В. В. Розанов[править]
Полемические заметки[править]
Вот уже два века прошло, как русское правительство, русские писатели, вся решительно печать и, наконец, школа всемерно чистят и полируют «матушку Русь», будто старый самовар к празднику. И так, и этак повертывают, трут и родною золой из печки, и иностранным порошком из аптеки. Кажется, в высшей степени одушевлен чистильщик, и в высшей степени не одушевлена очищаемая вещь. Он так умен, она так глупа. Вещь — это Россия, мастера — это мы, «образованный класс». В этой борьбе, в сущности, прошла наша двухвековая история. Это главная ее тема.
Как ни старался мастер, ничего не выходит. Даже порол плеткой, топтал ногами, мял, крутил — не выходит ничего!.. И лаской, и уговором — ничего не выходит! И со священниками, и светским способом, и через церковную печать, и через гражданскую печать, всячески: но — нет результата!
«Ну, и скотина эта Россия», — говаривало почти прямо правительство.
«Нашей азиатчины и предела нет!» — совершенно отрыто кричала печать.
Первое затем поворачивало «на реакцию», вторая предавалась безнадежности, унынию и писала своих известных героев «с меланхолией», «Рудин» и т. п., «Дневник лишнего человека» и проч.
И хочется сказать им всем:
— Господа, да ведь вы чистите не самовар, а живого человека. Самая ваша тема неверна, самая задача ложна. Задача ваша состоит в нелепом требовании, чтобы у человека были усы и эспаньолка, но не было кишок. «Потому что усы красивы, а кишки грязны». Живому существу грязное столько же нужно, сколько и чистое. Живому все нужно, что в нем есть; ибо это «есть» и появилось потому, что оно нужно. Для обольщения женщин природа дала мужчине красивые усы; но для переваривания пищи нужен был именно длинный, петлями, канал — и природа создала кишки. Для барышни усы красивее; и без усов «мужчина не мужчина». Но ведь это же пустяки, эстетические пустяки; биолог скажет, — и голос его фундаментален, — что кишки в человеке неизмеримо важнее и, так сказать, торжественнее и священнее усов!
«Кишки — святая вещь; а усы — чепуха. Усы сбреет парикмахер; а вот если кишки сбрить — человек помрет».
В единственном разговоре, какой мне удалось вести с гр. Л. Н. Толстым, он мне с печалью и недоумением сказал, сказал с враждою: «Как унижается человек в любовных ласках, какие он совершает унизительные для величия своего поступки». Кажется, протест гордости и есть настоящий родник духоборческих идей Толстого, вьфаженных в «Крейцеровой сонате». Но ведь это тот же спор усов и кишки, и удивительно, что такой мудрый и простой человек, как Толстой, стал на сторону усов. Барышню, конечно, занимают усы. Но зачем же Толстому быть mademoiselle: мать барышни говорит: «К черту усы: отправление кишечника несравненно важнее, трогательнее и священнее». Я Толстому тоже сказал, что «все сии кажущиеся грязными вещи, какие бы он ни держал в уме, — суть вещи превосходные»; и что это «просто покров Изиды, под которым до времени природа скрывает важные вещи, дабы мы их не трогали и не беспокоили любопытством; а пришла минута, стало „нужно“, и они вдруг нам кажутся не гадкими, а приятными, и то самое, что мы прежде назвать не смели, — мы теперь ласкаем всяческими ласками». Совершенно как происходит дело с младенцем: он рождается «весь грязным», но что сравнится даже по религиозности с тем восторгом, с тем глубоким даже до страха чувством, с каким мать покрывает его поцелуями.
Как это серьезно сравнительно с поцелуем в надушенные усы!
Какие пустяки затруднили Толстого! Но эти пустяки затрудняют и «образованный класс» России, когда он думает о земле своей. «Какое свинство всюду, Боже, какое свинство!..» Разве не об этом написаны «Мертвые души» и «Горе от ума»?
