Письмо к издателям Вестника
[править]Благосклонность, с которой вы обещали помещать в вашем Вестнике отечественные анекдоты, изображающие добродетели наших сограждан, старающихся человеколюбивыми своими поступками заслужить подражание современников, от потомства же нелестную похвалу, побудила меня представить вам пример редкой добродетели, тем более достойной уважения, что, соделана втайне, мне лишь только одному пред сим известна, скрывалась поныне под завесою скромности, с тем, как кажется, дабы появится ныне во всем блеске красоты и величия.
Сумского гусарского полку полковник и кавалер, Циприян Анатольевич барон Крейц, известный уже публике по великодушному тайному пособию, другой год тому назад оказанному одному из благородных сограждан его, открывшему, невзирая на его скромность, имя столь почтенного добродетеля, достоин того, дабы увековечить память добродетели сего друга человечества справедливыми похвалами пред публикой за новый опыт его человеколюбия. — Не лесть, но истинная и беспристрастная дружба моя к нему руководствует в сем случае моим пером. Не только его, но и всех, кто поступает по движению чувствительного своего сердца, я желал бы прославить: они достойны всех жертв моего к ним благоговения.
Еще в феврале месяце достойный сей офицер, ехав единожды, по должности своей, из слободы Жегайловки, где квартирует он со своим эскадроном, в штаб-квартиру, состоящую в Сумах, сопровождаемый майором того же полку, Федором Сергеевичем Дуровым, человеком, равно почитаемым в круге благомыслящих за его прекрасное сердце, сбился с дороги в темную ночь посреди дремучего леса. К счастью, они увидели издали бледный свет и приближаясь к нему, нашли, при подошве горы, в чаще леса, обветшалую храмину, а в ней живущего в уединении, как после того узнали, отставного офицера, майора Чемоданова, который, испытав все превратности своенравного счастья и, быв обнесен несправедливо, оставленный самыми друзьями, удалился туда, дабы посвятить себя единственно философии, как единой утешительнице несчастных, и чрез то избегнуть будущих злого рока ударов.
Уединенный любомудрец угостил странников по возможности своего состояния. Любопытство сострадательного барона было велико знать, по какому случаю заслуженный офицер, украшенный знаками отличия, оказавший храбрость свою в четырех бывших войнах, предпочел всему глухую пустыню. Скромность хозяина не могла никак удовлетворить желание чувствительного барона, однако не оставила его стремления быть полезным забытому всеми. — Препятствие сие тем более воспламенило добродетельное сердце сего филантропа. Он после того всевозможных искал средств, дабы узнать подробно о приключениях сего офицера, заставивших его оставить людей и, уведомясь случайно о сем от одного из сослуживцев его, написал тотчас к министру внутренних дел безымянное письмо, которое, по дружбе своей ко мне, он мне прочитал, с тем однако, дабы я хранил втайне сей его поступок, который верно был бы сохранен мной, если бы выше-упомянутый майор Дуров об оном умолчал: потому что ж удержать меня ныне может от уведомления о сем публики?
Достойный благотворного Александрова царствования министр, сей прямо добродетельный муж, чувствующий и доверенностью своей у престола кротости облегчающий страдания несчастных, доложил о сем человеколюбивому нашему Титу. Беспримерный в благотворении государь высочайше повелеть соизволил графу Ливену, спросить уединенного пустынника, какой награды он желает за претерпенные им страдания. О сем человеколюбивом запросе узнал я от исправника Ахтырского уезда, г-на Ольховича, доставившего г-ну Чемоданову оное письмо, которое было причиной узнания здешней округи об укрывшемся от общества людей, гонимом судьбой, вышереченном офицере. Здесь я себе представляю сего любомудрца изумление и радостное восхищение, когда он, сверх всего своего чаянья, получил письмо графа Ливена, объявляющего ему монаршее благоволение. Что тогда подумал уединенный пустынник? Он верно со слезами вещал к себе: какое благодетельное существо представило меня гению человеколюбия? Какой смертный, одаренный столь нежными чувствами, открыл страдания мои божеству, обитающему на земле, исцеляющему недуги горестного сердца — божеству, четвертый уже год осеняющему своею благостью, милосердием и человеколюбием миллионы народов? Это был первый луч надежды, блеснувший над ее хижиной, покрытою доселе мраком безнадежной неизвестности.
Но таковое восхищение его сколь ни было велико, могло ли сравниться с сим восторгом, которым вся здешняя округа объята была, и ныне еще восхищается, узнав о получении на сих днях вторичного г. Чемодановым письма от графа Ливена, в котором он уведомляет его о высокомонаршей милости, определившей достаточное на всю жизнь его содержание! Тут перо мое останавливается. — Я не в силах описать чувствований, коими преисполнена душа моя. Кому принесть я должен в жертву все чувства моего сердца, мою признательность, удивление, благоговение, мой восторг, взирая на все сии существа столь добродетельные, столь благотворительные? Кто первым был орудием нового счастья человека, в глухом уединении не имевшего почти никакой надежды в поправлении несчастной доли своей? Кто первый дружелюбной рукой отверз дверь пустынной его хижины, и представил обществу покрытого ранами и знаками отличия ратника, умом просвещенного и добродетельного душой?
Барон! друг несчастных! друг сердца моего! прими пред лицом всей публики, прежде сего еще почитавшей тебя, прими нелицемерную мою признательность! Ты забываешь о себе; ты сам довольно гоним судьбой… твоя собственная добродетель страждет… от зависти; и ты, презрев собственную твою пользу, занимаешься только благом страждущего, равно добродетельного, который отныне почитать тебя будет своим благодетелем. Какое счастье для смертного, благотворить подобному себе!…
Какого достоин почтения, какой славы сей вельможа, украшенный всеми дарами счастья, но не гордящийся ими, напротив того, почитающий сам своего вельможества удобным орудием к покровительствованнию угнетенных, ко вспомоществованию всех к нему притекающих! Достойный министр! Столь завидна участь твоя! Ты одарен нежным, сострадательным сердцем; предстоишь пред источником щедрот, откуда почерпаешь оные не для себя, но для одержанных недугами горести, бедности, печали и отчаяния. Сколь велика добродетель твоя! Ты внял гласу безызвестного друга человечества; ты представил мольбы его о страждущем человеколюбивейшему из монархов. Вельможи мира сего! Учитесь; се вам образец добродетели! Се вам пример, как должны вы, будучи возвышены, приближаться к воплю страждущих!
Взирая на исполинские успехи человеколюбия, производящие по всей пространной империи существа, наклонные к стремительному желанию творить взаимно себе добро, не должны ли мы благословить тот день, в который ясное солнце благости и милосердия озарило нас? Отдаленнейшие веки завидовать будут нашему благоденствию, коим мы наслаждаемся под сенью мирного ангела человеколюбия. Да укажут мне несчастных, о коих страданиях узнав, сей нежный отец народа не поспешил бы вдруг к облегчению горестной их судьбы!
Сколь желательно было бы, чтоб составлен был журнал человеколюбия, в котором помещать должны бы издатели оного благотворительные поступки наших сограждан. … Их число довольно велико. — Но кто их к благотворению побуждает? Кто оживляет чувства сострадательного их сердца? Благое божество, управляющее и покровительствующее Россию.
Г. С.
1804 года, июля 10 дня.
Письмо к издателям Вестника [Европы]: [О благород. поступке полк. Сум. гусар. полка барона К. А. Крейца] / Ив… Зол…цкий // Вестн. Европы. — 1804. — Ч. 16, N 14. — С. 125-132.