Поэт безумия и ужаса — Эдгар Поэ (Кузько)
ПОЭТ БЕЗУМИЯ И УЖАСА —
ЭДГАР ПОЭ
(1809—1909)
Есть на земле роскошный, навевающий мистический ужас, цветок, с одуряющим запахом, уродливый и до безумия, до содрогания красивый — порождение тайных сил тропической природы.
Цветок этот — орхидея. Так красивы в своем мистико-безумном содрогании и орхидеи мировой литературы — произведения Эдгара Поэ.
С чуткой и неясной душой, глубокий и безумный в своей глубине, поэт, доверчивый к ласке, как ребенок, фантазер, еще в юношестве мечтающий о героических подвигах — Эдгар Поэ подарил человечеству чудные творения свои, полные тайной тревоги, безумия и ужаса.
Его рассказы и поэмы — это мрачные видения души, трепетной и опьяненной мучительными переживаниями, опьяненной опием и алкоголем, души, прикованной к «прозе» жизни нуждой и голодом, ненавидевшей «реальность» с ее торгашеской правдой!
Его душа жаждала яркой, исполненной загадок и тайн, жизни ирреального.
В отважной, но неравной борьбе с жизнью и наследственным недугом,— в нищете и унижениях провел почти всю свою жизнь этот родоначальник символизма и вместе — романтик, романтик по глубокому стремлению к «потустороннему», романтик и в узком, историко-литературном смысле — как духовный наследник певца таинственной торжественности перехода от жизни к смерти — Китса.
Баллады Китса, этого, так рано угасшего английского поэта, современника Шелли и Байрона, были полны мистики и тревоги.
Не чужда была Китсу и красота дисгармонии, царящей в душе человека, впоследствии прошедшая в Поэ стадию красоты ужаса и у Бодлэра претворившаяся в красоту тлена и порока.
Но деловые американцы не скоро признали в уроженце Балтиморы — поэта ужаса и безумия. Для этого понадобились десятки лет и всеобщее признание Европы.
Предприимчивые «завоеватели» плохо оценивали труды Эдгара Поэ, хотя и ценили в нем хорошего критика. А жизнь поэта была тяжела.
Как медленный, но неизбежно опускающийся маятник—нож (зловещее измышление инквизиции) тяготела жизнь над великим безумцем.
И только женщина по временам утоляла его неопалимую жажду мировой гармонии и самозабвения,— ибо на гранях безумия и ужаса витала душа поэта, на гранях хаоса!
Инстинктом страдальца и одинокого предчувствовал он свое отдохновение у женщины — существе более чутком, более глубоком и цельном, нежели мужчина.
Оттого так рыцарски были и отношения его к женщине, так глубоко идеальна была любовь его к ней.
Но судьба и здесь не давала ему покоя.
Горячо любимая жена поэта — Виргиния — была существо слабое и в высшей степени хрупкое. Жизни ее ежеминутно угрожала смерть. И эта пытка ежечасного ужаса и страха потерять любимую, радость при воскресании, и вновь отчаяние, и вновь надежда и радост — эта пытка для Поэ длилась шесть лет.
«В раю серафимы на наше блаженство без злобы смотреть не могли, и вот потому-то, (об этом все знают на береге дальней земли), из тучи холодной повеяла буря, сразившая Аннабель Ли».[1])
Эта чудовищная драма оживления и умирания мучительно-яркое свое отражение получила в умирании и оживлении леди Ровены Тримен в «Лигейе», этом чудном, трепещущем мистикой и ужасом разсказе.[2])
После смерти жены поэт ищет забвения в любви других женщин.
Подобно трагическому герою своего рассказа — «человеку толпы», — как «гений черного преступления», бежит Поэ своего одиночества. Но «черное преступление» Поэ состояло в том, что он родился от отца алкоголика и матери чахоточной, и бежать себя, своих страданий, великого хаоса, что так бешено, подобно «Моское-стрему», бурлил в его душе, — он не мог. Ему оставалось только повествовать о хаосе души своей, рассказывать нам те тайны и чудовищно кошмарный ужас, что рождает душа человека, эта таинственная наследница сотен тысяч поколений, невыразимо богатая, но также невыразимо и опасная в наследственности своей.
И в душе поэта скорбное отчаяние.
«Ужас и рок блуждали по земле во все времена» — говорит Эдгар Поэ. И дик, и мрачен, и бесконечно тосклив этот ужасный припев символа вечной скорби — «Ворона»,— это отвратительное слово — «Nevermore» (больше никогда).
