Побег (Лондр)

Побег
автор Альбер Лондр, пер. Перевод М. Раппопорта (1929).

Оригинал: французский, опубл.: 1929. — Источник: az.lib.ru

Побег

Повесть Альбера Лондра Перевод М. Раппопорта Иллюстрации П. Королева

Год назад каждый, кто читает газеты, мог прочесть телеграмму из Кайенны о том, что бандит Дьедоне, «старый участник шайки Боно», убит при попытке к бегству.

Камилл-Евгений-Мария-Дьедоне. Когда прогремело дело Боно, ему было двадцать шесть лет. Он был по специальности рабочий — мебельщик, по убеждениям — анархист, «беззаконник», — как его тогда называли.

Каждый день после работ он бежал на собрания, которые ему рекомендовали профессора. Чудак! Лучше бы он шел в кабак. Там бы он встретил Гарнье, Боно и Гальмена, по кличке «ученый Раймонд».

Как раз в те дни Гарнье, Боно, Гальмен, вооруженные, в автомобиле напали на банковских артельщиков и «снимали» кассиров.

Надо было бы схватить этих парней, называвших себя анархистами, а в действительности бывших простыми бандитами. Но полиция ограничилась тем, что пришла к их соседу, — не соседу по квартире, а по убеждениям. Так был арестован Дьедоне. Это было началом развернувшейся драмы.

Но самое главное вот в чем.

Банда Боно начала свои преступления нападением на некоего Габи, банковского артельщика, когда он проходил по улице Орденер.

Габи не умер.

Он опознал в Гарнье одного из нападавших.

— Это конечно он, — утверждал Габи, — я узнал бы его из сотни людей!

Но Гарнье был убит несколько позже во время осады одного из домов в пригороде.

Полиция предъявила Габи для опознания несколько фотографий убитого.

— В первый раз, указав на Гарнье, я ошибся, — сказал он. — Меня пытался убить вот кто! — И Габи указал на портрет полицейского инспектора, нарочно предъявленный среди фотографий налетчиков.

Дьедоне был в тюрьме.

Однажды, после обеда, небритый, угрюмый, с головой, ушедшей в плечи, он проходил между двумя полицейскими по коридорам Дворца юстиции. Его вели на допрос.

Габи также был здесь. Когда проходил Дьедоне, один из агентов толкнул локтем Габи.

— Смотрите, — вот кто напал на вас! Через пять минут — очная ставка у следователя.

— Вы знаете этого человека, Габи?

— Да, — заявил Габи, — Это он.

На самом же деле на Габи напал Гарнье, заявивший об этом перед смертью.

Точно так же Боно перед смертью написал: «Дьедоне невиновен, он не был на улице Орденер». Гальмен, уже однажды приговоренный к смерти, воскликнул: «Дьедоне невиновен! Он не был на улице Орденер.- Я знаю его, я был там». Но свидетельство Габи, человека, по крайней мере дважды ошибавшегося, решило судьбу Дьедоне: он был приговорен к смертной казни.

В то время президентом республики был Раймонд Пуанкаре. Он помиловал Дьедоне, так как не нашел в этом деле доказательства его вины. Но человек, помилованный таким образом, должен пойти на вечную каторгу.

Спустя одиннадцать лет отправился туда и я. Прогуливаясь однажды утром по коридорам исправительной тюрьмы на островах Салют, я остановился перед именем, написанным на дверях одной из одиночек, — Дьедоне. — Это из банды Боно? Мне ответили утвердительно.

Конвойный позволил мне открыть волчок. В отверстие выглянула чья-то голова. Это и был Камилл Дьедоне.

— Я приехал познакомиться со здешней жизнью, — сказал я ему. — Не хотите ли поговорить со мной?

— Да, да, я хотел бы поговорить с вами, но не о том, что меня интересует, а вообще об ужасной жизни на каторге.

Он говорил, тяжело дыша, как будто бы только-что очень много ходил. Но его одиночка была только два метра в длину и полтора в ширину. Он содержался в ней уже восемь месяцев. Он долго рассказывал мне о здешних кошмарах. Я попросил открыть двери. Открыли.

Дьедоне был худощав, с выдающимися скулами, с большими горящими глазами. Он держался настороже.

— Жизнь на каторге, — сказал он, — ужасна. Нас убивают здешние правила. На практике они выглядят совсем не так, как их представляли себе люди, вырабатывавшие эти правила. Мы здесь все раздавлены.

— Почему вы в одиночке?

— Я расплачиваюсь за мой последний побег. Я должен был получить пять лет тюрьмы, потому что это был мой второй побег. Но морской трибунал приговорил меня только к двум годам.

— Потому что вы хорошего поведения, — сказал надзиратель.

— Да, — добавил Дьедоне, — я должен сказать, что меня наказывают без злобы.

К нам подошел комендант островов.

— Ага, вы нашли Дьедоне. Здравствуй, Дьедоне!

— Здраствуйте, комендант.

— Обратите внимание, — комендант положил руку на плечо каторжника, — это интересный парень, искусный, образцовый работник. Он сумел уберечь себя от всех пороков каторги. Когда он кончал ручную работу, он изучал механику, философию. Что вы теперь читаете, Дьедоне?

Дьедоне собрал сложенные в углу номера ежемесячного журнала «Меркюр де Франс» и показал их коменданту.

— А здесь вам не темно?

— Благодарю вас.

— Я не должен был бы спрашивать вас об этом. Чтение в одиночке не разрешено. Скажите мне по крайней мере, что вы ничего не видите, чтобы успокоить мою совесть!

Они улыбнулись.

Улыбка — редкий цветок на островах Салют!

— Он бежал отсюда, — сказал комендант. — Это один из самых замечательных подвигов на каторге. Девяносто пять шансов во время бегства — оставить свои кости акулам. Как вас возвратили обратно?

— Едва живого, комендант.

— История Дьедоне — волнующая, — сказал я коменданту. — Многие считают его невиновным.

— Клянусь, я невиновен! — воскликнул Дьедоне.

Дверь одиночки снова закрылась, замуровав его живым в этом гробу…

В последние годы об ужасах Кайенны много писали и говорили. Адвокаты и журналисты снова подняли дело Дьедоне. Вспомнили, что он был осужден только вследствие сомнительного показания Габи.

Как то в 1926 году де Моро-Жиафери несколько других общественных деятелей отправились в министерство юстиции ходатайствовать о помиловании Дьедоне. Но в помиловании было отказано.

Спустя два месяца я получил следующее письмо от одного колониста из Кайенны.

«Вы вероятно знаете, что совершенно неожиданно для всех Дьедоне отказали в помиловании. В течение двух лет он жил только этой надеждой. Я считаю его невинным. Во всяком случае он уже дорого заплатил. Не смогли бы вы походатайствовать о нем? Ведь он в этой ужасной каторге сумел остаться тружеником и честным человеком. Если бы Дьедоне убежал, все жители Кайенны пожелали бы ему счастья!».

На третий раз Дьедоне все-таки удалось бежать.

*  *  *

Это было в июле месяце. Телеграммы сообщили, что Дьедоне не умер, что его обнаружили в Парагвае.

Такси доставил меня на ул. Энгьен, 18, в редакцию «Пти Паризьен». Я явился к Эли-Жозефу Боа, главному редактору.

— Ну, что Дьедоне? — спросил он прежде, чем я сел. — Вот это действительно история! Вы ее знаете? Надо было бы его разыскать.

— Но ведь он в Бразилии.

— Ну, так что же? В самом деле, Бразилия ведь не на луне

Послали телеграммы, взбудоражили консулов, а потом я уехал в Бразилию.

Быстро прошли двадцать дней путешествия через океан. На двадцать первый, в семь часов утра, пароход «Гебик» вошел в гавань Рио-де-Жанейро и ошвартовался у набережной.

В этот час люди рассудительные предпочитают оставаться в постелях. Но все-таки на набережной собралось человек пятнадцать, наблюдавших за маневрами парохода.

— Ну-ка, — сказал я себе, — каков был твой человек, когда ты его видел в последний раз?

Я вспоминал его череп и бритые щеки. Передо мной встала сцена нашего прощанья. Его тело было в одиночке, а голова — в волчке, который казалось хотел его гильотинировать. Он пристально смотрел на меня своими лихорадочно горевшими глазами… Это было четыре года назад, в каторжной тюрьме Кайенны.

Если бразильцы его снова не арестовали и если наши телеграммы дошли до него, — он должен быть здесь.

Пароходный слуга сказал, что меня кто-то спрашивает.

— Там, на земле, у лестницы. Я пошел на нос парохода.

— Добрый день! — крикнул мне кто-то с набережной, — добрый день!

Это был не очень полный человек, в синей матроске и в новых ботинках.

Его усы были расчесаны, но он нисколько не напоминал франта. Когда я нагнулся над бортом, он мне сказал:

— Хоть я и не узнал вас, но я понимаю, что это вы.

— Я вас совсем не знаю, — ответил я.

— Неужели я так изменился?

— Стало быть, это вы? И он глухо промолвил:

— Дьедоне.

«Что вы делали в шайке Боно?»

Мы сидели с Дьедоне на одном из холмов большого порта, в Санто Терзина, потому что на Рио было уже жарко.

Это помещение называется отелем Модерн, в нем обычно живут французы. Здесь можно увидеть офицеров военной миссии, профессоров Сорбонны, разъезжающих по научным съездам, инженеров, французского консула, авиаторов будущей семидневной линии Париж--Буэнос-Айрес.

Каторжанам только-что разрешили селиться в этом отеле.

Мы часто меняли тему нашего разговора, не забывая однако самого интересного. Поэтому мы и заговорили о побеге Дьедоне.

— Стало быть побег был вполне успешен? — спросил я.

Он тряхнул головой, и в этом молчаливом ответе было столько грусти…

— Веди вам оставалось только два года ч девять месяцев тюремного срока?

— И двадцать два дня, — перебил он меня.

— Это все же значительно меньше, чем смерть, которая поджидала вас во время побега.

— Я уже не мог больше выдержать, — сказал он. — Честное слово, невозможно! Видите ли, я мог бы вам об этом многое сказать еще четыре года тому назад, когда я вас видел там.

— Ну, расскажите, прежде чем начать историю вашего побега.

— Историю моего побега? Никто пожалуй этому не поверит.

— Предварительно я хотел бы спросить вас кое о чем. Что же вы все-таки делали в банде Боно?

— И вы? Вы знаете мое дело и все-таки задаете мне этот вопрос?

Он покачал головой, как бы желал сказать: «я этого не ожидал, не ожидал»…

— Вы ставите передо мной вопрос пятнадцатилетней давности. Вечный вопрос. Если бы я не сдерживал себя…

Представьте себе Каина, который никогда не убивал Авеля и который всю свою жизнь слышит за собой: «Что ты сделал с твоим братом?» Понимаете вы это? Что я делал в банде Боно? Я сейчас припомню… — Он медленно провел рукой по лбу.

— Тех, кого я знал, звали Гальмен, Гарнье, Боно, но они не были в банде, когда я их видел. Сотни людей знали их так же, как и я. Это были простые посетители анархистских кружков, где иногда бывал и я. Они были как все прочие. На их лбах ничего не было написано.

— Я что вы делали в анархистских кружках?

— Мы перестраивали общество, чорт возьми! Я об этом писал и говорил. Пятнадцать лет я верил в анархию, это была моя религия. Анархисты помогают друг другу. Когда кто-нибудь в опасности, он имеет право на помощь нашего союза, на деньги в нашем кошельке.

— Значит вы скрывали Боно?

— Я скрывал Боно?

— Я только спрашиваю.

— Да нет же! Я хочу сказать, что пожимая руку Гальмена, Гарнье или Боно я знал столько же, сколько и вы о том, что они сделали или сделают… Ведь не требуют ни расписки, ни исповедей от тех, кому предлагают кров и кусок хлеба. Вот все мое преступление. Оно привело меня к гильотине.

Дьедоне заговорил тише. Мы были на террасе отеля, и выходившие из-за стола люди проходили сзади нас.

— Теперь вы отдаете себе отчет в том, что я испытал, когда был обвинен в убийстве на улице Орденер? Я ясно помню эту минуту. Все рухнуло, все! Когда прошел первый удар, у меня появилась слабая надежда. Я говорил себе: Габи сначала узнал своего убийцу в Гарнье, потом в другом, теперь во мне. Через несколько дней он назовет убийцей кого-нибудь четвертого. Судья поймет, что этот человек немного помешан.

Увы! Ни предсмертные заявления Гарнье и Боно о моей невиновности, ни признание Гальмена, ни мои искренние протесты, ни мои свидетели, ни страстная защита Моро-Жиафери, ни вся моя честная жизнь — ничего не помогло!

