Историко-краеведческие исследования на Южном Урале в XIX — начале XX вв.
Уфа, 2014.
В. В. Зефиров[править]
Поездка в Табынск[править]
Внутри Стерлитамацкого Уезда, в глуши Башкирских лесов, на красивом берегу реки Белой, стоит Табынск.
Назовёте ли вы его пригородком, — назовёте ли его селом, — это будет всё равно. Конечно, по своему порядочному, внутреннему устройству, по красивости некоторых зданий, он ближе подходит к первому названию. Но не на этом остановится любопытный взор наблюдателя. Церковь, училище, красивые дома есть и в других сёлах; но занимательность Табынска, его красоту, его великолепие составляют его чудные окрестности. Расположенный в глубине долины, украшенной всеми богатствами растительного царства, Табынск с 3-х сторон окружён высокими горами, которые с запада, севера и востока расположились амфитеатром в его окрестности и, покрытые лесом, издали кажутся, даже при ярком полуденном свете, как бы покрытыми туманом. При подошве гор в разных местах разбросано несколько озёр, между коими, как две голубые ленточки, вьются две речьки: Воскресенка и Усолка; первая из них впадает в озеро близ селения, а другая в р. Белую.
Прибывши в Табынск на самый короткий срок, я дорожил каждой минутой, и с нетерпением выжидал времени, чтобы обозреть прелестные окрестности Табынска. Моя страсть, моё первое наслаждение бродить по горам, и в одно после-обеденное время с добрым и почтенным жителем Табынска П. Г. А..м, я отправился на трудную прогулку, которая, не взирая на всю её утомительность, оставила в душе моей много сладких впечатлений.
Из окружных гор Табынска особенно замечательны три: первая из них, по направлению к г. Уфе, отстоит от жительства на 5 вёрст и носит название Курманаевской; вторая Воскресенская, начинающаяся от подошвы первой, и на протяжении одной версты, подымаясь всё выше, оканчивается страшною голою скалою в виде конуса, и опускает пяту свою на дно глубокого оврага. Близ этой горы возвышается третья гора, называемая Мохнатою.
Из этих-то трёх гор более других возвышена и более замечательна гора Воскресенская. Вид с неё на забельскую сторону очарователен. Пленительная зелень лесов и полей, как бархатным ковром, покрывает всю окрестность на самое значительное пространство. В глубине этого пространства к юго-западу, как гигантское зеркало среди лесов, лежит озеро Аккулъ, (Белое озеро) имеющее в окружности слишком 16 вёрст. На восточном горизонте, как в тумане, виднеются отдельные горы Стерлитамака, и от них, придерживаясь горной высоты, вьётся светлой полосой река Белая, которая обогнув Табынск, скрывается в глубине лесов и гор, по направлению к Уфе.
На Воскресенской горе видны древние могилы, в которых схоронены кости падших защитников Табынска. Об них сохранилось в народе трогательное предание. Известно, что цель основания Табынска была та, чтобы иметь наблюдение над мятежными обитателями Башкирии. Само собою разумеется, что эта мера Русского Правительства не могла нравиться Башкирцам, привыкшим к грабежам и своевольству, и они с злобою смотрели на Табынск, изыскивая все возможные случаи сокрушить его, как преграду своей бунтующей свободы, и в одну тёмную ночь, в числе нескольких тысяч обложили Табынск; но, непобедимый по предварительно принятым мерам к его защите, он устоял; за тем сторожевой редут его, расположенный на высотах Воскресенской горы с ротою солдат и казаков, хотя также же не сдался, но был выморен голодом, и при физическом разслаблении сил герои-защитники наконец были все до одного истреблены Башкирцами. Такая твёрдость достойна вечной памяти! но, к сожалению, она хранится в одном только тёмном предании старожилов.
— Служат ли панихиды по этих убиенных, спросил я своего спутника. Нет, отвечал мой чичероне, потому что на это не было сделано распоряжения в своё время; а теперь, прибавил он, с улыбкою, грешные молитвы, я думаю более нужны для посещающих эти могилы, чем для покоящихся в них.
— Аминь! отвечал я, на эту горько-солёную выходку почтенного спутника.
На Воскресенской горе есть довольно замечательная пещера, отверстие которой, в виде чёрного пятна, заметно даже из Табынска. Она расположена в средине горы на крутом скате.
