21 апреля корпус генерала Милорадовича от Цейтца пошел к Пегау, и, не доходя за милю, присоединился к большой армии, которая тут маневрировала, избирая боевые позиции: она вскоре потом перешла чрез р. Эльстер, а наш корпус остался в арьергарде. Неприятель нас не тревожил, однако для безопасности и мы перешли речку по плотине, тут выбирали и часто переменяли позиции, наконец в полночь пришли к м. Фронбургу, вы́ходивши в продолжение дня до 40 верст.
Отсюда принялись мы опять за старое: ретироваться. Причиной отступления, как говорили, был недостаток в огнестрельных снарядах: войска наши, покуда не встретились с Наполеоном, так скоро шли вперед, что парки и транспорты не поспевали за ними, но главнейшей причиной ретирады полагали кончину фельдмаршала нашего, князя Кутузова-Смоленского, которая случилась за три дня до Люценского сражения. Все с горестью приняли эту весть и наверное[1] ожидали, что Наполеон снова восторжествует: началом этого была наша ретирада. Сверх того войска не знали, кто действительно был главнокомандующим после светлейшего: одни почитали графа Витгенштейна, другие Милорадовича, как старшего по службе, некоторые утверждали, что сам император наш принял звание генералиссимуса над всеми союзными войсками. Вскоре после того слышно было, что корпусной командир наш генерал Милорадович по какому-то неудовольствию намерен был уехать из армии на воды; русские любили его и полагали на него большую надежду как на современника и ученика Суворова. Такие обстоятельства, все вместе с началом ретирады, произвели опять в войсках уныние.
В следующий день, арьергард наш пришел к м. Рохлиц. По-прежнему начали мы становиться на биваках, а не в квартирах. Против нас, в неприятельском авангарде, находился корпус вице-короля. Пруссаки от Пегау пошли к Мейссену, а мы взяли направление к Дрездену.
Как скучна ретирада! Жители везде прячутся, а которые и являются, то с печальными лицами и слезами: они не хотели расставаться с нами, опасаясь мщения французов. Многие уезжали с имуществом, оставляя дома впусте, и тем напоминали нам горестную ретираду в России. Досадно было видеть отступление войск, а еще неприятнее смотреть на отчаяние жителей, терпящих разорение от неизбежных бедствий войны. Избаловавшимся несколько на квартирах, цыганская жизнь в биваках опять весьма не нравилась нам. Болезни во время похода заставили нас немало людей оставить в разных госпиталях, так что рота артиллерии, в которой я служил, могла действовать только полуротой.
23 апреля, перешед за м. Рохлиц, стали мы в боевую позицию, около полудня услышали вправо, в арьергарде пруссаков, канонаду. В Кольдице, за р. Мульдой, они хотели остановить стремление неприятелей, но французы переправились вброд и вытеснили пруссаков, между тем как мы оставались еще при Рохлице: таким образом они были у нас во фланге и хотели пресечь нам путь к Вальдгейму. Уже неприятельская кавалерия показалась у нас на правом фланге, в лесистой лощине — мы прибавили рыси. Генерал Милорадович тотчас сделал надлежащее распоряжение для удержания французов: в подкрепление пруссакам при д. Герсдорф он послал отряд с графом Сен-При, который упорно выдерживал стремление французов, в арьергард, к генералу Корфу, также послал подкрепление, после чего вдруг увидели мы, что французы были остановлены. В это самое время проезжал мимо артиллерии наш Баярд, на которого солдаты всегда взирали с уважением; один глаз у него был перевязан белым платком. Кому-то в отдалении он говорил довольно важно: «Сен-При послал я навстречу, Корфу велел, чтобы он не торопился, и неприятель — остановился!» Это магическое изречение многие слышали и затвердили: точно, французы не двигались с места, и мы благополучно перешли м. Вальдгейм. Арьергард, оставшийся по ту сторону местечка, удерживал с большим усилием стремящегося неприятеля: в виду нашем дымилась канонада, и французы, несмотря на многочисленность пехоты своей, принуждены были остановиться. Говорили, что если бы мы опоздали еще одним часом, то они прежде нас заняли бы местечко; эта форсировка стоила им потери нескольких зарядных ящиков, но они сами отняли у пруссаков четыре пушки. Молодые воины Наполеоновы, невзирая на их юность, дралась отчаянно и будучи ободрены нашим отступлением, лезли вперед, как бешеные.
