ПОКАЗАНИЯ М. В. ПЕТРАШЕВСКОГО 1)
[править]Не во имя закона, но во имя чувства совести и справедливости.
Я просил у вас позволения сказать что-нибудь в свою защиту или оправдание — для разъяснения неясного в этом деле… Последние ответы, данные мною комиссии — на вопросы, ею предложенные, — были для меня ужасным нравственным мучением… Не два месяца заключения тяготят меня, но дни, проведенные после дачи последних ответов… Будь меньше философом, будь меньше социалистом, чем я на деле есть, не знай огромной зависимости, в которой находится человек от всего его окружающего, — самоубийство было бы для меня благим успокоительным средством… Теперь мне непременно представляется… то ужасная провокация — хитрая коварная проделка — agent provocateur Черносвитова, то действия Спешнева — месть тонкая оскорбленного самолюбия, то тревожит меня мысль (ибо обвинитель мне неведом), что обвинение это вышло из уст женщины, которой довольно захотеть понравиться, чтоб быть обворожительной, — женщины, в которую мне влюбиться, быть может, помешало заключение; то вижу я ряд моих благих стремлений худо понятыми и истолкованными на мою гибель и осуждение… Не знать ни одного за собой неблагого желания — и видеть себя обвиненным за худые помышления других!.. Это ужасно!.. Вот предметы неутешительные, около которых вращается мысль моя!
Вы видите перед собою человека, ужасно потрясенного, чуть нравственно не убитого!.. Не глядите же слишком строго и внимательно на каждое из слов, мною написанных! Не смотрите на слова мои — более — взором суровым следователей, …но выслушайте речь мою, как выслушивает человек с сердцем, испытавший несчастья, рассказ другого несчастного о его несчастьях!.. Поймите общее чувство, их оживляющее… Пусть, читая эти строки, вместо желания отыскать что-либо преступное, …ваши души согреет сочувствие!… и это сочувствие да не будет бесплодно!..
Я двадцать раз проклинаю, что не сохранил моей первоначальной решимости — ничего не отвечать… За это ожидало меня, быть может, наказание, но зато тех нравственных страданий, что мною испытаны, я бы не испытал… от них выболит сердце… зачерстветь может душа… Когда я находился в тяжелом раздумьи, как отвечать по разговору с Черносвитовым, я думал, как бы не повредить Спешневу, — в это время мне хорошо было уже известно, что Чернгосвитов был agent provocateur; Спешневым все было сделано на гибель мою и других… Войдите в мое положение… не слишком завидное, г.г. следователи.
Не знал я минут тягостнее этих… эти строки пишу я кровью сердца… их не орошают слезы потому, что слезы у меня высохли с тринадцати лет… Совершая это, я исполняю тяжелый долг, т.-е. пытаюсь пребыть верным тому принципу, который на двадцатом году моем избрал я себе в путеводители… «Fais ce que tu dois advient ce qu’il pourra». Тогда тоже душу мою волновали нерадостные чувства… Три месяца сряду занимала меня мысль о самоубийстве… Три месяца лежал подле меня заряженный пистолет… Не любовь, не блажь, подобная этому, привела меня к этим помыслам, но чисто философское размышление… Я заставлен был холодным размышлением признать зависимость совершенную всех жизненных явлений в человеке от общих законов природы; я заставлен был признать ничтожность своей личности пред лицом природы и отбросить в сторону всякое самолюбивое мечтание, отвергнуть в себе то, что называется свободою произвола, и высшею мудростью признать — стремление правильно последовать законам природы… Разбить вдребезги все горделивые мечты… Мною было это совершено, — и тогда я признал безразличие для себя жизни и смерти… Три месяца разрешал я себе этот вопрос… Ему б не тяготить меня, если б у нас где-нибудь давалось толковое философское образование… и этот вопрос себе я так разрешил: «Все в природе между собою находится в тесной связи и зависимости. Всякое существо имеет свое назначение. Назначение же каждого существа состоит в полном развитии его свойств — это и составляет его счастие. — Так как все в природе состоит в тесной связи, то необходимо, чтоб всякое существо выполняло его назначение — для сохранения общей гармонии. Животным их назначение указывает инстинкт, а человеку — его разум. — Что каждое существо в природе следует считать результатом совокупного действия сил природы. Что насильственное или преждевременное уничтожение всякого существа разрушает общую мировую гармонию». Почему я, в каком бы положении ни находился, уничтожить свою жизнь не вправе, равно как не вправе — в пользу своей личности — наносить какой бы то ни было вред существам, мне по природе равным, но обязан заботиться о сохранении своего благосостояния и благосостояния ближнего.
Вот это воззрение, вместе с чувством животным — самосохранения, и побудило меня писать и говорить с вами о себе, во имя целого общества, целого человечества, а, может быть, и от лица всей природы.
Моя обязанность, как человека, была быть деятельным ради своей пользы и пользы ближнего… Сфера умственной деятельности — вот поприще, мне указанное природою… Что все в моих поступках по цели было хорошо, — этого убеждения ничто не может во мне изменить.
Но я преследуюсь, как преступник, — те действия, которые я считал благими, именуются неблаговидными; преследуюсь во имя общества, как человек, ему своею деятельностью вред нанесший… Что вы называете вредом — я то считаю делом благим… Но дело не в этом… Вы хозяева — я же пришлец в отношении к вам и знаю пословицу, что «в чужой монастырь со своим уставом не ходят». Признаю, что нанес вред, и признаю то, что на мне лежит нравственная обязанность — вознаградить общество за вред, ему нанесенный. Вот эту обязанность и желаю я выполнить. Вознаградить за этот вред не чем иным могу, как моей нравственной деятельностью.
Вот то, чем богато надеюсь заплатить за выкуп себя и всех товарищей моего заключения:
1) Предполагаю разрешить вопрос об открытом судопроизводстве и применении jury к процессу уголовному и гражданскому, соответственно с потребностями нашего быта общественного, без изменения существующих между сословиями отношений. Все относящееся до разрешения этого вопроса у меня в главных чертах обдумано. Не буду распространяться о благодетельном влиянии этого на быт общественный. Оно неисчислимо. Скажу только, что те дела, которые ныне тянутся по 80 лет (таких немало), не длились бы и года, и что сотни миллионов, лежащие в деньгах и имениях под запрещениями, пришли бы в движение… это бы значительно оживило жизнь общественную и улучшило как частный, так и государственный кредит.