«Дьедоне должен быть казнен публично». Еще до сих пор эти слова звучат у меня в ушах. Я признаюсь, у меня не хватило бы мужества итти на гильотину. Быть обезглавленным, как вол на бойне, умереть, сознавая, что ты осужден невинно, оставить в наследство своему сыну имя подлеца… Передохнем немного…

Я переживал страшные часы в моей одиночке для смертников. Моро-Жиафери ободрял меня. Без него я бы покончил самоубийством. Меня пугала не самая смерть, а способ казни.

23 апреля 1913 года в четыре часа утра мою одиночку открыли. Одновременно открыли камеры Гальмена, Монье и Муди. Мне неожиданно объявили помилование. Я прислушивался к тому, что делают те, которые торопились итти на смерть. Я так долго жил, думал об этой минуте, что не стене моей тюрьмы я видел, как на экране, их отрубленные головы.

Охрана вернулась с места казни. Некоторые из них плакали. На дворе шел дождь. Я знал, что после помилования я буду отправлен на каторгу. Силы покинули меня… Меня поддержал инспектор… Я стал каторжанином на всю жизнь.

Вот что я делал в банде Боно. Я был приговорен к смерти за преступление, совершенное Гарнье. Был сосланным без вины — какое это невероятное несчастье! Но еще большее несчастье — участвовать в процессе «трагических бандитов». Я пятнадцать лет испытываю это. Вы можете писать об этом, как вам будет угодно, но у тех, кто это прочтет, всегда останется некоторое сомнение. Сорок три года моей честной трудовой жизни не сгладят позора каторги. Окружающие всегда, бросают на меня робкие взгляды, двери предо мной закрываются… Завтра кто-нибудь другой меня спросит: — что вы делали в банде Боно? Будь они прокляты!

Какой-то авиатор, выходя из-за стола, подошел ко мне на террасе. Я познакомил его с Дьедоне. Спустя минуту он нагнулся к беглецу и спросил:

— Что же, в конце концов, вы делали в шайке Боно?

«Прекрасная дама»

Hа другой день Дьедоне вошел ко мне в комнату.

— Теперь, когда мы вдвоем, — сказал я ему, — вы расскажите о вашем побеге. Итак, в одно прекрасное утро, вы решили бежать из каторги.

— В одно прекрасное утро? Вы так думаете? Я всегда хотел бежать.

Он присел на кровать и начал:

— Нужно быть совсем погибшим человеком, чтобы согласиться жить в каторге, когда ты невинен. Это было нелегко. Знаете ли вы, что такое каторга для таких людей, как я? Страна вечного испытания!

Когда бежит обыкновенный уголовник, это считается в порядке вещей; об этом не извещают Париж, начальники не подвергаются наказанию. Побег же людей вроде меня наделал бы много шуму. Поэтому администраторы спускают всех паршивых гвианских собак-сыщиков. Они ходят только стаями, как на облаве. Сыщик, — ваш сосед по квартире, которому вы даете папиросу; сыщик — привилегированный бездельник, фланирующий по острову; парикмахер, посыльный лазаретный сиделец — все сыщики! Им ведь надо удержать свое место. Сыщики исполняют самые гнусные обязанности; их подлость дает им возможность получить лучшее место. Сыщики доносят охране на уголовных и уголовным на охрану. Среди сыщиков есть и люди «заслуженные», известные, из числа администрации. Сыщиков столько же, сколько москитов.

Вы, свободные люди, понятия не имеете о том, что происходит в каторжной норе. Человек сдается перед голодом. За добавочный паек хлеба, за место прачки он продает своего товарища. Если он ничего не знает, он выдумывает. Я так как он преимущественно клевещет на людей, процессы которых были достаточно громки, то начальство верит ему.

И все-таки, несмотря ни на что, я не переставал думать о «прекрасной даме».

— О какой прекрасной даме?

— О свободе, чорт возьми! Там ее так называли. За исключением стариков (и то не всех), и нескольких сотен самых опустившихся людей, которые удовлетворены жизнью в этом большом корыте, — все ждут свободы. Сердца семи тысяч человек бьются для нее. Это, конечно, очень смешно. Семь тысяч живущих вместе и одержимых только одной мыслью!

— Однако, в последнее время, вы могли рассчитывать на помилование.

— Конечно, мне было лучше. Я больше уже не сидел в одиночке, куда я попал из-за «прекрасной дамы». Губернатор Шанель перевел меня в Кайенну. Однажды, это было в декабре, я работал для фирмы Шири, на набережной, у таможенных складов. Корсиканец Бонами, вестовой, славный парень, отыскал меня.

«Мне приказано отвести вас в канцелярию, вам должны кое-что сообщить».

«Вам сбросили пять лет каторги, — сказал мне комендант. — Вы будете освобождены 30 июля 1929 года. Распишитесь».

Сердце мое захолонуло. Я ведь рассчитывал на полное помилование. Оно мне было обещано. Я уже купил чемоданы. Они были наполнены подарками: ящичками, палками из «любовного дерева, сделанными марсельцем Болоном, тоже невиновным. У меня были статуетки, сделанные лионцем Жесету, туфли работы Биби Гриллада, цветы из птичьих перьев, сделанные сиротами Кайенны. Все это — подарки для моих доброжелателей… Когда я вернулся в свою конуру, эти ящики мне сразу напомнили обо всем, и я грохнулся на пол…

Я вспоминаю, что лежа на полу я подсчитал время, которое я должен был еще оставаться на каторге. Вышло два года, девять месяцев и двадцать два дня. Эту запись можно и сейчас увидеть на плитах пола. Пятнадцать лет каторги за преступление, которое я не совершил… И кроме того, еще два года, девять месяцев и двадцать два дня. Это было слишком много. Я поднялся и воскликнул: Да здравствует свобода! Я решил бежать.

— Бегство — это риск, а на каторге в последнее время вы были в привилегированном положении.

— Совершенно верно, в последние месяцы мне не было плохо. Я имел право свободного передвижения, ночевал в городе. Полиция, встречая меня после запрещенного часа, делала вид, что не видит меня. Я зарабатывал, так как люди моей специальности могут найти работу в Гвиане, — я механик, мебельщик. Но вы понимаете, что жизнь в Кайенне — это не жизнь. Всегда у тебя вот здесь какая-то метка, — он ударил себя по лбу, — вы ее, правда, не увидите, но там даже негры придумали для нас особую кличку „попотами“. Жить снисхождением одних и состраданием других, — какой уважающий себя человек согласился бы на это? Я предпочел свободу тарелке супа и бразильские степи — моей кайенской норе… Я спустился с моего чердака. Я совершенно отчетливо помню, что произошли в тот день.

Было три часа пополудни. Солнце оглушало людей, как оглушают на бойне быков. Я отправился посидеть на берег. Каторжане разгружали шаланду. Таможенные чиновники ползали, точно сонные мухи. Несколько грузчиков, полуголые, татуированные, искали какой-нибудь работы, которая позволила бы им добавить селедку к казенному пайку… Машина для пилки розового дерева заглушала своим грохотом все окрестные шумы. Когда она умолкла, я услыхал голос Биби Легранда, спорившего с надзирателем.

„Да, я взял вашу курицу, — говорил он. — Но вы крали рис из наших пайков, им выкормили эту курицу. Поэтому я считаю ее своей“.

Я видел, как он вошел со своим другом Бириби в „Кимарасс“, международный кабак. Шли гвианцы, торопясь домой. Надзиратели прогуливались с револьверами в кобурах. Я смотрел на море. В это время подошел комендант Мишель.

— Вы смотрите на море, Дьедоне? — спросил он. — Не делайте глупостей.

Он ушел, а я смотрел и смотрел на море, и за маяком „Потерянный ребенок“ уже видел грядущую свободу.

У китайца

Мы с Дьедоне сидели в моей комнате в Рио-де-Жанейро. Дверь и окно были открыты.

— Можно закрыть? — спросил Дьедоне. — Правда, будет жарко, но зато я смогу говорить с большим удовольствием.

Он снова уселся напротив меня.

— На другой день ночью, один каторжанин направлялся в сторону канала Лосат. Это место до сих пор является главным сборным пунктом всех преступников. Я там никогда не был. Я оглянулся. Никто не следовал за мной. Я перешел гнилой деревянный мост.

Я направился к китайцу. Мне указали на него, как на посредника. Его шалаш был притоном. Там играли в карты, курили опиум, прятали краденое… Я пошел туда, чтобы убежать…

Я толкнул дверь. Тотчас заворчала собака, погасли светильники. Ко мне подошла молодая китаянка. Я назвал пароль. Девушка позвала хозяина. Огни зажглись, и игра возобновилась. Затем появилось какое то смешное чудовище: это и был хозяин.

„Я пришел, чтобы бежать“, — сказал я ему. Он отвел меня в комнату, которая служила для всех надобностей. Здесь была печка, голубятня, тиски, кровать, Китаянка последовала за нами. Удивленный, я смотрел на женщину, спрашивая себя, что ей здесь надо. Китаец понял, улыбнулся и положил палец на губы, как бы желая сказать, что девушка не болтлива. Она вышла и принесла чай. Не из датюры ли он?

А датюра — это растение. Из него в Кайенне приготовляют напиток, который дают тому, кому хотят отомстить. Я выворотил карманы и сказал: „Бесполезно, у меня нет с собой денег“. Чудовище улыбнулось, китаянка тоже, и она сказали оба: — „датюра не для тебя“.

„Сколько будет стоить, хозяин, доехать до Ойнока?“

„Три тысячи франков, двести на продовольствие, еще сто для меня. Максимум — шесть пассажиров“.

„Лодочник надежен?“

„Я за него ручаюсь“.

„Белый?“

„Черный. Его зовут Акупа. Если ты согласен, он завтра будет здесь в это время“.

„Хорошо. До завтра“.

Мой спутник

Вы помните, — мой друг Маршера сказал вам на каторге: — побег — это искусство. — Это правда. Нов этом искусстве главную роль играют случай и неизвестность.

Самая большая случайность — подбор компаньонов по трагической авантюре. В каторге не выбирают своих друзей, — их терпят. Невозможно убежать с людьми по своему выбору. Вы живете в Кайенне, а ваши товарищи могут быть на островах или на Марони. Надо довольствоваться тем, что имеется здесь, исключить подлецов, отыскать таких, кто может внести свою долю, нанять моряков, которые знали бы путь в Бразилию или Венецуэлу, остерегаться провокаторов, bja каторге не охрана оберегает каторжан, — каторжане сами оберегают друг друга.

На следующий день я подобрал группу. Нас собралось шестеро.

Первого звали Меней. Укус ядовитой мухи лишил его одного глаза. Пятидесяти шести лет, Отбыл двадцать девять лет каторги. Приговоренный к десяти годам, он получил добавочных девятнадцать за побеги. Это был трудолюбивый крестьянин, привязанный к своей семье, еще крепкий. У него было семьсот франков. Второй — Девере, двадцати пяти лет. Вечник. Отбыл пять лет каторги, Его привел Меней. Я больше ничего о нем не знаю. Имел пятьсот франков. Третий — Венет, двадцати восьми лет, тоже вечник. В каторге пробыл семь лет. Интеллигентный, вежливый, хорошо воспитанный, говорящий по-немецки. Был служителем госпиталя. Физически не слишком силен. Имел тысячу сто франков.

Четвертым был тридцатипятилетний Брино, тоже вечник, проживший шесть лет на каторге. Препаратор в аптеке. По профессии мясник, он был так искусен в своем ремесле, что мог разделить лягушку на шесть равных частей. Хороший товарищ. Имел девятьсот франков.

Жан-Мари был пятый. Двадцати шести лет. Вечник, отбывший восемь лет каторги. Попал сюда из Бретани. Его невеста повесилась, и Жана без всяких оснований обвинили в убийстве. Он был арестован, и в тюрьме надзиратель по десять раз в день бил его ключами, повторяя: — Признавайся, ты задавил свою невесту? — Спустя двадцать дней Жан-Мари прямо-таки обезумел от ярости и убил надзирателя, который пред смертью попросил у него прощения. Я знал Жана-Мари на островах, я учил его мебельному ремеслу. Каторжанин, добровольно обучающийся ремеслу, — не погибший человек. Без меня он никогда бы не бежал. Имел девятьсот франков,

— Вот все пассажиры моего „корабля“…

…Дьедоне замолчал и, пошарив в карманах, спросил меня:

— Вы опять стащили мои спички?

Я ему их отдал и он закурил…

— Ну, продолжим… Ночью я снова отправился к китайцу. Я бросился к двери, как будто меня преследовали. На этот раз игроки не успели скрыться, но похватали деньги со стола, а один из них, не имевший карманов, — он был голый, — даже сунул монету в рот.

Китаец отвел меня в комнату, служившую для всяких надобностей. Какой-то негр, сидя на кровати, курил трубку. Это и был наш спаситель.