Хочется сказать:
— О, Господи!.. Ну, и «свинство», — но не терзайтесь так, пожалуйста, и не пишите «Дневников лишнего человека». Без «свинства» не обходится природа, и вся она, матушка, создана со «свинством», а живет, цветет, и, согласитесь сами, что никак нельзя выдумать лучше, чем существующая природа… Выдумаешь, распланируешь на бумаге уж непременно без «свинства»… Sine qua non [Без чего нет (лат.)]… На этом, между прочим, все социалисты осеклись. Задача их, как и культурных русских людей, — «вырезать у человека кишку, -потому что в ней гадости». Но так, оперируя на бумаге с пером в руке, они создают человека без «кишечника», и естественно, что он не живет. Социалисты великолепны, только пока борются с правительствами, а как только они «всех победят» и останутся одни, то не продышат и суток. И просто оттого, что без «кишок» и без «свинства», что все «вычищено» и «вырезано»… Человечество выплюнет их с отвращением и болью и заживет по-старому, «по-грязному» и «по-живому». И уж тут, вообще, положен предел мечтам человеческим и мечтательности человеческой.
Высшая мечта человеческая — «рай до грехопадения». Но знаете ли, сколько, по Талмуду, жил человек в раю? Одни сутки. Соблазнение Евы змеем произошло в вечер того дня, когда она была сотворена. В этом «комментарии» к Библии, сохранившемся у талмудистов в устной передаче тысячелетия, лежит одна из тайн библейской космогонии. Действительно, «один день» еще можно просуществовать без пищеварения и «гадостей»; но не дольше. Как «дольше», — так, просто, нечего делать и, в сущности, нечем жить! Нельзя же тысячу лет смотреть в глаза друг другу «с любовью». Стошнит, опротивеет и просто… напишешь «Дневник лишнего человека». Рождение человека, т. е. прекраснейшего в мироздании существа, из «такой сплошной гадости», потому матично, мистично и священно, что оно есть общий символ происхождения всего живого и прекрасного, теплого и горячего, из некоей «грязнотцы». Народы так и говорят: «Мир родился из хаоса», из «тьмы». «Бе туман над водами» — ну, и потом звезды и цветы…
Эта космогония человечества важнее парикмахера и усов.
Возвращаюсь к «правительственным» усилиям и к усилиям «образованного класса».
Некий писатель, обсуждая памятник Александру III Трубецкого, сравнил круп лошади, на которой сидит царь, да и всю фигуру лошади, — со «свиньею». И вместе сказал, что лошадь под царем знаменует Россию. Это сравнение и чтение известного «Дневника» Никитенко, где описываются события трех царствований, внушили Д. С. Мережковскому грустные размышления, которые он выразил в статье «Матушка свинья». Это — наша Россия, «полная свинства». Конечно, все это — так, и в грусти Никитенко и Мережковского много правды, хотя нельзя не заметить, что на всем протяжении пятидесятилетнего «Дневника» рассматривается собственно один Петербург и взглядом петербуржца. Это «nota-bene» читателю нужно держать в уме… Где же у Никитенка армия? Он видел только канцелярию военного министра и главный штаб. И деревню он забыл: он видел ее только в детстве. «Дневник» его есть в значительной степени брюзжанье чиновника над всем чиновным и переполнен сплетнями и пересудами канцелярского характера. Мужик из Нерехты, поп из Калуги решительно ничего для себя понятного и интересного, близкого и родного, там не найдет. Но оставляю Никитенка и обращаюсь к скорби Мережковского, где он говорит, что борьба России и Запада сводится в значительной степени к борьбе лица человеческого, которое выражает собою Европа, с «крупом животного», который напоминает собою «матушка Русь».