У входа в пещеру образовались 5 высоких ступеней, по которым однакож с трудом молено спуститься в её углубление. Внутренность пещеры имеет не более 20 сажен в диаметре; свод её подымается радиусом, в вышину более 2-х сажен, и представляет вид купола из дикого, гладкого плитняку. Среди пещеры лежит большой камень базальтовой породы, круглый, в виде стола. Проникающие в отверстие солнечные лучи довольно ясно освещают всю внутренность пещеры.
Об этой пещере, сказал мне чичероне, сохранилось так же предание, слышанное им от 90 летнего старика, — жителя Табынска. Лет за 70, или 80-ть пред сим в этой пещере спасался один благочестивый отшельник. Казаки Табынска, при отправлении своём в поход, или при запашке хлеба, или другом каком нибудь важном начинании, собирались к Воскресенской горе, и громкими кликами вызывали таинственного обитателя пещеры, прося его благословения. Святой отшельник появлялся у входа в пещеру, троекратным осенением креста благословлял своих воинственных детей, и снова скрывался; а казаки, одушевлённые его святым благословением, с верой и надеждой на помощь Божию, неустрашимо шли на смертный бой. В одно время тщетны были все благочестивые призывания казаков, — отшельник не являлся. Несколько человек поднялись на гору, вошли в пещеру и нашли пустынника, склонившегося на камень; он был мёртв. Тело его со всеми християнскими обрядами было предано земле у входа в пещеру, на открытом месте, с тою целию, чтобы хотя могильный крест их таинственного заступника виден был из укрепления.
Долго сидел я на уступе Воскресенской горы и, с какой-то неопределённой думою в голове, смотрел в безбрежную даль. День клонился к вечеру; зелень окрестных полей и лесов сделалась ещё прелестнее. Воздух, освежённый вечернею прохладой, наполнялся ароматическим запахом цветущих долин. В груди было так легко, так свободно! Душа была полна чувств невыразимого наслаждения. Разсказ о пустыннике увлёк меня в мир не уловимых мечтаний, а окружающая тишина дополнила очарование тех минут, которые так редко можно встретить в кругу людей, в кругу той жизни, где на каждом шагу сопутствуют тебе заботы, труды, усталость, огорчения, и редко, редко удовольствие. Переходя мысленно от одного предмета к другому и смотря на Табынск, красивым ландшафтом раскинувшийся под моими ногами, мне внезапно пришёл на память довольно забавный панигирик нашему отечеству одного военного удальца. Утомлённый, может быть, пустотою мирной казарменной жизни, и услыхав о страшном поражении горцев на Кавказе, он в восторге воскликнул: «люблю я матушку Россию! Ведь кажется тебе везде в ней тихо и смирно, а посмотришь — в каком нибудь уголке её, уж верно дерутся». И в самом деле, почему на пример нам знать, что с Петрова дня наши Курильские острова не курятся от военного огня враждебных соседей? Почему знать, что гром орудий Петропавловского порта может быть с усилием отбивает дерзкое нападение джонок Японского Императора, и даже, может быть, узорчатый флаг на страх, или на смех всего востока уже развевается на самом пике Авачинской сопки. И ничего нет удивительного! Как не быстро летит молва, зашитая в курьерской сумке с государственным гербом, но перелететь 13 000 вёрст не шутка и для птицы. Страх берёт при одном мысленном объёме необъятных границ нашего отечества, и какие исполинские силы потребны только для пограничного его укрепления с востока, севера, запада и юга. Сколько нужно городов, сколько крепостей, сколько войск! Но бросив взгляд на отечественные события лет за 70, или 80, находим, что эти военные укрепления необходимы были даже и внутри России: одни для отражения разбойнических набегов Киргизской орды, другие для удержания гибельных для края возмущений наших, ныне добрых, смирных и услужливых Башкирцев. И вот одна из тех крепостей теперь лежит пред моими глазами. Увлекаясь мыслию во времена прошедшие, я остановился на периоде первобытного существования этой крепости. Может быть в настоящее время Табынск расположен правильнее, отстроен красивее; но уже нет на нём той величественной мантии, которой он был облечён во дни своей воинственной молодости. Уже она не крепость, не весёлая станица удалых казаков; уже он не имеет того значения в здешнем краю, какое имел прежде, того могущества, пред которым трепетали непокорные сыны полудикой Башкирии; ныне Табынск — только село.
Скажем несколько слов об его основании и первой судьбе.
