Александра Коллонтай
Подслушанный разговор
[править]Он распахнул дверцу вагона на вокзале Фридрих-штрассе и пропустил ее вперед. Он — дышит молодостью, силой, свежестью. Чуть чувственные губы, лукаво-смеющийся, задорный взгляд. Она — вся тонкая и хрупкая, с непослушным темным локоном, падающим на капризно-изогнутую бровь. На лице — усталая тень пережитого.
— Значит, если б не эта случайная встреча, ты бы так и ускользнула от меня? Уехала бы, не простившись?.. Никогда не встречал более нелепого существа. — Тон ворчливый, а глаза говорят иное. — А уж письма-то какие писала! «Тоскую, изнемогаю…» А сама — в бегство. И не простившись? Логика…
— Да я и тосковала. Ты же знаешь… Ты же должен понять…
— Ничего я не должен понять! Не хочу. Ты слышишь? Ну как же ты не нелепая? Из-за чего мучишь себя, меня?.. А еще «свободная женщина»… Или как ты говоришь? «Холостая женщина!» Хороша «холостая»… Завела сама себе властелина… Ну благо бы еще «законный» муж — на то они и существуют, чтобы дрожать перед ними, а то, извольте-ка! Такой же муж, как и я тебе. Или больше? Почему больше?
— Не говори глупостей, Котинька. Ты же должен понять: десять лет рука об руку работаем… Душа в душу. И ты знаешь, как я его ценю, как высоко ставлю…
— И цени его! Кто же тебе запрещает? Только «рабство» твое перед ним — не прощаю тебе. Этакая «свободная женщина», проповедует, пишет, а тут, извольте-ка, на коленях… «Прости, ванечка, согрешила. Никогда больше не буду»…
— Ты все шутишь.
— Как не шутить? Тут только и остается либо возмутиться й махнуть рукой — ну вас, с вашими «тонкими» чувствами, либо «легкомысленничать». Я избираю второе. Ближе по натуре… Ну а все-таки, что же вы будете теперь делать, идеальная чета, «спаянная духовными узами»? Значит, ты уедешь с ним, да? И будешь по-прежнему на него молиться, а он благосклонно принимать твое коленопреклонение? Будете совместно писать книги?.. Все по-старому?.. И ты постараешься вытравить из души своей этот «грешный сон», о котором ты так поэтично тоскуешь в письмах ко мне, да?.. И меня постараешься забыть, чтобы при следующих встречах и не узнать, да? А наши ночные прогулки по Тиргартену?.. А мои ядовитые поцелуи?.. А…
— Котя, не надо!… Это жестоко.
— Что жестоко? Это я же и жесток! Она, видите ли, решила покинуть меня, вернуться к своему нелегально-легальному супругу, с которым у ней столько душевных уз, что из-за меня, из-за «мальчишки», который умеет только любить, только отравлять ее поцелуями, она не станет же жертвовать его покоем, она уходит от меня, и я же еще жесток… Логика!
Искусственно-небрежный, но нервный тон. Она сидит, опустивши голову. Молчание.
— Котя… — глаза умоляюще подняты к нему.
— Что?
— Неужели ты не понимаешь, как мне трудно?
— Ты хочешь, чтобы я тебя опять «жалел»? Ты хочешь, чтобы я непременно «понял» тебя? Нет! не хочу, не хочу!… Слышишь? Если тебе больно — порви там. Ну соберись же с духом!… Слушай, ведь ты же самостоятельная женщина. Ничем ты от него не зависишь. Ну, любили друг друга, ну, были счастливы… Но ведь это ушло… Ты сама говорила, что после нашей встречи «там оборвалось. Что же тебя держит? Ваша дружба? Растолкуй ты ему, что ваша дружба от этого не иссякнет. Или твой властелин в самом деле такой собственник, что раз ты от него ушла — баста! Ты для него перестала существовать? Так, что ли? Честное слово! Вот ты меня зовешь „легкомысленным мальчишкой“, а разве я тебя буду меньше любить оттого, что ты не осталась со мной, а вернулась к нему? И разве наша дружба от этого завянет? Положим, ты ее не ценишь… Где же ей до вашей утонченно-духовной связи!… Но, это ты знаешь, когда бы я тебе ни понадобился, когда бы ты меня ни позвала… Знаешь ведь? — Нагибается к ней и берет ее руку.
