Минувшее. Исторический альманах. 5
НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО АНДРЕЯ БЕЛОГО
[править]Публикуемое ниже письмо к Зинаиде Николаевне Гиппиус принадлежит самому бурному периоду в жизни Андрея Белого, — времени его лихорадочной журнальной и газетной деятельности, завершения любовной драмы, сведения литературных и личных счетов и, в конце концов, разрыва давних дружеских связей и полной смены духовных ориентиров. Оценивая впоследствии свой жизненный путь начала века, Белый выделял в нем два семилетия: первое — с 1901 по 1908 — путь к. проблемам Владимира Соловьева, к развитию и обоснованию символизма, и второе — с 1909 по 1916 — путь от символизма к символике тайного знания.
На первое семилетие приходится и дружба Белого с З. Н. Гиппиус. Началась она в 1902 г. письмом Д. С. Мережковскому от «студента-естественника»[1], где молодой соловьевец выражал автору «Толстого и Достоевского» свой восторг перед книгой и излагал свое credo. Завершилась в 1908 — тоже письмом к Мережковскому, где Белый признавал крах утопии «идейно-религиозной коммуны» и «стабилизацию „нового“ сознания в догматизм секты»[2].
Вслед за тем для Белого начинается «оккультный» период его жизни: встреча с А. Р. Минцловой, харитоновские антропософские вечера, (уживавшиеся с участием в Московское РФО и «Мусагете»), позднее — лекции Р.Штейнера, Дорнах, строительство Гетеанума… Эта область всегда оставалась для Мережковских закрытой. Тем более не могли совпасть их пути ив дальнейшем, когда, возвратившись в Россию, Белый в 1917 г. становится одним из идеологов «Скифов» — направления, глубоко чуждого Мережковским, воспринятого ими как полный отказ от культуры во имя хаоса. Последняя встреча произошла в марте 1917 на квартире Мережковских в доме Мурузи и, судя по воспоминаниям З. Н. Гиппиус, была весьма отчужденной.
В начале века все складывалось по-иному. Гиппиус вспоминает, что письмо «юного Бори Бугаева» произвело сильное впечатление на Мережковского, а В. В. Розанов назвал его гениальным. В феврале 1902 г. Мережковские приезжают в Москву, личная встреча выявляет духовную близость, которая вскоре перерастает в интимную дружбу, а Мережковский и Гиппиус становятся конфидентами Белого и наставниками его душевной жизни. Приезжая в Петербург, он останавливается в доме Мурузи, возвращаясь в Москву, — нетерпеливо ждет писем Гиппиус с рассуждениями о новой соборности, об интимной религиозной общине, о Церкви Св. Духа, в которой раскроется тайна плоти. В это время Мережковские усиленно разрабатывали мысль о «тройственном устройстве мира», вылившуюся у них в идею Третьего Завета, или Третьего Царства — Царства Духа. На более конкретном уровне это оборачивалось созданием небольшой религиозной общины, над которой господствовала триада Мережковский-Гиппиус-Философов. Скептический Николай Бердяев, который в эти годы также был очень близок с Мережковскими, отмечал, что они «всегда имели тенденции к образованию своей маленькой церкви и с трудом могли примириться с тем, что тот, на кого они возлагали надежды в этом смысле, отошел от них и критиковал их идеи в литературе»[3]. В отличие от Н. А. Бердяева, Белый принял идею общины, был допущен в нее и оставался вплоть до 1908 года, хотя и чувствовал, что «в ней жила лишь ТРИАДА /…/; я же по счету принятия седьмой член (Карташев, две сестры Гиппиус суть четвертый, пятый и шестой члены); нам в триаде нет места: ТРИАДА доминирует над телом общины; и оттого наше творчество внутри ее связано»[4].
При такой близости вполне естественно, что З.Н. и Т. Н. Гиппиус стали конфидентами Белого в его мучительных отношениях с Блоками. (Т. Н. Гиппиус даже уверяла его в возможности рождения новой «триады»: А. А. Блок-Белый-Л. Д. Блок). Зимой 1905-06 гг. Белый постоянно приезжает в Петербург. Его неудачный роман с Любовью Дмитриевной принимает все более драматические формы, при этом исповедальней служит квартира в доме Мурузи. С отъездом Мережковских из России общение продолжается в интенсивной переписке, а осенью 1906 г. Белый появляется в Париже, останавливается в двух шагах от квартиры Мережковских и большую часть времени проводит в их салоне.
Кроме проблем духовных и личных, обсуждаются, конечно, и проблемы эстетические, тем более, что в это время символизм вступает в полосу кризиса, достигшего высшей точки в журнально-газетной полемике 1907 года. Дифференциация началась, собственно, еще в 1906 г., когда с закрытием «Вопросов жизни» Брюсовские «Весы» на некоторое время (период становления «Золотого руна») сделались наиболее авторитетным символистским журналом. Попытки создания в Москве и Петербурге новых органов печати сделали раскол очевидным. Но в латентном виде он присутствовал уже в последние полгода существования «Вопросов жизни», когда открыто выявились расхождения Чулкова и Мережковских. Именно в 1905 г. появилась впервые декларация Чулкова «О мистическом анархизме», оттолкнувшая Мережковских, но нашедшая сочувствие у Вяч. Иванова, который в «Кризисе индивидуализма» призывал к переходу «от уединения к соборности». Однако Чулков шел еще дальше — к социально-политическому деланию. Объясняя свою позицию 1906-07 гг., он писал:
Декадентство есть прежде всего своеволие, отъединение, самоутверждение, беззаконие. В мистическом анархизме эта тема бунта нашла свое предельное выражение. Это был внутренний мятеж самоопределяющейся личности /…/ личность дошла до предельного отрицания. Этим самым предопределялся кризис декадентства. Возникала неизбежная антиномия. И опыт и сознание требовали утверждения личности в общественности.[5]
Пафос разрушения, грядущего хаоса, гибели духовных и культурных ценностей отживающего мира и «самосожжения личности во имя мира и Родины» сближал Чулкова и поддержавшую его группу (Вяч. Иванов, А.Блок, С.Городецкий) — с Л.Андреевым, а через последнего и с другими писателями, группировавшимися вокруг Горького. Это, в свою очередь, вело к перестройке символистской эстетики: провозглашению «реалистического символизма» (Иванов), появлению народнических и национальных мотивов в творчестве Блока и Городецкого.
