I[править]
Николай Степанович Расколин ожидал на станции N пересадочного поезда. Весь его багаж, состоящий из небольшого чемодана и пледа, лежал на столе зала III-го класса, а сам он бесцельно глядел в окно. На душе у него было тоскливо, вся жизнь казалась ему такой неприветливой, такой тягостной. Ему ещё не было и двадцати пяти лет, а под глазами уж легли заметные морщинки, да и вся его фигура, слегка сутуловатая, как бы говорила о пережитых волнениях.
Припомнилась ему смутная пора 1905 года.
Только что окончив университет, он, ещё не разочарованный горьким опытом, ещё полный нравственных и физических сил, вступил на житейский путь. И вот, увлеченный какими-то фантастическими идеями, под влиянием дурной среды, он с револьвером в руке стоит на баррикаде. Затем, как какой-то кошмар, вспомнил он арест, суд и наконец ссылку.
Но вот окончился нескончаемо длинный срок ссылки, он свободен, но жизнь разбита, жизнь юная, прекрасная, полная сил и надежд. Истратив последние деньги, он добрался до Москвы. И в надежде хоть на материальную поддержку обратился к сыну банкира, с которым дружил ещё будучи студентом.
Но увы; старая дружба была забыта, и молодой богач даже не пожелал его принять. Тяжёлая пора настала для Расколина: без копейки денег, измученный, истерзанный, он в чужом городе ищет для себя работы. Пришлось бы умирать с голоду, если бы не встретил случайно бывшего своего товарища, и тот выручил его из беды. Итак, деньги он достал, но куда ехать? Тогда он вспомнил, что в Одессе живёт его тётка, и решил немедленно ехать к ней. Приближалась Пасха, и вот он ожидает на станции пересадочного поезда в Одессу.
II[править]
— Коля, ты! Сколько лет, сколько зим! — послышался окрик над самим его ухом. Расколин удивлённо оглянулся и увидел своего старинного приятеля Сергея Петрова.
— Вот неожиданная встреча! — воскликнул совершенно искренно Расколин, трижды поцеловавшись с Сергеем. Грусть исчезла, и пошли нескончаемые расспросы и разговоры. Через полчаса, когда первая радость улеглась, приятели гуляли на перроне, и Расколин рассказывал Сергею по свою злую судьбу.
— А знаешь что? — внезапно воскликнул Сергей, тронутый до глубины души горем приятеля, — проведи у нас на хуторочке праздники! Кто знает, как отнесётся к тебе твоя тётка; ведь я слышал, что она ужасно горда и, пожалуй, даже не захочет с тобою разговаривать, а у нас тебя любят и знают, что ты вовсе не такой злодей, каким тебя представляют многие.
Расколин задумался… С одной стороны, ему сильно не хотелось ехать к богатой тётке, которая была действительно горда, а с другой ему казалось, что он может стеснить семью своего приятеля. Но Сергей, как бы читая мысли Расколина, весело воскликнул:
— Я знаю, о чём ты думаешь. Тебе кажется, что будешь нас стеснять; успокойся, у нас есть лишняя комната, да и «наши» так скучают в этой глуши, что всякое новое лицо у нас на хуторе — событие!
— Да я, право, не знаю! — колебался Расколин, но по тону его голоса было заметно, что он начинает сдаваться.
В это время послышалось шипение паровоза, и к перрону подошёл поезд. Носильщики засуетились, утомлённые пассажиры спешили в буфет… Доселе почти пустой перрон оживился. «Поезд на Одессу! — громко заявил кондуктор, — стоит пять минут!» Надо было решать скорее, ехать ли в Одессу к тётке, или оставаться здесь. На размышление оставалось пять минут. Расколин вскинул глаза вверх; в его голове опять мелькнула мысль, что он может быть действительно плохо принят в Одессе, и он решительно заявил: «Остаюсь!» Раздался свисток, и поезд двинулся, отрезая Расколину путь к отступлению.
III[править]
Хуторок Петровых находился в пятнадцати вёрстах от станции N. Расположенный на небольшом холмике, он был окружён фруктовым садом и виноградником. Деревья начинали распускаться, и из купы их нежных изумрудных листочков выглядывала только одна черепичная крыша.
У подножия холма раскинулось небольшое село с беленькой, как будто игрушечной церковью; и глядя на этот прекрасный деревенский пейзаж, невольно хотелось воскликнуть словами поэта: «привет тебе, спокойный уголок!»
