Письмо к С. из Готенбурга (Батюшков)
Исполняю мое обещание, любезный друг, и пишу к тебе из Готенбурга. После благополучного плавания прибыл я вчерашний день на пакет-боте Альбионе, здоров и весел, но в большой усталости от морского утомительного переезда. Усталость не помешает расказывать мои похождения. Садись и слушай. Оставя тебя посреди вихря Лондонского, я сел с великим Рафаэлом в Фиакр и в беспокойстве доехал до почтового двора, боясь, чтобы карета под надписью в Гаричь не ускакала без меня в урочное время. К счастью, она была еще на дворе и около неё рой почтовых служителей, ожидающих почтенных путешественников. Дверцы отворены: я пожал руку у твоего Итальянца, громкого именем, но смиренного знанием, и, со всей возможной важностью, занял первое место: ибо я первый вошел в карету. Другие спутники мои (заплатившие за проезд дешевле), уселись на крышке, на козлах, распустили огромные зонтики и начали, по обыкновению всех земель, бранить кучера, который медлил ударить бичем и спокойно допивал кружку пива, разговаривая со служанкою трактира. Между тем, как с кровли каретной сыпались готдемы на кучера, дверцы отворились: двое мужчин сели возле меня и колымага тронулась. К счастью то были Немцы из Гамбурга, люди приветливые и добрые. Мы не успели выехать из предместий Лондона и карета остановилась: в нее вошел новый спутник. В последствии я узнал, что товарищ наш был родом Швед, a промыслом -- глупец; но оригинал удивительной, о котором я, в качестве историка, буду говорить в надлежащее время. Теперь я на большой дороге, прощаюсь с Лондоном, которого, может быть, не увижу в другой раз... Летим по гладкой дороге, между великолепных лип и дубов -- Лондон исчезает в туманах. В Колчестер, знаменитый устрицами, прибыли мы в глухую полночь, a в Гаричь на рассвете. В гостинице толстого Буля ожидал нас завтрак. Товарищи мои: Швед, два Гамбургца, несколько Англичан и Шотландцев, все в глубоком молчании и с важностью чудесною пили чай и поглядывали на море, в ожидании попутного ветра. Таможенные приставы ожидали нас. Окончa все дела с ними, честная компания возвратилась к Булю. В большой зале ожидали нас новые товарищи, которые, узнав, что я Руской, дружелюбно жали мою руку и предложили пить за здравие Императора. Портвейн и Херес переходили из рук в руки и под вечер я был красен, как Майской день; но всё в глубоком молчании. Товарищи мои пили с такою важностью, о которой мы, жители матерой земли, не имем понятия. Нас было более двенадцати, со всех четырех концев света, и все, казалось мне, люди хорошо воспитанные, все кроме Шведа. Он час отчасу более отличался, желая играть роль Жентельмана и коверкая Английский язык немилосердным образом... Англичане улыбались, пожимали плечами и пили за его здоровье. Ветер был противный и мы остались ночевать в Гариче. На другой день поутру, Шотландец, товарищ мой из Лондона, высокой и статный молодой человек, вошел в мою спальню и ласковым образом на каком-то языке (который Англичане называют Французским) предложил мне идти в церковь. День был воскресной и народ толпился на паперти. Двери храма отворились; мы вошли с толпою.