„Ну, что же, — сказал он, — плохи дела с рыбной ловлей, а у меня жена и трое детей. Чтобы поправить свои дела, я переправляю беглецов. Меня зовут Акупа“ — добавил он.

„Какая у вас пирога?“

„Вполне надежна“ — ответил Акупа.

Негру было за сорок лет. Он был крепок. Уже десять лет он рыбачил на стороне. С первого взгляда он не производил впечатление плута.

„Три тысячи, затем еще двести франков, и еще сто“, — сказал я ему. „И все“, — ответил он. Ударили по рукам. Сговорились.

„Когда?“ — спросил я.

„Послезавтра, шестого“.

„Где?“

„В пять часов вечера, у мыса Фуйе. Вы знаете это место?“

„Еще бы я его не знал!“

Отъезд

Один за другим, разными дорогами, я — в китайской куртке с пилами за плечами, пятеро других — в куртках каторжан, с номерами на груди, — мы все с бьющимися сердцами покинули Кайенну. Это было 6 декабря. Если бы нас заметил надзиратель, мы разошлись бы по направлению к казарме или госпиталю.

Когда я по дороге встречался с каторжанами, они почему-то казались мне более несчастными, чем обычно. Я испытывал к ним такое же сострадание, как выздоровевший человек к больным, еще остающимся в лечебнице. Один из них, которого я знал, спросил меня: „Что нового?“ — „Все хорошо“, — ответил я, останавливаясь. Я встретил также адвоката Дарналя. „Дьедоне, — спросил он меня, — когда вы придете ко мне работать“? Мне очень хотелось ответить ему: „Вы шутите, господин Дарналь“! Но я сказал: „Скоро“. Я наткнулся еще на старшего надзирателя, корсиканца. Мы не обменялись ни словом. Я обернулся и посмотрел ему вслед. Но не для того, чтобы лучше запечатлеть образ карающего начальства, — скорее всего это была надежда видеть его в последний раз. Я едва удержался, чтобы не крикнуть ему: „Прощай“»

Я достиг окраины Кайенны. Предо мной расстилалась чаща. Последний взгляд назад, и я исчез в зарослях…

Теперь надо было не попадаться охотникам за людьми. Во Франции есть места, где охотятся на зайцев, на фазанов, на коз. В Гвиане охотятся на людей, и эта охота разрешена круглый год. Не хвастаясь скажу, что я был бы отличной приманкой для ружья, и администрация выдала бы за меня двойную премию. Надо замести следы. Я, как тапир, бросаюсь в лесную чащу. Через час я останавливаюсь. Невдалеке зашуршали листья. Животное? Охотник? Каторжанин? Я лег на мох и, подняв голову, осмотрелся. Это был Жан-Мари, бретонец. Я окликнул его. Как он испугался! Мы молча шли вместе еще полтора часа, почти не разгибая спин. Наконец мы добрались до мыса Фуйе.

Там уже были Брино, Меней, Венет; не хватало только Деваре.

«Если он не придет, — сказал Брино, — у нас не хватит пятисот франков, и все погибло».

«Я дополню недостающее», — сказал я. Все замолчали. Каждый раз, когда показывалась какая-нибудь пирога, мы прятались. Наконец пришел Девере, — почему-то его ноги были в крови.

Пять часов. Половина шестого. «Не видать Акупы?» Шесть часов… Ях, проклятый негр! Если он нас здесь бросит, нас отыщут охотники за людьми.

Половина седьмого — никого нет.

Я что, если он или китаец продали нас?

Темнело. Вдруг на море показалась пи. рога. Она приближалась очень медленно, очень осторожно.

Я поднялся и сделал знак. Я узнал Акупу… Пирога приближается и за ней следует другая, поменьше, управляемая китайцем.

Должен сказать, что в этот момент мы обожали этих двух людей. Мы разулись и вошли в первую пирогу, куда вместе с нами прыгнул и китаец. Он зажег свой фонарь. Теперь прежде всего надо было расплатиться. Каждый из нас вытащил по пятьсот франков. Брино еще не приготовил их и силился извлечь деньги из своего «плана» (потайное жестяное портмоне цилиндрической формы). Каждый считает и пересчитывает. Это длится долго, у всех мелкие купюры. Когда пересчитано, считают в третий раз. Вы понимаете, бывают люди вроде Девере, которые в течение двух лет продавали половину своего пайка, чтобы собрать эту сумму. Лишиться денег — целое событие для них. В этих пятистах франках — вся их жизнь, они собирали их с таким трудом, по грошу… Пятьсот франков, потом тысяча, потом тысяча пятьсот, две тысячи. Я распродал мои шкатулочки, все подарки, приготовленные для моих покровителей. Расстаться с этими деньгами тоже нелегко… Наконец я их отдал. Меней все не мог сосчитать, сбиваясь в середине счета… «Мне больно пересматривать их», — говорил он. Он тоже обменивал на деньги свой паек… Но вот три тысячи франков отсчитаны.

Китаец берет деньги и начинает у фонаря считать и разглаживать кредитки так старательно, словно на каждой из них он ищет подпись художника, рисовавшего узоры. Он не пропускает ни одного билета. При свете фонаря видно, как у него бежит слюна.

Эта история по крайней мере заняла полчаса. Затем китаец передает деньги негру. Негр привязал свой фонарь к шее и тоже начал считать и разглаживать их не быстрее китайца. Он снова передал их китайцу, который опять стал пересчитывать и проверять кредитки. Наконец все готово. Китаец прячет деньги за пояс.

Я даю ему на-чай обещанные сто франков.

Он тушит фонарь, возвращается в свою лодку и молча, унося деньги рыбака, гребет к своей хижине.

«В путь», — сказал Акупа…

Его лодка была семи метров длиной и метр шириной. В ней нас семеро. Стемнело. Мы идем вдоль лиственного леса. Внезапно, точно по команде, нас атаковали москиты. Девере заохал от боли.

«Замолчи»! — приказал Меней. — Не стоило тратить столько трудов и избежать охотников за людьми, чтобы теперь привлечь их из-за двух--трех москитов.

Девере замолчал. И затем началась охота на москитов, которая продолжаюсь до рассвета. Мы беспрестанно били себя по лицу, по шее, по ногам, по щиколкам не останавливаясь ни на минуту. Полными пригоршнями мы давили москитов. На нас напали миллионы, вы понимаете — ми-лли-о-ны.

Длина мыса — пятьдесят километров. Мы обогнем его только утром. Акупа греб. Меней, сплошь покрытый москитами, стоя на носу, управлял длинным бамбуком, заменявшим руль. Его сменял Жан-Мари. а Жана-Мари сменял я. Бамбук погружался в ил, и работа была очень утомительна.

Но все же мы подвигались вперед.

Ясной ночью перед негром, которому на все было наплевать, мы строили планы новой жизни. Девере говорил о своей матери, которая так обрадуется его приезду. Мясник Брино рассказывал, как он покажет бразильцам искусную работу парижских мясников. Венет, набожный католик, никогда не расстававшийся со своими четками и даже в день побега отыскивавший священника, все время молился. Бретонец Жан-Мари, увидев Южный Крест, утверждал, что это очень хорошая для нас примета. Он сделает хорошую мебель бразильцам. Меней так плакал от радости, что плохо видел сбоим единственным глазом. «Да, — говорил он, — на этот раз я добьюсь свободы!» Ему было пятьдесят шесть лет. Уже в четвертый раз он отправляется ее разыскивать. Я не знаю, что его вдохновляло, но он не сомневался в успехе. Он пел — этот старый каторжанин…

— А вы?

— Я, чорт возьми, вел себя, как все остальные.

Мыс становился шире. Мы услыхали шум моря. Скоро мы его увидели и подняли парус. Крик радости вырвался из нашей груди: мы избежали охотников за людьми!

Мели

— Скажите, — спросил меня Дьедоне, — когда вы были в Кайенне вы ничего не слыхали о так называемых французских мелях? Они находятся в Никири, в английской Гвиане. Там обычно разбиваются пироги каторжан, бегущих в Венецуэлу.

— Я в чем дело?

— Я вот в чем: мели там илисты и засасывают каторжан.

Мы боялись, что и мы разобьемся. Акупа был плохой моряк. Он не сумел миновать меть при выходе из Магори. Он вышел в открытое море как бык на арену, беспорядочно ударяя веслами по воде. Наконец, благодаря отливу, мы все же добрались до островов Отец и Мать.

Ветер спал. Мы вынуждены были бросить якорь. Вдалеке виднелись две рыбачьи лодки. Был слышен шум мотора. Это Дуец везет со своего острова в Кайенну «свежие овощи».

«Акупа! Нас относит назад!» — закричал я.

Мы стали вытаскивать якорь, но вытащили одну веревку, — якорь оборвался. Нас продолжало относить. Мы привязали к веревке большой камень, но и он оторвался. Мы все время плыли назад. Я взял с собою станок, чтобы начать работать как только освобожусь, я пожертвовал им, и мы привязали его к веревке. Но веревка не выдержала тяжести и снова оборвалась. Нас относило назад все быстрее и быстрее.

Мы гребли против течения всем, что только попалось под руку. Я — моим рубанком, Жан^Мари — кастрюлей. Живописная картина для художника! Наши усилия ни к чему не привели. Мужество покинуло нас. Нас уже отнесло к маяку Кан…

Мы стали на якорь при помощи бамбука, который мы нашли в иле. Вода скоро прибудет, наша пирога застряла в иле.

Ночь застала нас в этом же положении. Девере и Венет поникли головой. Старый Меней попрежнему ободрял их.

«Смотрите на меня, — говорил он, — я весел, а ведь я вам в деды гожусь. Ей-ей, я чувствую, что все это хорошо кончится. Моя старуха, ожидающая меня уже двадцать девять лет, на этот раз не будет обманута в своих ожиданиях».

Вокруг были только илистые мели, которым казалось не было конца.

Мы собирали «военный совет». Было решено выйти отсюда на другой день в момент прилива на парусах и веслах. Но весел у нас не было. Мы выломали скамьи на пироге и выстругали из них семь планок. Будем грести, стоя на коленях…

«Я теперь — спите! — сказал я товарищам. — Надо быть завтра свежими. Я буду караулить».

Ночь была холодная. Луна отсвечивала в лужах, оставшихся в иле. Вдали мерцал фонарь канского маяка, единственный в этом проклятом краю.

Меней не мог заснуть. Девере что-то бормотал во сне. «Нет, начальник! Нет! Это неправда»! Он должно быть еще спорил с администрацией тюрьмы. Венет метался во сне. Жан-Мари храпел. Акупа скрежетал зубами по мундштуку своей трубки.

Ночь прошла. Вода стала прибывать. Пирога задрожала.

«Вставать!»

Акупа уже на отмели. Жан-Мари и Меней бросились к парусу, остальные боролись с мачтой, которая казалось хотела нас опрокинуть.

Борьба с приливом

Мы не можем двинуться вперед, но зато нас не отнесет и назад, мы добьемся этого. В течение трех часов мы гребли изо всех сил. Налегай! Еще раз. Еще.

Поднялся ветер, Ур-ра! Пирога пошла. Мы проходим мыс Мондоли. Ветер усиливается. Мы лихорадочно гребем, улыбаясь Акупе. Вот мы снова проходим островок Матери. Прощай, Дуец. Пусть преуспевают твои свежие овощи! Я вот и Жумели. Еще небольшое усилие, и мы выйдем в открытое море. Внезапно ветер ускользнул из парусов. Уж не упустили ли его Жан-Мари и Меней? Парус ищет ветра повсюду, но ветер улетучился, и нас снова относит в сторону. Все на весла, все семеро! Но море сильнее нас, и пирога снова садится на мель.

Все было так, как и в прошлую ночь.

Но на этот раз никто не сторожит. В самом деле, кто нам здесь угрожает, животное или человек? Кругом никого нет, даже нет на горизонте фонаря маяка Кан.

Утро. Море медленно прибывает. Но ветра все еще нет. Мы садимся на весла, пирога не движется. Акупа велит нам не тратить силы понапрасну. В полдень пирога поднимается. Оказывается, внезапно поднялся ил, подняв и нас собой.

Наступила третья ночь и вместе с ней — прилив.

«На весла» — скомандовал Акупа.

Ветер был сильный, и волны большие. Пирога идет так быстро, что мы даже не видим, как бегут деревья справа от нас.

— Акупа, осторожней! — кричим мы.

Вдруг пирога, несколько раз задев дно, остановилась.

Восемь раз мы изо всех сил пробовали подтолкнуть пирогу, но она не продвинулась ни на фут. Мы сидим на поднявшемся иле. Может быть вы думаете, что ил — гладкая равнина? Вовсе нет! Он образует такую лестницу, что можно подумать, будто ее сделали люди. Мы были на верхушке подобной лестницы. Снова начался отлив. Мы встали в пироге. Кругом — сплошной ил.

