^[5] С этих пор способность творить стала пробуждаться; живые образы начинают выходить ясно из мглы; чувствую, что работа пойдет, что даже и язык будет правилен^[6] и звучен, а слог окрепнет. И, может быть, будущий уездный учитель словесности прочтет ученикам своим страницу будущей моей прозы непосредственно вослед за твоей, примолвивши:^[7] «Оба писателя^[8] правильно писали, хотя и не похожи друг на друга». Выпуск книги «Переписка с друзьями», с которою (от радости, что расписалось перо) я так поспешил,^[9] не подумавши, что прежде, чем принести какую-нибудь пользу, могу сбить ею с толку многих, пришелся в пользу мне самому.^[10] На этой книге я увидел, где и в чем я перешел в то излишество, в которое, в эпоху нынешнего переходного состоянья общества, попадает почти всякий идущий вперед человек. Несмотря на пристрастье суждений об этой книге и разномыслие их, в итоге послышался общий голос, указавший мне место мое и границы, которых я, как писатель, не должен преступать. В самом деле, не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье. Мое дело говорить живыми образами, а не рассужденьями. Я должен выставить жизнь лицом, а не трактовать о жизни. Истина очевидная. Но вопрос: мог ли бы я без этого большого крюку сделаться достойным производителем искусства? Мог ли бы я выставить жизнь в ее глубине так, чтобы она пошла в поученье? Как изображать людей, если не узнал прежде, что такое душа человеческая? Писатель, если только он одарен творческою силою создавать собственные образы, воспитайсь прежде, как человек и гражданин земли своей, а потом уже принимайся за перо! Иначе будет всё невпопад. Что пользы поразить позорного и порочного, выставя его на вид всем, если не ясен^[11] в тебе самом идеал ему противуположного прекрасного человека? Как выставлять недостатки и недостоинство человеческое, если не задал^[12] самому себе запроса: в чем же достоинство человека? и не дал на это себе сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Как осмеивать исключенья, если еще не узнал хорошо^[13] те правила, из которых выставляешь на вид исключенья? Это будет значить разрушить старый дом прежде, чем иметь возможность выстроить на место его новый. Но искусство не разрушенье. В искусстве таятся семена созданья, а не разрушенья. Это чувствовалось всегда, даже и в те времена,^[14] когда всё было невежественно. Под звуки Орфеевой лиры строились города. Несмотря на неочищенное еще до сих пор понятие общества об искусстве, все, однако же, говорят: «Искусство есть примиренье с жизнью». Это правда. Истинное созданье искусства имеет в себе что-то успокоивающее и примирительное. Во время чтенья душа исполняется стройного согласия, а по прочтении удовлетворена: ничего не хочется, ничего не желается, не подымается в сердце движенье негодованья противу брата, но скорее в нем струится елей всепрощающей любви к брату. И вообще^[15] не устремляешься на порицанье действий другого, но на созерцанье самого себя. Если же созданье поэта не имеет в себе этого свинства, то оно есть один только благородный, горячий порыв, плод временного состоянья автора. Оно останется, как примечательное явленье, но не назовется созданьем искусства. Поделом! Искусство есть примиренье с жизнью!

Искусство есть водворенье в душу стройности и порядка, а не смущенья и расстройства. Искусство должно изобразить нам таким образом людей земли нашей, чтобы каждый из нас почувствовал, что это живые люди, созданные и взятые из того же тела, из которого и мы. Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы^[16] каждый почувствовал их и в себе самом и загорелся бы желаньем развить и возлелеять в себе самом то, что им заброшено и позабыто. Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить всё омрачающее благородство природы нашей. Тогда только и таким образом действуя, искусство исполнит свое назначенье и внесет порядок и стройность в общество!

Итак, благословясь и помолясь, обратимся же сильней, чем когда-либо прежде, к нашему милому искусству. Что касается до меня, то, отложивши всё прочее на будущее время (когда бог удостоит быть достойным сколько-нибудь того), хочу заняться крепко «Мерт<выми> душами». Съезжу в Иерусалим (чего стало даже и совестно не сделать), поблагодарю как сумею за всё бывшее. Помолюсь, да укрепится душа и соберутся силы,^[17] и с богом за дело. Очень, очень бы хотелось, чтобы привел бог нам опять пожить вместе, в Москве,^[18] вблизи друг от друга. Перечитывать написанное и быть судьей друг другу теперь будет еще больше нужно, чем прежде. Затем от всей души поздравляю тебя с новым годом. Дай бог, чтоб был он нам обоим очень, очень плодотворен, плодотворнее всех прошедших. Прощай, мой родной! Целую тебя и обнимаю крепко. Пиши ко мне. Твое письмо еще застанет меня в Неаполе. Раньше февраля я не думаю подняться.

Обнимаю всё твое милое семейство вместе с Рейтернами*.

Твой Г.

Если письмо это найдешь не без достоинст<ва>, то прибереги его. Его можно будет при втором издании «Переписки» поставить впереди книги на место^[19] «Завещания», имеющего выброситься, а заглавье дать ему: «Искусство есть примирение с жизнью».

Всё хочу спросить и всё позабываю: есть ли у тебя латинский надстрочный перевод «Одиссеи», напечатанный недавно в Париже вместе с подлинником. Весьма красивое издание. Весь Гомер в одном томе, в большую осьмушку. Editore Ambrosio Firmin Didot. Parisiis. 1846*. Мне он показал<ся> весьма удовлетворительным и для тебя полезнейшим прочих.

Адрес мой: в Неаполь, poste restante, или, еще лучше, в hôtel de Rome, а чтобы не попало письмо в город Рим, слово Неаполь нужно выставить позаметней. На обороте : Francfort sur Main. Son excellence monsieur Basile de Joukowsky. Васил<и>ю Андреевичу Жук<овскому>. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Константиновскому М. А., 12 января (н. ст.) 1848*

2. М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ. Неаполь. Генваря 12 дня <н. ст.> 1848 г.

Благодарю вас много за бесценные ваши строки*. Прочитал несколько раз ваше письмо. Прочитаю потом еще в минуты других расположений душевных. Смысл нам не вдруг открывается, а потому нужно повторять чтение того, что относится до души нашей. Я верю, что вы молились обо мне и просили у бога вразумленья сказать мне то, что для меня нужно, а потому, верно, после откроется мне в нем и больше. Хотя и теперь вы сказали много того, за что душа моя будет благодарить вас и в будущей и в здешней жизни. Всё, что говорите вы об учительстве, принял очень к сведению и вследствие этого, разумеется, взглянул пристальнее и на себя и на учительство. Не могу только решить того, действительно ли то дело, которое меня занимает и было предметом моего обдумывания с давних пор, есть учительство. Мне оно кажется только долгом и обязанностию службы, которую я должен был сослужить моему отечеству, как воин, гражданский и всякий другой чиновник, если только он получил для этого способности. Я, точно, моей опрометчивой книгой (которую вы читали) показал какие-то исполинские замыслы на что-то вроде вселенского учительства. Но книга эта есть произведение моего переходного душевного состояния, временного, едва освободившегося от болезненного состояния. Опечаленный некоторыми неприятными происшествиями, у нас случающимися, и нехристианским направлением современной литературы, я опрометчиво поспешил с этой нерассудительной книгой и нечувствительно забрел туда, где мне неприлично. А диавол, который <тут> как тут, раздул до чудовищной преувеличенности даже и то, что было и без умысла учительствовать, что случается всегда с теми, которые понадеются несколько на свои силы и на свою значительность у бога. Дело в том, что книга эта не мой род. Но то, что меня издавна и продолжительнее занимало, это было изобразить в большом сочинении добро и зло, какое есть в нашей русской земле, после которого русские читатели узнали бы лучше свою землю, потому что у нас многие, даже чиновники и должностные, попадают в большие ошибки по случаю незнания коренных свойств русского человека и народного духа нашей земли. Я имел всегда свойства замечать все особенности каждого человека, от малых до больших, и потом изобразить его так перед глазами, что, по уверению моих читателей, что человек, мною изображенный, оставался, как гвоздь, в голове, и образ его так казался жив, что от него трудно было отделаться. Я думаю, что если я, с моим умением живо изображать характеры, узнаю получше многие вещи в России и то, что делается внутри ее, то я введу читателя в большее познание русского человека. А если я сам, по милости божией, проникнусь более познаньем долга человека на земле и познаньем истины, то от этого нечувствительно и в сочинении моем добрые русские характеры и свойства людей получат привлекательность, а нехорошие — такую непривлекательность, что читатель не возлюбит их даже и в себе самом, если отыщет. Вот как я думал и поэтому узнавал всё, что ни относится до России, узнавал души людей и вообще душу человека, начиная со своей. Еще я не знал сам, как с этим слажу и как успею, а уже верил, что это будет мне возможно тогда, когда я сам сделаюсь лучшим. Вот в чем я полагаю мое писательство. Итак, учительство ли это? Я хотел представить только читателю замечательнейшие предметы русские в таком виде, чтобы он сам увидел и решил, что нужно взять ему, и, так сказать, сам бы поучил самого себя. Я не хотел даже выводить нравоучения; мне казалось (если я сам сделаюсь лучше), всё это нечувствительно, мимо меня, выведет сам читатель. Вот вам исповедь моего писательства. Бог весть, может быть, я в этом неправ, а потому вопрошу себя еще, стану наблюдать за собою, буду молиться. Но, увы! молиться не легко. Как молиться, если бог не захочет? Вижу так много в себе дурного, такую бездну себялюбия и неуменья пожертвовать земным небесному. Прежде мне казалось, что я уже возвысился душой, что я значительно стал лучше прежнего, в минуты слез и умилений, которые я ощущал во время чтения святых книг. Мне казалось, что я удостоивался уже милостей божиих, что эти сладкие ощущенья есть уже свидетельство, что я стал ближе к небу. Теперь только дивлюсь своей гордости, дивлюсь тому, как бог не поразил меня и не стер с лица земли. О друг мой и самим богом данный мне исповедник! горю от стыда и не знаю, куда деться от несметного множества не подозреваемых во мне прежде слабостей и пороков. И вот вам моя исповедь уже не в писательстве. Исписал бы вам страницы во свидетельство моего малодушия, суеверия, боязни. Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе; признаю Христа богочеловеком только потому, что так велит мне ум мой, а не вера. Я изумился его необъятной мудрости и с некоторым страхом почувствовал, что невозможно земному человеку вместить ее в себе, изумился глубокому познанию его души человеческой, чувствуя, что так знать душу человека может только сам творец ее. Вот всё, но веры у меня нет. Хочу верить. И, несмотря на всё это, я дерзаю теперь идти поклониться святому гробу. Этого мало: хочу молиться о всех и всём, что ни есть в русской земле и отечестве нашем. О, помолитесь обо мне, чтобы бог не поразил меня за мое недостоинство и удостоил бы об этом помолиться! Скажите мне: зачем мне, вместо того, чтобы молиться о прощеньи всех прежних грехов моих, хочется молиться о спасеньи русской земли, о водвореньи в ней мира, наместо смятения, и любви, наместо ненависти к брату? Зачем я помышляю об этом, наместо того, чтобы оплакивать собственные грехи мои? Зачем мне хочется молиться еще и о том, чтобы бог дал силы мне загладить новым, лучшим делом и подвигом мои прежние худые, даже и в деле писательства? О, молитесь обо мне, добрая душа моя! Молитесь, чтобы бог избавил меня от всякого духа искушения и дал бы мне уразуметь его истинную волю. Молитесь, молитесь крепко обо мне, и бог вам да поможет обо мне молиться! Порученье ваше исполняю, евангелие читаю и благодарю вас за это много.

Уведомьте меня двумя строками, получены ли вами из Петербурга деньги, 100 рублей серебром, на молебны <и> на бедных.

Адресуйте в Константинополь таким образом: A monsieur conseiller de la Mission Russe à Constantinople Jean de Chalczinsky (Ивану Дмитриевичу Халчинскому*) для передачи Николаю Васильевичу Гоголю.

Прощайте. О, если бы бог удостоил меня помолиться крепко о вас в благодарность за ваше благодеяние!

Шереметевой Н. Н., 12 января (н. ст.) 1848*

3. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. Неаполь. Генварь 22 <12 н. ст. 1848>.

Ваше письмо, добрейшая Надежда Николаевна, получил*. Благодарю вас много за то, что не забываете меня. Вследствие вашего наставления, я осмотрел^[20] себя и вопросил, не имею ли чего на сердце противу кого-либо, и мне показалось, что ни против кого ничего не имею. Вообще у меня сердце незлобное, и я думаю, что я в силах бы был простить всякому за какое бы то ни было оскорбление. Трудней всего примириться с самим собой. Тем более, что видишь, как всему виной сам: не любят меня через меня же, сердятся и негодуют на меня потому, что собственным неразумным образом действий^[21] заставил я на себя сердиться и негодовать. А неразумны мои действия оттого, что я не проникнулся святынею помыслов, как следует на земле человеку. И не умею исполнять в младенческой и чистой простоте сердца слова и законы того, кто их принес нам на землю. Собираюсь в путь, готовлюсь сесть на корабль ехать в святую землю, а между тем как мало похожу на человека, собирающегося в путь! Как много в душе мелочного, земных привязанностей, земных опасений! Как малодушна моя душа! Друг мой, молитесь обо мне, молитесь крепче, чем когда-либо прежде! Молитесь о том, чтобы бог дал силы мне помолиться так, как должен молиться ему на земле человек, им созданный и облагодетельствованный. Поручите отслужить молебен^[22] о благополучном моём путешествии такому священнику, о котором вы знаете, что он от всей души обо мне помолится. Я прилагаю при сем записочку* того, о чем бы я хотел, что<б> помолили<сь>, сверх того, что находится в обыкн<овенных> молебнах.^[23] Прощайте, друг мой! Бог да благословит вас и воздаст вам обильно за всё. Я к вам еще напишу несколько строк перед самым^[24] отъездом.

Весь ваш Н. Г.

На обороте: Moscou. Russie. Надежде Николаевне Шереметьевой. На Воздвиженке. В доме гр<афа> Шереметьева. В Москве.

Гоголь М. И., 15/3 января 1848*

4. М. И. ГОГОЛЬ. Неаполь. 1848, генваря 15/3.

Наконец я получил письмо ваше*, почтеннейшая матушка. Вы, слава богу, здоровы, сестры тоже. Да хранит вас всех бог и впредь! Уведомляю вас, что я полагаю отправиться к святым местам в средине февраля здешнего штиля. Вы пишете о радости, которую принесет вам приезд мой. Не радуйтесь ничему заране. Всё в руках того, кто располагает судьбой нашей. Как он повелит, так тому и быть. Молитесь и больше ничего. Не забывайте также и того, что мы все на земле странники и существованье наше здесь минутно. Если и доставит нам бог минутное удовольствие пожить неделю или две вместе в вашей деревне Васильевке, то нужно поблагодарить только безмолвно в глубине души бога, а радостью своей мы можем только оскорбить его: не такое время, чтобы кому-либо теперь радоваться. Повсюду смущенья, повсюду беды, повсюду голос неудовольствий и вражда наместо любви. Нам остается только молиться и просить у бога, чтобы научил нас, как молиться ему о спасеньи нашем. Прошу вас отправить молебен и, если можно, даже не один (во всех местах, где умеют лучше молиться), о благополучном моем путешествии. Чувствую, что нет сил помолиться самому: силы мои как бы ослабели, сердце черство, малодушна душа. Я требую от вас всех помощи, как погибающий брат просит у братьев. Соедините ваши моленья и помогите воскрылиться к богу моей молитве. За всё, что я вам когда-либо нанес неприятного, как вам, так и сестрам, прошу простить меня. Хотя я и знаю, что вы, по доброте душ ваших, простили, но всё об этом прилично в такую минуту напомнить еще раз. Перед отъездом, может быть, еще напишу несколько строк. Сестре Ольге я просил выслать из Москвы деньги на молебны и на раздачу бедным*. Письмо мое со вложеньем письма к Анне* вы, без сомнения, получили тоже. Прилагаю здесь, на всякий случай, на особенной бумажке содержание того, о чем бы я хотел, чтобы священник, сверх содержимого в обыкновенных молебнах, молился*. Вас всех прошу также, и в особенности сестру Ольгу (как более других имеющую время и досуг для молений), прочитать несколько раз в сердце своем эти строки, которыми хотелось бы мне от всей души помолиться.

Весь ваш Н. Гоголь.

Куда писать мне письма, я вас извещу. Покамест даю вам адрес следующий:

В Константинополь. A monsieur le conseiller de la Mission Russe à Constantinople Jean de Chalczinsky. Ивану Дмитриевичу Халчинскому для передачи Николаю Васильевичу Гоголю.

Когда будете писать, уведомляйте подробно обо всем. Мне будут больше, чем когда-либо, интересны и нужны вести из родины.

Иванову А. А., 18 января (н. ст.) 1848*

5. А. А. ИВАНОВУ. Неаполь. Генвар<я> 18 <н. ст. 1848>.

Чтобы не осталось чего-нибудь между нами, уведомляю вас, мой добрый Александр Андреевич, что в письме моем* я не имел никакого намерения упрекнуть вас. Напротив, я хотел только показать вам, что я ничуть не умнее вас во многих делах. Если вы прочтете еще раз мое письмо, то^[25] почувствуете это сами. Бога ради, не будьте так подозрительны и не приписывайте простым словам какого-то сокровенного смысла, желанья^[26] вас обидеть каким-то обидным заключением.^[27] Этим подозрением вы, во-первых, обидите вас действительно любящего человека, а, во-вторых, себе самому нанесете много смущенья и всякого горя. Скажу вам истинно и откровенно, что я никогда в вас не подозревал никакой хитрости! Но было время, когда я нарочно хотел кольнуть вас и попрекнуть некоторыми письмами, желая вас заставить взять некоторую власть над самим собою и устыдиться своего малодушия. Это было сделано неловко. Пожалуста, сожгите все мои письма. Я теперь вижу, как разны человеческие природы и как нельзя судить по себе о другом. Вы пишете о желании со мною увидеться, но для этого никак не будет времени. Как ни приятно мне тоже вас видеть, но чувствую, что ничего не могу теперь сказать вам нужного. Я занят теперь совершенно самим собой и столько вижу в себе самом достойного осуждения и упреков, что не в силах ни осудить кого бы то ни было, ни дать умного совета. Чувствую только, что прежде всего следует заняться душой своей, хотя и сам не знаю, как это сделать. Что же касается до житейских забот и обстоятельств, то они теперь у всех плохи, положенье всех затруднительно. Всё это заставляет меня не полагаться на то, что будет, и ускорить отъезд мой в святую землю. Бог вас да благословит. Прощайте.