В полночь нашу артиллерию, находившуюся в резерве, повели к м. Росвейну; пехота оставалась на месте, но вскоре и она пришла туда же.
В следующий день, не доходя версты две до м. Носсена, сделали мы привал, потом, перейдя ручей около местечка, отошли верст семь и расположились биваками для ночлега. Неприятель не слишком горячился. Местоположение от самого Рохлица гористое, с частыми пролесками; грунт земли каменистый, особенно около Вальдгейма, который стоит на скалах; при военных действиях места́ большей частью закрыты и способны только для стрелков. Разоренные жители убегали от нас так же скоро, как прежде усердно встречали.
Потом французы стали наступать на нас. Шесть орудий нашей роты из резерва послали в арьергард, мы заняли место в боевой позиции и приготовились. Однако французы не тронули нашего фронта, прикрытого ручьем, а усиливались против правого фланга и стали теснить его. Уланы с конной артиллерией атаковали неприятельскую пехоту — только неудачно, и мы принуждены были отступать, поспешая пройти дефиле к д. Вильсдруф. Лорд Вильсон, в красном мундире, опять явился тут, распоряжался и давал нам направление куда идти; неприятельские гранаты беспрестанно хлопали и разрывались над нами, заставляя скорее убираться; кроме того, с самого утра мочил нас дождь. Одним словом, всё что-то было неловко; порядок отступления едва держался; пехотные колонны при первом разрыве над ними гранаты вороча́лись налево кругом и уходили; раненых едва успевали увозить на подводах. Эта ретирада, напоминая российскую, невольно ослабляла воинственный дух и давала нам чувствовать превосходство сил Наполеоновых. Смотря на пленных французов, отважных мальчиков, нельзя было не досадовать на то, что мы, старики, от них уходим, но их одушевлял гений Наполеона, который умел из юношей создать новых героев Франции, соревнователей славы и мстителей погибших в России.
26 апреля, в 7 часов утра, арьергард тронулся с места и, кажется, немного опоздал: французы с фронта нас не трогали, но всё обходили правый фланг. Узнав это и опасаясь быть отрезанными, спешили мы уходить, не видя впрочем нигде перед собой неприятелей. Недалеко от Дрездена, в моей артиллерии под запасным лафетом сломилась ось, я остался с несколькими канонирами подделать ее как-нибудь, чтобы убраться с лафетом. Мимо меня рысью проезжали драгуны и советовали скорее уходить, стращая французами. Мне показалось странным, что не видя неприятеля и не слыша даже выстрела, все спешили в город, однако и я с лафетом побежал вслед за драгунами. Через Дрезден мы уже не с таким парадом проходили, как прежде: обозы по мостовой летели с громом и стуком, всё бежало, стараясь достигнуть понтонных мостов, наведенных ниже и выше города. Жители равнодушно смотрели на нас, каждый занимаясь своим делом, любопытных было мало; впрочем многие посмеивались и, кажется, с удовольствием смотрели на нашу суетливость. Одни миловидные саксоночки выглядывали на нас кое-где с нежным состраданием, нам самим жаль было расставаться с ними.
Как войска ни спешили к обоим мостам, однако французы отхватили у нас часть обоза и несколько пленных; казаки подожгли мосты, и тем избавили нас от большей потери, остановив стремление неприятеля.
Саксонцы в городе встретили французов с колокольным звоном и радостным криком. Это для нас показалось весьма оскорбительно.
За Эльбой мы стали покойнее. Тут сошлось много войск из разных корпусов для прикрытия нашего арьергарда.
Артиллерию повели было к м. Радеберг, но после привала велели на ночь воротиться к Дрездену, и мы взад и вперед прошли около 40 верст — люди и лошади весьма утомились по песчаным дорогам, на правой стороне Эльбы.
Теперь одна половина Дрездена была у нас, а другая — у французов: оба берега реки были усажены войсками, особенно с нашей стороны, и биваки всюду дымились, стрелки́ с обоих берегов до глухой полуночи перестукивались. К утру мы ожидали чего-нибудь важного, потому что сам Наполеон находился в Дрездене, а он не любил гулять.