Башкирия, сколько известно, до подданства своего России, была разделена, или лучше сказать состояла из нескольких родов, как то: Катаевцев, Бурзянцев и других, которые управлялись отдельными независимыми старшинами. Волнуемая внутренними мятежами и раздорами одного рода с другим, часто обеспокоиваемая набегами соседственной с нею Киргизской орды, и не имея возможности сама собой прекратить эти гибельные безпорядки, Башкирия в 1556 году признала над собой власть Русского правительства и обложена была ясаком. И это подданство полудикого, кочующего, воинственного народа, было более мнительное, чем существенное. Не привычка к регулярному повиновению, безпрестанные сопротивления о взносе положенного ясака, следовали одно за другим, и влекли за собой бунты и мятежи, соединённые с разорением окрестных русских селений. Эти обстоятельства поставили Правительство в необходимость, для устройства лучшего хода вещей, в кругу своевольных подданных своих, принять меры более действительные, и на этот предмет учреждена была военная Коммиссия под председательством разных генералов, имевшая главную квартиру в г. Мензелинске. Для ближайшего же наблюдения за действиями Башкирцев и для принятия скорейших мер к обузданию возникших мятежей, в 1735 году, почти в самом центре, в самой глуши Башкирии была основана крепость Табынская, укреплённая рвом и земляным валом и снабжённая артиллериею и гарнизоном.
Само собою разумеется, что Табынская крепость, не смотря на своё воинственное укрепление и силу, не могла быть в спокойном и даже безопастном положении. Её безпре-станно тревожили безпокойные соседи, грозившие ей совершенным истреблением. Но к счастию Табынска в нём находился человек, обладавший твёрдым, предприимчивым характером, светлым умом, знанием военного дела и верностию не подкупною; — этот человек был Балахнинский купец Утятников. Поняв и оценив редкие способности его, Управлявший в то время Оренбургским краем, Статский Советник Кирилов, поручил ему управление Табынскою крепостию. При неутомимой деятельности своей и при средствах, состоявших в полном его распоряжении, Утятников вполне оправдал доверие Правительства, и одним смелым предприятием, уничтожив возникший бунт Башкирцев, заслужил Монаршее благоволение, и по Имянному повелению Императрицы Анны Иоанновны награждён был чином Коммисара.
Укротив мятеж; Утятников, при своей проницательности и знании характера Башкирцев, не мог не видеть, что он прекратил только временные безпорядки, и что новые действия рано или поздно возникнут вновь — он решился истребить самый корень зла. Главою всех Башкирских мятежей был старшина Кульмяк-Абыз. При огромном богатстве своём, при физических силах и разбойнической решительности, Кульмяк пользовался полным уважением и доверенностию своих родовичей. Одно его слово волновало их шаткие умы, одно приказание его влекло за собой грозное возстание, и по одному его мановению дикие сыны степей безотчётно летели на самое отчаянное, кровопролитное предприятие.
Утятников видел, что открытыми мерами ему не победить своего смелого и сильного врага; — он прибегнул к хитрости. Показывая полную доверенность к Кульмяку, он завёл с ним торговые сношения, обещавшие Кульмяку значительные барыши. Эти обстоятельства время от времени сближали двух противников, завязали между ними тесную дружбу. Улучив приятное время, в минуту сердечной откровенности, Утятников стал говорить своему приятелю: "послушай, Старшина, сколько времени уже я веду с тобой знакомство, сколько раз я был в твоём доме и во всё это время я видел от тебя искреннюю дружбу.
Приеду ли к тебе рано утром, приеду ли поздно вечером, — ты всегда мне рад; и хлеб и соль для меня всегда на столе; когда же я отплачу тебе за твоё угощение, когда же ты приедешь ко мне?.. Кульмяк задумался. — Что ж, продолжал Утятников, разве мой хлеб горек; разве мой хлеб противен тебе. Разве ты меня обидеть хочешь? Разве нехочешь быть знакомым со мною? Разве… — Полно, полно, перебил его Кульмяк. — Так знай же воскликнул Утятников, вскочив с места и опрокинув чашку выпитого кумызу, (что означало прекращение хлебосольства), знай же, что я был у тебя в последний раз! Если же ты приедешь ко мне, — подарю тебе лучшего скакуна с моей конюшни; не пожалею даже того ружья, которое тебе так понравилось; а если не приедишь, то забуду где стоит твоя юрта; забуду в которую сторону отворяется дверь её, и забуду даже как зовут доброго старшину Кульмяк-Абыза.