2) Сделаю не разбор, а оценку Уголовного уложения, покажу в цифрах благодетельное и вредное влияние каждого закона на быт общественный. — Избираю я уголовные законы потому, что это есть ключ свода, сдерживающий все части законодательства и здания общественного. Мысль, как это совершить, принадлежит мне собственно. Надеюсь, что это будет посолиднее «Esprit des lois» Montesquieux. Этот один труд может дать всякому европейскую известность. Важность вся в плане. Исполнить его легко может всякий по моему указанию. Этот план удобоприменим ко всем законодательствам.
3) Укажу способы — множество мер, которые могут содействовать к разрешению вопроса об освобождении крестьян — этого труднейшего и щекотливейшего из вопросов нашего быта общественного. Это у меня в главных чертах обдумано. Литографированная программа есть только легкий намек на это.
4) Укажу на несколько мер — по разным отраслям государственного хозяйства, — которые могут послужить к увеличению государственных доходов — без введения новых налогов, даже чрез уменьшение некоторых существующих. Одна из сих мер — чрез уменьшение существующего налога или сбора более чем на 80 % — может дать государству ежегодного дохода более 150.000 руб. серебром.
5) Укажу на многие меры, полезные для общежития вообще. Полезность всего этого может быть доказана математически; а что мне возможно исполнение этого — подтверждения у вас при деле и в бумагах моих находятся.
Исполню это, но дайте же мне к этому средства, т.-е. возвратите мне мои книги, мои бумаги, дайте еще книг, какие потребую.:.
Но, быть может, все это неуместно в России, и я родился для нее преждевременно, но зато, быть может, весьма, вовремя для человечества, — не лишайте же меня возможности быть ему полезным. Есть нравственная солидарность — взаимная нравственная связь и. зависимость — между всяким гражданским общежитием и целым человечеством… уважьте же ее… На Западе далеко не решены еще все вопросы… Быть может, приходит пора и русскому уму, развившемуся вдали от волнений тревожных жизни общественной Запада, сказать толковое слово в беседе всего человечества… Моя умственная деятельность и там. может быть пригодна: и там в людях способных, толковых и хорошо образованных нет еще избытка.
Приймите это, — если угодно — глядя с точки зрения юридической, — за выражение раскаяния, хоть я при этом не рву волос и не плачу; приймите за выражение желания исправить совершенное зло… В этом вы вольны поступить как угодно, — я же исполнил только свою обязанность, пребыл только верен самому себе.
Теперь позвольте вам сказать несколько слов о себе в качестве обвиненного и русского, позвольте коснуться самого щекотливого из вопросов судебных — вопроса о вменяемости деяния в преступлении.
Не стану рассказывать вам обстоятельств моей жизни — они могут навести на вас тоску; чтоб их характеризовать, припомню вам известное, именно то, Что у меня на 13-м году слезы высохли, а чтоб обрисовать вам картину моего семейственного счастья, я приведу слова моей матери, сказанные над отцом (которого я очень любил), только что умершим от водяной. Вот они: «Ты уморил отца»; и потом, обращаясь к многим, посторонним лицам, она еще прибавила: «Полюбуйтесь, господа, на примерного сына — он радуется смерти отца»… и т. п. В двадцать лет судьба заставила меня иметь равнодушие к жизни, свойственное старости… Не находя ничего достойным своей привязанности — ни из женщин, ни из мужчин, — я обрек себя на служение человечеству, и стремление к общему благу заменило во мне эгоизм и чувство самссохранения, уважение к истине подавило во мне всякую вспышку самолюбия. Вы найдете за 7 лет или более пред сим писанные стихи (они есть в моих бумагах), быть может, не слишком складные, выражающие чувства заключенного подобно, мне — они почти то же выражают, что и теперь я вам… при этом деле в себе обнаружил…
Чтоб найти приличное место для употребления моих способностей, мне незачем было ходить вдаль, мне стоило только обратить внимание на мое отечество. Петр Великий, преобразуя Россию, сделал две ошибки, которые помешали благим его начинаниям принести всю предполагаемую им от них пользу. Так, он завел Академию, когда не было школ народных. Круто принявшись за дело, он сдвинул, так сказать, с места организм русского быта общественного — уничтожил многое, что у нас органически развивалось, заменил это искусственной организацией. Все лучшее из народа ввел в администрацию (для его времени это было хорошо), — оттого наша общественная жизненная сила ослабела… Вся кровь прилила к голове, желудок расстроился, и организм стал чахнуть… После него интересы администрации, т.-е. мира чиновников, разошлись еще более с интересами прочего общества. В обществе (из него было изъято все полное силы нравственной) осталось все неподвижное, апатичное, по ограниченности своей враждебное без различия всякому усовершенствованию — новизне… Это остается и теперь еще так… Вот отчего меры поистине благодетельные правительства в обществе — именно в том слое общества, в котором ему следовало бы находить наибольшее сочувствие — находят его весьма мало… В администрации, в течение времени, влияние гения Петра исчезло, установилась своя рутина, возникла тоже вражда к усовершенствованиям, как изгоняющим рутину… Рутина же, по выражению графа Канкрина, превратилась в «Как-нибудь-изм». Екатерина II пыталась было это исправить… Но вот 60 лет, как благие семена, ею брошенные, не всходили до сих пор на почве русской общественности — по тем же причинам.
Знание этого заставило меня предпочесть скромную деятельность гражданина в сфере, мне правами моего сословия предоставленной, блистательным успехам иа поприще административном.
Это все равно как и молва, которую подтверждали в некоторой степени многие предшествующие указы его императорского величества, как, например, об обязанных крестьянах, о продаже с публичного торга просроченных имений, о частной собственности крестьян, постановление, вышедшее в дополнение к грузинскому закону, что его императорскому величеству благоугодно видеть крестьян освобожденными, — обратили мое внимание на этот вопрос и внушили мне желание предложить в с.-петербургском дворянском собрании несколько мер, прямо способствующих к возвышению ценности населенных имений и косвенно ^действующих к освобождению крестьян.