В восемь часов утра на хуторке всё ожило. В барском домике отворили ставни, и яркое утреннее солнце заглянуло в окна. На чёрном дворе птичница кормила птицу и наливала помои свиньям, работник прилаживал новую дверь в конюшне, а несколько деревенсхих мальчуганов несли связки сена из деревни для барских лошадей. Словом, все суетились, у всех было своё дело. Старуха Петрова и её дочь Татьяна, единственные обитатели барского домика, уже встали. На этот день дела было много; ввиду приближающихся праздников нужно было прибрать весь дом, всё почистить, перетереть, вымыть окна; «да пора бы подумать и о припасах паски печь!» — неоднократно ворчала госпожа Петрова, озабоченно ходя по комнатам. А белокурая, хорошенькая Танюша перетирала безделушки и на ходу смахивала тряпкой пыль со всех предметов.
К пяти часам всё было прибрано, полы блестели, паутина была сметена с потолков и оконные стекла вымыты. Татьяна нетерпеливо поглядывала в окно — она с нетерпением поджидала брата — ведь он везёт со станции много всякой всячины и лакомств. Хотя Татьяне было уже восемнадцать лет, она в своей чистой душе сохранила детские привычки: она любила, например, чистя миндаль, полакомиться сладкими зёрнами; любила заглянуть в кладовую и тайком от мамы «попробовать» молока в пост; но несмотря на всё это она, не была вздорной, любила читать и привыкла смотреть на жизнь не как на вечное счастье; она также понимала, что труд это такая же потребность, как, например, еда и сон. Рано потеряв отца, она с малых лет приучилась хозяйничать и теперь могла заменить вполне, в качестве хозяйки, свою уже нуждающуюся в отдыхе мать. Наконец около шести часов на пыльной дороге показался шарабан.
— Мамочка, мамочка! — встрепенулась Татьяна. — Серёжа едет, смотри, смотри и с ним ешё кто-то! — добавила она уже удивлённо. — Но кто б это мог быть, вот неожиданно! Ах как было бы хорошо, если бы этот «кто-то» остался у нас погостить на праздники, а то у нас так скучно!
Госпожа Петрова поправила очки и удивленно взглянула в окно; по-видимому, этот «кто-то» и смущал её, и вместе с тем радовал. Она торопливо поправила чепчик, сбившийся у неё на затылок, сняла передник и отправилась с дочерью на крыльцо встречать сына и «кого-то».
Через пять минуть шарабан с шумом подъехал к крыльцу. Сергей с видом хозяина первый соскочил на землю и, обращаясь к Расколину, весело проговорил:
— Милости просим, будьте как дома! — Расколин вышел на крыльцо, где его встретили госпожа Петрова и Татьяна. — Имею честь представить: мой закадычный друг Николай Степанович Расколин, прошу любить да жаловать; приехал к нам на праздники провести недельку — другую!
Расколин поклонился.
— Как же, Николай Степанович, — обратилась госпожа Петрова после обычных раcспросов к Расколину, — Вы, верно, устали с дороги; теперь бы недурно вам и чайку выпить! — и тут же обратилась к Татьяне: — Ты бы пошла, Танюша, распорядиться на счет чайку-то; да, кстати, скажи Насте, чтобы она комнату для Николая Степановича приготовила.
В столовой весело шумит самовар, стол уставлен всевозможными вареньями, соленьями и прочими домашнего изготовления кушаньями, тепло, уютно.
Сперва разговор не клеился, но затем Расколин освоился с новой обстановкой и принялся с жаром описывать всё то, что пережил за последние годы…
Речь его текла плавно и тихо, порою страстно, но как-то искренне, и слушатели сильно жалели его. Особенно сильное впечатление произвел его рассказ на чуткую душу Татьяны. На своём веку ей ещё ни разу не встречалось такое сильное горе, и она искренно жалела — быть может, даже больше всех — Расколина. Ей было до слёз жаль жизни, которая была почти разбита; надежд, которые рухнули…
Часов в десять Расколин, пожелав покойной ночи своим гостеприимным хозяевам, удалился в свою комнату. Он был утомлен всеми событиями этого дня. Оставшись наедине, он постарался разобраться в своих мыслях. Эта жизнь, эта тихая жизнь, в которую он совершенно неожиданно для себя попал, была для него до сих пор совершенно неизвестной. Да, это совсем не то, что вечные волнения, вечная кипучая деятельность. Он нуждался в отдыхе, его душа жаждала покоя — и покой был найден. Среди этих обыкновенных людей, в этой глуши, он чувствовал себя уже с первого же дня так непринужденно, так спокойно. Было душно, и Расколин отворил окно. Прохладной свежестью пахнуло ему в лицо, и в освежающих волнах ночного воздуха он уловил неизъяснимо-сладкое дыхание весны…
Он взглянул вверх: темное небо уходило далеко-далеко ввысь, а звёзды мерцали, как чьи-то кроткие глаза. Почему-то он вспомнил Татьяну, её льняные локоны и то смеющиеся, то грустные глаза.