Весь ваш Н. Г.

Я полагаю выехать на днях, — тем более, что оставаться в Неаполе^[28] не совсем весело. В городе неспокойно*: что будет, бог весть. На обороте: Roma. Italia. signore signore Alessandro Iwanoff. Roma. Caffe Greco. Via Condotti, vicino la piazza di Spagna.

Толстому А. П., 22 января (н. ст.) 1848*

6. А. П. ТОЛСТОМУ. Мальта, 22 <января н. ст. 1848>.

Пишу к вам по обещанью из Мальты, куда приехал в прах расклеившийся, хотя и не знаю, досягнет ли это письмо к вам. Может быть, вы уже оставили Неаполь. (А если не оставили, то сотворите благо, его оставивши). Дела короля совершенно плохи*: Мессина, Катания — всё восстало, и английские фрегаты повсюду, как у себя дома. Привезенную от короля индульгенцию, говорят, мессинцы разорвали в куски, в виду его же гвард<ии>.^[29] Что же касается <меня>, то всё еще не могу оправиться и очнуться от морской езды. Рвало меня таким образом, что все до едина возымели о мне жалость, сознаваясь, что не видывали, чтобы кто так страдал. Со страхом думаю о предстоящем четырехсуточном переезде. Молитесь, ради Христа, обо мне: невыносимо тяжело! В Мальте должен во всяком случае отдохнуть уже и потому, что пароход раньше 27, кажется, нейдет. Противу всякого чаянья, в Мальте почти вовсе нет всех тех комфорт, где англичане: двери с испорченными замками, мебели простоты гомеровской, и язык нивесть какой. Аглиц<кого> почти даже и не слышно. А губернатор острова вовсе не тот, который бывал у нас в церкви, но совершенно другой, хоть и назначен недавно. Граф же Риварола есть только полковник режимента, проживавший^[30] в Ливурне. Всё это сообщили мне в плохом^[31] отелишке, в котором я остановился и который разве только после скверного парохода «Капри» может показаться приятным. Прощайте, добрейший мой Александр Петрович. Не знаю сам, что пишу, руки так окостенели, а в голове смутно. Обнимите за меня всех: вашу наидобрейшую сестрицу^[32] Софью Петровну и ваших милых племянниц. Но они, верно, знают и сами, что всех очень, очень люблю^[33] и буду молиться, как сумею, а вы, право, молитесь обо мне.

Весь ваш. Мальта, 22 генваря.

Мне адресуйте в Константинополь, на имя Титова, и, если будет время, прикажите комиссионеру при нашем посольстве посылать все приходящие ко мне в Неаполь письма в Константинополь. Бог да хранит вас всех цело и невредимо. На обороте: Son excellence monsieur le c-te Alexandre Tolstoy. Naple. Palazzo Ferandino.

Вьельгорской А. М., 23 января (н. ст.) 1848*

7. А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ. 1848. Мальта. Генваря 23 <н. ст.>.

Я получил ваше письмецо*, моя добрейшая Анна Михайловна! Вероятно, в одно время и вы получили мое*. Благодарю вас за то, что меня не забываете. В Петербурге же, кажется, все прочие приятели меня позабыли. От Плетнева я четыре месяца уже не получаю ни строчки. От Александры Осиповны* тоже ничего. От любезного ее братца, Аркадия Осиповича, тоже ничего. Словом, точно как будто все сговорились не писать.^[34] Отчасти я подозреваю и почты. Неаполь заел уже много мне нужных писем. Пишу к вам теперь из Мальты. Странствования мои по Средиземному морю, как видите, уже начались. Из Неаполя меня выгнали раньше, чем я полагал, разные политические смуты и бестолковщина, во время которых трудно находить<ся> иностранцу, любящему мир и тишину. Притом пора и к святому гробу. Несмотря на то, что далеко не в том состоянии души, в каком бы хотелось быть для этого путешествия, несмотря на всю черствость и прозу души своей, я все-таки благодарю бога, что тронулся в дорогу, хотя не без ужаса помышляю о всех предстоящих затруднениях, впереди которых стоит морская болезнь, для меня ужаснейшая всего. До Мальты я в силу-силу добрался. Ни одна душа на всем корабле не страдала, а между тем время было, кажется, и не совсем^[35] бурное. Если бы еще такого адского состоянья были одни сутки, меня бы не было на свете. Из письма графини Анны Егоров<ны> Толстой к своему мужу я узнал, что Александра Осиповна теперь с вами и всё еще продолжает страдать и болеть нервами. Скажите, что я <о> ней думаю ежедневно и буду просить всех людей, умеющих молиться, о ней помолиться. Скажите ей, чтобы она хоть сколько-нибудь строчек мне написала, адресуя всё в Константинополь, на имя нашего посольства. Затем приношу вам благодарность всем, как вам самим, так и всему вашему роду и племени графов Вьельгорских, за вашу дружбу ко мне и приязнь, за ваши милые, добрые души, и да сохранит вас бог всех целых и невредимых, а Софью Михайловну* поцелуйте за меня от всей моей души.

Скажите всем моим приятелям, кто будет так добр и захочет писать ко мне, чтобы все письма адресовали в Константинополь.

Прощайте. Весь ваш

Н. Г. На обороте: S.-Pétersbourg. Russie. Ее сиятельству графине Анне Миха<й>ловне Вьельгорской. С. Петербург. На Миха<й>ловской площади, у Михайловского дворца. В доме графа Вьельгорского.

Шевыреву С. П., 23 января (н. ст.) 1848*

8. С. П. ШЕВЫРЕВУ. 1848. Мальта. Генварь 23 <н. ст.>.

Я всё ожидал, не будет ли от кого-нибудь из вас мне писем, и^[36] не дождался. От тебя, мой милый (и более всех прочих исправный и великодушный друг), мне бы, право, уже следовало иметь ответ хотя на одно из моих трех довольно длинных писем*. Но, может быть, гадкие^[37] италианские почты, в эту минуту политической бестолковщины обестолковели еще более обыкновенного. Письма друзей и близких в это время^[38] мне были нужны уже затем, чтобы видеть, не осталось ли у кого чего-нибудь в душе противу меня. Что касается до меня, то говорю тебе искренно и, пожалуста, передай это от меня всем, как близким друзьям, так и просто знакомым, что никакого неудовольствия ни против кого не питаю, что, напротив, рассмотря себя даже построже, вижу (так, по крайней мере, мне кажется), что любви у меня прибавилось скорее, чем убавилось, что, наконец, обвинять не могу никого, даже и тех, которых бы, может быть, прежде в чем-нибудь обвинял, потому что виной всему сам, и на какую сторону ни переворочу дело,^[39] всё вижу, что сам подал повод питать неудовольствие противу себя и ввел, стало быть, в грех других людей. Обними, пожалуста, покрепче всех любящих меня и поблагодари крепко за любовь. Прочих проси простить. Как бы то ни было, но нужно прощать всё тому человеку, который отправляется в дальний путь затем только, чтобы помолиться. Что тут помышлять о современных и тому подобных всяких вопросах? Без этого прощенья как я помолюсь, и без того не умеющий молиться? Как растопить мне мою душу, холодную,^[40] черствую, не умеющую отделиться от земных, себялюбивых, низких помышлений и даже от тех недостатков, которые видит она сама и которых^[41] сама ненавидит?

Поблагодари, пожалуста, добрую Надежду Николаевну* за то, что она не оставляла меня во всё это время и писала ко мне беспрестанно, несмотря на то, что отвечаю ли я или не отвечаю на письма. Передай ей при сем записочку*. Проси всех и особенно доброго Сергея Тимофеевича*, совокупно с Конст<антином> Серге<евичем>* и всем семейством, писать ко мне в Константинополь, или просто на имя Титова, или же на имя советника посольства, моего соученика и однокашника, Халчинского Ивана Дмитриевича. Милого Погодина проси также: скажи ему, что мне будет особенно приятно получить от него письмецо. Затем бог да хранит тебя со всеми твоими цело и здраво как в душевном, так и в телесном здравии.^[42] В Мальте я остаюсь немного дней, только затем, чтобы дождаться парохода, идущего в Александрию. Морская болезнь измучила меня сильно. Это для меня зло, которого я боюсь больше всего в моем путешествии. Еще не было сильной бури, а уже меня привело в такое состояние беспрерывной рвотой всякие десять минут, что я походил скорей на умирающего, чем на сохраняющего в себе залог жизни. До сих пор едва могу прийти в состояние мыслить и чувствовать и, как подумаю, что предстоят целые дни безостановочного пребыванья на море без заездов на твердую землю, — дух захватывает. О, если бы бог был ко мне милостив и дал бы мне всё перенести невредимо, хотя и стоило бы меня за многое наказать^[43] всем этим! Но милосердие^[44] так безмерно! Мне бы хотелось, чтобы ты заказал^[45] два-три молебна о моем благополучном путешествии, в таких местах и церквах, где увидишь священников, усерднее других молящихся. Прощай, мой добрый. Обнимаю тебя крепко, хоть и заочно. Постараюсь писать к тебе, откуда и как смогу. Еще раз благодарю за всё.

Весь твой Н. Г.

Адрес мой во всяком случае один и тот же, то есть в Константинополь. Оттуда письма найдут меня повсюду. На обороте: Moscou. Russie. Г. профессору императорск<ого> Москов<ского> университета Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской, в Дегтярном переулке. В собственном доме.

Шереметевой Н. Н., 23 января (н. ст.) 1848*

9. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. 1848, Мальта. Генваря 23 <н. ст.>.

Спешу написать к вам несколько строчек из Мальты. Вы видите, я уже в дороге. Хотя и далеко не таково состоянье души моей, какого бы мне хотелось, хотя случилось^[46] страдать немало моим слабым телом даже и во время этого небольшого морского переезда (в сравнении с предстоящими большими), но, слава богу, я еще жив, я еще могу надеяться, что бог приведет состоянье души моей в более благодатное состояние.^[47] О если бы я приведен был в возможность^[48] так помолиться, как угодно богу, чтобы помолились ему люди! Не останавливайтесь молиться о благополучном моем путешествии, добрейший друг Надежда Никола<е>вна.

Весь ваш Н. Г.

Из Неаполя я уже отправил вам два письма*. Ответ на последнее ваше письмо и замечание вы уже имеете*. Повторяю вам вновь, что ни против кого в душе не имею никакого неудовольствия. Напротив, всех люблю больше прежнего. Молитесь! На обороте: Надежде Никола<е>вне Шереметьевой.

Толстому А. П., 27 января (н. ст.) 1848*

10. А. П. ТОЛСТОМУ. Мальта. Генваря 27 <н. ст. 1848>.

Еще несколько строк к вам, милый друг. Садясь на пароход, как-то захотело<сь> сказать вам еще словечко, хотя и не знаю, что сказать. Разве только то, что я переменил дорогу и еду через Константинополь, желая избегнуть двадцатидневного карантина*. Погода хмурится, гремит гром и шумит дождь. Каково-то будет мое плавание? Спасет ли бог меня недостойного? Во всяком случае еще раз приношу вам благодарность за всё. Скажу вам также, что в ушах моих звучат сильнее прежнего слова из письма Матвея Александровича*. И дай бог, чтобы они не переставали звучать до самой Палестины. О! как велика тайна нашего искупленья! Да хранит вас бог. Прощайте. Пишите^[49] в Константинополь.

Весь ваш Н. Гоголь.

Жуковскому В. А., 28/16 февраля 1848*

11. В. А. ЖУКОВСКОМУ. 1848. Иерусалим. Февраля 28/16.

Пишу к тебе несколько строчек, бесценный друг. И я, по примеру многих других, удостоился видеть место и землю*, где совершилось дело искупленья нашего. Прибыл я сюда благополучно, без всяких затруднений, едва приметивши, что из Европы переступил в Азию, почти без всяких лишений и даже без утомленья. Уже успел произнесть твое имя у гроба господня. О! да поможет нам бог, и тебе и мне, собрать все силы наши на произведенье творений, нами лелеемых во глубине душ наших, в добро земли нашей, и да просветит нас светом разума святого евангелия своего! Я здесь не остаюсь долго, спеша возвратиться в Россию вместе с моим старым школьным товарищем, Базили*, с которым и прибыл сюда и который, будучи нашим генеральным консулом в Сирии, заведывает делами^[50] Иерусалима. Итак, будь покоен на мой счет. Если бог не будет вопреки желанью, то увидимся в Москве и заживем вблизи друг от друга. Если захочется тебе написать несколько строк о себе (которых жажду) прежде июля, надпиши на пакете:^[51] в Полтаву; если после июля, то в Москву, на имя Шевырева, в университете.

Обнимаю тебя крепко вместе с доброй твоей супругой и милыми малютками.

Рейтернам душевный поклон!

Весь твой Гоголь.

Базили просит передать тебе свой поклон. Он написал преудивительную вещь, которая покажет Европе^[52] Восток в его настоящем виде, под заглавием: «Сирия и Палестина»*. Знания бездна, интерес силен. Я не знаю никакой книги, которая бы так давала знать читателю существо края. На обороте: Francfort sur Main. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky. Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Константиновскому М. А., 28/16 февраля 1848*

12. М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ. Иерусалим. Февраля 28/16 <1848>.

Пишу к вам с тем, чтобы сказать вам, что я здесь. Молитвами вашими, молитвами людей, угождающих богу, я прибыл сюда благополучно. У гроба господня я помянул ваше имя; молился как мог моим сердцем, не умеющим молиться. Молитва моя состояла только в одном слабом изъявлении благодарности богу за то, что послал мне вас, бесценный друг и богомолец мой. Ваши письма мне были очень нужны: они заставили меня получше осмотреть себя и разобрать строже свои действия. Приймите же еще раз мою благодарность отсюда, из этого места, освященного стопами того, кто принес нам искупленье наше. Рад буду несказанно, если в июле или в августе обниму вас лично. Прощайте.

Весь ваш Ник<олай> Г<оголь>.
Не позабывайте меня в молитвах ваших.

Гоголь М. И., А. В., Е. В. и О. В., 29/17 февраля 1848*

13. М. И., А. В., Е. В. и О. В. ГОГОЛЬ. 1848. Иерусалим. Февраля 17/29.

Несколько строк вам из Иерусалима. Благодаря бога, я прибыл сюда благополучно. Молился кое-как о себе, о вас же поручил молиться тем, которые умеют получше моего молиться. Пробуду здесь недолго и, если только благословит бог, то, может быть, в июне или июле месяце загляну к вам в Малороссию. А вы попрежнему не переставайте молиться обо мне. Напоминаю вам об этом потому, что теперь более, чем когда-либо, чувствую бессилие моей молитвы. Прощайте, почтенная матушка и любезные сестры.

Весь ваш Н. Г.

На обороте: Е<е> в<ысоко> б<лагородию> Марии Ивановне Гоголь. В Полтаву, оттуда в д. Васильевку.

Шереметевой Н. Н., 29/17 февраля 1848*

14. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. 1848. Иерусалим. Февраля 17.

Уведомляю вас, добрый друг Надежда Николаевна, что я прибыл сюда благополучно. Помянул у гроба господня ваше имя. Примите от меня отсюда, из этого святого места, благодарность за ваши молитвы.^[53] Без этих молитв, которые, воссылали и воссылают обо мне люди, умеющие лучше меня молиться, я бы, вероятно, ни в чем не успел, — даже и в том, чтобы попристальнее обсмотреть самого себя и увидеть всё недостоинство свое. Молитесь теперь о благополучном моем возвращении в Россию и о деятельном вступленьи на поприще^[54] с освеженными и обновленными силами. Летнее время проведу в Малороссии, а в августе месяце, может быть, загляну в Москву. Прощайте, добрый друг мой.

Весь ваш Николай Гоголь.

На обороте: Moscou. Russie. Надежде Николаевне Шереметьевой. В Москве. На Воздвиженке. В доме графа Шереметьева.

Базили М. А., 18 февраля 1848*

15. М. А. БАЗИЛИ. 18 февр<аля 1848. Иерусалим>.

Вам незнакомою рукою пишу к вам несколько строчек. Вы видите, какая скверная рука и притом ошибка на всяком слове, а между тем строки эти пишет человек вам знакомый,^[55] вас искренно полюбивший и в прибавку ко всему прочему довольно известный^[56] литератор. Всё совершенно обстоит благополучно. Ехали мы прекрасно, приехали и того лучше, собираемся ехать к вам тоже с наслажденьем. Супруг ваш здрав с головы до ног, но навьючен^[57] депешами, донесеньями, отношеньями и всякими переписками, и я, обрадовавшись этому случаю, решился к вам написать, вместо него, сие маранье. Прощайте. Хотел распространиться, но Константин Михайлович^[58] торопит. Бог да хранит вас здравыми, до свиданья.

Весь ваш Н. Гоголь.

Шевыреву С. П., 18/30 марта 1848*

16. С. П. ШЕВЫРЕВУ. Байрут. Марта 18/30 <1848>.

Со времени выезда из Неаполя я не имею <известий> ни от кого из России и не знаю, что в ней делается. Здоров ли ты и здоровы ли все близкие нам? Путешествие мое, благодаря бога, идет покуда довольно благополучно. С помощью генерального нашего консула в Сирии Базили, моего старого товарища по школе, путь в Иерусалим, через Сидон и древний Тир и Акру, а оттуда через Назарет, совершил. Жду здесь, в Байруте, только парохода, чтобы переехать в Константинополь через Смирну, где двенадцать дней буду в карантине. Пробывши несколько времени в Константинополе — в Одессу, из Одессы — в Малороссию, что придется, может быть, в конце июня. Лето проведу в Малороссии. В августе месяце хочется в Москву и в ней обнять вас. Пиши мне в Полтаву, прибавляя: «оттуда в деревню Васильевку». Твои письма мне будут лучший подарок, какой можно придумать. Уведоми подробнее, сколько возможно, о себе и о всех наших знакомых, с извещеньем, кто куда перебирается на лето, а кто остается в Москве. Погодину скажи, что я жду с нетерпеньем известий обо всем, что он делает. Сергею Тимофеевичу дай при сем прилагаемую записочку*. Кто также ко мне напишет о себе, много обяжет. Я точно впотьмах и чувствую только одно алкание знать…

Если что вышло замечательного на днях из книг, пожалуста, пришли.