Вот отсюда — от литографированного листка-программы предложений, выражающей мое желание сделать предложение, — и начинаются обвинения, на меня взводимые. Разберите хорошенько и найдете, что это обстоятельство должно быть поставлено не в числе обстоятельств, служащих к моему обвинению, но к оправданию или к уменьшению виновности всякого человека, в моем положении находящегося.
Господин губернский предводитель дворянства Потемкин объявил мне словесно, что, будто бы, его императорскому величеству благоугодно, дабы о сем предмете не было рассуждений. Привыкши свято чтить волю монарха, в какой бы форме она ни выражалась, мною предложения мои не были прочитаны, вполне нигде и никому не изъяснены, хотя на сие имел по закону полное право. Одним словом, в этом случае принес я жертву: отступился от пользования законным правом, от весьма большого удовольствия — разрешить многое в труднейшем из всех вопросов нашей общественной жизни, — отказался от права и принес в жертву самолюбие!.. Две жертвы и немалые.
Еще мне поставлялось в вину то, что я говорил о пользе и важности jury и открытого судопроизводства, как способа устранения взяток и утверждения справедливости. Как член сословия, я имею право рассуждать о нуждах и пользах своего сословия. Справедливость есть общая нужда и потребность всех сословий. Справедливость в жизни общественной — то же, что воздух в природе: чем реже воздух (как, например, под полюсом и на горах), тем слабее и беднее растительность. Чем менее справедливости, тем чахлее жизнь общественная. Внешний признак отсутствия справедливости есть взяточничество, и чем где чаще и больше берут, тем там менее справедливости. Россию по справедливости называют классической страной взяточничества, так что это еще в недавнее время заставило одну известную писательницу сказать графу Закревскому следующие стихи;
«Ужель ты мнишь, гордыней ослеплен,
Воров перевести и уничтожить взятки?..
Остынет скоро грозный пыл,
Подобно хрупкой стали, —
Ведь это кровь наших русских жил,
Мы это с млеком матери всосали!»
Отсутствие справедливости есть первый источник всех революций и общественных потрясений, — зная это, не должен ли был я, друг мирных общественных усовершенствований, обратить на этот вопрос мое особенное внимание.
Взгляните на это обстоятельство повнимательнее — и, быть может, то, что казалось действием предосудительным, окажется снова делом похвальным.
Рассказывают, что, когда его императорское величество в первый раз присутствовал в Государственном совете, то изъявил, что «первое его желание есть уничтожение взяток», — на сие, говорят, что Мордвинов, более лаконически, нежели верно и остроумно, отвечал: «Для: этого надо начать мести лестницу сверху». Не были ли слова государя императора положительным выражением желания, дабы в царствование его у нас на Руси утвердилась справедливость? Последующие действия это подтверждают… Чтоб была справедливость, надо, во-первых, чтобы был закон, во-вторых, чтоб был он гласен, и, в-третьих, чтоб он свято исполнялся. Полное собрание законов составляется, и — по успокоении его императорского величества от тревог военных — издается Свод Законов. Закон есть и гласен — нужно его только соблюдение, чтоб справедливость внедрилась в нашу общественную жизнь. Пусть дастся деяниям судьи та же гласность, как и закону. Пусть страх порицания общественного воздержит его от тех злоупотреблений, на которые он мог бы решиться посягнуть втайне… Эта мысль меня занимала сильно — и этому имеете вы не одно доказательство. Я имел намерение представить несколько проектов по этому вопросу, на некоторые вам указывал — которые обдумал. Не считая себя непогрешимым, как папа, я искал пособия в чужом уме, не хотел соваться с бессмыслицею, пожалуй, благонамеренной, но тем не менее бессмыслицею… одним словом, этот труд мой хотел исполнить, как добрый гражданин, и выполнить волю монарха, выраженную в делах его, как хороший верноподданный; из этого бог весть что выводится… Если обратить внимание на следующие статьи положительного законодательства: на статьи IX т. Св. гражд. законов о дворянстве, где говорится, что «дворянские собрания могут просить об изменении постановлений, не соответствующих местным нуждам», — разумеется, чтоб вздумать просить, надо сперва рассудить; на ст. X т. о рукоприкладстве: «тяжущиеся имеют право указывать по их мнению на недостающие законы», — чтоб указать на недостающий закон, я думаю, следует сперва порассудить. Законов о гласности суда и jury недостает в нашем законодательстве, как по моему мнению, так и по мнению всех толковых людей. Мнение мое о сем был бы я вправе сообщить не только кому мне угодно, но выразить в рукоприкладстве, как же потом буду не вправе я рассуждать об этом и т. п. Имея все это в виду, значение обвинения,) взведенного на меня на том основании, что рассуждал я о jury, — ученым образом совершенно уничтожается. И действие мое, названное предосудительным по незнанию законов г. обвинителем, — является деянием благонамеренным и похвальным.
Меня всегда занимали, наравне с европейскими вопросами, вопросы, относящиеся до нашего быта общественного. Желание разрешить вполне вопрос об освобождении крестьян, равно как и дополнительный манифест — или известие официальное — к манифесту от 14 марта 1848 года, выражающие желание, «чтоб наша жизнь общественная получила самостоятельное развитие», — сосредоточивает мое внимание на предметы, более удобоприменимые к нашим нуждам общественным, к нашей действительности. От этого прошу моих знакомых обратить на это внимание, и один из моих знакомых говорит о вреде карт, другой — о пагубном влиянии ложного самолюбия на развитие общественности, третий разъясняет вопрос о кредите и то, что задача промышленной деятельности не есть барыш, а прямое удовлетворение общественных потребностей; говорит о значении эстетического образования в нравственном развитии человека, о значении искусства в жизни общественной. Я сам излагаю несколько мыслей: о влиянии пищи на умственное развитие народа[1] и его материальную или промышленную деятельность, о вреде басен и волшебных сказок для умственного развития детей и т. п. Как вы видите, беседы мои были разнообразны, оригинальны, не лишены приятности и даже наставительны… Что же тут предосудительного?.. Не раз говорил я моим знакомым — это едва ли не всем было хорошо известно, — что тайная полиция давно уже на меня пристально смотрит, что, правый или виноватый, я должен ждать первый ее захвата, и что их тоже может постигнуть та же участь. Но потребность разумной беседы была так сильна, что заставляла пренебрегать этим, .. и они теперь делят со мною неприятность заключения… Вот торжество духа над материей!.. Если бы не этот страх, то, вероятно, у меня недоставало бы средств принимать гостей… Никто из них не хотел верить, чтоб можно было попасть в крепость из-за того только, что две идеи в голове связно держатся… а на поверку вышло так… О люди!.. о времена!..
