Петр Гнедич
[править]Пудель
[править]I
[править]Хотя это была и Рождественская ночь, но погода была ужасная: дул ветер, мёл сухой снег, на небе не сияло ни одной звезды. Особенно жутко было на Неве. Огромная ледяная поверхность реки была покрыта густым снегом. Берегов почти не было видно, только слабо мигал ряд фонарей, обозначавших дорогу с Выборгской Стороны на «городскую сторону». Сквозь мрак еле выделялся мрачный силуэт Петропавловской крепости, с ее бойницами и остроконечным, терявшимся во мраке, шпилем. Прохожих почти не было, — да и кому было нужно, во втором часу ночи, шагать по льду реки, напоминавшей скорей пустыню Ледовитого океана, чем царственную реку столицы!
А между тем, не смущаясь полярной вьюгой, между двух рядов тусклых фонарей и черневших по бокам елок, шла человеческая фигура, в плотно-надвинутой до самых бровей шапке и с поднятым кверху воротником. Фигура шла довольно бодро и уверенно, нисколько не обращая внимания на свое одиночество, скверное освещение, — шла, и даже разговаривала сама с собой, и довольно громко.
— Превосходно! — раздавалось из-за воротника. — Чудесно! Лучше не надо! И на воздухе — хорошо. Свежо, лицо так освежает. У Николая Ивановича очень надышали. Елка горит, барышни танцуют, потом — эти откупоренные бутылки… Ну, разумеется, кислород расходуется и… и вот результат. При этом, сознаюсь, что южное виноделие у нас значительно поднялось… зна-а-ачительно! И крымское, и бессарабское… даже кавказское… Да! По крайней мере, этот рислинг, — сделайте милость! Рейнвейн, честное слово, это чистое рейнское…
Он внезапно остановился перед елкой.
— Спрашивается: зачем пить иностранное, когда у нас есть собственное производство? Я даже не говорю о парти… патрио… тизме. Но, во имя логики, — здравой логики… Согласитесь, что нет причин уклониться… от нормы?..
Он снова двинулся дальше.
— Я даже, несомненно, несколько увлекся. Увлечение, свойственное молодому врачу. Я знаю: яды современного интеллекта! Алкоголь! Отравление алкоголем!.. Боже мой!.. Знаю! Зна-а-ю! Все знаю!.. Но, ведь, если это как случайное, проходящее явление?.. Стоит ли об этом говорить?.. А?
II
[править]Никто не ответил. Вьюга метет, ноги скользят, снежинки забираются за воротник и тают.
— Одно дурно: Любочка. Заметила ли Любочка? Девушка способна на превратные толкования… Но этот пушок на ее ручках?.. Эти ресницы, длинные, загнутые… Шейка… Боже мой, — эта шейка! Муску… латуры почти незаметно, — мрамор. Удивительно! Сегодня даже были некоторые намёки: дескать, женись. И женюсь. Женюсь! Чего ж мне? Практика? Практика есть. Смотрю на медицину широко. Этой узкости не признаю. Вот врачи в Англии… Ах, какие врачи! Серьезно поставлена корпорация… то есть, говорят… Но я верю на слово, верю. Главное, что нужно доктору? Любовь, любовь к человечеству! Я люблю! Весь мир люблю! Ведь, вот, если бы я был пьяный мастеровой, я бы крикнул во весь голос: «Люблю!» Но я «интеллект», и поэтому — все про себя… Как хорошо, как хорошо, что я — представитель культуры… Сколько я влил в себя сегодня алкоголя? Удивительно! А разве я что-нибудь себе позволю? Позволяю только внутри себя. О, внутри я кричу, смеюсь, прыгаю… А внешность моя при… прилична.
Он пошел медленнее и с большим достоинством.
— Что такое я? — продолжал он ряд своих мышлений. — Я врач. Да, — я сын дворянина, Игорь Константинович Мотков. И вот, теперь я на земном шаре, на шестидесятой параллели иду по льду чрез реку Неву, введя в себя огромное количество алкоголя. И никто никогда не подумает, что я нетрезв. Я люблю человечество: оно — хорошее. Это несдержанные натуры могут дебоширить. Я — извините… Хоть на раут… Вида не подам. Вот, господа, в чем интле… интеллигенция. Вот! Позволю я тень, намёк на оскорбление женщины? Никогда! Перед самой последней, ничтожной, пасть на колени и лобызать прах. В этом вся сила. Сила, что движет нами — любовь.
