Осоргин М. А. Воспоминания. Повесть о сестре
Воронеж: Изд-во Воронежск. ун-та, 1992.
Рано или поздно придется начать большую книгу воспоминаний1. Для этого нужно окончательно убедиться, что будущего не существует и что есть серьезный риск опоздать и не дописать двенадцатого тома. И еще для этого необходимо чрезвычайно удобное кресло, не слишком мягкое, но и не очень твердое, чтобы не усыплять памяти, но и не придавать событиям и людям не принадлежавшего им значения. Нужно, вероятно, и еще многое, чего сейчас нет ни в душе, ни в жизненной обстановке: полное умиротворение, сравнительное довольство и партнер для шахматной партии по вечерам. И еще — забыл! — будет нужен самоотверженный и все равно близкий к гибели издатель.
Предисловия к книгам обычно пишутся позже основного текста, когда страницы подсчитаны, перенумерованы и переплетены в цветную обложку с криво написанным авторской рукой заголовком: «Дела и дни», «Мои встречи» или «Что видел я на жизненном пути», — хотя последнее слишком длинно. Но меня соблазняет именно предисловие, ради которого я готов написать будущие двенадцать томов. Не в пример прочим предисловиям, мое будет без малейшего налета печали, бодрым и радостно приемлющим все этапы жизни и. все события. Сейчас я набрасываю план такого редкостного по тону предисловия.
И как оно может не быть радостным, когда я видел большой мир и жил в его истории! Это началось в русской провинции, где зарождалось и выстаивалось все, что было в нашей жизни и истории поистине замечательного. В столицы привозился иностранный башмак, не по мерке и не по подъему, а в губерниях и уездах плелись лапти и шились яловые сапоги крепости необычайной и как раз по ноге любому. Именно здесь производилось национальное приспособление заграничных идей. В русских сказках иногда солдат ездит на санях в Париж на предмет обольщения королевской дочери, но обычно потом ее бросает и подыскивает себе Матрену помягче и поскладнее. Все здоровое и цельное в нашей литературе глубоко провинциально: Гоголь, Толстой, даже Пушкин, такой же ненастоящий петербуржец, как и ненастоящий арап. Русская культура, это — Звенигород, Волга, Урал и Сибирь, с небольшой примесью южных кавунов. И вот в детстве я много раз видал ледоход на Каме, пограничный столб «Европа — Азия», беглых арестантов в безграничных хвойных лесах, выгонку дегтя и пихтового масла, — и это было залогом жизненного счастья. На большой реке у меня была совсем крохотная плоскодонка, и десяти лет, в столько же минут, с одним кормовым веслом я пересекал полутораверстную ширину реки, чтобы высадиться на том берегу, где было много ядовитых змей и начиналось неизвестное. Можно ли после этого бояться пространств, людей и революций?
Затем появилась архитектура: Василий Блаженный, Университет на Моховой, приземистые особнячки на Сивцевом Вражке. Нужно непременно пройти через уважение к прошлому и к науке, чтобы оценить настоящее и природу. Очаровательно знать, что по римскому гражданскому праву собственнику земли принадлежал и столб воздуха над его участком! Когда таких знаний накопилось достаточно для диплома и был построен из них карточный домик, — мы решили его разрушить, чтобы выстроить огромный замок, прочный и вечный. До сих пор не могу понять, зачем нам понадобилось создавать именно вечное земное блаженство и, притом, непременно для всех, за исключением самих себя, потому что собой нужно было пожертвовать, — в этом вся красота подвига! Но все-таки радостно и приятно, что на меньшее мы не соглашались. Попутно с выполнением этой высокой задачи мы не забывали, что в жизни весна бывает только раз, и успевали общественное соединять с личным. Это кончилось прекрасным бунтом, за которым, к счастью для нас, не последовало победы: иначе мы, победители, превратились бы в жестоких чиновников нового режима совершенной свободы, как это позже случилось с другими. И тогда об этих днях не пришлось бы вспоминать, как о счастливейших. Одним словом — девятьсот пятый год.
Дальше, из ласковой нянюшки, жизнь делается заботливой и просвещенной воспитательницей, — недаром в представлении хорошего русского человека, и не только интеллигента, тюрьма не позорит, а возвышает достоинство личности. Она способствует выработке цельного миросозерцания, она уничтожает вреднейшую иллюзию совместимости права и свободы, она закаляет в разумной личности здоровый и бодрый скептицизм, без которого нельзя прожить жизнь оптимистом. Тюрьмам при двух режимах я обязан тем, что никогда не позволял себе одному из них отдавать предпочтение перед другим, не украшал прошлого розами прощения н забвения и не оказывал настоящему незаслуженного им признания.
Потом распахнулся мир, сначала показавшийся необычайно обширным. Этому ошибочному представлению, впрочем, простительному, способствует разнообразие архитектурных стилей и иноземных языков; должно пройти некоторое время, пока глаз привыкнет мудро путать готику с ренессансом и Колизей с недавно разрушенной церковкой, а ухо — носовую певучесть Франции с. ужасным английским говором. Затем огромность мира постепенно суживается до размера вечернего выпуска политической газеты, одинакового на всех языках; и только иногда какой-нибудь непонятный Парагвай поражает своим полным несходством с непонятным Уругваем.
И все-таки должен признать, что это большое счастье — перевидать много стран и множество людей, как мне довелось увидать их еще до великой войны и победной русской революции. Смею уверить, что даже в Европе много очень красивых местностей, северных и южных, в частности, норвежские фьерды и два залива: Каторский и Неаполитанский; но я не хотел бы обижать ни Шварцвальда, ни Тироля, ни Савойи, ни болгарских розовых долин.
