Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей (Плутарх; Дестунис)/Агесилай и Помпей/Агесилай

Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей — Агесилай
автор Плутарх, пер. Спиридон Юрьевич Дестунис

Оригинал: древнегреческий. — Перевод созд.: II век, опубл: XIX век. Источник: Сравнительные жизнеописания / Плутарх; [пер. с древнегреческого]. — М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2006. — 1504 с. — (Гиганты мысли). // ISBN 5-699-19111-9

Агесилай

Архидам^[1], сын Зевксидама, царствовавший над лакедемонянами с большой славой, оставил по себе двух сыновей: Агиса от Лампидо^[2], женщины весьма почтенной, и младшего — Агесилая от Эвполии, дочери Мелессипида. По законам царство принадлежало Агису. Агесилай, казалось, должен был жить в частном состоянии, и потому получил обыкновенное лакедемонское воспитание, суровое и многотрудное, но научающее граждан повиновению. По этой причине стихотворец Симонид назвал Спарту «Покорительницей мужей», ибо она в особенности заставляла граждан быть по привычке покорными и послушными законам, подобно коням, с самого начала обучаемым. Закон освобождает от этого принуждения детей, воспитываемых для царства. В Агесилае было отлично то, что он получил власть, научившись прежде повиноваться, а потому лучше всех царей умел жить в согласии со своими поданными, ибо он к природной царской важности, к природному его величию присоединял снисходительность и приятность нрава, приобретенные воспитанием.

В собраниях молодых людей, вместе воспитывавшихся, которые назывались агелами^[3], Агесилай привлек к себе любовь Лисандра, который прельстился более всего скромным и благопристойным его поведением. Будучи упорнее и пламеннее всех юношей, имея непреоборимое желание во всем первенствовать, он сохранял в себе такую покорность, такую кротость, что не из страха, но из уважения исполнял все приказания, и более печалился от выговоров, нежели обременялся трудами. Красота его в цветущих летах скрывала хромоту его; немалым облегчением от тяжкого недостатка было ему и то, что он сносил его весело и с равнодушием, первый смеялся и шутил над самим собой. Хромота усиливала его честолюбие, ибо не было труда или предприятия, от которого бы он отказался под предлогом этого недостатка. Мы не имеем никакого изображения его; он сам того не хотел, и умирая запретил делать какое-либо изображение своего тела, живописное или ваятельное. Говорят, что он был ростом мал и видом не важен. Приятный нрав, всегдашняя веселость и шутливость, не имеющая в себе ничего неприятного и жестокого ни в голосе, ни в виде, соделывали его и в старости любезнее самых пригожих юношей. Феофраст повествует, что эфоры наложили на Архидама пеню за то, что он женился на малорослой женщине. «Не царей родит нам она, — говорили они, — но царьков».

В царствование Агиса прибыл из Сицилии в Спарту Алкивиад^[4], изгнанный из отечества. Вскоре по прибытии своем, он обвиняем был в тайной связи с царицей Тимеей. Рожденного от нее сына Агис^[5] не признавал своим, но утверждал, что Алкивиад отец его. Тимея, как говорит Дурис, сносила это равнодушно и внутри своего дома, говоря тихо с рабынями, называла сына своего Алкивиадом, а не Леотихидом. Сам Алкивиад признавался, что вступил в связь с Тимеей не из любострастия, но из любочестия, дабы над спартанцами царствовали его потомки. Впрочем, это было причиной, что Алкивиад, страшась Агиса, удалился из Спарты. Агис всегда был в сомнении о Леотихиде и никогда не почитал его своим сыном. Во время его болезни Леотихид со слезами пал пред ним и в присутствии многих упросил признать его за своего сына. Но по смерти Агиса Лисандр, победив уже афинян на море и имея великую силу в Спарте, старался возвести Агесилая на царство, не принадлежащее Леотихиду, как незаконнорожденному. Многие из других граждан, уважая великие качества Агесилая, возраст и будучи воспитаны вместе с ним, помогали и содействовали ему со всевозможным усердием. В то время находился в Спарте Диопиф, знавший великое множество древних предсказаний, почитавшийся мудрым и отлично сведущим в делах, касающихся богов. Он утверждал, что беззаконно быть хромому царем в Лакедемоне, и читал в суде следующее прорицание:

Хотя ты славою, о Спарта, вознесенна,
Доколь на двух ногах ты будешь утвержденной;
Хромого царствия ты пагубы берегись,
Чтоб бури, бедствия тебя не обступили,
И волны бурные войны не потопили.

Лисандр против этого говорил, что если спартанцы страшатся прорицания, то должны беречься Леотихида, ибо божеству не может быть противен тот, кто царствует с поврежденной ногой, но под хромым царством, разумеется царство того, кто достигнет оного, будучи рожден незаконно и не происходя от Геракла. Агесилай утверждал, что сам Нептун свидетельствовал о незаконном рождении Леотихида, заставив землетрясением Агиса выбежать из чертога своей супруги; по прошествии же десяти месяцев и более родился Леотихид.

Таким образом, Агесилай, возведенный на царство, получил и все имущество, лишив оного Леотихида, как незаконнорожденного, но видя, что родственники его матери, которые были люди добрые, находились в крайней бедности, он разделил между ними половину имения, приобретая этим наследством любовь и славу вместо зависти и ненависти.

По словам Ксенофона, Агесилай, повинуясь отечеству, тем более имел силы и делал, что хотел. В то время власть эфоров и геронтов^[6] была в республике величайшая. Правление первых продолжается только один год; геронты всю жизнь имеют это достоинство. И те, и другие установлены для ограничения царской власти, как сказано в Ликурговом жизнеописании. По этой причине с древних времен цари спартанские, при самом вступлении на престол, начинали иметь с ними распри и несогласия, которые переходили в потомство. Агесилай шел противоположной дорогой. Вместо того, чтобы с ними ссориться и им противиться, он старался им угождать и не предпринимал никакого дела без их совета. Когда он был призываем в их собрание, то шел к ним немедленно. Когда сидел на царском престоле, занимаясь делами, то всегда вставал при приближении эфоров. Всякому избранному в геронты он посылал всегда в подарок плащ и быка. Таким образом, оказывая честь сему достоинству и их властью возвышаясь нечувствительным образом, он умножал свою силу и придавал царскому сану величие и могущество, которое уступали ему из благосклонности.

В рассуждении поступков и обхождения его с другими гражданами можно сказать, что он был невиннее во вражде, нежели в дружбе, ибо врагам своим не делал зла несправедливо, а друзьям содействовал и в несправедливых делах. Он стыдился не уважать врагов своих за их славные подвиги, но не был в состоянии выговаривать своим друзьям, когда они проступались; ему было приятно и в том помогать им, и делать проступки вместе с ними, не считая никакого дружеского вспоможения постыдным. Тем, кто был с ним в раздоре и впадал в несчастье, он первый соболезновал, ревностно оказывал им свою помощь, когда они его просили, и через то всем нравился, всех к себе привязывал. Эфоры, замечая это и боясь его могущества, наложили на него пеню под тем предлогом, что он делает своими граждан, принадлежащих обществу. Ибо подобно тому, как физики полагают, что если бы распри и раздор были отняты от вселенной, то небесные тела остановились бы, не было бы ни рождения, ни движения, по причине совершенного между всеми согласия, так, по-видимому, лакедемонский законодатель в общество, им образованное, вложил любочестие и любоначалие, как средства, воспламеняющие добродетель, желая, чтобы между лучшими согражданами было некоторое несогласие и соревнование. Угодливость, взаимно уступающая без разбора и прекословия, как свойство не деятельное и не противодействующее, несправедливо называется согласием. Гомер, как многие полагают, был того же мнения; в противном случае он не представил бы Агамемнона веселящимся тому, что Одиссей и Ахилл дошли до укоризны в самых жестоких словах, если бы взаимную ревность и распри между отличнейшими мужами не почитал великим благом для общества. Впрочем, нельзя этого допустить просто без исключения, ибо раздоры, достигающие крайней степени, вредны для обществ и сопряжены с величайшими для них опасностями.

Едва Агесилай вступил на престол, как в Спарте получено известие, что царь персидский с многочисленным флотом приготовлялся лишить лакедемонян владычества над морем. Лисандр желал опять быть посланным в Азию на помощь своим приятелям, которых оставил правителями и властителями городов, и которые, употребляя во зло власть свою, были изгоняемы и умерщвляемы гражданами. Он убедил Агесилая предпринять этот поход, вести войну как можно далее от Греции и предупредить приготовления персов. В то самое время он писал приятелям своим в Азию, чтобы они отправили в Лакедемон посланников и требовали Агесилая себе в полководцы. Агесилай, представ перед народом, объявил, что предпримет войну, если дано будет ему тридцать военачальников и советников спартанских, две тысячи отборных воинов из вновь вступивших в гражданство^[7] и шесть тысяч из союзников. Все требования Агесилая были одобрены, по старанию Лисандра. Царь вскоре отправился, имея при себе тридцать спартанцев, среди которых Лисандр был первый, не только по собственной своей славе и силе, но и по приязни к нему Агесилая, который за это предводительство, более нежели за самое царство, почитал себя обязанным Лисандру.

Между тем как силы его собирались в Гересте^[8], он прибыл в Авлиду со своими друзьями и провел там ночь. Ему приснилось, что некто говорил ему следующее: «Царь лакедемонский! Тебе известно, что никто не сделался вождем всей вообще Греции, кроме Агамемнона, а после него никто, кроме тебя. Поскольку ты теми же предводительствуешь, кем предводительствовал и он; с теми же ведешь войну и от тех же мест отправляешься, то должен ты принести богине ту самую жертву, которую принес Агамемнон перед отплытием своим отсюда». Агесилаю пришло тогда на мысль жертвоприношение девы, которую заклал сам отец, убежденный словами прорицателей, но это сновидение не смутило его. Он встал, рассказал друзьям своим сон и присовокупил, что он почтит богиню тем, чем прилично ей веселиться, но не будет подражать невежеству тогдашнего вождя. Он украсил оленя и велел своему прорицателю принести животное в жертву, но не по тому обряду, который был назначен беотийцами. Беотархи, узнав об этом и будучи движимы гневом, послали служителей своих запретить Агесилаю приносить жертвы против законов и древних обычаев беотийцев. Служители не только возвестили ему это, но еще сбросили жертвы с жертвенника. Агесилай отплыл в великом неудовольствии, гневаясь на фиванцев; это неблагоприятное предзнаменование повергло его в отчаяние и заставило думать, что подвиги его будут несовершенны и предприятие не достигнет предполагаемой цели.