Утро. Попрежнему — ил.

«Что же, нам придется умирать здесь?» — спросили мы Акупу.

Он ответил, что здесь можно оставаться десять дней до большого прилива.

Тогда я рассказал своим спутникам историю шахтеров, засыпанных в Корьере, и добавил: «…это продолжалось шестнадцать дней, и все-таки они были спасены».

Акупа сказал:

«Есть только одно средство выйти отсюда. В двухстах метрах от нас я вижу воду, значит там дно ниже. Если мы туда дотащим пирогу, у нас будут шансы выбраться в море к вечеру. Тогда мы спасены».

Мы тотчас же разделись.

«Подождите, — предупредил нас Акупа. — Запомните хорошенько: вы должны войти в ил, раздвинув ноги и нагнувшись вперед. Иначе вас засосет».

Мы входим в ил, он засасывает нас до живота. Это ужасно. Но глубже мы не погружаемся. Руками мы схватились за борт пироги. Меней кричит: «вперед!» — и мы тащим ее изо всех сил. Пирога с каждым разом продвигается на двадцать сантиметров. «Еще ребята! Еще!» — Успех нас опьяняет. Мы все кричим: «Еще разок. Еще. Еще. Поднажми! Смелей в Бразилию. Еще!»

Солнце нас допекает. Хоть мы и не были барышнями, но ил нам опротивел. Каждые две минуты мы вынуждены были отдыхать, — до того мы выбились из сил. С каждым толчком мы погружались по грудь, было гораздо труднее вытаскивать тело из ила, чем тащить пирогу.

Два часа борьбы, и мы одержали победу, мы очутились на поверхности воды. Мне никогда не приходилось видеть людей, более грязных, чем мы семеро!

Провизии и пресной воды у нас совсем не было.

Акупа трижды выстрелил, убив около пятидесяти каких-то птичек, летевших над илом. Мы их изжарили.

Вечер снова нагнал воду. Каждый из нас сидел на своем месте, приготовив весла. Наступил решительный час… Море все приближается и приближается. Оно уже окружает пирогу. Поднимется ли оно настолько, чтобы ее сдвинуть? Как мы следили за этим! Пирога скрипит, покачивается, поднимается. Мы скребем веслами ил, но корма остается на месте. Смелей на весла! Это последняя наша надежда. Внезапно среди тишины черной ночи раздается пение под аккомпанемент ударов весел. Это Жан-Мари затянул бретонскую песню.

«Пирога пошла! — закричал я. — Смелей друзья! Пирога пошла!»

Она двигалась в открытое море, изредка ударяясь о дно. Жан-Мари и все мы пели, при чем Меней кричал громче всех.

«Ты снова увидишь твою мать, Девере! — кричал старик, — а я — мою супругу».

«В Бразилию! — кричим все мы, — в Бразилию!»

Меней и Жан-Мари натянули парус. Волны было очень велики и часто прокатывались над нами.

Мы в открытом море. Начался дождь, ветер усилился. Жан-Мари, стоя у паруса, только чудом сохраняет равновесие. Мы уже не гребем, а вычерпываем из пироги воду.

«Руль направо, Акупа!»

«Он не повинуется больше!» — ревет негр сквозь ветер.

Жан-Мари бросается свертывать парус. Волны ударяют в пирогу.

«Откачивайте воду!» — кричу я. — «Садитесь! Не бойтесь!»

Венет и Девере, оба молодые, кричат о смерти… Налетает еще одна волна, затем еще… Пирога опрокинулась.

Ил засосал Венета

Мне тяжело снова переживать эту драму. Я еще до сих пор слышу отчаянный крик Венета и Девере, которые не умели плавать.

Итак, пирога перевернулась, Это было около девяти часов вечера… Я почувствовал, что меня как будто обволакивает какое-то сукно. Я быстро заработал руками и ногами, — оказывается, я был обернут в парус. Его веревка обмоталась вокруг моей шеи как бы желая удавить меня. Я пытаюсь выкарабкаться, но чьи-то руки меня схватили… Я так и не знаю, кто это был. Освободившись, я выбрался на поверхность. Серп луны освещал ужасную картину. Люди казалось прыгали на волнах. Трое из них рыча цеплялись за опрокинутую пирогу. Они пытались крепко ухватиться за нее, но не могли. Маленькие коробки, служившие нам чемоданами, заключавшие все наше богатство, неслись, как в дьявольском танце, на гребне волн. Я помню, что мой ящик проплыл мимо меня. Я схватил его. Смешно даже, — какой-то странный инстинкт собственности. Я держал его подмышкой и плыл одной рукой. Вижу, как

Жан-Мари поддерживает Венета, а пятидесятишестилетний одноглазый Меней схватил в охапку Девере. Я скоро потерял из виду моих спутников.

— Далеко ли вы были от берега?

— Очень далеко. Я продолжал плыть при свете луны. Моя шкатулка наполнилась водой, и я ее бросил. Она пошла ко дну. Подняв руки, я закричал, чтобы собрать своих спутников.

Вдруг моя нога коснулась ила. Присев, я быстро заработал локтями и коленями, чтобы меня не засосало — на таком большом расстоянии от берега ил очень вязок.

Я продвигаюсь, дыша с трудом. Чья-то тень промелькнула передо мной. Это Акупа.

«А где остальные?» — спрашиваю я.

«Сзади».

«Никто не отстал?»

«Нет, все там».

В самом деле Брино, Девере, Меней ползут за нами по вязкому илу.

«Мужайся! — кричит мне Меней. — Стоит ли волноваться из-за такого пустяка!»

Этот старик был удивительно хладнокровен!

Жан-Мари был за ним, а Венет медленно полз последним…

«Вперед, — кричу я, — не бойся!»

Скоро я потерял их из виду. Не могло быть и речи о том, чтобы нести кого-нибудь, — оба были бы засосаны илом. Одышка лишила меня сил. Я почти задыхался.

Я присел на корточки, медленно погружаясь в ил. Так я отдыхал, положив руки на колени.

Присоединившийся ко мне Жан-Мари старался меня ободрить:

«Смелей, друг! — кричал он. — Пройди десять метров и отдохни. Дыши сильней. Еще сделай десять метров».

Мы добрались до берега через полтора часа. Я почти обессилел. Жан-Мари помог мне взобраться на ветви. Было очень холодно, начался дождь, луна скрылась.

Мы кричали, и товарищи ответили нам откуда-то издалека.

Мы задремали, но нас разбудил холод, ветер, голод и дождь. Когда переставал дождь, появлялись москиты. Так продолжалось всю ночь.

Несчастье было полное. Мы все потеряли. Надо было вернуться в Кайенну, единственный населенный пункт на этом берегу, и пройти двадцать километров по корневищам берега. Как это сделать? Как перебраться через Маури?

Наступил день. Мы снова кричим, нам опять отвечают. Крик приближается, — вот они! У них ужасный вид. Мы пожимаем друг другу руки. Я думаю, что каждый был бы поражен, увидев, как грязные люди, почти голые, сердечно пожимают друг другу руки ранним утром среди илистого моря!

Акупа чувствует себя неловко. Он пыктается нам объяснить положение вещей. Меней делает нам знаки — ничего не говорить ему. Для чего? Мы научились на каторге не вспоминать тяжелое прошлое.

«Я где Венет?»

«Ведь он был с вами», — ответил Девере.

«Никогда!»

«Венет! Венет! — закричали мы все сразу, как будто уже догадались, в чем дело. — Венет!» — Откуда-то с моря раздался протяжный слабый крик. Мы переглядываемся.

«Венет. Венет».

Акупа, подняв руку, указывает на черную точку в иле.

«Вот он. Засосан».

Мы вскарабкались на корневища. В восьмистах метрах от берега виден пень. На нем чьи-то вытянутые вверх руки, — это Венет.

«Ве-нет! То-ва-ри-ищ! То-ва ри-ищ!»

Припав к корневищу, я снял рубаху и замахал ею в воздухе, Меней тоже замахал своим поясом. Каким образом Венет мог там остаться? Наверное это произошло потому, что он был выше и тоньше всех, а кто тоньше и легче, тот быстрее засасывается илом. Как мы его звали. Это все, что мы могли сделать для него.

«Вперед, Венет не бойся!»

Уже его окружает море. Нам кажется, что пень движется. Может быть его колеблет окружающая вода? Да, это была вожа. Венет уже не шевелился, а только кричал, не переставая.

Акупа заявил, что сейчас он отправится за пирогой к маяку Кан и оттуда пойдет на помощь к Венету.

«Ведь вы же прекрасно видите, что его уже засосало и что пень скрывается под водой», — сказал я ему.

Негр все же ушел.

«Идите за ним», — сказал я.

Брино, Девере и Меней пошли за негром, чтобы привести его обратно.

«По вашим следам и нас найдут», — сказал я.

Жан-Мари остался со мной.

Мы стали вырывать корневища из ила и толкать их впереди себя, чтобы приблизиться к Венету. Вода покачивала его, но не освобождала… Уже были видны только плечи и голова Венета.

Мы останавливаемся. Ил уже засосал нас до пояса. Становилось страшно…

«Венет! Товарищ!»

Море прикончило его… Видна только голова… Я когда она исчезла, показались руки. Скоро все скрылось под водой.

«Товарищ! Товарищ!»

Но даже стона не было слышно в ответ на наши крики.

Призрачный плот

Трое наших и негр, которые отправились вперед, не достигли земли. 0"и присоединились к нам.

«Что с Венетом?» — спросили они.

«Он погиб…»

Наступившее молчание прервал крик Девере:

«Я пить хочу!»

Уже четыре дня мы были в воде, но ничего не пили, умирая от жажды. Мы пробовали воду во всех лужах. Может быть там осталась пода после сегодняшнего дождя? Нет, вся она соленая.

Жан-Мари помогает мне проходить через обрывы. Кое-где через них переброшено корневище в виде моста. Кем? Для кого? Конечно, беглыми, для беглых.

«Вперед, — кричит мне Жан Мари. — Смелей!»

Перед нами бухта шириной в сто метров. Меней и другие уже вошли в воду по плечи. Я больше не доверяю моей больной ноге, я предпочел бы, чтобы ее отрезали. Это бы мне не так мешало.

Вот мы уже перед Магучи, — скалой, возвышающейся в море. Опять кругом ил. Нужно пройти по крайней мере пять метров по илу, чтобы достигнуть реки.

Мы ищем, из чего бы сделать плот, и совершенно неожиданно находим уже готовый. Где люди которые его здесь бросили? Мы втаскиваем плот на ил, повторяя маневр, который два дня тому назад совершили с пирогой. Но сделали это уже без всякого подъема. Мы были совсем истощены. Прежде всего пить. Пить!

Все ради одного стакана воды, — вы понимаете, — все!

Опять наступила ночь. Показался свет — это фонарь Канского маяка. Мы снова подошли к нему.

Мы были полумертвы. Взобравшись на плот, мы не двигались.

Акупа стал вдруг кричать на языке окрестных негров: «Эй, челнок! челнок!»

Никто не отвечал.

Я собрал все силы и бросился в воду. Я отправился на сушу за помощью. Ближе чем на сто метров к берегу я не могу подплыть. Кругом эта проклятая отмель, Я пытаюсь ее обойти наискосок, — бесполезно. Я чувствую, что утону. Решаю возвратиться к тому месту, где оставил плот. Но его там уже нет.

Я ищу плот. Ложусь на спину, но волны переворачивают меня. Я тону… Больше нет сил бороться, все мои члены окаменели Я решил утонуть. В ушах зашумело. Прощай свобода! Больше я ничего не помню…

Вдруг мне в лицо пахнул свежий воздух. Сознание вернулось ко мне Я стал дышать «Жан-Мари! Жан Мари!» — закричал я. Сильная рука схватила меня и бросила на плот.

Акупы не было здесь. Оказывается со стороны маяка Кан прибыл челнок, управляемый двумя неграми, пожелавшими взять с собой только одного Акупу. Они заявили моим спутникам: «Подыхайте!»

«Хорошо что ты вернулся подыхать вместе с нами», — сказал мне Жан-Мари.

Плот поплыл. Он прошел до пятисот метров по направлению к островам Отца и Матери и вернулся обратно к Каннскому маяку. Фонарь! Опять фонарь! Постепенно плот стал распадаться, и мы начали погружаться сначала по пояс, а затем — по плечи. На поверхности воды торчали только наши головы. От плота осталось лишь несколько досок.

Девере и Брино решили тотчас же утопиться. Я стал их уверять, что мы больше не будем погружаться.

«Почему ты так говоришь?» — спросили они.

«Вы знаете, что я необразованный человек, но на каторге научишься многим полезным вещам. — На основании закона Архимеда», — ответил я.

«Кого?»

