ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
[править]Вступленіе
Монтро
Іоаннъ Безстрашный
Наполеонъ
Ліонъ
Окрестности озера
Рыбная ловля посреди ночи
Безскія соловарня
Медвѣжій бифстексъ
Коль-до-Бальмъ
Яковъ Бальма, по прозванію Монъ-Бланъ
Ледяное море
Марій Куто
Возвращеніе въ Мартиньи
Сенъ-Бернаръ
ВСТУПЛЕНІЕ.
[править]Каждый путешественникъ считаетъ непремѣнною обязанностію объявить читателямъ побудительныя причины своего путешествія. Изъ глубокаго уваженія къ моимъ знаменитымъ предшественникамъ, начиная отъ Г. Бугенвиля, который совершилъ путешествіе вокругъ свѣта, до Г. де-Местра, который сдѣлалъ путешествіе вокругъ своей комнаты, — слѣдую ихъ примѣру.
Ктомужь, въ моемъ вступленіи, не смотря на его краткость, есть двѣ весьма важныя вещи, которыхъ читатель нигдѣ не найдетъ въ другомъ мѣстѣ: во-первыхь — рецептъ противъ холеры; во-вторыхъ, — доказательство непогрѣшительности журналовъ.
15 апрѣля 1832 года, только что я вошелъ въ свою комнату, проводивъ до лѣстницы моихъ добрыхъ и знаменитыхъ пріятелей, Дитца и Буланже, съ которыми весь вечеръ предохранялся противъ общаго бича — холеры, сильными пріемами чернаго чаю, — какъ почувствовалъ въ ногахъ совершенное онѣмѣніе; въ ту же минуту къ глазахъ заискрилось и дрожь пробѣжала по всему тѣлу; я едва удержался за столь. У меня открылась холера.
Азіятская-ли она была или Европейская, эпидемическая или эндемическая, не умѣю вамъ сказать; знаю только, что тогда чувствовалъ: именно, что черезъ пять минутъ не въ состояніи буду повернуть языкомъ, и поспѣшно велѣлъ подать себѣ сахару и эфиру.
Моя ключница, очень смышленая женщина, видѣла иногда, что послѣ обѣда я обмакивалъ кусокъ сахару въ ромъ, и тотчасъ догадалась, что я спрашиваю чего нибудь въ томъ же родѣ. Она налила чистымъ эфиромъ полную ликерную рюмку, положила въ нее огромный кусокъ сахару, какой только могла найти, и принесла ко мнѣ, когда я уже лежалъ въ постели, дрожа всѣми членами.
Впадая въ безпамятство, я машинально протянулъ руку, сочувствовалъ, что въ нее кладутъ «что-то» и говорятъ: «Выпейте, сухарь, вамъ будетъ легче.» Я поднесъ рюмку къ губамъ и проглотилъ все, что тамъ было, то-есть, полсклянки эфиру.
Невозможно описать переворота, который послѣдовалъ во всемъ моемъ тѣлѣ, когда эта адская жидкость проникла въ мою внутренность: я тотчасъ лишился чувствъ. Черезъ часъ я опамятовался: все мое тѣло было обвернуто мѣховымъ ковромъ; ноги согрѣвались кувшиномъ съ кипяткомъ: два человѣка съ грѣлками, наполненными огнемъ, терли меня по всѣмъ суставамъ. Въ первую минуту я почелъ себя мертвымъ и въ аду, внутри — эфиръ жегъ мнѣ грудь; снаружи — сильнымъ треніемъ едва не сдирали съ меня кожу; наконецъ, черезъ четверть часа, холодъ сдался; потъ полился съ меня въ три ручья, какъ у Библисы Г-на Дюнати, и докторъ объявилъ мнѣ что я — внѣ опасности. Да и пора было: еще бы немного погрѣлъ, и я изжарился бъ, какъ дичь на вертелѣ.
Черезъ четыре дня послѣ того, пришелъ ко мнѣ директоръ театра Портъ-Сенъ-Мартена, и сѣлъ у меня въ ногахъ на постели; его театръ былъ еще больнѣе меня, почти при-смерти, и умирающій звалъ къ себѣ на помощь выздоравливающаго. Г. Гарель сказалъ мнѣ, что ему надобно, по большей мѣрѣ черезъ двѣ недѣли, пьесу, которая принесла-бы ему, по меньшей мѣрѣ, пятдесятъ тысячь экю, и чтобы склонить меня заняться ею, прибавилъ, что мое лихорадочное состояніе чрезвычайно благопріятствуетъ умственному труду, потому что содержитъ мозгъ въ сильномъ напряженіи.
Этотъ доводъ показался мнѣ столь убѣдительнымъ, что я тотчасъ принялся за работу: кончилъ ее черезъ восемь дней, вмѣсто двухъ недѣль, и она принесла ему сто тысячь экю, вмѣсто пятидесяти тысячь. Правда и то, что я чуть съ ума не сошелъ.
Этотъ напряженный трудъ нисколько не поправилъ меня, и я еще быль такъ слабъ, что едва могъ держаться на ногахъ, когда узналъ о смерти генерала Ламарка. На другой день семейство покойника назначило меня однимъ изъ коммисаровъ при погребеніи, съ обязанностію поставить артиллерію національной гвардіи, въ которой я числился, на то мѣсто, какое она должна была занимать по военному старшинству въ погребальномъ шествіи.
Весь Парижъ видѣлъ эту печальную церемонію, которой порядокъ, благоговѣйная тишина и патріотизмъ, сообщали какой то возвышенный характеръ. Кто превратилъ этотъ порядокъ въ смятеніе, тишину въ раздраженіе, патріотизмъ въ мятежъ, — этого я не знаю, или не хочу знать.
9 іюня я прочелъ въ легитимистской газетѣ, что меня взяли съ оружіемъ въ рукахъ въ дѣлѣ при монастырѣ Сенъ-Мери, ночью судили военнымъ судомъ, и въ три часа утра разстрѣляли.
Это извѣстіе было такъ офиціально, моя казнь, впродолженіи которой я показалъ необыкновенное мужество, описана съ такими подробностями, всѣ свѣденія объ этомъ дѣлѣ почерпнуты изъ такаго вѣрнаго источника, что, признаюсь, въ первую минуту я готовъ былъ повѣрить газетѣ; ктомужъ, издатель ея въ первый разъ отозвался обо мнѣ съ хорошей стороны: очевидно было, что онъ вѣрилъ моей смерти.
Я сбросилъ съ себя одѣяло, вскочилъ съ постели и побѣжалъ къ зеркалу, чтобы самому удостовѣриться въ моемь существованіи. Въ туже минуту дверь моей комнаты отворилась, вошелъ коммисіонеръ и подллъ мнѣ записку отъ Шарля Нодье, слѣдующаго содержанія:
«Сей-часъ я прочелъ въ газетѣ, что тебя разстрѣляли вчера въ три часа утра; сдѣлай одолженіе увѣдомь меня, не помѣшаетъ ли тебѣ этотъ случай отобѣдать завтра въ Арсеналѣ съ Тайлеромъ?»
Я велѣлъ сказать Шарлю, что живъ я или мертвъ, не могу отвѣчать ему удовлетворительно, потому что самъ еще не разрѣшилъ этого вопроса; но, что, въ томъ и другомъ случаѣ, непремѣнно буду съ нимъ обѣдать завтра: и потому ему остается только быть готовымъ, подобно донъ Жуану, угощать, въ случаѣ нужды, и статую командора.
На другой день слухъ о моей смерти былъ опровергнуть; однакожъ я этимъ не много выигралъ, потому что все еще былъ очень нездоровъ, и наконецъ мой докторъ предписалъ мнѣ то, что доктора обыкновенно предписываютъ, когда истощатъ весь запасъ рецептовъ, а именно:
Путешествіе но Швейцаріи.
Вслѣдствіи того, 21 іюля 1832 года, я выѣхалъ изъ Парижа.
МОНТРО.
[править]На другой день, когда дилижансъ высадилъ путешественниковъ въ Монтро, срокомъ на одинъ часъ, для завтрака, я пошелъ посмотрѣть знамѣнитый мостъ, вдвойнѣ историческій, который на пространство четырехъ столѣтій былъ свидѣтелемъ послѣднихъ минутъ двухъ династій.
Эти двѣ страницы нашей исторіи такъ важны, что мы не рѣшаемся оставить ихъ бѣлыми въ нашей памятной книжкѣ, и просимъ читателей бросить вмѣстѣ съ нами бѣглый взглядъ на топографическое мѣсто-положеніе города Монтро, гдѣ произошли событія, въ которыхъ Іоанъ-Безстрашный и Наполеонъ играли главнѣйшія роли.
Городъ Монтро лежитъ въ разстояніи около дватцати лье отъ Парижа, присліяніи Тонны съ Сеною, на томъ мѣстѣ, гдѣ первая изъ этихъ рѣкъ теряетъ свое названіе, войдя во вторую. Если изъ Парижа плыть вверхъ по Сенѣ, то, приближаясь къ Монтро, вы увидите влѣвѣ Сюрвильскую гору, вѣнчанную развалинами стараго замка, а у подошвы горы — родъ предмѣстья, отдѣленнаго отъ города рѣкою.
Прямо передъ вами, въ видѣ самаго остраго угла, и почти въ такомъ же положеніи, въ какомъ находится въ Парижѣ остроконечная полоса земли у Новаго Моста, откроется земляная коса, которая отсюда разширяется между обѣими рѣками, съ одной стороны до Беньо-де-Жіонфъ, гдѣ Сена бьетъ изъ земли ключомъ, а съ другой до истока Тонны, не подалеку отъ города Отенъ, на мѣстѣ котораго нѣкогда стояла древняя Вивракта.
Вправѣ взоръ обнимаетъ весь городъ, живописно лежащій посреди своихъ домовъ и виноградниковъ, раскинутыхъ по ковру, который отливая то зеленымъ, то желтымъ цвѣтомъ, подобно Шотландскому плащу, теряется на необозримомъ пространствѣ въ богатыхъ долинахъ Гатино.
Мостъ, играющій столь важную роль въ обоихъ событіяхъ, которыя мы вамъ разскажемъ, соединяетъ предмѣстье съ городомъ и идетъ черезъ обѣ рѣки, упнупираясь однимъ изъ своихъ массивныхъ основаній въ косу, о которой мы уже говорили.
ІОАНЪ-БЕЗСТРАШНЫЙ.
[править]9 сентября 1419 года, на той части моста, которая ведемъ черезъ Іонну, два человѣка сидѣли у перилъ, другъ противъ друга, и надсматривали, казалось, съ одинакимъ вниманіемъ за работою, нѣсколькихъ мастеровыхъ, которые подъ прикрытіемъ солдатъ, удалявшихъ народъ, съ большою поспѣшностію строили родъ деревяннаго балагана во всю ширину моста и длиною около дватцати футовъ. Старшему изъ двухъ надсмотрщиковъ, по видимому, было не болѣе 48 лѣтъ. Смуглое его лице осѣняли длинные черные волосы, обстриженые въ кружокъ и покрытые шапочкою изъ темноцвѣтной матеріи, которой одинъ конецъ развевался какъ конецъ шарфа. На немъ было суконное платье, почти такого же цвѣта какъ и шапочка; матерчатая подкладка выказывалась на воротникѣ, у нижнихъ краевъ кафтана и на рукавахъ; изъ этихъ широкихъ и висячихъ рукавовъ выходили двѣ жилистыя руки, покрытыя желѣзною сѣткою, которая называлась тогда малымъ папцыремъ или колчугою. Верхніе края длинныхъ ботфортовъ скрывались подъ кафтаномъ, а загрязненные коблуки доказывали, что онъ такъ торопился на эту работу, что не успѣлъ даже перемѣнить дорожнаго платья. На кожаномъ его поясѣ висѣла, на шелковыхъ снуркахъ, длинная сумка изъ чернаго бархату, а возлѣ ней, вмѣсто шпаги или кинжала, былъ привешепъ на желѣзной цѣпи, боевой топоръ съ золотою насѣчкою и съ головкою сокола безъ клобучка, на концѣ противуположномъ острію очень натурально выдѣланною.