Для Мережковских, Философова, Белого, С.Соловьева, Эллиса, Брюсова — все это было неприемлемо. Радикализм «петербуржцев» и их культурный нигилизм сталкивались с апологией культурных традиций у «москвичей». Ориентация на «общественность» расценивалась ими как политическое доктринерство, как возврат к социальной беллетристике прошлого столетия, убившей искусство. И уж вовсе отталкивало восприятие «мистического анархизма» на массовом, обывательском уровне. Белый негодовал, вернувшись в Россию весной 1907 г.:
/…/«неизреченность» вводилась в салон; а анархия становилась свержением штанов под девизами «нового» культа; этого Чулков не желал; но писал неумно; вот «плоды» — лесбианская повесть Зиновьевой-Аннибал и педерастические стихи Кузмина; они вместе с программной лирикой Вячеслава Иванова о «333» объятиях брались слишком просто в эротическом, плясовом, огарочном бреде; «оргиазм» В.Иванова на языке желтой прессы понимался упрощенно: «свальным грехом», почтенный же оргиаст лишь хитренько помалкивал: «Понимайте, как знаете!» /…/ «башня» Иванова, в передаче сплетников, сходила в уличное хулиганство.[6]
В качестве противоядия «Весы» выдвигали защиту культуры, жесткое следование классической эстетике символизма, ориентацию на западные модели и возврат к определенной элитарности искусства, которое не может проституировать себя на площади. Белый был еще радикальней:
В противовес левым заскокам символистов я требовал суженья задач до специальных исследований — в области морфологии, стиховеденья и лингвистики.[7]
Такая программа неизбежно вызывала ответную реакцию: «петербуржцы», обвиненные в литературном хулиганстве и нигилизме, клеймили своих противников — «субъективистами», «реакционерами», «охранителями», «мертвецами».
Полемика 1907 года, развернувшаяся уже на страницах трех символистских журналов («Весы», «Золотое руно», «Перевал») и нескольких газет, — была тем ожесточеннее, что во многих случаях подогревалась, а иногда и вовсе определялась личными обидами, соображениями тактики, борьбой за влияние на русском поэтическом Парнасе, персональными амбициями (см. Примечания).
К 1908 году спор постепенно теряет остроту, искусственность его становится все очевиднее самим участникам, а внутри каждого лагеря начинается развал. Еще летом-осенью 1907 г. Блок и Иванов публично отвергли и мистический анархизм, и соборный индивидуализм, и прочие «измы», за которые так недавно ломались копья. Охладевают к полемике и «москвичи». С.Соловьев все откровеннее поворачивает к традиционному христианству, церкви, богословию. Издание «Весов» и война против всех начинают надоедать Брюсову. Его отношения с Белым портятся с каждым месяцем все сильнее.
Бой за чистоту символизма не приносит ни победы, ни удовлетворения и самому Белому — лишь горький осадок да синяки. Остается считать раны и подводить итоги. Отношения с Блоками порваны, растет раздражение против Брюсова, даже недавняя близость с Эллисом уходит в небытие. Впоследствии 1908 год Белый назовет «сплошной черной ямой». Летом в Россию возвращаются Мережковские, но и здесь все расклеилось. Былая дружба рассыпается на глазах, исчезает взаимопонимание, а «религиозная интимная община» представляется теперь лишь замкнутой мертвой сектой. В конце 1908 г. Белый окончательно уходит из «коммуны»…
Письмо представляет собой 4 густо исписанных страницы большого формата (22x35,5 см) со множеством дополнений и вставок. Печатается по новой орфографии, пунктуация оригинала сохранена. Подчеркнутые слова выделены курсивом. Оригинал текста хранится в частном парижском архиве А. Я. Полонского. Публикуется с любезного разрешения владельца.
до какой степени я обрадовался, получив сейчас Ваше письмо. Лежал усталый, разбитый (внешне разбитый), и вдруг подали письмо. Радостно забилось сердце, что есть милые, близкие, настоящие. Непременно выкарабкаюсь в Париж этой зимой. Думаю, это возможно двумя комбинациями. Если я прочно водворюсь в газете, я поеду в виде корреспондента из «Парижа». Я тут только что прочно водворился было в газете «Накануне» (бывший «Новый Путь»). Написал фельетон о Жоресе; они пришли в восторг и тут же напечатали. Написал продолжение фельетона; им еще более понравилось; просили работать много и писать часто, да газету извели штрафы; она погибла. Предлагали писать в «Столичном утре», но это — газета весьма низкого сорта; предлагали в «Голосе Москвы»; но это — октябристы. Теперь остаются две комбинации. С сентября выйдет газета «Солнце» (левых кадетов); там предлагают писать о чем угодно и что угодно. Кроме того: быть может, Соколов будет редактировать газету (еще не выяснено); он обещал заработок на 150 рублей в месяц. Жду. Это одна из моих надежд (увы, горьких: ибо разве приятно быть прикованным к газете?).
Другая моя комбинация заключается в том, что я постараюсь продать кусок земли на Кавказе (у берега моря); Соколов обещал содействовать. А то теперь, когда выяснилось, что больше жить с мамой не могу, а что заработок в месяц могу иметь не более 25-30 рублей, приходится прямо чуть ли не голодать. Знаете ли — теперь, когда мама была на водах, и я жил с конца июня в Москве, мне приходилось по 5-ти дней сидеть без обеда. А все это не способствует уравновешенности. Вопрос о продаже земли на Кавказе вероятно затянется, и если я получу возможность жить на вырученные деньги и знать, что голодать я не буду, я всецело уйду в работу (масса литературных планов); а то теперь все как-то нервно, скучно, тягостно, унизительно. Тогда я сейчас же перееду к Вам заграницу.
