Почвенный язык (Тэффи)
| ← Книга | Почвенный язык | Розовый студент → |
| Из сборника «Ничего подобного». Опубл.: 1912. Источник: Тэффи. Собрание сочинений в 3 т. Т. 1. — СПб.: Изд-во РХГИ, 1999. — С. 132-134. • Впервые: Русское слово. — 1912. — № 33. — 10 февраля. — С. 2. |
Когда долго живешь в Петрограде, начинаешь тосковать о настоящем, живом, почвенном, русском языке.
Все мы, «интеллигенты», говорим таким безличным, бескрасочным, всегда одинаковым языком, в котором уже давно нет формы, а осталось одно только содержание, что порою начнет человек говорить, и самому так скучно станет, что на полуфразе остановится. И слушатели не жалеют, что он остановился, — им тоже лень и за него, и за себя.
Если появляется в Петрограде какой-нибудь свежий провинциал, его речь сразу заметна. Он говорит образно, вкусно, с жестом и смаком.
Но через месяц-другой увянет, устыдится своего южного «гаканья» или северного «оканья», исправится и сольется со всеми.
Жест у культурного человека атрофировался окончательно. Актеров приходится учить, чтобы мотали головой вертикально, когда говорят «да», и горизонтально, когда — «нет». Я видела как-то актрису, которая говорила:
— Я верю тебе!
А сама качала головой отрицательно. Мы так отвыкли от жеста, что когда заедем в какой-нибудь южный городок, нам в первое время кажется, что мы попали в сумасшедший дом. Отсутствие жеста нашей городской жизни имеет, конечно, еще? и практическое значение, тесной квартире не размахаешься без ущерба для вещей и соседей.
Многие писатели отправляются летом на этюды в провинцию. Слушают и примечают, как говорят почвенные люди.
В былые времена можно было освежить свою речь разговором с прислугой и с извозчиками.
Теперь все кухарки поголовно — декадентки с боттичеллевскими прическами, а извозчики выражаются языком самых элегантных газетных передовиц.
Эволюцию извозчичьего разговора пришлось мне недавно наблюдать лично.
Дет шесть-семь назад ехала я как-то на извозчике столь приметной наружности, что я его заметила. Он был горбатый, с ярко-красной бородой. Нрав у него был живой и общительный, и, посадив меня к себе в сани, он тотчас стал изливать мне свою душу.
— Э-ех, — сказал он. — Поди, скушно господам-то на свете жить?
— Ну, это как когда, — отвечала я.
— Да уж нечего, всем известно, что скушно. За все плати дорого, а удовольствия тебе никакого. Взять, к примеру, пищу. Разве станет мужик зайцев есть? Либо пауков? Да мужик и кошки в рот не возьмет, не то что паука! Конешно, может, в хороших ресторантах и вас хорошо покормят, а только навряд. Вот я сам тут на углу в трактире закусываю. Оченно хороню.
— А чем же вас там кормят, что так хвалите? — полюбопытствовала я.
— Как — чем? А чем вас в ресторантах, тем и нас.
— Ну, что же — суп тортю, да?
— Не-е, этого нету.
— Турне-до? Беф-мирантон? Крем д'асперж?
— Не-е. Не то все это. А вот дают у нас горло. Эх, люблю горло! Душа моя, горло. Ты, барыня, горла-то едала?
— Нет, что-то не доводилось.
— Ну и господа! Живут при своих средствах, а на горле себя Урезывают! Худо господам жить. К примеру сказать — одежа. Мужик надел тулуп, — ему и ладно. А господину нельзя. Ему такого указу нет, и должен он себе пальты ладить. И дорого, и холодно. А почему мужику хорошо живется? А потому, что за него по всем церквам кожный день Богу молят. За христолюбивое воинство значит, да за православных крестьян. Вот оно как! А за господ-то и не молятся. Оттого им и худо! Это дело понимать надо!
На днях попался мне тот же извозчик. Годы наложили на него свои отпечаток. Он стал серьезнее, сдержаннее, и огонек энтузиазма, зажегший его лицо, когда он говорил про горло, теперь уже не вспыхнул ни разу. Но разговорчивым он остался по-прежнему.
— Продукт! — сказал он, указывая кнутом на городового.
— Как? — удивилась я.
— Продукт! — повторил он снова. — Конечно, за границей, там му-ни-ци-пели-литеты, и все поставлено на свой грунт. А у нас разве добный продукт может иметь свою биографию?
— Да ты, собственно, о чем? — заинтересовалась я.
— Это он старается нарочно для вас, — сказал мне мой спут ник. — Он думает, что если будет просто говорить, так вы его не поймете.
Извозчик повернулся, сколько позволял горб, посмотрел пристал и ответил:
— А это я насчет того, что ежели ты крестьянин и занимает своей аграрной землей, то требуй для себя правильной терроризации. А так что же выходит? Выходит, что железную дорогу — и ту эксплоатируют.
— Что он плетет? — удивился мой спутник. — Вот я сейчас заговорю с ним по-настоящему.
— Слушай, миляга! Больно ты того, этого, язык свой мочал! Валяй по-простому, крестьянским, значит, обычаем. Погуторим по душам. Аль нет?
Извозчик снова повернулся, долго смотрел на нас и наконец процедил сквозь зубы с непередаваемым презрением:
— Я изволю правильно излагать мысли. А, конечно, ежели прямо от сохи, тот законоположительно не в состоянии ничего культурного понимать.
Мы поняли, что «прямо от сохи» — это мы и есть, сконфузили замолчали.
И он больше не оборачивался. Только по его большим красным ушам видно было, как ему за нас совестно.