Французская армия собиралась на Майне. Наполеон магически созидал легионы войск, и вооруженные силы его снова возрождались из праха сокрушенных. Он успел в несколько месяцев сформировать и выставить против своих неприятелей около 200 000 войска. Никогда время не было для него так драгоценно, как теперь: с каждым днем терял он по нескольку миль из завоеванных земель. Союзные войска России и Пруссии, вступая в Голландию, почти обходили вице-короля итальянского, занимавшего с войсками выгодную позицию около Магдебурга. Союзники, перешед Эльбу и не встречая нигде сопротивления, быстро углублялись во Франконию. В Эйзенахе батальон саксонцев перешел к пруссакам. Вскоре союзники заняли Веймар, Эрфурт, даже вступили в Готу. Наполеон видел приближающуюся опасность, страшился, чтобы князья Рейнского союза не отпали от него, и поспешил явиться на поле ратное. Он выехал из Парижа в начале апреля к Майнцу, где собирались его войска; после смотра и одушевления их своим присутствием, он велел им идти на р. Заалу; вице-король двинулся к Мерзебургу, а маршал Ней с авангардом армии приближался к Люцену, пред которым стоял тогда для встречи его генерал Винценгероде.
Таким образом сближались на севере Германии главные силы враждующих держав, силы по числу и свежести почти равные. Россия едва ли имела 60 000 старого войска после Отечественной войны, но почти столько же было молодых солдат, поступивших из ближайших рекрутских депо, считая в том числе нерегулярные войска и ополчение. Много отдельных отрядов оставлено было при блокаде крепостей, на Висле и Одере. Притом должно признаться, что переход от бедной жизни и грубой пищи на прекрасные квартиры и изобильное угощение немцев расстраивали дебелое здоровье русских солдат, которые оставались по всем городам в военных госпиталях. Пруссаки едва оживали: усилия их были велики, энтузиазм производил бесчисленно воинов, но все они были рекруты — старых солдат едва ли собралось до 40 000. Притом еще страх к ужасному победителю невольно сжимал сердца их, и от первой встречи, от первого удара его оружия зависело спасение их отечества или вечный плен. Союзники имели на своей стороне ту выгоду, что у них было много кавалерии, которой недоставало у Наполеона, но он имел более пехоты. Русская артиллерия тогда была превосходнее французской. Наполеон собрал из приморских городов артиллеристов, неопытных в поле, которые без практики не могли быть хорошими стрелками.
Сходились силы враждующие, как страшные тучи, готовые, при первой встрече, раздробиться ужасной бурей; участь Европы зависела от первого удара; более всех трепетала Пруссия: от первой неудачи она могла бы погибнуть невозвратно, между тем как Россия отошла бы только к своим пределам.
Корпус генерала Милорадовича готовился вступить церемониально в Дрезден.
7 апреля из д. Лешвиц поехал я в город верхом, пригласив с собой одного товарища. В Новом городе улицы широки, обсажены липами и строения новейшей архитектуры; на площади стоит бронзовая статуя Станислава Августа III-го, короля польского. Мост чрез Эльбу достоин замечания: длина его 200 сажен, с шестнадцатью большими арками; построен из толстых плит желтого камня, с железными перилами и с тротуарами для пешеходов. Две арки, посредине моста, на 30 сажен пространства были разрушены взрывом, однако на подпорах сделали через них деревянный помост, чрез который могла проходить артиллерия.
За мостом, на площади, в Старом городе является собор Св. Петра, обширное, красивое строение. Внутренность его проста и величественна; освещение из больших окон со всех сторон так сильно, что для тени нет места. Служба производилась с благоговением; народа, по обширности храма, было немного. На хорах вокальная и инструментальная музыка восхитила меня и невольно приковала к колоннам храма. Предавшись сладкому ощущению гармонии, среди величественного явления божественной службы, я несколько минут находился в очаровательном забвении… Товарищ разбудил меня и напомнил, что нам много еще чего надобно смотреть в городе, а потому до́лжно дорожить временем.