По прибытии своем в Эфес он с неудовольствием видел великую силу и важность Лисандра; множество народа толпилось ежедневно у дверей его; все за ним следовали, оказывали ему уважение, как будто бы Агесилай имел только по закону название и вид полководца, а в самом деле Лисандр имел все могущество и власть и всем управлял по своей воле. Ни один из полководцев, посланных в Азию, не был страшнее и могущественнее Лисандра; никто не сделал столько добра друзьям своим, столько зла своим неприятелям, сколько он сделал. Все его деяния еще были свежи в памяти тамошних жителей, которые, видя простоту в обращении и снисходительность Агесилая, а в Лисандре прежнюю жестокость нрава, гордость и краткословие, преклонялись перед ним и одному ему оказывали все внимание. Сначала это возбуждало неудовольствие в прочих спартанцах, ибо они казались более прислужниками Лисандра, нежели советниками царскими. Вскоре сам Агесилай, чрезмерно честолюбивый и упорный, хотя независтливый и не досадовавший на уважение, оказываемое другим, стал бояться того, что если бы он произвел что-либо блистательное, то вся честь принадлежать будет Лисандру по причине великой его славы. Итак, Агесилай начал поступать с ним следующим образом: сперва отвергал его советы, оставлял без уважения и пренебрегал всем тем, что Лисандр предлагал и о чем старался; делал ему совсем противное; потом всех просителей, которые, сколько ему было известно, полагались на Лисандра, отсылал от себя, не исполняя их просьбы. Равным образом в судах, кому Лисандр более хотел вредить, тому должно было выиграть; и напротив того, в пользу кого он явно старался, тому трудно было избегнуть пени. Так как все это делалось не по случаю, а с намерением и беспрестанно, то Лисандр, чувствуя сему причину, не скрывался от своих друзей; он говорил им, что ради его они претерпевают бесчестие, и советовал им обращаться к царю и к тем, кто больше имел силы, с изъяснением своего почтения.

Агесилай, чувствуя, что Лисандр говорил и поступал таким образом для возбуждения против него ненависти и желая еще более унизить его, дал ему должность раздавателя мяса^[9], сказав притом в присутствии многих: «Пусть теперь они идут и оказывают уважение моему раздавателю мяса». Лисандр, огорченный должностью, сказал ему: «Ты хорошо умеешь, Агесилай, унижать друзей своих». — «Я умею унижать тех, кто хотят быть могущественнее меня», — отвечал Агесилай. «Но, может быть, государь, — продолжал Лисандр, — тебе сказали больше, нежели я сделал. Итак, дай мне должность и место, где, не оскорбляя тебя, мог бы я тебе быть полезным». Агесилай после того отправил его в Геллеспонт. Вскоре Лисандр привел к нему перса Спифридата из сатрапии Фарнабаза с большим богатством и двумястами воинами, но гнев его еще не укротился; негодуя на оказанное ему унижение, он намеревался лишить два рода исключительного права на царство и предоставить оное всем спартанцам. Он произвел бы великое беспокойство этим раздором, если бы не кончил жизнь свою во время похода в Беотию. Вот как честолюбивые души, не сохраняя умеренности в управлении, производят более зла, нежели добра. Если Лисандр был высокомерен и не знал меры в своем честолюбии, то Агесилай, без сомнения, знал другие не столь унизительные средства к исправлению ошибок столь славного и честолюбивого мужа, но, кажется, оба они были одержимы одной страстью: один не признавал власти начальника, другой не терпел безрассудства своего друга.

В начале войны Тиссаферн^[10], боясь Агесилая, заключил с ним договор, которым царь персидский обязывался возвратить независимость греческим городам, находящимся в Азии; вскоре после того, думая, что у него есть достаточные силы, он начал войну, и Агесилай принялся за нее охотно^[11], ибо он ожидал чего-то великого от этого похода и почитал бесчестием для себя, что десять тысяч греков, под предводительством Ксенофонта, дошли до моря^[12], победив царские войска столько раз, сколько сами хотели, а между тем, чтобы он, предводительствуя лакедемонянами, обладающими морем и землей, не оказал в глазах греков никакого достопамятного подвига. Итак, вскоре позволительным обманом он отомстил за клятвопреступление Тиссаферну. Он притворился, будто хочет вступить в Карию. Тиссаферн собрал там свои силы, а Агесилай напал на Фригию. Он взял несколько городов, завладел великим богатством и показал друзьям своим, что нарушение клятвы и договора значит презрение к богам, а обманывать своих неприятелей не только простительно, но и славно, и польза, от того происходящая, сопряжена с удовольствием.

Поскольку неприятель одержал над ним верх конницей и жертвы оказались неблагоприятными, то он удалился в Эфес и собирал всадников. Он объявил богатым, что кто из них не хочет идти на войну, то может за себя поставить коня и воина. Таковых было великое число. Вскоре Агесилай собрал множество храбрых всадников вместо робких и богатых. Те, кто не хотел идти в поход, ни служить в коннице, нанимал за себя людей, которые охотно на это согласились. Он полагал, что Агамемнон благоразумно поступил^[13], когда, взяв хорошей породы кобылицу, уволил от похода человека богатого и робкого. По приказанию Агесилая приставленные к добыче чиновники продавали пленных, раздевши их донага. Многие покупали их платье, но смеялись, смотря на белые и нежные тела их, как людей воспитанных в неге и роскоши; их почитали бесполезными и ничего не значащими. Агесилай подошел к ним, сказал воинам: «Вот с кем вы воюете, и вот за что воюете!», указывая на богатые их одежды.

Когда настало время вступить вновь в неприятельскую землю, то Агесилай сказал наперед, что пойдет на Лидию; он не обманывал Тиссаферна, но Тиссаферн, обманутый прежде Агесилаем, не веря уже ему, обманул сам себя. Он думал, что Агесилай, имея в коннице великий недостаток, намеревался вступить теперь в Карию, в которой неспособно действовать оной, но когда

Агесилай, как он говорил ранее, прибыл на равнины, окружающие Сарды, то Тиссаферн принужден был поспешить к городу на помощь, напал конницей на неприятелей, рассеянных для грабежа на равнине, и победил многих. Агесилай, приметив, что неприятель не имеет при себе пехоты и что у него все силы собраны, поспешил дать сражение. Он смешал легкую пехоту с конницей и приказал им со всевозможной поспешностью идти вперед и учинить нападение на неприятеля, на которого скоро вел он сам тяжелую пехоту. Варвары были разбиты. Греки их преследовали, овладели их станом и многих умертвили. После этой битвы они не только могли безбоязненно грабить и разорять царские области, но видели наказанным Тиссаферна, человека злого и всем грекам враждебнейшего, ибо персидский царь вскоре послал от себя Тифравста, который после того отрубил ему голову^[14], а Агесилаю предложил заключить мир и отправиться в отечество; притом он послал ему деньги. Агесилай отвечал, что мир заключить имеет власть одна только республика, что для него приятнее обогащать воинов своих, нежели самому быть богатым; и что сверх того греки почитают славным от врагов получать добычу, а не подарки. Но из уважения к Тифравсту, наказавшему Тиссаферна, общего врага грекам, он отступил во Фригию, взяв от него тридцать талантов на содержание войска.

В самом отступлении Агесилай получил от правительства скиталу с повелением принять начальство над морскими силами. Одному Агесилаю отечество вручило столь великую власть; он без сомнения был, как говорит и Феопомп, величайший и знаменитейший из всех людей того времени, но надлежало ему, как подтверждает этот писатель, гордиться более добродетелью, нежели могуществом. Тогда Агесилай назначил Писандра начальником морских сил и ошибся^[15], ибо многие были старее и способнее Писандра, но Агесилай, невзирая на пользу своего отечества, а уважая только дружбу и угождая жене своей, которой Писандр приходился братом, поручил ему власть над морскими силами.

Остановившись с войском своим в области, управляемой Фарнабазом, Агесилай не только имел в изобилии все нужное, но и собрал великое множество денег. Он дошел до Пафлагонии и заключил союз с царем Котием, который желал дружбы Агесилаевой, уважая доблесть его и верность слова. Спифридат, отпавший от Фарнабаза, присоединился к Агесилаю и всюду следовал за ним во всех его странствованиях и походах. Он имел прекрасного сына по имени Мегабат, которого весьма любил Агесилай, и дочь, также прекрасную и взрослую, на которой Агесилай убедил жениться Котия. Спифридат принял от Агесилая тысячу человек конницы и две тысячи легковооруженной пехоты. Опять возвратился во Фригию и разорял области Фарнабаза. Этот правитель никогда не выдерживал его нападения, не полагался на крепость стен своих, но имея при себе все свои сокровища и драгоценности, удалялся и убегал от него, переменяя беспрестанно местопребывание. Наконец Спифридат подстерег его и с помощью спартанца Гериппида завладел станом и получил в добычу все богатство его, но Гериппид строгим разысканием украденной добычи, принуждая варваров возвращать то, что они взяли, все рассматривая и обыскивая, до того раздражал Спифридата, что он тотчас убежал в Сарды вместе с пафлагонцами. Говорят, что для Агесилая ничего не было горестнее этой потери. С одной стороны жалел он, что лишился столь храброго человека, каков был Спифридат, и с ним немалой силы, а с другой боялся упрека в мелочной и низкой скупости, от которой не только старался предохранить себя, но и самое свое отечество. Кроме этих важных причин, мучила его любовь к юноше, хотя в присутствии его, по собственному своему упрямству, употреблял он все свои усилия к побеждению своей страсти. Некогда даже уклонился он от Мегабата, который приближался к нему, чтобы обнять и поцеловать его. Мегабат устыдился отказа и с того времени приветствовал его издали. Огорченный Агесилай, раскаясь в своем поступке, показал удивление, что Мегабат не приветствовал уже его дружеским поцелуем. «Ты сам, государь, тому виной, — отвечали ему приятели его, — ты не принял приветствия прекрасного юноши, устрашившись его. Если он опять согласится подойти к тебе и приветствовать, то берегись, чтобы не оробеть в другой раз!» Агесилай несколько времени пребывал в размышлении и безмолвии, наконец, сказал им: «Не старайтесь склонять его; для меня будет приятнее преодолеть себя в другой раз, нежели видеть все то, что предо мной, превращенным в золото». Так думал Агесилай, пока Мегабат был при нем, но когда он лишился его, то был столь опечален, что трудно сказать, имел ли бы он силы отказаться от приветствия его, когда бы он возвратился и предстал пред ним.

По прошествии некоторого времени Фарнабаз изъявил желание видеться и переговорить с Агесилаем. Их свел кизикиец Аполлофан, связанный с обоими гостеприимством. Агесилай со своими друзьями первый пришел к назначенному месту, бросился на высокую траву под тенью и ожидал Фарнабаза. Этот пришел; хотя посланы были для него мягкие кожи и разноцветные ковры, но он из уважения к Агесилаю, лежавшему таким образом, лег так же, как попало, на траву, несмотря на то, что носил платье удивительно тонкое и прекрасного цвета. Они приветствовали друг друга. Фарнабаз не имел недостатка в справедливых жалобах на лакедемонян, ибо он оказал им великую помощь в войне против афинян, а ныне от них претерпевал разорение. Агесилай видел, что спартанцы, окружавшие его, были поражены словами его, потупляли глаза в землю от стыда и не знали, что отвечать, ибо видели Фарнабаза обиженным. Агесилай сказал ему: «Фарнабаз! Будучи прежде друзьями царя, мы поступали дружески со всем тем, что ему принадлежало; сделавшись его неприятелями, мы поступаем неприятельски. Видя, что и ты желаешь быть его принадлежностью, делая тебе зло, мы вредим ему, но с того дня, как ты скорее захочешь быть другом и союзником греков, нежели рабом царским, будь уверен, что эта фаланга, эти оружия, эти корабли и все мы будем хранителями твоих имуществ и вольности, без которой для смертных нет ничего прекрасного, нет ничего привлекательного». Тогда Фарнабаз открыл ему свои мысли. «Если царь, — говорил он, — назначит другого полководца, то я соединюсь с вами, но если мне поручит начальство, то не будет во мне недостатка в усердии для защиты областей его и в причинении вам вреда для пользы его». Агесилаю приятно было это слышать; он встал в одно время с ним и, взяв его за руку, сказал: «О, если бы ты, будучи таким человеком, лучше захотел быть нашим другом, нежели врагом!»

