Михаил Павлович Чехов. Свирель
М., «Московский рабочий», 1969
Пустой случай[править]
Иванов знал, что его брат Григорий, ссыльный, бежал с каторжных работ. Мать наводила о сосланном справки, и знатоки тюремного дела сообщили ей, что в этом еще радости мало, так как, по всей вероятности, он попался в руки стариков. Едва только молодого арестанта, сказали они, привозят на Сахалин, как старые каторжники подговаривают его бежать, разводят перед ним турусы на колесах, а затем по дороге отнимают у него деньги, убивают его и возвращаются назад. И все такие исчезнувшие новички официально числятся в бегах. Вот почему уже восьмой год мать не получает от сына никаких известий. И если бы он был жив, то, наверное, дал бы о себе знать. И она поверила в то, что говорили ей знатоки, записала раба божия Григория в святцы и каждое воскресенье в церкви подавала о нем за упокой.
В ту ночь, когда его арестовали жандармы, его жена только что произвела на свет сынишку Витьку, и Ивановым стоило больших хлопот, чтобы об обыске и об аресте не узнала тогда же роженица. Теперь Витьке шел уже восьмой год, а Анна Федоровна так и осталась соломенной вдовой.
Чтобы избежать сплетен, пересудов и сожалений, Ивановы тогда же переехали на жительство в другой город и с тех пор жили все вместе в одной квартире.
Однажды вечером Иванов и Анна Федоровна были с знакомыми в театре, а затем отправились поужинать в ресторан. Когда лакей подавал им второе блюдо, случилась неприятность. Зазевавшись на что-то, он зацепился локтем за спинку стула, на котором сидел Иванов, и вылил весь соусник ему прямо на сюртук. Все бросились помогать Иванову, началась суматоха, и в конце концов вышел сам содержатель ресторана, извинился перед Ивановым, а лакею тут же, при всех, резко сказал:
— Убирайся вон! Ты у меня уже больше не служишь!
Иванову было жаль сюртука и в то же время было жаль и лакея, который должен был теперь остаться без места. Было неприятно, что пришлось обратить на себя внимание всего ресторана, считавшего его жертвою нерасторопности лакея; к тому же и соус стал проникать к самому телу. Ивановы не доужинали и уехали домой.
— Такая досада!.. — вздыхал по дороге Иванов. — Как нарочно, надел сюртук новый. Ты не знаешь, Нюся, бензином оттереть можно?
— Простофиля… — в свою очередь ворчала Анна Федоровна. — Нужно же быть таким неуклюжим! Хорошо еще, что не на голову!
Часа полтора потом оба оттирали бензином сюртук, но ничего из этого не вышло. Решили отдать его в чистку.
Наутро кухарка доложила Иванову, что его спрашивает какой-то человек. Иванов вышел в кухню и увидал вчерашнего лакея. Он тяжело дышал, вероятно, оттого что поднимался по лестнице, и, опустив глаза, вертел в руках шапку.
— Я пришел извиниться перед вами, господин… — сказал лакей, не поднимая глаз. — Конечно, не то мне досадно, что я лишился места, а то, что испортил вам сюртук. Так уж случилось… Очень прошу вас, господин, извините меня.
Он говорил это мягким, задушевным тоном, и в его голосе и манерах чувствовалась известная воспитанность. Было видно, что и самому ему было неприятно, что так случилось.
— Что ж делать? — ответил ему Иванов. — Надо быть впредь осторожнее, а сделанного уж не воротишь!
Лакей склонил голову набок, еще быстрее завертел шапку в руках и густо покраснел.
— Мне бы… --сказал он, и голос его задрожал. — Мне бы хотелось также извиниться и перед барыней… Могу я их видеть?
Иванову показалось это нескромным.
— Нет, зачем же? — ответил он. — Впрочем, я передам ей ваше извинение!
И, не дожидаясь, когда лакей уйдет, он сам вышел из кухни.
«Где я его встречал? — подумал он. — Точно лицо его мне знакомо!»
И, решив, что он видел его где-нибудь раньше в какой-нибудь гостинице или ресторане, он скоро о нем позабыл.
Только вечером, ложась спать, он вспомнил о нем снова.