Убеждённый таким потоком истинно дружеских угроз и обещанием, слишком заманчивых подарков для Башкирца, Кульмяк-Абыз дал слово быть, и на другой день действительно с 4-мя из своих безстрашных сподвижников приехал к Утятникову. Коммисар Правительства, обязанный долгом службы, вовсе не думал в настоящем случае разыгрывать с разбойником роль рыцарской чести и руководствоваться священными правами гостеприимства, он приказал связать Кульмяка, и без дальних околичностей, вместе с его товарищами, отправил в Военную Коммисию. Потеряв главу всех своих кровавых предприятий, Башкирцы стихли, и Табынский край успокоился надолго.
После смерти Утятникова Табынск нетерял своего военного значения, и вскоре после того, сбросив с себя казарменную оболочку, явился в этом диком, глухом краю в блестящем виде — генеральской штаб-квартирой. В 1744 году Управляющий Оренбургскою Башкирскою Коммисиею, Генерал-Лейтенант Сойманов, обозревая крепости и остроги, прибыл в Табынск, и очарованный дивными красотами его окрестностей, роскошью его растительного царства, богатством окружающих его многолюдных Башкирских поселений, Сойманов решился основать в нём главное своё местопребывание, и Табынск, бывший дотоле только грозою Башкирцев, сделался для них местом удивления, местом невиданных ими дотоле потех и увеселений. Кому за 50, или даже за 40 лет пред сим случилось быть в пограничных крепостях, тот знает, как в старину командиры этих военных поселений проводили праздничное, или свободное от службы время в своём кругу, — весёлом, шумном, безэтикетном, в кругу — удалённом от всего постороннего мира на несколько сот вёрст, и где всякое развлечение, всякое средство для весёлого препровождения времени зависело от собственных их сил — от их характеров.
Так было и в Табынске. С прибытием в него Генерал-Лейтенанта Сойманова, с его блестящей свитой, начался ряд частовременных праздников и увеселений: обеды, вечера с музыкой и песенниками; шумные тосты за здравие Царя и славу Русского оружия сопровождались громом ружейных и пушечных выстрелов, и всякой пир оканчивался великолепным фейверком. Часто на такие праздники, были приглашаемы знатнейшие старшины Башкирские, и тогда картина пиршества представляла более разнообразные виды. После русских потех начинались воинственные потехи Башкирских наездников: скачка на лошадях, ручная борьба, стреляние из луков и шумная поездка в горы для травли оленей и волков. Это время было истинно золотым веком исторического существования Табынской крепости.
Но ничего нет вечного под солнцем! Миновались времена мятежей и раздоров. Башкирцы, поняв наконец отеческую заботливость Русского Правительства о их благосостоянии, безусловно покорились благодетельным его распоряжениям, и Табынск, хотя носил ещё название крепости, но уже не имел прежнего воинственного значения, и наконец, отслужив Богу и Великому Государю верой и правдой слишком 100 лет, Табынск сошёл с военного поприща, и в 1840 году поступил в мирный состав государственных имуществ.
Одно только осталось нам от древнего существования Табынской крепости: это чудотворная икона Божией матери, явившаяся на серных ключах, находящихся в 10 верстах от Табынска, в дачах Богоявленского Завода. Об чудном явлении святой иконы была составлена летопись и хранилась в храме крепости; но, к прискорбию, сгорела во время сильного пожара, бывшего в 1828 году, и только, как об обретении святыни, так и об учреждении крестного хода, сохранилось в народе одно изустное предание. О последнем говорят следующее:
В одно из самых сильных возмущений Башкирцев — Табынск внезапно был окружён многочисленными толпами озлобленных мятежников. Неизбежная гибель угрожала казакам, и тем более, что запертые со всех сторон, они не имели ни малейшей надежды на какую либо постороннюю помощь. Всё спасение их состояло в собственных их силах. Конечно, имея огнестрельное оружие, они могли бы может быть долго держаться; но выносить долговременную осаду было не в духе казаков, и для продолжительного терпения кровь их была слишком горяча, — казаки решились. На ранней заре они собрались на площади крепости, подняли чудотворную икону Святой Заступницы, отслужили молебен, и поручив себя Её благому покровительству, с распущенными знамёнами, при громком пении божественных гимнов, казаки выступили из крепости. При оглушительном громе всей артиллерии казаки с диким воплем бросились на оторопевшего врага. Не ожидая такого быстрого, внезапного нападения и, так сказать, ошеломлённые разрушительным действием ядер и картечь, злодеи дрогнули и побежали. Ободрённые своим неожиданным успехом, казаки с усиленным ожесточением бросились преследовать оробевшего врага. На пространстве 10 вёрст они гнали и резали свои почти беззащитные жертвы, и по совершенном его разбитии на серных ключах, речьки Усолки, остановили кровопролитную сечу. Вложив здесь карающий меч в ножны, принесли общую тёплую молитву к Святой Заступнице, относя всю славу победы Её небесному покровительству. И с того времени положено было казаками и заповедано потомкам их, каждогодно в день своего избавления, т. е. в 9-ю Пятницу после Пасхи, совершать крестный ход на серные ключи. Этот религиозный обряд совершается в Табынске и доныне, куда тысячи богомольцев стекаются со всех сторон обширной Оренбургской губернии. Я был на этих ключах, на этом священном месте, где так дивно явилось милосердие Божие верующему человечеству. На месте явления иконы сооружена небольшая часовня с деревянным зубчатым куполом и таким же крестом. Она стоит между голым обрывом горы и берегом речки Усолки, на большой каменной площадке. Внутри её в левом углу находится четырёх угольный камень кремнистого плитняка, из под которого бьёт прозрачный источник солоноватой воды, впрочем не противной на вкус. На этом то камне, как повествуют, был обретён образ Божией Матери.