Будь у нас публичное «Литературно-ученое общество», где бы все ученые и литераторы могли обедать, сходиться и говорить о предметах, их интересующих, но не играть в карты, — тогда бы все чувствующие потребность разумной беседы предпочли такую беседу беседам в частном доме… Потребность в таком обществе для русской общественности настоятельна. Пусть общество имеет правильные заседания. Пусть в нем говорят или читают речи, пусть при этом присутствует полицейский агент явно, ведется протокол всему сказанному. Пусть лишнее сказавший за это отвечает перед судом. Такое общество установило бы сближение между учеными и литераторами; это было бы весьма полезно как для ученых, так и для литераторов: литераторам дало почувствовать необходимость солидного образования и сняло с ученых остатки схоластической плесени — сдружило искусство и науку с общественной жизнью. Это имело бы благодетельное влияние на литературу: тогда в ней не было бы, как в настоящей, пустоты; указало бы правительству на людей полезных- и достойных; обнаружило правительству истинное направление мнения общественного и те потребности общежития, кои следует удовлетворять спешно.
Вот мера благодатная для общественного развития, вот средство, чтоб на будущее время, подобно мне, на другого человека не падала тягость несправедливых подозрений, и сам он не подвергался посторонним, пагубным влияниям. Вот способ на будущее время не смешивать виноватого с невинным и не тревожить без нужды сотни семейств…
Все это еще с большей отчетливостью изображено в черновых листах, писанных мною в ответ на возведенные на меня клеветы.
Под конец дела является и то обвинением, что у меня бывали знакомые, что беседы наши старался я всегда сделать по мере моих сил умными, приятными и даже полезными. Лучше ли мне было заставлять моих знакомых убивать время игрою в карты? Спрошу вас, г.г. следователи. Настолько Я знаю политическую экономию, чтоб назвать это трудом непроизводительным, и имен? довольно практической опытности, чтоб знать, что игра в карты развивает худые склонности в людях… На это все и без меня людей довольно в городе сыщется… Впрочем как друг общественного порядка, не у себя, и я нес повинность изредка картежной игры, — играл в карты и проигрывал… Беседа, даже с дураком, все же производительнее для общества игры в карты, даже по большой, ибо, беседуя с ним, вы можете обогатиться наблюдением, которое все же когда-нибудь да сможет пригодиться!..
К тому же беседы о предметах ученых и искусствах законом не воспрещаются[2].
На том основать обвинение, что говорил один, а другие слушали. Если говорил толково, слушали и молчали; если же прерывали без толку, то я даже звонил в колокольчик, не желая никого назвать по имени!.. Лучше ли было бы, еслиб все говорили и никто не слушал, т.-е. вечера мои изображали собою собрание сумасшедших?.. Или лучше, чтоб посещавшие меня, как старые бабы, тешили себя сплетнями да пересудами?.. Взгляните на это обвинение с другой стороны, и оно явится чуть не укором, подобным следующему: «Милостивый государь, да как вы смеете быть человеком, жить в обществе, говорить об обществе?» и т. п. Когда пишу эти слова, душа невольно смущается. Ужель потребности разума… поставлены ниже потребности желудка?.. Для желудка везде представляются законные способы для удовлетворения его нужд, для ума — нигде!!..
Наконец это же обстоятельство приводится в доказательство тому, что беспокойное самолюбие мое искало себе удовлетворения… Еслиб мне захотелось приобрести известность в нашей литературе, при малоумии и невежестве большинства наших литераторов, чтоб приобрести ее, мне стоило только две, три статьи написать, и известность была бы приобретена, самолюбие удовлетворено… Вы признаете, г.г. следователи, что написанное мною было бы всегда выше посредственности. Но я сам зная, что хотя в голове у меня и есть кое-что хорошее, но не все еще в порядке, систематизировано и разрешено, — от этого до 30 лет я решился ничего капитального не печатать… чтоб недостатком основательности не иметь на общество вредного влияния… а предпочел все в голове своей привести в порядок…
Вот что зоркими глазами обвинителя было усмотрено до начала следствия…. Но что же отыскало худого двухмесячное тщательное исследование? А вот что именно:
Некто г. Черносвитов — agent provocateur — в этом теперь меня все убеждает — в конце прошедшего года является ко мне, пытается сбить меня с толку… Но это ему не удается, почему он обращает свое внимание на одного из моих знакомых, сближается с ним, с целью вместе на меня подействовать… Наконец, видя безуспешность этого, решается меня компрометировать… Посылает нарочно за мной, подготовив к сему предварительно Спешнева, придумывает для этого историю об расположении Сибири к бунту… При этом рассказе, волей-неволей, присутствую, вовсе не разделяя расположений, обнаруженных при сем ни тем, ни другим. Даже после этого расхожусь совершенно с г. Спешневым…
Г. Черносвитов перед отъездом (это могу подтвердить ссылкою на лица, которые в этом удостоверят) распускает слух, что я — агент тайной полиции, дабы при настоящем деле все показания были во вред мне.
Не доношу об таком рассказе Черносвитова, яе имея способов доказать, ибо могу, как ложный доносчик, подвергнуться большой ответственности. Желаю, однако, предотвратить на будущее время всякую возможность подобного явления. Сперва желаю это исполнить, объявя лично государю императору предположенный мною способ слития старообрядцев, или раскольников, с прочей массою народа русского — чрез предоставление им свободы вероучения, преподавания их учения — в теологическом факультете университетов — по приобретении экзаменом ученой степени. Показываю способы утверждения любви и привязанности в народе русском к августейшей особе монарха, потом сообщаю это комиссии[3]… Еслиб у меня было злоумышление, то мне следовало этого не делать. Будь я враг общественного порядка и спокойствия, что могло бы быть пленительнее для меня надежды в мутной воде половить рыбу?.. Вот это — одно обстоятельство, а другое то, что:
Двое из моих знакомых, оба человека самостоятельно развившиеся, хотят сблизиться. Впрочем, несколько раз видевшиеся и между собою знакомые. Это случается у меня. Я, волей-неволей, при атом присутствую, как хозяин. Это объявляется каким-то худым и неблагонамеренным сводничеством. (Так точно и Черносвитов требует, чтоб я сблизился с Спешневым; я, не видя ничего худого в этом, не зная тайных помыслов Черносвитова, — это совершаю.) Результатом такого сближения оказывается, что один, как говорят, — чего, однакоже, хорошо не помню (о чем объявлял и в комиссии) — делает какое-то средневековое предложение, которое оказывается несоответственным с общими желаниями. Присутствую я в надежде установить самостоятельную философскую школу русскую… Но как не вижу соответственности ни в ком Моему такому желанию, то беседы наши впятером остаются без Последствий, не без моего влияния.