— Знаю, — тихо и радостно.
— Ну, вот видишь, мой зверек, моя „умная“, самостоятельная женщина, стоящая на коленях перед созданным ее же руками кумиром. Ты это чувствуешь… Сердцем чувствуешь. Зачем же ты от меня убегаешь? Зачем же ты мне делаешь так больно, так больно…
— Котинька, милый, не надо!… Это ужасно! Это ужасно… Тут ты страдаешь, там — он…
— Опять „он“, — нетерпеливо отодвигается. — Хоть бы сейчас-то не поминала его… „Он страдает“!… И из-за того, чтобы он не страдал, она убивает лучшее, самое ценное, что есть в человеке: свою любовь, свои порывы… Глупая, унижающая и его, и тебя жалостливость, трусость…
— Я не из-за него, Котя, не только из-за него…
— А из-за кого же? Из*за меня, что ли? Не хочешь меня сделать „несчастным“, как ты писала, связывая меня с такой мятущейся душой, как ты, да? Да я и не собирался никогда себя „связать“. Кто тебе это сказал? Мне ли, „свободному художнику“, мечтать о цепях? Ты знаешь, как я люблю свою свободу… Свою и твою. Да, твою…
— Постой, Котя, ты все не о том говоришь. Если я решила все оставить по-старому, то, право же, не из „глупой жалости“. Как ты не понимаешь, что моя душа срослась с ним? Десять лет жизни, десять лет совместной работы, общих стремлений, общих задач… И такая близость! Ведь я так, так его любила… И мы так друг друга понимали. Ну, конечно, последний год было не то… Что-то нарастало… Какой-то холод. Эта история с моей последней книгой… Ну да, что-то нарастало и разделяло. Но все-таки, ведь он же мой родной, он же мой близкий! Пойми…
— Понимаю, понимаю… „Он“ — близкий, родной, а я, я только годен на то, чтобы „отравлять“ тебя поцелуями… И все-таки ты сама говорила, что нашла во мне товарища и что моя вера в тебя окрылила твою душу, что только потому ты и смогла написать „Историю их преступления“. Это не верно? Ты это будешь отрицать теперь?
Она уныло качает головою.
— Нет, верно. Но тем хуже… Это еще больнее. Да, ты настоящий товарищ, потому что у тебя нет „указки“… Но это ничего, ничего не меняет… „Там“ — слишком много скреп. Если я порву, я сама буду несчастна… Всегда… Я буду томиться, буду мучиться за него, за себя.» А ты, ты ведь только «легкомысленный мальчик», и у тебя все это пройдет. Ты все забудешь.
— Ну, разумеется! Не стреляться же мне после того, что ты так откровенно предпочитаешь меня «тому»… Ну и иди, иди к нему!… И начните целоваться заново. И пишите ваши книги… Занимайтесь психологией… А я…
— Котя, милый, не говори, не говори так, я не могу!… — берет его руку и старается заглянуть в глаза.
— Ты будь осторожна, может быть, в вагоне рус* скис. Донесут твоему властелину.
— Ах, мне все равно! — безнадежно.
— Будто? Ну чего смотришь так?.. Ну чего просят эти глаза? Хотят, чтобы я сказал, что хочу их поцеловать? Что хочу смотреть в них долго-долго, пока не загляну в самое сердце, в твой тайник, куда ты так неохотно пускаешь?.. А меня пустила. И была такая,
как ты есть, без этой напускной «добродетели». Ты думаешь, я не вижу тебя всю, всю? Ты думаешь, я не знаю, что и тебя тянет ко мне по-прежнему, что если я поцелую тебя так, как целовал в Тиргартене, тогда, в первую ночь, ты не растаешь вся в моих объятиях?.; Глупая, нелепая, милая… Ну, брось это лицемерие! Будь опять сама собою. Зачем, зачем ты выдумала эту пытку? Ведь как больно-то.л Смеюсь, а у самого… Нет, я тебя так не пущу! Ты должна дать мне обещанный прощальный поцелуй. А тал, там посмотрим! И если и после того ты вернешься к нему… Ну, туда тебе и дорога!… А сейчас ты пойдешь ко мне… Я так ждал тебя! Каждый вечер… Каждый вечер… И цвета стояли, как ты любишь… Ты должна, слышишь? Ты должна это сделать для меня. Это так мало… Ведь ты же у меня все отнимаешь.