Мои товарищи, если и знали о законах, то лишь о тех, которые издавались парламентом.

«Архимеда. Всякое тело, погруженное в воду, теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненный им объем воды. Вес каждого из нас на плоту составляет приблизительно три килограмма на единицу площади. Дерево впитало уже все, что могло впитать. Если до сих пор мы больше не погрузились, значит плот больше не может опускаться. Поняли?»

«Он прав! — закричал Меней. — Ах ты, старый заяц! Он, оказывается, совсем не хочет умирать».

Наступило молчание, как будто приближалась агония. Было очень холодно, все мы промокли до нитки. Мы так безгранично устали, что засыпали даже на несколько секунд, чтобы проснуться, когда наши головы падали в воду. Спустя минуту мы снова засыпали. Как могли мы так долго цепляться за деревянные доски? Мы думали все время об акулах и дельфинах, надеясь, что ни те ни другие нас не увидят. Акулы съели бы нас, а дельфины, желая поиграть с нами, утопили бы нас.

На заре

Наступил рассвет. Мы находимся только в одном километре от маяка. «Идем вплавь за помощью, Жан-Мари?»

Подложив под грудь доску, мы отправились. Плот, облегченный, поднялся выше, и трое наших товарищей могли уже грести руками.

Жан-Мари останавливается. Он чувствует боль в боку, и не имея сил плыть больше, ложится на спину. Я изнемог в борьбе с течением. Надо знать гвианские мели, чтобы понять меня… Возле нас — рыбный затон. Ур-ра! Мы теперь найдем людей. Мы поднялись за затон, и на наши крики появился челнок с двумя неграми.

Челнок приближается.

— Пятьдесят франков! — рычат негры.

Я протестую, — до берега было триста метров. Негры удаляются. Я их зову, обратно. Через две минуты мы вступаем на землю. Как мы пили!

Видя, что у меня есть деньги, негры захотели спасти остальных. Они отправились на розыски наших трех товарищей, оставшихся на плоту.

Вот и они. А они как пили! Они отдали неграм все их богатство — пять франков. Негры рассвирепели и обратились ко мне. Я отказал им. Тогда один прокаженный старик заявил, что он сейчас же сообщит полиции в Ремизе.

Мы разделились на две группы и тотчас же убежали. Меней, Девере, Брино — в одну сторону, я и Жан-Мари — в другую, условившись встретиться ночью в лесу, в известном всем нам месте.

Вечером на свиданье явились, только мы одни. Меней, Девере и Брино были схвачены охотниками за людьми в пятидесяти километрах от Кайенны.

В джунглях

— Скажите пожалуйста, Дьедоне, я не понимаю, как вы после долгого пребывания в иле стали вчера выть словно корабельная сирена, когда автомобиль обдал вас самой обыкновенной грязью на улице Увидор?

— Это должно быть потому, что я снова сделался цивилизованным. Вы можете распорядиться принести вермуту, который отлично действует при лихорадке, и папирос. Нам предстоит еще долгий разговор,

Итак, мы в девственном лесу около маяка Кан, в двадцати километрах от Кайенны. Сначала мы заснули. Мы спали всю ночь, весь следующий день и всю вторую ночь, сделав постель из опавшие листьев. Было превосходно, так же хорошо, как на матраце в отеле.

— Вы ведь ничего не ели?

— Нет, мы питались. Человек может есть все, что ест обезьяна. Мы наблюдали за ними. Вы не можете себе представить, как смешно наблюдать за жизнью обезьян. Прежде всего, они боятся воды. Знаете, как обезьяны переходят через бухту? Самая сильная хватается за высокую ветку, вторая цепляется за первую, затем каждая следующая хватается за предыдущую, чтобы перекрыть длину бухты — десять метров, двадцать метров — сколько нужно. Они никогда не ошибаются, Когда число их достаточно, они начинают раскачиваться, и последняя обезьяна хватается за ветку на другом берегу бухты. Таким образом, построен висячий мост, по которому спиной вниз проходит все обезьянье племя. Когда все обезьяны перешли по мосту, головная обезьяна, которая поддерживала всю гирлянду, отцепляется.

Но мы были здесь вовсе не для того, чтобы наблюдать, как играют обезьяны. Утром на другой день мы решили действовать.

Жан-Мари знал этот район — он был здесь на дорожных работах. Он отправился разыскивать сердобольных людей.

Я остался в лесу, заставив Жан-Мари запомнить, что наша стоянка была на севере.

— У вас был компас?

— Не нужен он вовсе! Мох — лучший проводник в лесу. В направлении на север мох растет на стволах, к югу — нет.

Оставшись один, я не терял времени даром. Я организовал «маленький буфет холодных закусок». Я подбирал все, что обезьяны бросали недоеденным. Не забудьте, что обезьяны очень расточительны. Я собирал дикие фрукты, листья, корни — все было достаточно вкусно. Если Жан-Мари не найдет помощи, — мы не умрем от голода. Ночью я услышал шум в листве. Кто-то осторожно подавал голос.

Это был Жан-Мари.

Он возвратился в сопровождении двух каких-то субъектов. Жан-Мари сделал мне знак, который должен был обозначать: лучшего я не мог найти. Каждый из них нес мешок со съестным.

Знакомимся. Один из них — Робинор, по кличке Пират, снабжающий беглых провизией, в прошлом учитель в Тулузе. Второго звали Блез, по кличке Шерстяная Нога, по профессии бродяга. Это были двое освобожденных. Отбыв наказание, они были отправлены на расстояние 7 километров от каторги, чтобы зажить здесь «новой жизью». Подобные человеческие отребья можно найти в любом китайском вертепе. Жан-Мари их там и выловил.

Они мне не очень понравились. Пират одет бедно, но чисто. Шерстяная Нога отвратительно. Сквозь дыры его лохмотьев я вижу татуировку на его теле. Босой, обросший волосами, с бесцветной бородой, беззубый. На голове какой-то бесформенный блин, который когда-то был шляпой.

Пират развязен, Шерстяная Нога подтверждает все, что он говорит. Оба они соглашаются нас прокормить, но «так как они многим рискуют, потому что они должны красться, как тигры, и к тому же все так дорого», они требуют с нас сто франков, «прежде чем поблагодарить бога за то, что это именно они, Пират и Нога, попались на нашем пути».

«Знаете ли, — добавил Пират я теперь уже должен был быть в Тулузе. Уже восемь лет, как я освобожден. Если бы я смог за эти годы отложить восемьсот франков, чтобы вернуться во Францию, вы бы меня здесь не встретили. Но за все это надо платить…»

Затем они запросили по сто франков каждому, если они найдут рыбака, который переправит нас в Ойапок.

— Вы уже снова хотите начать?

— Тысяча чертей! Жан-Мари — бретонец, а я — лотарингец, — оба упрямы. Больше того, мы заплатили бы вдвойне за продовольствие… «Что касается вознаграждения, — сказал Пират, депая этакий элегантный жест, — то я всецело полагаюсь на ваше усмотрение».

Возмущенный Жан-Мари сказал ему:

«Убирайся к чорту! Мы других найдем»

Я боялся доноса.

«Согласен!» — сказал я.

«Я делаю для вас доброе дело, — сказал Пират. — Долг каждого помогать беглецам. Если бы я был богат, я помог бы вам совершенно бесплатно».

Они опорожнили свои мешки с провизией: там были хлеб, сельди, соленое масло, шоколад, табак, спички. — «Теперь, — сказали они, — мы познакомим вас со старой одинокой негритянкой, которая может вам помочь. Пойдемте, это недалеко».

Добрая старуха

Хижина в девственном лесу. В ней — черная женщина, с виду очень старая, жует лепешку из маниоковой муки. Она поднимает голову, и ее некрасивое лицо озаряется милой улыбкой.

«Садитесь, детки», — говорит она.

Пират и Нога ушли. Она угостила нес горячим питьем из каких-то трав. Мы ей рассказываем о нашей печальной судьбе, и она внимательно слушает, часто крестясь. Когда мы стали говорить о страшной смерти Венета, она заплакала. Ее удивляет только, как это нас не съели акулы, когда из воды торчали только наши головы.

Я дал ей немного денег. Она долго не хотела их брать, но я настоял. Затем она сказала, приблизившись к моему уху, как будто нас мог подслушать кто-нибудь:

«Остерегайтесь Пирата, он на все способен. А Шерстяная Нога — идиот, нещадно им эксплоатируемый».

Скоро восемь часов. Красные обезьяны рычат, заглушая шум ветра. Вы никогда не слыхали крика красных обезьян? Как будто в горле у них свисток, честное слово! Можно было подумать, что сто человек отчаянно кричат, а в действительности это только одна обезьяна, да и та не больше ребенка.

Добрая старуха приготовила цыновки из листьев кокосового дерева. Они будут нашей постелью, а подушкой будет служить пучок сухих стеблей. Ночь стережет нас… Старуха кладет в огонь зеленую ветку, дым от которой прогонит москитов.

Как хорошо!

На заре она нас разбудила и дала выпить чего-то горячего, как мать, заботящаяся о своих детях. Затем она снова отвела нас в наше убежище, показав дорогой другие места, где можно будет укрыться в случае опасности.

«Я дам вам знать, но никогда не приходите ко мне сами».

Старуха не боялась надзирателей из числа охотников за людьми. Она боялась арабов-сыщиков, которые ходят крадучись, босиком, и которых администрация натаскивает, как собак, на беглецов. Для арабов же беглецы — только белые поработители.

— В это время, — сказал Дьедоне, — в Париже меня считали мертвым.

Новый отъезд

— Знаете, сколько времени мы жили в лесу? Целый месяц. Мы нашли громадное дерево, защищенное бамбуками и лианами. В его ветвях мы сделали постель из листьев и наблюдали все тайны джунглей: жадность тапира, который с раннего утра принимается пожирать муравьев, кривлянье обезьян. Они были чрезвычайно поражены, увидев нас в своем царстве, и не переставали рассматривать нас почти под самым нашим носом. Они подражали всему, чтобы мы ни делали. Я трогал нос, они трогали свои, я играл на пальцах, они делали то же самое, я курил, они стремительно бросались вниз, чтобы поднять окурок. Будь у меня киноаппарат, я собрал бы достаточно денег, и теперь у меня был бы отличный костюм для прогулок с вами по Рио-де-Жанейро.

Вечерами мы спускались, чтобы встретиться с Пиратом, Он не знал нашей стоянки на дереве. Это было наше тайное убежище от предателей, сыщиков и собак охотников за людьми. Пират сообщал нам о новостях Кайенны. Меней, Девере и Брино, измученные жаждой, были захвачены в Ремире. Существуют люди, которые не могут долго страдать. К сожалению во время бегства страдание должно быть безгранично.

Бедняга Меней! Ведь это был его пятый побег! А с какой верой в удачу он пел, сидя на корме пироги!

Меня и Жан Мари считали мертвым, засосанными илом вместе с Венетом.

«Надо только, — говорил Пират, — упрочить эту легенду. Хорошо, что ваши товарищи сказали об этом, но то, что я делаю, будет лучше».

«Что же ты делаешь?»

«Я все глубже закапываю вас, дорогие товарищи! Всем каторжанам, которых я встречаю, я передаю ужасные подробности о вашей гибели. Тебя, Дьедоне, а заставил погибнуть с ревом. Твои крики, которые я придумал, были слышны даже у канского маяка. Дай двадцать франков!»

«Хватит с тебя! Неужели тебе не совестно высасывать из нас кровь?»

«Мне совестно, — отвечал он, — но я хочу пить и есть. Дай двадцать франков, или я тебя воскрешу».

Пират придумывал всякие причины, чтобы помешать нам подыскивать себе другое убежище. Он якобы уже все устроил, нанял рыбака, подготовил «паруса для свободы». Так он утверждал. Он приводил нам бесчисленные доказательства, которые нельзя было проверить, о своей добросовестности, о его «преданности до гроба». Шерстяная Нога все подтверждал.

"Шерстяная Нога, — обращался к нему Пират, — правда ли, что вчера я кричал перед надзирателем: «Несчастный Дьедоне! Подохнуть таким образом»!

«Правда», — отвечал Нога.

«Прзвда ли, что я уже договорился с самым опытным рыбаком гвианских морей по имени Селестат?»

«Правда!»

«Дай мне тридцать франков!»

Иной раз по два дня они оставляли нас без пищи. Они пропивали у китайца наши жалкие гроши, а мы в это время питались вместе с обезьянами.