III
[править]Вдали, в смутном вихре крутящегося снега, показалась какая-то темная, маленькая фигурка, и послышались какие-то пугливые, отрывистые звуки. Врач остановился, расставил для большей устойчивости ноги и стал ждать приближения таинственного прохожего. Он ожидал сейчас увидеть нечто особенное, необыкновенное, возвышенное, подходящее к общему строю его мыслей.
И вот — возле него мальчик лет двенадцати, с рассеченной нижней губой, в оборванной шапке. Фонарь ярко освещает его лицо, и виден шрам на губе, и другой — на щеке. Он на веревке ведет собаку. Собака — пудель, стриженый львом черный пудель. Он визжит, упирается, мотает головой; веревка стягивает ему горло, душит его, — но он все упирается, точно хочет себя совсем задушить, и все визжит и старается передними лапами оборвать ненавистную привязь…
— Ах ты, дьявол! — кричит мальчик и ударяет сапогом пуделя так, что тот с визгом опрокидывается на снег.
— Любовь! — кричит в ответ Игорь, и, внезапно сам для себя, срывает с мальчика шапку. — Любовь! — повторяет он. — Слышишь, ты любить собаку должен, ты пресмыкаться должен перед ней! Как ты смеешь?
— Моя собака! — говорит мальчик. — Иди своей дорогой.
И вдруг, неожиданно для Игоря, ухо мальчика оказывается в его руке, он пригибает его за ухо к самому снегу и говорит, тряся его внизу:
— Любить все живое, подлец, должен любить…
Он тыкает его головою в снег, с особенным удовольствием. Вся физиономия его залеплена снегом, и сам Игорь стоит по колена в сугробе, что собран у фонарного столба.
— Пустите! — пищит мальчик.
И, вырвавшись, схватывает шапку и бежит прочь с воплем. Игорь смотрит на свои пальцы: пальцы в крови.
«Неужели я ему поранил завиток?» — думает врач и смотрит на пуделя. Пудель сидит перед ним и весело мотает хвостиком.
— Что, больно? — спрашивает Игорь.
Пудель внезапно поднимается на задние лапы, упирается передними ему в грудь и силится достать языком до лица.
— Поцеловать меня хочешь? Целуй, милый. Вот я к тебе наклонюсь. Вот так. Целуй, целуй!.. Ну, а теперь пойдем. Дай сниму с тебя веревку… Свобода нужна… Ну, пойдем…
И они пошли.
IV
[править]— Пудель! — рассуждал Мотков. — Сколько в нем ума, человечности… Вот идет, — чувствует… О, шельмец! Чувствует!.. Пойдем ко мне и напьемся чаю… Будем пить чай… Что ж, тебе не должно быть обидно. Я не кто-нибудь, — я доктор… Да… вот доктор Фауст был… И с тем шел пудель… Видишь, вот и набережная. Вон высокий дом, и там, братец, на самом верху моя келья… А когда женюсь на Любочке — шалишь: балкон на Неву и не ниже третьего этажа. Вот я уже теперь два годовых дома имею… Сделайте милость… Gaudeamus!.. Так, пудель?
Игорь подошел к своему подъезду и позвонил. Швейцар, по случаю торжественного праздника, еще не ложился и тотчас же ему открыл дверь, не заспанный, в ливрее и в фуражке. Пудель остановился в дверях и задумался.
— Ну, что ж ты? — спросил у него доктор.
Пудель смотрел на лестницу и не шел.
— С собачкой? — умилился швейцар. — Должно, пристала? Ну, проходи, Шарик!.. Амишка!..
Пудель оглянулся на улицу, — снег крутился, было холодно и жутко. А лестница — светлая такая, теплая. «Что ж, не переночевать ли здесь?» — должно быть, подумал он и вошел в сени.
Подниматься пришлось в пятый этаж. Собака приглядывалась по сторонам и прыгала через три ступени кверху. Теперь, при свете, Игорь разобрал, что пудель чистокровный, великолепно выстриженный, с браслетами на лапах и пучком па хвосте.