«Как он узнал, кто я такой и где я живу? — подумал он. — Ведь я в этом ресторане всего только во второй раз в жизни!»
И ему припомнилось, как кто-то сказал ему, что среди ресторанной прислуги часто попадаются шпионы.
«Может быть, и шпион!» — решил он и лег спать.
На другой день после обеда горничная доложила ему, что его спрашивает какой-то Арбузов. Иванов лежал на диване и дремал. Спать после обеда было не в его обыкновении; он вскочил и виновато стал оправлять на себе костюм.
— Просите! — сказал он.
Вошел небольшого роста приличный господин с очень печальным лицом.
— Арбузов, — отрекомендовался он. --Простите, что, не имея чести быть с вами знакомым, осмелился вас беспокоить. Позвольте присесть!
Он сел и стал тяжело дышать.
— Что скажете? — спросил его Иванов.
Арбузов безнадежно махнул рукой.
— Да такое, знаете ли, случилось, — ответил он, — что, в сущности говоря, и сказать стыдно. В прошлом году схватили моего сына за политические дела и сослали на каторгу. И вот уже целый год, как я и бедная мать не знаем о нем ровно ничего. Ни единой строчки. Истомились душою. Верите ли, не спим по целым неделям… Единственный сын…
Он вытащил платок и вытер им глаза.
— И вот я узнал, — продолжал он, — слухом земля полнится, что и у вас такая же история. Ваш братец, говорят, тоже на Сахалине… Будьте такие добрые, умоляю вас, протяните руку помощи! Если вы имеете с вашим братцем переписку, то не откажите попросить его, чтобы он собрал там на месте справочки о моем сыне и дал вам знать. Семен Алексеевич Арбузов, двадцати трех лет, ссыльнокаторжный, православный… Сделайте такое одолжение! Заставьте вечно бога молить!
Иванову стало жаль его.
— К сожалению, ничего не могу для вас сделать, — сказал он, — мой брат был сослан на Сахалин еще восемь лет тому назад, и с тех пор мы ничего о нем не знаем.
— Почему же-с? — встревожился Арбузов.
— Говорят, он бежал оттуда, но где он в настоящее время и жив ли, нам ровно ничего не известно.
Глаза Арбузова засверкали.
— Значит, побеги оттуда возможны? — спросил он.
— Если сосланный числится в бегах, — ответил Иванов, — значит, возможны.
— И ваш братец за все это время вам ровно ничего не писал?
— Ни единой строки.
Арбузов поднялся с места.
— Какое тяжкое горе свалилось на нашу голову! — сказал он. — Чем я утешу теперь несчастную мать? Одна была надежда на вас…
Арбузов опять прослезился и, горячо пожав Иванову руку, стал прощаться.
В это время в комнату вбежал Витька за карандашом, но, увидев чужого человека, попятился назад.
— Тебе чего? — спросил Иванов.
— Ничего, — ответил Витька и так же скоро выбежал из кабинета.
Лицо Арбузова приняло умиленное выражение.
— Это ваш сыночек? — спросил он.
— Нет, не мой… — ответил Иванов. — Это сын того, сосланного… Мой племянник…
Арбузов глубоко вздохнул и с участием покачал головой.
— Бедный, бедный мальчик!.. — сказал он. — Что-то его ждет впереди?
И еще раз пожав Иванову руку и оглядываясь по сторонам, точно ища выхода, Арбузов надел пальто и высокие калоши и ушел.
Два дня спустя Иванов вышел на улицу и снова встретил
лакея около парадного крыльца. Увидев Иванова, он смутился, точно его застали врасплох, и снял шапку.
— Вы ко мне? — спросил Иванов. — Наденьте шапку!
— Да-с… — ответил он. — Впрочем, нет-с… Как будучи без места… Хожу вот, подыскиваю себе занятий…
Иванов хотел что-нибудь посоветовать ему, ободрить, но в это время точно из земли вырос Арбузов и с радостным видом протянул Иванову руку.
— А я к вам! — сказал он. — Здравствуйте! Бегу — и ног под собою не чую! Поздравьте меня… Письмо от сына получил. Только недавно был у вас, а сейчас вот письмо тут как тут! Бедная старуха просто без ума от радости!
И он смеялся, и в то же время слезы катились у него одна за другой по щекам.