— Котя!.. Пойми… Невозможно… Я не могу ему в глаза смотреть. Эта двойственность… Ведь это пытка, пытка…
— Плакать? На людях?.. Ай, ай, моя самостоятельная женщина! Ну, теперь я верю в то, что ты мне сказала в первый вечер, помнишь? «Вы ошибаетесь. Я самая обыкновенная женщина со всеми предрассудками, и ваши аморальные идеалы ничуть меня не прельщают». Помнишь? та как я тебе на это ответил? Ну-ка? Припомни… Ага! Улыбаешься… Ну вот, если ты еще будешь плакать, я сейчас употреблю старое, испытанное средство, здесь на людях… Трусиха! Не стану же я себя-то компрометировать! О тебе я не забочусь… Ты этого не стоишь… А! Да вот и Gharlottenburg. Ну нечего, не разговаривай. Идем! Да, скорей, скорей, а то поезд тронется… А там, после «прощенья навсегда»… Там мы еще посмотрим.
Два силуэта теряются в толпе.
Она пришла ко мне, как приходили многие, за советом, за душевной поддержкой.
Я встречала ее мельком на делегатских собраниях. Славное, выразительное лицо с внимательными, живыми, чуть грустными глазами.
В тот день, когда она пришла, лицо это было бледнее обычного, глаза больше и еще грустнее.
— Я пришла к вам потому, что мне некуда идти… Вот уже три недели, что я без крова". Денег нет, жить не на что… Дайте работу! Иначе — остается одно: улица.
— Но ведь вы же, кажется, работали, служили? Попали под расчет?
— Да, я работала в экспедиторской. Но уже больше двух месяцев, как меня сократили… Из-за ребенка. Он болел. Приходилось пропускать службу. Три раза удавалось оттянуть увольнение, В августе рассчитали, А через две недели — ребенок мой умер. Но уже назад не взяли…
Голова низко опущена, и густые ресницы скрывают глаза. Может быть, прячут слезу?..
— А почему вас рассчитали? Работой не удовлетворяли?
— Нет, наоборот. Я — хороший работник. Но считалось, что мне незачем служить. Мой муж зарабатывает, он теперь в комбинате… Важное лицо… Хозяйственник.
— Но как же вы говорите, что вы, без крова и без денег? Разошлись?
— Нет, не разошлись… Просто я ушла от него. И не вернулась. Что бы ни было… Только не к нему!…
Грустные ресницы не в силах удержать алмазную слезу".
— Вы простите меня! Я не плакала все это время, не могла!.. А сейчас… Хуже, когда встречаешь участие. Но если я вам расскажу, вы поймете.
Они, ее муж и она, встретились в 1917 году, в самый разгар революции. Он был тогда наборщиком; она работала в экспедиции большого издательства. Оба шли с большевиками. Оба горели одной верой, одним страстным желанием — <сбросить власть эксплуататоров*, построить новый, справедливый мир". Оба любили книгу и стремились к самообразованию. Обоих подхватил, закружил вихрь революции… В октябрьские дни — оба были 4на посту"..; В огне борьбы, под грохот пулеметов сердца их нашли друг друга… Но оформить союз было некогда Каждый продолжал жить своей жизнью, только встречались урывками, среди дела. Но встречи были светлые, радостные… Тогда, в те дни, они были «настоящими товарищами»". Через год она ждала ребенка. Оформили союз и поселились вместе… Ребенок ненадолго выбил ее из колеи. По ее почину в районе сорганизовали ясли. Дело — важнее семьи. Муж порою хмурился, хозяйство она правда запускала. Но ведь его тоже никогда не было дома." Когда ее избрали делегаткой на съезд" он гордился.
— Теперь не будешь дуться, если подам остывший обед?
— Обед что!… А вот как бы твоя любовь ко мне Не остыла!… Ты там со всяким народом видаешься.
Смотри!