Не могу умолчать, что чувство благоговения, при поклонении святым иконам, находящимся в этой часовне, невольно сливается с грустным тяжёлым чувством укора, при взгляде на ветхую и не опрятную наружность часовни.
Срок моего пребывания в Табынске уже кончился, и я должен был спешить к месту, где необходимо было моё присутствие; но не смотря на всю важность этого дела, я ни как не мог отказать себе в удовольствии посмотреть вблизи на громадное озеро Аккуль, и теперь не раскаиваюсь в том. Чичероне мой уговорил меня остаться ещё на день и быть свидетелем, и даже участником рыбной ловли на этом озере. Я согласился, и в два часа после обеда мы вместе с ним отправились в путь, пригласив с собою трёх старых, или как говорится на их языке, заплесных рыбак, — Табынских старожилов. — Озеро Аккуль лежит в 7 верстах от Табынска. Мы ехали верхами. Дорогой непредставлялось ничего занимательного, даже было довольно скучно. Рытвины и овраги, после бывшего дождя, наполненные водою, безпрестанно пересекали нам путь. Наконец мы въехали на обширную поляну, со всех сторон заслонённую густым чёрным лесом; в углу этой долины видны частые, небольшие возвышения. Что это такое?.. спросил я своих спутников, из Казаков, или малолетков, — не знаю хорошенько. — Это сударь, Старый Урметь, отвечал мне один из них. А что это за Урметь? А вот изволите видеть, продолжал тот же казак: До Пугачёвского бунта на этом месте стояла небольшая Башкирская Деревня, под названием: Старая Урметева. Народ был в ней бедный, оборванный; работать не любил, и промышлял только плутовством, да воровством. В деревне этой был один лихой, отчаянный наездник, об котором и теперь ещё помнят Башкирцы, по имени Валит Юлаев. Едва только дошли слухи, что Пугач с своими партиями чрез Уральские горы идёт в нашу сторону, — Валит сел на коня, собрал всех молодцев из своей деревни, наговорил им с три короба, да в трое того насулил богатства, и до того вскружил дуракам головы, что они, как говорится, зажмурив глаза, взмахнули нагайками, гикнули и ускакали в горы. В деревне остались старики, да бабы с малыми ребятами. Проходит месяц, другой, третий, — об Валите нет ни вести, ни повести. Всё, что было запасу приедено; что было скотины прирезано; а вот уж и лето проходит и осень сырая скоро пожалует на двор, а об Валите с молодцами ни слуху, ни духу: точно в воду канул. Ещё проходит месяц, другой… У наших голубчиков нет ни кашки, ни брашки, ни полпивца, т. е. ни хлеба, ни соли, ни кислых щей, а зубы хоть на полку положи. А между тем и осень наступила: снег хлопьями падал из серых облаков, и Урметевцам пришло уж не втерпёшь, — было и голодно, и холодно. Старики молча кряхтели, бабы плакали и ругались, а ребята выли, как волчата. Но делать было нечего, пособить горю было нельзя; поплакали, потужили, и потом разошлись в разные стороны по окрестным деревням. С тех пор опустел Старый Урметь; с тех пор не видно было уже в нём ни одной души человеческой, и ветхие строения, отданные на волю всем четырём ветрам, всем погодушкам, наконец рухнулись на бок, поросли крапивой и репейником, и вот теперь как видите, прибавил словохотливый разскащик, с самодовольною улыбкою, после Старого Урметя, осталась только — одна мерзость и запустение.