«А лампа, яркая как день, вверху блестит, бросая тень, той птицы тень вокруг меня и в этой тьме душа моя скорбит, подавлена тоской; и в сумрак тени роковой любви и счастия звезда не глянет больше никогда.»[3])
Но этот, с такой трепетной душой, с такой пылкой тропической фантазией, поэт, заглянувший в царство смерти и безумия, в тайники души, где царят могучие неведомые силы природы — этот поэт обладал в то же время математически расчётливым умом.
В предисловии к «Ворону», этой поэме, превосходящей по силе стиха, по металлической звучности рифм, по внутреннему, полному недосказанных мыслей и настроений — единству все другие его произведения, Эдгар Поэ говорит:
«Труд этот шаг за шагом подвигался к своей окончательной форме — со всею отчетливостью и строгой последовательностью математической задачи».
Способность раздвоения мыслей еще в ученические годы проявляется у Поэ.
Это уменье поставить себя на место другого, уменье отвлечься, расчлениться, способность самонаблюдения, эта, почти холодная, американская рассудочность, которой проникнуты произведения Поэ и которая более ярко выделяется в его криминальных рассказах («Тайна Мари Роже», «Убийство в ул. Морг», «Украденное письмо», или в таких, как «Золотой жук», «Сердце обличитель» и др.), — эта способность как-то непостижимо сливается со способностью к самому обобщающему синтезу, с уменьем дать туманно-бредовой образ.
Гюйо говорит, что преувеличенная любовь к анализу — признак упадка, декаданса. Возможно, что это и так. Во всяком случае, не смотря на свой аналитический ум — душа поэта стремилась как можно дальше от «действительности» и создавала собственные миры.
Безумные видения Поэ, навеянные опьянением страдания и наркотиков, реальны. Быть может, более реальны, чем та «действительность», которую мы видим повседневно. И кто скажет — где границы реального и ирреального?
Поэ говорит, что «кто видит сны наяву, тот знает больше тех, кто видит сны в своей постели».
Реальное — преходяще, непреходяще — вечно идеальное, то, что есть основа всего реального.
Еще Гераклит в безумии природы, в хаосе ея, видел высший, сверхчеловеческий разум.
И в этом тайна.
Тайна в том, что в безумии ужасного и безобразного великая душа высотою творческой интуиции и предвидения — ощущает божественную красоту, уголок вечной гармонии. Эта душа «в своих туманных видениях уловляет обрывки вечности»!
Есть какая-то невидимая грань, тонкая, как волос Мадонны, за которой хаос безумия претворяется в гармонию вечной красоты.
Так безумно красивы орхидеи!
Так безумно прекрасны и произведения Поэ.
В одном из своих рассказов Поэ говорит о «великом физическом могуществе слов», о том, что толчок, сообщенный атмосфере словом — творит «новое», что слово —творец, и живет вечно.
Это, как нельзя более, подходит и к произведениям самого поэта.
Кто знаком с такими рассказами его,— как «Гибель Эшерова дома», «Черная кошка», «Овальный портрет», «Сердце обличитель», «Колодезь и маятник», «Рукопись, найденная в бутылке» и мн. др., с «Вороном», «Молчанием» — рассказами и поэмами, исполненными тайны, мистики и ужаса, вводящими нас в провалы и бездны души человека — тот поймет огромное влияние Поэ на последующие поколения.
Из Поэ вышел целиком современник его — Бодлэр, автор «Fleurs du mal», поэт мертвечины, извращенности и порока, поэт, сердце которого «словно скрытый барабан отбивает похоронный марш» («comme un tambour voilé ѵа battant des marches funebres») и чья душа была так близка, так родственна душе «великого безумца».
Большое влияние оказал Поэ и на Метерлинка с его мистикой молчания и полной глубоких тайн и непредвиденных ужасов тишиной.
Достоевский и Тургенев (последний в «Кларе Милич», в «Песни торжествующей любви» и др.) тоже не лишены были дозы влияния Поэ.
Влияние это дошло и до наших дней.
Основная мысль «Черных масок» Андреева заключена уже в красивой поэме Эшера («Гибель Эшерова дома») и в рассказе «Вильям Вильсон»; а переводчик «Кандида» — Ѳ. Сологуб, прячась от ужасов реального, от «Мелкого Беса» пошлости и тупоумия, в прекрасную землю «Ойле», в инстинктивном самосохранении невольно подражает поэту «безумия и ужаса».
Эдгар Поэ умер шестьдесят лет тому назад, в родном городе, в припадке нервного расстройства.