Предисловие к запискам д-ра Васильева[править]
Воспоминания д-ра Васильева, встреченные с такой глубокой симпатией и с таким живым интересом немецкими рабочими газетами, представляют не мало поучительного и для русского читателя.
Немцу и вообще западному европейцу очень мало знакома, — вернее сказать, вовсе неизвестна, — (психология русского революционера, которого на Западе до недавнего времени именовали нигилистом и на которого там даже самые трезвые люди смотрели с несколько романтической точки зрения. Записки д-ра Васильева лишний раз исправляли эту ошибку. Они показывали западноевропейскому читателю, что русский революционер очень мало похож на героев Александра Дюма-отца. Поэтому они способны были даже разочаровать вульгарного любителя внешних романтических эффектов. Но перед серьезным читателем, — а западный рабочий очень серьезный читатель, — они открывали целое сокровище чуждого всякой рисовки нравственного идеализма и именно потому будили в нем симпатию как к их автору в частности, так и к русскому революционеру вообще.
Само собою разумеется, что русскому читателю психология русского революционера известна несравненно лучше, чем западноевропейскому, и что русскому читателю нет никакой нужды читать записки д-ра Васильева для того, чтобы узнать, как мало употребителен романтический плащ в русской революционной среде. Но в предлагаемом здесь русскому читателю «человеческом документе» есть одна психологическая черта, на которую обращали слишком мало внимания даже и в России.
Говоря это, я имею в виду вот что:
Когда начался у нас спор народников с социал-демократами, народники были искренно убеждены в том, что социал-демократы по своим стремлениям представляют прямую противоположность с ними. И несомненно, что в теории социал-демократ не имеет ничего общего с народником, но что касается практической деятельности, то социал-демократ вовсе не так далек от народника, как это могло казаться в пылу спора. У них есть одна общая черта, устанавливающая тесную связь между ними. И тот, и другой приурочивает все шансы своего успеха к самодеятельности массы; и тот, и другой твердо убежден в том, что его собственная работа имеет смысл только в том случае, если она будит массу. В этом отношении у народника гораздо больше общего с социал-демократом, чем, например, с «народовольцем». И это слишком мало замечали до сих пор.
У тех народников, которые стали потом социал-демократами, указанная мною черта полностью перешла в их новое миросозерцание, несмотря на то, что теоретическое представление о массе подвергалось у них коренной переработке.
И эта черта особенно интересна в деятельности таких людей, как Васильев. Прежде, в ранней молодости, он смотрел на массу глазами народника, потом он стал смотреть на нее глазами социал-демократа. Но и прежде, и потом он одинаково тяготел к ней. Если обстоятельства помешали ему «пойти в народ» у себя на родине, то он «пошел в народ» в Швейцарии.
Это «хождение в народ» заполнило собою почти все его годы изгнания, оно дало ему много незаменимого опыта, оно сохранило во всей неприкосновенности его веру в массу и оно же сделало из него одного из самых замечательных представителей наших «семидесятников».
Записки Васильева показывают, какой вид имела в русском юноше-народнике та самая потребность «погрузиться в море народное», которая впоследствии сделала из него неутомимого и любимого социал-демократического организатора швейцарских рабочих. И именно с этой стороны я рекомендую их вниманию русских рабочих; они заставят их полюбить того, кто всей душой предан их делу и кто, — я уверен в этом, — окажет много услуг русскому рабочему делу.