Коровин К. А. «То было давно… там… в России…»: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. «Моя жизнь»: Мемуары; Рассказы (1929—1935)
Подмосковная дача[править]
Невозможно нам иначе.
Будь хоть беден, хоть богат,
Город летом -- сущий ад.
В Москве жара, духота. Уже к вечеру, после делового дня, москвичи спешат на вокзалы, на дачные поезда. Каждый везет к руках узелки, бисквитный пирог, вино на дачу, на привольное лоно природы.
Прекрасны были окрестности Москвы. Долины, леса, за которыми прятались уютные домики дач. Бежали речки с кристальной водой, и были особенные деревенские деревянные дачи с террасами, построенные крестьянами, которые отдавали дачникам внаем.
И вот одна подмосковная дача с приветливым садом стояла отдельно от других, у леса. Вечером на ее террасе горела лампа с розовым абажуром, которая выделялась на темном лесе, а в лесу пел соловей.
На даче этой жила актриса Ольга Александровна, очаровательная женщина, с большой черной косой и тонкой тальей, женщина справедливая, гордая и восторженная. Приезжали к ней гости — артисты и ее друг, высокий немолодой блондин со светлыми глазами и красным лицом: говорил всем, что она его племянница. Были у нее и другие друзья, но этот «дядя» был самый солидный и богатый. Часто приезжал «дядя» с друзьями, и тогда долго пировали на даче, было весело, звенели гитары и слышалось пение:
Для тебя я сплету диадему
Из волшебных фантазий и грез
И на шейку твою я надену
Ожерелье из жемчуга слез.
И все это пели ей, для нее. Хороши были вечера на даче под Москвой, и эта дача, стоявшая у леса, была как-то особенно поэтична. Дачники, гуляя вечером, останавливались и слушали пение и знали все, что там жила артистка, очаровательная, и не верили, что этот высокий господин с белыми глазами и лысый был ее дядя. Люди любопытны, и им надо все знать. «Она хорошенькая, — говорили дачники, — а он урод, да и пьет, ну, конечно, у него деньги, она жгучая брюнетка, а он лысый блондин, никакой не родственник, а просто так».
— Хороша барыня живет, чего еще — поет ловко, брови дугой, за ней все и шьют, добрая, кажинному нищему подаст, а он-то скупердяй, на чай на станции, когда отвезем, в обрез норовит, гривенник, «отвязаться», — говорили крестьяне.
Так и жили люди на дачах. Природа дивная, прогулки, пикники, леса, речки быстрые, купанье, катанье на лодках при луне, довольство. Жили-поживали москвичи на дачах под Москвой.
Были именины Ольги Александровны. Поваром приготовлен большой обед. На террасе накрыты столы. Приехали гости и «дядя». Сама актриса Ольга Александровна в кремовом платье, в заплетенной косе красные маки. Стол пышно покрыт васильками. Гостей много. Терраса увешана бумажными цветными фонариками. Из-за леса выплыла луна. Весело светится большой жбан крюшона. Слышен смех гостей. Идет пир. Гремят гитары и пение.
Ночь, поздно, а гости все подчуются, веселятся, пируют. А в деревянном сарае у лесочка деревенские парни трут мелом рожу и руки толстому мужичонке Сереге, жженой пробкой мажут ему усы и брови.
Кончился пир. Уезжают гости. Убрали столы. Потухли фонарики. Дача замолкла. Луна круглым ликом светит над лесом. Кузнечики трещат в траве. Ночь. Вдали за лесом блестит дорога.
К даче подходят деревенские парни и стучат в окно, говоря:
— Дяденька, барин, выйдите на минутку.
Тот отворил окно.
— Что вам угодно? — спрашивает так строго.
— Худое дело, — говорит ему парень, — нехорошо, выйдите на минутку.
Дядя надел пальто, туфли. Тихо вышел на террасу.
Парень ему говорит на ухо; дядя побледнел.