Скажи Малиновскому*, что я его очень благодарю за письма. Я перечел их в другой раз и, вследствие того, осмотрелся еще построже и на себя и на разные другие вещи. Я его прошу журнала не прерывать*. От этого обоюдная польза, и его и моя. Он меня очень обяжет, если пришлет еще несколько листков ко мне в Полтаву.

Плетневу П. А., 2 апреля 1848*

17. П. А. ПЛЕТНЕВУ. 1848. Апреля 2. Байрут.

Уведомляю тебя, бесценный друг мой, что я, слава богу, жив и здоров, в удостоверение чего и посылаю тебе сие свидетельство, по которому ты можешь взять из казначейства остальные мои деньги* и держать их у себя до времени приезда моего на родину.^[59] Покуда в путешествии^[60] я в них не предвижу надобности; кажется, станет с тем, что при себе, возвратиться в Россию. Путешествие мое в Иерусалим совершил я благополучно. Отсюда отправляюсь в Константинополь чрез Смирну, где предстоит 12 дней карантина. Обозревши Константинополь и всё, что вблизи его, — в Одессу;^[61] в середине лета — в Малороссию, где должен буду погостить^[62] у матери. Осенью — в Москву, а там увижу, можно ли мне будет успеть съездить в Петербург обнять тебя и немногих близких нам или отложить до весны. Во всяком случае, ты меня уведоми о себе и о всем, что ни относится к тебе, и где ты будешь летом, и где потом. Напиши, теперь же*, не отлагая времени, и адресуй письмо в Полтаву, присовокупя: «а оттуда в деревню Василевку». Доставь при сем следуемое письмецо Смирновой*. Обнимаю тебя от всей души, бесценный и добрый мой, и бог да хранит тебя здрава и невредима.

Твой Н. Г.

Усердная просьба: возьми у графа* сочинение^[63] под названием «Анализы греческого языка»*, изданное на латинском языке в конце прошлого,^[64] кажется, века французом Бодо или Будуа, большой том in folio*, и перешли его мне в Полтаву. Уведоми меня также, посланы^[65] ли деньги, 100 р<ублей> серебром, ржевскому священнику*. А самое главное — ради бога, не позабудь меня наделить известьями о себе. На обороте: S.-Pétersbourg. Russie. Его превосходительству г. ректору имп<ераторского> С.-Петербургск<ого> университета Петру Александровичу Плетневу. В С.-Петербурге. На Васильев<ском> острове. В Университете.

Смирновой А. О., 4 апреля 1848*

18. А. О. СМИРНОВОЙ. Байрут. Апреля 4 1848.

Уведомляю вас, добрый, бесценный^[66] друг мой Александра Осиповна, что путешествие мое в Иерусалим я совершил благополучно и что летом надеюсь быть в России; прошу вас убедительно уведомить меня о себе подробно и обстоятельно, где и как мне вас найти. Адресуйте в Полтаву, а оттуда в Васильевку. Это деревенька моей матери, у которой^[67] я должен буду прогостить конец лета. Напишите теперь же*, не откладывая. Мне хочется по приезде моем застать ваше письмо уже там. Затем бог да хранит вас. Жажду вас нетерпеливо обнять лично.

Весь ваш Г.

На обороте: Александре Осиповне Смирновой.

Жуковскому В. А., 6 апреля 1848*

19. В. А. ЖУКОВСКОМУ. 1848. Байрут. Апреля 6.

Пишу к тебе, бесценный и родной мой, несколько строчек из Байрута, за несколько часов до отъезда с пароходом в Смирну и Константинополь. Уже мне почти не верится, что и я был в Иерусалиме. А между тем я был точно, я говел и приобщался у самого гроба святого. Литургия совершалась на самом гробовом камне. Как это было поразительно! Ты уже знаешь, что пещерка^[68] или вертеп, в котором лежит гробовая доска, не выше человеческого роста; в нее нужно входить, нагнувшись в пояс; больше трех поклонников в ней не может поместиться. Перед нею маленькое преддверие, кругленькая комнатка почти такой же величины^[69] с небольшим столбиком посередине, покрытым камнем (на котором сидел ангел, возвестивший о воскресении). Это преддверие на это время превратилось в алтарь. Я стоял в нем один; передо мною только священник, совершавший литургию. Диакон, призывавший народ к молению, уже был позади меня, за стенами гроба. Его голос уже мне слышался в отдалении. Голос же народа и хора, ему ответствовавшего, был еще отдаленнее. Соединенное пение русских поклонников, возглашавших «господи, помилуй» и прочие гимны церковные, едва доходило до ушей, как бы исходивш<ее> из какой-нибудь другой области. Всё это было так чудно! Я не помню, молился ли я. Мне кажется, я только радовался тому, что поместился на месте, так удобном для моленья и так располагающем молиться. Молиться же собственно я не успел*. Так мне кажется. Литургия неслась, мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы угнаться за нею. Я не успел почти опомниться, как очутился перед чашей, вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного… Вот тебе все мои впечатления из Иерусалима. Дай мне известия о себе и о всем, что тебя касается, скорей, как можно. Я не имею до сих пор еще ответа ни на длинное мое письмо из Неаполя, ни на письмо из Иерусалима*. Адресуй в Полтаву, для большей же точности прибавь: а оттуда в село Васильевку. Это деревенька моей матери, где я приостановлюсь на лето. Рад буду несказанно, если уже застану там твое письмо.

Обнимаю вас крепко всех, от велика до мала.

Твой Н. Гоголь.

На обороте: Francfort sur Main. Son excellence monsieur Basile de Joukoffsky (Василию Андреевичу Жуковскому). Francfort s/M. Saxenhausen. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

Толстому А. П., 25/13 апреля 1848*

20. А. П. ТОЛСТОМУ. Апреля 25/13 <1848. Константинополь>.

Узнавши, что вы будете в Константинополе, оставляю вам несколько строчек, бесценный друг мой Александр Петрович. Я не писал к вам потому только из Иерусалима, что не знал, где вы. Путешествие свое совершил я благополучно. Я был здоров во всё время, — больше здоров, чем когда-либо прежде. Удостоился говеть и приобщиться св. тайн у самого святого гроба. Всё это свершилось силою чьих-то молитв, чьих именно — не знаю; знаю только, что не моих. Мои же молитвы даже не в силах были вырваться из груди моей, не только возлететь, и никогда еще так ощутительно не виделась мне моя бесчувственность, черствость и деревянность. Приехавши в Константинополь, нашел я здесь письмо ко мне Матвея Александровича. Что вам сказать о нем? По-моему, это умнейший человек из всех, каких я доселе знал, и если я спасусь, так это, верно, вследствие его наставлений, если только, нося их перед собой, буду входить больше в их силу.

Напишите мне о себе. Не позабудьте подробностей. Вы можете почувствовать сами, как мне хочется знать всё, что ни относится к вам: многое уже нас так связало… Адресуйте в Полтаву, а оттуда в деревню Васильевку. Это именьице моей матери, где я приостановлюсь на лето. А между тем рекомендую вам моего сотоварища по школе, Халчинского. Он очень доброго сердца, благороден и весьма дельный человек. Софья Петровна*, кажется, его не узнала…

Апраксиной С. П., около 25/13 апреля 1848*

21. С. П. АПРАКСИНОЙ. <Около 25/13 апреля 1848. Константинополь.>

В Константинополе нашел ваши два письмеца*, добрейшая Софья Петровна. Благодарю вас за них много. Кое-как молился и о вас у гроба святого, то есть пролепетал и ваше имя вместе с другими именами, близкими моему сердцу. Не смущайтесь никакими событиями мира. Проезжайте с богом повсюду. Справляйтесь только при всяком поступке вашем с евангелием. Там сказано ясно, как нам быть с ближним нашим. Стало быть, сказано всё.^[70] Что нам за дело до того, какими кто волнуем политическими мненьями или мыслями, исполним относительно к нему всё, что повелено нам исполнить в отнош<ении> к брату в евангельском смысле. Ведь мы для этих подвигов живем в мире, а не для каких-либо других. Очень меня порадуете уведомленьем,^[71] куды вы и как. Передайте мой искренно-дружеский поклон моим добрым приятельницам, Наталье Владимировне* и Марии Владимировне*. Не позабудьте также и мисс Henriette*.

Весь ваш Н. Гоголь.

На обороте: Софье Петровне Апраксиной.

Иванову А. А., 26/14 апреля 1848*

22. А. А. ИВАНОВУ. <1848. Константинополь. Апреля 14/26.>

Пишу к вам, добрейший мой Александр Андреевич, из Константинополя, за несколько часов до выезда отсюда в Одессу. Путешествие мое в Иерусалим совершилось, слава богу, благополучно. Уведомьте меня о себе. Я думаю, что вам теперь покойне<е> в Риме, чем было прежде. Я слышал, что вся римская молодежь выбралась в дорогу вместе с шумом и волненьем, так тревожным для художника. Адресуйте мне в Полтаву, прибавляя: «а оттуда в деревню Василевку». Мне теперь более, чем когда-либо, интересно о вас узнать всё. Прощайте! От всей души вас обнимаю.

Весь ваш Н. Г.

1848. Константинополь. Апреля 14/26.

Поблагодарите Бейне за его доброе письмо*, которое получил я в Неаполе, перед самым выездом.^[72] Братца вашего* обнимите. На обороте: Roma. Italia. Al signore signore Alessandro Iwanoff (Russo). Roma. Caffe Greco nella via Condotti, vicino alia piazza di Spagna.

Плетневу П. А., 26/14 апреля 1848*

23. П. А. ПЛЕТНЕВУ. Конст<антинополь>. Апреля 14/26 <1848>.

В Константинополе мне не разменяли векселя, который просрочен. В другие времена эта просрочка не значила бы ничего, и мне выдали бы даже с выгодою. Но теперь, при беспрестанных нынешних банкротствах, не выдают ни по какому векселю, не сделавши прежде предварительных исследований,^[73] жив ли такой-то дом, на имя которого дается вексель. Посылаю тебе этот вексель и убедительно прошу переговорить с самим Штиглицем, изъяснив ему, что я долго скитался на Востоке, в таких странах,^[74] нет банкиров, и потому акцентировать его не мог. А маленькие банкиры не что иное, как менялы, и по векселям не выдают. Если деньги получишь, то две тысячи руб<лей> асс<игнациями> пришли мне в Полтаву, остальные держи при себе. Письмо мое из Байрута* ты, я думаю, уже получил вместе с свидетельством о жизни. Стало быть, маршрут мой знаешь. Жду с нетерпеньем от тебя известий. Обнимаю и целую тебя неисчетное множество раз. Ольге Петровне* передай мой дружеский поклон. Балабиным* и Александре Осип<овне> Ишимовой* также.

Весь твой Н. Г.

На обороте: Его превосходительству ректору С.-Петербур<гского> императ<орского> университета Петру Александровичу Плетневу. С.-П. Бург. В Университет. Со вложеньем векселя.

Гоголь М. И., 21 апреля 1848*

24. М. И. ГОГОЛЬ. Одесса. Апреля 21 <1848>.

Я ступил на русский берег довольно благополучно. Пишу к вам из карантина, в котором просижу недели две, да недели две, может быть, проживу в Одессе.^[75] Успел видеть<ся> два раза с нашим добрым Андрее<м> Андрее<вичем>*, который не позабыл навестить меня на другой день по прибытии. Вести меня встретили печальные. Беспрестанно узнаешь про смерть кого-нибудь из близких людей или же какие-нибудь^[76] смуты. Не знаю еще наверно, проживу ли я у вас больше^[77] двух недель. Мне нужно успеть в продолжен<ие> лета сделать многие нужные поездки. Времена настали такие, в которые нельзя думать о собственных удовольствиях и мирном провождении времени; нужно покрепче молиться. Помолитесь о мире и соединении всех, а также и моем благополучном путешествии. Если не в конце майя, то, может быть, в июне могу быть в Полтаве. Покаместь я здоров. Обнимаю вас всех мысленно.

Н. Гоголь.

На обороте: Ее высокоблагородию милостивой государыне Марии Ивановне Гоголь. В Полтаве, оттуда в село Василевку.

Константиновскому М. А., 21 апреля 1848*

25. М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ. Одесса. 21 апреля <1848>.

В Константинополе нашел я драгоценное для меня письмо ваше*; оно было для меня освежающим напутствием. Всякая строка его была как бы ответом на вопросы моего бедного, пребывающего в греховной тьме сердца. Но только как вы добры и как милосердны! Вы, сверх писем, за которые я в силах буду возблагодарить разве только там, а не здесь, положили себе молиться обо мне всякий день. Часто я думаю: за что бог так милует меня и так много дает мне вдруг, — и могу только объяснить себе это тем, что мое положенье действительно всех опаснее, и мне трудней спастись, чем кому другому. Много мне бы хотелось сказать вам. Но это заняло бы страницы и весьма легко перешло бы в многословие, может быть, даже в ложь… Дух-обольститель так близок от меня и так часто меня обманывал, заставляя меня думать, что я уже владею тем, к чему только еще стремлюсь и что покуда пребывает только в голове, а не в сердце. Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье — вот весь результат. Была одна минута… но как сметь предаваться какой бы то ни было минуте, испытавши уже на деле, как близко от нас искуситель! Страшусь всего, видя ежеминутно, как хожу опасно. Блестит вдали какой-то луч спасенья: святое слово любовь. Мне кажется, как будто теперь становятся мне милее образы людей, чем когда-либо прежде, как будто я гораздо больше способен теперь любить, чем когда-либо прежде. Но бог знает, может быть, и это так только кажется; может быть, и здесь играет роль искуситель… Молитесь обо мне, великодушная душа! Вот всё, что может сказать вам мое сердце, и слезы, в эту минуту упавшие на этот лист бумаги, просят вас о том же. Не позабывайте меня иногда двумя-тремя строками письма. Ведь вам это легко; вам нечего думать над тем, что сказать мне: вы знаете, что вы сами по себе ничего не можете сделать и ничего не можете мне сказать кстати без бога, могущего направить всё мне кстати. Мой адрес теперь: в Полтаву, а оттуда в деревню Василевку. Это деревенька моей матери. Там я пробуду два летних месяца и потом в Москву. Бог да хранит вас.

Весь ваш Н. Г.

Шевыреву С. П., 21 апреля 1848*

26. С. П. ШЕВЫРЕВУ. Одесса. 21 апреля <1848>.

Благодаря бога, достигнул я благополучно России. Пишу к тебе из карантина. Твое милое письмо от 16/28 февраля* получил я в Константинополе (большого письма твоего я не получил, хотя и оставил^[78] в Неаполе свой адрес). Я вижу из письма твоего, что тебе было трудно и, может быть, даже очень трудно. Теперь ты, верно, успокоился. Я так подумал, пробежавши 4 номер «Москвитянина». В письме Жуковского*, бывшем для меня истинно приятною нечаянностью, есть столько утешительного. Оно, верно, сказало тебе много и ободрило. Я заметил уже силу и твердость в тех строках твоих*, которые успел пробежать в том же No журнала. Храни тебя бог. Я вижу, что ты не напрасно взялся за журнал*. Голос твой теперь нужен. Но, мне кажется, всем нам следует во всех своих действиях теперь больше, чем когда-либо прежде, умерять себя *, помня ежеминутно, что мы все нервически-неспокойны в нынешнюю эпоху. Очень было бы хорошо, если бы мы в печатных статьях наших,^[79] обращенных противу кого-либо, исполняли тот простой долг в отношенья к ближнему, который предписан нам в простом быту нашем. Часто я думаю: неужели невозможно это литератору? Неужели нельзя во время писанья статьи своей поставить себя перед лицо того, которого законы и повеленья нам уже почти известны? Я думаю, что от этого всё бы у нас вылилось яснее и лучше. Душа была бы спокойнее. Что сказать тебе об этих сплетнях*,^[80] в которые иногда впутываются люди, близкие нам? Я испытал эти положенья. Мне немало удавалось слышать о себе всяких сплетней; в этих сплетнях мне открывалось только несколько глубже человеческое сердце. А вывод я сделал себе тот, что нужно быть с людьми,^[81] которые распустили про нас сплетни, так, как бы они о нас ничего не распускали. (Едва ли сплетни^[82] есть произведенье людское). Нужно входить всюду просто, с открытым лицом; нужно, чтобы уверились наконец люди, что ты такой человек, над которым сплетни не имеют никакой власти. Тогда, мне кажется, сплетни и всякие путанья исчезнут сами собою. Но я, кажется, заговорился, и письмо мое начинает отзываться нравоученьем. Прости, меня подвигнуло к тому желанье сказать тебе что-нибудь утешительное на две грустные строки твоего письма. Я писал к тебе уже из Константинополя* и^[83] уведомлял о моем адресе. Он остается, попрежнему: в Полтаву, а оттуда в д. Васильевку.

Подпишись за меня на «Москвитянин» в конторе, мимо сведения Погодина. Даром мне бы не хотелось, тем более, что он должен высылаться на имя матери моей. Мне кажется,^[84] что и все прочие приятели Погодина и «Москвитянина» должны бы поступить так же; оно, кажется, безделица, но^[85] сделай это человек семь-восемь, да посоветуй^[86] и другим то же, — от этого обстоятельства Погодина всё бы таки были лучше. Прощай! Обнимаю тебя крепко, так же, как и всех близких нам.

Скажи тем, которые усумнились во мне, что, каковы бы ни были обстоятельства и случаи и как бы кто ни переменился относительно меня, всё это не имеет никакого совершенно влиян<ия> на степень и количество моей привязанности к ним. Все образы людей, с которыми я ни столкнулся в моей жизни, так стали теперь милы душе, даже и те, которые не были очень близки, они так уже вошли в самое существо мое, что не могу их вырвать, даже если бы в минуту глупости своей и захотел это сделать. Без них было бы пустыней мое сердце. Прощай!

Мне кажется подчас, что всё то, о чем так хлопочем и спорим, есть просто суета, как и всё в свете, и что^[87] об одной только любви следует нам заботиться. Она одна только есть^[88] истинно верная и доказанная истина. Кто проникнется ею, тот говори прямо обо всем: правда повеет от слов его. О! да поможет нам бог, и тебе и мне, возрастить эту любовь в сердцах наших.