27 апреля, в 4 часа утра, я поднялся нарочно и вышел с биваков осмотреть положение наших и неприятельских войск, для всякого случая. Я проходил через Нейштат, или Новый город, и только что вступил в большую аллею, ведущую к мосту, как вдруг взвизгнула мимо ушей моих пуля и так сильно рванула за правый висок, что я на месте перевернулся; пуля от меня ударилась близ одного немца, который, будучи тем остановлен, спросил с изумлением: «Camrad! was ist das?» — «Das ist kein Spass, Camrad[2]!», — отвечал я и поворотил влево. Кроме этого выстрела, направленного именно в меня скрытым злодеем, всё оставалось тихо и спокойно. Еще было довольно рано, людей по улицам ходило немного: большей частью служанки с корзинами или из домов к овощному рынку. В молчании или с шепотом немцы ходили по улицам, так что стук их сапог по мостовой был внятнее слов. У каменного моста я нашел два батарейные орудия нашей бригады, с подпоручиком Сенкевичем, закрытые турами, отсюда пошел левее по берегу и через квартал нашел еще два такие же орудия, с подпоручиком Мешетичем, на открытом месте, направленные на площадь Св. Петра в Старый город. За развалинами взорванной части моста посредине реки с неприятельской стороны также поставлены были две пушки, и за насыпью ходил часовой. По этим развалинам некоторые из жителей, конечно, по необходимой надобности, пробирались на нашу сторону из Старого города, и их пропускали беспрепятственно. Всё молчало; изредка французские стрелки из-за развалин моста, где сидели, притаившись, стреляли по нашему берегу и вместо русских солдат ранили часто бедных жителей.
Около 6 часов утра поднялся колокольный звон в Старом городе, и вскоре стали являться неприятельские войска на площади Св. Петра. Кажется, Наполеон хотел сделать развод с церемонией, но подпоручики Сенкевич и Мешетич, первыми выстрелами из своих пушек через мост расстроили весь парад. Это было знаком ко всеобщей тревоге. Я поспешил к своему лагерю и увидел пехоту с орудиями, уже выступающими для дела. Тогда нашей дивизией начальствовал генерал-лейтенант Марков, а бригадой — князь Гуриалов. Мои два орудия находились при Старооскольском полку генерал-майора Шкафского.
Еще в продолжение ночи Наполеон приказал наводить мост через Эльбу, ниже города, у д. Присниц, о чем мы вовсе не знали. Несколько стрелков его переправились на нашу сторону и засели в кустарник. Поутру казаки открыли их, и мы уже в 7 часов пошли с биваков, чтобы воспрепятствовать неприятелю устраивать переправу.
Едва войска отошли от города, как были встречены гранатами с противного берега. Я при двух пушках шел со второй цепью стрелков, закрытый высокой рожью. По ту сторону реки увидели мы уходящую от берега неприятельскую гаубицу с большим зарядным ящиком — тотчас я с пушками побежал за первую цепь стрелков, остановился, прицелил и велел стрелять; канонир два-три раза прикладывал пальник к затравке, и выстрела не было. Что за чудо! Пушка была заряжена ядром; я сам схватил фитиль, дунул в него и увидел, что он не был зажжен!… между тем гаубица ушла. Какая досада!… Второпях я не осмотрел, исправны ли мои канониры, а они, также второпях, забыли зажечь фитиль. Князь Гуриалов дал за это мне добрый нагоняй и поделом. Желая поправить свою погрешность, я с пушками, в первой цепи стрелков, пошел по берегу к д. Кольдиц, два батальона Старооскольского полка следовали за мной. Едва мы, прошед улицу через деревню, показались на берег, как вдруг увидели на противной стороне дугообразно выставленную неприятельскую батарею в 60 орудий и мост, сделанный французами уже до половины. Я не успел стать, как по мне плюнули из нескольких пушек картечью, от чего вдруг пало два канонира и лошадь. — «Прочь! убирайся ты с своими пушчонками!» — сказал мне генерал, и велел отойти за деревню, не давши