Оба шутили. Казалось, их любовь ничто нарушить не может. Не просто муж и жена, а товарищи. Рука об руку в жизни идут, той же цели добиваются. Не о себе забота — о деле. И ребенок радовал. Здоровая девочка росла.
Как и когда это изменилось? Будто с тех пор" как мужа ее в комбинат ввели. Сначала оба радовались: тяжело, голодно жилось, обносились. А тут еще ясли того и гляди закроют, как с ребенком быть? Муж гордился, что теперь сможет, как полагается, семью содержать. Предлагал ей бросить работу. Но она не хотела. Привыкла с товарищами общаться, к делу привязалась, да к тому же так независимее, с детства сама на себя зарабатывала. Сначала — ничего, будто даже легче жить стало. На другую квартиру переехали: две комнаты и кухня. Девочку взяли по дому да чтобы за ребенком приглядывала… А сама еще больше в работу ушла по району… Муж тоже занят. Дома только ночует.
Пришлось ему уехать по делам комбината, в командировку. Три месяца ездил. С нэпмановцами. Вернулся. И сразу кольнуло: будто чужой. Не слушает ее рассказов, еле на нее глядит. Принарядился, даже душиться стал. А дома — лишних пяти минут не пробудет.
Тогда-то и началось… Раньше он не был пьющий, так, разве в особые праздники. Но за время революции, в спешке работы, не до спиртного было!.. А тут — пошло. В первый раз, когда он нетрезвый ночью домой вернулся, она больше напугалась за него, чем огорчилась. Думала: как бы это ему не повредило. Не стал бы на плохом счету… Наутро начала ему выговаривать. А он стоит себе, чай пьет (торопится) и молчит. Так, ничего не ответив ей, ушел. Больно стало. Но подумала: совестно самому. Потому и молчит. Не прошло и трех дней, опять пьяный вернулся. Огорчилась, забеспокоилась. Возиться с ним ночью пришлось… Неприятно. Хоть и любимый человек, а все же — гадливо!" На другой день с ним поговорить хотела. Чуть начала, а он как взглянет на нее злобно, будто на врага, у ней и слова застыли…
Все чаще да чаще стал он приходить домой нетрезвый. Не выдержала. Нарочно не пошла на службу, дождалась, как протрезвеет, заговорила. Все, все сказала, что так жить нельзя, что «не товарищи» они больше, если одно только и связывает их, что «общая постель»… Все сказала и про пьянство, предупреждала, стыдила, плакала… Выслушал. Сначала оправдывался: не понимает, что приходится «компанию водить* с нэпманами, там так принято, иначе „дела не сделаешь“… Потом задумался. Стал говорить, что и самому-то такая жизнь не по душе… Просил ее „не огорчаться“, признал, что она — права… На прощанье сам подошел, за голову взял, в глаза поглядел, как прежде бывало, поцеловал…
Отлегло от сердца В тот день с радостью за дело взялась. Но не прошло и недели — опять муж нетрезвый вернулся. А как попробовала потом заговорить, по столу стукнул: „Не твое это дело!… Так все живут! А не нравится — никто не держит“.
Ушел он, а она весь день точно с камнем на сердце ходила Неужели разлюбил? Неужели в самом деле уйти ей? Но вечером муж неожиданно рано вернулся. Трезвый* виноватый, обидчивый. Весь вечер проговорили. И опять легче стало.
Поняла она — компания такая, удержаться трудно. Деньга шальная у них, отставать нельзя, неудобно. Много ей про нэпманов рассказывал, про их жен, про кутильных девиц… И про то, как „дела делаются“ и как трудно пролетарию за всеми этими „акулами“ уследить, ухо востро с ними держать…
Грустно стало ей от этого рассказа, так грустно, как еще никогда не было за все время революции…
В эти-то дни узнала она, что подпала под „сокращение штатов“. Испугалась не на шутку.
С мужем поделилась. А он отнесся равнодушно нашел, что так даже и лучше, чаще дома будет, порядку в хозяйстве больше.
— А то квартира наша ни на что не похожа… Приличного гостя не примешь.
Удивилась она, стала возражать.
— Дело твое. Я не препятствую. Хочешь — служи.
И ушел.