Товарищъ его, прекрасный молодой человѣкъ 25 или 26 лѣтъ, быль одѣтъ съ изысканностію, которая съ перваго взгляда казалась несообразною съ мрачнымъ и заботливымъ выраженіемъ его лица. Его голова, опущенная на грудь, была покрыта голубою бархатною каскетою, подбитою горностаемь; на ней, подобно драгоцѣнной эгреттѣ изъ сафировъ, золота и изумрудовъ, развевались нѣсколько павлинныхъ перьевъ, утвержденныхъ внизу рубиновой застежкою. На немъ было красное бархатное полукафтанье съ висячими и опушенными горностаемъ рукавами, изъ которыхъ выходили его руки, сложенныя на груди, и покрытыя блестящею тканью, похожею на парчу. Этотъ нарядный костюмъ довершали голубыя панталоны въ-обтяжку, съ буквами Р и G подъ рыцарскимъ шлемомъ, вышитымъ на лѣвой сторонѣ, и черные сапоги, подбитые, краснымъ плюшемъ, съ отворотами, къ которымъ были привязаны золотою цѣпью загнутые концы шпоръ непомѣрной величины, какія тогда носили.
Народъ съ большимъ любопытствомъ смотрѣлъ на приготовленія къ свиданію, назначенному на другой день между дофиномъ Карломъ и герцоюмъ Іоанномъ, и хотя всѣ желали мира, однакожъ толки были весьма различны, потому что опасенія воины были сильнѣе надеждъ на примиреніе между противниками. Послѣдняя конференція между начальниками партій Дофинской и Бургонской, не смотря на обоюдныя обѣщанія, имѣла столь гибельныя послѣдствія, что, казалось, одно только чудо могло помирить принцевъ. Однакожъ нѣкоторые, не столь опасливые какъ другіе, надѣялись, или показывали видъ, что надѣятся, на успѣхъ предстоящихъ переговоровъ.
— А, право, говорилъ одинъ толстый человѣкъ съ смѣющеюся физіономіей, съ лицемъ цвѣтущимъ какъ майскій розанъ, засунувъ объ руки за кушакъ, который, вмѣсто таліи, охватывалъ его брюхо, — право, не худое дѣло, что его высочество Дофинъ, котораго да сохранить небо! и его высочество принцъ Бургонскій, да осѣнять его всѣ святые! избрали городъ Монтро для заключенія между собою мира!
— А что, и въ самомъ дѣлѣ такъ, товарищъ? отвѣчалъ ему сосѣдь. Въ твой кошель перепадетъ отъ этого нѣсколько экю, за то городъ засыплетъ градомъ.
— Что такъ, Петръ? спросили нѣсколько голосовъ.
— А то, что такъ случилось въ Понсо; Отчего, напримѣръ, только что они разошлись, какъ не вѣсь откуда налетѣлъ страшный ураганъ, когда на небѣ не было видно ни одного облачка? Отчего громъ ударилъ въ одно изъ двухъ деревьевъ, подъ которыми обнялись дофинъ и герцогъ? Отчего другое дерево не тронуло, а это такъ раздробило, что оно повалилось передъ своимъ братомъ, съ которымъ выросло на одномъ корнѣ? И вотъ еще, прибавилъ Петръ, протягивая руку, отчего теперь пошелъ снѣгъ, когда у насъ только 9-ое сентября?
При этихъ словахъ всѣ подняли головы, и въ самомъ дѣлѣ увидѣли на сѣромъ небѣ первые хлопья ранняго снѣга, который, въ послѣдующую ночь, покрылъ какъ саваномъ всю Бургонію.
— Правду говоритъ Петръ, сказалъ одинъ голосъ: это дурной знакъ и предвѣщаеть страшныя бѣды.
— А знаете ли что это предвѣщаетъ? продолжалъ Петръ; это значитъ, что клятвопреступленія людей уже исполнили мѣру терпѣнія Господа Бога.
При этомъ восклицаніи, младшій изъ надсматривавшихъ за работами поднялъ голову и устремилъ взоръ на балаганъ. Тамъ мастеровой прилаживалъ по серединѣ рогатку, которая должна была раздѣлять обѣ партіи, для обоюдной безопасности. По видимому эта предупредительная мѣра не понравилась благородному кавалеру, потому что блѣдное лице его вдругъ побагровѣло, и онъ, очнувшись отъ глубокой апатіи, въ которую, казалось, былъ погруженъ дотолѣ, бросился къ рабочимъ съ такимъ нечестивымъ богохульствомъ, что мастеровой, который началъ было примѣрять рогатку, уронилъ ее и перекрестился.
— Кто тебѣ велѣлъ, негодяй, ставить эту рогатку? вскричалъ рыцарь.
— Никто, ваше превосходительство! отвѣчалъ мастеровой, трепеща всѣмъ тѣломъ; никто, но это такой обычай.
— Обычай глупъ, слышишь-ли? Пошли это бревно въ рѣку. — И обращаясь къ старшому своему товарищу, сказалъ: — О чемъ же вы думаете, мессиръ Танеги, что допустили его до этого?
— Я, вѣроятно какъ и вы, мессиръ де-Гійакъ, отвѣчалъ Дюшатель, былъ такъ занятъ предстоящимъ событіемъ, что позабылъ о приготовленіяхъ къ нему.
Междутѣмъ, мастеровой, исполняя приказаніе сира де-Гійака, поставилъ бревно къ периламъ моста и уже готовился перекинуть его черезъ нихъ, какъ вдругъ изъ толпы, которая смотрѣла на эту сцену, послышался голосъ Петра:
— Пусть такъ, сказалъ онъ мастеровому, но ты правъ Андрей, а не правъ вонъ этотъ господинъ.
— Э! сказалъ де-Гійакъ, обернувшись въ ту сторону.
— Такъ, ваша милость, спокойно продолжалъ Петръ, скрестивъ руки на груди: что ни говорите, а рогатка — вещь нужная для безопасности каждаго, и необходимая предосторожность при свиданіи двухъ враговъ; такъ всегда дѣлается.
— Да, да, всегда! шумно закричала Тодда.
— Кто ты такой, сказалъ де-Гійакъ, что смѣешь думать иначе нежели я?
— Я, хладнокровно отвѣчалъ Петръ, я — мѣщанинъ округа Монтро, вольный человѣкъ, и привыкъ из дѣтства говорить громко все, что думаю, не заботясь нравится-ли мое мнѣніе или нѣтъ тѣмъ, кто сильнѣе меня.
Де-Гійакъ занесъ руку на эфесъ своей шпаги, но Танеги удержалъ его.
— Вы помѣшались, мессиръ, сказалъ онъ ему, пожимая плечами. — Стрѣлки! продолжалъ Танеги, очистить мостъ, а если эти негодяи будутъ сопротивляться, дозволяю вамъ вспомнить, что у васъ въ рукѣ самопалы, а сумы полны патроновъ,
— Хорошо, хорошо, господа рыцари, сказалъ Петръ, который шелъ позади всей толпы, какъ бы прикрывая ея отступленіе, хорошо, мы дѣлаемъ, по вашему; но я вамъ сказалъ уже первое мое мнѣніе; а теперь выслушайте второе: я думаю, что здѣсь, на этомъ мѣстѣ, готовится какая нибудь черная измѣна, и, да успокоитъ Богъ душу жертвы, да помилуетъ убійцъ ея!
Между тѣмъ какъ солдаты исполняли приказаніе Танеги, плотники, окончивъ балаганъ, начали строить по обоимъ концамъ моста, барьеры съ крѣпкими дверьми, для того, чтобъ на мостъ никто не входилъ, кромѣ свиты Дофина и герцога, которая съ обѣихъ сторонъ должна была состоять изъ десяти человѣкъ; а для личной безопасности принцевъ положено было: остальнымъ людямъ герцога занять лѣвый берегъ Сены и замокъ Сюрвиль, а приверженцамъ Дофина — городъ Монтро и правый берегъ Іонны. Земляная коса, о которой мы говорили, и которая лежитъ между обѣими рѣками, оставалась нейтральною и никто не долженъ быль занимать ее; а какъ тогда, кромѣ отдѣльной мельницы на берегу Іонны, этотъ полуостровъ былъ совершенно необитаемъ, то и легко можно было удостовѣриться всякому, нѣтъ ли на немъ засады.
Когда плотники кончили постройку барьеровъ, двѣ вооруженныя команды, которыя, по видимому, только того и ждали, отправились къ своимъ мѣстамъ: одна команда, состоящая изъ стрѣлковъ съ Бургонскимъ краснымъ крестомъ на плечахъ, подъ начальствомъ гросмейстера Якова де-ла-Лима, вошла въ предмѣстье и поставила часовыхъ у того барьера, черезъ который долженъ былъ пройти герцогъ Іоаннъ; другая, составленная изъ дофинскихъ оружейниковъ, заняла городъ и развела часовыхъ къ барьеру Дофина.
Между тѣмъ Танеги и де Гійакъ продолжали разговаривать между собою; но когда кончились движенія обѣихъ командъ, они разстались: де-Гійакъ отправился въ Бро-сюръ-Сенъ, гдѣ его ожидалъ герцогъ Бургонской; а Танеги Дюшатель уѣхалъ во Францію, къ Дофину.
Ночь была ужасная: не смотря на то, что осень только начиналась, слой снѣгу къ шесть дюймовъ толщиною покрылъ землю и истребилъ всѣ посѣвы.
На другой день, 10-го сентября, въ часъ по-полудни, герцогъ сѣлъ на лошадь на дворѣ дома, въ которомъ онъ квартировалъ. По правую его руку былъ сиръ де-Гійакъ; по лѣвую — Сеньоръ до-Ноель. Его любимая собака жалобно выла всю ночь; и теперь, видя что господинъ ея собирается ѣхать, выскочила изъ своей конуры съ сверкающими глазами и взъерошенною шерстью, и стала лаять и рваться; наконецъ, когда герцогъ поѣхалъ, собака отчаяннымъ усиліемъ разорвала двойную желѣзную цѣпь, на которой была привязана, и въ ту минуту когда лошадь переступила подворотню, бросилась ей на грудь и такъ сильно укусила, что лошадь поднялась на дыбы и едва не сбросила своего всадника. Де-Гійакъ, въ нетерпѣніи хотѣлъ отогнать ее плетью, но собака не обращала никакаго вниманія на удары, которые на нее сыпались, и снова бросилась на горло герцоговой лошади; герцогъ подумалъ, что она взбѣсилась, взялъ маленькой топоръ, прицѣпленный къ его сѣдлу, и разрубилъ ей голову. Собака взвыла и дотащилась до полворотни, какъ-бы для того, чтобъ загородить собою выходъ, и тамъ издохла; герцогъ со вздохомъ переѣхалъ черезъ трупъ вѣрнаго животнаго.
Въ двадцати шагахъ отъ воротъ одинъ старый жидъ, который принадлежалъ къ дому герцога и слылъ свѣдущимъ въ магіи, вдругъ вышелъ изъ за-стѣны и схватилъ за узду его лошадь: — Богомъ заклинаю васъ, повелитель мой, не ѣздите далѣе!
— Что тебѣ надобно? сказалъ герцогъ, остановясь.
— Повелитель мой! отвѣчалъ жидъ, всю ночь я вопрошалъ звѣзды, и наука повѣдала мнѣ, что если вы поѣдете въ Монтро, то ужъ не возвратитесь оттуда. — И онъ не пускалъ лошадь, держа со подъ уздцы.
— Что ты на это скажешь, де-Гійакъ? спросилъ герцогъ, обращаясь къ молодому любимцу своему.
— Я скажу, отвѣчалъ тотъ, краснѣя отъ досады, что этотъ жидъ — сумасшедшій, и что съ нимъ надобно тоже сдѣлать, что и съ собакою, если не хотите, чтобъ его нечистое прикосновеніе довело васъ до восьмидневнаго очищенія.
— Оставь меня, жидъ, сказалъ герцогъ въ задумчивости, и тихо сдѣлалъ ему знакъ посторониться.
— Прочь! вскричалъ де-Гійакъ, толкнувъ старика грудью своей лошади, такъ что онъ покатился на десять шаговъ назадъ. Развѣ не слышишь, что его высочество приказываетъ тебѣ пуститъ узду? Герцогъ провелъ рукой по лбу, какъ-бы желая разсѣять какую-то мрачную думу, въ послѣдній разъ взглянулъ на жида, безъ чувствъ распростертаго у дороги, и поѣхалъ далѣе.