— Однако, ты, братец, ар…ристократия! — сказал он и позвонил у своей двери.
Заспанный лакей Евтропий отворил.
— Видишь! — сказал радостно Мотков, указывая на пуделя.
— Со псом пришли! — промычал Евтропий.
— Однако, как от тебя водкой разит, — укоризненно сказал доктор и, вдруг посмотрев в зеркало, подумал: «А от меня — бессарабским».
— Видишь, я, как Фауст! — переменил он разговор. — Совсем, как Фауст.
Евтропий повел носом на такое слово, но воздержался от возражений.
V
[править]В кабинете ярко горела лампа, у камина на ковре было хорошо и тепло. Пудель обнюхал всю комнату и сел скромно, поближе к камину. Мотков вынул из маленького комнатного ледника холодную курицу, отрезал ногу, предложил гостю. Гость вежливо понюхал и отказался.
— Сыт? Может, пить хочешь? Может, молока? Есть молоко… Попробуй… Ага, — пьешь? Ну, вот тебе, — полная тарелка, лакай! Мне, брат, с Охты Матрена такое молоко носит… Вот, вы потом познакомитесь… Это без подмеси…. Сам производил анализ…
Пудель напился, облизнулся и смирно сел на свое место. Мотков заварил себе на спирту кофе и развернул толстую книгу.
«А Фауст — тот привел к себе, — ведь, не собаку, а чёрта», — вдруг пришло ему в голову.
Он повернул голову к пуделю. Черный, без одной отметины, он сидел недвижно в углу, только глаза его ярко горели.
— Ты не чёрт? — спросил Мотков.
— Вау! — тявкнул ему в ответ пудель.
Игорь сразу встал с кресла. К пуделю он подойти не решился, а прошел в столовую и вынул из шкафчика коньяк, взял стаканчик и воротился назад.
— Вот так-то лучше, — сказал он и отхлебнул глоток.
Мысли у него как-то прояснились. Он отвернулся от пса и стал перелистывать книгу, стараясь сосредоточиться на рисунках.
— Вот, моя тетка покойница, — вспомнил он, — купила тоже пуделя… А на другой день он лопнул по швам, и внутри оказалась дворняжка, зашитая в шкуру… Близорука была старушка… Это я понимаю… Это согласно с законами природы… А чёрт, — это уж все-таки четвертое измерение. Это уже выходит из района понимания.
VI
[править]Он перелистывал страницу-- за страницей, — и совсем не смотрел в угол камина. Там пудель, ну, и Бог с ним: пускай пудель. Он смотрит картинки, ему хорошо, приятно. В окно стучится вьюга, — Евтропий храпит у себя в каморке, — а ему все равно. То есть, не все равно, а он чувствует, что он молод, что у него много сил и надежд на будущее, что Любочка, так ли, иначе ли, а уж замуж за него выйдет. Чего ей не выходить? За кого же, как не за него? За инженера, что дорогу в Сибири строит, который был у них в Варварин день? Хороша партия! Да если он даже получает в десять раз больше, чем врач Мотков, спрашивается — почему он, погибающий в сибирских тундрах, интереснее врача, который дальше Выборгской Стороны от своего местожительства не отлучается? Она хорошенькая. А чем он сам дурен? Она кончила там какую-то гимназию, даже на гувернантку диплом имеет. Да, ведь, и он не так уж, чтобы очень… Его вот при Академии оставили по окончании… Вот, поди-ка, сунься за ним. Оставили!.. Избран, отмечен, запечатлен… И мужем он хорошим будет. Любочка умная, — ведь, не станет же она ревновать к пациенткам? За доктора выходить — все равно, что за актера: надо отречься от некоторой щепетильности: актер по пьесе целует посторонних женщин. А доктор — тот хуже — сердце слушает. Наклонится — и слушает. Потом еще грудь стукает. Это нынче такая мода: плессиметром — тук-тук! тук-тук!
— Ну, а пудель? Спит? — спросил он настолько громко, что пудель, в самом деле прикорнувший, вдруг поднялся и сел.