Больно ей было, что муж не понял ее. Будто обиделся. Но все же решила себя отстоять. Пошла к товарищам, спорила, доказывала. Временно отсрочила расќчет. Только беда никогда одна не приходит. Не успела успокоиться насчет увольнения — дочурка заболела.
— Сижу ночью с больным ребенком, одиноко так на сердце… Тревожно. Звонок; Пошла мужу отворять, рада, что вернулся. Думаю, хоть с ним горем поделюсь, лишь бы трезвый оказался!… Открыла дверь и понять не могу — с кем он! Женщина, молодая, нарумяненная, подвыпившая.» "Пусти, жена, — говорит он, — подружку привел… Не взыщи!… Чем я хуже других? Веселиться будем!… А ты не мешай!.-> Вижу — пьяный, еле на ногах стоит! У меня у самой колени задрожали. Впустила в столовую, где муж на диване обычно спал, а сама к ребенку скорее. Заперлась. Сижу сама не своя. Даже злобы на него нет. Что с пьяного спросишь? А все-таки больно!… Да и слышно все, что в соседней комнате творится… Уши бы заткнула, да с больным ребенком возиться надо… К счастью, скоро угомонились, уже очень оба подвыпивши были… Под утро муж ее сам проводил и опять спать лег. А я — то до утра и не «ложилась… Все думала, думала…
Вечером опять муж пришел раньше обыкновенного. Не видались еще за день. Я его нарочно сухо встретила. Не гляжу. А он бумаги свои разбирает. Молчим оба. Вижу, следит за мной. Думаю: пусть!
Небось теперь виноватым прикинется, начнет прощенья просить, а потом опять за свое!… Не стану больше терпеть! Уйду! А у самой сердце так и ноет!… Любила его, и сейчас еще… Что скрывать? И сейчас, люблю. Только теперь — это кончено. Будто умер он. А тогда?.. Тогда еще чувство живое было… Видит муж, что я за пальто берусь, в район собиралась, вдруг как рассвирепеет!… За руку схватил, так что синяк остался, пальто вырвал, на пол швырнул…
— Чего ты вздумала бабьи истерики разводить? Куда идешь?.. Чего от меня хочешь?.. Поищи еще такого мужа, как я, — кормлю, одеваю, ни в чем отказа нет… Не смеешь меня осуждать!… Если дело делать — надо так жить!…
Говорит, говорит, не остановишь. Будто прорвало его. Слова вставить не дает. То кричит, словно всю злобу свою вылить хочет, не то на меня, не то на себя самого, то вдруг оправдываться начнет, доказывать, будто с кем спорит… Вижу, мучается человек, лица на нем нет,. И так мне за него самого горько стало, что и свою обиду тогда забыла. Сама же его успокаивать стала, сама же его уверять, будто не так уже все это плохо, будто не он виноват, а всё нэпманы…
В тот вечер мы опять помирились. Только очень горько мне было, когда он мне потом объясняя, что и сердиться-то на него/ и обижаться-то я не должна. Можно ли с пьяного требовать? Тут я его стала просить не пить. „Не то мне обидно, что ты в дом проститутку привел, а то, что ты себя до такого скотского состояния доводишь“. Он обещал за собою строго смотреть и той компании избегать.