Между тем как Фарнабаз с друзьями своими удалялся, сын его, отстав от него, прибежал к Агесилаю и сказал ему, улыбаясь: «Агесилай! Я заключаю с тобой союз гостеприимства». С этими словами он дал ему метательное копье, которое было у него в руке. Агесилай принял оное и, прельстясь видом и лаской молодого юноши, смотрел вокруг себя на предстоявших, не имеет ли кто, чем бы отдарить прекрасного и благородного юношу. Увидев у писца своего Идея коня с богатым убором, снял оный с поспешностью и отдал юноше. Он не переставал вспоминать о нем. Спустя долгое время после того, когда этот юноша, изгнанный братьями из своего дома, убежал в Пелопоннес, Агесилай имел великое о нем попечение и даже оказал помощь другу его. Молодой перс был связан дружбой с афинским бойцом, который, будучи уже велик и силен, был в опасности быть исключенным из Олимпийских игр^[16]. Тогда перс прибегнул к Агесилаю и просил его о своем друге. Агесилай, желая и в этом случае услужить ему, с великим трудом достиг того, чего хотел. Он был во всем справедлив и точный исполнитель законов, но в том, что касалось до его друзей, излишнюю справедливость почитал отговоркой. После него осталось краткое письмо его к карийцу Гидриею^[17], в следующих словах: «Если Никий невинен, то отпусти его; если виновен, отпусти его для меня; как бы то ни было, отпусти его». Таков большей частью был Агесилай в рассуждении друзей своих! При всем том он часто пользовался обстоятельствами к общей пользе, что показал следующим поступком. Некогда должно было ему поспешно снять стан в беспорядке и оставить в болезни своего любимца. Больной просил и звал его, но он, обратясь к нему, сказал: «Как тяжко сострадать и рассуждать!» Об этом повествует философ Иероним.

Уже два года предводительствовал он войсками; слух о нем простерся до верхней Азии и наполнил ее славой о воздержании, простоте и умеренности его. В походах обыкновенно он останавливался в священнейших храмах, дабы боги были свидетелями и зрителями тех деяний, которые мы не многим позволяем видеть. Среди многих тысяч воинов трудно было найти такого, у которого был бы тюфяк хуже и проще того, нежели какой Агесилай имел. Он так нечувствителен был к холоду и жару, что, казалось, один был создан переносить различные времена года, так как боги оные смешивают.

Сколь приятное зрелище было для греков, обитавших в Азии, видеть сатрапов и полководцев, прежде столь надменных, несносных и утопающих в богатстве и роскоши, а ныне с покорностью льстящих человеку, ходящему в простом платье, приноравливающих себя к нему и преобразующихся по одному его краткому, лаконическому слову! Многим тогда приходили на мысль стихи Тимофея^[18]:

Днесь Арес царствует; не страшно грекам злато.

Вся Азия волновалась, области были готовы к возмущению. Агесилай, устроив тамошние города, учредив во всех правление и приличный порядок без убийств, без изгнания граждан, хотел идти далее перенести войну от греческого моря в внутренность Персии, заставить царя сразиться за себя и за блаженство, которым он наслаждается в Экбатане и Сузах^[19], дабы он, сидя спокойно на своем престоле, не имел времени награждать греков за войны, возбуждаемые им, ни подкупать их демагогов.

Но в это самое время прибыл к нему спартанец Эпикидит с известием, что Спарте угрожает страшная война с греками, что эфоры отзывают его назад и приказывают спешить на помощь отечеству.

Несчастные греки! Сколь варварские бедствия вы изобрели для самих себя!^[20]

Ибо каким другим именем назвать можно тогдашнюю зависть, возмущение и союз греков против греков? Они своими руками удержали парящее вверх счастье; оружия, поднятые на варваров, и войну, далеко от Греции переселенную, вновь на самих себя обратили. Я не могу быть одного мнения с коринфянином Демаратом, который сказал, что великого удовольствия лишились греки, не видавшие Александра на престоле Дария. Напротив того, они должны бы, кажется, пролить слезы, рассудив, какую славу оставили Александру и македонянам те, кто при Левктре, при Коринфе и в Аркадии истребил лучших греческих полководцев. Агесилай не сделал ничего прекраснее и славнее сего отступления; не было никогда лучшего примера покорности и справедливости. Ганнибал, уже находившийся в невыгодном положении и вытесняемый из Италии, с трудом повиновался приказу призывавших его к войне, которая угрожала отечеству. Александр даже смеялся, узнав о сражении Антипатра с Агисом, и сказал предстоящим: «Кажется мне, друзья мои, что когда мы здесь побеждали Дария, там в Аркадии происходила война между мышами». Не должно ли почитать Спарту блаженной за почтение, которое к ней оказывал Агесилай, за благоговение к ее законам? Едва он получил скиталу, как вдруг оставил такое счастье, всю власть свою и великие надежды, которые им водили, и тотчас отплыл назад, не совершивши своих подвигов, оставив в союзниках великое по себе сожаление. Приятностью своего обхождения он опроверг сказанное Эрасистратом, сыном Феака, будто бы лакедемоняне были лучше в общественной, а афиняне в частной жизни. Показав себя превосходным царем и полководцем, Агесилай был еще лучше и приятнее для тех, кто пользовался часто дружбой его и знакомством.

Поскольку на персидской монете изображен был стрелец, то Агесилай, при отступлении своем, сказал, что царь десятью тысячами стрельцов изгоняет его из Азии, ибо такое число привезено в Афины и в Фивы и роздано демагогам, возбудившим эти народы к войне против Спарты^[21].

Переправившись через Геллеспонт, Агесилай шел Фракией; он не просил у варваров на то позволения, но, посылая к ним, спрашивал, как ему перейти через их области, дружески или неприятельски. Все приняли его дружески и сопровождали с честью, как только кто мог. Одни трохалы^[22], которым и Ксеркс, как говорят, послал дары для свободного проезда через их земли, требовали от Агесилая ста талантов серебра и столько же женщин. Агесилай спросил у них с колкостью: «Для чего они не пришли тотчас взять их?» Он продолжал свою дорогу, напал на них, устроившихся в боевом порядке, победил и многих оставил на месте. Подобный отзыв сделал он и царю македонскому, который отвечал, что о том подумает. «Пусть он думает, — сказал Агесилай, — а мы теперь же пойдем». Царь, удивившись смелости его и страшась ее, просил его пройти дружески.

Агесилай разорил область фессалийцев, союзных с неприятелями Спарты. В Лариссу послал Ксенокла и Скифа с мирными от Спарты предложениями. Эти посланники был задержаны и заключены в тюрьму в Лариссе. Спартанцы, раздраженные этим поступком, желали, чтобы Агесилай осадил и взял этот город, но он сказал, что не хочет завладеть и всею Фессалией, если то будет стоить жизни хотя одного из этих мужей. Он получил их обратно по договору. Таковой поступок не удивителен в Агесилае, ибо вскоре после того, узнав, что при Коринфе дано было великое сражение^[23], в котором погибли в короткое время знаменитейшие мужи, и что убито весьма мало спартанцев и великое множество неприятелей, он не только этим не возгордился и не показал ни малейшей радости, но, тяжко вздохнув, воскликнул: «Горе тебе, Греция! Ты своими руками погубила множество мужей, которые, будучи живы и сражаясь за тебя, победили бы всех варваров».

Во время его прохождения фарсальцы наступили на него и беспокоили войско. Предводительствуя сам пятьюстами конными, он напал на них, обратил в бегство и воздвигнул трофей у Нарфакия^[24]. Эта победа была для него приятнее всех других потому, что лишь конницей он победил тех, кто своей конницей весьма много славился.

Сюда прибыл к нему из Спарты эфор Дифрид, с приказанием вступить немедленно в Беотию. Агесилай, намереваясь сделать нападение после того с большими силами, считал, что не надлежало ни в чем не оказывать неповиновения властям. Объявив своим воинам, что уже приближается тот день, для которого они вызваны из Азии, велел двум морам^[25] из войска, стоявшего близ Коринфа, присоединиться к нему. Лакедемоняне для показания своего к нему уважения обнародовали, чтобы все молодые люди, которые желают идти на помощь царю, записывали имена свои. Все записались с великим усердием, но власти выбрали только пятьдесят храбрейших и сильнейших юношей и отправили к нему.

Между тем Агесилай прошел Фермопилы и Фокиду, область союзническую, вступил в Беотию и стал на Херонейской равнине. В то самое мгновение, когда он увидел затмевающееся солнце и принимающее вид луны, получил известие о смерти Писандра, побежденного при Книде на море Фарнабазом и Кононом^[26]. Это известие было для него горестно; он жалел о потере сего мужа и о своем отечестве, но дабы страх и уныние не объяли сердца воинов, идущих сразиться, Агесилай велел тем, кто приезжал со стороны моря, разглашать, что спартанцы одержали на море победу. Сам он, цветами увенчанный, предстал пред войском, приносил жертву богам за приятное будто бы известие и раздавал друзьям своим части закланных жертв.

Идучи далее, прибыл он в Коронею, где увидел неприятельское войско, и стал в боевой порядок. Орхоменцев поставил на левом крыле, а сам предводительствовал правым. У неприятелей на правом крыле стояли фиванцы, а на левом аргивяне. Ксенофонт говорит, что это сражение было ужаснее всех когда-либо бывших. Он сам тут находился и сражался подле Агесилая по возвращении своем из Азии. Первое столкновение не было ни упорным, ни жарким. Фиванцы вскоре разбили орхоменцев, а Агесилай опрокинул аргивян. Когда сражающиеся узнали, что левые стороны были теснимы и опрокинуты, то возвратились назад. Победа была бы тогда на стороне Агесилая без малейшей опасности, если бы он вместо того, чтобы напасть на фиванцев спереди, дал им место пройти и ударил бы на них с тылу, он в гневе своем и в упорном честолюбии пошел к ним навстречу, чтобы опрокинуть силою. Они приняли его с неменьшим мужеством. Во всех местах происходило жаркое сражение; еще жарче было оно подле самого Агесилая, сражавшегося среди пятидесяти юношей. Их честолюбие было в этом случае для царя полезно и спасительно. Они бились со всевозможным жаром, ввергались в опасности в глазах его, и хотя не могли сохранить его совсем невредимым, ибо он получил многие раны от копий и мечей, даже сквозь доспехи, но с великими усилиями вырвали его живого из рук неприятелей, и оградив собою, многих били и сами в великом числе падали. Наконец лакедемоняне, видя невозможность отразить фиванцев, принуждены были сделать то, чего сначала не хотели. Они расступились, открыли фалангу, и, между тем как фиванцы проходили в большем беспорядке, следовали за ними и поражали с тылу и с боков, но при всем том не обратили их в бегство. Фиванцы отступили к Геликону, гордясь этим сражением, в котором они остались непобедимыми.