— Где? — спрашивает.
— Вот тут, близко, в саду у вас.
Дядя идет тихонько с террасы в сад с парнями. Видит, при луне на дорожке лежит человек: рожа белая и белые руки. Рожа ужасно страшная — мертвец.
— Нехорошо, барин, — говорят ему парни. — В ответе бы не быть.
— Молчите, — говорит дядя. — Вот что: утяните вы его отсюда, туда, в лес, к дороге. Я вам не пожалею, только никому ни гу-гу…
— Ладно, — говорят парни.
Дядя им дает бутылки вина, закуски.
— Тащите, — говорит, — скорее, завтра поговорим.
Пируют парни. Покойник пьет, как надо. Выпили. Хорошо б еще. На даче не спят. Артистка вся бледная, в отчаянье ломает руки. Глаза горят в испуге. Это он.
— Это он, это он, Владимир, — кричит артистка, — несчастный Владимир, он застрелился. Мы не слыхали. Это все ваше пьянство. Это он, он любил меня. Владимир, ты застрелился, прости меня.
— Успокойся, успокойся, молю, — волнуется дядя. — Не Владимир, рожа другая, усы черные.
— Усы черные, — рыдает актриса. — Ах, это Петрусьян — он. Ах, бедный, несчастный. Он смотрел, видел, как я весела, он все понял, взвесил, несчастный, не выдержал и погиб. Не выдержал. Бедная я! Он любил меня и пропал, пропал.
— Успокойся, дорогая Ольга, успокойся — это не Петрусьян. Петрусьян худой, а у этого круглая рожа.
— Ах, — вскрикивает Ольга, — знаю, знаю кто. Свербович. Он, он. Ах, как я несчастна, я не виновата.
— Постой, постой, Ольга. Свербович в Одессе женился, дочь родилась.
Ольга, вскочив с постели, смотрит пристально на дядю.
— Это откуда же вы знаете, что он женился? И вы изволили молчать!
— Прости, но я не знал, не знал, что тебя интересует этот прохвост. Прости.
— Вы про всех говорите — прохвост. Вам не нравятся мои друзья… Ах, Боже, — вскрикивает Ольга Александровна, — я знаю, кто. Бедный, это ужасно. Черные усы, брови, это Миша, Миша Клинов.
— Нет, нет, успокойся, молю. Успокойся, Олечка. — Дядя становится на колени и целует руки.
— Он, он, он…
— Да нет, успокойся. Мишка Клинов не застрелится никогда. Чтобы он застрелился — это смешно.
— Из-за меня?
— Да, из-за тебя.
— Ну, простите, плохо же вы меня знаете.
В это время постучали в окно.
— Барин, выгляньте-ка.
Дядя отворяет окно. Парни тихо говорят:
— Уволокли, очинно устали, барин, маленько бы винушка с вашей милости. Нас — осемь. Тащили его, вот устали, тяжело.
Дядя наскоро дает водку, вино, закуски и деньги. Парни позвали девок. Идет веселье. Покойник пьян.
— Я ведь сам был судебный следователь… Ты подумай, Ольга, какую я несу ответственность. Подумай, я жертвую всем для тебя, всем своим положением, честью, свободой. Все для тебя, Ольга. Его тащат за ноги за версту, а если он еще жив, что тогда? На основании сто двадцать третьей статьи Уголовного Уложения, семь тысяч семьсот шестой параграф Сенатского решения от шестнадцатого февраля…
— Довольно, умоляю, довольно, — перебивает его Ольга. — Но какое горе стряслось. А если это Сергей, я не переживу.
— Какой Сергей? — спрашивает дядя.
— Сергея ты не знаешь. Бедный Сергей, ты уже не будешь гладить мои руки, говорить им: «Голуби, голуби».
— Ольга, вот выпей, — подает ей взволнованный дядя рюмку, в которую дрожащими руками каплет капли из пузырька.