Простота служения, умиление, с которым все молились в молчании, изредка прерываемом или протяжным пением или важными звуками органа, сделали в душе моей впечатление глубокое и сладостное. Спокойные ангельские лица женщин, белые одежды их, локоны, распущенные в милой небрежности; рой прелестных детей, соединяющих юные голоса свои с дрожащим голосом старцев, древних мореходцев, поседевших на бурной стихии, окружающей Гаричь: всё вместе образовало картину великолепную, и никогда религия и священные обряды её не казались мне столь пленительными! Самая Церковь на берегу моря, в пристани, откуда столько путешественников пускается в края отдаленные мира и имеет нужду в промысле Небесном, сей храм с готическою кровлею, с гербами, с простою кафедрою, на которой почтенный старец изъясняет простыми словами глубокой смысл Евангелия; сей самый храм имеет нечто особенное, нечто пленительное. Около двух часов я просидел с моим Шотландцем; он молился с большим усердием, скажу более, с набожностью. Примеру его следовали все молодые люди и граждане мирные и воины. Так, милый друг, земля, в которой всё процветает, земля, так сказать, заваленная богатствами всего мира, иначе не может поддержать себя, как совершенным почитанием нравов, законов гражданских и Божественных. На них-то основана свобода и благоденствие нового Карфагена, сего чудесного острова, где роскошь и простота, власть Короля и гражданина в вечной борьбе и потому в совершенством равновесии. Это смешение простоты и роскоши меня поразило всего более в отечестве Елисаветы и Адиссона. -- В сей день незабвенный для моего сердца, один из путешественников, узнав, что я Руской, пригласил меня прогуливаться. Мы бродили по берегу морскому посреди благовонных пажитей и лесов, осеняющих окрестности Гарича. Толпы счастливых поселян в праздничных платьях прогуливались вдоль по дороге, или отдыхали на траве. Сквозь густую зелень орешника и древних вязов выглядывали миловидные хижины приморских жителей и солнце вечернее освещало картину великолепную. Меня всё занимало, всё пленяло. Я пожирал глазами Англию и желал запечатлеть в памяти все предметы, меня окружающие. Сидя на камне с добрым Англичанином -- такие открытые и добрые физиогномии редко встречаются -- сидя с ними в дружественной беседе, мы забыли, что время летело и солнце садилось. Он прощался на-долго с милым отечеством и говорил о нём с восхищением, с радостными слезами. Как не любить такой земли, повторял он, указывая на пленительные окрестности. Здесь я покидаю жену, детей, родственников и друзей. Британец пожал крепко мою руку и мы возвратились в гостиницу.
Слуга извещает нас, что попутный ветер позволяет судам выходить из гавани. Я затрепетал от радости. Прощаясь с товарищами, расплачиваясь с услужливым хозяином, сажусь в лодку и с нее на желанный пакет-бот Альбион, к Капитану Маию. Со мною два посажира: проказник Швед и какой-то богатый Еврей из Лондона, великий щеголь и краснобай. Море заструилось; выходим из порта. Но ветер долго принуждает нас плавать около берегов Графства Суфолк, которого маяков мы не теряем из виду во всю ночь. Признаюсь тебе, положение мое было не завидно: жить несколько дней с незнаемыми лицами, иметь в виду морскую болезнь! Что делать: надобно покориться судьбе. Я сел на палубу и любовался сереброчешуйчашым морем, которое едва колебалось и отражало то маяки, то лучи месяца, восходящего из-за берегов Британии. Между тем Еврей расказывал повести, Швед болтал о Ковенгартских прелестницах, о портных, о лошадях и о Норвегии, которую Парламент отдает Принцу. Поздно возвратился я в каюту и спал мертвым сном, поруча себя Нептуну, Наядам, Борею и Зефиру, Кастору и Поллуксу, покровителям странников и Венере, которая родилась из пены морской, как известно всякому. По утру проснулся cъ головною болью; к вечеру стало хуже: я страдал. Ветер был противный и ночь ужасная. Парусы хлопали, снасти трещали, волны плескали на палубу и заботливый капитан беспрестанно повторял любимую поговорку: бедный Иорик! бедный Иорик! На четвертый день свежий попутный ветер надувал паруса, и мои болезнь миновалась. Всё ожило. Матросы пели, Капитан шутил с Евреем, но Швед час от-часу становился несноснее и скучнее. Где укрыться от него? Я узнал в последствии, что он сын богатого купца, родом из Штокгольма, был послан в Лондон учиться коммерции, наделал там долгов и возвращается pian pianino в свое отечество. Его дурной Немецкой и Французской выговор приводили меня в отчаяние. При каждом движении судна он бледнел. То ему казалось, что Капитан выпил лишнюю рюмку, то компас не верен, то паруса не на месте, и то не так, и это худо. Потом расказы о Гайд-парке, о бирже, о Платоне, о Велллигтоне; там описание сокровищ отца его, и всё, и всё, чего мне слушать не хотелось! То он давал советы Капитану, который отвечал ему готдемом, то он удил рыбу, которая не шла на уду, то он видел кита в море, мышь на палубе или синичку на воздухе. Он всем наскучил, и человеколюбивый Еврей предложил нам бросить его в море, как безбожника Диагора, на съедение морским чудовищам.
Но какие часы я проводил на палубе в сладостном очаровании, читая Гомера и Тасса, верных спутников воина! Часто, покидая книгу, я любовался открытым морем. Как прелестны сии необозримые, бесконечные волны! Какое неизъяснимое чувство родилось в глубине души моей! Как я дышал свободно! Как взоры и воображение мое летали с одного конца горизонта на другой! На земле повсюду преграды: здесь ничего не останавливает мечтателя, и все тайные надежды души расширяются посреди безбрежной влаги.
Fuggite son le terre e i lidi tutti!