Добрая старая негритянка не решалась больше принимать нас. В Кайенне по чему-то распространился слух о том, что мы не погибли, а скрываемся в окрестностях. Арабы шныряли вокруг нашего убежища. Мы были в безопасности только на нашем дереве, где мы прожили двадцать восемь дней, спускаясь с него только тогда, когда Пират должен был принести пищу. Во время дождя мы дрожали от холода, а при хорошей погоде нас пожирали москиты. Кроме того у нас завелись черви-гробокопатели, как будто мы были уже покойниками. Я нашел на себе целую дюжину таких червей. Я фламандские муравьи! Какое мученье! Но особенно мы страдали морально. Доверив к Пирату пропадало. Деньги уходили, надежда — тоже…

На тридцатый день появился Пират в сопровождении какого-то негра.

«Меня зовут Стронг Девиль из Сен-Люси, — отрекомендовался негр. — Море я знаю от Антильских островов до Южной Бразилии и сумею пройти все мели. Уже беру с собой трех убийц, охотно возьму и вас. Восемьсот франков».

«Ты сегодня же ночью пойдешь в Кайенну, — сказал я Пирату. — Вот тебе письмо, передай его по адресу и тебе дадут тысячу франков. Пятьдесят возьми себе. Когда едем?»

«Завтра ночью», — ответил Пират, — с тремя другими, Стронгом и со мной, в хижине старухи. Ты дашь сто франков мне, сто — Шерстяной Ноге, сверх только-что обещанных пятидесяти.

На другой день в семь часов я и Жан-Мари были уже в хижине. Старуха перевязала раны на наших ногах. Послышался шум, — это явились трое неизвестных нам спутников. На каторге таких семь тысяч. За ними пришли Пират и Стронг, а затем — Шерстяная Нога. Все были на месте.

«Платите»! — сказал Стронг.

Пират передал мне тысячу франков. Стали расплачиваться.

«Заплати, — сказал Пират, протягивая руку и указывая на Шерстяную Ногу».

Я заплатил.

Этих троих наших спутников звали Динопер (убийца), Луи Нис (тоже), Тиволи, по кличке Калабриец, — тоже убийца.

«Мой жена больной, — сказал Стронг, он не могла притти сюда за деньгами. Я отнесу ей их в Кайенну. Мой придет через четыре часа».

Стало быть это будет в полночь.

Но он не пришел ни в полночь ни на другой день… Какими же мы оказались круглыми дураками! Обокраденные Стронгом, выданные Пиратом. Нет ни денег ни хлеба… Ночью я сказал Калабрийцу:

«Пират должен быть в притоне у своего китайца. Пойдем к нему».

Он действительно был там. Мы заставили его немедленно отвести нас к Сгронгу, но Пират был мертвецки пьян.

«Следующей ночью, — сказал он, — я отведу вас к нему».

Мы вернулись в лес. Шел дождь…

На другой день в полдень я услыхал шум возле нашего убежища. Верхушка дерева раздвинулась, и какой-то араб, просунув голову, знаками попросил меня подойти. На мгновение я отступил. Он настаивал. Я подошел. Товарищи мои подошли за мной.

«Вы преданы, — сказал он. — Мне поручено отыскать чаше убежище. Вас ищут повсюду. Пират продал вас, но ты, Дьедоне, спас в свое время Ацугу, духовника каторжников-мусульман, когда он тонул на островах Салюта. Поэтому мы, арабы, не скажем, где вы находитесь. Я пришел тебя предупредить. За Шерстяной Ногой слежка. Бегите».

Мы бросились сквозь лианы, бамбуки, шиповник, подобно зверям, преследуемым охотниками. На нас напали мухи-безвестницы. Это не хуже роя пчел. К счастью мы погрузились в воду, и мухи оставили нас.

Луи Нис знал, где живет Стронг. и пошел туда один. Мы ожидали его с другой стороны Кайенны.

Что оставалось делать? Надо было пройти через Кайенну. Козуля и та бросается в пруд, когда дело идет о спасении. Мы разделились. Наступила ночь… Мы решили пройти через город. В течение тридцати шести дней я его совсем не видел… На улицах ни одного надзирателя… Приближаюсь к церкви… У меня закололо в ноздрях — до того я боялся. Но охота началась, и мы вынуждены действовать. Я подхожу к Пальмовой площади. Направо от нас — госпиталь, несколько его окон освещены. Налево — почта, из нее выходит какой-то белый. Я весь съежилчя… Ястребы-горюбусы укладываются на ночлег, лягушки ревут. Тихо. Темно. Жутко. Но вот — кустарники. Кайенна осталась позади!

В восемь часов вечера пришел Нис. Он был у Стронга, но застал только его жену. Стронга нет дома, он оказывается ждет нас уже два дня, и его жена отведет нас к нему. Два часа ходьбы. Бухта. Стронг сидит на своем ружье, покуривая трубку и смеется.

«Вы заплатили, и я пришел. Я не вор», — говорит он.

На другой вечер, — как он нам объяснил, — он встретил своего приятеля. И они пропьянствовали целую ночь.

Как раз в ту ночь мы его ждали.

Проснувшись на другой день, он узнал, что мы преданы, и поручил Пирату устроить ему новую встречу с нами.

«Каким же образом Пират не донес об этом?»

«Пират боится Стронга, у которого всегда ружье. Вот почему…»

Короче, — мы снова нашли спасителя. Негр встал и указал на тень, лежавшую на воде. Это была пирога.

Да здравствует свобода!

Наши сердца забились при виде этой новой пироги, так похожей на ту пирогу несчастья. Прямо мной, как и пред Жан-Мари, вновь встала пережитая драма. Трое остальных, ничего не видевших, смеются, глядя на пирогу.

Она называется «Святая Цецилия».

«Это — рыба, — говорит о своей пироге Стронг и добавляет: — я доставлю вас в Ойапок».

Мы ждем, пока прилив нагонит воду в бухту.

«Акупа нас тоже уверял в этом», — говорю я Стронгу.

«Акупа? Мерзкая маленькая черная обезьяна, сухопутный моряк, ничего в нем нет хорошего. Стронг дорого берет, но Стронг вас туда доставит. Пойдемте!»

Одиннадцать часов ночи.

Пирога действительно прекрасна: сменные весла, два якоря, крепкие цепи, новые веревки, грелка, древесный уголь, провизия.

«Я человек надежный». — говорит негр.

Сразу видно, что Жан-Мари и Нис лучше всех управляют парусом. Остальные сели на весла.

«Теперь, — сказал Стронг, — говорите тише. Звук далеко разносится по воде. Могут распознать ваши голоса убийц и воров».

Мы подошли к Магури. Вот снова маленький фонарь маяка Кан. Он неизменно стоит на своем месте. Заря… Поднимаем паруса…

Стронг превосходен. Одной рукой он держит веревку, другой — руль. Он искусно маневрирует и посвиставая тащит канат.

Пирога высотой в пять сантиметров над водой, плоскодонная, чтобы лучше садиться на ил. Это проверено на практике. Приближаемся к Отцу и Матери. Я вижу то место, откуда нас начало относить… Жан-Мари тоже смотрит в ту сторону. И внезапно мы оба кричим:

«Налегай ребята! Налегай! Здесь это!» — Все наши силы и все мысли — в веслах.

Мы прошли это место.

«Ладно», — говорит Стронг и сажает пирогу на ил.

«Почему?» — спросили мы, пораженные.

Он бросил оба якоря, свернул парус и сказал:

«Стронг знает, почему».

Мы отправились в путь только на другое утро.

Наступила ночь. Вот там мы потерпели крушение. От обломков нашей пироги ничего не осталось, ил поглотил все. Мы — на могиле Венета. Грустные мысли овладели мной, я все вспомнил. Дуец или его жена зажигают у себя на острове маячный фонарь. В иле показалось какое-то корневище. Не поднимает ли он сейчас обе руки? Нет, не поднимает…

Этот кошмар длился недолго. Во мне кипело такое желание добиться свободы, что воспоминания о прошлом быстро исчезали… Ночь была прекрасна. Луна сияла, Стронг спал как негритянский святой. Надежда на успех прогнала мрачные мысли.

Когда мы проснулись, было еще темно. На том клочке земли, откуда мы бежали, был фонарь, который мы еще не видели.

«Это канская бухта, — сказал Стронг, — где „работал“ Биксье Дезаж».

«Биксье Дезаж? Я его знаю».

«Я думаю! Ведь вы его видели на острове».

«Вот как он поступал, — продолжал Стронг. — Он был моим другом, жил в ста шагах от меня. Десять лет мы рыбачили вместе, на одних и тех же местах. Он брал, как я взял вас, пять-шесть воров, убийц или невиновных, желавших бежать. Особенно охотно он возил арабов, которых он любил больше всех. Он постоянно спрашивал, нет ли у меня арабов, чтобы взять их с собой в пирогу. Он довозил их до этого места, до фонаря и потом говорил: „Высаживайтесь, друзья. Надо достать пресной воды“. Они вылезали, и, когда арабы были уже по пояс в иле, мой друг Биксье брал ружье, такое же как вот это».

Стронг поднял со дна пироги свое ружье

Я раскрыл глаза и был наготове,

«Вот как это, — повторил негр. — Затем он их убивал».

Стронг снова положил ружье на место. На секунду нас всех бросило в жар.

«Кое-кто из этих арабов спасался в следующей бухте, но там, как раз у фонаря, имеется выступ, — я его хорошо знаю. У этого выступа беглецов поджидали сообщники Биксье, которые и доканчивали работу. Они распарывали беглецам животы и грабили их. Это происходило вот там, — смотрите хорошенько…»

История, рассказанная Стронгом, отнюдь не выдуманная, — все было именно так, как он говорил.

Дьедоне на минуту прервал свой рассказ. Он встал и прошелся по комнате. Он думал сейчас о самом себе. Его мысли ли перебросились на каторгу.

— Какая забытая людьми нора, эта каторга! Биксье был арестован, осужден и сослан. Он был вечником и ни разу не бежал, — он и сейчас живет на каторге среди тех, кого он убивал. А что говорят ему эти люди? Ничего! Вначале администрация, хорошо знавшая каторжан, боялась оставлять его среди них. Он был изолирован в семафоре, но предосторожность эта была излишняя. Я видел его в казарме, вместе с сотней других каторжан, среди которых был брат одного из тех, кого он убил. Они вместе — палач и его жертвы — играли Марсельезу. Каторга это — уничтожение всех человеческих чувств.

— Глоток вермута, — сказал я Дьедоне, — и продолжим…

— Да. Приближалось утро. Было холодно, и мы были счастливы, — надежда на удачу нас не покидала.

«На весла!» — закричал Стронг.

Надо было видеть, с каким подъемом мы гребли.

«Имейте в виду, — сказал негр: — ошибка Акупы состояла в том, что он пытался пройти мель ночью под парусом. Надо было сделать это днем и на веслах. Вперед!»

Уже близко открытое море. Стронг отсчитывает: «раз, два, раз, два…»

Во время опасности люди хотят, чтобы ими кто-нибудь командовал. Стронг был как раз таким командиром, и мы счастливые беспрекословно ему подчинялись. Мы гребли, греб и, гребли… Мутная вода стала проясняться, на ней оставались только отдельные темные пятна. Скоро она сделалась совсем прозрачной. Это — уже открытое море.

«Готово», — сказал Стронг. Мы прошли мели, даже не заметив их.

Подняли парус. Калабриец с сияющим лицом подошел к Стронгу и обнял его. Тотчас же все сразу точно сумасшедшие закричали на весь океан: «Да здравствует свобода!»

Семь долгих дней

Уже шесть дней мы в открытом море. Ветер сильный, волны злые. Пирога идет, сильно накренившись на правый бок, обшивкой вровень с водой. Мы отливаем воду тыквенными бутылками…

Стронг нам нравится все больше и больше. С трубкой в зубах он управляет всем, — парусом и отмелями. Мы взлетаем на волны, стремглав падаем с них, ни разу не сбившись с дороги.

«Налегайте, налегайте. Святая Цецилия! Напирайте. Зажги мою трубку, Калабриец».

Вот Анруаг, одна из гигантских рек, в которой есть золотоносные жилы. Мы видим, как ее желтая вода сливается с морем. Неподалеку — бухта. Стронг направляет туда пирогу, останавливает и бросает якорь.

«А теперь Стронг пойдет ловит рыбу», — говорит он, доставая со дна пироги удочку. Через полчаса двадцать рыб-челюстников бьются в пироге.

Хорошая это штука, — челюстник. — Так называли мы начальника каторги. У него были глаза такие же, как у этой рыбы, — они как бы находились вне лица. Но рыба много лучше начальника.

«Сейчас надо приняться за стряпню», — заявил Стронг. Он зажег грелку…

«Эта бухта, — сказал негр, — называется „бухтой ссыльных“. Вы об этом не знали? Я, черный, познакомлю вас белых, с окрестной географией».

Не переставая есть, он стал рассказывать.