Покоряюсь общему желанию уяснить наши взаимные отношения, — это чуть не считается разделением тех намерений, с которыми я не был согласен…
После этого недостает поставить мне в вину и то, что г. Спешнев, поддавшись губительному влиянию Черносвитова, начинал писать образец нелепой подписки!!!
Наконец, к довершению всего этого, во время производства следствия, увлеченный чёловечественным настроением следователей (таким оно мне показалось — что ж делать? — моя слабость — все видеть в хорошем свете), говорю обо всем с совершенной откровенностью, чисто ребяческой. Говорю все, что у меня на сердце… Одним словом, поступаю вовсе не так, как следует поступать человеку, обвиненному в важном злоумышлении или государственном преступлении. Такой несоответственностью сему положению навлекаю на себя особенное неблагорасположение комиссии, — и со мною в этом деле повторяется та же история, как с ослом в басне: «О собаке, осле и хозяине». Ослу за его большую ласковость говорят «Martin! Bâton», а мне говорят — оковы…
Не раз представляется случай воспользоваться выгодами признания… Но я, как метафизик, теряюсь в предположениях, а ум и память отказываются мне служить… Известно, что за сильным умственным напряжением следует, так сказать, пустота — усталость, безмыслие и даже бессмыслие. Такое положение не раз застигало меня при допросах…
Но все эти обстоятельства существуют в деле: т.-е. 1) у меня бывали знакомые; 2) присутствовал при разговоре двух лиц неблагонамеренного расположения; 3) человек, с которым я разошелся, обнаружил худое направление и разошелся вследствие такового направления, и что мы противного направления. Он же свою склонность без моего ведома проявил; 4) слушал предложение, которого ни предвидеть, ни предупредить не имел возможности.
Давать этим обстоятельствам какое-либо значение и, основываясь на них, выводить какие-либо заключения — совершенно несправедливо. Чтоб это было яснее, не буду распространяться, а объясню их значение несколькими сравнениями, которые должны хорошо обрисовать мое в этом деле положение…
Есть церковь, где хорошо поют, — в нее сходится много народу, люди порядочные и с состоянием. Это узнают мошенники и являются туда же для промысла и даже, быть может, делают такие попытки. Поп говорит в это время проповедь о воздержании от пороков… Можно ли между ними и попом видеть какое-либо соотношение?.. Пытаться видеть его, значит — итти прямо наперекор здравому смыслу. Выводить что-либо для меня неблагоприятное из того, что были у меня беседы, ..значит — винить попа за покражу — во время его служения — платка из чьего бы то ни было кармана.
Представьте себе, что несколько шулеров обыгрывают честного человека, для верности — подсовывают в его дом поддельные карты… Шулеров и жертву шулеров захватывает полиция, находят поддельные карты в его руках и обвиняют его за это в соучастии с шулерами. Из них один говорит и оправдывается тем, что открыл тайну крапа, а другой тем, может быть, что желал предупредить большее зло, и почему etc… Вот роль такого честного человека и выпадает на мою долю — по моему разговору с Черносвитовым.
Вменение же склонностей Спешнева и их обнаружения мне в вину — подобно обвинению огня в наводнении и воды — в пожаре.
Чтоб отчетливее очертить мое положение в этом деле, я расскажу вам, г. г. следователи, уголовный казус, бывший за несколько лет перед сим в одном из уездов С.-Петербургской губернии.
«В одном селе был праздник… Земская полиция тоже праздновала там. Вы знаете русские столбовые праздники — я вам не рисую их картину… Когда стемнелось, один из участников праздника, еле державшийся на ногах, идет со штофом в руках, спотыкается на что-то, падает, ударяется виском о кол или что-то подобное, — штоф или бутылка выпадает из рук, разбивается. Он умирает от истечения крови и перепою… Идет другой пьяный, спотыкается на него, перерезывает лицо и руки об бутылку, пачкается в кровь умершего. У обоих на теле синяки вследствие предшествующего разгула… Поутру находят мертвого и пьяного его соночлежника. Того и другого переносят в кабак… Пьяного спрашивают… он обещается признаться в убийстве и подтвердить признание под условием, чтоб ему дали опохмелиться… Это исполняют. Он что-то варакает. Это вараканье пришивают к следственному делу… Дело кончено[4] — деревня радуется, что избавилась от нашествия мертвого тела… Дело поступает в Петербург и на ревизию. Губернский прокурор или стряпчий, не имея возможности разобрать собственное признание пьяного, едет в тюрьму, справляется — оказывается, что тот ничего не помнит. Дело переисследуется… Вся деревня сгоняется… Расспрашивают всех об обстоятельствах этого дела, — никто ничего не знает… Близ места, где был найден мертвый, происходит расспрос… У ближайшей избы несколько ребят играют или копаются на завалинке. Следователь приманивает их пряником… расспрашивает тоже о деле; один из ребят — лет 7 или 8 — рассказывает, как дело было, ссылается на другого, который видел; тот подтверждает рассказ, и невинный спасен…».
Вот роль пьяного и выпала мне на долю, по предложению Момбелли: «Обвинение — это форма признания, заранее до начала дела подготовленная»… Пряник приманивания ребят — это искра человечности, мною в г. г. следователях замеченная. Речь ребенка — это моя простодушная искренность во всех моих объяснениях по этому делу.