Черезъ три четверти часа герцогъ прибылъ въ замокъ Монтро. Еще не сходя съ лошади, онъ приказалъ размѣстить по квартирамъ, въ предмѣстьи, сто стрѣлковъ и двѣсти оружейниковъ и смѣнить вчерашній караулъ у моста.
Въ эту минуту Танеги подошелъ къ герцогу и сказалъ, что дофинъ ждетъ его на мѣстѣ свиданія уже около часа. Герцогъ отвѣчалъ, что сей-часъ будетъ; но въ то-же самое время подбѣжалъ къ нему одинъ изъ его служителей, съ испуганнымъ видомъ, и сказалъ что-то на ухо. Герцогъ обернулся къ Дюшателю.
— Клянусь Богомъ, сегодня всѣ условились говорить намъ объ измѣнѣ! Дюшатель! точно-ли вы увѣрены, что наша особа останется неприкосновенною? Я не думаю, чтобъ вы рѣшились обманывать меня.
— Могущественный государь! отвѣчалъ Танеги: я скорѣе рѣшился-бы умереть и попасть въ адъ, чѣмъ измѣнить вамъ, или кому бы то ни было. Не бойтесь ничего: его высочество дофинъ не желаетъ вамъ никакого зла.
— Такъ я иду, сказалъ герцогъ, поручая себя Богу, (онъ поднялъ глаза къ небу), и вамъ, продолжалъ онъ, устремивъ на Танеги одинъ изъ тѣхъ проницательныхъ взглядовъ, которые были свойственны ему одному. Танеги выдержалъ этотъ взглядъ, не потупивъ глазъ.
Потомъ онъ подалъ герцогу пергаментъ, на которомъ были написаны имена десяти человѣкъ, составлявшихъ свиту дофина; онъ былъ написанъ въ слѣдующемъ порядкѣ:
Виконтъ де-Нарбонъ, Петръ де-Бово, Робертъ до-Лоаръ, Танеги Дюшатель, Барбазонъ, Вильгельмъ ле-Бутелье, д’Авангуръ, Оливье Лайе, Варенъ и Фростье!
Въ замѣнъ этого списка, Танеги получилъ отъ герцога другой, въ которомъ ныли означены имена слѣдующихъ лицъ, удостоенныхъ чести сопровождать Іоанна:
Его высочество Карль Бургонскій, синьоръ Посль, Іоань де-Фрибургь, сеньерь де Сенъ-Жоржъ, сеньерь де-Монтегю, мессирь Антуанъ де-Вержи, сеньерь д’Анкръ, мессиръ Карлъ дитЛенсъ и мсссиръ Петръ де Гійакъ. Кромѣ того оба принца должны были привести туда своихъ секретарей.
Танеги взялъ съ собою этотъ списокъ. Вслѣдъ за нимъ отправился пѣшкомъ и герцогъ изъ замка къ мосту; на головѣ у него была черная бархатная шапочка и все вооруженіе его состояло изъ простаго панцыря и небольшой шпаги съ богатою чеканкою и позолоченною рукояткой.
Когда онъ подошелъ къ барьеру, Яковъ де-ла-Лимъ донесъ ему, что видѣлъ много вооруженныхъ людей, вошедшихъ въ домъ, примыкающій къ противной сторонѣ моста, которые увидѣвъ его съ командою на мосту, поспѣшно затворили всѣ окна.
— Де-Гійакъ, сказалъ принцъ, ступай, посмотри: такъ-ли это? я тебя буду ждать здѣсь.
Де-Гійакъ отправился къ мосту, прошелъ деревянный балаганъ и оба барьера и отворилъ двери указаннаго дома. Тамъ Танеги раздавалъ приказанія двадцати человѣкамъ, вооруженнымъ съ ногъ до головы.
— Ну что? сказалъ Танеги увидѣвъ его.
— Готовы-ли вы? спросилъ де-Гійакъ.
— Да, теперь пусть его идетъ.
Де-Гійакъ возвратился къ герцогу.
— Гросмейстеру показалось, ваше высочество, сказалъ онъ: въ этомъ домѣ никого нѣтъ.
Тогда герцогъ перешелъ за первый барьеръ, который тотчасъ за нимъ заперли. Это показалось ему подозрительнымъ; по видя, что Танеги и сиръ де-Ново идутъ къ нему на встрѣчу, онъ не захотѣлъ вернуться; присягнулъ твердымъ голосомъ, и показывая сиру до-Бово свою легкую кольчугу и маленькую шпагу, сказалъ:
— Видите, какъ я пришелъ? Къ томужъ, продолжалъ онъ, обернувшись къ Дюшателю, и ударивъ его по плечу: вотъ на кого я полагаюсь.
Молодой дофинъ уже находился въ деревянномъ балаганѣ, посереди моста; на немъ было бархатное платье свѣтлоголубаго цвѣта, опушенное куньимъ мѣхомъ, и картузъ, окруженный по околышку вѣнкомъ изъ золотыхъ лилій и отороченный по козырьку и прошвамъ такимъ же мѣхомъ какъ и платье.
Когда герцогъ Бургонскій увидѣлъ принца, всѣ его сомнѣнія разсѣялись; онъ пошелъ прямо къ нему и вступилъ въ балаганъ; прежде всего онъ замѣтилъ, что вопреки обычаю, тамъ не было барьера между обѣими сторонами; но, вѣроятно, подумавъ что его забыли поставить, онъ не сказалъ объ этомъ ни слова; когда его свита, въ числѣ десяти человѣкъ, вступила за нимъ, оба мостовые барьера заперли.
На этомъ тѣсномъ пространствѣ едва могли помѣститься, стоя, собравшіеся тамъ дватцать-четыре человѣка. Бургонцы и Французы были такъ близко одни отъ другихъ, что почти касались другъ друга. Герцогъ снялъ шляпу, сталъ на одно колѣно передъ дофиномъ и сказалъ: — Я пришелъ сюда по приказанію вашего высочества, въ полной увѣренности, что вы желали меня видѣть не для того, чтобы дѣлать мнѣ упреки, какъ меня увѣряли нѣкоторые: я знаю, что не заслужилъ ихъ ничѣмъ.
Дофинъ сложилъ руки на крестъ, не обнялъ его и не поднялъ, какъ при первомъ свиданіи.
— Ошибаетесь, герцогъ, отвѣчалъ онъ строгимъ голосомъ: вы ихъ слишкомъ заслужили, потому что худо сдержали обѣщаніе, которое обязались намъ выполнить. Вы допустили взять у меня мой городъ Понтоазъ, — этотъ ключъ къ Парижу, — и вмѣсто того, чтобъ броситься въ столицу — защитить ее или умереть, какъ слѣдуетъ вѣрноподанному, бѣжали къ Тронѣ!
— Бѣжалъ, ваше высочество? вскричалъ герцогъ, затрепетавъ всемъ тѣломъ отъ этого оскорбительнаго выраженія.
— Да, бѣжали! повторилъ дофинъ, ударяя на этомъ словѣ. — Вы…
Герцогъ всталъ и безъ сомнѣнія почитая долгомъ чести не слушать далѣе; но какъ по время колѣнопреклоненія рукоять его шпаги зацѣпилась за панцырь, то онъ взялся за нее, чтобы поправить. Дофинъ, не зная съ какимъ намѣреніемъ герцогъ взялся за шпагу, отступилъ на шагъ.
— А! ты поднимаешь оружіе противъ своего государя! вскричалъ Роберть-де-Лоаръ, бросясь между герцогомъ и дофиномъ.
Герцогъ хотѣлъ отвѣчать, но въ эту минуту Танеги нагнулся, вынулъ изъ подъ ковра топоръ, который вчера висѣлъ на его поясѣ, потомъ поднявшись сказалъ: Пора! и занесъ оружіе надъ головою герцога.
Герцогъ, видя угрожающій ему ударъ, хотѣлъ отвратить его лѣвою рукой между тѣмъ какъ правою хватался за эфесъ своей шпаги; но онъ не успѣлъ даже вынуть ее изъ ноженъ, какъ Танеги отсѣкъ ему лѣвую руку и тѣмъ же ударомъ разрубилъ лице отъ глазъ до подбородка.
Герцогъ остался съ минуту на ногахъ, какъ дубъ, который, будучи пораженъ, еще колеблется прежде паденія; тогда Робертъ де-Лоарь вонзилъ ему кинжалъ, который и оставилъ въ ранѣ.
Герцогъ вскрикнулъ, протянулъ руки и упалъ къ ногамъ де-Гійака.
Тутъ завязалась страшная свалка: подъ шатромъ, гдѣ два человѣка едва имѣли мѣсто сразиться, двадцать человѣкъ ринулись другъ на друга. Въ первую минуту, надъ этими волнующимися головами ничего нельзя было различить, кромѣ рукъ, алебардъ и шпагъ. Французы кричали: бей! руби! Бургонцы: измѣна! къ оружію! Искры сыпалось изъ шпагъ и алебардъ, ударяющихся одни о другія; кровь струилась изъ ранъ. Испуганный дофинъ перевѣсился черезъ барьеръ и началъ кричатъ. На его крикъ прибѣжалъ президентъ Луве, взялъ его подъ мышку, вытащилъ изъ балагана и увелъ чуть живаго въ городъ; его голубое бархатное платье было все въ крови герцога Бургонскаго, хлынувшей на него при страшномъ ударѣ Танеги.
Между тѣмъ, сиръ Монтегю, который быль за герцога, взлѣзъ на барьеръ и закричалъ: Къ ружью! Де-Ногль хотѣлъ сдѣлать тоже, но Нарбонь сзади разрубилъ ему голову; несчастный упалъ на мостъ и почти въ ту-же минуту испустилъ духъ. Сеньерь Сенъ-Жоржъ получилъ глубокую рану въ правой бокъ концемъ алебарды; сеньору д’Анкру разрубили руку.
Сраженіе и крикъ продолжались подъ шатромъ; умирающаго герцога попирали ногами и никто не думалъ помочь ему. Доселѣ Дофинцы, лучше вооруженные, одерживали верхъ; но на крикъ Монтегю прибѣжали къ балагану Дитоань де-Тулонжонъ, Симокъ Отлимеръ, Самбутье и Иванъ д`Эрме, и, между тѣмъ, какъ трое изъ нихъ кололи шпагами враговъ внутри находящихся, четвертый выламывалъ барьеръ. Между-тѣмъ люди, скрывавшіеся въ домѣ, вышли и подоспѣли на помощь къ Дофинцамъ. Бургонцы, видя что всякое сопротивленіе безполезно, обратились въ бѣгство черезъ выломленный барьеръ; Дофинцы бросились преслѣдовать ихъ, и подъ окровавленнымъ шатромъ остались только трое.
То были: герцогъ Бургонскій, при послѣднемъ издыханіи, распростертый на полу, Петръ де-Гійакъ, который стоялъ надъ нимъ, скрестивъ руки на груди, и спокойно смотрѣлъ на его предсмертныя содраганія, и, наконецъ, Оливье де-Лайе, который изъ жалости приподнималъ панцырь несчастнаго принца, чтобы ударомъ шпаги однимъ разомъ лишить его послѣдней искры жизни. Но де-Гійакъ не хотѣлъ сократить его мученій; каждое судорожное движеніе умирающаго, казалось, было его собственностію, и потому, замѣтивъ намѣреніе Оливье сильнымъ ударомъ ноги онъ выбилъ у него шпагу изъ рукъ. Оливье съ удивленіемъ поднялъ голову, а де-Гійакъ вскричалъ смѣясь:
— Дай бѣдному принцу умереть спокойно!
Когда герцогъ испустилъ послѣдній вздохъ, онъ положилъ ему руку на сердце, какъ бы для того чтобъ удостовѣриться въ дѣйствительности его смерти; а какъ о прочемъ онъ нисколько не заботился, то и ушелъ неизвѣстно куда, и никто не обратилъ на него вниманія.