Но ведь она же «Святая Русь» по определению народа, который говорит о себе, что он «просмердел в грехах»! Вот два определения: как странно они сближаются! Мережковский такой христианин: поморщится ли он от тех страниц Евангелия, где написано, что Христос родился не в чертоге, а в вертепе, что вокруг стояли не принцессы и придворные дамы, а были пастухи, ясли, и, terribile dictu [страшно сказать (лат.)], коровы, ослы и, уж верно, где-нибудь неподалеку чесалась и свинья! Какое же хозяйство и хлев без свиньи. В «такой-то простоте» сошел на землю наш Спаситель. Тут, в религии, дано повторение того же символа, какой дан и в рождении человека, «таком нечистоплотном»… Тут есть серьезная магия, о которой кому бы и задумываться, как не мистику Мережковскому? Нет, серьезно, — «звезды из навоза, а паркеты и дворцы блистают только поддельными брильянтами». В этой обратности скрыт узел какой-то необходимости. «Все прекрасное — из смирения», «святое — оттуда же»; а из гордости человеческой — ничего! Тут припомним и Толстого, с его чистоплотностью. Нет, позвольте, мир и мораль можно дернуть за вожжу и сказать:
— Что церемониться! Облейся слезами, грешный и святой человек, и приложись устами к тому, на что ты плевал в высокомерии своем!
Это — о народе, который казался «образованному классу» таким «смердящим» и «грязным». Да и вообще… Очень мало понимает человек, особенно после ванны, в чистой рубашечке, да еще предварительно обрившись и постригшись. Это как-то убавляет разума. Наконец, как любителю истории культуры, и особенно древней Эллады, я замечу на прямую тему его статьи, озаглавленной «Матушка свинья», следующее: он не отвергнет, что Греция была самым светлым местом во всем поле древних цивилизаций. Священное место искусств, наук, мудрости и поэзии. Но эта страна имела свой алтарь. И без подсказываний он скажет, что это, конечно, — Элевзин, место священных таинств Цереры. Шиллер написал ей гимн, — ей, языческому божеству. Значит, — трогало, значит, -трогательно. Но знает ли Мережковский, что изображено на монетах Элевзина, — единственных, какие дошли до нас, т. е. на всех: свинья с одной стороны, над нею инициал имени города •"•V, а на другой — Церера, едущая в колеснице, запряженной крылатыми драконами! Может посмотреть в моей коллекции. На монетах же безусловно всегда изображались только предметы местных культов, специально почитаемые, специально в этом месте, в этом городе. Не удивительно ли для Элевзина изящной Греции такое почитание? Между тем, кто был причастен элевзинским таинствам, тот, по словам древних писателей, «умирал не как другие люди, но с радостью, ибо умирал с верою в вечную жизнь души». Это — записано, это — точно. Но кто не заметит тут сближения с нашим народом, который, живя «свинья свиньею», умирает, как никакие другие люди, — бодро, мужественно, прямо с радостью, безгранично веруя в загробную жизнь. Да и вообще в «чистенькой Европе» все эти «религиозные суеверия» давно выметены, а у нас в «навозе русской земли» они хранятся как жемчужина, и Мережковский слишком знает, что русский народ есть последний, в котором ничего не пошевелено из религии, и не по глупости, а по серьезности его. Россия и есть последний Элевзин, единственный неразрушенный Элевзин Европы. Говоря это, я просто повторяю трюизм, то, что всем известно. Воображаю, что все это удержится, если и вычистить народ хорошо, как медную посуду к празднику; если переделать его в «образцовых финляндцев» или культурных немцев. Но есть магия вещей, магическая связь вещей. Кишок никак нельзя заменить каучуковыми трубочками. Нельзя сделать, чтобы человек рождался из резинового пузыря. С глубоким инстинктом народ наш бережет свою «нечистоту» от всяких культурных чисток, помня, что звезда Востока остановилась над коровьими яслями и что вообще «навоз» человечества как-то таинственно связан со всем священным и теплым, чем живет и греется человек. Народ в этой связи не отдает себе отчета, но народ это чувствует. Само собою разумеется, однако, что «навозу» нельзя давать дорастать до краев, что его надо убирать; но, убирая, нельзя доцарапываться до «крови», и вообще тут надо поступать осторожно и, главное, совершенно надо оставить идею «убрать с корнем и весь навоз». Именно до «корня» -то и нельзя доходить, «весь» -то и опасно убрать. Вдруг все умрет, похолодеет, увянет. И не станет бессмертия души; не станет загробного существования, зашатается совесть, затоскует, страшно затоскует человек, по крайней мере русский человек.
Не станет Элевзина. Станет «Париж № 2». Не надо. Страшно.
Впервые опубликовано: Новое Время. 1909. 4 ноября. № 12087.