А пока придется жить в Москве1.
Вы спрашиваете про Любу. Зина, к Любе у меня отношение серьезное, как жизнь и смерть, но больше я не в состоянии ее оправдывать, не в состоянии никак искать к ней путей. Пусть сама ищет. И я еще не знаю, прощу ли ее. Я послал ей последнее письмо ласковое; получил в ответ «слепое» письмо с обвинением меня во лжи и с требованием изменить отношение к Саше. В ответ на это я дал ей формулу отношения моего к Саше (идиот, негодяй или ребенок: последнее мало вероятно; следовательно?). На том все и оборвалось. После же статьи его о «реалистах» в «Золотом Руне» (статьи, которую он читал предварительно Л.Андрееву и за которую его наградили вступлением в «Знание») я ему написал, что освобождаю его от допроса, которому хотел его подвергнуть, ибо рассматриваю его статью, как «Прошение», и стало быть все мне ясно и лучше уж нам никогда не встречаться, потому что руку-то я ему подать, пожалуй и подам, да что толку? Всего этого я не мог не написать: если угодно Любе после всего этого искать путей ко мне (вероятно она все между нами забыла: у глухих людей так всегда), я жду ее в том, что вечно; но сам больше не двинусь ей навстречу никогда, никогда. Я вырезал 9/10 своей души, пораженные гангреной, осталась 1/10 прежней души, но души. С этим остатком прежнего я могу жить без Любы. Вот и все. Я сделал с собой опыт: приехал в Москву и не был в Петербурге. Месяц потом жил рядом с Любой, и не искал путей к ней (жил с 20 мая до 25 июня под Крюковым, а она около Подсолнечной). Раз 20 я думал, что поеду увидеться с ней, и всегда говорил себе: «можешь всегда поехать, попробуй на этот раз овладеть собой». И овладевал. И знаю, что могу теперь года ее ждать, года ее не видать. Никогда не забуду, но и не буду искать с ней встречи2.
Зина, все, что Вы пишете в «Весах», мне очень дорого. «Мы и они» прямо обожгло меня. Это хорошо, что Вы здесь пишете. «Весы» определенно решили начать сызнова тот путь, который приходилось преодолевать, когда не было вокруг соборного гама «модерна». Мы говорили с Брюсовым не раз откровенно и Серьезно, что больше нельзя давать спуска хулиганству «модерна» и всякой профанации. Теперь к «Весам» стоит близко мой друг Эллис. Мы втроем часто видимся. «Весы» мне близки, как единственный журнал, серьезно озабоченный тем, чтобы не предавать культуру. Брюсов идет даже на то, что В.Иванов и Блок выйдут из «Весов». Очень рассчитывает на Вас, горюет, что «Весы» — карликовый журнал; хотелось бы параллельного органа, где можно было бы больше (по размеру) высказываться. Вообще здесь в Москве Брюсов и Эллис единственные сейчас люди, с которыми можно поговорить. У нас с Брюсовым отношения прочные и честные, хотя, конечно, во многом мы друг перед другом с опущенными забралами. Но сходимся на одном: искоренить гам модернизма надо с неумолимой жестокостью; и это есть почва нашего соглашения в «Весах»3. Я счел вполне возможным ближе подойти к этому журналу на том основании, что «Весы», оставаясь органом индивидуализма, вовсе не предрешают вопроса о преодолении индивидуализма. За искусством открывается еще нечто, соборность возможно, но не следует указывать того, другого, третьего. Скоро мы составим коллективную программу (из меня в нее войдут вероятно оговорки к индивидуализму: индивидуализм, как тактический прием замахнуться от соборного хулиганства; если на поверхности литературного «модерна» гам соборного индивидуализма и «333» объятия4, то уж лучше тактически лозунг «назад к индивидуализму»; лучше вернуть паровоз на станцию и опять пустить в пространство далей, но на других рельсах. В этом пункте мы с Брюсовым вполне согласны).
Теперь о «Руне», С «Руном» у меня война. Еще в апреле я вышел из состава сотрудников. Потом Рябушинский просил меня вернуться. Я ответил ему письмом, что пока он Редактор, путного из «Руна» ничего не выйдет. Потом Метнер написал против меня статью. Я ответил письмом в Редакцию. Письмо отказались напечатать; поставили условием, чтобы я вернулся в состав сотрудников. Я им выдвинул ряд условий, в числе которых было 1) чтобы журнал не опирался на мистических анархистов 2) чтобы Рябушинский дал конституцию. Мне ответили скверным, обидным письмом. Все это сопровождалось всякого рода гнусностями. Наконец я напечатал протестующее письмо в газетах. Вероятно это письмо будет лозунгом ухода Брюсова (он мне обещал, что в случае предания гласности моего письма, он демонстративно уйдет из «Руна»), Теперь «Руно» — разлагающийся труп, заражающий воздух. Там процветает идиотизм Рябушинского вкупе с хамским кретинизмом некоего «Тастевена» (заведующий литературным отделом), который мне сознался, после того, как я нецензурными словами изругал при нем заметку Эмпирика против Вас, что ее писал он. Тут мне и стало грустно, что Дима пишет в «Руне», где заведующий литературным] отделом (в сущности редактор) Вас ругает. Последний No «Руна» — есть уже прямо вонь, где В.Иванов кувыркается, Блок холопствует перед «Знанием», С.Маковский разводит художественное безэ, а Эмпирик Вас ругает. Теперь «Руно» всецело опирается на Блока, Иванова, Городецкого. Вероятно, вернется туда Чулков5.