Хотя Агесилай был в опасном положении от полученных ран, но не прежде удалился в шатер свой, как тогда, когда, будучи принесен в фалангу, увидел мертвых, снесенных на щитах в средину войска. Он велел освободить всех неприятелей, которые прибегли в близлежащий храм Афины Итонийской. Перед этим храмом стоит трофей, который некогда воздвигли беотийцы, под предводительством Спартона, победив афинян и умертвив полководца их Толмида^[27]. В следующее утро Агесилай, желая узнать, осмелятся ли фиванцы сразиться с ним, велел воинам своим увенчаться цветами и при звуке флейт воздвигать и украшать трофеи в знак одержанной ими будто бы победы. Когда же неприятели послали к нему и просили позволения взять своих мертвых, то он заключил с ними перемирие, утвердил тем свою победу и отправился в Дельфы. Тогда празднуемы были Пифийские игры. Агесилай сопровождал торжество празднуемого бога и посвятил ему десятину добычи, захваченной им в Азии, которая состояла в сотне талантов.

По возвращении в Спарту^[28] Агесилай явился любезным для всех граждан и славился образом жизни и своими нравами. Он не возвратился в свое отечество, подобно другим полководцам, с новыми обычаями; не был побежден нравами иноплеменных, не показывал неудовольствия и сопротивления ко всему отечественному. Подобно тем гражданам, которые никогда не были на другой стороне Эврота, он любил существующие постановления, не переменил ни обеда своего, ни бани, ни образа жизни жены своей, ни украшения оружия, ни домашнего хозяйства, но оставил в прежнем положении и двери своего дома, которые так обветшали, что, казалось, были те самые, которые построил Аристодем^[29]. И канатр дочери его, говорит Ксенофонт, не был лучше других канатров. Канатром называют изображения грифов и трагелафов, на которых носят девочек в торжественные дни^[30]. Ксенофонт не упоминает имени дочери Агесилая. Дикеарх досадует, что нам неизвестны имена дочери Агесилая и матери Эпаминонда, но мы находим в спартанских записках, что жена Агесилая называлась Клеорой, а из дочерей одна Эвполией, а другая Ипполитой. Еще и поныне можно видеть в Спарте его копье, которое нимало не отлично от других копий.

Агесилай, видя, что некоторые граждане гордились конскими своими заводами и полагали в том великую славу, уговорил сестру свою Киниску послать колесницу на Олимпийские игры^[31] и состязаться с другими о награде. Этим он хотел показать грекам, что такая победа не зависит от мужества или отличных способностей, но от богатства и великих издержек. Он имел при себе Ксенофонта, которого он весьма много уважал и убедил его призвать детей своих в Лакедемон для воспитания, ибо там они могли научиться лучшей науке: уметь повиноваться и начальствовать.

По смерти Лисандра Агесилай открыл великий заговор, составленный против него Лисандром вскоре по возвращении из Азии. Агесилай хотел обнаружить перед согражданами своими, каков был Лисандр при жизни. Он читал одну оставшуюся в книге речь, которую сочинил Клеон Галикарнасский, а Лисандр, выучив ее наизусть, намеревался говорить к народу относительно перемен в правлении и новых постановлений. Он хотел ее обнародовать, но некто из геронтов, прочитав речь эту и боясь силы и искусства, с которым она была сочинена, советовал Агесилаю не вырывать Лисандра, но вместе с ним зарыть и речь сию. Агесилай послушался его и успокоился. Он не вредил неприятелям своим прямо, но, стараясь, чтобы некоторые из них посылаемы были в звании полководцев и правителей, изобличал их несправедливость и алчность во время управления; потом, когда они были судимы, он помогал им, старался об их избавлении. Таким образом из неприятелей делал их себе друзьями и привлекал их на свою сторону, так что не имел никого себе противником. Другой царь Спарты, Агесиполид, сын изгнанника, будучи еще молод и от природы кроток и скромен, мало занимался общественными делами. Агесилай и его привлек на свою сторону. Поскольку цари спартанские, находясь в городе, всегда обедают вместе за одним столом, то Агесилай, ведая, что молодой царь был, подобно ему, склонен к любви, всегда с ним заводил речи о лучших юношах и побуждал его любить тех, кого он любил, и в том ему содействовал. Известно, что лакедемонская любовь не имела в себе ничего постыдного и бесчестного; напротив того, она сопряжена со стыдливостью, честолюбием и ревностью к добродетели, как сказано в жизнеописании Ликурга.

Пользуясь в республике великой силой, Агесилай сделал начальником флота родного по матери брата своего Телевтия. Сам предпринял поход против Коринфа и взял Длинные стены^[32] со стороны твердой земли, между тем как Телевтий содействовал ему со стороны моря. Тогда Коринф находился в руках аргивян, которые торжествовали Истмийские игры. Агесилай явился неожиданно, выгнал их после принесения жертвы и принудил оставить все приготовления. Находившиеся при нем изгнанные коринфяне просили его учредить игры, но он отказался; когда же они сами их учредили и отправили торжество, то Агесилай при них находился, обеспечивая им безопасность. По удалении его аргивяне снова начали Истмийские игры. На этих играх одни во второй раз победили, а другие, победившие прежде, означены были побежденными. Тогда Агесилай говорил, что аргивяне сами себя изобличают в великой робости, ибо, почитая эти игры делом важным и великим, не осмелились за оные сразиться^[33]. Он думал, что в играх и тому подобных действиях надлежит наблюдать умеренность. В Спарте он устраивал всегда хоры и общественные игры; присутствовал при них, исполненный ревности и старания; не оставлял борьбы ни юношей, ни дев, в которой бы не присутствовал, но иногда, казалось, не знал и не замечал того, что производило удивление в других. Некогда Каллипид, трагический актер, приобревший среди греков великую славу и уважаемый всеми, встретился с ним, приветствовал его с важностью, вмешался в толпу провожавших Агесилая и выказывал себя в надежде, что он первому ему окажет какую-нибудь ласку. Наконец, выйдя из терпения, сказал: «Ужели ты не узнаешь меня, государь!» Агесилай, взглянув на него, отвечал: «Как не знать!

Разве не ты Каллипид, дикеликт?» Этим именем лакедемонцы называют скоморохов. В другой раз некто звал его слушать человека, который свистом подражал соловью; Агесилай отказался, сказав: «Я слышал самого соловья». Врач Менекрат, который имел успех в некоторых безнадежных болезнях и по этой причине был прозван Зевсом, употреблял это прозвище с таким бесстыдством, что некогда осмелился писать Агесилаю письмо, которое начиналось следующими словами: «Менекрат-Зевс царю Агесилаю радоваться желает». Агесилай отвечал ему: «Царь Агесилай Менекрату желает здравого рассудка».

Во время пребывания его в Коринфской области, по взятии Герея^[34], Агесилай смотрел на воинов, которые вели и несли все то, что они взяли в плен, и в то же время прибыли послы из Фив с мирными предложениями. Агесилай, всегда ненавидевший этот город и почитавший полезным по тогдашним обстоятельствам ругаться над ним, притворялся, что не видит посланников и не слышит, что они ему говорили. Этим надменным поступком навлек он на себя наказание богов. Не успели фиванцы от него удалиться, как он получил известие, что лакедемонская мора была изрублена в куски Ификратом^[35]. Столь великое бедствие с давнего времени не постигало спартанцев; они лишились множества храбрых воинов, а что постыднее, тяжеловооруженные побеждены легковооруженными и лакедемоняне — наемниками. Агесилай тотчас воспрянул, хотел поспешить на помощь, но, узнав, что уже все кончилось, возвратился в Герей и, призвав к себе беотийцев, хотел их слушать. Тогда и они, оказывая ему равное презрение, нимало не упоминали о мире, но только просили отпустить их в Коринф. Агесилай с гневом сказал им: «Если хотите видеть друзей своих, гордящихся своим счастьем, то завтра можете сделать сие в безопасности». На другой день он взял их с собой, начал разорять Коринфскую область и приступил к самому городу. Доказав таким образом, что коринфяне не смеют противиться ему, он отпустил посланников. Потом собрал оставшихся после побитого полка воинов и отступал в Лакедемон. Он поднимался с места до рассвета и только с наступлением ночной темноты останавливался, дабы аркадяне, ненавидевшие спартанцев, не радовались их несчастью.

Вскоре после того, в угодность ахейцам, переправился он с ними в Акарнанию с войском, собрал великую добычу и победил в сражении акарнейцев. Ахейцы просили его провести тут всю зиму, дабы не допустить неприятелей посеять семена на землю, но Агесилай сказал, что сделает совсем тому противное, ибо акарнейцы будут больше бояться войны, если весной поля их будут засеяны, что и воспоследовало. При новом на них нашествии они примирились с ахейцами.

Конон и Фарнабаз, имея во власти своей царский флот, обладали морем и опустошали берега Лаконии; Афины обнесены были стенами на данные Фарнабазом деньги. Тогда лакедемоняне решились заключить с царем мир^[36].

Они отправили к Тирибазу Анталкида, постыднейшим и беззаконнейшим образом предали царю тех самых в Азии обитавших греков, за которых воевал Агесилай, но этот государь в таковом бесславии не имел ни малейшего участия. Анталкид был ему противником и всеми силами старался о мире, ибо война возвышала Агесилая и делала его великим и славным. При всем том, когда некто сказал при Агесилае, что уже и лакедемоняне приняли сторону мидов, то он отвечал: «Скажи лучше, что миды приняли сторону лакедемонян». Тех, кто не хотел принять мира, угрозами и объявлением войны принуждал он подчиниться тем требованиям, которые утвердил царь персидский, имея целью в особенности то, чтобы ослабить фиванцев, которые по договору должны были оставить беотийцев независимыми.

Это обнаружил он последующими своими поступками. Когда Фебид сделал беззаконное дело, в мирное время завладев Кадмеей^[37]; когда все греки негодовали, и самим спартанцам было это противно; когда противники Агесилая с гневом спрашивали у Фебида, кто велел ему поступать таким образом, обращая подозрение на Агесилая, то он не замедлил содействовать Фебиду и говорил явно, что должно смотреть, есть ли что полезное в этом поступке, ибо все то, что выгодно Лакедемону, позволено всякому исполнять самому, не получив ни от кого повеления. Впрочем, на словах при всяком случае представлял справедливость первой из добродетелей. Он говорил, что в храбрости нет никакой пользы, когда она не соединена со справедливостью, что если бы все были справедливы, то не было бы тогда нужды в храбрости. Когда ему говорили, что так угодно великому царю, то Агесилай сказал: «Почему же он больше меня, если несправедливее?» Таким образом, правильно и хорошо судил он, что справедливостью, как бы царской мерой, должно измерять преимущество того, кто выше другого. Когда по заключении мира царь персидский, желая завести с ним дружбу и гостеприимство, прислал к нему о том письмо, то Агесилай не принял его, говоря, что довольно одной общественной дружбы и что пока она существует, нет никакой нужды в частной дружбе.