Вот как все это в деле должно представляться, если глядеть на него просто, без всяких вычуров; чтоб убедиться в том, что должен я находиться вне всякого подозрения, чтоб вполне убедиться в моей невинности, — для этого должно только не искать связи между предметами разнородными, довольно на минуту выбросить из головы мысль, что я по этому делу — главный обвиненный, а если и являюсь главным обвиненным, то так более для красоты слога, для драматизма и эффекта, а не почему-либо иному другому… Чтоб было это вам, г. г. следователи, легче совершить и иметь на дело истинное воззрение, а не то, которое хотелось обвинителю, чтоб вы имели, — я расскажу вам то, что вы, быть может, не знаете, — именно, как сочинилось обвинение и составился донос… Верный взгляд на это в деле этом есть вещь наиважнейшая.
Кому-то, разумеется, г. обвинителю, понадобились деньги, а пожалуй, и заслуга, виновный или вина. Выгоднее двух ворон одним камнем убить… Задумав это, г. обвинитель так сам с собою рассуждал:
«Не помню хорошо, что значит либерализм, но помню, что некогда либералов преследовали. Ныне на социалистов криво глядят. Значит — социализм и либерализм одно и то же. Говорят, что всякий образованный человек есть либерал. Ученый — либерал, про себя думающий. Писатель есть либерал действующий, как живой человек он не может не желать лучшего, желает лучшего, следовательно, — противник существующего, и т. д. Всего лучше запустить руку в круг, не чуждый литературе и учености. Литераторы, это — клад. У всякого есть статьи, не цензурованные и не цензурные. Всякая не дозволенная цензурою статья — по тому самому, что есть, — есть уже нечто в самом себе предосудительное, запрещению подлежащее, т.-е. преступное. Всякое слово, неосторожно сказанное, недосказанное, — есть выражение злого умысла, всякая неловкая фраза есть писанное покушение и т. д. Как обвинение будет сделано в преступлении важном, государственном, — то обыкновенные формы следствия не будут соблюдаться. Цель оправдать должна средства, мелочного уважения к законам и справедливости в г. г. следователях быть не должно — это дело, не обыкновенное. Почему обвинять можно смело в умысле государственного преступления: какая-нибудь вина должна же открыться. Следователя обязанность в этом деле — во что бы то ни стало добыть виноватого… если же не находится — то польза государственная требует — во что бы то ни стало сочинить, создать и преступление, и вину, и виноватого»… Как вы видите, г. г. следователи, у обвинителя не худой был план в смысле стратегическом… Оставалось его ему самому во всех частях выполнить… К счастию нашему, вышло не так… В городе давно известно, что я социалист-фурьерист, …круг знакомства у меня не самый малый. Человек же я непронырливый, следовательно, беззащитен совершенно, не имею за себя ни одной сильной руки, которая могла бы меня в случае несчастия поддержать, к тому же горд немножко и самонадеян. Сам не безграмотен и знаюсь с людьми, по большей части, не малограмотными. Это г. обвинителя и заставило избрать меня в примадонны этой комедии или драмы. Погибель мою он считал неизбежной, рассчитывая на страх, на всех наведенный ужасной клеветой, на меня возведенной, и устрашающей обстановкой и нерадостной перспективой будущего, какую представлял наш захват и засадка в крепость… Не попадись ему я, был бы выбран другой… Судьба, видимо, радела об обвинителе, чуть не сделала в пользу его того, что называется подбросом поличного. В нравственном отношении он был совершен, и вы это хорошо знаете, г. г. следователи… Еслиб не на меня пал жребий быть главной жертвою, быть может, дело это лучше устроилось для г. обвинителя… Он двух вещей не предвидел, рассуждая о деле этом по делам бывалым: 1) что следствие будет совершаться не в его духе, и 2) того, что во мне повстречает обвиненного, который, не отпираясь ни от одного из дел своих (все это подробно доказано в моем признаньи-защите), заочно ссылаясь на соответственные статьи законов, докажет, что все деяния обвиняемого не только законны, но и похвальны; что противузаконно в деле сем одно лишь обвинение; что сильный своею невинностью, силою правды и закона, не дослушав, так сказать, обвинения, — я в руках обвинителя, во имя закона и справедливости, разорву обвинительный акт и брошу его с пренебрежением в лицо обвинителю!.. Чем бы ни кончилось это дело, но, как на челе Каина бог начертал печать отвержения по убийстве им Авеля, так и я на челе моего обвинителя — самыми словами его же обвинения — напишу слова: «Злодей и невежд а», — убеждение в этом проникнет в сердца всех, кто будет разглядывать это дело, слова моего осуждения прильнут к обвинителю, прожгут череп его до мозга, стоустая молва разнесет их… и правда в деле сем откроется. Фантасмагория хитро сплетенного вымысла исчезнет пред судом беспристрастным здравого смысла!..
Г.г. почтеннейшие следователи! Ваша священная обязанность — в деле видеть то, что есть, а не то, что хотел, чтоб усмотрено было вами, г. обвинитель. Микроскопические наблюдения неуместны. Не превращайте каплю мутной воды в целое мирозданье!..
Положим, обстоятельства, мною выше рассмотренные, не имеющие в юридическом смысле никакого значения, — в этом деле его имеют, …тогда вглядитесь в дело это попристальнее и приймите в соображение:
1) То, что тысячу обстоятельств имели на меня вредное влияние, делали меня злодеем — и я им не сделался.
2) Ту искренность, с которой отвечал вам на объявленное мне обвинение, — признаваться в смысле юридическом и соответственно обвинению мне было не в чем, — я перечислил все свои действия, открыл вам свою душу: вместо признания — более чем исповедь совершил[5].
3) Обратите внимание на обнаружение более чем раскаяния — в смысле юридическом, — т.-е. на выражение не только бесплодного желания исправить вред возможный, мною обществу нанесенный, но положительное указание способов отвратить большие зла, средств исправить те болезни общественные, которые таятся в нашей общественной жизни не только десятки лет, но даже столетия.
4) На постоянную благонамеренность, которой проникнуты все мои действия.
5) На чувство любви к ближнему, во мне, быть может, чересчур сильно развитое.
6) На вредное влияние Черносвитова, которому я не поддался, но которому подчинился Спешнев, что доказывает его губительную силу.
7) На то, что слух, распущенный Черносвитовым, мог иметь неблагоприятное влияние на показания многих лиц обо мне. Равно как и на то, что мною сильно было не раз оскорблено самолюбие Спешнева и других, имевших не в меру сил их претензии.