Теперь строится баррикада в Москве. Есть возможность полагать, что к зиме в Москве образуется нечто устойчивое в противовес Петербургу. Дело в том, что «Весы» сейчас наиболее ходко идут, к ним прислушиваются и их начинают чтить даже московские газеты. С осени начинает функционировать наш «Кружок свободной эстетики»6, который еще будучи нелегальным (собирались в помещении «Худ[ожественного] Кружка»), успел заинтересовать культурную часть Москвы. (Это — собрание поэтов, художников, музыкантов, меценатов и т. д.). Ввиду того, что ближайшее участие в литературной секции принимают там Брюсов, Эллис, я, мы надеемся организовать из кружка клуб «Весов», привлечь газетчиков, сочувствующих «Весам» и развить наступательные действия (некоторые газеты подхватят) против Петербурга, что в связи с лекциями Брюсова, моими, Эллиса (нас публика начинает серьезно слушать, особенно Брюсова) создаст из Москвы действительную оппозицию Петербургу. Все это еще «не о том», но на безрыбье и рак — рыба. И пока еще свет истинной соборности далек от масс, хорошо по крайней мере быть рыцарями «хорошего тона»,
Зина, милая, видите, как растянулось письмо, и все о внешнем. Потому о внешнем, что в Главном я с Вами, улыбаюсь Вам, молюсь Вам, люблю Вас всех — Диму, Дмитрия Сергеевича. Пишите. Я буду отвечать. А если Вам не захочется писать, пойму. Христос с Вами, мои родные, близкие. Не оставьте меня. Молитесь за меня.
Боря.
P.S. Сережа7 был в Крыму. Он очень Вас любит. Помчался было в сторону Петербурга, но, встретив в Крыму М.Волошина, голого, в греческом хитоне и с жезлом, и проведя с ним 2 дня, пришел в негодование и омерзение от Волошина в частности и от «Иванизма» вообще.
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]Письмо не датировано, не сохранился и конверт, в котором оно отправлено. Однако сам текст позволяет с большой долей вероятности установить время его написания, а заодно — и уточнить атрибутацию писем З. Н. Гиппиус, приведенных в кн.: АЛЕКСАНДР БЛОК. НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ. «Литературное наследство», т. 92, кн. З, М., «Наука», 1982. Публикаторы располагают письма Гиппиус в хронологическом порядке, отмечая, что они являются ответами на неизвестные им письма Белого:
/…/ Спасибо за длинное письмо. С тех пор Брюсов мне писал, что вы получили от Бл[ока] письмо с отречением от мист[ического] анарх[изма]. Ну, да от непонимания это.
(с. 295)
/…/ Насчет «Петербурга» — вы глубоко правы. Я их сама ругательски ругаю, хотя Чулкова думаю бросить, пренебречь, ибо это его только рекламирует и он раздувается. Я, Боричка, ведь в таком же положении, как вы, мне тоже, хоть и не такую «философию», но хочется писать серьезно и длинно, а, вот, должна из-за каждой строки лишней торговаться в «Весах», да и то, кроме буренинских фельетонов, там ничего писать не могу. А больше негде, так что руки опускаются. /…/ О несчастном Блоке я немножко написала. Правда, в нем есть какой-то идиотизм. Слышала недавно, что он эту зиму чуть не разошелся с Любой, влюбившись в какую-то актрису, — но потом все обошлось, ибо она сама собирается в актрисы и даже брала уроки у … Мусиной-Пушкиной! Вот нашла преподавателя! Да и все там происходит в такой скверной атмосфере, что лучше не поднимать занавеса. Правда ли, Боря, что вы насчет нее более или менее успокоились? Есть ли у вас тут какие-нибудь планы действий, объяснений, — или вы поняли, что нужны серьезные события, чтобы вырвать Любу из ее несчастного milieu и переменить в ней что-то … даже если это и вообще возможно? Сам Блок — несомненно глупый человек, да и она, может быть, тоже, иначе бы давно задохнулась в этой петербургской чадности. Напишите мне о себе тут — с полной искренностью.
(с. 299)
Боря, милый, пишу вам, наконец, подлиннее, не карточку. С чувством любовного интереса, а не любопытства, хочу и жду от вас письма-рассказа о вашем объяснении с Блоком. Мне о том, что оно состоялось, — писал Брюсов. И, конечно, оно не могло не отразиться на вашей душе, которую я не хочу перестать видеть и понимать, как увидела и поняла в Париже. Ваша крепость, с какою вы не поехали на свидание с Любой летом — очень мне понравилась. Я считаю, что тогда так и надо было, — ввиду всякой возможности в будущем. Ну, словом, напишите мне все дальнейшее, как если бы мы с вами сидели на углу rue Mozart, в вашей комнате у огня. — Затем, Боричка мой хороший, еще вот что я скажу вам с великой серьезностью. Это будет коротко, искренно и ясно, — и практически-точно. В моей и нашей любви — вы сомневаться не можете. И в моей любовной проникновенности тоже. Так вот: если только вам сейчас, в эту осень и зиму, не предстоит немедленное личное, новое устроение вашей жизни, в смысле твердого, хотя бы медленного, сближения с Любой, и сближения истинного, честного, т. е. вне Блока (какой бы он ни оказался), сближения не трех, а воистину двух, — если не это, Боря, — то вам надо приехать в Париж. /…/
Правда ли, что Блок в Волохову влюблен?
Как мне не нравится «атмосфера», которую так ярко и живо передают мне письма Брюсова! Не расцвести в ней никакому истинно-благоуханному цветку!
(с. 309)
Публикуемый текст оказывается недостающим звеном, которое восстанавливает порядок всей переписки; Судя по рассказу Белого о конфликте с Блоком — в связи со статьей последнего О РЕАЛИСТАХ, он обращается к Гиппиус между 5-6 августа (дата его резкого письма к Блоку, повлекшего вызов на дуэль) и 11 августа (когда Белый извиняется, признает оскорбительность своей выходки и берет назад свои слова). При этом рассказ об отношениях с Л. Д. Блок явно вызван просьбой, содержащейся во 2-м письме Гиппиус. Ее первое и третье послания, в свою ичередь, отвечают на сообщение Белого. (Блоковское «отречение» от мистического анархизма получено Белым 10-11 августа, так что Брюсов мог сообщить о нем Гиппиус лишь позднее). Т. о., последовательность переписки, вероятно, такова: в первых числах августа (не позднее 5-го) Гиппиус обращается к Белому из Баден-Бадена (№ 2), он отвечает ей публикуемым текстом, а затем следуют ее открытка (№ 1) и — после 25 августа — более распространенное письмо (№ 3), отправленные уже из Гомбурга.