ни разу выстрелить; другой удар картечью, вдогонку за нами, свалил несколько солдат армейских. Теперь узнали мы, где неприятель. Князь Гуриалов занял берег стрелками и послал к генералу Маркову сказать о действительной переправе неприятеля, под прикрытием весьма сильной батареи. Тотчас прислали две батарейные роты полковников Нилуса и Малеева, и этими 24-мя орудиями приказано было им расстроить неприятельскую переправу. Тогда-то открылась с обеих сторон ужасная канонада, и в несколько минут обе наши роты перекрестными выстрелами французской батареи были разбиты: большая часть канониров и лошадей остались на месте, сами командиры рот едва уцелели, поспешая спастись с остатками. Теснота места на нашем берегу не позволяла выстроить равносильную батарею против неприятельской, однако, на место разбитых двух рот батарейной артиллерии, прислали еще столько же и конную роту капитана Христодулова, которая стала по левую сторону д. Кодиц; подле него велели стать мне с двумя пушками, а еще левее, по открытому берегу, стали шесть орудий нашей роты, под командой подполковника Тимофеева. Неприятель, кроме основной батареи своей, выставил против нас еще несколько легких орудий, и тут-то открылась жарня с обоих берегов, более нежели изо ста огнедышащих жерл, от Присниц и Кодиц до Дрездена, версты на две пространства: дым клубился и земля стонала от оглушительного стука выстрелов. За нами строились колонны пехотные и кавалерийские. Дело выходило горячее, убийственное. Явился сам начальник корпуса, генерал Милорадович. Видя бесполезное упорство с нашей стороны и уважая значительный вред в артиллерии, он приказал батареям отступить от берега и дал неприятелям свободу переправляться. Французы заняли дер. Кодиц на нашей стороне, однако далее не выходили, остерегаясь от нас натиска. Эта переправа сделана была ими нарочно для того, чтобы оттянуть наши войска от города и спасти его от разорения. Между тем в Мейссене генерал Лористон перешел Эльбу, вслед за пруссаками. С наступлением вечера мы отошли вниз по Эльбе, к д. Рехенберх, а ночью, оставив на месте бивачные огни, отступили мимо Дрездена к д. Вейссиг, где и пробыли до утра.
Таким образом кончился бедственный день для нашей артиллерии, мы оплакивали погибших тут многих своих товарищей. Поручику Краевскому оторвало ядром обе руки, в то время как он, становя орудие на место, хотел пособить снять хобот лафета с передка; другому поручику оторвало обе ноги, когда он стоял против колеса своего орудия. Нельзя было смотреть без жалости и содрогания на разбитые роты, собранные при д. Рехенберг. Ротные командиры, полковники Нилус, Малеев, Магденко, лишась офицеров, лучших людей и лошадей, со слезами исчисляли урон свой. Менее всех потерпела наша рота, но конной роте досталось порядочно. Капитану Христодулову гранатным черепком разбило голову — его полумертвого везли на форшпане, и он вскоре умер.
После Вяземского сражения в России, здесь, за границей, в первый раз удалось мне приняться опять за свое дело. Неприятельские ядра жестоко нас поражали, взрывая землю, а гранаты лопались в воздухе с адским визгом. Удары с обеих сторон потрясали берега Эльбы, а густой дым помрачал небо. Одно шальное ядро, передо мной, шагах в двух, сделало рикошет и должно бы отскочить прямо ко мне в лоб, но для спасения моего случился тут камень, о который ударившись, оно с визгом описало надо мной параболу влево.
В следующий день из Вейссига пошли мы к местечку Бишофсверда и, не доходя полмили, возвратились на ночь опять к Вейссигу. Французов не было слышно: занявши Дрезден, они присмирели, потому что главные силы их пошли чрез Мейссен в Пруссию.
29 апреля спокойно оставались на прежнем месте и сочиняли реляции. Наша рота, укомплектованная зарядами из запасного парка, поступила опять в арьергард.