С окончанием разсказа окончился и наш путь. При въезде на небольпюе возвышение, пред нашими глазами вдруг открылась вся зеркальная поверхность исполинского озера. Кто невидал моря, тот не может без восторга смотреть на эту величественную картину. Жадный взор мой, поражённый изумлением, так сказать растерялся на этом пространстве вод. Озеро тихо стояло в берегах своих, осенённых густым чорным лесом. С одной только стороны открывался небосклон, и в прозрачном эфире его сиял крест церкви, в селе помещика Кровкова, ныне Сталыпина, расположенном на высокой горе. По берегу озера были шалаши рыбарей; несколько бредней, вятелей и неводов сушились на зелёной мураве; множество лодок больших и малых стояло у берега.
Мы слезли с лошадей и приветствовали ловцёв. Надобно сказать, что озеро Аккуль составляет казённую оброчную статью и отдаётся охотникам-рыболовам с торгов. В настоящее лето оно находилось в содержании у Табынских рыбопромышленников, к числу которых принадлежал и один из приехавших с нами, и которого мой спутник называл просто Иваныч.
Было уже около 4-х часов вечера, — время самое благоприятное для лова. После непродолжительного отдыха, Иваныч немедленно сделал распоряжение, и две большие косные лодки с неводом отправились на средину озера, а мы с спутником и Иванычем сели в особую лодку и поплыли в след за ними. — Никогда не бывавши на таких огромных водах, ни однажды не испытав сжимающего сердце наслаждения -плавать в небольшой лодке над страшною глубиною, я был в каком-то детском восторге, и вероятно от того движения мои были уж чрез чур живы, когда рыбак просил меня сидеть но смирнее. Я притих, и с любопытством следил за косными лодками, которые, сброзив невод, разъезжались в разные стороны. Иваныч ехал саженях во сто от товарищей и выправлял наплавки. Прошло около часу медленного движения лодок. Кругом царствовала глубокая тишина; едва слышан был шопот рыбаков. Озеро было страшно-тихо: казалось бездонная глубина его безмолвно говорила мне: memento mori (помни смерть). Наконец мало помалу лодки стали сближаться, и по сближении ускорили ход свой. Страшное нетерпение заметно было во всех движениях рыбаков. И вот лодки сошлись. Невод потянули общими силами; наплавки его ныряли безпрестанно. Иваныч улыбался, и глаза его блистали радостию. Мы вошли на косную лодку, и с безмолвным любопытством смотрели на поверхность воды, охваченной неводом. Вдруг что-то бурно заколыхалось в матне; чрез секунду близ самых лодок вынырнула чудовищная голова сома, который страшным всплеском хвоста, окатив нас с ног до головы водою, вновь рванулся в глубь. Дружней! закричал Иваныч; работа закипела, и чрез 10 минут невод был поднят. Радостный говор понёсся по озеру: лов был очень счастлив. Кроме сома, чуть не в сажень длины, было множество поймано лещей, сомят, щук, жерехов и прочей мелкой рыбы. С громкими песнями пустились рыбаки к берегу и чрез две минуты жирная уха варилась уже на разведённом огне.
Скажите пожалуйста, от чего уха, сваренная в поле, в каком нибудь чугунном котле, без всех гастрономических приправ, нравиться вам, или некоторым, более чем уха, приготовленная на домашнем очаге? Не может же быть, чтобы один только моцион усиливал наш аппетит и благорастворённый воздух придавал более вкусу ухе! Такой же воздух и такой же моцион мы можем иметь в саду! Где же искать причины развития этого чувственного наслаждения в нашей натуре? Вот вопрос, который я старался разрешить, разхлёбывая меледу тем чудесную уху из налимов и лещей. Но как животная природа в это время преобладала во мне над природой умственной, то вопрос остался мною не разрешённым, и я обратился с ним к своему чичероне. Не знаю, отвечал он мне; по правду, или нет, а говорят, что рыбу надобно варить тот же час после её поимки и непременно в той же воде, в которой она поймана. И едва ли это не истина!
День вечерел. Мы собрались в обратный путь, и хотя рыбаки, и далее спутник мой уговаривали меня остаться переночевать и посмотреть как бьют рыбу [о]строгой в тёмную ночь, при свете зазжённого на лодке огня; — но мои обстоятельства были сильнее их убеледений, и я, простившись с очаровательным Аккулем, на другой же день выехал из Табынска.
(Оренбургские губернские ведомости. 1850. 18 ноября)