Впрочем, в делах и поступках своих Агесилай не всегда держался этих правил. Будучи увлекаем честолюбием и упорством во многих случаях, а особенно против фиванцев, он не только спас Фебида^[38], но и заставил республику утвердить несправедливый поступок, удержать за собой Кадмею и вручить главное начальство и управление над фиванцами Архию и Леонтиду, посредством которых Фебид вступил в город и завладел крепостью.

Это заставило подозревать, что случившееся было произведено Фебидом по умыслу Агесилая. Последовавшие происшествия утвердили это обвинение. Как скоро фиванцы изгнали охранное войско и освободили город, то Агесилай, укоряя их в убийстве Архия и Леонтида, которые назывались правителями, но в самом деле были тираннами, объявил фиванцам войну. Царствующий Клеомброт после умершего Агесиполида был послан с войском в Беотию. Агесилай, который по законам мог не участвовать в походах, не принял начальства над войсками, стыдясь того, что незадолго перед тем воевал он с флиунтцами^[39] из-за изгнанников, а ныне стал бы вновь вредить фиванцам за тираннов.

Некий лакедемонянин, по имени Сфодрий, державшийся стороны, противной Агесилаю, человек смелый и честолюбивый, но исполненный более великих надежд, нежели здравого рассудка, находился в Феспиях правителем со стороны Спарты. Желая приобрести великое имя и думая, что Фебид сделался уже славным и знаменитым отважностью своего поступка при Фивах, он вздумал, что если сам завладеет Пиреем и, напав неожиданно на Афины с твердой земли, отнимет у них сообщение с морем, то совершит славнейшее и блистательнейшее дело. Говорят, что произведено это было умыслами беотархов Пелопида и Мелона; они подослали к Сфодрию людей, которые притворялись друзьями лакедемонян, и начали хвалить и превозносить его, уверяя, что он один способен произвести такой подвиг. Таковые слова довели его до того, что он решился на дело, столь же, как и прежде, несправедливое и беззаконное, но для совершения его не доставало ему ни прежнего счастья, ни прежней смелости. День застал его на Фриасийском поле, хотя надеялся он прибыть в Пирей еще ночью. Говорят, что воины его увидели свет на некоторых храмах со стороны Элевсины и тем приведены были в страх и ужас. Собственная дерзость его исчезла, когда он уже не мог скрыться; он удовольствовался малым грабежом и со стыдом и бесславием отступил в Феспии. После этого афиняне отправили в Спарту посланников с жалобой на Сфодрия; они нашли, что правителям республики не было нужды в доносе на него; еще прежде определили предать его уголовному суду. Сфодрий не осмелился предстать в суд, боясь гнева сограждан своих, которые стыдились афинян и хотели показать, что сами обижены поступком его, дабы не казалось, что они обижают.

У Сфодрия был прекрасный сын Клеоним, который был еще в отроческих летах и которого любил Архидам, сын Агесилая. Архидам, как можно понять, принял участие в печали своего друга, который был в опасности лишиться отца, но не мог содействовать и помогать ему явно, ибо Сфодрий был из числа противников Агесилая. Наконец Клеоним пришел к Архидаму и со слезами просил его склонить на свою сторону Агесилая, который всех более был для них страшен. Архидам, стыдясь и боясь отца своего, три или четыре дня следовал за ним в молчании; наконец, когда приближалось решение суда, он осмелился сказать Агесилаю, что Клеоним просил его об отце своем. Агесилай ведал и прежде связь сына своего с Клеонимом, но не старался его отвлечь от оной, ибо Клеоним с детства подавал надежду, что будет выдающимся человеком. Агесилай ничего не обещал своему сыну; он не показал ему снисхождения, но оставил его, сказав только, что подумает, как лучше и пристойнее поступить в этом случае. Архидам, стыдясь столь малого успеха, перестал видеться с Клеонимом, хотя прежде по несколько раз в день обыкновенно имел с ним свидание. Это еще более заставило сторону Сфодрия терять надежду в спасении его. Наконец Этимокл, один из друзей Агесилая, в некотором изъяснении с друзьями Сфодрия, открыл им мысли Агесилая. Он сказал им, что Агесилай весьма порицает поступок Сфодрия; впрочем, почитает его храбрым мужем и видит, что Спарта имеет нужду в подобных ему воинах. Агесилай при всяком случае изъяснялся, таким образом, касательно этого дела из угождения к своему сыну. Вскоре Клеоним увидел попечение о нем Архидама, и друзья Сфодрия с большей надеждой ему помогали. Вообще Агесилай был чрезмерно чадолюбивым отцом. О нем, например, рассказывают, что он, играя дома с маленькими детьми своими, ездил верхом на палочке. Один из его друзей застал его в таком положении, и Агесилай просил его никому о том не говорить, пока тот сам не станет отцом.

Сфодрий был прощен, и афиняне, узнав о том, хотели войны. Тогда все порицали Агесилая, который, по-видимому, из безрассудной и детской прихоти препятствовал справедливому приговору и в глазах греков сделал Спарту участницей в столь беззаконных поступках. Агесилай, видя, что другой царь Клеомброт не имел охоты воевать с фиванцами, оставив закон, который его увольнял от похода, и которым прежде пользовался^[40], сам вступил в Беотию, причинял фиванцам и от них претерпевал великий вред. Некогда он был ранен, причем Анталкид сказал ему: «Хорошую награду получаешь от фиванцев за то, что ты научил их сражаться, когда они того не хотели и не умели!» Уверяют, что, в самом деле, фиванцы тогда сделались воинственнейшим народом от частых на них походов лакедемонян, как бы они через то получили навык и охоту к войне. По этой причине древний Ликург в трех так называемых ретрах запрещает часто ходить войной на одних и тех же неприятелей, дабы они не научились воевать. Впрочем, Агесилай был неприятелем и союзникам спартанским, ибо хотел погубить фиванцев, не по какому-либо их общественному преступлению, но по гневу своему на них и по упрямству. Союзники жаловались, что погибают без нужды, следуя каждый год туда и сюда за малым числом спартанцев, будучи сами столь многочисленны. Тогда Агесилай, желая показать им настоящее их число, употребил следующую хитрость. Он велел всем союзникам вместе сесть без разбора на одной стороне, а лакедемонянам на другой; потом велел возвестить, чтобы, во-первых, встали гончары, и они встали; во-вторых, кузнецы, потом плотники, каменщики и другие ремесленники. Встали почти все союзники, но в числе их не было ни одного лакедемонянина, ибо им запрещено было заниматься каким-либо низким ремеслом. Тогда Агесилай, смеясь, сказал союзникам: «Вы видите, что мы одни ставим больше воинов, нежели вы все».

По возвращении своем из Фив, находясь в Мегарах и идучи в дом правительства, находившийся на акрополе, почувствовал он в здоровой ноге судороги и сильную боль. Вскоре нога распухла, надулась кровью, и сделалось в ней сильное воспаление. Один сиракузский врач открыл ему жилу под лодыжкой, и боль перестала, но кровь лилась ручьями и нельзя было удержать ее. Он упал в обморок и долго находился в великой опасности. Наконец кровь унялась; он был перевезен в Лакедемон, где очень долго был слаб и не мог предпринять похода.

За это время спартанцы претерпели многие уроны на море и на суше. Величайший из них был при Левктрах, где они в первый раз были побеждены фиванцами в открытом сражении. Все народы тогда были преклонные к всеобщему миру; со всей Греции собрались в Лакедемон посланники для переговоров. В числе их был и Эпаминонд, муж, славнейший своей ученостью и философией, но не оказавший еще никакого опыта в военном искусстве. Видя всех других преклоняющихся пред Агесилаем, Эпаминонд один явил дух смелый и свободный и говорил речь не в пользу Фив одних, но всей Греции вообще. Он доказывал, что война, от которой страждут все греческие народы, увеличивает могущество одной Спарты. Он советовал заключить мир, основанный на равенстве и справедливости, утверждая, что тогда только оный будет прочен, когда будет между всеми равновесие.

Агесилай, приметив, что все греки слушали слова Эпаминонда с великим удовольствием и были к нему внимательны, спросил у него: «Признаешь ли ты справедливым, чтобы Беотия была независима?» Эпаминонд скоро и смело также спросил у него: «Признаешь ли ты справедливым, чтобы Лакония была независима?» Тогда Агесилай, вскочив с гневом, велел ему говорить ясно, оставляет ли он Беотию вольной. Эпаминонд опять сделал Агесилаю тот же самый вопрос, оставляет ли он вольной Лаконию. Агесилай так воспалился гневом и с таким удовольствием принял удобный предлог, что в ту минуту вычеркнул фиванцев из договора о мире и объявил им войну. По заключении мира он велел всем другим греческим посланникам возвратиться в свои отечества, и некоторые дела окончил посредством переговоров, а другие предоставил войне, ибо очистить и разрешить все сомнения было весьма трудно.

Случилось, что в то время Клеомброт находился в Фокиде с войском. Эфоры тотчас дали ему приказание вести войско против фиванцев. Они начали собирать союзников. Хотя эти нимало не были склонны к войне, но не смели противоречить лакедемонянам. Война началась при многих неблагоприятных предзнаменованиях, как сказано в жизнеописании Эпаминонда. Лакедемонянин Профой противился этому походу, но Агесилай не отстал от своего намерения. Он произвел войну в надежде, что когда Греция вся будет независима, а фиванцы одни исключены из мирного договора, то это будет благоприятнейшим случаем к их наказанию. То, что эта война предпринята более по страсти, нежели по рассудку, доказывает само время, ибо четырнадцатого скирофориона^[41] заключены договоры в Спарте, а пятого гекатомбеона лакедемоняне побеждены при Левктрах, то есть по прошествии только двадцати дней. В том сражении пала тысяча лакедемонян^[42], царь Клеомброт и вокруг его лучшие из спартанцев, в числе которых был прекрасный Клеоним, сын Сфодрия, который, сражаясь с фиванцами, троекратно падал пред царем, троекратно восставал и наконец был убит фиванцами.