Отсюда поехали мы в Пантеон скульптуры, где любовались изящными произведениями искусного резца. Мрамор одушевлялся в изображениях Аякса и Патрокла, в Лаокооне с детьми, в Тезеевой голове, но особенно обратил на себя наше внимание Аполлон Бельведерский. Какая анатомическая правильность в мускулах! естественность выражения! чистота в отделке! какое грозное и вместе прекрасное лицо возмужалого юноши, пустившего стрелу в Пифона! Еще левая рука его крепко сжимает лук, еще брови не распрямились от гнева, ноздри не опустились от негодования, и последняя черта презрения еще осталась на нижней губе. — Нас остановила гораздо долее перед собой стыдливая Венера Медицейская: сколько совершенств в ее округлостях!… Стоило бы только каплю кармина развести по ней, и она казалась бы оживленной: мрамор дышит жизнью; кажется, груди ее тихо колеблются; кажется, веет аромат ее дыхания; кажется… известно, как пылко воображение молодых людей: оно далеко заводит в мечтания. Чтобы не раздражить своей чувствительности, мы с товарищем отошли от этой очаровательницы к другой Венере, смотрящейся через плечо назад, и в этой встретили не менее привлекательности. Здесь представилось новое изящество творческой силы резца: он дал столь естественную гибкость ее членам, особенно шейке, ручкам и груди, что не знаешь, которой из двух Венер отдать преимущество: одна пленительна в европейском, а другая — в азиатском вкусе… Амур и Психея весьма мило обнимались; особенно ласки Психеи, касающейся правой рукой подбородка своего любезного и смотрящей ему с улыбкой в глаза, изображены прелестно. Мы не могли довольно всем налюбоваться. «Жаль, что столько прекрасных существ не воскресают из очаровательного окаменения», — сказал я почтенному немцу-смотрителю. Он улыбнулся за комплимент и отвечал, что тут осталось только посредственное, а всё лучшее перевезено в крепость Кенигштейн.
Отсюда мы хотели побывать в картинной галерее, в Зеленой палате (Grüne Gewölbe), где собраны всяких родов драгоценности, в Королевской библиотеке, но нам сказали, что всё это заперто, и при нынешних обстоятельствах не всякому позволяется входить туда, особенно военным чужеземцам. — Жалкая предосторожность!
Не только галереи, но и лавки, магазины, всё было заперто; саксонцы опасались, чтобы русские, увидя товары и всё хорошее, не бросились грабить их: они были слишком предубеждены против нас.
Насмотревшись на изваяния в Пантеоне скульптуры, мы увидели после живые идеалы в прелестных саксонках, которые мимо нас порхали с белыми, румяными личиками и были столько привлекательны, что не одну бы из них желали мы посмотреть в образе той или другой Венеры.
На возвратном пути встретили мы входящую парадно в город кавалерию нашего авангарда, к ней стекалась со всех сторон толпа любопытных жителей. Малороссийские казаки, в серых кафтанах, с клетчатыми платочками на шее и с мешочками у седел, на тощих клячах, казались саксонцам довольно забавными: смотря на них, они посмеивались.
8 апреля приказано было войскам подойти к Дрездену и приготовиться для церемониального вшествия. Мы стали перед Новым городом и вместе с пехотой ожидали приказания тронуться. Войска оделись довольно опрятно, сколько можно было после похода; ясная погода благоприятствовала чистоте наряда. Между тем любопытные сходились смотреть нас. Один почтенный немец с тремя малютками подошел к моим пушкам и, рассматривая их, вступил со мной в разговор: спрашивал, какого калибра орудия, где они выливаются, какого веса заряды, и проч., хвалил чистоту отделки лафетов, однако заметил, что они должны быть тяжелы, потому что кругом везде железо. Я спросил его, с кем имею честь говорить? Старик отвечал мне, что он учитель артиллерии в Королевско-военной школе, пришел нарочно объяснить ученикам своим различие и, если можно, превосходство русской артиллерии над французской. Я опять спросил его, какого он об этом мнения? «Ваша артиллерия красивее, — отвечал он, — о прочем, не зная основательно, не могу судить верно, но известно, что русские артиллеристы храбры». — Я отвесил ему пренизкий поклон.