Скажи Надежде Николаевне, что письма ее получены мною очень исправно в Константинополе и что я буду отвечать.^[89]

Данилевскому А. С., 4 мая 1848*

27. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. Майя 4 <1848>. Одесса.

Пишу к тебе, улуча есть уже свободную минуту, из Одессы. Приехал я сюда благополучно вместе с Базили, которого попал* на дороге в Россию. Полагаю завтра пуститься в Полтаву, а оттуда в д. Василевку, где располагаю пробыть с месяц, а, может быть, и более. Уведоми меня двумя словами, будешь ли ты в Полтаву и когда. Меня очень поразила весть о смерти Пащенка*. Кроме того, что это была добрейшая душа, он мне мог^[90] сообщить сведенья,^[91] которые мне особенно теперь нужны относительно многого, что делается в наших околотках. Он был умен и имел способность замечать. И ты и я лишились в нем товарища закадычного. Я до сих пор не могу привыкнуть к мысли, что его уже нет. Здесь я встретил многих знакомых и наших соучеников. Орлаи оба, Александр и Андрей*, прекрасные люди^[92] и будут от души хлопотать о тебе*. Но обо всем об этом мы переговорим лично. Прощай. Обнимаю тебя крепко вместе с супруг<ою> и малюткой. Если Максимович* в Киеве, то обними его.

Твой Н. Г.

Шевыреву С. П., 6 мая 1848*

28. С. П. ШЕВЫРЕВУ. Одесса. Маия 6. 1848.

Пожалуста, похлопочи об исправной высылке «Москвитянина» на сей 1848 год генерал-майору^[93] Андрею Андреевичу Трощинскому в Одессу, в доме княжны Гики*. Деньги 13 рублей серебром при сем прилагаются. Я завтра отсюда еду. Прощай.

Твой весь Н. Гоголь.

Данилевскому А. С., 16 мая 1848*

29. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. 16 мая <1848>. Василевка.

Твое письмо принесло мне также много удовольствия. Ты спрашиваешь меня о впечатлениях, какие произвел во мне вид давно покинутых мест. Было несколько грустно, вот и всё. Подъехал я вечером. Деревья — одни разрослись и стали рощей, другие вырубились. Я отправился того же вечера один стеновой дорогой, позади церкви, ведущей в Яворивщину*, по которой любил ходить некогда, и почувствовал сильно, что тебя нет со мной. Вероятно, того же вечера я был бы в Толстом*, но Толстое пусто, и мне стало еще грустнее. Всё это было в день моих именин, 9 мая. Матушка и сестры, вероятно, были рады до nec plus ultra* моему приезду, но наша братья, холодный мужеский пол, не скоро растапливается. Чувство непонятной грусти бывает к нам ближе, чем что-либо другое. Василия Ивановича* я, однако же, видел и у него плотного ремонтера средних лет, Николая Васильевича*, которого прежде видел делающим микроскопические дрожечки вместе с братьями. Василий Василь<еви>ч* нашел меня в Одессе, изумив, разумеется, своим ростом.^[94] Жаль очень, что не случилось тебе провести это лето здесь. Дай бог, чтобы поездка в Одессу и купанье было спасительно для Ульяны Григорьев<ны>*. Если бы я умел хорошо молиться, я бы помолился об этом так же, как она молилась о благополучном моем приезде. Через неделю времени думаю пуститься в Киев поглядеть на вас. Я слышал, что вы помещаетесь несколько тесненько, как всегда бывает на казенных квартирах. Если это правда, то устрой мне помещенье у Максимовича или у кого-нибудь другого из знакомых, хотя я, признаюсь, и не знаю, кто из моих знакомых теперь в Киеве. Затем обнимаю вас обоих. До свиданья.

Весь ваш Н. Гоголь.

Шереметевой Н. Н., 16 мая 1848*

30. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. Маия 16 <1848>. Деревня Васильевка.

Ваше письмо получил* с особенным удовольствием, мой друг добрый Надежда Николаевна. Благодаря бога, достигнул я земной родины благополучно; достигну ли благополучно небесной — вот вопрос, который должен бы меня занимать теперь всего. Но, к стыду моему, должен признаться, что я далеко сердцем от этого вопроса. Голова думает о нем, но сердце не растопилось, не пламенеет стремленьем к нему. У гроба господня я был как будто затем, чтобы там, на месте, почувствовать, как много во мне холода сердечного, как много себялюбия и самолюбия. Итак, далеко от меня то, что я полагал чуть не близко. При всем том меня живит еще луч надежды. Я и доселе также лепечу холодными устами и черствым сердцем ту же самую молитву, которую лепетал и прежде. Мысль о моем давнем труде, о сочинении моем*, меня не оставляет. Всё мне так же, как и прежде, хочется так произвести его, чтоб оно имело доброе влияние, чтоб образумились многие и обратились бы к тому, что должно быть вечно и незыблемо. Друг мой, молитесь обо мне. Если бог, молитвами вашими и других ему угодных людей, спас меня и пронес благополучно сквозь все земли, то он властен также озарить меня мудростью, необходимой для совершенья труда моего. В деревне я полагаю прожить большую часть лета. От Жуковского имею известия*: они сходные с теми, которые вы получили уже от Елагиной*. Мать и сестры вас помнят и вам кланяются.

Весь ваш Н. Гоголь.

Аксакову К. С., 3 июня 1848*

31. К. С. АКСАКОВУ. Июнь 3 <1848>. Васильевна.

Откровенность прежде всего, Константин Сергеевич. Так как вы были откровенны и сказали в вашем письме всё, что было на языке, то и я должен сказать о тех ощущениях, которые были вызваны при чтении письма вашего. Во-первых, меня несколько удивило, что вы, наместо известий о себе, распространились о книге моей*, о которой я уже не полагал услышать что-либо по возврате моем на родину. Я думал, что о ней уже все толки кончились и она предана забвению. Я, однако же, прочел со вниманием три большие ваши страницы. Многое в них дало мне знать, что вы с тех пор, как мы с вами расстались, следили (историческим и философическим путем) существо природы русского человека и, вероятно, сделали не мало значительных выводов. Тем с большим нетерпением жажду прочесть вашу драму*, которой покуда в руках еще не имею. Вот еще вам одна мысль, которая пришла мне в то время, когда я прочел слова письма вашего: «Главный недостаток книги (моей) суть тот, что она — ложь». Вот что я подумал: да кто же из нас может так решительно выразиться, кроме разве того, который уверен, что он стоит на верху истины? Как может кто-либо (кроме говорящего разве святым духом) отличить, что ложь, а что истина? Как может человек, подобный другому, страстный, на всяком шагу заблуждающийся, изречь справедливый суд другому в таком смысле? Как может он, неопытный сердцезнатель, назвать ложью сплошь, с начала до конца, какую бы то ни было душевную исповедь, он, который и сам есть ложь, по слову апостола Павла? Неужели вы думаете, что в ваших суждениях о моей книге не может также закрасться ложь? В то время, когда я издавал мою книгу, мне казалось, что я ради одной истины издаю ее, а когда прошло несколько времени после издания, мне стало стыдно за многое, многое, и у меня не стало духа взглянуть на нее. Разве не может случиться того и с вами? Разве и вы не человек? Как вы можете сказать, что ваш нынешний взгляд непогрешителен и верен или что вы не измените его никогда, тогда как, идя по той же дороге исследований, вы можете найти новые стороны, дотоле вами не замеченные, вследствие чего и самый взгляд уже не будет совершенно тот и что казалось прежде целым, окажется только частью целого. Нет, Константин Сергеевич, есть дух обольщенья, дух-искуситель, который не дремлет и который так же хлопочет и около вас, как около меня, и увы! чаще всего бывает он возле нас в то время, когда думаем, что он далеко, что мы освободились от него и от лжи и что сама истина говорит нашими устами. Вот какие мысли пришли мне в то время, когда я читал приговор ваш книге, на которую до сих пор я не имею духу взглянуть. Скажу вам также, что мне становится теперь страшно всякий раз, когда слышу человека, возвещающего слишком утвердительно свой вывод, как непреложную, непогрешительную истину. Мне кажется, лучше говорить с меньшей утвердительностью, но приводить больше доказательств.

Драму вашу я прочту со вниманием и даю вам слово не скрыть своего мнения. Она тем более для меня интересна, что, вероятно, в ней я отыщу яснейшее изложение всего того, о чем вы говорите в письме вашем несколько неопределенно и неясно. Прощайте, Константин Сергеевич! Бог вам в помощь! Когда-нибудь переговорим о многом лично, и это, вероятно, будет лучше всяких письменных рассуждений. Покуда не сердитесь на критики в журналах и не называйте их также следствиями вражды, зависти и тому подобного. Во всякой из них может быть та частица правды, которая только сначала колет в глаза, но если прочтешь несколько раз, она будет целительна и полезна.

Искренне желающий вам добра и любящий вас

Н. Г.

На обороте: Константину Сергеевичу.

Аксакову С. Т., 8 июня 1848*

32. С. Т. АКСАКОВУ. Июня 8 <1848>. Василевка.

Как вы меня обрадовали вашими строчками*, добрый друг Сергей Тимофеевич! Но меня печалит, что вы так часто хвораете. Ради бога, берегите себя. Не позабывайте ни на час, что ваша натура, нервически-пылкая, склонна^[95] более других к простудам. Теперь вечера очень опасны. Именно оттого, что дни невыносимо жарки и в воздухе засухи. Имейте всегда кого-нибудь при себе с плащом, который бы мог набросить его на вас в ту же минуту, как только станет холодеть. Теперь тысячами вокруг болеют и мрут. В Полтавской губернии свирепствует холера почти повсеместно, и в самой Полтаве. Бог да хранит вас! Драмы Константина Сергеевичу я еще не имею*; сегодня, однако, пришло объявленье о посылке на рубль с половиной серебром. Вероятно, это она. Я ее прочту с любопытством уже и потому, что в ней должен заключаться вопрос^[96], решеньем которого я серьезно теперь занят*, не менее самого Конст<антина> Сергеевича. Поблагодарите Ольгу Семеновну и милых дочерей ваших за то, что они не позабывали матушку и сестер.

Весь ваш Н. Г.

Плетневу П. А., 8 июня 1848*

33. П. А. ПЛЕТНЕВУ. Июня 8 <1848>. Д<еревня> Василевка.

Жаль векселя*, но так как в нынешнее время всем приходится нести потери и утраты имуществ, то почему ж не понести и мне. Разменяй 3-й билет^[97] в 571 р. и пришли сюда, в Полтаву. Уведоми меня, поступил ли в число означенных тобою^[98] четырех билетов тот вексель, который был послан мне Прокоповичем и препровожден, много год тому назад, ко мне. В это время пролетело столько событий всякого рода как мимо меня, так и внутри меня, что я начинаю позабывать совершенно порядок дел моих.^[99] У тебя же всё это, по обыкновенью, в порядке, с означеньем, без сомненья, месяцев и дней, в какие что было ко мне отправлено. Если когда-нибудь в свободное время не побрезгаешь сделать об этом записочку (ее же выйдет пять-шесть строчек всего), то меня весьма обяжешь. Я еще ни за что не принимался. Покуда отдыхаю от дороги. Брался было за перо, но или жар утомляет меня,^[100] или я всё еще не готов. А между тем чувствую, что, может, еще никогда не был так нужен труд,^[101] составляющий предмет давних обдумываний моих и помышлений, как в нынешнее время. Хоть что-нибудь вынести на свет и сохранить от этого всеобщего разрушенья — это уже есть подвиг всякого честного гражданина. Как мне скорбно, что бедная Смирнова так страдает! Передай ей это маленькое письмецо*. Я слышал, что муж ее назначен губернатором в Москву*. Правда ли это? Я пробуду здесь еще месяц.^[102] Прощай, обнимаю тебя крепко.

Твой Гоголь.

Смирновой А. О., около 8 июня 1848*

34. А. О. СМИРНОВОЙ. <Около 8 июня 1848. Васильевка.>

Как мне грустно, что вы до сих пор еще так страждете, друг мой! Бодритесь и крепитесь духом или, лучше, сложите руки крестом и произносите: «Да будет воля твоя, господи!» Нервы — это такого рода болезнь, которая не оставит нас по тех пор, покуда весь не выболеешься и не наберется душа в этой болезни запасов на всю остальную жизнь. Не попробуете ли вы моря? Оно одно помогает нервам. Известите,^[103] сколько времени вы остаетесь еще в Петербурге. Я слышал, что Никол<ай> Миха<й>л<ови>ч назначен губернатором в Москву. Это бы хорошо.^[104] Мы бы тогда всю зиму были вместе. Жуковский также. Прощайте, обнимаю вас. Меня еще бог держит на свете, хотя вокруг повсюду холера и всякие болезни. Люди умирают толпами.

Весь ваш Н. Г.

На обороте: Александре Осиповне Смирновой.

Вьельгорской А. М., перед 15 июня 1848*

35. А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ. <Перед 15 июня 1848. Васильевка>.

Где вы и что с вами, моя добрая Анна Михайловна? Напишите мне несколько строчек о себе, о графине Л<уизе> К<арловне>, о графе Мих<аиле> Юрьевиче и обо всем, что касается всех вас от мала до велика. Я еще существую и кое-как держусь на свете. Уцелею ли дальше среди множества вокруг меня болеющих и умирающих от холеры и всяких смертоносных недугов — это, разумеется, зависит от воли бога. Но если я не смущусь ничем и пребуду тверд среди явлений возмущающих и, не упавши духом, буду в силах, посреди потрясающей бестолковщины времени, удержаться^[105] на своем мирном поприще литературном и быть певцом мира и тишины посреди брани*, то это будет истинное чудо,^[106] милость божья, которой и надеяться не смею, но о которой просить все-таки хочется.

Вьельгорской А. М., 15 июня 1848*

36. А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ. Полтава. 1848. Июнь 15.

Уведомьте меня несколькими строчками как о себе, так и <о> всем близком сердцу моему вашем семействе, добрейшая моя Анна Миха<й>ловна! Может быть, мне удастся на несколько деньков заглянуть к вам в Петербург около августа месяца. Хотя это и не совсем для меня удобно, но мне так хочется увидать и обнять многих, что я, вероятно, употреблю с своей стороны все силы к тому, несмотря на повсеместные холеры, болезни и всякие бесчинства. А покуда, пожалуста, не позабывайте бедную Александру Осиповну, которая, как я вижу из маленького письма ее*, страдает тяжело и томительно. Не позабывайте навещать ее как можно почаще, просите также Мих<аила> и Матвея Юрьевича*^[107] навещать ее. Софья Миха<й>ловна, верно (если она только в Петербурге), бывает у нее.^[108] Уведомьте также о здоровье государя и государыни и часто ли вы их видите. Я почти не имею ниоткуда никаких известий и, несмотря на то, что живу теперь в России, знаю и слышу меньше о России, чем сколько слышал^[109] о ней, бывши за границей. Летом, как известно, у нас всё томится от жару и ни о чем никому не пишет. Адресуйте в Полтаву, около^[110] которой невдалеке находится деревенька моей матери, где я на время приостановился. Письмо ваше я еще успею получить до отъезда моего в Москву. Прощайте, добрая Анна Миха<й>ловна. Поцелуйте за меня ручки вашей маминьк<и> и обнимите всех, начиная с Миха<и>ла Юрьевича. Как мне жаль будет, если^[111] Софья Михайловна уедет в деревню и я ее не застану в Петербурге.

Весь ваш Н. Г.

Жуковскому В. А., 15 июня 1848*

37. В. А. ЖУКОВСКОМУ. Полтава. Июнь 15. 1848.

Твое милое письмецо, посланное из Франкфурта в Полтаву, получил*. Большое же, напечатанное в «Москвитянине»*, прочел еще в Одессе, на другой день после того, как ступил на русский берег. Оно очень, очень дельно, понравилось многим, а меня освежило. Никогда еще так верно и так прекрасно не было сказано о долге писателя. Никогда еще, может быть, не было так нужно сказать это, как в нынешнее время. Я покуда, слава богу, еще здравствую и живу, хотя время не весьма здоровое и вокруг везде болезни. Еще не принимался сурьезно ни за что и отдыхаю с дороги, но между тем внутренне молюсь и собираю силы на работу. Как ни возмутительны совершающие<ся> вокруг нас события, как ни способны они отнять мир и тишину, необходимые для дела, но тем не менее нужно быть верну главному поприщу; о прочем позаботится бог. Что мы можем выдумать теперь, для нашего земного благосостояния или обеспечения себя или обеспечения близких нам, когда всё неверно и непрочно и за завтрашний день нельзя ручаться? Будем же исполнять то, для <чего> нам даны богом силы и способности и в истине чего залогом служат те сладкие минуты,^[112] которые мы в жизни ощущали, после которых и лучше молилось, и лучше благодарилось, и лучше чувствовалось добро. Что нам до того, производят ли влиянье слова наши, слушают ли нас! Дело в том, остались ли мы сами верны прекрасному до конца дней наших, умели ли возлюбить его так, чтобы не смутиться ничем, вокруг нас происходящим, и чтобы петь ему безустанно песнь даже и в ту минуту, когда бы валился мир и всё земное разрушалось. Умереть с пеньем на устах — едва ли не таков же неотразимый долг^[113] для поэта, как для воина умереть с оружьем в руках. Еще с полмесяца я пробуду здесь, потом еду в Москву, из Москвы съезжу на месяц в Петербург, чтобы взглянуть на многое собственным глазом. По дороге зацеплю некоторые места и даже, может быть, сворочу несколько с дороги вовнутрь Руси, чтобы освежить свою память и все-таки набраться кое-каких нужных материалов. О дальнейшем извещу. Письма адресуй мне всегда в Москву, на имя Шевырева. Обнимаю тебя крепко, крепко, обнимаю также и всех вас, от мала до велика.

Весь твой Н. Гоголь.

Шевыреву С. П., 15 июня 1848*

38. С. П. ШЕВЫРЕВУ. Д<еревня> Василевка. Июня 15 <1848>.