— Ну вот и отлично! — ответил Иванов. — Отчего же он так долго вам не писал? — Какое не писал! — воскликнул Арбузов. — Писал, и много раз писал, да милая почта его письмами печи топила! Уж не знаю, как это-то проскочило! Сжалился господь над нами, стариками! Вот пишу ему на Сахалин ответ, в какой-то Верхний Армудон…
— Армудан, — поправил его лакей.
Арбузов подозрительно поглядел на него и потом строго сказал:
— Вас не спрашивают!
Лакей сконфузился и виновато побрел своей дорогой, а Арбузов продолжал:
— Не желаете ли, я запрошу сына и о вашем братце?
— Сделайте одолжение! — ответил Иванов. — Только вряд ли из этого что-нибудь выйдет!
Они простились, и Иванов отправился по своим делам.
«Все-таки надо было бы сообщить этому старику подробности, — подумал он. — Кто знает, быть может, Григорий еще и жив!»
Но привычка считать брата умершим была сильнее всяких соображений, да и здравый смысл говорил за то, что Григорий погиб. И Иванов вскоре успокоился, что не воспользовался случаем навести о брате справки.
Как-то няня повела Витю погулять. Когда они шли по тротуару, какой-то старичок подошел к ним и дал Вите конфет.
— Как здоровье твоего папы? — спросил он у него.
— У меня папы нет… — ответил мальчик. — Мой папа умер уже давно.
— И с тех пор ты его не видел?
Мальчик посмотрел на него удивленными глазами и ответил:
— Не видал.
Старичок дал ему еще конфет и, поговорив о чем-то с няней, ушел.
Конфеты были неважные: няня и Витя не сумели дома передать, о чем им говорил этот человек, и для Иванова так и осталось тайной, кто это был. Только Анна Федоровна обиделась на няню, что она позволила Вите есть конфеты.
— Мало ли что может от них приключиться? — сказала она. — Конфеты разные бывают! Долго ли испортить ребенка.
— И-и, барыня! — ответила нянька. — От доброты никогда порчи не бывает!
В тот же день вечером к Иванову пришел лакей.
— Что он ко мне привязался? — крикнул Иванов. — Скажите ему, что я вовсе не желаю его видеть и ни в чем не могу ему помочь.
Горничная помялась.
— Он очень просит вас, барин, принять его, — сказала она. — Говорит, что очень уж вы ему нужны для чего-то…
Иванов нахмурился, хотел отказать, но потом передумал и сказал:
— Пусть войдет!
В дверях кабинета показалась знакомая фигура. Лакей вошел, сделал два шага вперед, но затем спохватился и почтительно остановился у косяка. Иванов сидел у письменного стола, сам был освещен, но от абажура на лампе весь кабинет его был в тени, и видеть выражение лица у лакея он не мог.
— Что вам угодно? — спросил Иванов.
Лакей кашлянул в кулак.
— Как будучи без места… — начал он. — Пришел попросить вас, не окажете ли вы мне протекции?
И прежде чем Иванов ему хоть что-нибудь ответил, он быстро, в два-три прыжка, очутился вдруг около него и, схватив его за оба плеча, низко нагнулся к нему и прошептал:
— Я твой брат Григорий! Молчи! Не говори никому!
Сердце у Иванова похолодело. Если бы сейчас на него обрушился потолок, он был бы менее поражен, чем этими словами лакея. Он почувствовал, как все запрыгало у него в глазах и как душу его наполнило вдруг какое-то странное чувство беспокойства — не забрата, а именно за себя и за своих. С трудом поднявшись с места и еле овладев собою, он подошел к двери и плотно ее затворил.
— Это ложь! — строго сказал он. — Вы самозванец! Мой брат не такой, как вы!
Лакей схватил его за руку.
— Да, я не такой, как ваш брат, — горячо заговорил он. — Ваш брат был блондин, а я брюнет, но это оттого, что я крашу себе волосы; у вашего брата была русая борода, а я бреюсь. И если бы вы захотели всмотреться в меня сейчас, когда я не изменяю выражения своего лица, то вы поняли бы, что я, действительно, ваш брат. Смотрите же! Беглый каторжник, весь в вашей власти, я не в силах был совладеть с собой и вот пришел повидаться с вами и с женой.