«Когда я был маленьким, совсем маленьким ребенком, я бывал там со взрослыми, которые тогда делали то же, что я делаю теперь, — переправляли беглецов. Вы, белые, еще не родились тогда не только для каторги, но и для ваших родителей. Взрослые оставляли здесь каторжан, говоря: — „Ну, друзья, ступайте в воду!“ — Каторжане вылезали из пироги, пирога уходила, и они подыхали в иле. Только самые сильные, самые мужественные спасались, достигая вон той вершины. Они первыми стали рубить розовое дерево и искать золото в Анруаге. Я был тогда малышом, совсем маленьким…»

Мы смотрели на Стронга. Он понял нашу мысль и сказал:

«За то время люди изменились…»

Он поднял якорь. Мы сели на весла. Через четыре часа, указывая пальцем на вершину горы, Стронг сказал: «Денежная гора».

«Денежная гора? Я ее знаю», — сказал я сам себе.

Я тоже был тогда совсем малышом. Я шел в Нанси по поручению моей матери. Она всегда говорила мне: — «Купи кофе „Денежной горы“. Это — самый лучший сорт». — И вот она — эта «Денежная гора». Такая далекая и такая близкая. В то время кофе возделывали иезуиты.

«Давно уже на горе нет никакого кофе, — сказал Стронг. — На ней можно найти бронзу, лес, лианы, сорные травы…»

Море бесконечно. Идет дождь. Мы пересекаем страшное место. Стронг великолепно управляет. Луи Нис и Калабриец выкачивают воду из пироги, Жан-Мари — за рулем. Я и Другой поддерживаем равновесие, чтобы пирога не опрокинулась. Я вспоминаю, что нам было страшно. Немного или много? Теперь я точно не помню.

Мы бросили якорь в бухте и стали приготовлять еду.

Вдруг налетел сильный шквал, волны ударили в пирогу. Она страшно закачалась. Грелка и наш котел полетели кубарем. Стронг побледнел.

— Позвольте, но ведь он — негр!

— А разве вы никогда не видели, как бледнеют негры, когда есть от чего бледнеть? — усмехнулся Дьедоне…

«Гребите, гребите», — закричал Стронг.

Жан-Мари во-время поднял якорь. Ураган, вырывая корневища, швырял их в пиоогу. Облака плыли над нами так низко, что казалось их можно достать рукой.

Жан-Мари встал, как будто собираясь сказать кое-что природе.

«Наплевать на тебя, — кричал он. — Если мы и на этот раз разобьемся, мы убежим в четвертый раз! — И обращаясь к какому-то неизвестному собеседнику, повторил: — Да, в четвертый раз!»

Я не знаю, к кому это относилось. Я велел ему сесть и слушаться.

Через четверть часа буран прекратился. Мы бросили якорь.

Но вот приближается новая туча. Она быстро движется, летит. Оказывается это — москиты. Они уже обнаружили нас и сейчас начнут мучить свою единственную добычу. Москиты буквально облепили нас. Наши дрова вымокли, и мы не могли зажечь «букан», чтобы дымом разогнать насекомых. Жан-Мари свалился на дно пироги, плача от боли.

Наступило утро седьмого дня.

«Сегодня, — сказал негр, — вы увидите Бразилию».

Наши сердца забились сильнее. Мы посмотрели друг другу в глаза, как бы для того, чтобы лучше увидеть нашу радость.

Ветра не было. Мы шли на веслах. Здесь было много подводных камней.

Утро было тяжелое. Мы ничего не ели. Было так жарко, что мы совсем размякли от усталости. Как будто жара выдавила из нас всю кровь и все силы. Весла падают из наших рук. Мы не можем больше грести…

«Смотрите туда! — закричал Стронг. — Это — мыс Оранжевый. Бразилия!»

«На весла, друзья, на весла!»

Не нужно было повторять команду. Все оживились.

Когда я вспоминаю об этом теперь, то спрашиваю себя, — что же хорошего нашли мы на этом Оранжевом мысе? Он был такой же мрачный, как и все остальные. Но там уже нет опасности. Мне казалось, что между деревьями Оранжевого мыса я вижу тех, кто ожидает меня во Франции.

Жан-Мари тоже обалдел. Он видит на мысе свою Бретань. Он говорит «Мой Дуэ», и на его лице сияет радостная улыбка. Другой — я никогда точно не знал его имени — говорит о своей маленькой подруге на Монмартре, на улице Трех братьев. Нис и Калабриец стали вдруг балагурить по-итальянски.

Стронг продолжал курить свою трубку беспрестанно подбодряя нас.

«Гребите. Налегайте».

Поднялся ветер. Ойяпок широк как море. Пирога скользит по течению как по маслу. Вода набирается в пирогу, мы ее вычерпываем. Другой и Нис раздеваются, чтобы в случае опасности спастись вплавь. Резвый порыв ветра сорвал парус. На один миг передо мной встала сцена нашего крушения. Но нет, Жан-Мари снова ловко натянул парус. Браво, Жан-Мари!

Два часа мы несемся по Ойапоку, точно спущенные с цепи, замерзшие и преисполненные надеждой, страхом и радостью. Наконец мы приехали! Вот вдалеке огоньки, это — Демонти, первый бразильский городок. Как хороша эта первая ночь в Бразилии.

— Прекрасно. Прекрасно. — говорим мы все вместе.

Вы конечно понимаете, что все было далеко не так уж прекрасно, но нам казалось именно таким.

Была темная ночь. Мы свернули парус и шли на веслах, стараясь совсем не шуметь. Вот показался свет, несколько домов. Стронг пристал к берегу, и мы вступили на землю. Молча, без всякого приказа, мы все, пятеро каторжан, обняли негра.

В затерянной стране

Дьедоне оживился. Он хочет заставить меня почувствовать, что вырвавшись из каторги, попадаешь в еще более ужасную обстановку.

— Этим, — сказал он, — далеко еще не все было кончено…

Мы знали только название того места, где мы находились. Нет такого каторжанина, который не повторял бы его — Демонти.

Что касается меня, я мечтал о Домонти пятнадцать лет.

Теперь мы здесь. Одиннадцать часов. Черная ночь. В лесу двадцать деревянных домиков. Жуткая тишина.

Внезапно мы все пятеро пожимаем друг другу руки. Жан-Мари произносит:

«Демонти!» — и мы все повторяем: «Демонти». Радость бурлит в нас, как буря на море. До сих пор мы должны были прятаться от всех — от людей, от собак охотников за людьми. Здесь ничего не нужно бояться. Мы только утомлены. Двадцать домов, Но для семи тысяч людей на каторге этот городок. является величайшим городом мира, ибо здесь — свобода.

Мы оставались добрые три часа на одном и том же месте, не двигаясь, говоря шопотом, полумертвые от холода, но бесконечно счастливые.

— Ошибочно думать, что счастье создано только для счастливых.

Наконец мы отправились в путь. Было наверно два часа ночи. Только-что зазвонили на колокольне. Если случайно церковь открыта, мы пойдем туда спать. Приближаемся к городу. Церковь заперта. В стороне от нее полуразрушенный сарай с фонарем внутри. Входим туда.

Это — коровник. Лежавшие коровы подняли головы. Нас увидела большая собака, она обнюхивает и трется о нас. Она не только не лает, она даже ласково виляет хвостом. С тех пер, как мы покинули жизнь, уйдя на каторгу, нас еще никто так приветливо не встречал.

Каждый из нас улегся против коровы, чтобы согреться ее дыханием.

Та, которая была возле меня, оказалась рыжей и очень ласковой.

На заре раздался шум. Мы проснулись. На нас смотрел какой-то высокий крепкий мужчина. Он догадался, кто мы такие, и, покачивая головой, ушел.

Мы не двигались.

Мужчина вернулся, неся огромный котел с горячим рисом и макаронами.

Вы понимаете, каким вкусным все это нам показалось!

Мы вышли на маленькую площадь. Нас окружили женщины, молодые девушки, мужчины, дети. Они не боятся ни наших лиц ни наших лохмотьев. Женщины указывают пальцем по направлению к Гвиане, мы киваем головой.

Дьедоне закрыл глаза и уснул. Он всегда, заходя в мою комнату, сидел на сосновом кресле. Я думал сначала, что он сейчас проснется, но когда я ему сказал: «ладно! дальше!» — он не шевельнулся. Я вышел и возвратился через два часа. Дьедоне был на прежнем месте. Я сел за стол. Он проснулся.

— Знаете, — сказал он мне, не заметив этого двухчасового перерыва. — Мы дрожали от лихорадки, и женщины принесли нам хины. Они пробовали наш пульс, лоб, — все так просто. А ведь мы были такие грязные! Они дали нам по чашке горячего молока, и нам казалось, что мы попали в рай. Тогда таможенные надсмотрщики… Они славные люди. Они заранее знали всю нашу историю, они видали многих таких как мы, прибывших с той стороны Ойапока. Они хорошо знают, что мы ничего им не скажем. Они сообщили нам, что началась разработка золотоносных жил в Каркоенне, что туда можно пойти и что там мы найдем работу.

Мы всех поблагодарили. Луи Нис и Калабриец заявили, что они пойдут на родину. Прощайте!

Остались Жан-Мари, я и Другой.

— Почему вы его зовете, — Другой?

— Мы никогда не знали его имени. Это был бледный парень, глупый и несчастный. Его звали Другим потому, что по всякому поводу он говорил: это другое дело! Мы втроем сосчитали наши деньги. У меня было триста шестьдесят гвианских франков и двадцать граммов золота, у Жана-Мари — сто пять франков и пятнадцать граммов золота, у Другого — только семь франков.

— Мы проводим тебя до разработок, — сказали мы ему.

— Спасибо, Жан-Мари, спасибо, Дьедоне, — отвечал он, кланяясь нам чуть не до земли.

Таможенники нашли нам лодку, которая отправлялась в Керкоенну. Хозяин взялся отвезти нас за сто франков и 20 г золотого песку.

— Я сейчас вкратце расскажу вам продолжение этого эпизода, — сказал Дьедоне. — Несчастье — всегда несчастье.

Мы были в лодке вместе с шестью матросами и хозяином. Подходим к Оранжевому мысу, где лодка останавливается, чтобы закупить соленую рыбу у индейцев. Снова отправляемся и идем вдоль берега. Встречаем небольшие поселки — Касоюину, Кассипоре. Через два дня показалось несколько домов.

«Это Каркоенна», — сказал хозяин.

«Мы как раз сюда едем, — остановитесь здесь».

«Нет», — засмеялся хозяин и проехал мимо.

Мы рассердились. Хозяин заявил, что он едет в Аману, что он взял нас только для того, чтобы получить деньги, и что в Каркоенне он не остановится. Где же мы найдем работу?

Утром лодка вошла в илистую бухту. В глубине видны сараи. Шесть голых индейцев пилят доски. Хозяин долго разговаривает с одним из матросов и знаками велит нам высаживаться. Держу пари на мои граммы золота, что мы были бы убиты пильщиками как волки, если бы высадились. Это были индейцы из племени «птичий глаз», самые злые. Мы отказались. «Мы вам не арабы, — кричал я. — Мы вам покажем, как иметь дело с французами!» Они конечно не поняли меня, но мой тон все же произвел впечатление. Хозяин отвез нас до Аманы.

Мы не верили ему. Ночью поочередно мы бодрствовали. Утром мы увидели новую черную илистую бухту — Аману, — настоящее гнездо преступников. Что нам делать? В поселке одиннадцать, рыбачьих бараков. Как тяжело и безотрадно нам было.

«Хозяин, — сказал я бразильцу, — двести франков за доставку нас ниже, в другое место».

Он захотел сверх этого пятнадцать граммов золота, — все, что у нас было,

Он может отвезти нас только до Вигии на Амазонке. Оттуда мы сможем добраться до Белека.

Белем! Двести пятьдесят тысяч жителей, наибольшая приманка для всех каторжан.

Я согласился. Он обещал отправиться через шесть дней,

Три каторжанина

Трое беглецов начали новое путешествие по морю до Амазонки. На ее легендарных берегах построен город Белем. У беглецов оставалось всего, за вычетом платы за перевоз, четырнадцать граммов золота и кредитка в десять миль-рейсов (тридцать три франка).

Работы не было, — значит не было и хлеба. От голода они больны. Они отплыли из Амана, где свирепые мухи немилосердно жалили их всю ночь. Другой изнемог от качки и все время охал, лежа на дне лодки между двумя мешками сушеной рыбы.