— Тебя как зовут? — спросил Игорь. — Том, Бум, Пок, Бокс? Вы, ведь, всегда по-английски зоветесь. Экий красавец! Совсем дьявол.
Пудель вдруг встал на задние лапы, вытянулся во весь рост, поднял передние лапы и, барабаня ими по воздуху, пошел прямо на доктора, чудесно сохраняя равновесие и высоко подняв нос кверху.
— Однако! — сказал Игорь.
Пес подошел, уперся одной лапой в стол, другую оставил свободной.
Мотков протянул руку.
— Позвольте пожать вашу лапу, милорд.
Милорд протянул лапу и прехитро посмотрел на доктора.
VII
[править]— Чёрт возьми, — в нем что-то есть! — решил Мотков, когда пудель улегся у его ног. — Положим, тварь умная. Но в этом индивидууме, очевидно, есть нечто превосходящее обыкновенные данные. Это уже свыше установленного образца. Ходит по-человечьи, — только сигары не курит. Лежит вот теперь под столом, а чёрт его знает, что он думает. Не человек, — а, может быть, что-нибудь и почище. Какова, ведь, была логика? Пред мальчишкой представлялся жертвой, a теперь весел бесконечно. Ведь, почем знать, откуда у него внутренний склад души, — почему, зачем, отчего? Вот все говорят, что собака благородна, честна, отзывчива… Почему же в этом скоте больше благородных чувств, чем в нашем брате? Она умирает за хозяина. А мы умрем за кого? Очень нужно: своя рубашка ближе к телу. Мы — свиньи. А собаки, — кто их знает, может, в них сидят души великих философов!
Он наклонился и погладил шелковистую, умную голову пса, с крутым крепким черепом. Пудель мимоходом благодушно лизнул его в руку.
— Слюна собаки, — продолжал размышлять Мотков, — содержит кислоты, противодействующие гнилостным процессам. Поэтому зализывание ран собакой лучше всякой дезинфекции. Антисептическое средство. И собака знает это и раздает всем здоровье тем, что лижет…
Пудель поднял голову и прислушался.
— Ведь, ты все, подлец, понимаешь! — сказал доктор, — Все! Только притворяешься, что не можешь говорить. А вот читать ты не умеешь. Не умеешь?
Он налил себе коньяку и выпил.
— И чего я смотрел на тебя превратно? Пес, как пес. Псина — и больше ничего. Я вот читаю книгу, а ты читать не можешь. Вот, мой почтеннейший друг, в этом-то и разница…
Пудель сел, помаргивая, возле доктора и посмотрел на книгу, по которой тот щелкал пальцем.
— А, может быть, хочешь почитать? — продолжал Игорь. — Вот возьми, вот тебе книжка с картинками.
И он подал ему небольшую переплетенную книгу.
Пудель осторожно взял ее в зубы и, отойдя, положил на пол.
VIII
[править]Тут произошло нечто настолько удивительное и странное, что Мотков немедленно подлил себе еще коньяку.
Пудель бережно положил на ковер книгу, развернул ее, перевернул несколько страниц, и углубился в чтение.
— Не может быть, чтоб я был настолько пьян, — проговорил Игорь, и повернулся с креслом по направлению пса.
Но тот весь ушел в книгу и ничего не замечал.
Мотков отчаянно надавил пуговицу электрического звонка. Звонок помещался над самой головой Евтропия и мог разбудить его во всякую минуту.
Дверь отворилась. Всклокоченный, заспанный Евтропий высунулся из двери.
— Звали?
— Звал. Посмотри.
— Насчет чего?
— Что это?
— Фудель.
— Что же он делает?
— Книжку читает.
— Ага! — обрадовался Мотков. — Ты видишь, что он читает?
— Вижу.
— Ну, так иди спать.
Евтропий ушел с самым равнодушным видом. А доктор почувствовал в спине и затылке какое-то щекотание.
— Подай сюда, — закричал он. — Живо!
Пес закрыл книгу, взял ее в зубы и подал.
Мотков встал и протянул над пуделем руку.
— Ежели ты дух — исчезни! — проговорил он.
Пудель вдруг присел и перепрыгнул через его руку, попав с размаху на диван.
— Ага! Корчит! — сказал Мотков, и опять протянул руку.