Между тѣмъ Дофинцы, прогнавъ Бургонцевъ до самаго замка, возвратились оттуда опять на мостъ. Они нашли трупъ герцога на томъ же мѣстѣ, на которомъ его убили, а возлѣ него священника изъ Монтро, который стоя на колѣняхъ въ крови, читалъ надъ нимъ отходную. Люди Дофина хотѣли отнять у него трупъ и бросить въ рѣку; но священникъ, осѣнивъ его крестомъ, сталъ угрожать гнѣвомъ небеснымъ тому, кто наложитъ руку на это тѣло, изъ котораго душа вырвалась столь насильственнымъ образомъ. Тогда Кёсмерель, побочный сынъ Танеги, отвязалъ отъ его ноги одну золотую шпору и поклялся всегда носить ее какъ рыцарскій знакъ, а слуги Дофина, слѣдуя этому примѣру, сорвали съ пальцевъ перстни и пышную золотую цѣпь съ шеи.
Священникъ пробылъ надъ тѣломъ до полуночи. Въ этотъ торжественный часъ съ двумя людьми онъ перенесъ его на мѣльницу, возлѣ мосту, положилъ на столъ и продолжалъ молиться надъ нимъ до утра. Въ восемь часовъ трупъ герцога опустили въ могилу, въ церкви Богоматери, передъ алтаремъ святаго Людовика; на нею надѣли полукафтанье, а на лице опустили наличникъ; это погребеніе совершено безъ всякой торжественности. На другой день послѣ умерщвленія герцога Бургонскаго, рыбаки нашли въ Сенѣ тѣло госпожи де-Гійакъ[1].
НАПОЛЕОНЪ.
[править]Ввечеру 17 февраля 1814 года, густыя массы Виртемберцевъ наполнили весь городъ Монтро, заняли господствующую надъ нимъ высоту и разположились по окружающимъ равнинамъ. Ихъ колонны такъ были сжаты, что жители не могли опредѣлить числа прибывшаго отряда. Эти люди горько жаловались, что имъ досталось быть въ аріеръ-гардѣ тройной арміи, которая преслѣдовала побѣжденнаго Наполеона и оставшихся съ нимъ пятнадцать тысячь человѣкъ, — которыхъ скорѣе можно было назвать его конвоемъ, чѣмъ дѣйствующимъ войскомъ. Каждый Виртембергець, устремляя жадные взоры на волны Сены, несущіяся оттуда къ столицѣ, повторялъ тотъ кликъ, который всѣ мы слышали въ дѣтствѣ, и еще теперь какъ будто слышимъ — такъ зловѣще было его выраженіе въ устахъ чужеземцевъ: Парижъ! Парижъ!
Однакожъ, во весь тотъ день, по направленію отъ Мормана къ Провансу, грохотали пушечные выстрѣлы; но безпечный непріятель едва обращалъ на то вниманіе, безъ сомнѣнія полагая, что это какой нибудь отсталый генералъ, прислонившись къ чему нибудь тыломъ, какъ кабанъ, преслѣдуемый охотниками, еще держался противъ Русскихъ. И въ самомъ дѣлѣ, чего имъ было опасаться? Побѣдитель Наполеонъ бѣжалъ въ свою очередь; онъ былъ тогда въ восмнадцати лье отъ Монтро, съ своимъ пятнатцати-тысячнымъ отрядомъ, изнуреннымъ усталостію, которому едва доставало силъ дотащиться до столицы.
Наступила ночь.
На другой день опять послышались выстрѣлы, но уже гораздо ближе вчерашняго: съ минуты на минуту каждый звукъ этого грознаго голоса битвъ становится громче и громче: Виртембергцы просыпаются, слушаютъ; выстрѣлы уже раздаются не далѣе какъ въ двухъ миляхъ отъ Монтро; крикъ — къ ружью! пробѣгаетъ по всѣмъ улицамъ электрическою струею; бьютъ тревогу, трубятъ, кони адъютантовъ скачутъ, ударяя въ мостовую всѣми четырмя подковами: непріятель наступаетъ.
Вдругъ, по Ножантской дорогѣ показываются массы войскъ въ безпорядкѣ, такъ сильна преслѣдуемыя французами, что головы нашихъ коней касаются ихъ плечъ: это авангардъ наступательной арміи, который вчера поутру быль уже въ Фонтенебло.
Въ ночь съ 16 на 17 число Наполеонъ обернулся: почтовыя телѣжки перевозятъ его пѣхоту; почтовыя лошади передвигаютъ его артилерію; свѣжая Испанская кавалерія присоединилась къ нимъ и скачетъ за ними въ галопъ. 17-го по утру, Наполеонъ со всею арміею стоитъ въ боевомъ порядкѣ передъ Гинье, встрѣчаеть непріятельскіе аванпосты, сбиваетъ ихъ, достигаетъ до непріятельскихъ колоннъ и опрокидываетъ ихъ. Авангардъ отступаетъ отъ Гинье до Нанжиса — это только ретирада; отъ Нанжиса до Ножана — бѣгство. Наполеонъ проскакалъ въ галопъ мимо герцога Белліона и на лету отдалъ ему приказаніе отрядить отъ своего корпуса три тысячи человѣкъ: что ему дѣлать съ пятнадцатью тысячь солдатъ для преслѣдованія дватцати пяти тысячь непріятелей! Белліонъ долженъ отправиться къ Монтро и тамъ дожидать его: непрямой линіи до этого города ему только перейти шесть льё. Наполеонъ тамъ будетъ завтра, перейдя въ обходъ семнадцать льё.
Белліонъ отдѣляетъ три тысячи человѣкъ, самъ принимаетъ начальство надъ, ними, сбивается съ дороги и черезъ десять часовъ, прибывъ въ Монтро, находитъ его уже занятымъ Виртембергцами за два часа до его прихода.
Между тѣмъ Наполеонъ разсѣеваетъ враговъ, какъ ураганъ взвѣваетъ пыль, обходитъ ихъ и, тотчасъ обернувшись, гонитъ опять къ Монтро, гдѣ долженъ его ожидать Белліонъ съ своимъ трехъ-тысячнымъ отрядомъ. Эта конница, которой ржаніе раздается по окрестностямъ — его конница; эта грохочущая артилерія — его артилерія; этотъ человѣкъ, который посереди пороховаго дыма, грома и молній, является въ первомъ ряду побѣдителей, это онъ — это Наполеонь!
Преслѣдуемый отрядъ, узнавъ въ Монтро своихъ союзниковъ, Виртембергцевъ, соединился съ ихъ свѣжимъ корпусомъ, и тамъ, гдѣ Наполеонъ думалъ найти три тысячи французовъ и поставить непріятелей между двухъ огней, онъ встрѣчаетъ новый десяти-тысячный корпусъ, видитъ передъ собою стѣну штыковъ; а съ высотъ Сюрвильскихъ, гдѣ должно было развѣваться трехъ цвѣтное знамя, въ него прицѣлены осьмнадцать пушекъ.
Гвардіи приказано овладѣть Сюрвильскою высотою; она бросается бѣглымъ шагомъ, и послѣ третьяго залпа, Виртембергскіе артилеристы побиты на своихъ пушкахъ: высота наша. Однакожъ пушки, которыя непріятель успѣлъ загвоздить, не могутъ быть употреблены въ дѣло; привозятъ на лямкахъ гвардейскую артилерію. Наполеонъ назначаетъ мѣсто батареи, разстанавливаетъ ее и самъ наводитъ орудія; гора начинаетъ извергать пламя, какъ волканъ; картечь вырываетъ цѣлые ряды Виртембергцевъ; непріятельскія ядра отвѣчаютъ батареѣ, свистятъ и рикошетируютъ по возвышенности; Наполеонъ въ самой серединѣ чугуннаго урагана. Его хотятъ удалить оттуда. — Полно, полно, друзья мои, сказалъ онъ налегая на лафетъ; еще не отлито ядро, которому суждено меня убить. — Вдохнувъ въ себя пороховаго дыма, императоръ вдругъ превратился въ артиллерійскаго поручика. — Бонапартъ спасъ Наполеона!
Подъ защитою огня этой страшной батареи, которой каждое ядро, каждая картечь, казались летѣла по направленію глаза Наполеона, бретонская національная гвардія штыкомъ овладѣваетъ Мелюнскимъ предмѣстьемъ между тѣмъ, какъ со стороны Фоссаръ, генералъ Паноль съ своею кавалеріею достигаетъ до моста и находить у входа такую густую толпу Виртембергцевъ, что уже не штыки, а самыя тѣла непріятелей препятствуютъ его движенію, и надобно было саблею прорубить себѣ путь сквозь эту толпу, какъ въ густомъ лѣсу просѣкаютъ дорогу топоромъ. Тогда Наполеонъ сосредоточиваетъ весь огонь своей артилеріи на одинъ пунктъ; его ядра бьютъ вдоль моста по всему его протяженію; каждое изъ нихъ вырываетъ цѣлые ряды изъ этой толщи людей, которую они бороздятъ какъ соха поле; и не смотря на то, непріятель все еще очень сжать на мосту, тѣснитъ перила, онѣ уступаютъ давленію, и въ одно мгновеніе Сена и Іонна покрываются людьми и обагряются кровью.
Эта бойня продолжалась четыре часа.
«Теперь, сказалъ утомленный Наполеонъ, садясь на лафетъ, я ближе къ Вѣнѣ, чѣмъ они къ Парижу.»
Потомъ онъ поникнулъ головою на обѣ руки и оставался въ этомъ положеніи десять минуть, погрузясь въ воспоминанія прежнихъ побѣдъ и въ надеждѣ на новыя.
Когда онъ поднялъ голову, передъ нимъ стоялъ адъютантъ съ донесеніемъ, что Соассонъ, эта потерна Парижа — сдался, и что непріятель уже въ десяти лье отъ столицы.
Онъ выслушалъ это извѣстіе какъ такую вещь, которую въ продолженіи двухъ лѣтъ неспособность или измѣна его генераловъ пріучили его выслушивать: ни одинъ мускулъ не шевельнулся на его лицѣ, и никто изъ окружавшихъ его тогда не могъ сказать, что онъ замѣтилъ оттѣнокъ смущенія на лицѣ этого высокаго игрока, котораго увѣдомляли, что онъ проигралъ цѣлый міръ.
Онъ сдѣлалъ знакъ, чтобы ему подвели лошадь, потомъ, указавъ на дорогу въ Фонтенебло, сказалъ только: — Ну, господа, въ дорогу! — И этотъ желѣзный человѣкъ поѣхалъ съ такимъ безстрастіемъ, какъ будто никакія физическія трудности не могли дѣйствовать на его тѣло, а всѣ горести должны были притупляться объ его душу.
Въ церкви Монтро показываютъ шпагу Іоанна Бургонскаго, привѣшенную къ своду.
На всѣхъ домахъ, лежащихъ противъ Сюрвильской высоты, видны слѣды Надолеоновскихъ ядеръ.
ЛIОНЪ.
[править]На другой день ввечеру мы остановились въ Шалонѣ, потому что взяли мѣсто въ дилижансѣ только до этого города, предполагая отсюда доѣхать до Ліона водою. Но мы ошиблись: Саона такъ была низка, что пароходы, которые отправились туда но утру, не могли плыть по ней обратно; мы вскорѣ увидѣли ихъ: они медленно подвигались при помощи сорока лошадей, которыя тянули ихъ гужемъ по песчаному руслу; кили пароходовъ оставляли за собой глубокія борозды; нельзя было и думать ѣхать на другой день этимъ путемъ. Мѣста въ дилижансѣ мы могли достать только на послѣ завтра; а между тѣмъ я вспомнилъ о развалинахъ какого-то замка, видѣнныхъ мною мимоѣздомъ у дороги, не доѣзжая четырехъ или пяти лье до Шалона. Такъ какъ мы не нашли лучшаго занятія, то и рѣшились посѣтить эти руины. На другой день, рано поутру, мы уже были въ дорогѣ, взявъ съ собою изъ предосторожности завтракъ, не надѣясь достать его тамъ, куда отправись.