Благодарю тебя за милое письмецо (от 17 мая). Вот уже месяц, как я на родине, где кажется мне покуда несколько пусто, хотя сам не знаю, отчего; ничего не мыслится и не пишется; голова тупа. Вокруг засухи и холера. В будущем [предстоит] голод и та же повсюдная^[114] бестолковщина. Если бог не вмешается наконец сам в дело, люди погибнут от собственной глупости. Глупость делает в последнее время успехи неимоверные, и кто кого глупее — это теперь неразрешаемая задача.^[115] Чрез месяц или с небольшим, если бог даст, надеюсь быть с тобой. Ты, однако же, отзовись на это письмо и извести меня, где ты и как тебя найти. От Сергея Тим<офеевича> я получил письмо*, очень доброе и радушное. Если увидишь его, скажи, что я ему отвечал*, адресуя, по его же указанию, в Сергиевский посад. Я получил письмо и от Конст<антина> Серг<еевича>, более юношеское, нежели когда-либо прежде. Драму его я пробежал*, но так бегло, что, без сомненья, еще не могу дать никакого решительного своего сужденья. Покуда разве вот вопрос: отчего же она пробежалась бегло и не заставила втянуться в себя? И еще вопрос: отчего исторические драмы наши кажутся бледней и односторонней истории?

Прохладно ли сколько-нибудь в Сокольниках? Здесь такие жары повсюду, что не находишь места, куды укрыться. Я не помню в Италии такой томительной духоты даже во время широкко.

Передай поклон мой Чертковой*, если она еще в Москве. Щепкина обними и скажи, что нетерпеливо желаю его видеть. Затем обними себя и всю дорогую семью, начиная с Софьи Борисовны и оканчивая лицом, может быть, мне неизвестным, если только бог его тебе дал.

Весь твой Н. Г.

Шевыреву С. П., около 18 июня 1848*

39. С. П. ШЕВЫРЕВУ. <Около 18 июня 1848. Васильевка>.

В письме моем к тебе*, отправленном назад тому три дни, я позабыл присовокупить маленькую просьбу, а именно: отыскать Маргарит<у> Алекс<андровну> Базили и отослать ей при сем приложенное письмецо*. Она остановилась в Москве у родных своих, князей Ипсиланти*. Я не знаю, в собственном ли доме живут князья Ипсиланти или в нанятом. Я думаю, ты найдешь пути разведать.^[116] Они часто бывают у Строгановых* (граф<а> Серге<я>) и, кажется, знакомы с Чертковыми*.

Обнимаю тебя.
Твой Н. Г.

Базили М. А., 20 июня 1848*

40. М. А. БАЗИЛИ. Д<еревня> Васильевка. 1848, июнь 20.

Где вы и что с вами, уведомьте меня хотя двумя словечками о себе, добрейшая моя Маргарита Александровна. Мне грустно не иметь никаких известий ни о вас, ни о близком моему сердцу вашем супруге*. Мне бы не хотелось не повидаться с вами обоими хотя на несколько минут прежде вашего отъезда. Не поленитесь прислать мне маршрут ваш, если он только уже вам известен. В конце июля или начале августа я буду в Москве. Рад буду очень, если вас еще застану. Здоровье мое хотя и не в таком благодатном состоянии, как было в Иерусалиме, Байруте и в дороге с вами, но, благодаря бога, всё еще кое-как держится.

Адресуйте мне в Полтаву.

Весь ваш Н. Гоголь.

Прокоповичу Н. Я., 20 июня 1848*

41. Н. Я. ПРОКОПОВИЧУ. Д<еревня> Василевка. 1848. Июнь 20.

Уведоми меня хотя двумя словечками о себе, жив ли ты, здоров, и как идет твое бытье. Я думал было приехать напрямик в Петербург и потому не писал к тебе, но дело поворотилось не так; мне придется еще с месяц прожить в деревне, потом в Москву.^[117] В конце августа только надеюсь заглянуть в Петербург. Я, слава богу, кое-как еще держусь на свете, несмотря на болезни и холеры вокруг, хотя и не так свеж и бодр, как во время путешествия по Востоку и даже во время дороги в Россию. О прочем всём переговорим лично.^[118] В письме не знаешь, с которого конца начать. Передай мой задушевный поклон супруге и погладь по головке деток. Жду отклика нетерпеливо.

Твой Н. Гоголь.

Между прочим, просьба: подпишись за меня на журнал Башуцкого «Иллюстрация»* за текущий 1848 год с пересылкою^[119] в Полтаву, на имя Марьи Ивановны Гоголь. Первые^[120] номера, вышедшие доселе, от 1-го генваря до сего месяца, чтобы высланы были все рядом, а прочие исправно всякую неделю.

Мой адрес: в Полтаву.

Плетневу П. А., 7 июля 1848*

42. П. А. ПЛЕТНЕВУ. Д<еревня> Василевка. Июля 7 <1848>.

Пишу к тебе больной, едва оправившийся от изнурительного поноса, который в три дни оставил от меня одну тень. Впрочем, это, слава богу, еще не холера, а просто понос от нестерпимых^[121] жаров, томительнее которых, я думаю, не бывает в самой Африке. Никакого освеженья даже по ночам. Холера везде вокруг, и, я думаю, еще никогда не была она так повсеместно и скоро разносима. Маленькую доверенность (в рассуждении того, что она на осьмушке) при сем прилагаю. Если по ней еще нельзя будет взять вдруг, то обяжешь меня, если вышлешь мне из своих,^[122] какие найдутся у тебя под рукой, хоть рублей 150 серебром. Я совсем на безденежьи. Вокруг — тоже ни у кого, начиная с моих родных, которым должен буду помочь. Голод грозит повсеместный. <Урожая> покуда еще нечего даже собирать. Всё не выросло и выжглось так, что не жнут, а вырывают руками по колоскам. Надежда есть еще кое-какая на поздние хлеба, особен<но> на гречу, если перепадет несколько дождей и засуха не будет так жестока. Я ничего не в силах ни делать, ни мыслить от жару. Не помню еще такого тяжелого времени. Деньги посылай по такому же адресу, как и письма: в Полтаву. Пришли две тысячи асс<игнациями>, а остаток, в виде пятого билета, примкни к прежним четырем. Если ж тебе почему-либо удержать при себе не захочется или будет хлопотливо возиться, то, пожалуй, пришли хоть и весь вексель, в два приема или в один.

Аксакову С. Т., 12 июля 1848*

43. С. Т. АКСАКОВУ. Июля 12 <1848>. Василевка.

И за письмо и за книги благодарю вас*, добрый Сергей Тимофеевич. Как ни слаб я после недуга, от которого еще не оправился как следует,^[123] но не могу отказать себе написать к вам несколько строчек. Какое убийственно-нездоровое время и какой удушливо-томительный воздух! Только три или четыре дни по приезде моем на родину я чувствовал себя хорошо. Потом беспрерывные расстройства в желудке, в нервах и в голове от этой адской духоты, томительнее которой нет под тропиками. Всё переболело и болеет вокруг нас. Холера и все роды поносов не дают перевести дух. Тоска (еще более оттого, что никакое умственное занятие не идет в голову). Даже читать самого легкого чтенья не в силах. А потому не ждите от меня покуда никаких отчетов относительно впечатлений, произведенных присланными книгами. Я после напишу Константину Сергеевичу мое мнение о его драме*. Статья его о современном споре* мне понравилась, может быть, оттого, что во время чтенья голова моя была свежа и вниманья достало на небольшую, статью. Ваш разбор драмы я бы желал нетерпеливо прочесть*, хотя по кусочкам. Мне кажется, вы сделаете очень нелишнее дело, если займетесь <им>, тем более, что самый предмет, о котором пойдет речь, так важен для всех нас, что и сама драма и сам сочинитель могут остаться почти в стороне. В драме постигнуто^[124] высшее свойство нашего народа — вот ее главное достоинство! Недостаток — что, кроме этого высшего свойства, народ не слышен другими своими сторонами, не имеет грешного тела нашего, бестелесен. Зачем Конст<антин> Серг<еевич> выбрал форму драмы? Зачем не написал прямо историю этого времени? Странное дело: когда я разворачива<ю> историю нашу, мне в ней видится такая живая драма на каждой странице, так просторно открывается весь кругозор тогдашних действий и видятся все люди, и на первом и на втором плане, и действующие и молчащие. Когда же я читаю извлеченную из нее нашу так называемую историческую драму, кругозор предо мно<ю> тесен, я вижу только те лица, которые выбрал сочинитель для доказанья любимой своей мысли. Полнота жизни от меня уходит; запаха свежести, первой весенней свежести, я не слышу. Наместо действия, я слышу словопрения, и мне кажется всё бледно. Не распространяю этих слов на драму Константина Сергеевича. В ней вялости нет, язык свеж, речь жива. Но зачем, не бывши драматургом, писать драму? Как будто свойства драматурга можно приобресть! Как будто для этого достаточно живо чувствовать, глубоко ценить, высоко судить и мыслить! Для этого нужно осязательное, пластическое творчество и ничто другое. Его ничем нельзя заменить. Без него история всегда останется выше всякого извлеченного из нее, сочинения.

Может быть, всё это, что я вам теперь говорю, есть ллод нынешнего мутного состоянья моей головы, неспособной рассуждать отчетливо и ясно; может быть, в другой раз, когда прочту внимательней это сочинение, и притом в минуту более свежую, я выражусь иначе и лучше; но, мне кажется, я и тогда не соглашусь с Констант<ином> Сергеев<ичем>, будто драма есть художественное понимание истории в известную эпоху. Скорей разве можно сказать художественное воспроизведенье ее. Пониманья одного мало для драмы. Но обо всем этом потолкуем после. Сочиненьё, во всяком случае, немаловажно и всегда останется замечательно тою высокою задачей, которую оно задало нам и над которою стоит всякому истинно русскому поразмыслить и порассудить сурьезно. Прощайте, добрейший Сергей Тимофеевич. Обнимаю вас крепко. Не знаю, когда с вами увижусь. Хотел было ехать теперь, несмотря на болезненную слабость, но узнал, что дилижансы из Харькова в Москву уничтожились. Заводить свой экипаж нет средств и скука. Попутчика покуда не отыскивается. Напишите мне слова два о Миха<и>ле Семеновиче*, не будет ли он в Харькове? Он, кажется, имеет обыкновенье заглядывать туда в августе, около ярмарки. Как бы мне было приятно прокатиться с ним! Пишите.

Весь ваш Н. Г.

Всем вашим дружеский поклон.

Шевыреву С. П., 26 июля 1848*

44. С. П. ШЕВЫРЕВУ. 26 июля <1848>. Ва<еильевка>.

Отвечаю тебе на твое письмецо слабый, едва оправившийся от изнурительной болезни. Сил у меня так немного, что всякая болезнь для меня изнурительна и оставляет надолго след. Понос и рвота, продолжавшиеся дня три или четыре, которые для другого были бы ничего, для меня важная вещь. Три недели уже прошло, а я всё еще слаб. Время стоит здесь невыносимо знойное. Дождей ни капли. Жары удушают и несут болезни. Солнце и палящие ветры сожгли землю и весь хлеб. Никто не запомнит такого времени. В Москву не думаю, что выберусь раньше половины августа, тем более, что теперь прекратилось заведение дилижансов (от Харькова до Москвы), и я не знаю еще, как доберусь. Покупать эпипаж затем, чтобы потом бросить и ехать одному, для меня неудобно и дорого. Попутчика покуда никого нет. Приехавши в Москву, я заеду прямо в Дегтярный переулок и, если тебя там еще не будет, то зарасположусь там денька на четыре, если же ты уже переедешь, то отправлюсь к Погодину под Девичий, хотя это будет и далеко от всяких пунктов. Впрочем, теперь останусь я в Москве не более, как неделю. На месяц или на три недели нужно будет съездить в Петербург затем, чтобы после этого подольше пробыть с вами. Найди средство отдать при сем прилагаемое письмо Базили*. Я думаю, он уже приехал из Петерб<урга> и, может.быть, с тобою увиделся. Человек этот очень замечательн<ый> и умный и знает Восток в политическом, религиозном и всяком отношении, как никто. Если его еще нет в Москве, письмо отправь к жене его тем же путем, если только ты нашел его. Ожидая с нетерпением того благодатного времени, когда мы наговоримся наконец о всем, что близко душе, обнимаю тебя крепко и прошу за меня обнять всю семью свою.

Твой Г.

Базили К. М., 26 июля 1848*

45. К. М. БАЗИЛИ. Июля 26 <1848>, Васильевка.

Как жаль, что я хорошенько не расспросил у тебя при расставаньи нашем, как к тебе адресовать. Пишу через Шевырева, авось ты с ним увидишься или с кем-нибудь из знакомых ему, и через них он доберется до тебя и вручит тебе эти строки. Я писал уже этим путем, то есть через Шевырева, к Маргарите Александровне; не знаю, получила ли она или нет. А между тем я получил от нее весьма доброе письмецо*, за которое прошу тебя поблагодарить от меня много и много. Она меня порадовала известием, что твои дела, слава богу, идут хорошо, хотя я не знаю, как именно. Пожалуйста, уведоми двумя словами о том, каким образом всё устроилось и какой возымело оборот, а вследствие того и какой ныне твой маршрут. Мне бы очень хотелось с тобой повидаться еще раз прежде твоего отъезда. Я противу чаяния прожил в деревне гораздо более, чем думал: холера и всякие болезни вокруг, а наконец и моя собственная болезнь, от которой в силу доселе мог оправиться, задержали мой отъезд. В половине августа думаю, однако ж, подняться в Москву; авось даст бог в ней увидаться. Прощай! Обнимаю тебя крепко, хоть и заочно.

Твой Н. Г.

Маргарите Александровне душевный и братский поклон.

Павлову Н. Ф., лето, до 24 августа, 1848*

46. Н. Ф. ПАВЛОВУ. <Лето, до 24 августа, 1848. Васильевна.>

Я читал со вниманием и несколько раз ваши письма, напечатанные в «Москов<ских> Ведом<остях>». Возвратившись в Россию, я перечел их еще раз, над многим задумался. Многое отыскал в себе такое, чего не подозревал. Чего не отыщешь в себе, если только, победивши раздражитель<ность> самолюбия, поставишь .^[125] Но при всем том, победя гордость и самоуверенность, и теперь, как и прежде, должен сказать, что много<е> вы приняли не в том виде, многому приписали такой грубый смысл, что поныне стонут мои нервы и сердце содрогается.^[126] Когда я пробежал сам свою книгу по возвращении, я был испуган ею, не мыслями и не идеею, но той чудовищностью и тем излишеством, с которым много<е> было выражено и которая, точно, представила в другом виде мои мысли многим и приписала многому такие цели и такие виды, от которых должно содрогнуться сердце благородного человека. Есть какой-то дар преувеличения, есть какое-то неспокойствие в нашем времени. Головы всех не на месте. Может быть, от этого самого и истина ищется более, чем прежде. Это переходное состояние, в котором находится настоящая эпоха, совершается и в каждом, человеке, особливо в том, который идет вперед. Со мною было то же от переходного моего состояния. Бог знает, может быть, оно продолжается, и его памятником моя книга. В продолжение многих лет, отделивши от моих собственных…,^[127] я стал следовать за душою человеческою и отдал себя всего этому исследованию с тех пор, как сам заболел душою. И вообразил я себе, что я достигнул высших степеней и открыл вещь неизвестную, как святую обязанность, не могу снести до сих пор…^[128] Возле меня не было в это время такого друга, который бы мог остановить меня; но я думаю, если бы даже в то время был около меня наиближайший друг, я бы не послушался. Я так был уверен, что я стал на верхушке своего развития и вижу здраво вещи. Я не показал даже некоторых писем Жуковскому, который мог мне сделать возражение.^[129]

Не знаю я, винить ли меня, если это состояние невольное, если оно объемлет всех. Взгляните пристально, и вы заметите это состояние у всех, которые стоят впереди, и между тем всякий уверен, что он уже выбрался из этого состояния, и дух самоослепления является <…> гордая уверенность. Удастся ли ему одну сторону истины открыть, он уже горд своим открытием…

Плетневу П. А., 1 сентября 1848*

47. П. А. ПЛЕТНЕВУ. 1 сентября <1848>. Черниговск<ая> губер<ния>, с. Сварк<ово>.

Деньги, 150 р. серебром, получил исправно. Здоровье мое, слава богу, немного получше; выезжаю на днях, затем, чтобы пораньше приехать в Москву и оттуда иметь возможность заглянуть в Петербург. Поздо осенью и во время холодов ехать мне невозможно. Не согреваюсь в дороге вовсе, несмотря ни на какие шубы. После 15 сентября или около того, может быть, обниму тебя. Поговорить нам придется о многом. Прощай! Твой весь

Н. Гоголь.

Гоголь А. В., сентябрь 1848*

48. А. В. ГОГОЛЬ. <Начало сентября 1848. Село Сварково.>

Пишу к тебе слова два из Сваркова, куда прибыл благополучно. Завтра отсюда выезжаю весьма покойно в Орел, в экипаже А. М. Марковича*, а оттуда в Москву, с дилижансом, о чем ты можешь известить матушку. Когда приедет кочубейский лесовод, не позабудь спросить у него, когда именно он будет садить желуди у Кочубея*, и об этом меня уведоми, равно как и о том, как ты расправляешься с работами в саду, о чем, как ты сама знаешь, мне беседовать всегда приятно…

Данилевскому А. С., 5 сентября 1848*

49. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. Орел. Воскресенье <5 сентября 1848>

Добрался я до Орла благополучно. Но здесь, к величайшему моему изумленью, дилижанса не нашел. Они уничтожены так же, как и в Харькове.^[130] Как жалею теперь, что не взял из дому человека! Уже хотел отправляться один^[131] на так называемых вольных и на перекладных, но раздумал, вспомня хворость свою и недостаточную храбрость, и решился нахальным образом взять у тебя человека, а у добрейшего Александра Михайловича бричку до Москвы. В Москве же нанимаю надежного извозчика, который отвезет к вам и Прокофия* и бричку в исправности. Разница будет в лишней неделе. Прощай! Обними за меня Ульяну Григорьевну и передай душевный мой поклон ее милым сестрицам*. Александру Миха<й>ловичу засвидетельствуй мою и признательность и любовь. Не забывай и пиши. Еще раз выставляю тебе адрес: его высокородию Степану Петр<овичу> Шевыреву,^[132] близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.

Твой Н. Гоголь.