В 5 часов пополудни французы выступили из Дрездена, и началась арьергардная перестрелка. Мы заняли довольно выгодную позицию на высотах у д. Фитбах и держались долго. Перед нами простиралась топкая долина, через которую с усилием пробирались неприятельские стрелки. Из любопытства я взъехал на ближайшую горку и любовался стрелками, как они, перебегая от камня к кусточку и от кусточка к камню, пускали убийственный дымок, и как иногда, среди мелкой стукотни ружейной, пушечные громогласные выстрелы заставляли молчать их. То резервы, рассыпным строем, подкрепляли теснимых стрелков, то эскадроны кавалерии сбивали первую цепь их и тревожили резервы: всё это было похоже более на полевую охоту, нежели на войну. Между тем неприятели сбивали наш левый фланг. На горку, где я находился, приехал на серой лошади генерал и сквозь зрительную трубку замечал положение неприятеля, как вдруг прилетело к нам французское ядро и заставило нас тотчас разъехаться по своим местам, чтобы некстати не быть жертвой любопытства. Неприятель обошел нашу позицию и стал теснить фланги — мы отступали с горки на горку довольно упорно, продолжая перестрелку, таким образом до вечера прошли не более семи верст к д. Капелленберг, в чащу леса, тут перестрелка усилилась. Французы, по своему обычаю, к вечеру сделали общий натиск на стрелков наших и так сильно, что много вышло из леса раненых и столько же там осталось, особенно потерпел Елецкий полк, причем храбрый майор Тишин получил смертельную рану пулей в грудь. После этого с наступлением ночи всё утихло: французы и русские остановились в виду друг друга и развели светлые бивачные огни.
В 4 часа утра следующего дня мы тронулись с места и, не доходя м. Бишофсверда, имели продолжительный привал, потом, далее на пути, еще несколько раз останавливались. Не доходя верст 7 до Бауцена, ночевали. Французы не горячо нас преследовали, но от кавалерийской сшибки в м. Бишофсверда сделался пожар, и всё местечко выгорело до основания. Перестрелка с неприятелем во весь день была столь ничтожна, что у нас в арьергарде не оказалось даже ни одного раненого, вероятно, то же было и у французов.
1 мая. День точно майский: весна, в полноте своих прелестей, как юная невеста, представлялась взорам и, казалось, хотела примирить врагов. Всё было тихо и спокойно. Войска стояли на высотах, около лесков и ручейков, как будто в ожидании какого-либо торжества, а не для кровопролития. Так сама природа на время внушала врагам мирные чувства и останавливала удары смерти.
Между тем союзные войска Пруссии и России собирались за Бауценом в общую боевую позицию. Слухи были, что Австрия также вступила с нами в союз, и Наполеону не удалось преклонить тестя на свою сторону: в этот раз его политика спасовала.
Сказывали, что Наполеон взял с Дрездена контрибуции пять, а с Лейпцига — семь миллионов франков, несмотря на колокольный звон и радостные крики, с которыми его там встречали.
Следующий (2 мая) день также прошел без драки. В этот день неожиданно явился к нам в бивак партизан Фигнер. Со времени разбития французов под Ляховым в России, когда он проводил мимо нас пленных из бригады генерала Ожеро, мы его не видали. С недавнего времени, за границей, носились слухи, что Фигнер повешен в Данциге, куда был послан тайно, для возмущения жителей против французского гарнизона, но теперь Фигнер, перед нами, как с неба свалился. Мы обрадовались старому товарищу и закидали его вопросами. Повесть о приключениях его в Данциге была очень любопытна. Фигнер показал новый опыт отважности, присутствия духа и отличную способность быть новым Протеем, принимая на себя различные виды. В этот раз последствия его отважности не произвели ожидаемого успеха, но спасение его самого было чудесное.
Чтобы пробраться в Данциг, Фигнер принял на себя вид несчастного итальянца, ограбленного казаками. С первого раза ему не поверили и посадили его в городскую тюрьму. Между тем удалось ему сделать свое сношение с главными лицами в городе, к которым имел тайную рекомендацию, в ожидании от них содействия для своего предприятия он не терял надежды на успех. Только вместо 5 000 неприятельского гарнизона, как полагали пославшие его, было там 35 000, впрочем крепость, блокируемая союзниками, находилась в жалком положении, и едва 48 000 могли выйти под ружье, а прочие все были больные и немощные. Главное затруднение для Фигнера состояло в недостатке единодушия и отважности между гражданами. Губернатор, генерал Рапп, содержал жителей в страхе, и меры полиции были весьма строги.