1 Активная работа в московских газетах весной и летом 1907 была вызвана не только материальными осложнениями, но и стремлением Белого к более широкой публицистической трибуне и упрочению своего социального статуса. Впоследствии, в кн. ПОЧЕМУ Я СТАЛ СИМВОЛИСТОМ…, описывая полемику с «петербуржцами», Белый отмечает «газетный характер» всех своих печатных выступлений этого периода, включая и статьи в «Весах». Появлению его на страницах московских газет в значительной мере содействовал В. Я. Брюсов, чье влияние было особенно сильным в «Голосе Москвы» и «Столичном утре».
«Новый путь» — Ежедневная политическая, общественная и литературная газета. Выходила с 15.08 по 3.11.1906 под ред. Н. Н. Евреинова. Закрыта в адм. порядке на основании ПОЛОЖЕНИЯ О ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ОХРАНЕ. Вместо нее подписчикам рассылался «Век», бывший, как и «Новый путь», одной из модификаций газ. «Жизнь», издаваемой В. М. Саблиным и выходившей в 1905-07 под различными названиями («Жизнь и свобода», «Путь», «Новый путь», «Современник» и т. д.).
«Столичное утро» — ежедневная общественно-литературная газета. Выходила на 6-8 стр. с 30.05 по 9.10.1907. Ред.-изд. С. Л. Кугульский, с № 56 — ред. В.Павлов. В конце 1907 издание приостановлено в административном порядке. «Столичное утро» выходило вместо запрещенных ранее газет «Утро» (ред. Н. Е. Попов; возобновлена с авг. 1910) и «Утро свободы» (ред. М. И. Шрейдер, А. С. Веснин, С. Л. Кугульский; выходила только один месяц — май 1907, затем была запрещена по ПОЛОЖЕНИЮ О ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ОХРАНЕ).
«Голос Москвы» — ежедневная газета, выходила с 23.12.1906 по 30. 11. 1915. Редакторы: А. И. Гучков, А. С. Белкин, Ю. В. Вульферт, П. И. Смирнов, В. Б. Гринберг и др. Издателем до лета 1907 был также А. И. Гучков, впоследствии — Московское товарищество для издания книг и газет (В. П. Рябушинский).
«Солнце» — газета с таким названием в библиографиях русской периодики начала века не обнаружена. Возможно, при выходе оно изменилось, и имеется в виду левокадетская газ. «Утро России», которая начала выходить 16 сентября 1907 и в которой активно сотрудничал Белый.
С Жоресом (1859—1914) Белый познакомился в конце 1906 в Париже, куда приехал из Мюнхена по приглашению Мережковских. Белый жил в небольшом пансионе на rue Renélagne и ежедневно встречался с Жоресом за завтраком, беседуя о событиях в России, о французской политической и культурной жизни. Познакомил Жореса с Минским, Мережковским и Философовым, стремясь вовлечь его в политическую активность русской эмигрантской колонии. Однако Жорес уклонился, отказавшись даже выступить на митинге протеста против царского деспотизма в России.
Соколов Сергей Алексеевич (псевд. С.Кречетов, 1878—1936) — юрист, поэт, литературный критик, издатель. Основал изд-во «Гриф» (1903—1914), выпускал одноименный альманах (1903—1905). Редактировал литературную часть журн. «Искусство» (янв.-авг. 1905), а после его закрытия — основал вместе с Н. П. Рябушинским журн. «Золотое руно», в котором вел литературный отдел. Из-за конфликта с Рябушинским вышел из редакции, начал выпускать собственный журн. «Перевал» (ноябрь 1906 — окт. 1907). С ноября 1907 заведовал литературным отделом газ. «Час» (выходила с 12 авг. 1907 по 29 янв. 1908; ред. В. А. Беляев, затем — А. М. Подолинский). Недолго был мужем Н. И. Петровской (1884—1928), которая затем сблизилась с Белым и Брюсовым (героиня ОГНЕННОГО АНГЕЛА).
О продаже принадлежавшей Бугаевым земли на Кавказе Белый неоднократно пишет матери в 1906—1907.
2 Блок Любовь Дмитриевна (1881—1939) — жена А. А. Блока, старшая дочь Д. И. Менделеева от второго брака (с А. И. Поповой). Посещала Высшие женские курсы, с 1908 по 1921 эпизодически играла на драматической сцене в труппе В. Э. Мейерхольда и в Петроградском театре народной комедии (под фамилиями Блок и Басаргина). Написала книгу об искусстве балета, оставила воспоминания о Блоке.
Блок познакомился с нею (не считая детских встреч) в 1898 в Боблово — усадьбе Менделеевых. 2 янв. 1903 сделал предложение, 17 авг. того же года состоялось венчание в церкви с. Тараканово вблизи Шахматова.
Запутанный роман А.Белого с Л.Д. начался летом 1905 в Шахматове, а к весне 1907 их отношения вступили в завершающую и особенно мучительную для него фазу. После бурных объяснений и переписки авг.-сент. 1906 Белый покидает Россию, уезжая сначала в Мюнхен, затем в Париж. В Москву он возвращается лишь в марте 1907. Его чувство к Л.Д. отнюдь не угасло, но теперь оно не встречает никакого отклика с ее стороны. Мучения Белого усугубляются ревностью в связи с увлечением Г.Чулковым, которое переживала Л. Д. Блок. К тому же, его личная драма с самого начала сделалась «достоянием общественности», в нее вовлечены С.Соловьев, Эллис, Мережковский, сестры Гиппиус и множество др. лиц. Все эти трагические обстоятельства служат для Белого постоянным раздражителем и фоном его полемики с Блоком, Ивановым, Чулковым, во многом определяя крайне резкий ее тон и часто личный характер.