Через час он спал крепким сном, каким обыкновенно спят праведники и дети.
IV[править]
Быстро промелькнула последняя неделя поста. Расколин не сидел без дела: он помогал красить яйца, делал из цветной бумаги украшение для пасок и даже попробовал месить тесто, чем очень насмешил Татьяну. Вообще с ней за последнее время сильно сблизился Расколин. Он в ней нашел именно тот идеал, который не мог найти среди городского шума, а она… она не отдавала ещё себе отчёта, отчего ей нравится этот человек, хотя ей казалось, что он более чем кто другой нуждался в поддержке и сочувствии. Часто они сидели вдвоём в саду, уже совсем позеленевшем. Он рассказывал про город, про товарищей и вообще про всё, что сам знал и с чем соприкасался, но про ссылку старался избегать разговоров, и Татьяна, отлично это понимая, не затрагивала его больного места. Итак, прошла неделя и наступила „Страстная суббота“. Вечером всё семейство и Расколин отправились пешком в село, в церковь, расположенную за версту от хутора. Церковь была полным-полна. Бабы в новых кумачовых платочках держали за руки приумытых и приодетых Стёпок, Митек, Ванек. Мужики в ситцевых рубахах и великолепных, вымазанных самым чистейшим дёгтем сапогах, набожно крестились. Священник, отец Василий, в белой ризе с новым кадилом в руке, служил медленно, прочувственно.
А хор! Хор превзошёл самого себя: из соседнего села пришли два баса и тенор. Регент Порфирий Игнатьевич буквально лез из кожи, но зато хор пел действительно чудесно, а «Христос Воскресе!» выходило прямо-таки изумительно. Наконец долгое служение окончилось, и народ повалил в церковную ограду, где на длинных столах были расставлены куличи, пасхи, яйца и всякая пасхальная снедь. От множества фонариков, которыми запаслись ребятишки, было светло как днём, и только тёмное небо да мерцающие звёзды напоминали, что теперь ночь.
Когда кухарка Настя забрала куличи, вся компания отправилась домой. Впереди шёл Сергей с матерью, а сзади Расколин и Таня.
Расколин шёл молча: он недавно заметил в себе какую-то перемену, но никак не мог понять, что с ним делается; но теперь, когда его душа стремилась ввысь, когда в его ушах звенел напев Пасхальный, он понял, что он любит Татьяну, что любит сильно, страстно, как может любить человек, полный сил, полный веры в Бога и людей. Прежняя тоска исчезла: он был обновлён, он смело глядел вперед, и жизнь представлялась ему в радужных красках. Но теперь же открывать свое сердце Татьяне он не хотел, он не хотел соединить великий день, когда добро восторжествовало над злом, со своим личным счастьем и любовью.
Когда общество подходило к дому, ударили в колокола, и колокольный звон разнёсся далеко по окрестностям, разглашая радостную весть: «Христос Воскресе!!!»
V[править]
Через неделю Расколин уехал в Одессу, а через месяц Татьяна получила от него письмо:
Ты, конечно, помнишь миг, когда мы возвращались из церкви и когда ударили в колокола? Так знай же, что я с той поры переродился, с той поры я проклял — нет, я не проклял, а я забыл и забыл на веки бурную, полную волнении и тревог жизнь. Я полюбил домашний очаг и тихую трудовую жизнь, я полюбил тебя, Таня! Полюбил всей страстью своего сердца, но я тогда не решил тебе открыться, теперь же я нашел себе место, а значит, обеспечен в материальном отношении и теперь считаю себя вправе просить тебя соединить свою жизнь навек с моей. Пишу тебе на «ты», так как не люблю лукавить
Передай письмо маме.
Если согласна, телеграфируй кратко.
Через неделю он получил телеграмму:
Приезжайте, |