8) На отсутствие практического благоразумия или слишком большую простодушность, оказываемую мною всегда и во всех делах моих, и опрометчивость[6].
Вот нравственные причины невменения всего того, что оказывается или даже могло бы оказаться для меня неблагоприятным. Вот обстоятельства, которые должны образовать в уме вашем, г. г. следователи, мнение совершенно противуположное тому, которое хотел установить обо мне в вас неизвестный мне клеветник.
Несколько провокаций, как теперь вижу, были на меня направлены… Этого не забудьте… И то, что мне, обладающему всеми к тому нравственными способами, нелегко было выяснить свою невинность, а вам, быть может, открыть истину — двухмесячным исследованием… Вспомните про истории в школе правоведения: и там тяготело влияние со вне… там были дети… Вы, отцы семейств, вспомните это… и совершите, что укажет вам ваше сердце…
Теперь позвольте поговорить — как русскому и патриоту — за других и за себя. От всех у нас слышатся жалобы на недостаток в людях способных, гореванья о безлюдьи. Это подтверждается и тем, что всякий человек мало-мальски способный занимает 5 или 6 мест. Не знаю, какое может иметь дело влияние на судьбу лиц, к нему соприкосновенных… Глядя на это дело, посмотрите тоже на будущее России, на влияние его в нравственном отношении: чрезмерной строгостью не убейте надолго самостоятельность головы русской… Пора, мне кажется, перестать русским оправдывать собою пословицу и быть «крепкими задним умом»… Нужды общественные увеличиваются, потребность в людях тоже… Если загублены будут люди хорошо образованные, …место их займется по необходимости людьми полуобразованными, не имеющими ни нравственного, ни религиозного чувства, ни философского воззрения для своего руководства. Когда не из кого выбирать, выбор всегда неудачен… Я это говорю вам, г. г. следователи, как людям государственным, глядящим далеко вдаль… Хороший хозяин всегда оставляет запас на неурожайный год… Правило честного благоразумия примените к хозяйству общественному. Быть может, уголовное следствие открыло вам несколько людей способных (я знаю некоторых, которые при благоприятных обстоятельствах для их развития могли бы сделаться не только людьми известными, но даже знаменитыми). Приймите к сведению людей способных, вами открытых, — многие еще очень молоды, пусть поокрепнут и поумнеют еще, и тогда они могут быть употреблены с пользою для общества.
Вы видите, г. г. следователи, пред собою в нравственном или умственном отношении цвет петербургской, а может быть, вместе с тем, и всей русской молодежи, — не будьте же Тарквиниями, не дайте враждебной руке нанести тяжелый удар нашей общественности, и без того не роскошно расцветшей… Не наводите на общество тишины могилы и безмолвия кладбища… Это в пределах вашей власти… Толпы нравственных уродов не есть зрелище, веселящее взор, а кретинизм общественный — не благодать небесная… он водворится, если убить в обществе науку и остановить всякое свободное развитие личности… Не ставьте же всякое лыко в строку… Там, где был худой преходящий помысел, — не принимайте его за оставшееся намерение, а тем более за нечто похожее на умышление. Разъясните это, чтоб другие ошибочно не приняли… Требует от вас этого и совесть, и чувство, и справедливость.
Делая о нас представления, будьте более нравственными философами — наблюдателями сердца человеческого, чем простыми следователями, заботящимися о том, как бы вин отыскать более… Не ставьте нам в вину того, что было делом общественного устройства. Не привязывайтесь к ненамеренно и необдуманно сказанному слову, но исследуйте нравственное чувство, движущее каждого. Вникните в обстоятельства жизни каждого, рассмотрите побудительные причины всего… Подчинитесь более закону нравственному, в сердцах ваших перстом природы написанному, чем холодной букве, часто неверной, закона положительного… Будьте не инквизиторами, а друзьями человечества… и по окончании дела с именами вашими соединится не клик проклятия человека, умирающего в дыму auto-da-fe, но слова искренней благодарности взойдут к небу из сердец наших…
Этого от вас требуют настоящее и будущее России, нравственные потребности шестидесяти миллионов… За вашим решением блюдет гений человечества, а в лице Западной Европы еще при жизни ждет вас суд потомства!..
Вот ваша mission, г. г. следователи, — тоже не бесславная.
Я с вами говорил, г. г. следователи, об этом деле, как человек — от имени человечества и целого общества, как обвиненный — во имя нравственного чувства, как русский — от лица России и во имя ее будущих нужд, — речь моя теперь будет скромнее: я буду говорить с вами, как адвокат и юрист, — более в пользу других, чем в свою.
Начну с того, что скажу, что на основании объяснений о системе Фурье и о социализме, мною сделанных (мне на слово не верьте, но поверьте мои слова справкою с подлинными сочинениями), все, единственно в качестве фурьеристов подвергшиеся захвату, должны быть изъяты от всякой соприкосновенности по этому делу и обвинению. Не они, а те системы, которых приверженцами они себя объявили, могут подлежать исследованию или рассмотрению комиссии ученой, составленной не из людей с заплесневелой ученостью. Этого требует здравый смысл и справедливость…
Из того, что я — фурьерист — столкнулся с людьми не моего направления, нельзя за мои личные отношения винить систему, — скорее надо винить общественное устройство, которое их ко мне притти заставило… И то взять во внимание, что не я к ним пришел, но они ко мне.
За исключением из-под следствия г.г. социалистов всех наименований, мне неизвестно, кто бы мог подойти под судебное разбирательство, кроме нас пятерых, т.-е. меня, Львова, Дебу, Момбелли и Спешнева. Дело же это не более как на двоих из нас может бросать некоторую неблагоприятную тень… Закон положительный — именно ст. 14 Уг. улож.[7] — говорит неукоснительно в нашу пользу, — при обыкновенном производстве дел следственным порядком бывает так: если по следствию обвиненные оказываются невинными, то следователь без промедления дает им свободу.
