Юровский Л. Н. Впечатления. Статьи 1916—1918 годов
Сост., предисл. и коммент. А. Ю. Мельникова.
М., 2010.
ПОСЛЕ ГРОЗЫ[править]
Как мы ни бьёмся в мучительной тревоге над разрешением тех политических и хозяйственных задач, которые оказались непосильными для нас, мы только топчемся на месте, в то время как мировая жизнь идёт своим путём. Рано или поздно эта «мировая жизнь» поставит нас перед совокупностью своих решений и нам останется только преклониться перед незыблемой силой вещей. Смутное чувство, что дело обстоит именно так, проникло в последние дни даже и в интернационалистические круги русских политиков. Орган В. Чернова стал громко протестовать против решения великих выдвинутых войной вопросов без соблюдения интересов России и вне той постановки, которой требовала революционная демократия советов. «Дело Народа» поднялось даже до призыва к воссозданию сильной, боеспособной армии. Но поздно. Так поздно, что уж не лучше, чем никогда. Жалкими и ненужными представляются теперь эти вопли, запоздалый патриотический пафос и гражданские слёзы. Игра проиграна и, может быть, пора уже теперь подсчитывать, что останется у нас после проигранной игры.
Останутся ограниченные запасы хлеба и всякого сырья, испорченная железнодорожная сеть, изломанные машины на фабриках, неремонтированные в течение трёх лет заводские и жилые строения, разорённая полоса земли на западе, большой иностранный долг, плохой иностранный кредит — а, может быть, и отсутствие всякого кредита — пониженная работоспособность населения и масса вдребезги разбитых политических иллюзий, словом, то самое разбитое корыто, от которого мы всячески открещивались, но которое волею судьбы неминуемо должно составить всё наше национальное достояние. Чтобы не прибавлять к этим старым иллюзиям ещё одной лишней иллюзии, мы должны определённо предвидеть уже теперь, что время по окончании войны будет необыкновенно трудным, что в хозяйственном отношении на целый ряд лет это будет время страданий и нищеты. Всем будет нелегко, и победителям, и побеждённым. Но горе побеждённых будет, несомненно, особенно тяжело. Для нас этот вопрос решили многие причины, и было бы несправедливо взваливать всю ответственность на одни плечи. Но поражение довершили преступления тех людей, которые чувствуют себя теперь победителями в стране.
Сейчас, когда машины экспедиции заготовления государственных бумаг работают вовсю, когда некоторые требования предъявляются, а иногда и удовлетворяются, можно сказать, в утопических размерах, истинное положение вещей не выступает во всей своей наготе. И, кроме того, мы приписываем временный характер очень многому, что на самом деле будет длительно. Мы живём под впечатлением, что «дезорганизация», «разруха», «развал», что всё это прекратится вместе с войной и жизнь пойдёт не только по-старому, но в связи с более справедливым распределением народного дохода между классами, пойдёт лучше, чем по-старому. Но это — иллюзия.
У нас не будет иного богатства, кроме бумажек и огромных бессодержательных цифр. Взять даже сельскохозяйственное население, для которого в известной мере война была не безвыгодна: перераспределение происходило отчасти в его пользу, и все помнят, как в первый год войны отмечались обилие денег в деревне и рост её покупательных сил. Но что есть у деревни теперь? Сапоги она износила и одежду тоже. Мёртвый инвентарь за время войны обветшал. Живой инвентарь скорее всего уменьшился (если только не исчислять его путём сравнения несравнимых переписей). Остались вклады в сберегательных кассах и кредитные билеты в сундуках. Сумма вкладов (общая) в сберегательных кассах доходит теперь почти до пяти миллиардов рублей. Но насколько вкладчики богаче, чем были до войны? Что стоят теперь их вклады: два миллиарда золотых рублей или, может быть, ещё меньше?
Что есть у обогатившихся торговцев и промышленников? Дома, которые построены до войны, акции старых железных дорог или фабричных предприятий и снова бумаги, реальная цена которых такая же, как и реальная цена рубля. И с чем они начнут «расширенное» производство по заключении мира? Ни с чем, ибо нет ни новых машин, ни сырья, ни средств, чтобы купить что-либо за границей. Результат может быть только один. Мы пройдём через период самой острой и очень длительной, небывало тяжёлой хозяйственной депрессии, колоссальной безработицы, страшной нищеты. Всё это — не злостное карканье и не произвольное гаданье, всё это — несомненное будущее, равно непредотвратимое и ужасное. В терминах экономики то, к чему мы пришли, называется сокращением основного капитала и огромным уменьшением, почти уничтожением, оборотного при отсутствии кредита.
Одно обстоятельство, которое не зависит от нас, могло бы помочь нам до некоторой степени после войны. Если бы нам суждено было собрать несколько хороших урожаев, то при тех ценах, которые Европа согласится платить за хлеб, когда откроются все рынки, мы могли бы выручить достаточные суммы, чтобы перебиваться в течение ближайших лет. Но хорошие урожаи — вне нашей воли, во всяком случае летом 1917 года народная воля не была ещё направлена на увеличение их.