Отъ замка Рошъ-По остались только стѣны, расположенныя окружностію; жилыя строенія и службы возвышались около круглаго-же двора; часть замка, казалось, была выстроена по возвращеніи изъ крестовыхъ походовъ; только двѣ башни, судя по ихъ наружности, принадлежатъ къ позднѣйшей эпохѣ. Отвѣсная скала составляетъ основаніе этого зданія и соединена съ его фундаментомъ такъ искусно, что и нынче даже, не смотря на промежутокъ осьми вѣковъ, трудно опредѣлить черту, гдѣ оканчивается твореніе Божіе и начинается дѣло рукъ человѣческихъ.
У подошвы зубчатой скалы, подобно ласточкинымъ гнѣздамъ, столпились нѣсколько робкихъ хижинъ, которыя, казалось, просили у феодальнаго зданія — тѣни и защиты.
Нынче этотъ замокъ въ развалинахъ, пустъ и печаленъ, между тѣмъ какъ крестьянскія хижины — цѣлы, радостны и обитаемы.
Тѣ, которые нѣкогда въ немъ жили, составляли благородную фамилію и оставили въ исторіи слѣдъ своего имени.
Въ 1122 году, герцогъ Филипъ Бургонскій, сынъ Іоанна Безстрашнаго, просилъ и получилъ разрѣшеніе короля Карла VI и королевы Изабо, чтобы канцлеръ Бургонскій, Рене По, обладатель Роша, сопровождалъ его въ Бургонію для приведенія къ присягѣ ея жителей.
Какая же это была присяга, которой требовали Французскій король и королева, и которую долженъ былъ принятъ отъ Бургонцевъ первый вассалъ королевы?
То была присяга королю Генриху Англійскому, признанному правителемъ и регентомъ королевства лилій.
Въ 1454 году, Яковъ По, владѣтель Рошь-Полей, сынъ того, о которомъ мы сей-чась говорили, занималъ почетное мѣсто на смотру рыцарей и войскъ, произведенномъ герцогинею Бургонскою, и на послѣдовавшемъ за тѣмъ турнирѣ.
Въ 1451 году Филипъ По, былъ назначенъ герцогомъ Бургонскимъ главою посольства, отправленнаго имъ къ королю Карлу VII.
Въ 1477 году Филипъ По, сынъ его Ги По, и Антоанъ де Кревкеръ подписали въ качествѣ уполномоченныхъ Санскій трактатать между королемъ Людовикомъ XI и Максимиліаномъ, супругомъ Маріи Бургонской.
Въ 1480 году герцогъ Максимиліанъ Бургонскій вычеркнулъ изъ списка рыцарей Золотаго-Руна Филипа По де ла Рошъ Нолей, котораго онъ подозрѣвалъ въ приверженности къ королю Людовику XI.
Здѣсь теряются слѣды этой благородной фамиліи и я возвращаюсь къ развалинамъ ея замка, которыя нынче принадлежатъ одному Ліонскому гражданину, по случаю мошенничества довольно любопытнаго. Мы его разскажемъ.
Въ концѣ 1828 года, какой-то человѣкъ приходить къ крестьянину, тогдашнему обладателю замка ла-Рошъ и двухъ или трехъ десятинъ каменистой земли, составляющихъ нынче все это помѣстье, и спрашиваетъ его, за какую цѣну онъ согласится продать ему этотъ замокъ.
Крестьянинъ, которому никогда не удавалось, посереди песчанника, которымъ его земля была завалена, взростить даже нѣсколькихъ кустовъ крапивы для своей коровы, былъ очень сговорчивъ на счетъ цѣны, и поторговавшись немного, сошелся съ покупщикомъ на тысячѣ франковъ.
Ударивъ по рукамъ, они пошли къ нотаріусу, гдѣ покупщикъ отщитадъ крестьянину тысячу франковъ; но, по особеннымъ причинамъ, попросилъ выставить въ купчей, вмѣсто тысячи, пятьдесять тысячь франковъ, будто-бы имъ заплаченныхъ за этотъ замокъ.
Продавецъ, до котораго эта числовая прибавка цѣны почти нисколько не касалась, потому что не онъ платилъ издержки по совершенію купчей, охотно согласился и остался очень доволенъ, получивъ тысячу франковъ за развалину, которая приносила ему въ годъ только двѣ или три дюжины вороньихъ яицъ. Писецъ, съ своей стороны, казалось совершенно понялъ всю оригинальность этой фантазіи, какъ скоро покупщикъ попросилъ его расчитать слѣдующія ему трудовыя деньги но цѣнѣ, означенной въ купчей, а не но настоящей.
По изготовленіи акта, новый помѣщикъ приказалъ выдать себѣ съ него копію; потомъ съ этою копіею поѣхалъ въ Ліонъ, отыскалъ нотаріуса и просилъ его достать ему въ займы двадцать пять тысячь франковъ, подъ залогъ его помѣстья, ла-Рошъ.
Ліонскій нотаріусъ отнесся въ правленіе по-залогамъ, чтобы узнать, нѣтъ ли какого денежнаго обязательства на этомъ имѣніи: ему отвѣчали, что ни одинъ камень замка ла-Рошъ не долженъ никому ни копѣйки.
Въ тотъ же день нотаріусъ нашелъ просимую сумму и черезъ десять минутъ по заключеніи обязательства, заимщикъ уѣхалъ съ нею.
Наступилъ срокъ уплаты; но ни деньги, ни должникъ и ничто похожее на нихъ, не являлись.
Заимодавецъ потребовалъ, чтобы его ввели въ владѣніе заложеннымъ помѣстьемъ, и, издержавъ около тысячи экю, получилъ желаемое.
Тотчасъ онъ отправился по почтѣ въ свой новопріобрѣтенный замокъ, который, судя по купчей, достался ему за половинную цѣну.
Онъ нашелъ развалину, за которую охотникъ до руинъ далъ-бы пятдесятъ экю.
Въ деревнѣ насъ спросили, видѣли ли мы Во-Шиньонъ (Vaux-Chignon); мы отвѣчали отрицательно, и самое даже названіе этой рѣдкости было намъ вовсе неизвѣстно. Такъ какъ тогда былъ только часъ по полудни, то мы и приказали почтальону везти насъ туда.
Почтальонъ поѣхалъ по большой дорогѣ къ Парижу; потомъ свернулъ въ поле на проселочную дорогу, и черезъ пять минутъ круто повернулъ около пропасти, при видѣ которой наши дамы громко закричали.
Мы пріѣхали къ чуду.
Въ самомъ дѣлѣ это странная вещь: посереди одной изъ обширныхъ долинъ Бургоніи, гдѣ ни какая возвышенность не ограничиваетъ зрѣнія, вдругъ земля разступается на пространство полуторы льё длины и пятисотъ шаговъ ширины, и въ глубинѣ этой разсѣлины, почти въ двухъ-стахъ шагахъ ниже поверхности земли, видна прелестная долина, земля какъ изумрудъ и орошенная свѣтлымъ, журчащимъ ручейкомъ, который удивительно какъ гармонируетъ съ нею своими размѣрами и извилинами. Мы спустились туда но довольно отлогой покатости и черезъ десять минутъ очутились по серединѣ этой маленькой Бургонской Эльдорады, которую отвѣсныя и навислыя скалы отдѣляютъ со всѣхъ сторонъ отъ всего міра. Тамъ, сидя на берегу противъ теченія ручейка, котораго имени мы не знали и который, вѣроятно, но имѣетъ никакого, мы не встрѣчая ни одного человѣка, ни одного жилья, видѣли жатву, которая, казалось, созрѣвала для однихъ птицъ небесныхъ, виноградъ, ни чѣмъ не огражденный отъ жажды посѣтителей, деревья, которыя гнулись подъ тяжестью своихъ плодовъ: посереди такаго уединенія, тишины и обилія, можно было подумать, что этотъ маленькій уголокъ неизвѣстенъ людямъ.
Мы продолжали итти противъ теченія ручейка: въ ста шагахъ отъ края долины, онъ раздвоивается въ видѣ буквы Y, потому что беретъ свое начало изъ двухъ источниковъ одинъ изъ нихъ выходитъ изъ голой скалы черезъ отверстіе столь широкое, что въ немъ можно слѣдить теченіе воды на пространствѣ около ста сажень, гдѣ она бьеть ключомъ изъ земли; другой источникъ, выходящій изъ верхняго ключа, низпадаеть въ долину съ высоты около ста футовъ, образуя маленькій каскадъ, прозрачный какъ газовый шарфъ, и скользитъ съ легкостію по зеленому мху, который раскинулся ковромъ по всей скалѣ.
Послѣ много я видѣлъ прекрасныхъ
Швейцарскихъ долинъ и пышныхъ равнинъ Италіи, плылъ внизъ по Рейну и вверхъ по Ронѣ; сидѣлъ на берегахъ По, между Туриномъ и Сапергою, имѣя передъ собою Альпы, а позади себя Аппенины: и чтожъ! никакой видъ, ни одно мѣсто, — какъ живописно, разнообразно и величественно оно ни было, — не могло изгладить изъ моей памяти мою Бургонскую долинку, столь тихую, уединенную и безвѣстную, съ ея ручейкомъ такимъ крошечнымъ, что даже позабыли дать ему имя, съ ея каскадомъ такимъ легкимъ, что малѣйшій порывъ вѣтра поднимаетъ его и далеко развеваетъ его струйки, какъ росу.
Мы возвратились въ Шалонъ въ пять часовъ, потому что обѣ эти поѣздки требуютъ покрайней мѣрѣ цѣлаго дня. Тамъ мы узнали, что самый легкій изъ Шалонскихъ параходовъ располагаемъ завтра сдѣлать попытку проплыть до Макона. Ѣзда въ каретѣ такъ меня утомила, что, хоть я и не зналъ, найду-ли въ этомъ городѣ случай добраться до Ліона, однакожъ предпочелъ пароходъ всякому сухопутному экипажу.
На другой день около полудня мы прибыли въ Маконъ, но не нашли тамъ мѣста ни въ одномъ дилижансѣ: и тогда, — да помилуетъ Богъ жесточайшаго врага моего отъ такаго обмана! — лодочники предложили свезти насъ водою до Ліона, увѣряя, что съ попутнымъ вѣтромъ мы будемъ тамъ черезъ шесть часовъ. Мы имъ повѣрили и отправились водою. Увы! это живописное путешествіе мы сдѣлали, вмѣсто шести часовъ, въ двадцать четыре часа! Много хвалятъ берега Саоны; но я познаю, было-ли это слѣдствіемъ ненавистной ночи, проведенной мною на ея водахъ, только на другой день я нисколько не былъ расположенъ любоваться ими. Окрестностямъ Саоны я предпочитаю берега Лоары и мнѣ нравятся по крайней мѣрѣ въ той же степени берега Сены.
Наконецъ, въ одинадцать часовъ утра, обогнувъ одинъ изгибъ рѣки, мы увидѣли соперника Парижа, сидящаго на холмѣ, какъ на тронѣ, съ двойною короною на челѣ, — древнею и новою, — богато одѣтаго въ кашемиры, бархаты и шелковыя матеріи, однимъ словомъ — Ліонъ, вице-короля Франціи, который опоясывается двумя рѣками и спускаетъ одинъ конецъ своего двойнаго пояса до самаго моря черезъ Дофинё и Провансъ.
Въѣздъ въ городъ по той дорогѣ, по которой мы ѣхали — величественъ и живописенъ: островъ Барбъ, какъ пажъ, высланный впередъ для возвѣщенія царскаго выхода, есть прекрасная фабрика, лежащая по серединѣ рѣки, и служитъ мѣстомъ воскресныхъ прогулокъ для щеголей предмѣстья.
За этимъ островомъ возвышается, примыкая къ городу какъ стѣна, скала Петро-Цизская,[2] на которой нѣкогда стоялъ замокъ, служившій городскою тюрьмою. Во время смутъ Лиги, герцогъ Немурскій былъ заключенъ въ немъ, послѣ неудачнаго покушенія овладѣть городомъ: онъ уступилъ свое мѣсто въ этомъ замкѣ Луи Сфорсу, прозванному Мавромъ, и брату его, кардиналу Асканскому. Ихъ преемники были сначала баронъ дез-Андре, партизанъ, колосальныхъ размѣровъ, герой междоусобной войны; и наконецъ де-Ту и Сенмаръ, жертвы, осужденныя на смерть: одинъ ненавистью, другой политикою Ришелье, которыхъ изъ этой тюрьмы повели на площадь Teppo и отдали ихъ головы въ руки искуснаго палача, который принимался за нихъ пять разъ прежде нежели отдѣлилъ ихъ отъ тѣла.