В восьми верстах от Крюкова, в Дедове, находилось поместье А. Г. Коваленской — бабки С. М. Соловьева по материнской Линии, — где Белый часто гостил. В начале 1907 в результате пожара дедовский дом сгорел, и в мае С. М. Соловьев и А.Белый сняли небольшой домик в дер. Петровское в двух верстах от Дедова. Л. Д. Блок приехала в Шахматове 11 мая, о чем сообщала мужу в письме, отправленном из Подсолнечной.
В № 5 «Золотого руна» за 1907 А. А. Блок поместил статью О РЕАЛИСТАХ, в которой защищал М.Горького, Л.Андреева, Скитальца, С. Н. Сергеева-Ценского и др. «знаньевцев» от критики Д. В. Философова (см. статьи последнего КОНЕЦ ГОРЬКОГО, РАЗЛОЖЕНИЕ РЕАЛИЗМА и др.). 5-6 августа Белый отправляет Блоку крайне резкое письмо, обвиняя друга в штрейкбрехерстве и лицемерии и разрывая с ним отношения; в ответ получает вызов на дуэль, — если в течение десяти дней он не откажется от своих слов. 11 августа Белый извинился и взял назад свои обвинения. Дальнейшая переписка и личное 12-часовое объяснение 24-25 августа, для которого Блок приезжал в Москву, — закончились примирением. (См.: АЛЕКСАНДР БЛОК — АНДРЕЙ БЕЛЫЙ. ПЕРЕПИСКА. М., 1940, с. 192—212).
Оценка статьи О РЕАЛИСТАХ как «прошения» была вызвана, по-видимому, сближением Блока с Л.Андреевым и планами его сотрудничества в сборниках «Знание», которые Горький в начале 1907 предложил Андрееву редактировать. Этому сближению в значительной мере способствовал Г. И. Чулков, находившийся в дружеских отношениях с Андреевым со времен нижегородской ссылки и публиковавший его на страницах своего альманаха «Факелы» (№ 1, СПб, 1906). Группа «Весов» относилась к «знаньевцам» резко отрицательно и сближение с ними «петербуржцев» восприняла как окончательное предательство символизма. М. А. Кузмин отмечает 31 июля: «/…/ Блок, попав в „Знание“, прямо с ума сошел, и читая его статью в том же „Руне“, то слышишь Аничкова, то Чулкова, то, помилуй Бог, Луначарского». (Письмо к В. Ф. Нувелю. — «Литературное наследство», т. 92, кн.3, с. 291). 9 августа Д. В. Философов пишет Белому из Еаден-Бадена: «А поход против Петербурга начать следует. Ясно, что Блок и Чулков соединились с Андреевым против нас» («Литературное наследство», т. 92, кн.3, с. 292). В конце концов «объединение» так и не состоялось. Андреев поставил условием для своего редакторства привлечение в сборники новых авторов, и прежде всего Блока и Сологуба, однако Горький категорически отверг любое сотрудничество с «модернистами». 13 августа Андреев отказался от редактирования «Знания» (См.: «Литературное наследство», т. 72, с. 292).
4 В 1907 «Весы» сделались основным бастионом «москвичей» в полемике с «петербуржцами». «Золотое руно» к августу было для них потеряно и открыто выражало взгляды их противников, группировавшихся вокруг Ивановского издательства «Оры» и Чулковских «Факелов». Что же до С. А. Соколова, выпускавшего третий символистский журнал «Перевал», то его позиция определялась не так существом спора, как соображениями литературной тактики и личными пристрастиями: старой враждой с Брюсовым и новой — с Рябушинским. Какофония усугублялась еще тем, что внутри каждого лагеря также не было единства, и все участники это прекрасно сознавали.
Говоря о «почве соглашения» в «Весах», Белый имеет в виду лишь отрицательную программу — «искоренение гама модернизма». Однако движущие мотивы «искоренителей» существенно различались. Об эстетической основе дифференциации русских символистов говорилось в Предисловии. Что же касается стороны идеологической, то здесь каждый имел своего врага. Для Мережковских и Философова, стремившихся к созданию «религиозной общественности», был особенно неприемлем «откровенный социализм» Чулкова, раздражавший их уже во время работы в «Новом пути» и «Вопросах жизни» (1904—1905). Для СМ. Соловьева — попытка соединить миры Божественный и тварный, в то время как символизм рождался и строился на их трагической несовместимости. Для Эллиса — отказ от «соловьевства» и принятие в качестве ведущей стихии не красоты, а хаоса и разрушения. Для Брюсова — забвение эстетизма, как основного закона истинного и самодовлеющего искусства. Впрочем, ведя «бой по всей линии», Брюсов преследовал и более земные цели, которые он в полуиронической форме изложил в письме к отцу от 21 июня 1907: «Слишком много нас расплодилось и приходится поедать друг друга, иначе не проживешь». (Цит. по: АЛЕКСАНДР БЛОК — АНДРЕЙ БЕЛЫЙ. ПЕРЕПИСКА. М., 1940, с. ХХѴІ). Конечно, эти соображения не были единственными, но претензии Брюсова на роль вождя русского символизма, бесспорно, играли не последнюю роль в определении политики «Весов». Знаменательно, что сам он почти не принимал активного участия в полемике, оставляя ее на долю Белого, Эллиса, Гиппиус. В этом отношении интересен отзыв о нем Чулкова:
Брюсов был не только поэт: он был делец, администратор, стратег. Он деловито хозяйничал в «Весах», ловко распределял темы, ведя войну направо и налево, не брезгуя даже сомнительными сотрудниками, если у них было бойкое перо и готовность изругать всякого по властному указанию его, Валерия Яковлевича.
Георгий Чулков. ГОДЫ СТРАНСТВИЙ. Из книги воспоминаний. М., «Федерация», 1930, с. 97.