Это письмо тебе вручит извозчик мой Захар Москаренко, которому ты вручи за меня 1 целковый, за который я тебе пришлю из Москвы фунт конфект.

Дай извозчику еще один целковый.

На обороте: Его высокоблагородию Александру Семеновичу Данилевскому. В Сварков, близ Глухова.^[133]

Данилевскому А. С., 12 сентября 1848*

50. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. Сентября 12 <1848>. Воскресенье <Москва>.

Посылаю тебе булавку, 4 куска казанского мыла и конфект с желаньем, чтобы всё пришлось по вкусу. В Москве, кроме немногих знакомых, нет почти никого. Всё еще сидит по дачам и деревням. Россета* также нет; он, как сказывают, находится где-то в путешествиях в Харьковской губернии. Теперь я еду в Петербург. Первых чисел^[134] октября полагаю возвратиться в Москву. Адрес остается попрежнему.

Твой Н. Гоголь.

Уведоми, в исправности ли всё пришло вместе с Прокофием, равно как и то, доставлена ли извозчиком (прежним) бричка.

Ульяне Григорьевне душевный и братский поклон. Александру Миха<й>ловичу также.

Извозчику, который везет Прокофия, всё заплачено и ничего ему не следует, даже на водку.

Константиновскому М. А., 12 сентября 1848*

51. М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ. Москва. Сентября 12 <1848>. Воскресенье.

Пишу к вам несколько слов из Москвы, многоуважаемый мною брат и богомолец! Я, слава богу, приехал сюда цел и невредим. Может быть, чрез месяц приведет меня бог поблагодарить вас лично за всё. Покуда я читаю и перечитываю ваши письма; это чтенье мне нужно, оно заставляет меня внимательно осматриваться на себя. В нынешнее опасное время это еще необходимее, чем когда-либо прежде. Не оставляйте меня попрежнему. Одна мысль о том, что вы обо мне возносите моленья, уже освежает меня и бодрит.

Искренно признательный и благодарный вам

Н. Гоголь.

Плетневу П. А., 16 сентября 1848*

52. П. А. ПЛЕТНЕВУ. <16 сентября 1848. Петербург.>

Был у тебя уже два раза. На дачу не мог попасть* и не попаду, может быть, ни сегодня, ни завтра. Тем не менее обнимаю тебя крепко в ожиданьи обнять лично. Я еду сейчас с Миха<и>л<ом> Юрьев<ичем> Виельгор<ским> в Павлино*, а оттуда в Павловск. По случаю торжественного фамильного их дня*, отказаться мне было невозможно.

Весь твой Н. Гоголь.

Гоголь М. И., 20 сентября 1848*

53. М. И. ГОГОЛЬ. Сентября 20 <1848. Петербург>.

В Петербург я приеха<л> благополучно. Благодаря молитвам, может быть, вашим, почтенная и добрая моя матушка, я чувствую себя хорошо. Несмотря на многие грустные явления, которых свидетелями приходится нам быть ныне чаще, нежели в прежние времена, милость божия еще держит дух мой и доставляет мне случаи видеть многое утешительное. Будем же крепки, будем тверды нашей верой в того, кто один только может помочь всему. Обнимаю мысленно как вас, так и сестер.

Ваш признательный сын Н. Г.

Адресуйте письма в Москву, на имя Степана Петр<овича> Шевырева, близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собствен<ном> доме.

Данилевскому А. С., 24 сентября 1848*

54. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. Петерб<ург>. Сентября 24 <1848>.

Письмо твое я получил* уже в Петербурге. Оно меня встревожило, во-первых, тем, что бричка не привезена, как видно, извозчиком, привезшим меня в Орел. Во-вторых, что я точно позабыл второпях дать от себя какой-нибудь удовлетворительный вид Прокофию. Теперь я в страхе и смущении. Извозчик, повезший Прокофия, кажется, честный человек, с пашпортом и за поручительством дворника двора, в котором стоял он в Москве. Он Орловской губернии, Мценского уезда, крестьянин сельца Бибикова, помещицы Ольги Николаев<ны> Руценовой. Имя ему Федор Ильин.^[135] Всё это написано в его пашпорте. С ним послана также тебе золотая булавка, казанское мыло и конфекты, что всё должен тебе доставить Прокофий. Я не понимаю сам, как я одурел и распорядился так плохо. Из Орла тоже я не успел написать второго письма о перемене намерения брать бричку, но на словах рассказал всё извозчику, чтобы он донес тебе, как это случилось. На него я понадеялся, как на человека из Глухова, известного в Сваркове всем людям. Ради бога, успокой меня скорейшим уведомленьем. В Петербурге я успел видеть Прокоповича, вокруг которого роща своей семьи, и Анненкова, приехавшего на днях из-за границы. Всё, что рассказывает он, как очевидец, о парижских происшествиях*, — просто страх: совершенное разложенье общества. Тем более это безотрадно, что никто не видит никакого исхода и выхода и отчаянно рвется в драку, затем, чтобы быть только убиту. Никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени.^[136] И почти у всякого ночь и тьма вокруг. А между тем слово молитва до сих <пор> еще не раздалось ни на чьих устах. Ульяну Григорьевну благодар<ю> очень за письмо*. Обнимаю вас обоих, а Олиньке* поцелуй.

Весь твой Н. Г.

Адрес мой попрежнему: на имя Шевырева, в Дегтярном переулке, в собственном доме, близ Тверской. Я здесь еще пробуду неделю с небольшим.

Шереметевой Н. Н., 25 сентября 1848*

55. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. <25 сентября 1848. Петербург.>

Письмо ваше, добрый друг мой Надежда Николаевна, я получил уже в Петербурге. В Москве я ожидал вашего приезда или ответа от вас, потому что Шевырев посылал вам^[137] дать знать о моем приезде. Мне было жалко выехать из Москвы, вас не видавши, но так как я надеялся чрез три недели возвратиться назад, то и не предпринимал поездки в Рузу* для свиданья с вами. Душевно благодарю вас за строки письма вашего, исполненные попрежнему любви и участия. Скоро надеюсь поблагодарить вас лично за всё.

Весь ваш Н. Гоголь.

На конверте: Его высокородию Степану Петровичу Шевыреву. В Москве. Близ Тверской, в Дегтярном переулке, в собств<енном> доме. Для передачи Надежде Никола<е>вне Шереметьевой.

Халчинскому Ф. Л., сентябрь — октябрь 1848*

56. Ф. Л. ХАЛЧИНСКОМУ. <Вторая половина сентября — начало октября 1848. Петербург>.

Гоголь весьма сожалеет, что не имел удовольствия застать дома Федора Лаврентьевича* и передать лично поклон от Ивана Дмитр<иевича>* из Константинополя.

Погодину М. П., октябрь 1848*

57. М. П. ПОГОДИНУ. <Начало октября 1848. Петербург.>

Вот тебе несколько строчек, мой добрый и милый! Едва удосужился. Петербург берет столько времени. Езжу и отыскиваю людей, от которых можно сколько-нибудь узнать, что такое делается на нашем грешном свете. Всё так странно, так дико. Какая-то нечистая сила ослепила глаза людям, и бог попустил это ослепление. Я нахожусь точно в положении иностранца, приехавшего осматривать новую, никогда дотоле невиданную землю: его всё дивит, всё изумляет и на всяком шагу попадается какая-нибудь неожиданность. Но рассказов об этом не вместишь в письме. Через неделю, если^[138] бог даст, увидимся лично и потолкуем обо всем. Я заеду прямо к тебе, и мы с месяц поживем вместе. Обнимаю и целую тебя крепко. Передай поцелуй всем домашним. Весь твой

Н. Гоголь.

Не позабудь^[139] также обнять Шевырева, С. Т. Аксакова и всех, кто любит меня и помнит. Зеньков* у меня был. Из него выйдет славный человек. В живописи успевает и уже почувствовал сам инстинктом почти всё то, что приготовлялся я ему посоветовать.

Смирновой А. О., 14 октября 1848*

58. А. О. СМИРНОВОЙ. Москва. Октября 14 <1848>.

Я вас ожидал, добрая моя Александра Осиповна, у Веневитиновых*. Я думал потом, авось-либо вы заедете в контору дилижансов. Но вас не было, и мне сгрустнулось. Мы с вами так немного виделись! Едва только что успели разговориться. Не оставляйте меня^[140] хотя письмами и дайте надежду увидеть вас скоро в Москве. Здесь привольнее. Тут найдется более свободного, удобного времени для бесед наших, чем в беспутном Петербурге.^[141] Еще одна просьба: не оставляйте Вьельгорских, особенно тех из них, которым вы можете быть нужнее. Ничего больше, как старайтесь только почаще видеться с графиней Л<уизой> К<арловной> и Анной Михайловной, хотя бы вам показалось, что они с своей стороны и не очень хотят этого. Мне, признаюсь вам, очень жалко^[142] за Анну Михайловну. У ней было так много прекрасных материалов. Ее нынешнее состояние душевное, мне кажется, должно более преклонить к участию в ней, чем к порицанию. От долговременной борьбы с собой или, лучше сказать, с хандрой своей, она утомилась и устала. Чувствуя это временное бессилие свое, она не борется, не действует и покорилась,^[143] дала увлекать себя этому минутному развлеченью света, как покорились вы невинным временным развлеченьям, вроде игры в карты и т<ому> подобное. Тем не менее ее положенье опасно: она — девица, наделена большим избытком воображенья. Ее слова меня испугали, когда она сказала мне: «Я хотела бы, чтобы меня что-нибудь схватило и увлекло; я не имею собствен<ных> сил». Старайтесь быть с ней как можно чаще. Не придумывайте ничего, чем помочь ей или развлечь. Все наши средства смешны и ничтожны. От нас требуется только одной любовной, исполненной участья беседы, а всё прочее обделывает и устрояет бог. Говорите с ней больше всего о том, о чем мы с вами говорили, то есть о том, что ближе всего должно быть сердцу русского человека. Всё, что клонится к тому, чтобы узнать, в чем именно состоит^[144] наше истинно русское добро, есть уже неистощимый предмет разговоров. Тут воспитывается твердыня нашего характера, и разум озаряется светом. Но боюсь много заговориться. Времени нет теперь писать больше. Обнимаю вас, моя добрая, и жду от вас с нетерпеньем ваших попрежнему близких душе моей строк. Прощайте. Адресуйте на имя его высокородия Степана Петровича Шевырева, близ Тверской, в Дегтярном переулке. Добрейшего Аркадия Осиповича обнимите. Весь ваш

Н. Г.

Шереметевой Н. Н., 26 октября 1848*

59. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. <26 октября 1848. Москва.>

Я получил письмо ваше, добрый друг Надежда Николаевна. Благодарю вас. Голос ваш всегда мне отраден. Что же касается до молитв ваших, то за них, верно, будет благодарить душа моя вечно. Не надивлюсь милости провидения, которое, видя бессилие моих собственных молений, устроило так, чтобы обо мне молились другие.

Не позабудьте известить меня, когда вы будете в Москву. Мне бы очень хотелось променять нашу переписку на изустную беседу. Сделайте одолженье, передайте поклон мой вашему достойному сыну*, с которым мне очень желательно познакомиться. Бог да хранит вас!

Весь ваш Н. Г.

На конверте: Милостивой государыне Надежде Николаевне Шереметьевой. В Рузу Московской губернии.

Вьельгорской А. М., 29 октября 1848*

60. А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ. Москва. Октября 29 1848.

Как вы? как здоровье ваше, добрейшая моя Анна Михайловна? Что до меня, я только что оправляюсь от бессонниц своих, которые продолжались даже и здесь, в Москве, и теперь только начинают прекращаться. Москва уединенна, покойна и благоприятна занятьям. Я еще не тружусь так, как бы хотел, чувствуется некоторая слабость, еще нет этого благодатного расположенья духа, какое нужно для того, чтобы творить. Но душа кое-что чует, и сердце исполнено трепетного ожидания этого желанного времени. Напишите мне несколько строчек о ваших занятиях и состояньи духа вашего. Я любопытен знать, как начались у вас^[145] русские лекции. Покуда я еще не присылаю вам списка книг, долженствующих составить русское чтение в историческом отношении. Нужно много обнять и рассмотреть предварительно, чтобы уметь подать вам одно за другим в порядке, чтобы не очутился суп после^[146] соуса и пирожное прежде жаркого. Напишите, как распоряжается мой адъюнкт-профессор* и в каком порядке подает вам блюда. Я очень уверен, что он вам скажет очень много хорошего и нужного, и в то же самое время уверен, что и мне останется^[147] место вставить свою речь и прибавить что-нибудь такого, чего он позабудет сказать. Это зависит не от того,^[148] чтобы я больше его был начитан и учен, но от того, что всякий сколько-нибудь талантливый^[149] человек имеет свое оригинальное, собственно ему принадлежащее, чутье, вследствие которого он видит целую сторону, другим не примеченную. Вот почему мне хотелось^[150] бы сильно, чтобы наши лекции с вами начались 2-м томом «Мерт<вых> душ». После них легче и свободнее было бы душе моей говорить о многом. Много сторон русской жизни^[151] еще доселе не обнаружено ни одним писателем. Хотел бы я, чтобы по прочтении моей книги люди всех партий и мнений сказали: «Он знает, точно, русского человека. Не скрывши ни одного нашего недостатка, он глубже всех почувствовал наше достоинство». Хотелось бы также заговорить о том, о чем еще со дня младенчества любила задумываться моя душа, о чем неясные звуки и намеки были уже рассеяны в самых первоначальных моих сочиненьях. Их не всякий заметил… Но в сторону это. Не позабудьте рядом с русскою историей читать историю русской церкви; без этого многое в нашей истории темно. Сочинение Филарета Рижского* теперь вышло целиком: пять книжек. Их можно переплести в один том. Книга эта есть, кажется, у Матвея Юрьевича*, которого при этом случае обнимите за меня крепко. О здоровье вновь вам инструкция: ради бога, не сидите на месте более полутора часа, не наклоняйтесь на стол: ваша грудь слаба, вы это должны знать. Старайтесь всеми мерами ложиться спать не позже 11 часов. Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движенья, нужного телу, не дают. Да и вам же совсем не к лицу танцы: ваша фигура не так стройна и легка. Ведь вы нехороши собой. Знаете ли вы это достоверно? Вы бываете хороши только тогда, когда в лице вашем появляется благородное движенье; видно, черты лица вашего затем уже устроены,^[152] чтобы выражать благородство душевное; как скоро же^[153] нет у вас этого выражения, вы становитесь дурны.

Бросьте всякие, даже и малые, выезды в свет. Вы видите, что свет вам ничего не доставил: вы искали в нем душу, способную отвечать вашей, думали найти человека, с которым об руку^[154] хотели пройти жизнь, и нашли мелочь да пошлость. Бросьте же его совсем. Есть в свете гадости, которые, как репейники, пристают к нам, как бы мы ни осматривались. К вам кое-что уже пристало; что именно, я покуда не скажу. Храни вас бог также от поползновений на так называемую светскую любезность. Сохраняйте простоту дитяти — это лучше всего. «Наблюдайте святыню со всеми!» Вот что мне сказал один раз один святой отшельник. Я тогда не понял этих слов, но чем далее вхожу в них, тем глубже слышу их мудрость. Если бы мы подходили ко всякому человеку, как к святыне, то и собственное выраженье лица нашего становилось бы лучше, и речь наша облеклась бы в то приличие, ту любовную, родственную простоту, которая всем нравится и вызывает с их стороны тоже расположенье к нам, так что не скажет нам тогда никто неприличного или дурного слова. Не пропускайте бесед с такими людьми, от которых вы можете многому поучиться, не смущайтесь тем, если^[155] они имеют черствую наружность. Будьте только к ним внимательны, умейте их расспрашивать, и они с вами разговорятся. Помните, что вы должны сделаться действительно русскою, по душе, а не по имени. Кстати: не позабудьте, что вы мне обещали всякий раз, когда встретите Даля*, заставлять его рассказывать о быте крестьян в разных губерниях России. Между крестьянами особенно слышится оригинальность^[156] нашего русского ума. Когда случится вам видеть Плетнева, не забывайте его расспрашивать о всех русских литераторах, с которыми он был в сношениях. Эти люди были более русские,^[157] нежели люди других сословий, а потому вы необходимо узнаете многое такое, что объяснит вам еще удовлетворительнее русского человека. Если будете видеться с Александрой Осиповной, говорите с ней только о России: в последнее время она много увидела и узнала из того, что делается внутри России. Она также может вам назвать многих замечательных людей, с которыми разговор не бесполезен.^[158] Словом, имейте теперь дело с теми людьми, которые уже не имеют дела со светом и знают то, чего не знает свет. Бог да хранит вас! Прощайте. Не позабывайте меня и пишите чаще. Делайте мне такие же черствые и жесткие наставления, как и я вам, не скрывая дурного,^[159] которое во мне заметили. Мы ведь это обещали друг другу.

Ваш весь Н. Гоголь.

Обеих сестриц, Ап<оллинарию> и Софью Мих<айловну>, обнимите крепко. В письмах мне покуда надписывайте так: на Тверской, в конторе «Москвитянина». Через неделю переезжаю и пришлю вам адрес новой квартиры.

Данилевскому А. С., 29 октября 1848*

61. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. Москва. Октября 29 <1848>.