Но если в этом деле противу меня, быть может, также и противу других, суждено было сосредоточиться во вред наш всем возможным и невозможным неблагоприятным обстоятельствам, тогда следует предположить и суд по сему делу возможным. Пусть это так…
Есть на Руси у нас поговорка: «Не бойся суда, а страшися судей». Вот мысль об этом — к несчастию, практика еще не противоречит пословице, — невзирая на то, что закон положительный определенно говорит в пользу нашу, наводит тяжелое раздумье, особенно, когда примешь в соображение, не принять же — нельзя, что при суждении о деле таком, как это, т.-е. «политическом», всякий судящий жестокостью определенного им наказания подсудимому думает доказать и свое усердие, и гражданские добродетели, и любовь к общественному порядку, и свои небывалые достоинства… Вот эти соображения заставляют меня на возможную будущность этого дела глядеть с большой внимательностью.
Суждение о деле нашем может быть предоставлено или Уголовной палате или Правительствующему сенату — на обыкновенном положении. Разумеется, тогда имеем быть мы допущены к чтению записок вчерне, подаче рукоприкладств, присутствованию при докладе, как сие обыкновенно водится. Мне для совершения сего не нужна чужая помощь, но прочим моим созаключенным совет стряпчего или адвоката необходим, и им должен быть предоставлен свободный его выбор. Или, так как следствие по этому делу было доверено не обыкновенной комиссии — особенной, то весьма вероятно, что суд может быть поручен особенной судной комиссии.
Во всех случаях страх, мною выше обнаруженный, не исчезает…
Пусть, если при производстве следствия не были забыты г. г. следователями слова Екатерины Великой: «Лучше десять! виновных простить, чем одного невинного наказать»… и поступали вы, как все меня в этом теперь начинает убеждать, с благоразумной осторожностью и осмотрительностью… — пусть при совершении суда по этому делу (если только суд окажется нужным) нам будет дана небывалая доселе гарантия в России для обвиненных, а именно — пусть решение о том:
1) виноваты ли мы, или нет;
2) подлежим ли мы большей или меньшей степени наказания, — будет совершено теми присяжными, которых определит жребий.
Вам, г. г. следователи, как особенной комиссии, можно об этом сделать представление… Всяким хорошим рассуждениям предпочтительнее опыты. Пытаться хорошее испытать — чем ранее, тем лучше. Будь года за три перед сим в Берлине и Вене введено jury, а в Париже réforme électorale, — не быть бы там сумятицам.
Так как по этому делу соприкосновенны все люди хорошо образованные, то список лиц, могущих быть по сему делу присяжными, пусть будет составлен из всех лиц, получивших образование в высших заведениях — в 1-м разряде состоящих. Вызов таковых лиц можно сделать чрез публикацию в Полицейской газете. В неделю легко он может быть составлен.
Пусть высшие государственные сановники и высшие по администрации лица имеют право от сего отказаться.
Пусть каждому из обвиненных дастся право устранить двенадцать человек из числа присяжных, не объявляя сему причины. Других же отводить имеет право, на основаниях, существующих в нашем положительном законодательстве для отвода судей и свидетелей. При чтении имен лиц, вышедших по жребию в присяжные, пусть будут объявлены: возраст, чин, место воспитания, состояние его и то сословие, к которому принадлежит, должность, им занимаемая, или его занятие — промысел.
Пусть каждый обвиненный пользуется правом сам предъявить в суде свою защиту или предоставить защиту свою другому. Пусть защита будет совершена чрез чтение рукописи или речь свободную.
Быть может, по новости дела, у обвиненных и не окажется хороших защитников, быть может, не все будет сделано в их пользу и для их оправдания, — но зато ничто не может заставить подумать их самих или других о том, что решение дела было пристрастно. Быть может, наказание будет тяжче…, но никто не дерзнет в этом деле обнаружить неудовольствие и обвинить кого бы то ни было в пристрастии и несправедливости.
Пусть суд сей совершится гласно, пусть будут ему свидетелями родственники наши и те, кому суд разрешит присутствовать.
Пока решится, как это устроить, пусть продлится наше заточение, — оно будет в пользу всем, всем и всего!
От вас, г. г. следователи, от вашей доброй воли очень и очень зависит, чтоб оно совершилось так… Благие представления нашим монархом всегда уважались. Этого опыта пользы России требуют, а вы все люди государственные…
Если совершится это, то всякий сказал бы невольно, что гений Петра и ныне руководит наше правительство, что оно предупреждает нужды народа… и идет впереди народа, а народ за ним следует… «Пусть народы Запада ищут счастья в революциях» и т. д. — и эти слова дополнительного манифеста к манифесту о событиях на Западе перейдут в дело и станут действительностью…
Если бы чрез вас совершилось это… так… тогда, еслиб случилось вам строить дом и недостало б плит у вас для закладки дома — как некогда у боярина Матвеева, — тогда любовь народная сорвала бы надгробные камни с могил отцов своих и положила их в фундамент вашего дворца увеселительного!..
С.-Петербургская крепость. Алексеевский редут.
Исход второго месяца заключения и начало третьего.
- ↑ Быстрота или живость мышления зависит от быстроты кровообращения. На быстроту кровообращения имеет значительное влияние пища, кроме других обстоятельств, напр., жар и т. п.
- ↑ См. примечание к статье об обществах в Уг. улож. изд. 1845 г.
- ↑ Эти обстоятельства весьма следует принять в уважение, и что сие сделано было прежде ответа моего на вопросы, по разговору с Черносвитовым, т.-е. за несколько времени и перед тем до моего убеждения, что Черносвитов есть agent provocateur.
- ↑ Доклад о сем был так составлен: „Такой-то и такой-то, выходя из кабака, передрались, чему свидетельствуют признаки побоев, на обоих найденные, — один у другого хотел отнять штоф. В драке выбили из рук, отчего он и разбился, другой же в отмщение за сие пырнул острым колом в висок, от чего и произошло смертоубийство. Спрошенный о сем пьяный, найденный при мертвом, во всем, опохмелясь, сознался; подлинное же его рукописное сознание при сем деле прилагается“ и т. д.
- ↑ Могу доказать юридически, т.-е. ссылкою на законы и места моего чернового ответа на обвинения, что мною в сем деле совершено полное признание.
- ↑ Припомните себе, что Ньютон истолковывал Апокалипсис, ночью бегал по городу, звонил у всех домов в колокольчик, как школьник. Это было его любимой потехой.
- ↑ И другие ст. ст., могущие до сего относиться. Принимая закон в буквальном смысле, как сие основные законы повелевают. Т.-е. на сих основаниях никакому наказанию подлежать мы не можем.