Вдруг всё зашевелилось: побежали к своим местам. Пехота построилась побатальонно в колонны, между ними стала артиллерия по два орудия, ударили в барабаны, заиграла музыка, и мы потянулись парадно через Новый город, потом через мост. Множество народа всякого звания высыпало на улицы смотреть нас. Окна домов наполнились головками черными, седыми, рыжими, в париках под пудрой, в чепчиках и под гребенками, между последними выказывались иногда миленькие лица. На площади, перед собором, войска дефилировали мимо корпусного командира генерала от инфантерии Милорадовича, окруженного блестящей свитой. Саксонцы смотрели на нас, как на чудо. Казалось, вся Саксония удивлялась силам царя русского, смотря на крепких телом и духом сынов Севера, и едва верила, чтобы российское воинство могло быть столь благоустроенно и красиво.
Мы прошли через весь Старый город, который точно был стар: улицы в нем неправильные, довольно узкие, а каменные высокие дома закоптели от древности. За городом остановили нас в предместье Фридрихштат, где вправо увидели мы огромное строение с русской на воротах золотой надписью: «Потешные палаты его королевского высочества князя Максимилиана». Широкий ров отделял это здание от густой каштановой аллеи. Мы не могли понять, что это за русский князь Максимилиан.
Офицерам отводили особенные каждому квартиры, в больших домах, по билетам из ратуши; солдат становили вместе по два, по три, иногда по шести, смотря по достатку хозяев, также по билетам, которые получались за день вперед нашими квартирьерами. Тут солдатушки русские садились за столы, накрытые скатертями; вместо артельной чаши, перед каждым становили куверт с салфеткой; кушали они суп сребровидными ложками из фаянсовых тарелок; жаркое с салатом учились брать вилками и пили пиво кружками. Служивые, посмеиваясь между собой, говорили, что в такой чести и деды их не бывали; саксонцы же удивлялись аппетиту их, смотря как они кушали и выпивали, втрое более, нежели сколько определялось по немецкой расчетливости.
Мне отвели квартиру у медика. Комната моя была наполнена книгами об анатомии, акушерстве, хирургии, фармакопее, ботанике, энциклопедии, большей частью на латинском языке. Хозяин не являлся, но когда надобно было приготовить обеденный стол, то вошла хозяйка, пожилая женщина, и с ней молодая прекрасная девушка. Они сами накрыли мне стол, и девушка носила кушанье. Она была так прекрасна и благородна, что я совестился принимать услуги от этой милой особы, которой сам охотно бы желал прислуживать. Это не простая была служанка, но дочь самого хозяина. Таким образом, во всей Саксонии прислуживали нам за обедом милые девушки, хозяйские дочери или воспитанницы. За всякое приносимое блюдо я вставал со стула, благодарил ее, извинялся в том, что невольно явился незваным гостем, говорил комплименты; она отвечала мне только улыбкой, но эта улыбка и взоры из голубых очей ее были вкуснее тех сочных карпов, которыми она меня угощала!
В таком городе, каков Дрезден, столице Саксонии, вмещающем до 60 000 жителей, надобно было всё осмотреть, сколько время позволяло. Итак, ввечеру пошел я в театр. Чтобы позабавить русских, режиссер вздумал сыграть для смеха оперу «Рохус Помперникель», наполненную дурачествами. Арии в ней были набранные и музыка составная из разных пьес. Рохус, в зеленом мундире с красным воротником, явился на сцену верхом, потом, увешанный колбасами и сосисками, плетью гонял от себя мальчиков, дразнивших его будто бы на улице, в городе, куда он приехал. Рохус много дурачился, как наши паяцы на качелях, пел довольно замысловатые арии и одну даже невежливую, в которой женскую красоту (конечно национальную) сравнивал с картофелем. Смысл песни заключался в насмешках над непрочностью женской красоты, над ветренностью, непостоянством женщин и проч., так что рондо каждого куплета оканчивалось картофелем. Однако немногим из русских зрителей нравилось дурачество Рохуса, который, впрочем, играл лучше других актеров. После оперы представляли жалкий балет, в котором две малютки прыгали и вертелись, как попало. Я нимало не ожидал увидеть столь дурную игру на Дрезденском театре, или, может быть, саксонцы не полагали, чтобы русские стоили чего-нибудь лучшего. Такое мнение относилось более к грубому неведению саксонцев о России: они точно были слишком предубеждены, и почитали нас непросвещенными, варварами, но мы на каждом шагу в том разуверяли их.