Но хоть мы и примирились, а обида осталась. Конечно, что с пьяного спросишь? Может, он и в самом деле ничего не помнит, а только что-то в сердце у меня с того дня скребло и скребло… Все думалось; если бы любил, как прежде, как в дни революции, никогда другой женщины бы не искал!… Вспомнила, как в то время за ним приятельница одна моя увивалась, лучше, красивее меня была, а он на нее и смотреть не хотел!… Если разлюбил, почему не скажет прямо? Попробовала я раз с ним об этом заговорить, рассердился, раскричался, что с бабьими глупостями» к нему пристаю, когда у него дела выше головы и когда все бабы, и я в том числе, для него что плевок!.. С этим и ушел. А мне еще тяжелее стало. Но тут опять вопрос о моем увольнении встал. Девчурка все хворала, прогулы.: Опять упрашивала, уговаривала опять временно отсрочили расчет. Сама не знаю, на что надеялась, а только все оттягивала. Еще больше прежнего сеялась зависеть от мужа, осе тяжелее нам. жилось с ним. Будто чужие. Живем в одной квартире, а ничего друг про друга не знаем. Иногда разве зайдет на девчурку поглядеть; из-за нее пришлось в районе работу забросить, чтобы самой за ней ухаживать. Муж в это время меньше пил, трезвым домой приходил, но меня точно и не видел. И спали мы врозь — я с девочкой, а он в столовой, на диване. Случалось, что и ко мне ночью приходил… Только от этого радости не было!… Еще тяжелее потом… Будто вся боль при себе оставалась, да еще и новая обида прибавилась. Целовать-то меня целовал, а что на душе моей делается" и не спросил… Так и жили!… Каждый сам по себе. В молчанку. У него свои заботы, неприятности всякие… У меня — свои. Пока не стряслось уже настоящее горе — дочурка умерла, — а перед тем меня как раз рассчитали…
Думала — общее горе у нас с мужем, может, хоть теперь обо мне вспомнит… Нет! И горе не помогло. И на похоронах-то дочурки не был — заседание срочное. И осталась я в доме одна… -Без дела, без заработка…
Дело-то я, конечно, нашла — в районе его достаточно. А вот насчет заработка — труднее. Да и как-то неловко просить: кругом столько безработных. Да и все знали, что муж — ответственный работник, «хозяйственник». Как попросишь? Да и не найдешь ее, работу, теперь… Пробовала, справлялась… Тяжело было на шее у мужа очутиться, особенно когда мы такими чужими стали. Но выхода не было. Терпела. Все чего-то еще ждала, надеялась… Глупое такое сердце у нас, женщин: вижу ведь, что нет прежнего чувства у мужа, у самой к нему тоже больше обиды да горечи, чем любви, а все кажется — пройдет! Вернется его любовь, *будет хорошо, светло, как прежде было… И ждешь. Каждый день просыпаешься с этой надеждой… С работы в районе домой спешишь: а вдруг муж дома один? Если и дома, все равно что и нет его, не замечает, занят своими делами, приятели, заходят, нэпманы… А все ждешь, все надеешься!… Пока не стряслось то, последнее, из-за чего я и ушла от него… Совсем ушла. И уж больше не вернулась.
Пришла я с собрания, за полночь. Захотела чаю. Стала самовар ставить. Мужа еще не было. Да и я не ждала. Слышу, в передней дверь отпирают. Значит, муж вернулся, у него свой ключ теперь имелся, чтобы меня не будить. Пока возилась с самоваром, вспомнила, что пакет ему принесли, срочный, а лежит он у меня в комнате; оставила самовар и вошла к нему с пакетом. Смотрю и, как в прошлый раз, не понимаю: кто с ним? Муж, а рядом с ним высокая, стройная женщина. Оба на меня обернулись… Глазами с мужем встретились, вижу сразу — трезвый — И еще больнее стало! Так больно, что кричать захотелось. И женщина смутилась.
А я… Сама не знаю как — я это так спокойно положила пакет на стол и сказала: «Тебе срочный пакет». И ушла. А как одна осталась, так меня всю трясти начало, точно в лихорадке. Боялась, что рядом услышат, легла на свою постель, с головой одеялом закрылась, хочу ничего не слышать, не знать, не чувствовать. А мысли так и скачут… Мучают.
Слышу, как они там шепчутся — Не спят — Голос женщины громче… Будто упрекающий. Может быть, это его «подруга», он ее обманул, сказал, что не женат? Может быть, он и сейчас от меня отрекается? Все передумала, все перестрадала… Тогда, когда он пьяный проститутку привел, мне хоть и горько было, а не так я мучилась — Теперь я поняла, что не любит он меня! Даже как товарища или как сестру — Сестру и ту бы поберег, не стал бы приводить женщин — И каких женщин… Продажных, уличных! Наверное, и эта из таких! Другая бы ночью так не пошла! И такое меня на нее зло вдруг взяло, что, кажется, готова к ним в комнату ворваться и своими руками ее из дому вытолкнуть. Так и промучилась до рассвета. Глаз не сомкнула, А рядом затихло… И вдруг — слышу по коридору шаги, осторожные, будто кто крадется. Поняла, что это — она. Слышу — в кухню дверь открыла. Что ей там надо? Жду, слушаю. Тихо. Не возвращается. Вскочила. И в кухню. Смотрю, сидит она на табуретке возле окошка, голову низко так опустила и горько, горько плачет… А волосы у ней длинные, светлые, красивые, всю ее окутали… Подняла на меня глаза, и такое в них горе, что я сама испугалась. Подошла к ней, а она навстречу мне встала.