Фигнер два месяца сидел в тюрьме, его подозревали и допрашивали, требовали доказательств действительного происхождения из Италии. На этот раз ему пришлось весьма кстати короткое знакомство с той фамилией в Милане, где он некогда гостил, как родной, и которой назвался теперь сыном: он рассказал малейшие фамильные подробности, каких лет отец и мать, какого состояния, на какой улице стоит их дом, даже какого цвета крыша и ставни, — всё это он умел описать в подробности. К счастью его, нашелся в Данциге человек, живший несколько лет в Милане, и который подтвердил всё сказанное Фигнером об известной ему фамилии. Таким образом, не будучи ни в чем уличен, он был выпущен из тюрьмы на поруку одного именитого гражданина и получил письменный вид, однако находился под присмотром полиции. Желая отвести от себя и эту грозу, Фигнер научил одного из своих сообщников принять его собственное имя и с тайным поручением командировал его в Гамбург, так, что этот мнимый Фигнер был там захвачен и повешен.
Настоящий Фигнер-Протей не щадил своих способностей и усердия для произведения в Данциге всеобщего возмущения против французов, но должен был видеть неудачу своего отважного покушения и, чтобы с честью и в целости выйти из опасности, выдумал новую дерзость.
Он явился к Генералу Раппу, как ревностный патриот-итальянец, преданный Наполеону, ожесточенный против варваров-казаков; причем изъявил желание показать на деле свое пламенное усердие к пользам императора французов и заслужить о себе доброе мнение. Он просил, чтобы генерал употребил его по своему произволению на службу. Фигнер столь искусно мог принять вид итальянца, приверженного к Наполеону, что Рапп вздумал послать его с важными донесениями из крепости, чрез неприятельский стан блокирующих его союзников, к своему императору, и — отважный Фигнер с депешами невредимо предстал к главнокомандующему российскими войсками. Мы не могли довольно надивиться способностям этого нового Протея и поздравляли его от чистого сердца с благополучным возвращением.
Фигнер явился лично к государю императору нашему и представил точные и подробные сведения о состоянии Данцига, с содержащимся там гарнизоном французских войск — сведения эти могли послужить с пользой для соображений при осаде города. За этот подвиг Фигнер был произведен в полковники, с переводом в свиту его величества, однако, следуя своей склонности, он опять облекся в плащ отчаянного партизана, отрастил длинные усы, надел высокую медвежью шапку с изображением серебряной мертвой головы и, нося с собой смерть врагам, искал себе бессмертия.
3 мая, рано поутру, началась в цепи авангарда перестрелка, и неприятель стал усиливаться: принимая вправо, он обходил высоты центра и левый фланг позиции наших войск. За нами, верстах в семи, лежал Бауцен, на р. Шпрее, а потому, чтобы не быть опрокинутыми на него, надлежало держаться. Командующий арьергардом граф Милорадович получил в подкрепление из главной армии несколько батальонов пехоты и Чугуевский уланский полк. Союзные войска были расположены в боевой укрепленной позиции, на высотах, позади Бауцена.
Прекрасно было смотреть, как стремление неприятельских стрелков и артиллерии пресекалось засадами нашей пехоты и атакой легкой кавалерии. Перед нами залпы скрывавшейся за рощей пехоты и штыки заставляли неприятельские колонны обращать тыл, и перед нашими глазами Чугуевские уланы, бросаясь с флангов на цепи стрелков, топтали и кололи их пиками среди облаков пыли. Чем ближе отходили мы к городу, тем отпор наш был жесточе, и урон неприятеля до вечера простирался около 2 000 убитыми и ранеными, причем 700 взято в плен и захвачено две пушки. Этот успех на ретираде был поздравлением от войск авангардному герою нашему, возведенному тогда высочайшей милостью в графское достоинство.
Усилия неприятеля были тщетны: мы остановили его перед городом и не пустили туда ночевать. Из этого можно было заметить, что силы французов перед нашими здесь не были значительны. Пленные говорили, что большая часть Наполеоновых войск потянулась к Берлину, и здесь оставлен был только один корпус; между пленными встречались наиболее итальянцы и баварцы. Наполеон, конечно, желал отдалить союзников от австрийских пределов, угрожая занятием Берлина, но союзники предпочли лучше придержаться Австрии, которая уже готова была склониться на их сторону. Тогда Наполеон, узнав о собранных за Бауценом силах России и Пруссии, принужден был стянуть свои туда же, чтоб испытать еще раз генеральное сражение: при удаче его он надеялся преклонить тестя на свою сторону. Никогда политика его не была в столь шатком положении.
До вечера мы простояли перед Бауценом и только с захождением солнца стали переходить через город. Жители, казалось, приготовлялись для торжественной встречи французов с их императором: всё чистили, мели и прибирали в виду нашем.