В театре публика собралась значительная, кажется, не столько для пьесы, как для русских зрителей: офицеры из целого корпуса не преминули быть в театре. Угрюмые немцы сидели в шляпах, по образцу французской вольности, но мы почитали это невежливостью там, где вместе с нами, в креслах и в ложах, находились пригожие, по-видимому, благородные дамы. Может быть, саксонцы пригляделись к своим красавицам, и, может быть, не без причины уподобляют непрочность их красоты, этого дара природы, картофелю: он точно тверд и свеж, когда еще не в огне, но после хорошего кипятка мякнет и распадается. Всякий свое лучше знает, и немцы справедливее нас могут судить о немецкой красоте.
Не дали нам довольно позабавиться в Дрездене. 9 апреля корпус выступил к Альтенбургу. Я однако нашел случай остаться в городе на несколько часов. По выходе войск лавки и магазины с товарами открылись — я купил себе нот и несколько иллюминованных видов окрестностей Дрездена и берегов Эльбы. Для обеда зашел в ресторацию, где застал много русских офицеров и молодых саксонцев, уже сидевших за столом; столовая была не обширна, но меблирована отлично, с прекрасными картинами и зеркалами. За четыре хорошо приготовленные блюда кушанья, стакан бургонского и чашку кофе, я заплатил полталера и, признаюсь, что нигде не платил так дешево за хороший обед. Наши офицеры были очень скромны; в общей беседе не было ничего замечательного. После обеда посетил я кондитерскую, тут прочитал несколько страниц из Франкфуртской газеты, которая угрожала Европе несметными силами императора Наполеона, внушаемый ею страх к великому завоевателю я старался запивать шоколадом и спешил возвратиться к своим, чтобы не опоздать к делу.
Ехавши верхом, я мог свободно любоваться окрестностями по ту сторону Дрездена. Тогда весна уподоблялась пятнадцатилетней девушке с юными прелестями: возвышенные долины покрывались яркой зеленью озимого хлеба; деревья вполовину отцветали и готовили плоды в бесчисленных завязях; жаворонки, один перед другим, возносясь к небу, трепетали в воздухе и соревновались мелодией. Крестьянские дома за городом огромные, и каждая деревня, с кирпичными кровлями, уподобляется городу. Вот где благоденствует народ, думал я, наружность тут не обманчива, это не театральное представление декораций. Тут повсюду встречаешь существенность благосостояния: не видишь скудных хижин, едва приметных над землей, не видишь искаженных нуждой и бедствиями лиц или черт, запечатленных пороками. Тут всё улыбается, кроме угрюмых немцев, отягощенных обстоятельствами времени. Теперь они не могут быть спокойны духом, теряя свое достояние бесполезными жертвами настоящему, но пусть только озарит их солнце мира, и тогда лица их снова расцветут весельем.
От Дрездена переход был до Фрейберга, старинного, довольно обширного города, окруженного каменной стеной с башнями и лежащего на вершине р. Мульды, по горе, над рудниками, в которых добывают железо, свинец, серебро и золото. В городе есть славное училище минералогии и превосходные заведения выделки металлов. Весь город с окрестностями подрыт на несколько миль рудокопами, которые живут с семействами в подземелье, лет по пятнадцати не выходя на свет; ремесло их переходит от отца к сыну, так как и вообще все ремесла в Германии, большей частью наследственные: отец научает сына быть хорошим ремесленником, который, улучшая ремесло, передает его своему сыну и так далее; всякое художество, достигая совершенства, прославляет фамилию мастера. Там нет глупого домогательства в дворяне. — Фрейбергские рудники приносят правительству ежегодно дохода на 22 миллиона талеров. Глубина первого спуска простирается на 900 ступеней. Я не имел времени побывать в рудниках и осмотреть все заведения, а потому довольствовался только рассказами своего хозяина, который, как и все здешние жители, принял нас почтительно.