По приезде из Петербурга нашел твое письмо*. Не отвечал на него вдруг потому, что хотел собрать для тебя какие-нибудь удовлетворительные сведения насчет службы в Москве*. Но до сих пор ничего утешительного не могу сказать. Из того, что перед моими глазами, вижу я только то, что^[160] те благодатные места членов, которые приходят на ум тебе, подхвачены^[161] повсюду, притом жалованье бездельное. Даже и нет таких, чтобы доходили до трех тысяч ассигнациями. Все прочие места, какие ни поглядишь, сопряжены с ответственностями и с тревогами, способными вывести из терпения даже и постоянного человека, не только тебя. Жизнь в Москве стала теперь гораздо дороже. С какими-нибудь тремя тысячами едва холостой человек теперь в силах прожить,^[162] женатому^[163] же без 8 тысяч трудно обойтиться, — я разумею — такому женатому, который бы вел самую умеренную жизнь и наблюдал бы во всем строжайшую экономию. Почти все мои приятели сидят на безденежье, в расстроенных обстоятельствах, и не придумают, как их поправить. При деньгах одни только кулаки, пройдохи и всякого рода хапуги. От этого и общество и жизнь в Москве стали как-то заметно скучнее. Я теперь сурьезно задумался о том, служить ли тебе, добиваться ли места в нынешнее время, когда всё так неверно, когда завтра же не знаешь, что будет. В деревне можно, по крайней мере, хоть не умереть с голоду. Скучно, может быть, пусто, но ведь это крест, который должно несть. А крест никогда не бывает легок. Ты очутился против желанья, может быть, против воли помещик. Что ж делать? Нужно принять это, как данную провиденьем обязанность,^[164] глядеть на нее, как на должность, размерить день свой, отдать час или два всякое утро на хозяйство. Покуда не примиримся мы с мыслью, что жизнь — горечь, а не наслажденье, что все мы здесь поденщики и плату получаем только там за ревностное исполнение своего дела, — до тех пор не обратится нам жизнь в наслажденье, и не почувствуем значенья слов: «Иго мое благо и бремя мое легко есть». Скука будет тебя преследовать^[165] в городах еще более, чем в деревне, потому что многое так стало теперь грустно, как никогда доселе не бывало. Подумай обо всем этом хорошенько, не позабывши принять в соображенье свои наклонности, свой характер и т. д. А я покуда буду забирать еще сведения, хотя и не предвижу ничего утешительного. Ты же сделал дурно,^[166] что не заставил Алексея Васильевича Капниста* написать о тебе подробно Ивану Васильевичу*. Он все-таки более других может быть тебе полезен. Прощай. Обнимаю тебя крепко. Передай душевный дружеский поклон Ульяне Григорьев<не>. Поцелуй крошку-дочь и кланяйся от меня всем. Адрес остается попрежнему.

Твой Н. Г.

Гоголь М. И., 1 ноября 1848*

62. М. И. ГОГОЛЬ. Москва. Ноябрь 1 <1848>.

Возвратившись из Петербурга, застал ваши письма*. Рад, что у вас покуда всё^[167] благополучно. Отправьте доброму Андрею Андреевичу это письмецо*. Я собственно для себя не имею надобности в деньгах. Лишних денег желал бы разве только затем, чтобы уделить вам. Впрочем, вы можете обратиться к нему сами в случае, если бы пришла вам последняя крайность, от которой да бережет вас бог. Прощайте, покуда не имею досуга писать больше. Напишу,^[168] когда буду посылать сестрам шнуровки, о которых за множеством дел позабыл было вовсе.

Ваш всегда признательный сын Н. Г.

Константиновскому М. А., 9 ноября 1848*

63. М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ. Москва. Ноября 9-го <1848>.

Я к вам долго не писал, почтеннейший и близкий душе моей Матвей Александрович. Сначала я думал было скоро увидеться с вами лично. Потом, когда случилось так, что намерение мое ехать к вам отложилось до весны, я долго не мог взяться за перо, — может, по причине большого неудовольствия на самого себя. Я был недоволен состоянием души своей и теперь также. В ней бывает так черство! То, о чем бы следовало мне думать всякий час и всякую минуту, так редко бывает у меня в мыслях, и это самое редкое помышленье о нем так бывает холодно, так без любви и одушевленья, что в иное время становится даже страшно. Иногда кажется, как бы от всей души молюсь, то есть хочу молиться, но этой молитвы бывает одна, две минуты. Далее мысли мои расхищаются, приходят в голову незванные, непрошенные гости и уносят помышленья бог весть в какие места, прежде чем успеваю очнуться. Всё как-то делается не во-время: когда хочу думать об одном, думается о другом; когда думаю о другом, думается о прежнем. А между тем в теперешнее опасное время, когда отвсюду грозят беды человеку, может быть, только и нужно делать, что молиться, обратить всё существо свое в слезы и молитву, позабыть себя и собственное спасение и молиться о всех. Всё это чувствуется и ничего не делается, и оттого еще страшнее всё вокруг, и слышишь одну необходимость повторять: «Господи, не введи меня во искушение и избави от лукавого!» Друг мой и богомолец, скажите мне какое-нибудь слово; может быть, оно мне придется.

Весь ваш Н. Гоголь.

Адресуйте мне так: его высокородию Степану Петровичу Шевыреву, в Москве, на Тверской, в Дегтярном переулке. Для передачи Николаю Васильевичу Гоголю.

Смирновой А. О., 18 ноября 1848*

64. А. О. СМИРНОВОЙ. Ноября 18 <1848>. Москва.

Виноват, что отвечаю вам не вдруг на ваше письмо, добрейшая моя Александра Осиповна. Есть на то причины: опять вожусь с собой, открываю в себе столько гадостей, что отлетает всякая мысль о других. Притом принимаюсь сурьезно обдумывать тот труд, для которого дал бог средства и силы, чтобы смерть, по крайней мере, застала за делом, а не за праздным бездельем. Всё это отвлекает меня от прочих дел и даже от писем. Ехать в Калугу недостало силы воли. Мне представилось, что я ничего не могу сказать полезного и нужного Николаю Михайловичу*. Если мне и удавалось на веку своем помочь кому-либо добрым советом в горе, так это тем, которые уже отыскали себе высшего советника, и мне <не> оставалось ничего более, как только им напомнить,^[169] к кому нужно обращаться за всеми надобностями. Вашим советом позаняться хандрящею девицею также не воспользовался*. Я думаю, что обращаться с девушкой есть дело женщины, а не мужчины. Поверьте, девушка не способна почувствовать возвышенно-чистой дружбы к мужчине; непременно заронится инстинктивно другое^[170] чувство, ей сродное, и^[171] беда обрушится на несчастного доктора, который с истинно братским, а не другим каким чувством подносил ей лекарство. Женщина — другое дело: у нее уже есть обязанности. Притом она не ищет уже того, к чему девушка стремится всем существом. Всё, что я сделал, это было то, что я, вследствие письма вашего, постарался узнать, которая из дочерей Серг<ея> Тим<офеевича> называется Машинькой. Надобно вам сказать, что я был в приязни только со стариками да с детьми мужеского пола; что же до женского, то я знал имена только двух старших дочерей*, с остальными же только раскланивался, не говоря^[172] ни слова. Не забывайте Вьельгорских. Видайтесь с ними как можно почаще. Говорите с ними о русском и о всем, что драгоценно русскому сердцу; теперь же кстати у них завелись русские лекции. От этого и они и вы будете в барышах. Светлая тишина воцарится в вашем духе. Нет ничего на свете лучше, как беседа с теми, у которых души прекрасны, и притом беседа о том, отчего становятся еще прекраснее прекрасные души. Прощайте.

Весь ваш Н. Г.

Не позабывайте и пишите.

Плетневу П. А., 20 ноября 1848*

65. П. А. ПЛЕТНЕВУ. Москва. 20 ноябрь <1848>.

Здоров ли ты, друг? От Шевырева я получил экземпляр «Одиссеи»*. Ее появленье в нынешнее время необыкновенно значительно. Влияние ее на публику еще вдали; весьма может быть, что в пору нынешнего лихорадочного своего состоянья большая часть читающей публики^[173] не только ее не разнюхает, но даже и не приметит. Но зато это сущая благодать и подарок всем тем, в душах которых не погасал священный огонь и у которых сердце приуныло от смут и тяжелых явлений современных. Ничего нельзя было придумать для них утешительнее. Как на знак божьей милости к нам, должны мы глядеть на это явление, несущее ободренье и освеженье в наши души. О себе покуда могу сказать немного: соображаю, думаю и обдумываю второй том «М<ертвых> д<уш>». Читаю преимущественно^[174] то, где слышится сильней присутствие русского духа. Прежде, чем примусь сурьезно за перо, хочу назвучаться русскими звуками и речью. Боюсь нагрешить противу языка. Как ты? Дай о себе словечко. Поклонись всем, кто любит меня и помнит.

Весь твой Н. Гоголь.

Между прочим, просьба. Пошли в Академию художеств по^[175] художника Зенькова и, призвавши его к себе, вручи ему пятьдесят рублей ассигнациями на нововыстроенную обитель, для которой они работают иконостас. Деньги запиши на мне.

Нащокину П. В., октябрь — ноябрь 1848*

66. П. В. НАЩОКИНУ. <Середина октября — ноябрь 1848. Москва.>

На ваше письмецо* не отвечал потому, что хотел сам у вас быть. Ваш человек вовсе не переврал моих слов. Дело действительно так: граф* будет через месяц, а графиня* здесь и стоит в гостинице «Дрезден». Ваше письмецо мне было отдано на другой день человеком здешнего дома*, который, имея много дел, оставил его у себя в передней, а не у меня на столе. До свиданья.

Весь ваш Н. Г.

Дружеский поклон всем вашим.

На обороте: Павлу Воиновичу Нащокину.

Гоголь М. И., 10 декабря 1848*

67. М. И. ГОГОЛЬ. Декабрь 10 <1848. Москва>.

От вас уже давно не имею писем. Получили ли вы мое письмо*, пущенное в прошлом месяце с приложением письма к Андрею Андреевичу? Я покуда здоров. Посылаю сестрам, Анне и Елиз<авете>, шнуровки и по платью, Ольге 10 руб. денег в особом письме. Кольцо^[176] Лизы исправлено и отправляется тоже по почте золотых дел мастером.

Затем будьте здоровы все, и бог да хранит вас! Прощайте, почтенная и добрая моя матушка!

Признательный ваш сын Н. Г.

Я к Марье Николаевне Синельниковой писал* и хотел бы знать, получила ли она письмо.

Сестру Анну благодарю много за дела по садоводству.

Марковичу А. М., октябрь — декабрь 1848*

68. А. М. МАРКОВИЧУ. <Середина октября — середина декабря 1848. Москва.>

Если вы желаете видеть редкий музеум русских древностей* и почти всех замечательных московских литераторов и ученых, то приезжайте сегодня ввечеру ко мне и к Погодину, который вам будет сердечно рад. Приезжайте запросто, одевшись, как одеваетесь дома. Дам и модных людей не будет.

Весь ваш Н. Гоголь.

Вьельгорской А. М., 28 декабря 1848*

69. А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ. Декабр<я> 28 <1848>. Москва.

Мы перекинулись по письму, и потом оба замолкнули. У меня произошло это оттого, что хотелось дать вам утешительный ответ на ваши добрые, милые обо мне запросы. Но до сих пор всё как-то не устроивалось в порядок, ни здоровье, ни жизнь, ни труды и занятия. Впрочем, говорить так — может быть, уже неблагодарность. Всё же я не прикован к постели, но хожу и двигаюсь; всё же хоть и с трудом, но переношу мороз и холод; всё же хотя и медленно, но движется труд и занятия. Бог в помощь вам, добрый, близкий друг! Перед наступленьем нового года душа моя пожелала сказать вам: бог в помощь! Чего пожелать вам? Да водворится в наступающем году светлая, твердая тишина в душе вашей и вознесет вас выше всяких смущений. Да сопутствуют вам святые силы в прекрасном стремленьи вашем быть русскою, в значеньи высшем этого слова. Лучше этого я не знаю, чего вам пожелать. Прощайте, обнимите крепко всех ваших, передайте им поздравленье^[177] мое с новым <годом> и желанье, да будет он им^[178] — высокое ликованье духа! Откликнитесь!

Весь ваш Н. Гоголь.

Адресуйте: в дом Талызина, на Никитском булеваре.

Константиновскому М. А., 28 декабря 1848*

70. М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ. 28 декабря <1848. Москва>.

Не знаю, как благодарить вас, добрейший Матвей Александрович, за ваш поклон мне в письме к графу Александру Петровичу. Известие, что вы будете сюда, меня много обрадовало. Вы напрасно думали, что приезд ваш на праздник Рождества может быть не в пору. Александр Петр<ович> живет так уединенно и таким монастырем, что и я, любящий тоже тишину, переехал к нему на время пребыванья моего в Москве. Он просит вас прямо взъехать на двор к нему, не останавливаясь в трактире. Комната для вас готова. В надежде скорого свидания

весь ваш
Н. Г.

Квартира гр<афа> Алек<сандра> Петров<ича> в доме Талызина, на Никитском булеваре.

Марковичу А. М., декабрь 1848 или начало января 1849*

71. А. М. МАРКОВИЧУ. <Конец декабря 1848 или начало января 1849. Москва.>

Очень вас благодарю и очень жалею, что не могу воспользоваться вашим приглашеньем и билетом. Я не владелец завтрашнего дня и утром и вечером. Поздравляю вас от всей души с новым годом.

Ваш Н. Г.

На обороте: Александру Михайловичу Маркевичу.

Шереметевой Н. Н., январь 1849*

72. Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ. <Начало января 1849. Москва.>

Приветствую вас, бесценный друг! Два письма уже я послал вам в Рузу*. Получили вы их? Благодарю вас за поздравление с новым годом. От души молю бога, да пронесется он для вас прекрасно, в святых мыслях и светлых молитвах, как начался он для меня, за что возношу ему милосердому благодарения сердечные. Прощайте, да пребудет он с вами вечно, и не забывайте меня попрежнему.

Ваш Г.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Плетневу П. А., 20 января 1849*

73. П. А. ПЛЕТНЕВУ. 1849. Генваря 20. Москва.

Письмецо твое получил*. От всей души и от всего сердца желаю тебе возможного счастия вместе с тою, которую избирает твое сердце в подруги; хотя, признаюсь в то же время, что я мало верю какому-нибудь счастью на земли. Тревоги начинаются именно в то время, когда мы думаем, что причалили к берегу и желанному спокойствию. Блажен тот, кто живет в здешней жизни счастием нездешней жизни. Ты называешь избранную свою существом нездешнего мира. Идите же оба к тому, кто един путь и дорога к нездешнему миру, без которого в мире идей еще больше можно запутаться, чем в прозаическом мире повседневных дел. Чем дале, тем яснее вижу, что в нынешнее время шатаний ни на час, ни на минуту не должно отлучаться от того, кто один ясен, как свет.^[179] Время опасно. Все шаги наши опасны. Бог да спасет тебя и вразумит во всем. Поздравляю тебя с новым годом от всей души и сердца. Передай это поздравление от меня и той, которая полюбила твою душу.

Весь твой Н. Г.

Данилевскому А. С., январь 1849*

74. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. <Январь 1849. Москва.>

Письмецо твое получил. Хотел было писать, не дожидаясь ответа, и известить, что Россет* предлагает тебе при себе место в 1000 р. серебр<ом>. Место, впрочем, не казенное. Но Россет внезапно уехал в Калугу и когда будет назад, не знаю. Если решишься ехать в Москву, не позабудь повидаться с Алексеем Васильевичем Капнистом и взять от него письма к брату* и еще к кому-нибудь из служащих в деловых людей. Мои приятели, как нарочно, единого прекрасного жрецы * и больших сношений с деловыми людьми не имею<т>. Впрочем, будем работать по силам. За глаза действовать нельзя, и потому тебе заглянуть сюда действительно не мешает. Писал я к тебе о занятии деревней не потому, чтобы переменил точку воззренья на твое положенье. Но потому, что был разочарован безотрадностью всяких служебных поприщ. Если бы у тебя было хотя честолюбие и стремленье выйти в люди, тебе бы легче было на службе, ты бы имел сколько-нибудь духу перенести многое, что способно оскорбить благородное чувство. Но этой силы, стремлящей вперед, у тебя нет, поэтому положенье твое будет в несколько раз труднее положенья другого человека. Всё пошло как-то вкривь, для взяточников есть поприще, для честных почти нет. Недавно имел случай узнать, как даже и те, которые занимают завидные места членов, подвергаются сильным взысканиям, если только плут-секретарь захочет упечь их. Осмотрительность и вниманье к читаемым делам нужно иметь необыкновенные. Если хочешь как-нибудь ужиться на службе и получить терпенье не бросить ее, то, пожалуйста, не обольщай себя вперед легкостью ее; напротив, рисуй лучше вперед себе всякие ожидающие неприятности. Мне сказывал один, что он потому только ужился на службе, что ему при самом вступлении некто опытный человек дал следующий совет: не позабывайте ни на минуту, что все ваши начальники мерзавцы, а потому не удивляйтесь никакому поступку с их стороны, принимайте его, как должное. Это одно только правило, которое я с тех пор держал неотлучно в голове своей, спасло меня, говорил он. Еще одно: напрасно ты имеешь уверенность, что тебе 6 тысяч достаточно на содержанье в Москве. Это можешь только сказать тогда, когда проживешь здесь и узнаешь на месте цену всякой вещи. Я нашел, что всё стало почти вдвое дороже противу того, как было назад тому еще 7 лет. Не позабывай также и того, что ты не экономен и еще ни разу не сводил концы с концами. Жизнь небогатого семейного человека, я думаю, еще трудней в Москве, чем в Петербурге. Я это вижу по семействам, которые вижу. Но да вразумит тебя бог во всем и даст мудрость, как управить трудную ладью жизни. О себе покуда могу сказать не много. Начинаю кое-как свыкаться с климатом, хотя не без простуд и насморков. Занятия мои еще как следует не установились, отчасти, может быть, и оттого, что всё, что ни вижу и что ни слышу вокруг себя, неутешительно. Стараюсь казаться сколько возможно веселым и развлекаться, но в душе грусть: будущее страшно; всё неверно. Вполне спокойным может быть теперь только тот, кто стал выше тревог и волнений и уже ничего не ищет в мире, или же тот, кто просто бесчувствен сердцем и позабывается плотски. Прощай. Не огорчайся тем, что в письмах моих попадутся иной раз советы и тексты, даю их только потому, что сам их ищу. До сих пор все советы, от кого <бы> они ни были, даже от не весьма умных людей, были мне полезны. Если я и не следовал многим из них, то все-таки вследствие их оглядывался пристальнее на самого себя и вооружался большею осторожностью в поступках.

Твой весь Н. Г.

Ульяне Григорьевне душевный поклон и всем, кто меня помнит. Я подписался за тебя на «Москвитянин», который в этом году обещает быть хорошим журналом. Я прибавил безделицу к тем деньгам, которые тебе Погодин оставался должен.

На обороте: Александру Семеновичу Данилевскому.

Аксакову С. Т., начало 1849*

75. С. Т. АКСАКОВУ. <Начало 1849. Москва.>

Статья мне нужная* напечатана в С.-П<етер>бургск<их> сенат<ских> ведомостях 1848 № 66. — Попросите у Констан<тина> Сергеевича на несколько дней «Достопамятности Москвы» Снегирева* и препроводите с подателем записки, чем много обяжете.