Позиция Белого была наиболее воинственной и эклектичной, а критика его направлялась на всех противников сразу. Он отрицает дионисийство Вяч. Иванова как «декаданс соборного опыта в блуд», символический театр Блока — как перевод «проблемы мистерии в идеологическую мистификацию на плацдарме театра», и, конечно, мистический анархизм Чулкова — как профанацию и опошление самого интимного опыта символистов:
В мистическом анархизме я вижу кражу интимных лозунгов. /…/Я вижу свои лозунги вывернутыми наизнанку: вместо соборности — газетный базар и расчет на рекламу; вместо сверх-индивидуализма задний ход на общность; вместо реальной символики — чувственное оплотнение символов, где знак «фаллоса» фигурирует рядом со знаком Христа; вместо революционной коммуны — запах публичного дома, сверху раздушенный духами утонченных слов /…/.
Всему этому я говорю свое негодующее «НЕТ»: это — не символизм, а — фальсификация.
/…/ Всего обиднее, что два настоящих символиста, Иванов и Блок, не только не вернули билета на мистический анархизм, но наоборот: покрывали молчаливым согласием эту неразбериху; и в своих художественных образах явно смеялись над всем, что вчера воспевали /…/.
А.Белый. ПОЧЕМУ Я СТАЛ СИМВОЛИСТОМ…
Ardis, Ann Arbor, 1982, с. 52.
Обвинение в предательстве всего, что воспевалось вчера, явно относилось к А. А. Блоку, и по существу именно Блок был «единственной тайной фигурой» ожесточенных нападок Белого на «петербуржцев».
Эллис (псевд. Льва Львовича Кобылинского, 1879—1947) — поэт, переводчик, литературный критик, близкий друг СМ. Соловьева и А.Белого, участник кружка «Аргонавтов», теоретик символизма. К активной работе в «Весах» был привлечен Брюсовым в конце 1906. Летом 1907, после возвращения Белого из Петровского, Эллис переехал к нему на квартиру, так что большинство статей обоих «полемистов» этого времени рождалось, по признанию самого Белого, в бесконечных ночных обсуждениях, «взвинчивавших до последнего предела ожесточения», — против Ивановской «башни», ереси мистического анархизма и «литературного хулиганства» Блока.
5 Речь идет о стихотворении Вяч. Иванова УЗЛЫ ЗМЕИ («Триста тридцать три соблазна, триста тридцать три обряда…») из сборника COR ARDENS (M., 1911), где Иванов использует темы индийской эротической символики. Белый видел здесь почти открытый намек на «звериное число» 666, полагая, что дионисийство уже прошло полпути от Неба до Ада.
6 Рябушинский Николай Павлович (1876—1951) — крупный капиталист, промышленник, один из известнейших меценатов начала века. Издатель журнала «Золотое руно» (М., 1906—1909). Художник-дилетант, поэт. Печатался под псевд. Н.Шинский.
Метнер Эмилий Карлович (1872—1936) — музыкальный критик (писал под псевд. Вольфинг), исследователь творчества Гете, владелец издательства «Мусагет», редактор журн. «Труды и дни». Статья Метнера называлась БОРИС БУГАЕВ ПРОТИВ МУЗЫКИ и была прислана в «Золотое руно» из Мюнхена, где автор в то время жил.
Тастевен Генрих Эдмундович (1881—1919) — литературный и художественный критик (писал под псевд. Эмпирик). С № 3 за 1907 и до закрытия «Золотого руна» (1909) — секретарь редакции. Один из организаторов турне Э.Верхарна и Ф.Маринетти в России.
Маковский Сергей Константинович (1877—1962) — художественный критик, поэт, издатель, устроитель нескольких крупных художественных выставок в 1910-х гг. Основатель и редактор журн. «Аполлон» (1909—1917). Сын художника К. Е. Маковского. Написал ряд книг мемуарного характера: СИЛУЭТЫ РУССКИХ ХУДОЖНИКОВ (Прага, 1922), ПОРТРЕТЫ СОВРЕМЕННИКОВ (Нью-Йорк, 1955), НА ПАРНАСЕ «СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА» (Мюнхен, 1962).
Чулков Георгий Иванович (1879—1939) — писатель-символист, поэт, прозаик, драматург, критик. Родился в семье чиновника, в 1898 окончил московскую гимназию, учился на медицинском факультете Московского ун-та. В 1902 арестован за связь с рабочими кружками и подготовку демонстрации. Сослан в Якутский край, через год переведен в Нижний Новгород под надзор полиции. С 1899 начал печататься в газетах, в 1904 — выпустил первый сборник стихов КРЕМНИСТЫЙ ПУТЬ. Тогда же перебирается в Петербург, становится редакционным секретарем журнала «Новый путь» (1904), затем — зав. литературным отделом сменившего его журнала «Вопросы жизни» (1905). В 1906 выпустил брошюру О МИСТИЧЕСКОМ АНАРХИЗМЕ. В 1906—1908 издал три выпуска альманаха «Факелы». Один из идеологов петербургской группы символистов.