Отсюда шли мы по высотам предгорий, простирающихся от больших рудокопных гор Богемии (Erzgebirge). Здесь стало холоднее, и, казалось, мы опять приближаемся к северу. Для ночлега расположились в предместье города Хемница, где находилась корпусная штаб-квартира. Жители, в честь генералу Милорадовичу и для удовольствия офицеров, сделали бал.
Во время дневки я целый день провалялся с лихорадкой. Не только солдаты, даже офицеры стали у нас хворать от перемены воздуха и пищи. Я занемог еще в Дрездене, но мало занимался своей болезнью, которая теперь усилилась.
Между тем слухи удостоверяли нас о сближении с неприятелем. 50 000 баварцев, у своей границы, от которой мы находились за два перехода, готовы были нас встретить. Авангард наш уже имел сшибку с ними, и мы видели провезенные трофеи: две пушки и четыре повозки с ружьями. Саксонские поселяне прогнали несколько партий пленных баварцев. Всё предвещало близкую войну; мы готовились опять участвовать в кровопролитных битвах, но уже — за свободу Германии.
13 апреля здесь встретили мы первый день Св. Пасхи. По случаю этого праздника или по другим обстоятельствам, только наш корпус не двигался с места. Кому праздник, а у меня сделалась горячка — я целый день провалялся в сильном жару, с головной болью. Не имея чем утолить жажду, я пил кислое вино с водой, которое еще более усиливало жар во мне. К вечеру артиллерию нашу перевели недалеко в сел. Гельберсдорф.
В следующий день перевели нас опять в город, на лучшие квартиры. Для меня было мученье таскаться с места на место. Теперь досталась мне хотя чистая и светлая комната, у фабриканта ситцев и холстинок, но зато вечный шум воды и стук машин при его доме не давали мне покоя. Хозяин, добрый немец, принял участие в моем положении, привел городского лекаря, который убедил меня пользоваться его медикаментами.
К счастью моему, еще два дня войска оставались на месте, и я в продолжение этого времени получил облегчение. С удовольствием видел, как в моей комнате, за большим станком, восемь пригожих девушек рисовали по ситцу разные узоры яркими, едкими красками, химически для сего приготовленными. Любуясь ими, я забывал свою болезнь, в разговорах с ними слышал довольно замысловатые вопросы, шутки и стыдился своего нездоровья. Кажется, присутствие милых девушек, развеселяя дух мой, послужило немало к восстановлению моего здоровья.
Потом я был в состоянии выйти из квартиры, прогуляться и осмотреть город. Он мне очень понравился чистотой строений и деятельностью жителей, которые, почти все, были ремесленники. В городе есть бумажные, ситцевые и полотняные фабрики. Хемниц лучше Гёрлица, но менее Бауцена, хотя также окружен каменной стеной, по обычаю всех городов Германии, еще со времен феодализма и рыцарских разбоев, но полуразвалившиеся стены его могут ныне защищать только от сильных ветров, а не от нашествия неприятеля, во рвах везде разведена овощная зелень.
Кажется, нынешние германцы отличаются от грубых предков своих образованностью и трудолюбием: уже кулачное право (Faustrecht) заменилось просвещением в дворянах, а ремесла и торговля укротили буйную нравственность в низком классе народа. Ныне германцы дорожат временем, трудятся как пчелы и, будучи строги для себя в будние дни, наслаждаются отдохновением только по праздникам: гуляют в загородных садах, где каждый находит свой круг приятелей; бомбардируя трубками европейскую политику, они мирят за столом воюющие державы и определяют границы государств пролитым пивом. Немки довольно церемонны: стараясь пленять вынужденной улыбкой и выисканными приятностями, они всегда жеманны, по их стыдливой скромности и потупленным взорам можно бы каждую почесть весталкой, но пламя вечного огня, к сожалению, у них никогда не возгорается… Все они весьма привлекательны и столько чувствительны ко вздохам, что не выдерживают смелых атак обольстителей. В городах Саксонии не видно ни лоскутьев на людях, ни бедных, полуразвалившихся хижин. В этом, кажется, полиция довольно строга: даже не позволяет таскаться по улицам тунеядцам — всякому праздношатающемуся есть место и работа, и всякой признак бедности прикрыт благовидностью. Нет унылого опустения в развалинах: всё дурное прибрано к месту, не видно безобразных нищих, изуродованных развратом, не видно преступников в тяжких цепях, под стражей штыков собирающих по улицам милостыню. Ничто не напоминает о бедствиях человеческих: всё в обновлении, всё улыбается. Вот где видно благоустройство и мудрость правителей.