Хотя неожиданно спартанцы претерпели поражение, а фиванцы одержали славную победу, какой не одерживал никогда ни один из греческих народов, сражаясь с греками, но должно уважать твердость Спарты и удивляться побежденному городу не менее, как и победившему. Ксенофонт говорит^[43], что слова и разговоры великих мужей, даже те, которые произнесены ими в пиршестве и среди забав, имеют в себе нечто достопамятное. Это справедливо, но еще более достойно замечания и созерцания то, что они говорят и делают в несчастии, сохраняя все свое достоинство. В Спарте тогда отправлялось празднество; город наполнен был иностранцами, ибо происходили гимнопедии^[44], и в театре подвизались хоры. Из Левктров прибыли вестники с известием о случившемся несчастье. Хотя не было сомнения, что все погибло и что республика потеряла верховную власть, но эфоры не позволяли ни хору выйти из собрания, ни городу переменить вид празднества, но, разослав по домам имена убиенных к родственникам их, продолжали зрелища и хоры до самого конца. На другой день, когда спасшиеся и убитые были всем известны, родители, родственники и друзья убитых приходили на площадь, поздравляли друг друга с веселыми лицами, исполненные твердости и радости; напротив того, родители и родственники спасшихся как бы находились в печали и сидели дома с женщинами. Если кто-то из них по необходимости выходил из дома, то видом, голосом и взором казался униженным и унылым. В женщинах сия перемена была еще более заметна. Те, которые встречали возвращающегося из сражения, были унылы и безмолвны; получившие же известие, что сыны их пали, спешили тотчас в храмы богов и приветствовали друг друга, радуясь и гордясь своей славой.

Но когда союзники начали отделяться, и Эпаминонд, победитель, исполненный великих намерений, ожидаем был в Пелопоннесе, то народ лакедемонский, вспоминая об изречении оракула относительно хромоты Агесилая, впал в великое уныние и начал страшиться наказания богов. Спартанцы думали, что республика от того находится в худом положении, что они, лишив престола царя с целыми ногами, избрали хромого и калеку, хотя боги изрекли беречься хромоты более всего. Впрочем, по причине знаменитости его добродетелей и славы, они не только в военных делах имели его, как царя и полководца, но и в политических недоумениях слушали его, как врача и судью, подвергнув его суждению тех, кто из сражения бежал и которых они называли «предавшимися бегству». Эти последние были многочисленны и сильны. Правители, боясь, чтобы они не произвели в республике какого-либо беспокойства, не смели наложить на них наказания, предписанного законом. Таковых обыкновенно исключали из всякого начальства; бесчестно было выдавать за них дочерей своих или на дочерях их жениться. Всякий, кто с ними встретится, может их бить; они должны были все терпеть, ходить униженно, одеваться бедно и неопрятно, носить плащ, сшитый из лоскутьев разных цветов, брить только часть бороды, а другую часть отращивать. Страшно было иметь в городе столь много обесчещенных граждан тогда, когда недостаток в воинах был столь велик! Агесилай избран был законодателем в настоящих обстоятельствах. Он ничего не прибавил, не убавил и не переменил в законах Ликурга, но, придя в собрание лакедемонян, сказал: «На этот день должно оставить в покое законы, отныне они будут иметь опять свою силу». Этими словами он сохранил республике законы и многим гражданам честь.

Дабы ободрить молодых людей и рассеять их уныние, он напал на Аркадию, всячески избегая вступить в сражение с неприятелями; взял малый город близ Мантинеи, пробежал всю область их и тем одушевил и утешил республику, подав ей надежду, что состояние ее не вовсе отчаянно.

Вскоре после того Эпаминонд вступил в Лаконию вместе с союзниками, имея не менее сорока тысяч тяжело вооруженных воинов. За ним следовало множество легковооруженных и даже безоружных, из одного желания грабить, так что число вступивших в Лакедемонскую область простиралось до семидесяти тысяч человек. Не менее шестисот лет прошло с того времени, как доряне поселились в Лакедемоне, и во все это время тогда в первый раз неприятели вступили в их страну, в которую перед тем никто вступить не осмеливался. Они грабили все и жгли область, дотоле не ограбленную и неприкосновенную неприятелям, и доходили до Эврота и до самого города, но никто не выходил против них. Агесилай не пускал лакедемонян сразиться (как говорит Феопомп) против такого потока и бури военной. Он занял воинам в центре города важные места и спокойно сносил угрозы и хвастливые слова фиванцев, которые называли его по имени, приказывали ему сразиться за свою область, как виновнику всех зол, возжегшему сию войну. Не менее того огорчали Агесилая шум, крик, жалобы и беганье по городу стариков, негодующих на происходящее, и женщин, которые не могли быть в покое, но были как бы вне себя от восклицания и огня неприятелей. Собственная слава также его мучила, ибо, приняв город великим и могущественнейшим, теперь он видел уменьшенным его достоинство и униженным то высокомерие, которое сам он многократно поддерживал, говоря, что никогда лакедемонянки не видали дыма неприятельского. Говорят также, что когда некоторый афинянин спорил с Анталкидом о храбрости и сказал ему: «Мы много раз прогоняли вас от Кефиса», то Анталкид отвечал: «А мы никогда не прогоняли вас от Эврота». Такой же ответ дал одному аргивянину один из простых лакедемонян. Первый сказал: «Много ваших лежит в Арголиде!» — «Но никто из ваших не лежит в Лаконии!» — возразил другой.

Некоторые уверяют, что Анталкид, будучи тогда эфором, выслал на Киферу своих детей, страшась, чтобы Спарта не была взята. Между тем, как неприятель хотел переправиться через реку и пробраться в город, Агесилай, оставив все другие положения, поставил войско перед центральными, возвышенными частями города. Тогда в Эвроте от выпавших снегов вода больше обыкновенного была высока и быстра. Переправа была весьма трудна для фиванцев, больше по причине холода, нежели быстроты воды. Некоторые показали Агесилаю Эпаминонда, идущего перед фалангой. Агесилай, как говорят, долго смотрел на него, провожал глазами и сказал только эти слова: «Какой предприимчивый человек!» Эпаминонд хотел из честолюбия в самом городе дать сражение и воздвигнуть трофеи, но не успел вызвать Агесилая и заставить его переменить свое положение. Он отступил назад и вновь начал разорять область.

Между тем в Лакедемоне двести злоумышленных и беспокойных граждан, соединившись, заняли Иссорий^[45], место крепкое и неприступное, где находится храм Артемиды. Лакедемоняне тотчас хотели напасть на них, но Агесилай, боясь новых мятежей, велел успокоиться и сам в плаще, с одним только служителем, приблизившись к тому месту, кричал им: «Вы не так поняли мое приказание, я не тут велел вам собраться и не всем вместе, но одним там, другим в той части города» (указывая на другое место). Услышав это, они обрадовались, думая, что не открылось их злоумышление; они разделились и пошли к местам, которые он назначил. Агесилай тотчас послал других занять Иссорий; ночью поймал пятнадцать из этих заговорщиков и умертвил. Вскоре возвещено было ему о другом заговоре и сборище некоторых спартанцев, сходившихся тайно в одном доме для произведения переговоров. Опасно было судить их при таких беспокойствах, но еще опаснее позволять им строить козни отечеству. Агесилай, посоветовавшись с эфорами, умертвил и их без суда, хотя до того времени ни один спартанец без суда не был предан смерти. Поскольку многие из поселенных вокруг Спарты илотов, которые записаны были в войске, бежали из города к неприятелю и тем больше умножали уныние граждан, то Агесилай велел служителям на рассвете осматривать постели, брать оружия убежавших и скрывать их, дабы число их не было известно.

Фиванцы отступили из Лаконии, как иные говорят, по причине наступившей холодной зимы, когда аркадяне начали уходить и рассыпаться беспорядочно; другие уверяют, что они оставались всего целые три месяца и разоряли большую часть области. Феопомп пишет, что беотархи решились уже удалиться, как пришел к ним спартанец, по имени Фрикс, и принес им десять талантов от Агесилая в награду за их отступление. Таким образом, они, исполняя свое намерение, получили от своих неприятелей и путевые издержки. Я не знаю, почему об этом другим историкам не было известно, а Феопомп один знал. Впрочем, все единогласно утверждают, что один Агесилай был тогда виновником спасения Спарты, и что, отстав от своих врожденных страстей, честолюбия и упрямства, он управлял делами единственно к безопасности отечества. При всем том он не мог восстановить силы и славы республики. С ней случилось то же, что со здоровым телом, употребляющим во все время слишком точную и правильную диету; одна ошибка, одно малое обстоятельство испровергало благоденствие ее. Этому надлежало быть так. Правление Спарты было прекрасно, устроено для мира, для добродетели, для согласия; вводя к оным насильственную власть и завоевания, в которых, по мнению Ликурга, республика для своего благосостояния не имеет никакой нужды, спартанцы, наконец, пали.

Агесилай уже отказался от походов по причине старости своей. Сын его Архидам, имея войска, присланные из Сицилии от тамошнего владетеля^[46], одержал над аркадянами так называемую «Бесслезную победу», ибо из его воинов ни один не погиб, хотя великое множество пало неприятелей, но эта самая победа обнаружила слабость республики. Прежде спартанцы почитали так обычным и так свойственным им побеждать неприятелей, что по одержании победы ничего не приносили в жертву богам, кроме одного петуха; сразившиеся нимало не хвастали своей победой; извещенные о ней не показывали излишней радости. После Мантинейского сражения^[47], описанного Фукидидом, первому вестнику победы правителя прислали в награду мясо с общественного стола, а более ничего, но теперь, когда возвещено было им о победе и о приближении Архидама, никто не утерпел, чтобы не идти к нему навстречу. Отец его первый вышел к нему с радостными слезами; за ним следовали все чины республики; множество старцев и жен сходили на берег реки, простирая руки к небу и благодаря богов, как будто бы Спарта уже рассеяла посрамление и позор, недостойные ее, и как будто бы она видела уже снова блистательный свет славы. До того времени, говорят, мужья не смели взглянуть на жен своих; столько-то они стыдились своих поражений!

Между тем Эпаминонд начал заселять Мессену^[48], и все прежние граждане города стекались туда со всех сторон. Спартанцы не смели ни сражаться, ни препятствовать им. Они оказывали только неудовольствие свое на Агесилая за то, что в его царствование потеряли землю, которой обладали столько времени, которая пространством была не менее Лаконии и своей добротой была лучше всех греческих областей. По этой причине Агесилай не принял мира, предложенного ему фиванцами. Дабы неприятелю не уступить словами той земли, которою он обладал в самом деле, споря с ним с упорством, он не получил обратно этой страны, но едва не потерял и самой Спарты, обманутый военной хитростью неприятеля. Когда мантинейцы отстали вновь от фиванцев и призывали спартанцев, Эпаминонд, ведая, что Агесилай выступил к ним на помощь с войском и был уже недалеко, тайно от мантинейцев ночью отступил от Тегеи и повел войско свое прямо на лакедемонян не той дорогой, которой шел Агесилай, так что едва не завладел городом, застав его пустым и беззащитным, но, по свидетельству Каллисфена, феспиец Эвфин, а по свидетельству Ксенофонта — какой-то критянин дал знать о том Агесилаю, который послал наперед гонца для извещения в Спарту, куда и сам вскоре прибыл. Недолго после него фиванцы начали переправляться через Эврот и напали на город^[49]. Агесилай крепко и не по летам своим защищал город. Тогда он видел, что не время по-прежнему думать только о безопасности и быть острожным, но напротив того надлежало употребить отчаянную дерзость, которой прежде никогда себя не вверял и которой одной в то время отразил опасности, вырвал город из рук Эпаминонда, воздвигнул трофей и доказал детям и женам, сколь достойную лакедемоняне воздают награду отечеству за воспитание, от него полученное. Впереди всех Архидам, сын его, смело сражаясь с отличной бодростью духа и легкостью тела, быстро бросался сквозь улицы в тесноту сражавшихся и всюду с немногими упорно противился неприятелю. Исад, сын Фебида, не только для сограждан своих, но и для самых неприятелей был прекрасным и удивительным зрелищем. Он был прекрасен собою, высок ростом и в таком возрасте, в котором приятнее всего цветет человек, переходя из детства в юношеские лета. Он не имел никаких оборонительных оружий; был без платья; намазав тело маслом, одной рукой держа копье, другою меч, вырвался из своего дома и, пробравшись сквозь сражавшихся, вращался в средине неприятеля, ударял и повергал всех, кто ему ни попадался. Он не получил ни одной раны или потому, что боги хранили его, любя его доблесть, или потому, что он явился неприятелям существом выше и больше человеческого. За то, как говорят, эфоры определили ему венок; потом наложили на него пеню в тысячу драхм за то, что он осмелился подвергнуться опасности без доспехов.