Господину Лежандру Герель, молодому Ліонскому скульптору, пришла счастливая мысль обдѣлать эту огромную скалу въ видѣ колоссальнаго льва, городскаго герба; онъ хотѣлъ посвятить на эту работу пять или шесть лѣтъ своей жизни, но, какъ кажется, его идея была непонята мѣстнымъ начальствомъ, которому онъ предложилъ ее. Нынче это дѣло было-бы труднѣе, а спустя нѣсколько времени будетъ вовсе невозможнымъ, потому что Петра-Цизская скала, изъ которой весь городъ выламываетъ свои мосты, театры и дворцы, вскорѣ, вмѣсто льва, будетъ похожа на ею пещеру.
За Петромъ-Цизсомъ тотчасъ представляется взору другая скала, съ воспоминаніями болѣе пріятными: на ней стоитъ не тюрьма, а статуя человѣка съ кошелькомъ въ рукахъ; это памятникъ, воздвигнутый въ 1716 году признательностію Ліонцевъ въ честь Ивану Клебергу, прозванному добрымъ Нѣмцемъ, который каждый годъ употреблялъ часть своихъ доходовъ на приданое бѣднымъ дѣвушкамъ своего квартала. Нынѣшняя статуя поставлена 95 Іюня 1820 года жителями Бургъ-Нефъ, которые передъ тѣмъ носили ее по всему городу торжественнымъ ходомъ, съ барабаннымъ боемъ и трубными звуками; но случайное поврежденіе дѣлаетъ необходимымъ возобновленіе этой статуи; когда я ее видѣлъ, у ней уже была отшибена голова, — что было причиною громкаго ропота между невѣстами, которыя боялись, чтобы увѣчье добраго Нѣмца не повредило ихъ надеждамъ на счастливое замужство.
Пройдя оттуда триста шаговъ вы встрѣчаете холмъ, бывшій колыбелью Ліона въ его дѣтствѣ. Во время завоеванія Галліи, этотъ городъ былъ такъ ничтоженъ, что Цезарь прошелъ здѣсь не замѣтивъ его и не давъ ему имени; однакожъ на этомъ холму — на которомъ стоитъ нынче Фурвіеръ, онъ пробылъ нѣкоторое время съ Римскими легіонами, окруживъ свой станъ такимъ ретраншаментомъ, что девятнадцать столѣтій не могли вполнѣ засыпать своимъ прахомъ глубокихъ рвовъ, которые онъ прорѣзалъ остріемъ своего меча.
Нѣсколько времени спустя послѣ смерти этого завоевателя, который покорилъ триста народовъ и побѣдилъ три милліона людей, одинъ изъ его изгнанныхъ сподвижниковъ, съ нѣсколькими солдатами, оставшимися вѣрными памяти своего генерала, нашелъ у сліянія Роны съ Саоною, Віэнцовъ, которые, будучи вытѣснены изъ своихъ пепелищъ племенами Аллобраговъ, спустившихся съ ихъ горъ въ долины, — раскинули свои палатки на этой земляной косѣ, укрѣпленной двумя огромными рвами, прорытыми рукою Божіей, и наполненными по края текучею водою двухь рѣкъ.
Изгнанники заключили мирный договоръ съ побѣжденными, и вскорѣ изъ земли воздвиглись первыя основанія новаго города, названнаго Lucii Dunum[3], города, который черезъ нѣсколько времени сдѣлался цитаделью всей Галліи и средоточіемъ четыре великихъ дорогъ, проложенныхъ Агриппою и нынче еще перерѣзывающихъ Францію отъ Альповъ до Рейна и отъ Средиземнаго моря до Океана.
Тогда шестдесятъ городовъ Галліи признали Lucii Dunum своимъ царемъ, и на общій счетъ воздвигли въ этомъ городѣ храмъ Августу, котораго признали своимъ божествомъ.
Этотъ храмъ при Калигуллѣ перемѣнилъ свое названіе: онъ обратился въ мѣсто общаго засѣданія академіи, въ уставѣ которой есть одно постановленіе, вполнѣ изображающее характеръ сумазброднаго основателя ея: въ этомъ постановленіи сказано, что если кто изъ кандидатовъ въ члены акадаміи напишетъ дурное сочиненіе, то долженъ выбирать одно изъ двухъ: или слизать его языкомъ до-чиста, или быть утопленнымъ въ Ронѣ.
Прошло одно столѣтіе со времени основанія Lucii Dunum, и новорожденный городъ уже соперничествовалъ своимъ великолѣпіемъ съ Греческою Массиліей и Римскою Парбою, какъ вдругъ ужасный пожаръ, произведенный, какъ полагаютъ, огнемъ небеснымъ, превратилъ его въ пепелъ съ такою быстротою, что, по словамъ Сенеки, который оставилъ намъ очеркъ этого пожарища, превращеніе огромнаго города въ городъ уничтоженный свершилось въ одну ночь.
Траянъ сжалился надъ нимъ, и подъ его могущественнымъ покровительствомъ Lucii Dunum началъ возникать изъ пепла; на господствующемъ надъ нимъ холмѣ воздвиглось великолѣпное зданіе, общее торжище всего города. Только что оно было открыто, Бретонцы тотчасъ понесли туда свои разноцвѣтные щиты, а Иберійцы — стальное оружіе, которое они одни умѣли закаливать такъ превосходно. Въ тоже время Коринфъ и Афины послали туда, черезъ Марсель, свои картины, писанныя на деревѣ, камни съ рѣзными изображеніями и бронзовыя статуи; Африка — своихъ львовъ, тигровъ и леопардовъ, алчущихъ крови амфитеатральныхъ жертвъ, а Персія — своихъ коней, которые легкостію бѣга могли оспоривать знаменитость у Нумидійскихъ коней, которыхъ матери, говорить Геродотъ, оплодотворяются дуновеніемъ вѣтра.
Это монументальное зданіе, обрушившееся въ 840 году нашей эры, названо писателями девятаго вѣка forum velus; а писателями пятнадцатаго столѣтія fart viel, и изъ этого двойнаго слова въ позднѣйшія времена составлено нынѣшнее названіе холма, на которомъ оно было выстроено, — Fourvières.
Здѣсь мы оставляемъ частную исторію Ліона, которая съ 532 года. то есть со времени присоединеніи этого города къ королевству Франковъ, впадаетъ въ общую нашу исторію. Будучи колоніею Цезарей, онъ заплатилъ дань Риму, въ качествѣ союзника его, знаменитыми именами, каковы: Маркъ-Авреліи. Каракалла, Клавдій, Германикъ, Сидоній, Аполлинарій и Амвросій; занимая второе мѣсто между городами нашихъ королей, Ліонъ подариль Франціи: Филиберъ-де-Лорма, де Кусту, де Коазво, де-Сюше, де-Дюфо, де-Камиль-Жорданъ, де-Лемонтейя и де-Лемо.
Въ этомъ городѣ донынѣ уцѣлѣли три монумента, которые, какъ жалонерскіе значки, поставленные вѣками почти въ одинакомъ разстояніи одинъ отъ другаго, представляютъ собою типы усовершенія и упадка искуства: это церковь Эне, соборъ святаго Іоанна и Отель-де Виль: первый и.въ этихъ монументовъ — современникъ Карла Великаго, второй — святаго Людовика, третій — Людовика XIV.
Церковь Эне выстроена на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ прежде стоялъ храмъ, воздвигнутый Августу шестидесятью народами Галліи. И даже четыре колонны, поддерживающія куполъ, заимствованы христіанскою церковію у языческаго храма; онѣ составляли прежде двѣ колонны, вдвое выше этихъ, и каждая изъ нихъ была увѣнчана Побѣдою: архитекторъ, который строилъ Эне, приказалъ разсѣчь ихъ на двое для гармоніи съ Римскимъ характеромъ прочихъ частей зданія: нынче онѣ имѣютъ вышины двѣнадцать футовъ и десять вершковъ, изъ чего можно заключить, что первоначальная ихъ длина, когда эти четыре колонны составляли двѣ, простиралась до двадцати шести футовъ.
Надъ главнымъ входомъ церкви Эне вылѣпленъ маленькой античный барельефъ, представляющій трехъ женщинъ, съ плодами въ рукахъ: надъ этими фигурами вырѣзаны слѣдующія сокращенныя слова:
Ихъ объясняютъ такъ:
Съ перваго взгляда соборъ Святаго Іоанна кажется не столь древнимъ какъ сказали. Его портикъ и фасадъ, очевидно принадлежатъ къ пятнадцатому столѣтію, потомули что они передѣланы, или только что окончены, въ ту эпоху. Точное время построенія этого собора антикварій можетъ опредѣлить по архитектурѣ той его части, которая заключается между западными дверями и клиросомъ ея, на камняхъ котораго видны еще свѣжіе слѣды воспоминаній, принесенныхъ сюда изъ крестовыхъ походовъ и усовершенствованій въ искуствѣ, заимствованныхъ западными народами у восточныхъ.
Одна изъ боковыхъ часовенъ, которыя обыкновенно строились въ церквахъ въ числѣ семи, въ честь семи таинствъ, называется часовнею бурбоновъ; въ ней во многихъ мѣстахъ видѣнъ девизъ кардинала, состоящій изъ трехъ словъ, N’espoir ni peur, и девизъ брата его, Петра Бурбона, который усвоилъ себѣ тѣже слова, но съ прибавкою герллыическаго изображенія серны съ крыльями, и буквъ П и А, переплетеныхъ вензелемъ, которыми начинаются имена Петра Бурбона и жены его Анны Французской; репейникъ (chardon), окружающій вензель, выражаетъ каламбуромъ, что король отдавши за него свою дочь, сдѣлалъ ему тѣмъ подарокъ (cher dun).
Въ одной изъ четырехъ колоколенъ, возвышающихся вопреки правиламъ архитектуры того времени по угламъ этою зданія, повѣшенъ колоколъ, одинъ изъ огромнѣйшихъ колоколовъ во всей Франціи; онъ вѣситъ тридцать шесть тысячь фунтовъ.
Отель-де-Виль, на площади Teppo, безъ сомнѣнія есть такое зданіе, которое Ліонъ показываетъ своимъ посѣтителямъ съ особеннымъ удовольствіемъ: фасадъ его, выведенный по рисунку Симона Мойеня, представляетъ всѣ характеры величественнаго, тяжелаго, холоднаго и надутаго стиля архитектуры временъ Людовика XIV, которая однакожъ лучше архитектуры Людовика XV, а та лучше Термадорской, Термадорская лучше Наполеоновской, которая, наконецъ, лучше архитектуры Людовика-Филиппа. Зодчество умерло во Франціи вмѣстѣ съ великимъ королемъ, испустивъ послѣдній вздохъ въ объятіяхъ Перро и Ленотра, между группою Амуровъ, поддерживающихъ вазу съ цвѣтами, и Источникомъ Бруномъ, увѣнчаннымъ тростникомъ.
Кстати объ источникахъ: вмѣсто одного ихъ два въ первыхъ сѣняхъ Отель-де-Виля: Рона и Саона, произведеніе Кусту; эти группы нѣкогда украшали пьедесталъ статуи Людовика XIV, на площади Белькуръ; а теперь, помнится, мѣстное начальство намѣрено поставить ихъ на обоихъ углахъ Отель-де-Виля, выходящихъ на площадь Teppo, и провести черезъ нихъ фонтаны, — распоряженіе очень унизительное для обѣихъ рѣкъ.
Сходя по ступенямъ Отель-де-Виля, вы сталкиваетесь лицемъ къ лицу съ однимъ изъ ужаснѣйшихъ историческихъ воспоминаній, которому нѣтъ подобнаго въ Ліонской хроникъ событій, произшедшихъ на его площадяхъ: на этомъ мѣстѣ покатились головы Сенмара и Де-Ту подъ сѣкирою палача.
Другое, новѣйшее и болѣе кровавое воспоминаніе связано съ бульварами Бротто: тамъ, послѣ осады Ліона, разстрѣляны картечью сто десять Ліонцевъ. Пирамидальный монументъ, окруженный желѣзными перилами, означаетъ мѣсто ихъ погребенія.