Он подошел к лампе и снял с нее абажур.
— Смотрите же! — продолжал он. — Я опять ваш брат!
Иванов взглянул на него при полном освещении, и теперь ему было ясно, что это, действительно, его брат Григорий. Но его ум отказывался признавать то, что так давно погребла его душа. И вместо того чтобы обрадоваться брату и кликнуть к нему жену и мать, он испугался его и изменившим ему голосом сказал:
— Значит, у тебя подложный паспорт?
Григорий печально покачал головою.
— Тебя пугает мой паспорт?.. — сказал он. — Успокойся! У меня настоящий паспорт. Такой же, как у тебя… Мне подарил его рабочий на постройке Уссурийской железной дороги, на которой работал и я. Он заболел там сыпным тифом, умер, и с тех пор я свободен так же, как и ты. Вместе с ним ушло в могилу и мое имя. Его похоронили вместо меня…
Иванов молчал.
— Я вижу, вы от меня отвыкли… — продолжал Григорий. — Что ж? Так этого и нужно было ожидать. Страдания, пережитые вами во время моего ареста и ссылки, исчерпали все запасы вашей любви ко мне. Когда умирает горячо любимый хронический больной, который всем надоел своей болезнью, то память о нем становится дороже, чем он сам. С другим утешится жена, и друга лучший друг забудет… Но мать? Что мать? Вспоминает? Плачет?
— Она записала тебя в святцы — проговорил Иванов, — каждое воскресенье подает о тебе за упокой.
У Григория на глазах заблестели слезы.
— Милая, дорогая старуха! — воскликнул он с восторгом. — Пусть же эта ее молитва зачтется за того, кто теперь лежит там, далеко на берегу Уссури. После него, вероятно, тоже осталась мать…
— Если хочешь, я сейчас позову ее сюда! — сказал Иванов. Григорий провел рукою по волосам.
— Нет, — сказал он, — погоди! Сейчас я, пожалуй, не совладаю с собой, и может выйти скандал, вроде того, который случился тогда в ресторане… Кстати, что твой сюртук?
— Ничего, оттерли… — ответил Иванов. — Но как ты сюда попал?
— Этот вопрос я должен задать тебе. Как вы-то сюда попали? Я хотел, чтобы вы обо мне забыли; боялся встретиться с вами, чтобы не побеспокоить вас, и жил своей особой жизнью. То крючник на Волге, то землекоп, то парикмахер, я, наконец, добрался до этого города и поступил в этот несчастный ресторан. Когда я увидел вас в тот вечер, я тотчас же узнал тебя и жену и — дурацкая натура! — так встревожился и так раскис, что опрокинул на тебя сотейник. Ты уж прости… За это я наказан: меня выгнали из ресторана.
— Чем же ты намерен теперь заняться?
— О, это для меня легче, чем для тебя! Нужда научила меня и спать под забором, и недоедать… Ведь по паспорту я безземельный крестьянин Федор Чулков: куда уж тут лезть в сытые и в господа! А для голодного ведь всегда найдется заработок!
Иванов молчал. Задача, которую задал ему теперь Григорий, была для него совсем неразрешимой. Он смотрел на брата; множество вопросов возникало в его голове, и он не знал, что ему делать и как поступить. Радостного свидания из их встречи не вышло, сердце отступило на задний план, и теперь приходилось считаться с рассудком или же обманывать себя и лицемерно вешаться друг другу на шею. Оставить Григория у себя значило бы снова воскресить в своей семье то, что уже давным-давно было погребено, а бросить его на произвол судьбы, отречься от него казалось некрасивым. Иванов сознавал, что если бы в его сердце оставалась еще хоть сотая доля той любви к брату, какую он испытывал тогда и какую питал к его памяти теперь, то их встреча не была бы так холодна. Но такой любви в себе он не ощущал и знал, что и мать его тоже ее не ощутит. Для нее ее сын Григорий был святой, с мученическим венцом на главе, и было бы жестоко теперь показать ей вместо этого великомученика простого лакея. Анна Федоровна, жившая с мужем всего только год, благоговела перед его памятью; лучше его для нее не было мужчин, но это только потому, что до сих пор она сохраняла в своей душе его образ все таким же, каким он был в их медовый месяц. И если бы она увидела его теперь, в его поношенном ватном пальто, сутулого и так изменившего свой внешний вид, и ей сказали бы, что это ее муж, которого она когда-то любила, она почувствовала бы то же, что человек, который неожиданно для себя вместо поэтического тенистого сада вдруг видит выросший на его месте некрасивый пятиэтажный дом. О Витьке уж нечего и говорить. Он вовсе не знал отца. И тот прекрасный бесплотный дух, оставшийся вместо брата, сына, мужа и отца, который они так боготворили и который жил среди них и вдохновлял собою всю их жизнь, теперь воплотился в этого некрасивого лакея, с сизым бритым лицом. Нет, покойники не должны вставать из гроба, и святые не должны воплощаться в людей.