Несколько дней после того последовало сражение при Мантинее. Эпаминонд, испровергший первые ряды лакедемонян, наступал на них сильнее и спешил преследованием, как вдруг лаконянин Антикрат, остановившись, поразил его мечом или, как Диоскорид^[50] повествует, — копьем. Лакедемоняне и поныне называют Махерионами или мечниками потомков Антикрата, в том мнении, что он поразил его мечом. Живой Эпаминонд столь страшен был лакедемонянам и они сочли этот подвиг столь великим и важным, что определили Антикрату почести и награды, и весь род его навсегда освободили от налогов. Этой свободой пользуется и поныне Калликрат, один из Антикратовых потомков. После этого сражения, после смерти Эпаминонда греческие народы заключили между собой мир. Агесилай хотел исключить из клятвенного договора мессенцев под предлогом, что они не имели города, но все греки хотели их включить в оный и принять от них клятву. Лакедемоняне, не соглашаясь на то, отделились от других и хотели войны, надеясь взять обратно Мессению. Агесилай показался всем человеком стремительным, упрямым и ненасытно браннолюбивым, ибо с одной стороны он подрывал и отдалял общий мир, а с другой, имея недостаток в деньгах, принужден был беспокоить находящихся в городе друзей своих, занимать и собирать деньги, хотя надлежало только освободить отечество от всех зол войны, нашел к тому способное время, и не беспокоиться о владениях и доходах, из Мессении получаемых, после того как он выпустил из рук власть, до такой степени возросшую, и столько городов, владычествовавших над морем и над твердой землей.

Еще более обесславил он себя тем, что предался Таху, египетскому полководцу^[51]. Всем показалось недостойным делом то, что человек, почитаемый в Греции, чья слава распространилась по всему миру, мог предоставить себя к услугам варвара, возмутившегося против своего государя, продать за деньги свое имя и славу, служить наемником и собирателем наемных войск^[52]. Если бы он, будучи уже старее восьмидесяти лет, имея все тело израненное, предпринял опять прекрасный и достославный подвиг за вольность Греции, то и тогда его стремление к честолюбию не было бы без порицания. Все прекрасное должно быть произведено в определенное и подходящее время, или лучше сказать: хорошее от дурного более всего различествует умеренностью, но Агесилай нимало о том не заботился. Никакой общественной службы не почитал он противной своему достоинству. Недостойным казалось ему жить в городе в бездействии и сидеть спокойно, ожидая смерти. Итак, он, собрав наемников деньгами, присланными ему от Таха, и снарядив суда, отплыл, имея при себе, как прежде, совет, состоящий из тридцати спартанцев.

По прибытии своем в Египет первейшие из царских наместников и полководцев пришли к нему на корабль для изъявления ему почтения. Все египтяне показывали великое уважение к Агесилаю и много ожидали от имени и славы его. Все поспешали видеть его, но не находя в нем ни малейшего блеска, ни пышности, какой они ожидали, видя человека старого, просто лежащего на траве близ моря, телом малого и невидного, покрытого грубым и простым плащом, они не могли удержаться от шуток и насмешек над ним; они говорили, что сбылась пословица: «Гора мучилась в родах и родила мышь». Еще более удивились его странности, когда присланы были к нему разные подарки; он принял муку, телят и гусей, а пироги, лакомства и мази благовония отослал назад. Но как принуждали и просили его принять и все прочее, то он велел раздать оные илотам. Феофраст говорит, что ему понравилась древесная кора, из которой делают венки, весьма простые, и что он выпросил у царя великое множество оной, когда отправлялся из Египта.

По прибытии своем он соединился с Тахом, который приготовлялся к походу. Однако не было дано Агесилаю начальство над всеми силами, но только над одними наемными войсками. Афинянин Хабрий управлял флотом, а всеми вообще предводительствовал Тах. Это огорчило Агесилая, но он принужден был сносить надменность и тщеславие египтян. Он, уступив Таху вопреки достоинству и доблестям своим и терпя унижение до удобного случая, отправился с ним против финикийцев. Нектанебид, племянник Таха, начальствовавший над частью войск, отстал от него, египтяне провозгласили его царем своим; он послал к Агесилаю и просил у Хабрия, обещая обоим великие дары. Тах, узнав о том, прибегнул к просьбам. Хабрий старался утвердить Агесилая в дружбе с Тахом своими убеждениями и обещаниями, но Агесилай отвечал ему: «Ты, Хабрий, прибыл сюда по собственному желанию и можешь во всем проступать по своим мыслям; я от отечества сделался полководцем египтян. Мне нельзя воевать против тех, к кому и послан союзником, если опять не получу на то от отечества приказания». После этого он отправил в Спарту несколько человек, которые должны были приносить жалобы на Таха и хвалить Нектанебида. Как тот, так и другой, также послали в Спарту просить помощи у лакедемонян: первый, как давнишний союзник и друг; другой — как человек, расположенный быть доброжелателем и усерднейшим другом республики. Лакедемоняне, услышав представление обеих сторон, ответствовали, что все сие поручено Агесилаю. В то же время писали они ему, чтобы он сделал все, что почтет полезным для Спарты. Итак, Агесилай с наемным войском от Таха перешел к Нектанебиду и под личиной пользы отечества скрыл самый странный и неприличный поступок, ибо если этот предлог уничтожить, то пристойнейшее имя этому деянию есть не иное, как предательство, но лакедемоняне полагают, что польза отечества есть первейшая часть добра; они почитают справедливым только то, что может возвысить и возвеличить Спарту.

Тах, лишенный помощи наемного войска, убежал^[53]. Между тем другой житель Мендеса^[54] возмутился против Нектанебида, провозгласил себя царем, собрал сто тысяч войска и шел против него. Нектанебид, ободряя Агесилая, говорил ему, что хотя число противников велико, но все они суть не что иное, как скопище ремесленников, неопытных в военном искусстве, и потому не заслуживающих внимания. «Не множества их боюсь, — отвечал ему Агесилай, — но этой самой неопытности и незнания, которое обмануть трудно. Обманами приводятся в изумление те, кто всегда в чем-либо подозревает, догадывается и ожидает. Тот, кто ничего не ожидает и ни в чем не подозревает, не дает умышляющему против него способа к уловлению себя; подобно как и тот, кто стоит недвижимо, не позволяет борющемуся с ним повергнуть его на землю». Между тем мендесец послал к Агесилаю своих людей, дабы испытать его. Нектанебид был тем устрашен и, когда Агесилай советовал ему как можно скорее сражаться и не вести долго войны с людьми неопытными в сражениях, но множеством своим могущими их обступить, обвести рвами, во многом их предупредить, то Нектанебид, возымев еще большее подозрение и страх, удалился в большой и укрепленный город. Агесилай досадовал, что ему не доверяли, и терпел с неудовольствием, но стыдясь вновь перейти к другому и наконец возвратиться, не сделав ничего, последовал за Нектанебидом и вместе с ним вступил в город.

Когда же неприятели приступили к городу и обводили оный рвом, то египтянин, боясь уже осады, хотел сразиться. Греки весьма были склонны к тому, ибо в городе терпели недостаток в хлебе. Один Агесилай противился и не допускал их сражаться; по этой причине египтяне более прежнего ругали его и называли изменником царевым. Он сносил уже с большей кротостью все обвинения и ждал только времени к произведению в действо следующей хитрости. Неприятели обводили глубоким рвом город, чтобы заключить их в оном совершенно. Когда края рва, обступающего город вокруг, были уже близки и почти сходились, то Агесилай, дождавшись вечера, велел грекам вооружиться и пришел к Нектанебиду, говорил ему следующее: «Молодой человек! Время спасения настало! Я не открыл его тебе прежде, боясь через то лишиться оного. Неприятели сами руками своими сделали нас безопасными, выкопав ров между нами и собою. То, что ими вырыто, мешает их множеству действовать; промежуток дает нам способ сражаться с ними равными силами. Итак, ободрись! Будь храбрым мужем и, устремясь вместе с нами, спаси себя и войско. Устроившиеся против нас неприятели не выдержат нашего нападения; другие с боков не могут вредить нам, ибо ров будет им препятствовать». Нектанебид удивился искусству Агесилая; он стал в средине греческого войска, устремился на неприятелей и легко опрокинул всех, противившихся ему. Агесилай, сделав однажды его себе послушным, тотчас употребил против неприятелей ту же самую хитрость, подобно бойцу, повторяющему ту же уловку. То отступал, то идучи вперед, то обходя, он завел их наконец в такое место, где на каждом боку был глубокий канал, наполненный водой. Оградив средину и заняв ее передней частью фаланги, он сравнялся таким образом с множеством неприятелей, которые не могли зайти с тылу и обступить его. Недолго могли они противостоять; они были побеждены. Много их пало на месте, убежавшие рассеялись.

С того времени дела Нектанебида были в хорошем и безопасном положении^[55]. Он любил и ласкал Агесилая, просил его провести зиму в Египте, но Агесилай спешил в свое отечество, где возгорелась вновь война, ведая, что оно имело нужду в деньгах и содержало наемные войска. Нектанебид проводил его с честью и великолепием; кроме других почестей и даров, он дал ему двести тридцать талантов серебра для продолжения войны в отечестве. Непогода принудила Агесилая держаться кораблями своими твердой земли и пристать в Ливии к пустому месту, которое называют пристанью Менелая^[56]. Здесь он кончил дни свои. Он жил восемьдесят четыре года, царствовал над Спартой сорок один год; более тридцати лет был величайшим и сильнейшим человеком; почитался полководцем и царем всей Греции до сражения при Левктрах. Лакедемоняне имели обычай тела умерших в чужой земле погребать там, где они умирали, но тела царей своих привозили в отечество. Итак, находившиеся при нем, по недостатку меда, облили его всего воском и увезли в Лакедемон. Сын его Архидам был преемником царской его власти^[57]; она осталась в роде его до Агиса, который, будучи пятым после Агесилая и желая восстановить отечественные законы, умерщвлен Леонидом.