Впродолженіе пяти или шести лѣтъ Ліонъ постоянно борется съ коммерческимъ духомъ, чтобы пріобрѣсть свою литературу. Достойно удивленія чрезвычайное постоянство юныхъ артистовъ, которые обрекли себя этому утомительному труду: это — рудокопы, добывающіе золотую жилку изъ гранита; каждый ударъ едва отдѣляетъ частичку скалы, на которую они направляютъ свои усилія, и, не смотря на то, благодаря ихъ трудамъ, новѣйшая словесность пріобрѣла въ Ліонѣ право гражданства, которымъ она и начинаетъ пользоваться. Одинъ анекдотъ изъ тысячи дастъ понятіе о вліяніи комерческаго духа на Ліонскихъ негоціантовъ въ дѣлѣ искуства.
Играли Антони передъ довольно многочисленною публикою, и, какъ случалось иногда съ этой драмою, противъ нея составилась довольно сильная оппозиція. Въ одной изъ переднихъ ложъ сидѣлъ негоціантъ съ своею дочерью, а рядомъ съ ними — одинъ изъ тѣхъ молодыхъ авторовъ, о которыхъ я говорилъ выше. Отецъ, который повидимому очень интересовался первою половиною драмы, замѣтно охладѣлъ послѣ сцены Антони съ содержательницею трактира; дочь, напротивъ, съ этой минуты растрогивалась все больше и больше, такъ что подъ конецъ драмы растаяла въ слезахъ. Когда опустили занавѣсъ, отецъ, который впродолженіи двухъ послѣднихъ дѣйствій явно обнаруживалъ свое нетерпѣніе, замѣтилъ что дочь его плачетъ.
— Ахъ ты, Господи! сказалъ онъ. Какое же у тебя мягкое сердечко! Такой вздоръ могъ тебя растрогать!
— Ахъ, папенька, я не виновата, отвѣчала бѣдная дѣвушка въ смущеніи; простите меня; я очень хорошо знаю, что это смѣшно.
— Такъ, такъ! Это приличное слово: смѣшно. Что касается до меня, не понимаю, какъ можно интересоваться такими несбыточными вещами.
— Боже мой, папенька, напротивъ оно и трогаетъ потому именно, что кажется такъ натурально.
— Натурально? Посмотримъ! Вникнулали ты въ завязку?
— Я не пропустила ни одного слова.
— Хорошо! въ третьемъ дѣйствіи Антони покупаетъ почтовую коляску: такъ-ли?
— Да, я припоминаю.
— Онъ платитъ за нее наличными: такъ-ли?
— Кажется, такъ.
— Ну! а лажу-то вѣдь онъ и не удержалъ!
Политическое перерожденіе совершилось гораздо легче: сѣмена падали на почву народную, всегда готовую возростить обильную жатву. Результатъ этого республиканскаго воспитанія обнаружился въ послѣдней Ліонской революціи; а девизъ:
написанный на знаменахъ ремесленниками 1832 года, всравненіи съ кликомъ мастеровыхъ 93 года, Хлѣба или Смерти! выражаетъ мѣру усовершенія общества на пространствѣ этихъ тридцати девяти лѣтъ.
Журналъ Précurseur больше другихъ способствовалъ къ политическому образованію рабочаго класса; издатель его человѣкъ въ родѣ Карреля: та же твердость въ мнѣніяхъ, та-же полемика и политическая честность, то-же безкорыстіе. Однакожъ, такъ какъ оба они обращаютъ рѣчь къ двумъ различнымь классамъ, то и въ слогѣ ихъ есть разница. Арманъ Каррель отзывается. Паскалемъ; Ансельмъ Пететень — приближается къ Поль-Луи.
Но величайшее и замѣчательнѣйшее усовершенствованіе состоитъ въ томъ, что даже мастеровые имѣютъ свой журналь, издаваемый мастеровыми-же, — журналъ, въ которомъ всѣ существенные вопросы изъ высшей и низшей коммерціи предлагаются, изслѣдываются и разрѣшаются. Я читалъ въ немъ статьи О политической экономіи, тѣмъ болѣе замѣчательныя, что онѣ были писаны практическими людьми, а не теоритиками.
Достаточно трехъ или четырехъ дней, чтобы узнать все, что есть любопытнѣйшаго въ Ліонѣ, не говоря о мануфактурахъ, ни мастерскихъ, по о его монументахъ и историческихъ воспоминаніяхъ. Вы все осмотрѣли, если побывали въ Музеѣ, видѣли Восшествіе Іисуса Христа, произведеніе Перуджина, святаго Франциска д’Ассиза — Эспаньолета, Поклоненіе Волхвовъ — Рубенса, святаго Луку, изображающаго Святую Дѣву — Джіордана, знаменитую бронзовую картину, отысканную въ 1529 году въ одной шахтѣ, выкопанной въ Санъ-Севастьянѣ, и на которой вырѣзанъ отрывокъ рѣчи, произнесенной въ Сенатѣ Ценсоромъ, а впослѣдствіи императоромъ Клавдіемъ, о возведеніи Ліона въ званіе Римской колоніи; и четыре древнія мозаики, украшающія помостъ залы. Если же изъ Музея, обратясь къ частнымъ домамъ, вы зайдёте на дворъ дома Жуи, что въ Арсенальной улицѣ, гдѣ находится древняя гробница, на которой изваяна Охота Мелеагрская, — принесенная въ даръ городомъ Арлемъ въ 1640 году кардиналу Ришелье, Архіепископу Ліонскому; взглянете на женскій монастырь святой Клары, въ которомъ Дофинъ, сынъ Франциска I, былъ отравленъ въ 1550 году графомъ Монтокукулли; прочтете на фасадѣ маленькаго дома, въ предмѣстьи Тиллотьеръ, слѣдующую надпись, изъ которой видно что здѣсь останавливался для ночлега Людовикъ XI:
L’an quatre cent soixante et quinze
Louja ciens le nobleroi Louis
La veille de notre dame de mars;
когда, въ предмѣстьи Святаго Иренея, гдѣ прежде стоялъ одинъ древній городъ, созженный при Неронѣ, отыщете кой-какіе остатки дворцовъ Августа и Севера, обломки тюремъ, служившихъ по ночамъ жилищемъ невольниковъ, и развалины древняго театра, гдѣ во второмъ столѣтіи были умерщвлены девятнадцать тысячь христіанъ, которыхъ эпитафію составляютъ восемь стиховъ, выдолбленныхъ на помостѣ одной церкви; когда, по дороіѣ des Etroits, гдѣ Жанъ-Жакъ Руссо провелъ такую восхитительную ночь, и гдѣ былъ разстрѣленъ генералъ Мутонъ-Дюверне, пройдете къ мосту Мюлатьеръ, гдѣ начинается желѣзная дорога въ Сенъ-Этьенъ, которая въ самомъ началѣ прорѣзываетъ гору, подъ сводомъ столь узкимъ, что надъ нимъ вырѣзана слѣдующая подпись:
«Запрещается проходить подъ симъ сводомъ, если кто не хочетъ быть раздавленнымъ[4].»
Наконецъ, когда возвратитесь черезъ площадь Белькуръ, одну изъ огромнѣйшихъ площадей въ цѣлой Европѣ, посреди которой едва замѣтна жалкая статуйка Людовика XIV, — то, повторяю, вы все видѣли, что есть любопытнаго въ Ліонѣ, и тогда намъ остается только, слѣдуя моему примѣру, въ восемь часовъ вечера сѣсть въ дилижансъ и ѣхать въ Женеву. На другой день, въ шесть часовъ утра, васъ разбудитъ кондукторъ, который имѣетъ похвальную привычку останавливаться передъ Цердонскою высотою и для облегченія своихъ лошадей приглашать путешественниковъ: немножко пройтиться пѣшкомъ; и путешественники тѣмъ охотнѣе соглашаются на это, что здѣсь окрестности такъ величественны, разнообразны и живописны, что вы уже воображаете себя въ одной изъ Алпійскихъ долинъ.
Въ исходѣ десятаго мы пріѣхали въ Нантуа, лежащій на краю прелестнаго маленькаго озера, голубаго какъ сапфиръ, и обставленнаго двумя горами, какъ какая нибудь драгоцѣнность, которую природа бережетъ какъ свой глазъ. Въ этомъ то городкѣ императоръ Карлъ Лысый, отравленный въ Бріосѣ однимъ докторомъ Евреемъ, по имени Седекія, быль погребенъ въ бочкѣ, обмазанной смолою внутри и снаружи и завернутой въ кожу[5].
Въ нѣсколькихъ лье отъ Нантуа мы остановились въ Бельгардѣ; послѣ обѣда кто-то изъ насъ предложилъ сходить посмотрѣть, какъ Рона проваливается, въ разстояніи десяти минутъ пути, въ сторонѣ отъ дороги къ трактиру. Кондукторъ сначала воспротивился этому, но мы всѣ взбунтовались противъ него. Онъ сказалъ намъ, что не будетъ насъ дожидаться; а мы ему отвѣчали, что пусть онъ себѣ ѣдетъ, а мы тогда возьмемъ на остальную дорогу почтовую карету на счетъ администраціи Лафита и Кальяръ. Такъ какъ на его сторонѣ быль одинъ только почтальонъ, да и тотъ отсталъ, когда ему указали бутылку на столѣ въ трактирѣ, то онъ и долженъ быль уступить большинству желаній.
Мы сошли по довольно крутой тропинкѣ, которую нашли у большой дороги, и черезъ нѣсколько минутъ пришли къ тому мѣсту, гдѣ Рона теряется подъ землею; мостъ соединяетъ оба берега, изъ которыхъ одинъ принадлежитъ Савоіи, а другой Франціи; посерединѣ моста два таможенные надсмотрщика, одинъ Сардинецъ, другой Французъ, сторожатъ чтобы ничего не проходило и не проѣзжало изъ одного государства въ другое, не заплативъ установленныхъ пошлинъ. Эти молодцы курили спокойно свои трубки, каждый посылая клубы дыма на чужую землю, — трогательное выраженіе добраго согласія между его величествомъ Карломъ-Альбертомъ и его величествомъ Людовикомъ-Филиппомъ.
Съ середины этого моста лучше всякаго другаго мѣста можно разсмотрѣть явленіе, бывшее цѣлью нашей экспедиціи. Здѣсь быстрая и глубокая Рона, на полномъ бѣгу, вдругъ изчезаетъ въ поперечныхъ разсѣлинахъ скалы и опять выходить наружу за пятдесятъ шаговъ оттуда; промежуточное мѣсто совершенно сухо, такъ что мостъ, на которомъ мы стояли, перекинутъ не черезъ воду, а черезъ скалу, накрывающую рѣку. Что дѣлается въ пропасти, въ которую низвергается Рона — этого невозможно узнать; дерево, собаки, кошки, брошенныя въ то мѣсто, гдѣ она пропадаетъ, никогда не показывались тамъ, гдѣ она выходитъ: эта бездна никогда не возвращала поглощеннаго ею.
Мы возвратились въ трактиръ и нашли тамъ нашего кондуктора, разсерженнаго до крайности. — Господа, вскричалъ онъ, разсаживая насъ по своимъ мѣстамъ: изъ-за-васъ мы потеряли цѣлыхъ полчаса. — Велика бѣда! сказалъ почтальонъ, проходя мимо насъ и утирая ротъ рукавомъ: спрячь въ карманъ твои полчаса, мы ихъ наверстаемъ. И въ самомъ дѣлѣ, хотя дорога подымалась въ гору довольно круто, нашъ парень пустилъ лошадей большою рысью и мы точно наверстали потерянное время, когда пріѣхали къ Эклюзскому форту.
Эклюзскій фортъ можно назвать воротами Франціи со стороны Женевы: сидя верхомъ на большой дорогѣ, проходящей черезъ нею, и примкнутый къ крутому скату, надъ отвѣсною пропастью, онъ господствуетъ надъ всею долиною, посереди которой шумно бѣжитъ Рона; по скату этой долины, лежащему противъ форта, на разстояніи полу-пушеянаго выстрѣла, есть тропинки хорошо извѣстныя однимъ только контрбандистамъ, и недоступныя войскамъ.