— Простите, — говорит, — что я в ваш дом пришла… Я не знала, что он не один живет… Мне это очень, очень тяжело…
Я ее тогда не поняла, думала, это не проститутка, а его подруга. И уж не знаю, как это у меня вырвалось:
— Вы его любите?
А она на меня с таким удивлением посмотрела:
— Мы в первый раз вчера встретились. Он обещал хорошо заплатить, а для меня теперь все равно кто, лишь бы заплатил!..
Уж не помню, как это было, только она мне тут же все рассказала: как ее три месяца тому назад сократили, как она все продала, голодала, без крова очутилась, как мучилась, что перестала старухе матери высылать, и та ей писала, что тоже с голоду умирает. Две недели тому назад она пошла «на улицу», и сразу ей повезло, завела «хорошее знакомство», и теперь вот она одета, сыта и матери высылает.'… Рассказывает, а сама руки ломает…
— Ведь я с аттестатом… Хорошо училась… И я еще очень молодая, мне всего девятнадцать лет… Неужели так и пойти на дно?
Вы не поверите, слушала я ее, а у самой все внутри от жалости перевернулось. И вдруг я поняла: не будь у меня мужа, и я была бы в таком положении, как она, безработная, без крова… Ночью, когда я на кровати своей лежала и мучилась, у меня против нее злоба так и кипела. А теперь вдруг вся злоба у меня на мужа повернулась. Как он смел пользоваться таким безвыходным положением женщины? Он же сознательный, ответственный работник!… Вместо того чтобы помочь безработному товарищу, он его покупает! Покупает его тело для своего удовлетворения!… Это показалось мне. так отвратительно, что я тут же сказала себе: с таким человеком я жить не останусь!
Она еще много мне рассказывала. Мы вместе растопили плиту, заварили кофе… Муж все спал. Потом она вдруг заторопилась уходить.
Я ее спросила:
— А он с вами расплатился?
Она покраснела. Стала уверять меня, что теперь она ни за что не возьмет денег после всего, что мы с ней говорили… Что она не может этого…
Я видела, что она хочет уйти, пока муж не проснулся. Я ее не удерживала. Вам это покажется странным, но мне было так тяжело с ней расстаться. Точно она мне родная стала… Такая она была молоденькая, несчастная и одинокая. Я оделась и пошла ее проводить. Мы долго шли пешком, потом посидели еще в сквере, все говорили. Я ей тоже рассказала про свое горе… У меня было еще в запасе мое последнее жалование, расчетное… Я уговорила ее взять его. Она долго отказывалась, но потом приняла, с тем чтобы я обещала обратиться к ней в случае, если у меня будет нужда… Так мы распрощались, будто сестры…
А к мужу у меня тогда же все отмерло. Как-то вдруг. Ни обиды, ни боли. Будто его похоронила… Он попробовал объясниться, когда я домой вернулась. Но я даже не возражала, не плакала и не упрекала. А на другой день переехала к подруге. И начала искать работу. Вот уже три недели ищу — ничего не предвидится. Несколько дней тому назад, когда я увидала, что дольше у подруги ночевать неудобно, пошла к той девице, которую муж тогда привел. Но оказалось, что она накануне выбыла в больницу…
Так и скитаюсь без работы, без денег, без крова… Неужели же и меня ждет то же, что ее?
Глаза моей собеседницы вопрошают жизнь с отчаянием, с тоскою. Вся скорбь, весь ужас, вся мука женщин перед лицом еще не побежденного врага — безработицы — слились в этом взоре, взоре одиноко стоящей женщины, бросающей вызов отжившему укладу жизни…
Она ушла. Но ее взор преследует меня. Он требует ответа, он зовет к активности. К строительству, но и к борьбе…
Оригинал здесь: http://www.fedy-diary.ru/?p=2752