Война с «Золотым руном» иллюстрирует еще одну сторону размежевания русских символистов, где к серьезному спору о культуре примешивались личные амбиции, соперничество, постоянная борьба за влияние в журнально-издательском мире и за место на поэтическом Парнасе. С самого возникновения «Золотого руна» (янв. 1906) Брюсов пытается направить деятельность второго символистского журнала в русло «Весов». Игра ведется с переменным успехом, но после редакционного конфликта между Рябушинским и Соколовым и ухода последнего — задача завоевания «Золотого руна» кажется вполне осуществимой. В конце 1906 Брюсов записывает в дневнике: «/…/ Соколов покинул „Золотое руно“, и это дало мне надежду ближе войти в этот журнал. С осени я стал часто бывать в редакции и „помогать советами“». (Валерий Брюсов. ДНЕВНИКИ. 1891—1910. М., 1927, с. 137). В результате этих «советов» весной 1907 «Золотое руно» покинули И. А. Бунин, Л. Н. Андреев, Б. К. Зайцев, зато на страницах журнала все чаще появляются «весовские» авторы. Однако претензии Брюсова неожиданно встретили отпор со стороны редактора-издателя. Рябушинский вполне серьезно считал себя литератором и хотел сам определять и линию журнала, и состав его авторов. После очередного скандала Брюсов отстранился от редактирования, тем более, что издатель предложил А.Белому занять освободившееся после ухода Соколова место заведующего литературным отделом. По совету Брюсова, Белый поставил ультиматум: Рябушинский должен отказаться от всякого вмешательства в литературную тактику журнала, предоставить Брюсову право veto на подбор сотрудников, а Белому — право бесконтрольного определения содержания литературного отдела. Самому Рябушинскому отводилась роль мецената, который «должен гордиться тем, что финансирует журнал». Естественно, ультиматум встретил отказ, а «Золотое руно» начало поиски других союзников. Г. Э. Тастевен, ставший с апреля 1907 редакционным секретарем, предложил Рябушинскому обратиться к «петербуржцам». Тастевен сочувствовал мистическому анархизму Чулкова и Иванова, преклонялся перед Блоком и хотел превратить «Руно» в «идейный центр нового искусства». Рябушинский согласился, и с № 4 литературные обозрения в журнале начал вести А.Блок (это и послужило Белому мотивом для обвинения друга в штрейкбрехерстве). Следующий выпуск уже полностью определил новую линию «Золотого руна». Кроме статьи Блока О РЕАЛИСТАХ, в нем появился резкий отклик самого Тастевена (под псевд. Эмпирик) О КУЛЬТУРЕ КРИТИКИ. (По поводу статей Антона Крайнего и Товарища Германа), — в котором автор защищал Л.Андреева и М.Горького от нападок З.Гиппиус в «Весах» (Антон Крайний и Тов. Герман — ее псевдонимы). Здесь же была напечатана статья Вяч. Иванова О ВЕСЕЛОМ РЕМЕСЛЕ И УМНОМ ВЕСЕЛИИ — с призывом выйти за пределы наносной поэтической речи — к народному языку (один из принципов, выдвинутых «петербуржцами»). В довершение всего Э. К. Метнер поместил ответ на статью Белого ПРОТИВ МУЗЫКИ, в котором ловил его на элементарной безграмотности и поспешности суждений (статья подписана псевд. Вольфинг). Белый ответил письмом в редакцию, которое Рябушинский отказался напечатать. Тогда взбешенный Белый поместил его в «Перевале», а все «весовцы» — Мережковский, Брюсов, Гиппиус, Белый, Балтрушайтис, Кузмин и Ликиар-допуло — демонстративно вышли из «Золотого руна», поместив заявление об этом в «Столичном утре» (за 21 авг. 1907) и в других газетах. Все это лишь ускорило переход журнала к «петербуржцам». Тастевен с согласия Рябушинского предложил Чулкову войти в редакцию, тот принял приглашение. Т. о., к сентябрю в качестве сотрудников в «Золотое руно» пришли все лидеры петербургской группы — Блок, Иванов, Чулков, С.Городецкий, — а вместе с ними вернулись и старые авторы, «изгнанные» Брюсовым: Зайцев, Бунин, Андреев. Это дало повод Белому заявить: «Борьба с петербуржцами переместилась в Москву, став борьбою „Весов“ и „Руна“». (А.Белый. МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ, с. 247). Из «весовцев» в «Руне» остался лишь Д. В. Философов, поместивший в № 6 журнала свою статью ИСКУССТВО И ГОСУДАРСТВО.
7 Общество свободной эстетики (вначале Кружок) — литературно-художественное объединение, существовавшее в Москве в 1906—1917. Состояло из литераторов, музыкантов и людей свободных профессий модернистской ориентации. Литературно-художественный кружок, просуществовавший до 1917, в те годы помещался в особняке Востряковых на Б. Димитровке. Председателем его вначале был психиатр Баженов, затем С. А. Соколов. В 1907 в Кружке выступали: Е. Н. Трубецкой, Б,А. Кистяковский, Л. М. Лопатин, С. А. Котляревский, Ю. А. Айхен-вальд, Э. К. Метнер и др.
8 Соловьев Сергей Михайлович (1885—1942) — троюродный брат А. А. Блока, сын педагога и переводчика М. С. Соловьева и племянник философа B.C. Соловьева. Мать его — О. М. Соловьева (урожд. Ковален-ская) приходилась двоюродной сестрой матери А. А. Блока. Поэт, переводчик, филолог, теоретик символизма. Ближайший друг Белого, участник кружка «Аргонавтов». Выпустил несколько поэтических сборников, написал биографию B.C. Соловьева, редактировал издание его стихотворного наследия. Переводил Эсхила, Софокла, Вергилия, Сенеку, Шекспира, Мицкевича. Активный член Религиозно-философского общества им. Владимира Соловьева, впоследствии принял сан священника, в начале 20-х гг. перешел в католичество.
- ↑ Статья Белого о ТОЛСТОМ И ДОСТОЕВСКОМ появилась в № 1 «Нового пути» за 1903 г.
- ↑ Андрей Белый. ПОЧЕМУ Я СТАЛ СИМВОЛИСТОМ… Ardis, Ann Arbor, 1982, с. 49-50.
- ↑ Николай Бердяев. САМОПОЗНАНИЕ. (Опыт философской автобиографии). Париж, YMCA-Press, 1949, с. 152.
- ↑ Андрей Белый. ПОЧЕМУ Я СТАЛ СИМВОЛИСТОМ…, с. 50.
- ↑ Георгий Чулков. ГОДЫ СТРАНСТВИЙ. Из книги воспоминаний. М., «Федерация», 1930, с. 85-86.
- ↑ А.Белый. МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ. Изд. писателей в Ленинграде, 1934, с. 197-198.
- ↑ А.Белый. МЕЖДУ ДВУХ РЕВОЛЮЦИЙ, с. 217.