В предместье, на улице, называемой Никольской (Niclas-Gasse), находятся искуственные минеральные воды[1]. В саду одного загородного дома устроена обширная, красивая галерея, со многими комнатами, обсаженная кустами и деревьями приятной зелени; внутри поставлено шесть ванн, и при входе в каждую печатная у дверей табель показывает цену за каждую ванну минеральной воды: карлсбадской, ахенской, пирмонтской, серной, железной, и проч. На пробу я просил сделать себе ванну железной воды, для этого всыпали в нее меру, гарнца в два величиной, какого-то желтого состава, наподобие охры, и потом впустили холодной воды. Я заплатил 9 грошей (40 копеек) и воображал, что сижу в минеральной воде. Кроме обыкновенной свежести после купанья, я не чувствовал никакого действия от этой железной ванны: может быть, полный курс лечения доставил бы пользу. Для укрепления желудка после ванн предлагают шоколад, кофе, вино или закуску и всякое лакомство. В праздничные дни собираются сюда здоровые для прогулки, иногда купаются, но действительно больных никогда не бывает: может быть, одно присутствие этих ванн изгоняет болезни, или шарлатанству заведения истинно больные не доверяют.
Здесь в первый раз заметил я обычай немецких городов: в праздничные дни собираются молодые школьники во фраках и в черных плащах, они ходят с нотами по городу, почти перед каждым большим домом останавливаются и поют хором духовные кантаты, соображаясь с летами и званием хозяина. Таким образом, без стыда, собирают они от каждого дома по нескольку грошей, для того чтобы ввечеру погулять в саду и выпить кружку пива.
Еще раз жители Хемница сделали бал для русских офицеров. Я, по слабости своей от болезни, не мог участвовать в общем удовольствии и, несмотря на присланный мне билет, поневоле отказался от бала, потому что больное и печальное лицо между здоровыми и веселыми бывает в тягость себе и другим.
17 апреля, войска нашего корпуса выступили из Хемница и пришли в м. Линценау, лежащее в горах. Местоположение живописное: городок стелется по каменистой отлогости. Долго я не сходил с пригорка и, любуясь видом, хотел срисовать его, но к несчастью потерял карандаш. В утешение за эту потерю купался в прозрачных струях быстрой речки.
Между тем слухи были, что неприятель близко, и мы идем к нему навстречу.
18 апреля хотели дневать, но вдруг в 10 часов утра сказан был поход, и мы продолжительным грязным путем, около пяти миль (35 верст), пришли в полночь в д. Минцо, близ гор. Альтенбурга. От множества пришедшей прежде нас в деревню пехоты я с трудом отыскал себе хижину для ночлега. Во весь переход мочил нас дождь, а ночь была так темна, что не видать своего носа: мы с трудом переходили через мостики. На беду, в одном месте пушка перевернулась в канаву, и около двух часов я провозился с канонирами, среди темноты и дождя, чтобы ее вытащить. Таким образом начались для нас опять труды и нужды.
В следующий день прошли мы через гор. Пениг, Альтенбургского округа. Тут войска оставили все тяжести с обозами: это значило, мы приближаемся к неприятелю. Жители здесь беднее саксонцев и одеваются весьма странно, по какой-то стародавней форме своих прадедов — они настоящие старообрядцы в отношении к прочим народам Германии. Женщины носят кирасы или деревянные щиты на груди, от шеи до пояса, что весьма их безобразит; на головах черные конусом каски, наклоненные к затылку; юбки на фижмах до колен, ноги обнаженные. Мужчины в куртках нараспашку и в черных шароварах, висящих сверх длинных сапог, как у наших малороссийских погонщиков; головы покрывают круглыми шляпками, наподобие цирюльничьих блюдечек.
За городом войска построились в боевые колонны; на пути несколько раз становились мы в боевые позиции; казалось, ожидали встречи с неприятелем.