De Ponda il Ciel, del Ciel l'onda e confine!
В седьмой день благополучного плавания восходящее солнце настало меня у мачты. Восточный ветер освежал лице мое и развевал волосы. Никогда море не являлось мне в великолепнейшемь виде. Более тридцати судов колебалось на лазоревой влаге: иные шли в Росток, другие в Англию: иные подобно пирамидам казались неподвижными, другие, распустя паруса, как лебеди тянулись длинною стаею и исчезали в отдалении. Наконец мы заметили в море одну неподвижную точку: высоты Мастранда; и я приветствовал родину Густава и Карла. Волны становились час отчасу тише и тише, изгладились и я yвидел новую торжественную картину: совершенное спокойствие, глубокой сон бурной стихии. Солнце казалось в зените своем, осыпало сиянием гладкую синеву. К несчастью долго ничем наслаждаться не можно. Тишина в море утомительнее бури для мореплавателя. Я пожелал ветра и сказал Капитану:
-- Tu che condutti
M'hai in questo mar, che non hafine,
Di, s'altri mai qui guinse, e se più avance,
Nel mondo, ove corriamo, have abitante?...
Он отвечал мне на грубом Английском языке, который в устах мореходцев еще грубее становился, и божественные стихи любовника Элеоноры без ответа исчезли в воздухе:
Быть может, их Фетида
Услышала на дне,
И, лотосом венчанны,
Станицы Нереид
В серебряных пещерах
Склонили жадный слух
И сладостно вздохнули,
На урны преклонясь
Лилейною рукою;
Их перси взволновались
Под тонкой пеленой...
И море заструилось,
И волны поднялись!
Свежий ветр начал надувать паруса. Мы приближались к утесам Готическим. Ты помнишь гавань Готенбургскую и, может быть, подобно мне, с нетерпением проходил мимо Архипелага, скал и утесов, живописных издали, но утомительных для мореплавателя. Наконец мы в Готенбурге, в новой Англии, по словам Арндта. С рассветом являются к нам таможенные приставы, которые позволяют нам вступить на берег Шведской. Капитан Маий со мною прощается и желает счастливого пути в Россию. Швед спешит в город и забывает второпях свои чемоданы. Честный Еврей подает мне руку, и мы шествуем с нашими пожитками в гостиницу Зегерлинга, откуда я пишу к тебе сии строки дрожащею рукою. Письменный столик шатается, пол подо мною колеблется; столь сильно впечатление морской качки, что и здесь на сухом пути оно не исчезает.
Отдохнув не много, иду справляться, нет ли корабля в Петербург; в противном случае принужден буду ехать в Штокгольм. К несчастью, вчера был день воскресной и все банкиры и маклеры за городом в увеселительных домах своих. Что делать? Бродить по городу, который показался мне и мал и беден, вопреки Арндту. Не мудрено: я из Англии! За воротами Готенбургскими есть липовая аллея: единственное гулянье. Я прошел по ней несколько раз с печальным чувством. Липы Шведские так тощи и худы в сравнении с липами Британии! Холодными глазами смотрел я на окрестности Готенбурга, довольно живописные, на купцев и конторщиков, которые со всею возможною важностью прогуливают себя, свои Английские фраки, жен, дочерей и скуку. Женщины не блистают красотою и странный наряд их не привлекателен.
На городовой площади собираются Офицеры к параду. Народ с большим удовольствием смотрел на развод солдат в круглых шляпах.... Ввечеру парад церковный, обряд искони установленный. -- Войско становится в строй и поет Псалмы и Священные Гимны: Офицеры читают молитвы. Так ведется в Шведской армии со времен Густава Адольфа, набожного Рыцаря и Короля властолюбивого.
И так, милый друг, я снова на берегах Швеции,
В земле туманов и дождей,
Где древле Скандинавы
Любили честь, простые нравы,
Вино, войну и звук мечей.
От сих пещер и скал высоких,
Смеясь волнам морей глубоких,
Они на бренных челноках
Несли врагам и казнь и страх,
Здесь жертвы страшные свершалися Одену,
Здесь кровью пленников багрились олтари;
Но в нравах я нашел большую перемену...
Эта земля не пленительна. Сладости Капуи или Парижа здесь неизвестны. В ней ничего нет приятного, кроме живописных гор и воспоминаний.
Прости, милый товарищ! Тебе не должно роптать на судьбу: ты в земле красоты и здравого смысла; ты счастлив. Но я не завидую тебе, возвращаясь на дикой север: я увижу родину и несколько друзей, о коих могу сказать с Вольтером:
Je les regretterais à la table des Dieux.