Весь ваш Н. Гоголь.

Гоголь О. В., начало 1849*

76. О. В. ГОГОЛЬ. <Начало 1849. Москва.>

Любезная сестра Ольга, благодарю тебя за письмо и поздравленья. Книжки, какой ты <просишь>*, не отыскал нигде. Она, верно, давно уже издана и вся выпродалась.^[180] Посылаю тебе вместо того «Воскресные евангелия» с толкованьями и небольшими беседами в конце. Ты можешь прочесть всякий раз перед тем, как идти в церковь. Можешь даже и выписать на небольшую бумажку, это не трудно. Из Евангелия читается не больше, как полстранички.

Распоряжения твои относительно лечения скота хороши. Продолжай тоже^[181] попрежнему помогать страждущим, навещать их и особенно не пренебрегай разговором с ними. Посылаю тебе на лекарства и на вспоможение бедным пятнадцать рублей серебром.^[182] Затем бог да хранит тебя и да поможет во всем.

Твой брат Н. Г.

Не позабывай уведомлять меня о лечениях как успешных, так и неуспешных, а также^[183] и о том, что услышишь для тебя необыкновенного, о нуждающихся также. На обороте: Ольге Васильевне Гого<ль>.

Гоголь М. И., февраль 1849*

77. М. И. ГОГОЛЬ. Москва. <Середина февраля 1849.>

Давно не писал, желая дать вам какие-нибудь сведения насчет герольдии, о которой вы мне уже два раза писали. Сколько я помню, то дело по этой части было окончено* совершенно и окончательно еще при покойном отце. Он говорил один раз при мне, что происхождение дворянства нашего записано в 6-ю книгу. Теперь нужно узнать, после ли записки оказалось сомнение. Отец мой доставил также грамоты и документы. Это я тоже помню. Теперь нужно узнать, не пропали ли эти грамоты или не затаскали ли их куда-нибудь в суде, что теперь и не вспомнят. Обо всем этом Иван Васильевич Капнист советует вам переговорить или с Любомирским*, который служил еще при нем и знает всё, или с кем-нибудь другим в Полтаве, долго служившим при дворянском собрании. Впрочем, насчет всего этого не советую вам особенно тревожиться. Всё это сущий вздор. Был бы кусок хлеба, а что в том, столбовой ли дворянин или просто дворянин, в шестую ли книгу или восьмую записан. (Если не докажется происхождение от полковника Яна Гоголя*, то род будет записан в 8 книгу). Шестая книга, конечно, почетнее, но права почти те же. Итак, вы узнайте: было ли записано в 6-й или еще нет? О себе могу сказать только то, что здоровье мое пока покуда порядочно, хотя и нет еще такого расположения к трудам и занятиям, какого бы желал. Сестер моих Анну, Елисавету и Ольгу обнимаю от всей души. На письмо Елисаветы об Эмилии* скажу то, что ей следует поступить как лучше, как удобнее и возможнее. Если можно как-нибудь поместить в полтавский институт, то, конечно, это хорошо. Если же нельзя, то нужно будет ее прислать сюда в институт гувернанток, но для этого следует прислать вперед все нужные бумаги, по которым она может быть принята. То есть, во 1-х, метрическое свидетельство, потом, во 2-х, свидетельство от предводителя или губернатора о том, что она, точно, не имеет ничего и что у ней нет ни отца, ни матери. А если можно, то и копии с послужного списка отца; впрочем, последнее не к спеху. Для определения в принятии достаточно и двух первых. Прощайте, будьте здоровы. Прошу молитв ваших. Остаюсь всегда любящий сын

Николай Гоголь.

Данилевскому А. С., 25 февраля 1849*

78. А. С. ДАНИЛЕВСКОМУ. Февраля 25 <1849. Москва>.

Прости меня, я, кажется, огорчил тебя моим прежним письмом. Сам не знаю, как это случилось. Знаю только то, что я и в мыслях не имел говорить проповеди. Что чувствовалось на ту пору в душе, то и написалось. Может быть, состояние хандры и некоторого уныния от всего того, что делается на свете, и даже от неудачи по твоему делу, может быть, болезнь, в которой я находился тогда (от которой еще не вполне освободился и теперь), ожесточила мои строки, — во всяком случае, прости! Радуюсь от всей души твоей радости и желаю, чтобы новорожденный* был в большое утешение вам обоим. Насчет II тома «М<ертвых> д<уш>» могу сказать только то, <что> еще не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтобы печатать что-либо, да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творенье. Вижу по «Одиссее». Если Гомера встретили равнодушно, то чего же ожидать мне? Притом недуги мало дают мне возможности заниматься. В эту зиму я как-то разболелся. Суровый северный климат начинает допекать. Ничего не могу тебе сказать еще насчет того, где буду летом, а тем менее — буду ли в Малороссии, хоть бы и желалось поглядеть на тебя и на других близких. Адрес мой: в доме Талызина на Никитском булеваре. Впрочем, всячески адресованное письмо до меня в Москве доберется. Обними за меня Ульяну Григорьевну, перецеловавши деток, и передай поклон ее сестрицам*.

Твой весь Н. Гоголь.

Пиши ко мне и не забывай. Ты говоришь, что у вас много слухов на мой счет. Уведоми, какого рода, не скрывай, особенно дурных. Последние^[184] тем хороши, что заставляют лишний раз оглянуться на себя самого. А это мне особенно необходимо. Когда буду чувствовать себя лучше, распишусь, может быть, побольше.

Аксакову С. Т., 19 марта 1849*

79. С. Т. АКСАКОВУ. <19 марта 1849. Москва.>

Любезный друг Сергей Тимофеевич,

Имеют сегодня подвернуться вам к обеду два приятеля: Петр Михайлович Языков и я, оба греховодники и скоромники. Упоминаю об этом обстоятельстве по той причине, чтобы вы могли приказать прибавить кусок бычачины на одно лишнее рыло.

Весь ваш Н. Гоголь.

Суббота.

Вьельгорской А. М., 30 марта 1849*

80. А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ. Москва. Марта 30 <1849>.

Я получил милое письмецо ваше*, добрейшая Анна Миха<й>ловна. Оно меня порадовало тем, что вы не оставляете желанья вашего сделаться русскою. Бог в помощь! Нигде так не нужна его помощь, как в этом деле. Вы говорите, что и мое и ваше желанье исполнится, что вы сделаетесь русской не только душой, но и языком и познаньем России. Я подчеркнул эти строки, потому что это ваши собственные слова. Знаете ли, однако же, что первое труднее последнего. Легче сделаться русскою языком и познаньем России, чем русскою душой. Теперь в моде слова: народность и национальность, но это покуда еще одни крики,^[185] которые кружат головы и ослепляют глаза. Что такое значит сделаться русским на самом деле? В чем состоит привлекательность нашей русской породы, которую мы теперь стремимся^[186] развивать наперерыв, сбрасывая всё ей чуждое, неприличное и несвойственное? В чем она^[187] состоит? Это нужно рассмотреть внимательно. Высокое достоинство русской породы состоит в том, что она способна глубже, чем другие, принять в себя высокое слово евангельское, возводящее к совершенству человека. Семена небесного сеятеля с равной щедростью были разбросаны повсюду. Но одни попали на проезжую дорогу при пути и были расхищены налетавшими птицами; другие попали на камень, взошли, но усохли; третьи — в терние, взошли, но скоро были заглушены дурными травами; четвертые только, попавшие на добрую почву, принесли плод. Эта добрая почва — русская восприимчивая природа. Хорошо возлелеянные в сердце семена Христовы дали всё лучшее, что ни есть в русском характере.^[188] Итак,^[189] для того, дабы сделаться русским,^[190] нужно обратиться к источнику, прибегнуть к средству, без которого русский не станет русским в значеньи высшем этого слова. Может быть, одному русскому суждено почувствовать ближе значение жизни. Правду слов этих может засвидетельствовать только тот, кто проникнет глубоко в нашу историю и ее уразумеет вполне, отбросивши наперед всякие мудрования, предположенья, идеи, самоуверенность,^[191] гордость и убежденье,^[192] будто бы уже постигнул, в чем дело, тогда как едва только приступил к нему. Да. В истории нашего народа примечается^[193] чудное явленье. Разврат, беспорядки, смуты, темные порожденья невежества, равно как раздоры и всякие несогласия были у нас еще, быть может, в большем размере, чем где-либо. Они ярко выказываются на всех страницах наших летописей. Но зато в то же самое время светится свет в избранных сильней, чем где-либо. Слышатся также повсюду в летописях следы сокровенной внутренней жизни, о которой подробной повести они нам не передали. Слышна возможность основанья гражданского на чистейших законах христианских. В последнее время стали отыскиваться^[194] беспрестанно из пыли и хлама старины документы и рукописи вроде Сильвестрова Домостроя *, где, как по развалинам Помпеи древний мир, обнаруживается с подробнейшей подробностью вся древняя жизнь России. Является уже не политическое устройство России, но частный семейный быт и в нем жизнь, освещенная тем светом, которым она должна освещаться. В наставлениях^[195] и начертаньях, как вести дом свой, как быть с людьми, как соблюсти хозяйство земное и небесное, кроме живости подробных обычаев старины, поражают глубокая опытность жизни и полнота обнимания^[196] всех обязанностей, как сохранить домоправителю образ благости божией в обращении со всеми. Как быть его жене и хозяйке дома с мужем, с детьми, с слугами и с хозяйством, как воспитать детей, как воспитать слуг, как устроить всё в доме, обшить, одеть, убрать, наполнить запасами кладовые, уметь смотреть за всем, и всё с подробностью^[197] необыкновенной, с названьем вещей, которые тогда были в употреблении, с именами блюд, которые тогда готовились и елись.^[198] Так и видишь перед глазами радушную старину, ее довольство, гостеприимство, радостное, умное обращенье с гостьми с изумительным отсутствием скучного этикета, признанного необходимым нынешним веком. Словом, видим^[199] соединенье Марфы и Марии вместе или, лучше, видим Марфу, не ропщущую на Марию, но согласившуюся в том, что она избрала благую часть, и ничего не придумавшую лучше, как остаться в повеленьях Марии, то есть заботиться только о самом немногом из хозяйства земного, чтобы чрез это <придти?> в возможность вместе с Марией заниматься хозяйством небесным.

В последнее время стали беспрестанно открываться рукописи в этом роде. Эти книги больше всего знакомят с тем, что есть лучшего в русском человеке. Они гораздо полезнее всех тех, которые пишутся теперь о славянах и славянстве людьми, находящимися в броженьях, в переходных состояниях духа, возрастах, подвластных воображенью, обольщеньям самолюбивого ума^[200] и всяким пристрастьям. Но для вас эти книги покуда недоступны: во-первых, из них напечатана немногое; во-вторых, оно не переведено на нынешний русский язык. Вы древнего языка нашего не знаете.^[201] Вот почему я медлил вам советовать, какие книги прежде читать. Всё, что больше всего может вас познакомить с Россией, остается на древнем языке. Остается одно средство: вам нужно непременно выучиться по-славянски.^[202] Легчайший путь к этому следующий: читайте Евангелие не на французском и не на русском языке, но на славянском. К французскому прибегайте только тогда, когда не поймете. Слова, которые позагадочнее, выпишите^[203] на особую бумажку и покажите священнику. Он вам их объяснит. Если вы прочтете Евангелие, послание и прибавите к этому пять книг Моисеевых, вы будете знать по-славянски, при этом деле и душа выиграет немало. Когда же увидимся,^[204] тогда я вам объясню в двух-трех лекциях все отмены, какие есть в нашем древнем языке от славянского. Вы его полюбите. Этот язык прост, выразителен и прекрасен. Но я, кажется, много заговорился, пора и перестать. Итак, бог в помощь! Будьте русской; вам следует быть ею. Но помните, что если богу не будет угодно, вы никогда не сделаетесь русскою.^[205] К источнику всего русского, к нему самому, следует за этим обратиться.^[206] Бог в помощь! Теперь о себе. Донесенье Соллогуба насчет моего здоровья и прекрасного расположенья духа только наполовину справедливо. Он меня видел в гостях. Нельзя же приносить в гости скуку. Волей или неволей, но должен если не быть, то по крайней мере казаться быть веселым. Сказать же правду, я был почти всё время недоволен собой. Работа моя шла как-то вяло, туго и мало оживлялась благодатным огнем вдохновенья. Наконец, я испытал в это время, как не проходит нам никогда безнаказанно, если мы хотя на миг отводим^[207] глаза свои от того, к которому ежеминутно должны быть приподняты наши взоры, и увлечемся хотя на миг какими-нибудь желаньями земными, наместо небесных. Но бог был милостив и спас меня, как спасал уже не один раз. Что касается до поездки моей в Петербург, то, несмотря на всё желанье^[208] видеть людей, близких моему сердцу,^[209] она должна до времени быть отложена^[210] по причине не так устроившихся моих обстоятельств. А не так устроились обстоятельства по причине предыдущей, то есть от не так удовлетворительного расположенья духа. Но бог лучше нашего знает, чему лучше быть. Тем более вы меня порадовали вестью, что, может быть, нынешним летом заглянете в Москву. От всей души желаю, чтобы Москва оставила в душе вашей навсегда самое благодатное впечатленье. Прощайте, добрейшая моя Анна Миха<й>ловна. Передайте мой душевный поклон графине, расцеловавши ее ручки.

Весь ваш Н. Г.

Так как радостный праздник уже готовится наступить и^[211] письмо придет к вам в светлый день, то посылаю вам заочно братское лобызанье со словами: Христос воскресе!

Софье Миха<й>ловне я пишу в одно время с вами. Аполлине Миха<й>л<овне> передайте поклон самый душевный.

Соллогуб С. М., 30 марта 1849*

81. С. М. СОЛЛОГУБ. Москва. 30 марта <1849>

От вас ни словечка, добрейшая, милая Софья Михайловна. Несмотря на то, в одно время с письмом к Анне Михайловне (которая благодаря доброте ее не забывает меня) пишу и к вам. Сделайте милость, уведомите меня, что вы делаете и как проводите ваше время. Что делает графиня Луиза Карловна и в каком расположении духа бывает чаще? Что делает Апол<л>ина Мих<айловна> и Анна Михайловна? С Анной Михайловной вы бываете, вероятно, чаще и потому о ней больше можете рассказать мне. Что вы нарисовали, что начитали и что наделали хорошего вообще за всю зиму? Вы сделаете мне этим подарок^[212] на светлое воскресе<нье>, с наступленьем которого вас от всей души поздравляю. Дай бог, чтоб и в душе вашей пребывал неотлучно сам воскреснувший, радостно сияя и освещая собою еще более вашу душу.

Весь ваш Н. Г.

Переворотите на следующую стра<ницу>.

Попеняйте Александру Осиповну* за то, что она ко мне никогда ни полслова, ни четверть словечка. Сделайте ей сильно выговор, а потом поцелуйте и скажите ей от меня: Христос воскрес! С ней, как с близкой сестрой, христосуюсь я в этот день и, к сожаленью, так же, как с вами, всегда почти заочно.

Всех ваших малюток, булочек и хлебцев*, обнимаю и целую.

Гоголь М. И., А. В., Е. В. и О. В., март 1849*

82. М. И., А. В., Е. В. и О. В. ГОГОЛЬ. <Конец марта 1849. Москва.>

Христос воскресе!

Наконец получил от вас письма*. Вы, слава богу, здоровы, но всё вокруг вас нездорово. Обстоятельства тяжелы. Нужно много молиться. Мы сами виноваты и по грехам терпим наказанье божье. Своей неразумной, неосмотрительной жизнью мы навлекаем печальные следствия. Как ни рассмотрю и себя самого и других, вижу, что все, а в том числе и я сам, живем далеко не так, как следует. Все мы живем, надеясь на благополучие в следующем году, всякий гонит от себя и мысль о том, что его может посетить злополучие еще тягчайшее, нежели в прошедшем году. От этого никто не думает о запасах. Ни в ком нет благоразумия Иосифова, все заботятся только о том, как бы получше провести сегодняшний день, подальше от работ тяжких, но полезных и дающих нам пропитание, поближе к работам легким, бесплодным,^[213] дающим забвение всего нас окружающего. И так проходит вся жизнь наша. Счастливы мы еще тем, что бог поражает нас бичами несчастий и заставляет нас хотя по временам опомниться и оглянуться на себя. Без того мы бы не опомнились до последних дней Страшного суда. Всего ужаснее, когда из-за нас и виною нашею страждут невинные и от грехов и заблуждений наших терпят праведные. О, нужно нам теперь крепко молиться! Молиться о том, чтобы вразумил нас бог, как нужно вести жизнь, чтоб от неустройства и небреженья нашего не терпели другие. Прежде всего я прошу вас помолиться обо мне ото всех сил, сколько станет общего, соединенного усердия вашего и любви ко мне, чтобы не отступался от меня бог и дал бы мне ум и силы исполнять свои обязанности, которые я позабываю ежеминутно. Посылаю пятьдесят рублей серебром в пользу страждущих. 25 рублей сереб<ром> поступят сестре Ольге на известное употребленье, другие же двадцать пять сестре Анне на раздачу необходимого хлеба голодным.^[214] Всего лучше, если бы эта раздача производилась в виде платы за работу в саду. Даром не должен человек получать, разве тогда уже, когда не станет сил работать. Благодарю от души сестру Анну за то, что она старается доказать на деле ко мне любовь исполненьем просьб насчет работ в саду. Я уверен, что эти занятия доставят потом усладу и ей самой; благодарю также и племянника Колю* за то, что помогает ей. В самих же работах нужно руководствоваться возможностями и никак не отрывать для саду от других, важнейших работ. Особенно не занимать подвод, которые, по случаю скотского падежа, стали теперь дороги и редки. Нужно помнить, что есть занятия, еще важнейшие в хозяйстве, которые (увы!) мы бросили, как скучные и ничего не говорящие душе. Много, много мы бросили душеспасительных трудов и, заботясь только о себе,^[215] в то время, когда вся жизнь наша должна быть забота о других, потеряли свое. Оттого и труднее нам в нынешнее <время> спасти душу свою, чем когда-либо прежде. Помолитесь, добрейшая моя матушка, о бедной душе моей.^[216] И вы также, милые сестры. Никогда еще не были мне так нужны молитвы.