— Он все время бредил, — говорил Дьедоне. — «Нет, нет, — бормотал он в бреду, — вы не сделаете этого, господин директор». — Директор, к которому он обращался, был далеко, в Сан Лорен-дю-Морон. «Ты слышишь, мы идем к Амазонке! Проснись!» Мы клали ему на лоб компрессы из соленой воды. Вода течет по его глазам и губам, жжет его. Он пробуждается от своего кошмара, чтобы снова впасть в забытье,

Только через шесть дней мы достигаем Амазонки. Я перенес и их, — эти дни голода, болезней, горя. Жестокие матросы ели при нас, ничего нам не давая. Но во всей нашей истории это ничего не составляет. Этот эпизод является только монотонным аккомпанементом гитары к одной и той же песне…

Амазонка

Вот и Амазонка. Я должен вам сказать что видеть все это чрезвычайно интересно. Ни Другой, ни Жан-Мари, ни я — бедные, оборванные — никогда и не думали путешествовать, подобно исследователям, по самой таинственной в мире реке. Мы смотрели на все это, как ребенок смотрит на великолепную игрушку, которую ему сейчас подарят.

«Может быть это не для нас», — говорит Жан-Мари. Мы идем берегом, другого не видно, он зарос. Утро. Вода прозрачно-зеленая, все время по течению плывут деревья, листья, ветви. Вот уже дома. Дальше — механическая лесопилка. Потом — маяк, второй маяк. Мы прибыли к людям.

Со времени нашего побега из Кайенны прошло шестьдесят восемь дней. Снова видеть дым фабричных труб, трамваи… Трамвай особенно нас поразил. Это было в Вижиа. Понимаете ли, трамвай ходит и ходит быстро! Это поразительно!

«Эй, Другой. Вставай. Посмотри-ка».

«Это Париж? — спросил он. — Крыши, люди, трамвай, автомобили». — Он вздохнул и положил голову на свой мешок, воняющий сушеной рыбой.

«Смелей» Скоро придется тебе держаться на своих ногах. Ну-ка, попробуй!"

Мы увязываем наши мешки.

Вот гавань в лесистых берегах. Лодка причаливает к деревянному мосту на сваях.

Другого будят ударом ноги. Не из грубости, а в силу необходимости. Рыбаки говорят несколько слов, долженствующих означать: избавьте нас от возни с ним, Мы уносим с собой Другого.

Старый таможенный чиновник кричит нам:

«Эй! Эй!»

Он говорит по-французски и спрашивает нас, куда мы едем.

Неужели у нас вид состоятельных людей? Мы переглянулись. Жители останавливались и с большим любопытством смотрели на нас. Входим в таможню. Чиновник знает конечно, кто мы такие

«Вы едете в Белем?» — спросил он.

«Да, и это все, что мы можем вам сообщить».

«Ладно! Ступайте!» — сказал добрый старик.

У нас троих на все нужды осталось только четыре мильрейса и пять граммов золота. Ближайшая ж.-д. станция Санта-Изабелла находится в 60 км. Но только один раз в неделю между обоими городами ходит автомобиль. Цена каждого места 10 мильрейс. В поисках работы мы обежали всю Вижию. Были на лесопилке, — нас не взяли из-за Другого — у него вид умирающего. Мы положили его в глухом переулке, а сами снова отправились искать работу. В порту работы тоже не было. Китаец-портной не взял нас, хотя мы умели шить. Справляемся, имеются ли здесь жернова для помола маниоковой муки. Мы могли бы наняться вместо мулов. Оказывается, жерновов нет.

Близится вечер. Вывод уже сделан здесь не на что рассчитывать. У нас еще слишком «каторжный» вид. Остается пройти пешком 60 км.

Мы отыскиваем Другого в глубине переулка. Кто-то из милости дал ему поесть, и это неожиданно подняло его. Он пошел за нами по дороге. Девять часов вечера. Дорога пересечена лесом. Мы спотыкаемся о выбоины. Идет дождь. Нет никакого пристанища… Мы все идем и идем…

«Ты можешь итти за нами, Другой?»

Он отстает, но все же продолжает итти. Темная ночь. Я слышу, как стучат зубы Жан-Мари, — у него начался приступ лихорадки. Уже давно нам было не на что купить хлеба, точно так же обходились мы без хины. Ноги изодраны камнями. Песок, вода, земля, наши сапоги — все это еще больше усиливает боль. Кроме того у Жан-Мари лихорадка. Другой полумертвый, моя левая нога распухла… Беспрестанно льет дождь…

Мы идем вдоль телеграфной проволоки. Такова «прогулка» трех каторжан…

К утру мы сделали 20 км. Мы упали там, где были, и заснули. Спустя час мы двинулись дальше. Как тяжело снова подниматься! Мы прошли целый день, часто останавливаясь. Дорогой ели бананы, — природа угощала нас.

Дома в деревнях, которые мы проходили, сделаны из прессованного ила. Как было бы хорошо посидеть внутри такого дома один лишь час! Одну ночь!

Жители закрывают двери. Собаки лают, дети смотрят на нас издалека… Снова наступает ночь…

Другой следует за нами как автомат. В течение двадцати четырех часов он не сказал ни слова. Попрежнему льет дождь. Мы идем всю ночь. Собаки долго рычат, после того как мы проходили село. Мы увидели развалины какой-то постройки. Другой свалился у стены. Мы валимся как и он. Я сдерживаюсь, чтобы не кашлять. Другой захлебывается от кашля. Две собаки залаяли, отыскали нас и уже не переставали лаять. Мы вошли в постройку, но скоро снова зашагали по затопленной дороге.

Уже через пятьсот метров мы подошли к телеграфному столбу и упали подле него в грязь, опершись спинами о столб.

Мы сидели так часа два. Должно быть теперь уже часа три утра. Снова в дорогу. Другой следует за нами, разговаривая сам с собой. Он бредит стоя. От нас он не отстает. Запели петухи. Вдали видны электрические огни, бледные в наступающем утре.

Привлеченный ими, Другой проходит вперед. Он идет как заводной плясун так быстро, что мы не поспеваем за ним. Он больше не говорит, но еще понимает, что говорят другие. Он понял, что это вокзал Санта-Изабелла. Он прошел в агонии шестьдесят километров. Пришел, чтобы свалиться.

Поезд в Белем отходит в четыре часа пополудни. В обычные дни плата за проезд мильрейс два цента. Сегодня как раз последний день масленицы, — воскресенье, — и плата повышена до двух миль-рейсов и девяти центов. Можно было бы заплакать, — ведь нам не на что уехать!

Люди приближаются к нам, рассматривают нас, как в музеях какие-нибудь редкости. Мы продаем им наш «план» (жестяной кошелек), — это всегда делают в момент крайней нужды. Какая-то добрая женщина покупает нам бананы.

Считаем деньги, хватит доехать. Скоро четыре часа. Мы входим в вагон. Скамейки! Мы садимся, галлюцинируя от голода и страданий.

Продавцы пирожных шныряют со своими корзинами. Все едят. Мы держимся строго, с достоинством и смотрим в сторону, чтобы не видеть пирожных.

Двенадцать станций в амазонском лесу. Потом — Белем!

Другой еще жив.

Под блестками конфетти

Белем! 8 часов 12 минут вечера. Мы выходим из вагона, поддерживая Другого. Две мысли стучатся в наш мозг: первая — радостная — «мы уже приехали», вторая — пугающая — «пройдем ли мы незамеченными».

Впервые мы попали в большой благоустроенный бразильский город. Здесь уже придется считаться с полицией, ибо до сих пор мы высаживались только у заброшенных маяков, где самое злое, что мог сказать нам начальник полиции, было — «ступайте дальше»!

Мы выходим из вокзала, его огни ослепляют и опьяняют нас. Ищем какой-нибудь менее освещенный угол, находим его и уславливаемся о дальнейшем. Мы знаем, куда направиться, — у меня есть адрес товарища, бежавшего из каторги шесть месяцев тому назад. Но только где его искать? В каком направлении? Никто из нас ни слова не знает по-португальски. Я решаю итти один в стороне от людей и показать кому-нибудь адрес, написанный на бумаге. Я долго не решался остановить какого-нибудь прохожего. Наконец подхожу к хорошо одетой даме. Она несколько удивлена — ведь я так грязен: отвратительная борода, рваные сапоги. Но я стою с шапкой в руках и вовсе не похож на преступника. Она показывает мне на трамвай и дает понять, что интересующий меня адрес находится в самом конце маршрута.

Я возвращаюсь к обоим своим товарищам.

Хотелось бы сесть в трамвай, но мы не знали, сколько это стоит, — может быть у нас нет таких денег. Нам следует избегать объяснений, — мы ничего не выиграем, если привлечем к себе всеобщее внимание.

Пошли пешком.

Другой, который все еще находится в бреду, механически идет первым.

Переходим через рельсы. Больные, в рубищах, истощенные от голода. Город весь иллюминован. Играет музыка. Сегодня масляничное настроение. Через улицу, из окна в окно, люди бросают друг в друге серпантин. Проезжают автомобили, наполненные ящиками конфетти. Молодые люди опрыскивают женщин духами, те бросают в них небольшие целлулоидные мячи. На Площади Республики электрические шары делают все лица белыми. Вокруг площади кружатся кареты, в которых мужчины и женщины играют на гитарах. Получается какая-то живая карусель.

Мы осыпаны конфетти. Мы голодны и с жадностью смотрим на рестораны и> кондитерские. Любопытные и маски мешают нам двигаться. Другой держится героем. Он остается на празднике, как будто он специально для этого сюда прибыл. Поддерживая его, мы медленно продвигаемся сквозь толпу. Раз десять мы спрашиваем нужный адрес. Но вот искомый номер дома. Это какой-то барак на глухой улице. Я стучу в дверь.

…Здесь я должен лишить Дьедоне слова и предоставить его Рондьеру, тому, к кому направлялись трое каторжан, бежав из каторги. Рондьер более не живет уже в Белеме. Я встретил его в Бразилии, не в Рио-де-Жанейро, а на юге. Он ждал меня у трамвайной станции, так как мы родились с ним в одном городе и может быть вместе играли, сами того не зная.

— Было десять часов вечера, когда кто-то постучался, — рассказывал мне Рондьер. — Я уже спал. Взяв свечу, я открыл двери и вижу троих оборванцев, осыпанных конфетти и увешанных серпантином. Особенно поразили меня их глава, впавшие от голода и страданий. Я сразу догадался, в чем дело, — ведь я сам такой же.

«Евгений»! — воскликнул я.

«Да, это я» — ответил он. Они вошли. Я никогда еще не видел таких изнуренных людей.

«Сколько времени ты в пути?»

«Семьдесят два дня», — ответил Дьедоне перекошенным от жажды ртом.

Я дал им воды и хлеба. Вдруг я заметил среди них одного умирающего, который уже агонизировал.

«Кто это?»

«Тоже оттуда», — ответил Дьедоне.

«Надо сейчас же отвезти его в больницу. Эго необходимо сделать, прежде всего для него, а затем для нас самих. Если он умрет здесь, хороши мы будем».

Умирающий уже не мог двигаться, а у нас не было денег, чтобы взять извозчика.

«Вот что, — сказал я Жан-Мари, — ты еще силен, я тоже. Мы понесем его на руках. Так как сейчас масленица и на улице — маскарад, подумают, что мы дурачимся».

Я оделся и взял Другого, — как его называли, — и мы четверо вышли на улицу.

Надо было пройти в район Санто-Каза, в одном километре от моего дома.

Сначала я нес его один. Когда мы достигли улицы, где был карнавал, я понес Другого вместе с Жаном-Мари.

«Собирай конфетти и бросай в нас, — сказал я шедшему сзади Дьедоне. — Мы будем походить на группу подгулявших кутил».

Он бросил в нас несколько пригоршней конфетти. Я снова взял на спину товарища, когда мы прошли освещенные места. Он не спал. Это была все-таки тяжелая ноша.

Мы пришли в Санто-Каза.

У нас не спросили никаких документов. Там была сестра милосердия француженка, уже видавшая таких как мы.

«Еще один»! — сказала она.

Утром он скончался. Это было для него освобождением.

Новая жизнь

Hа другой день, — рассказывает Дьедоне, — я вымылся и побрился. Какой-то русский одолжил нам пять мильрейсов. Я купил на них рубашку для себя и Жана-Мари.

— То есть две рубашки?

— Нет, одну. Мы носили ее поочередно, смотря по тому, куда мы должны были итти. Так как Жан-Мари несколько полнее меня, то рубашку я выбрал среднего размера. Когда я вернулся, Рондьер дал нам поесть хлеба с маслом. Я отправился искать работу.

Вижу вывеску: фабрика мебели. Я предложил свои услуги. Меня наняли, и через час после обеда я уже работал.

На другой день я чувствовал себя превосходно. Я помог устроиться Жану-Мари.

Я снял комнату. Я уже не каторжанин Евгений Дьедоне, а мебельщик Мишель Даниель. Спустя пятнадцать дней я сам пошел в полицию за паспортом, установленным в Южной Америке. У меня было удостоверение от моей квартирной хозяйки и с места службы. Я дал свою фотографическую карточку, и мне выдали паспорт. Я официально стал Мишелем Даниель.

"Борьба миров", книга вторая, 1929