---

1. Архидам, сын Зевксидама… — Архидам II умер во 2 году 88 олимпиады, царствовал сорок два года.
2. …от Лампидо… — Лампидо (Лампридо) — дочь царя Леонтихида от второго брака. После смерти Зевксидама, своего сына от первого брака, Леотихид выдал Лампидо за Архидама, сына Зевксидама.
3. …назывались агелами… — Слово «агела» значит «стадо», в Лакедемоне так называли юношеские группы.
4. …прибыл из Сицилии в Спарту Алкивиад… — Алкивиад прибыл в Спарту во 2 году 91 олимпиады.
5. … Агис… — Агис II, возвращаясь из Дельф, где он посвятил богине десятую часть добычи, умер в Аркадии в 3 году 95 олимпиады.
6. …власть эфоров и геронтов… — Геронты (старейшины) стали управлять Спартой вследствие реформы Ликурга; их было двадцать восемь. Эфоры появились в царствование Феопомпа. Их было пятеро; они могли отрешать и приговаривать к смерти самих царей.
7. … две тысячи отборных воинов из вновь вступивших в гражданство… — Имеются в виду илоты, получившие свободу за свои заслуги.
8. Между тем как силы его собирались в Гересте… — Гереста — город на острове Эвбея.
9. …дал ему должность раздавателя мяса… — Раздатчик мяса являлся своего рода интендантом.
10. В начале войны Тиссаферн… — Фарнабаз управлял северной, а Тиссаферн — южной частью Малой Азии.
11. …и Агесилай принялся за нее охотно… — Тиссаферн объявил Агесилаю, что если тот не оставит Азию, он будет считать его врагом; Агесилай отвечал: «Благодарю Тиссаферна за то, что он нарушением клятвы сделал богов себе врагами, а грекам союзниками».
12. …что десять тысяч греков, под предводительством Ксенофонта, дошли до моря… — Речь идет о знаменитом походе 10 тыс. греческих наемников, которые последовали за Киром Младшим, а после его смерти совершили беспримерный пеший переход из Верхней Персии к Черному морю. Это поход описал Ксенофонт в своем «Анабасисе».
13. Он полагал, что Агамемнон благоразумно поступил… — См. «Илиада», XXV, 295.
14. …ибо персидский царь вскоре послал от себя Тифравста, который после того отрубил ему голову… — Виновницей смерти Тиссаферна считали Парисатиду, мать царя Артаксеркса, которая видела в Тиссаферне человека, предавшего ее второго сына Кира.
15. Тогда Агесилай назначил Писандра начальником морских сил и ошибся… — По свидетельству Ксенофонта, Писандр был человек честолюбивый и предприимчивый, но не имел нужного опыта.
16. …будучи уже велик и силен, был в опасности быть исключенным из Олимпийских игр. — На Олимпийских играх состязались не только взрослые, но и юноши, им старались подбирать соперников по силам.
17. …к карийцу Гидриею… — Гидрией — правитель Карии, наследовал своей сестре Артемизии, супруге Мавзола.
18. …стихи Тимофея… — Тимофей Милетский (450—360) — греческий поэт и музыкант.
19. …которым он наслаждается в Экбатане и Сузах… — В Сузах персидские цари зимовали, а в Экбатане держали двор летом.
20. Несчастные греки! Сколь варварские бедствия вы изобрели для самих себя! – Еврипид, «Троянки», 764.
21. …ибо такое число привезено в Афины и в Фивы и роздано демагогам, возбудившим эти народы к войне против Спарты. — Союз против лакедемонян был устроен Тифравстом, новым правителем Малой Азии, потому, что Агесилай продолжал войну. Тифравст послал в Грецию родосца Тимократа с 50 талантами, этими деньгами Тимократ подкупил демагогов в Фивах, Коринфе, Аргосе и Афинах, и эти города объявили войну лакедемонянам.
22. Одни трохалы… — Трохалы — племя, обитавшее во Фракии. От них получил свое название город Траллы в Малой Азии.
23. …что при Коринфе дано было великое сражение… — Сражение при Коринфе состоялось во 2 году 96 олимпиады, союзников пало 2800 человек, а спартанцев только 8.
24. …у Нарфакия. — Нарфакий — гора в области Фтия.
25. …велел двум морам… — Мора состояла из пятисот, семисот или девятисот воинов.
26. …побежденного при Книде на море Фарнабазом и Кононом. — Это морское сражение уничтожило навсегда владычество Спарты на море. Оно произошло в 3 году 96 олимпиады, за 394 года до Р. Х. Лакедемонцы потеряли пятьдесят кораблей.
27. … и умертвив полководца их Толмида. — Толмид погиб в 447 году до Р. Х.
28. По возвращении в Спарту… — Агесилай возвратился в Спарту в 4 году 96 олимпиады.
29. …но оставил в прежнем положении и двери своего дома, которые так обветшали, что, казалось, были те самые, которые построил Аристодем. — Аристодем — правнук Геракла, отец Эврисфена и Прокла, родоначальников двух царских династий в Спарте.
30. Канатром называют изображения грифов и трагелафов, на которых носят девочек в торжественные дни. — Канатра — корзина из тростника. Трагелаф — олень.
31. …уговорил сестру свою Киниску послать колесницу на Олимпийские игры… — Женщины на олимпийские состязания не допускались, но они могли наравне с мужчинами выставлять свои колесницы.
32. … и взял Длинные стены со стороны твердой земли… — Длинные стены соединяли город Коринф с гаванью.
33. Тогда Агесилай говорил, что аргивяне сами себя изобличают в великой робости, ибо, почитая эти игры делом важным и великим, не осмелились за оные сразиться. — Плутарх заставляет Агесилая совершить эти дела одним походом, но Ксенофонт в «Греческой истории» говорит, что Агесилай после взятия Длинных стен возвратился в Спарту. Истмийские игры справлялись в честь Посейдона.
34. …по взятии Герея… — Герей — святилище Геры недалеко от Коринфа.
35. Не успели фиванцы от него удалиться, как он получил известие, что лакедемонская мора была изрублена в куски Ификратом. — Эта мора занимала гавань и крепость Лифеон близ Коринфа и состояла из амиклейцев, которые хотели возвратиться в отечество на праздник Гиакинфий. Неподалеку от Коринфа Ификрат напал на них и всех истребил.
36. Тогда лакедемоняне решились заключить с царем мир. — Мир с персами был заключен во 2 году 98 олимпиады. Главным его условием было согласие греков уступить персам все греческие города в Малой Азии.
37. Когда Фебид сделал беззаконное дело, в мирное время завладев Кадмеей… — Фебид шел с отрядом в город Олинф во Фракии, но, проходя вблизи Фив, по совету фиванца Леонтиада захватил фиванский акрополь Кадмею и тем поставил Фивы в зависимость от Спарты. См. жизнеописание Пелопида.
38. …он не только спас Фебида… — Фебида лишили командования и приговорили к выплате 100 тыс. драхм.
39. …незадолго перед тем воевал он с флиунтцами… — Жители Флии, города неподалеку от Коринфа, не хотели принимать чужеземцев, как лакедемоняне того требовали. По этой причине Агесилай в 1 году 100 олимпиады принудил их силой и оставил во Флии гарнизон.
40. Агесилай, видя, что другой царь Клеомброт не имел охоты воевать с фиванцами, оставив закон, который его увольнял от похода и которым прежде пользовался… — Ксенофонт говорит, что Агесилаю поручили командовать по причине большего опыта — другой царь, Клеомброт, был весьма молод.
41. …ибо четырнадцатого скирофориона… — Скирофорион и гекатомбеон — месяцы афинского календаря. Первый соответствует июню-июлю, а второй — июлю-августу.
42. В том сражении пало тысяча лакедемонян… — Спартанцев пало до 400 человек, по уверению Ксенофонта. Диодор говорит, что потери лакедемонян составили 4000 человек, а фиванцев — всего 300 человек.
43. Ксенофонт говорит… — Ксенофонт, «Пир», 1.1.
44. …ибо происходили гимнопедии… — Гимнопедии — македонский праздник, на котором дети плясали нагими и пели гимны и пеаны. В плясках могли принимать участие и взрослые.
45. …заняли Иссорий… — Иссорий — возвышенность в Спарте.
46. …имея войска, присланные из Сицилии от тамошнего владетеля… — Дионисий Старший, тиранн Сиракуз, прислал на помощь лакедемонянам двадцать кораблей.
47. После Мантинейского сражения… — Это сражение состоялось на 14-й год Пелопоннесской войны. Спартанцы разгромили аргивян, мантинейцев и афинян.
48. Между тем Эпаминонд начал заселять Мессену… — Мессения (Мессена) — область в Пелопоннеса, в древности имела своих царей, но была покорена спартанцами. Часть изгнанников осела в городе Навпакт на Коринфском заливе, часть перебралась на Сицилию и основала город Мессену.
49. …и напали на город. — Второй поход на Спарту состоялся во 2 году 104 олимпиады, за 363 года до Р. Х.
50. …как Диоскорид повествует… — Диоскорид — бытописатель, автор несохранившегося сочинения о Лакедемонской республике.
51. Еще более обесславил он себя тем, что предался Таху, египетскому полководцу. — Египет был покорен Камбизом за 525 лет до Р. Х. В 460 году до Р. Х. египтяне восстали и избрали в цари Инара. С того времени они пользовались относительной независимостью и имели собственных царей, одним из которых был Тах. Агесилай прибыл к Таху во 2 году 104 олимпиады, за 363 года до Р. Х.
52. Всем показалось недостойным делом то, что человек, почитаемый в Греции, чья слава распространилась по всему миру, мог предоставить себя к услугам варвара, возмутившегося против своего государя, продать за деньги свое имя и славу, служить наемником и собирателем наемных войск. — Ксенофонт хвалит этот поступок Агесилая, который, видя, что Тахос готовится к войне против персов, охотно принял его предложение. Агесилай надеялся таким образом выказать благодарность за помощь царя лакедемонянам, а также рассчитывал возвратить отошедшие Персии греческие города в Малой Азии.
53. Тах, лишенный помощи наемного войска, убежал. — Тах бежал в Персию и был милостиво принят Артаксерксом, который назначил его полководцем над своими войсками в Египте.
54. …житель Мендеса… — Мендес — город в нижнем Египте.
55. С того времени дела Нектанебида были в хорошем и безопасном положении. — Нектанебид владел Египтом до 3 года 107 олимпиады (350 год до Р. Х.). После поражения от Артаксеркса II он бежал в Эфиопию. С тех пор и до Персидского похода Александра Великого Египет находился под властью персов.
56. …которое называют пристанью Менелая. — Пристань Менелая — порт в области Мармарика.
57. Сын его Архидам был преемником царской его власти… — Архидам царствовал до 3 года 110 олимпиады. Сын его Агис спустя пятнадцать лет погиб в Аркадии в сражении с Антипатром. См. жизнеописание Агиса.