Если оставить в стороне это «независящее» обстоятельство, то разрешение вопроса о длительности хозяйственного кризиса и нищеты будет зависеть от двух факторов: от массы и интенсивности народного труда и от той помощи, которую окажут нам более счастливые государства.
Количество трудящихся уменьшится, это ясно. Убитые, тяжело раненые, испытавшие непосильные лишения плена — все они должны быть сброшены с одной чашки экономических весов, а отчасти положены на другую. Сократившемуся числу работающих придётся прокормить инвалидов войны, уплатить проценты по долгам, погасить самые долги, восстановить изношенный и разрушенный капитал. Только огромное повышение производительности труда могло бы справиться с этой задачей. Мы же пока находимся в полосе его падения, и признаков обратного процесса ещё не видно.
Что касается иностранной помощи, в первую очередь иностранного кредита, то рассчитывать на него в широких размерах не приходилось бы даже в случае благоприятного положения вещей внутри государства. Ибо алчущих будет много, а дающих мало, и те, кто раньше ссужал, теперь явятся сами за ссудами с пустыми кошельками. Но мы, по-видимому, не получим и той небольшой доли, на которую мы в иных условиях могли бы претендовать. Никто не даёт тому государству, вся будущность которого под сомнением.
Но если бездействуют эти два фактора, тогда подорвана самая основа государственной жизни, и выхода из положения не видно. Тогда мы можем опуститься так низко, что участь разлагающихся восточных государств станет нашей собственной участью. Недаром недавно в этой связи вспоминали о Польше. Это не значит, конечно, что такая судьба может постигнуть нас через месяц, через год или через десятилетие. Государства разлагаются веками. Никто не может доказать, что будет. Нужно, чтобы весь круг несчастий был пройден, для того чтобы можно было сказать, когда действительно начался процесс разложения. Эти вещи констатируют не современники, а историки. Легкомыслию современников не положено — увы! — не положено ни логического, ни какого-либо иного предела. Отрезанные от морей, мы ведь будем существовать. Лишённые части своей территории, мы тоже будем существовать. Да, наконец, люди на нашей земле вообще не перестанут существовать, покуда она будет обитаема. Существуют Турция, Персия, существуют народы и там, где была когда-то Римская империя.
Что России угрожает опасность гибели, это — совсем не фраза. Но это, разумеется, не значит, что население страны погибнет. Речь идёт о таком общественном и культурном процессе, которого обыватель — зовут ли его Троцкий или Каменев, или Чернов, или Иванов и Петров — может не замечать.
Обстановка, в которой нам будет угрожать эта опасность, в международном отношении будет характеризоваться соседством всемогущей по сравнению с нами империи, в хозяйственном отношении — страшным оскудением и растратой небольшого накопленного в последние десятилетия капитала. Но справиться с обстановкой возможно. Важнее обстановки источник этой опасности, а она — в душевной слабости нации, которую обнаружили война и революция, особенно последняя. В годы после войны в затяжном и остром хозяйственном кризисе, в неминуемой нищете народная душа подвергнется новому испытанию. Без помощи извне, на разоренной почве, в тягчайших условиях международного соревнования, не закончив внутренних распрей, в тяжёлом труде придётся воссоздавать русскую государственность и работать над русской культурой.
Кто ныне может с уверенностью сказать, что это будет сделано? Никто. Необходимо почти что чудо.
Необходимо, чтобы в сознание народа вошли такие начала, которых ныне в нём нет. Те начала, на которых покоятся устойчивые, дисциплинированные и честные общественные и государственные организации лучших наций. И только в том случае, если бездна несчастий, на которые мы обречены, заставит зародиться и развиться эти начала в народной душе, Россия может быть спасена.
Каким ничтожным и мелким представляется в этой перспективе всё политиканство наших дней.
«Русские Ведомости», 16 (29) сентября 1917 года, № 211, с. 2.
КОММЕНТАРИИ[править]
Стр. 76. «Сейчас, когда машины экспедиции заготовления государственных бумаг работают вовсю, когда некоторые требования предъявляются, а иногда и удовлетворяются, можно сказать, в утопических размерах, истинное положение вещей не выступает во всей своей наготе». — Ср. оценку Л. Н. Юровского, сделанную спустя 11 лет: «Новые нажимы на эмиссию давали относительно всё худшие результаты. Однако эти нажимы были настолько сильны, что та общая сумма ценностей, которая была извлечена Временным правительством из оборота при помощи эмиссии, оказалась огромной. Она составила в довоенных рублях (по индексу статистики труда) около 1735,6 млн рублей, т. е. в среднем почти по 217 млн рублей в месяц. В этом смысле на период от февральской до Октябрьской революции приходится максимальное использование эмиссии». — Л. Н. Юровский, Денежная политика советской власти (1917—1927). Избранные статьи, Москва, «Экономика», 2008, с. 82.