Что касается людей, то счастливые обстоятельства (как все складывалось счастливо в моей жизни) помогли мне перевидать и узнать в личных встречах и беседах множество самых замечательных, особенно в годы разъездного газетного корреспондентства2: королей, министров, парламентариев, послов, главнокомандующих, ученых и вождей повстанцев. Но я не встретил никого замечательнее одной старухи, с которой беседовал в горах восточной итальянской Ривьеры. Ей было за восемьдесят лет, и она всю жизнь прожила в своем крохотном горном местечке и ни разу не удосужилась побывать в Генуе, до которой всего тридцать километров и в последние годы ходит автобус. Старуха угостила меня вином собственного виноградника, и мы обстоятельно поговорили, наблюдая, как бесстрашно солнце погружается в море. Я не мог сообщить ей ничего любопытного, она же, с итальянской словоохотливостью и откровенностью, поведала мне, что жизнь прожила прекрасно, полезно и очень счастливо и что хотела бы прожить еще столько же.
Из времен последующих — возвращение на родину через шесть воюющих и нейтральных стран — в памяти моей, особенно ярко запечатлелись два выражения: французское, имевшееся и на других языках, «taisez — vous, méfiez — vous», висевшее в трамвайных вагонах, и русское — «темная безответственная сила», намекавшее на диктатуру мужика с окладистой бородой и белыми глазами. Печальный Париж, уверенный Лондон и благоденствовавшие северные страны как-то позабылись, — а вот это помнится. «Méfiez — vous» стало всеобщим благородным лозунгом вперед на двадцать лет, а «темная безответственная сила» так и осталась жить в разных образах по разным странам.
За десять лет привыкнув к деловому укладу европейской жизни, даже в военное время, и, в особенности, к «taisez — vous», я был вначале оглушен российским многоглаголаньем, впрочем, только в двух наших столицах. Даже вспомнить страшно, сколько слов извергалось в стране равнинной, не украшенной водопадами. По-видимому, правы некоторые историки, полагающие, что именно эта болезнь явилась причиной неисполнения некоторых надежд предшествовавшего периода. Но когда, испугавшись столиц, я совершил первую после долгого отсутствия поездку по провинциальной России, по самой любимой — Ярославль, Вологда, Вятка, Пермь, Уфа, Самара, Казань, Нижний, — и по самой настоящей, — вот тут впервые я был счастлив понять самое главное, что с той поры н до настоящего времени отличает Россию от остального мира: ее народу смертельно и раз навсегда надоело все, что до той поры с ним было. Надоело все, и надоели все, и враги, и благодетели: толкучка идей, патриотические речи, грабеж, популярные брошюры по сельскому хозяйству, законы, беззаконие, тьма, просвещение, безбожие и мощи угодников, — одним словом, все сразу и раз навсегда. Так надоедают слепни в жару и мухи осенью, — но положительной политической программы на таком настроении никак не построишь. Поэтому было крайне любопытно увидать, чем это окончится, и мы, конечно, увидали. Многие таким концом недовольны, мне же он представляется разумным и, главное, естественным: начинать лучше с самого начала, а не с сомнительной середины. Впрочем, здесь уж вопрос личных опенок и веры в будущее, с которой, как сказано в первых строках предисловия, я не расстался.
Последние шесть томов воспоминаний, поскольку материал не исчерпан в другой форме, можно посвятить 18-му и 19-му годам, — годам смерти одного и рождения другого человека; дальнейшее — развитие быта, хотя оно почему-то и называется революционным. Но революция кончилась, пора подготовлять новую. Что касается до нового периода жизни заграничной, также почти десятилетнего, то для него достаточно в книге полстранички.
Таков приблизительно план книги воспоминаний, то есть не самой книги, а предисловия к ней, в котором нужно же отметить основные этапы. К тому же еще неизвестно, будет ли самая книга написана. Дух умиротворения придаст изложению событий оттенок благополучия и счастья.
Мир вообще прекрасен, и в его статике, и в его полете в тартарары. Но в тартарары летит только временное, заменяясь таким же временным и непрочным. Большая удача, когда человеку довелось принять личное участие в полете. — описания не могут передать всей силы впечатлений. Поэтому нет смысла ни проклинать прошлое, ни мечтать о его возврате, и нельзя не радоваться, что родился именно в таком-то году, а не двадцатью годами раньше или позже. С другой стороны, я вполне понимаю и старуху, никогда не бывавшую в Генуе, так как может ли быть кругозор обширнее и чудеснее, чем вид с горы на море? Морщинок воды, внизу принимаемых за огромные волны, совсем не видно, а лазурь Средиземного моря несказуемо прекрасна! Труден выбор между этими двумя отношениями к жизни, людям и событиям, и я предпочел бы, живя на горе, иногда спускаться в Геную в шумный рыночный день, чтобы нагуляться там до головной боли и надолго закаяться. Именно так, по собственному побуждению и при любезной помощи со стороны, и пришлось жить, накапливая воспоминания для еще не начатой книги.
А впрочем, стоит ли писать самую книгу воспоминаний? Не лучше ли ограничиться предисловием или даже планом предисловия?
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]Мемуарные произведения М. А. Осоргина печатаются по текстам, впервые опубликованным на страницах парижской ежедневной газеты «Последние новости». Материалы, любезно предоставленные в ксерокопиях и перепечатках Т. А. Осоргиной {Париж), расположены в такой последовательности, чтобы осветить основные этапы в жизни автора. Тексты публикуются с сохранением некоторых особенностей авторской орфографии и пунктуации.
1 Мемуарная трилогия М. А. Осоргина «Времена» («Детство», «Юность», «Молодость») полностью опубликована после смерти автора (Париж, 1955).
2 М. А. Осоргин имеет в виду прежде всего сотрудничество (1908—1917) в ежедневной московской газете «Русские ведомости».