Наступило тяжелое молчание. Иванов сидел и не знал, как ему поступить, а Григорий стоял, переминался с ноги на ногу и виновато пожимал плечами. Он сознавал, что сделал большую ошибку, что открылся брату, а Иванов чувствовал, что ему предстоит еще много работы над собой, чтобы воскресить в себе умерший образ брата и снова начать молиться на него так же, как он молился на него до сих пор.
— Прощай… — сказал наконец Григорий.
Иванов поднялся с места.
— Погоди минутку, — сказал он.
И, подойдя к двери, он отпер ее и кликнул в столовую, где в это время уже садились за чай.
— Мама, Ася, Витька! Идите сюда!
Старушка и мать с сыном вошли в кабинет и, увидя незнакомого человека, почувствовали неловкость. Григорий жадно впился в них глазами.
— Вот этот человек, — сказал Иванов, — был в Сибири и видел, как хоронили нашего Григория. Он умер при постройке Уссурийской дороги от сыпного тифа!
Мать закрыла платком глаза и несколько раз перекрестилась, а на лицах Анны Федоровны и Вити появилось выражение глубокого благоговения перед памятью мужа и отца.
Григорию хотелось протестовать, хотелось сказать, что это ложь, что он жив и пришел, чтобы остаться с ними совсем и уж не разлучаться никогда, но, увидев эти святые слезы своей матери и эти восторженные взгляды своих сына и жены, он понял, что умер для них навсегда и что нарушать эту связь их душ с его душою было бы так же преступно, как навязывать им новую жизнь и живого себя.
И, оглядев кабинет, уставленный и увешанный кругом только одними его портретами, он глубоко вздохнул и, махнув безнадежно рукою, ни слова не говоря, вышел из дома.
— Ну, слава богу! — говорила в это время мать. — Теперь я знаю точно, что Гриша умер, и верю, что душа его в раю…
Витя тоже перекрестился, и по его глазам можно было прочитать, что в его душе образ его отца сложился в нечто высокое и прекрасное, равного чему не могло быть во всей вселенной.
Затем долго молчали, как это бывает в минуты, когда говорят о дорогом покойнике.
— Ну что ж, господа, — нарушил наконец молчание Иванов. — Кажется, и самовар уж давно погас!
— Да, идите чай пить, — сказала старушка и вытерла насухо глаза. — Хороший, Витя, был человек твой отец! Благородный, пострадавший за других. Помни о нем и цени его высоко!
И все перешли в столовую.
В тот же вечер Иванов отправился в ресторан, где служил Григорий, чтобы от его товарищей узнать, где он теперь живет и чем бы можно было ему помочь.
Едва только он сошел с крыльца, как навстречу ему попался Арбузов. Лицо его переменилось, и как-то странно светились теперь его глаза.
— Я так и знал, что он не удержится и придет к вам! — весело сказал он и потер себе руки.
— Кто придет? — спросил его Иванов.
— Ваш братец, Григорий Сергеевич! Я уже давно слежу за ним, и мне нужно было только убедиться в правдивости моих предположений и в том, покрывали ли вы его или нет? Не трудитесь его искать!
У Иванова похолодело сердце.
— Где же он теперь? — спросил он.
Арбузов сделал выразительный жест рукой и многозначительно засвистал.
Иванов понял, что его брат умер теперь для всех навсегда и что больше уж не воскреснет ни для кого.
И полный чувства омерзения к Арбузову, он вернулся домой и, не снимая пальто, бросился на диван и зарыдал.