А пудель опять присел и перепрыгнул…
IX
[править]Утро застало Моткова спящим между камином и книжным шкафом. Перед ним была нарисована мелом на полу пятиконечная звезда, для того, чтобы пудель, если он «четвертого измерения», не нанес ему вреда. Мотков так забился в угол, что Евтропий, метя комнату, неожиданно для самого себя, задел его ноги половой щеткой.
Изумление произошло обоюдное. Они стояли друг перед другом в смущении. Евтропий не выдержал и спросил первый:
— Ваше высокородие, как вы сюда попамши?
Его высокородие в ответ на это ответил:
— А ты не видел, что это я: чуть не в лицо тычешь щеткой.
Произошла пауза, тем более томительная, что Евтропий хотел что-то сказать, а Мотков что-то спросить. Но Мотков не решался, так как у него было опасение, что, на вопрос о пуделе, Евтропий скорчит удивленную рожу и заявит, что никакого пуделя он не видел. Но, к счастью, заговорил сам Евтропий.
— А он убег.
— Кто?
— Фудель.
«Ну, слава Богу, — подумал доктор, — все-таки, он, значит, был».
— Утром запросился на двор, я пошел с ним в булочную, а он так скоком-скоком — и сокрылся.
— Дурак! — решил Мотков.
— Это в каком же смысле? — попросил разрешить сомнение Евтропий.
— Зачем же ты упустил дорогого пса?
— Да, ведь, он не наш, Игорь Константинович? Он тосковать бы у нас начал. Нешто он ко двору у нас? Фудель собачка деликатная. А пациент собачки вообще не любит, потому ему не до забавы, и бывает так, что даже за обиду принимает… А собачка занятная. Помилуйте, про себя книжку читает. Даже я состязаться не могу, потому что научен только вслух читать, а про себя совсем не в состоянии…
«Однако, я коньяк-то вчера докончил! — сообразил Мотков, разглядывая пустую бутылку. — И с чего это я? Евтропий тоже был хорош… Нет, эту мерзость надо бросить, а то не только пуделя читать начнут, а и хуже что будет…»
X
[править]В тот же день вечером, совершенно неожиданно для себя, он сделал Любочке предложение. Любочка растерялась, покраснела, заплакала, очутилась у него на коленях, сказала:
— Господи, какой ты глупый!
И потом все начали их поздравлять, и все были счастливы и довольны.
Он возвращался домой чрез ту же Неву, веселый, счастливый, — все пело и смеялось в его груди. Звезды радостно сверкали, метели не было и в помине.
На его подъезде сидел черный пудель. Он зловеще посматривал по сторонам, но при виде доктора обрадовался и кинулся к нему, виляя хвостиком.
— Прочь! Прочь! — закричал на него Мотков, и захлопнул дверь подъезда перед самым его носом.
Впечатление минувшей ночи еще было у него свежо.
Идя по лестнице, он вспомнил, как удивленно посмотрела на него Любочка, когда он ой сказал, что вчера у него был пудель, который «про себя читает». Она даже как будто подозрительно спросила:
— А вы в котором часу возвратились домой?
Между камином и шкафом, Игорь увидел на полу начерченную вчера мелом пентаграмму. Он позвал Евтропия.
— Отчего ты не стёр?
— Думал, что вы нарочно что рисуете, — равнодушно ответил Евтропий, и опять распространил запах водки.
— Вытри, глупый человек, вытри.
«Его надо перед свадьбой прогнать! — решил Игорь. — А то он, чего доброго, начнет потом рассказывать, как я между камином и шкафом спал с мелом в руках»…
— Должно вы с фуделем обнямшись вчера спали, — вдруг вслух дополнил его соображении Евтропий, — весь сюртук в собачьей шерсти у вас был…
«Прогнать!» — еще раз подтвердил Игорь.
— Фудель-то этот живет через три дома от нас, во дворе, — продолжал Евтропий, — и по столбу лазит, и из пистолета стреляет, и книжку читает… Там у голландки на квартире акробаты из цирка живут…
— Из ци-ирка, — повторил Игорь и успокоительно прибавил: — Так, значит, коньяк тут ни при чем…
Источник текста: «Нива» № 52, 1894 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.