На ночь пришли в д. Вильхвиц и расположились в квартирах. Тут всё во вкусе национальном, старое и почерневшее от ветхости, только у альтенбургцев хозяйство еще обширнее, нежели у саксонцев.
У всех немцев есть обычай (с чего взяли пример и наши жиды) спать вместо одеял под перинами. Я в первый раз попробовал здесь уснуть под периной, но поутру так ослабел, что едва мог в продолжение дня оправиться. По моему мнению, немцы от того бывают хилы и слабы, что спят под перинами, которые нежат тело и, производя сильную испарину, истощают его.
20 апреля, 12 000-й корпус генерала Милорадовича в боевом порядке прошел через Альтенбург к Цейтцу. Альтенбургцы, видя грозные силы русские, прятались в домах и не показывались на улицах. Город большой, строения очень ветхи от своей древности, так же, как и жители. При городе есть большой герцогский за́мок.
На пути к Цейтцу слышали мы вправо сильную канонаду, продолжавшуюся до самого вечера: это было действие генерального сражения при Люцене.
Не доходя версты две до Цейтца, войска стали на биваки в боевом порядке; корпусная квартира расположилась в городе; авангард пошел вправо, по направлению к Люцену, от которого мы находились на один небольшой переход.
По всему казалось, что нам не миновать встречи с неприятелем, и войска стояли в ежеминутном ожидании. Слыша беспрерывную вдали канонаду и будучи так близко от места сражения, мы думали, что скоро позовут и нас для решительного удара, ибо находились в закрытии против правого неприятельского фланга. Солдаты, пришедши на место и сложив ружья в козлы, долго не расходились для устроения себе бивачных шалашей, долго не начинали варить кашицы, покуда не пришло повторительное приказание. Воображая ужасное кровопролитие, они, казалось, желали участвовать в бою своих товарищей. Но когда день склонился к вечеру и канонада затихла, тогда войска нашего корпуса уверились, что их не позовут до утра. С наступлением ночи вдруг услышали возобновившуюся канонаду, пламя из пушек от каждого выстрела отражалось в небе отблеском молнии; по этому пламени, которое беспрерывно являлось и исчезало в черном небе, заметно было усилие наступающего неприятеля и отступление союзников. Тогда участь сражения нас потревожила; мы не могли уснуть спокойно; известия о сражении не было; все удивлялись, как Наполеон так скоро мог сформировать армию!
На другой день каждый любопытствовал знать о действии и последствиях вчерашнего сражения; оно было очень жаркое и отчаянное с обеих сторон. Наш император и Наполеон находились под выстрелами. Французов сначала сбили в центре, и сам Наполеон был в опасности, однако он успел поправиться, выставив страшную батарею о 80 пушках против наступающих колонн и употребив в дело гвардию. Пруссаки на первый раз весьма отличились: они взяли батарею. Французы были бы совершенно разбиты, но при наступлении ночи вице-король итальянский, с своим корпусом войск, подоспел от Лейпцига и ударил на правый фланг союзников, которые принуждены были уступить ему занятое место. Ночью, девять эскадронов прусских кирасиров ударили на правый фланг французов, сбили всю их пехоту и заставили ее бежать, но по причине темноты ночной эта атака не произвела никаких последствий. Рассказывали также, что на первый раз между нашими и прусскими войсками происходили ошибки: одни других принимали за неприятелей. Прусская кавалерия бросилась было на наших гвардейцев и потеряла в этой сшибке более сотни людей, а наша пехота напала на прусских волонтеров, приняв их за неприятельских егерей, причем также обошлось не без урона, покуда не узнали друг друга. Говорили, что французы дрались, как школьники, настращенные строгим и сердитым учителем. Урон с обеих сторон был значительный: принц гессен-гомбургский, со стороны пруссаков, убит, генералы Блюхер и Коновницын ранены. Впрочем Наполеон имел более войска, нежели союзники, но по недостатку в кавалерии он не мог иметь преимущества и довершить победу — он должен был довольствоваться тем, что заставил союзников ретироваться за Эльбу.
Примечания[править]
- ↑ Не оттуда ли они перешли и к нам в Москву?