Ольга пьет.
— Успокойся, умоляю, какие «голуби»?
— Какие голуби? Вы грубы. Но Сергей эстет. Он мои руки называл «голуби». И его нет, нет больше. Утащили за ноги. Он еще, может быть, жив. Спасите его, — кричит Ольга. — Вы ответите перед судом, вы жестоки, я пойду, я найду его.
Актриса накидывает на себя кимоно и ищет ногой туфли.
— Опомнись, Ольга, — кричит дядя, — ты меня погубишь, меня завтра арестуют. Черт знает, какое дело будет. Весь суд поднимется на меня, все враги мои.
Дядя в волнении провел день в Москве. Расстроен. В суде спрашивают приятели: «Что с тобой?» Едет на станцию, дорогой на извозчике перелистывает Уставы и Уложение. Говорит про себя: «Разве я виновен буду, если его утащили? Почему в саду оказался? Кто он? А если Ольга права? — Петрусьян! Брови черные, похож. И влюблены в нее черт знает, кто и сколько их!»
На дачу вечером приходят парни. Дядя спрашивает:
— Смотрели?
— Глядели, — говорят парни.
— Лежит?
— Чего ж, лежит.
— И никто не видал?
— Где ж, ведь лес велик.
— Положить к дороге надо на вид. Понимаете, его найдут и возьмут.
— Чего ж, на виду лежит, у последней купальни в кустах, к лесочку, и дорога тут.
Опять дядя дает вина и денег. Говорит:
— Помалкивайте, я сам пойду посмотрю.
— Ну, Серега, — говорят парни, — пойдем в сарай морду красить. Нынче сам барин пойдет глядеть, ты уж лежи смирно в последний раз, а завтра скажем, что закопали тебя.
— А сколько дал-то он вам? — выпивая, спрашивает «покойник» парней.
— Да вот мало еще, — говорят парни, — красненькую. Вот тебе рублевка с полтиной выходит.
— Чего — рублевка с полтиной? Эк вы, сволочи, я-то три дня покойником хожу, харю красите, а вы только вино пьете, нешто вам. А я главный…
— Ну, завтра, когда закопаем, боле даст.
Лежит Сергей в кустах ночью, негодует, говорит:
— Целковый с полтиной, ну вас, — и сел. — Ну его к черту, да, может, он боле дал, врут. Ну, погоди, я узнаю. — Закурил папироску, встал и пошел.
Дядя оделся, надел пальто и туфли, голову завязал ее кружевной шалью, взял палку и взаполночь пошел смотреть труп самоубийцы. Думает: узнаю, не Петрусьян ли. Только он подошел к лесу, как из него вышел Серега, рожа белая, черные усы. Дядя обмер и пустился без оглядки на дачу, вбежал в кухню. Прислуга напугалась:
— Барин, барин, что вы?
Серега стучал в дверь террасы. Ольга Александровна, увидав в стекло двери белую рожу, бросилась, крича:
— Помогите.
— Чего надо тебе? — кричала горничная Сереге.
— Мне дяденьку, барина, — говорил Серега, — барина спросите, сколько их милость Ильюшке на чай дали. Я всего получил руль с полтиной, третий день покойником работаю, чего же, для утехи. Скажите барину-дяденьке, он тута, что менее пятерки нипочем не возьму, потому еще закапывать хотят.
В театре, в ложе, дядя спрашивает племянницу Ольгу Александровну:
— Скажите, пожалуйста, это кто же Сергей, который руки вам гладил, — «голуби, голуби» — интересно?
— Сыск начинается! — сказала холодно актриса и, надев манто, вышла из ложи.
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Подмосковная дача — Впервые: Иллюстрированная Россия. 1934. 4 августа. Печатается по газетному тексту.
«Хан Намык» — «Черный тюрбан» — опера А. И. Улуханова (1912) по комедии С. И. Мамонтова «Черный тюрбан» (1884).