Когда мы въѣхали въ фортъ, ворота тотчасъ затворились за нами; а какъ другія ворота, у выѣзда, тоже были заперты, то мы и остались на нѣкоторое время въ настоящемъ заточеніи. Эти предосторожности наблюдались потому, что іюльскія событія были еще слишкомъ свѣжи. Однакоже у насъ спросили пасспорты съ особенною вѣжливостію, отличающею линейныя войски отъ жандармовъ; каждый изъ нихъ былъ по формѣ, и потому намъ отворили ворота безъ всякаго затрудненія: мы освободились.
Черезъ три часа мы выѣхали изъ Сенъ-Жени, и тогда почтальонъ обернулся къ намъ и сказалъ:
— Господа, вы уже внѣ Франціи.
Черезъ двадцать минуть мы были въ Женевѣ.
ОКРЕСТНОСТИ ОЗЕРА.
[править]Женева, послѣ Неаполя, занимаетъ лучшее мѣстоположеніе въ свѣтѣ: лѣниво раскинувшись на обширномъ пространствѣ, она покоится своего головою у подошвы горы Селевы, простирая до озера ноги, лобызаемыя каждою волною, и, кажется, ей нечего больше дѣлать, какъ только любоваться тысячами волнъ, разбросанныхъ по скатамъ снѣжныхъ горъ, которыя тянутся въ правѣ, или по вершинѣ холмовъ, простирающихся влѣвѣ. По мановенію ея руки, изъ туманной дали озера мчатся къ ней, скользя съ волны на другую, легкія лодки съ треугольными парусами и тяжелые пароходы, вспѣнивая волу напоромъ своей могучей груди. Вамъ кажется, что ей не нужны руки, и что она живетъ только воздухомъ своего прекраснаго неба и зрѣлищемъ своихъ прекрасныхъ водъ. Но эта беззаботная одалиска, эта султанша, такая лѣнивая по наружности — на дѣлѣ царица промышленности: это дѣятельная, торговая Женева, у которой изъ двадцати тысячь дѣтей, восемдесять пять — милліонщики.
Женева, судя по целтическому производству этого слова,[6] основана за двѣ тысячи пять сотъ лѣтъ. Цезарь, въ своихъ «Комментагоріяхъ» переименовалъ ее на Латинскій ладъ изъ Genev — въ Geneva. Антонинъ, въ своихъ Путевыхъ запискахъ, перемѣнилъ это названіе на Gebenna; Григорій-де-Туръ въ своихъ хроникахъ именуетъ ее Janoba; писатели осьмаго и пятнадцатаго столѣтій Gebeппа; наконецъ съ 1556 году и донынѣ, она опять стала называться Geneva.
Первыя историческія извѣстія объ этомъ городѣ переданы намъ Цезаремъ. Онъ утвердился въ Женевѣ, чтобы препятствовать вторженіямъ Гельвеціанъ въ Галлію, и, находя это мѣсто удобнымъ для военнаго поста, окопался въ немъ, и на островѣ раздѣляющемъ Рону, у выхода ея изъ озера, выстроилъ башню, которая и нынче называется его именемъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Женева перешла подъ владычество Римлянъ и стала поклоняться Капитолійскимъ божествамъ: и тамъ, гдѣ нынче стоить церковь Святаго Петра, быль воздвигнутъ храмъ Анодоновъ, а скала, выходящая изъ озера, почти во ста шагахъ отъ берега, по средиводному положенію своему, была посвящена рыбаками морскому Божеству.
Вначалѣ семнадцатаго столѣтія у ея подошвы, въ землѣ, нашли два топорика и мѣдный ножъ, которыми умерщвляли животныхъ на жертвоприношеніяхъ Нынче этотъ храмъ Нептуна называется попросту Нитонскій камень.
Женева оставалась подъ владычествомъ Римлянъ впродолженіи пяти столѣтій. Въ 426 гоlу море варваровъ, хлынувшее на Европу, захлеснуло и этотъ городъ, одною изъ своихъ волнъ: Бургъ-Гунды[7] сдѣлали его одною изъ важнѣйшихъ столицъ своего королевства. Около того-же времени король Франковъ Hlode-Wig[8] послалъ къ королю Бургъ-Гундскому, Гундебальду[9], просить его племянницу, Хлодо-Гильду[10], въ супружество Римскому невольнику, кото par, о предки, быть-быть-можетъ, начальствовали при Юліѣ Цезарѣ въ Галліи и Гельвеціи: она жила тогда во дворцѣ своего дяди, на томъ мѣстѣ, гдѣ нынче аркада мѣстѣчка Фура.
Послѣ Бургъ-Гундовъ наступило владычество Остъ-Готовъ,[11] но они обладали Женевою всего пятнадцать лѣтъ. Король Франковъ отнялъ ее у нихъ и опять присоединилъ къ королевству Бургонскому, котораго она была столицею до 858 года. Послѣ смерти Людовика Простаго, она досталась Лодъ-Геру, отъ него перешла къ императору Германскому, была завоевана у него Карломъ Лысымъ, который завѣщалъ ее сыну своему, Людовику, а послѣ смерти послѣдняго присоединилась къ королевству Арльскому; послѣ того, будучи вновь завоевана Карломъ Толстымъ, она опять сдѣлалась столицею другаго королевства Бургонскаго и оставалась въ этомъ положеніи до 1052 года; Конрадъ Салическій присоединилъ ее наконецъ къ Имперіи, и въ томъ же году быль коронованъ въ ней архіепископомъ Миланскимъ, Гербертомъ.
Длинно было-бы описывать распри, произшедшія изъ-за нея между графами женевскими и графами Савойскими; скажемъ только, что въ 1401 году она перешла окончательно во власть послѣднихъ.
Тогда была година великаго общественнаго преобразованія во всей Европѣ. Во Франціи общины получили самостоятельность уже въ одинадцатомъ столѣтіи; въ двѣнадцатомъ Ломбарскіе города образовались въ республики: въ началѣ четырнадцатаго — кантоны Шпицъ, Ури и Унтервальденъ освободились изъ подъ власти имперіи и положили основаніе той конфедераціи, которая впослѣдствіи долженствовала соединить всю Гельвецію. Женева, поставленная въ серединѣ этого треугольника освобождающихся народовъ, въ свою очередь почувствовала жгучее дыханіе свободы, которымъ обдавало ее со всѣхъ сторонъ. Въ 1519 году она заключила союзъ съ Фрибургомъ, и вслѣдъ за тѣмъ соединилась правомъ о гражданствѣ съ Берномъ; у нихъ пошли дѣти, которые сдѣлались великими мужами; появились проповѣдники и мученики свободы. Бонниваръ, брошенный въ тюрьму Шильонскаго замка, шесть лѣтъ былъ прикованъ къ столбу желѣзною цѣпью; Пекола, посереди пытки, откусилъ себѣ языкъ и плюнулъ имъ въ лице палача, который выпытывалъ у него имена сообщниковъ его, наконецъ Бертелье, который будучи возведенъ на эшафотъ, на Илльской площади, отвѣчалъ тѣмъ, которые заставляли его просить прощенія у герцога:
«Преступникамъ просить прощенія, а не честнымъ людямъ. Пусть герцоіъ просить прощенія у Бога за убіеніе невиннаго!» и положилъ голову на плаху.
Религіозная реформа, которая подвинула народы на такой огромный шагъ, что, уставши отъ этого движенія, они еще по-cio пору отдыхаютъ, — проникнула въ Женеву, обойдя большую часть Германіи и Швейцаріи: это была могущественная помощница свободы, потому что политическую вражду она усилила ненавистью религіозною. Епископъ Петръ де-ла-Бомъ навсегда оставилъ Женеву въ 1555 году, а она тотчасъ преобразилась въ республику.
Въ 1530 году въ Женевѣ поселился Кальвинъ: Совѣтъ предложилъ ему мѣсто профессора богословія. Суровою жизнью, дикимъ краснорѣчіемъ, строгими правилами, онъ пріобрѣлъ надъ своими согражданами такое вліяніе, что они не поколебались даже казнію Севре; а умирая въ 1554 году, онъ оставилъ городокъ Женеву столицею новаго религіознаго міра: это быль протестантскій Римъ.
Въ 1602 году герцогъ Карлъ-Еммануилъ Савойскій сдѣлалъ послѣднее покушеніе овладѣть этимъ городомъ, но ему не удалось: въ женевскихъ лѣтописяхъ оно означено подъ именемъ Аскамды, потому что герцогъ приказалъ отборному отряду ночью перелѣзть черезъ стѣны и напалъ на городъ въ расплохъ. Но не смотря на то, полунагіе и кой-какъ вооруженные жители прогнали его и учредили въ воспоминаніе этого событія національный праздникъ, который и нынче соблюдается.
Семнадцатое и осьмнадцатое столѣтія были вѣками отдыха для Женевы. Въ этотъ промежутокъ времени родилась ея торговля, которая вскорѣ получила такое развитіе, что нынче всѣ богатства Женевы заключаются въ одной промышленности, между тѣмъ какъ ея недвижимыя имущества сами по себѣ ничего не значатъ. Еслибъ всю землю кантона раздѣлить между его жителями, на каждаго пришлось бы не болѣе десяти квадратныхъ футовъ.
Наполеонъ засталъ Женеву уже присоединенною Франціи, и двадцать лѣтъ она лежала какъ золотой узоръ на одномъ углу его императорской мантіи. Но когда въ 1814 году сосѣди начали тянуть эту мантію, каждый къ себѣ, то всѣ лоскутья, изъ которыхъ была сшита имперія, остались въ ихъ рукахъ. Король Голландскій взялъ Бельгію, король Сардинскій Савоію и Піемонтъ. императоръ Австрійскій — Италію. Оставалась одна Женева, которую ни кто не хотѣлъ взять, но и никто не хотѣлъ оставить въ рукахъ Франціи: конгресь подарилъ ее Швейцарской конфедераціи, къ которой ее причислили подъ именемъ двадцать втораго кантона.
Изъ всѣхъ Швейцарскихъ резиденцій Женева есть главная представительница денежной аристократіи: это — средоточіе роскоши, золотыхъ цѣпочекъ, часовъ, каретъ, лошадей. Ея три тысячи мастеровыхъ снабжаютъ цѣлую Европу разными драгоцѣнностями; изъ ихъ рукъ ежегодно выходитъ въ разныхъ видахъ семдесять пять тысячь унцій золота и пятдесять тысячь марокъ серебра, и одни заработныя ихъ деньги составляютъ каждый годъ огромную сумму въ 2,150,000 франковъ.
Магазинъ галантерейныхъ вещей Ботта, безъ сомнѣнія, самый фешонабельный магазинъ во всей Женевѣ: воображенію трудно представить такую коллекцію богатствъ, столько дивъ дивныхъ, которыя губятъ душу женскую: здѣсь Парижанка сошла бы съ ума и Клеопатра затрепетала-бы отъ зависти въ своей могилѣ.
На эти галантерейныя вещи наложена Пошлина для ввоза во Францію, но Г. Боттъ берется доставлять ихъ контрабандою, удерживая въ свою пользу пять процентовъ со ста; подобныя условія заключаются между продавцомъ и покупщикомъ громко и явно, какъ будто-бы таможенные надсмотрщики вовсе не были на свѣтѣ. И то правда, что Г. Боттъ обладаетъ удивительною способностію разстроивать всѣ ихъ ухищренія: одинъ анекдотъ изъ тысячи докажетъ истинну этого комплимента.
Графъ де Сентъ-Крикъ, будучи главнымъ директоромъ таможней, такъ много наслышался объ этомъ контрабандномъ искуствѣ, которое безпрестанно обманывало бдительность его чиновниковъ, что рѣшился лично удостовѣриться въ справедливости ихъ донесеній. Для этого онъ отправляется въ Женеву, заходитъ въ магазинъ Ботта, покупаетъ у него вещей на 30,000 франковъ, съ условіемъ что онѣ будутъ доставлены безпошлинно въ Парижъ, къ нему въ домъ. Г. Боттъ принялъ условіе, какъ человѣкъ привычный къ дѣламъ такаго рода, и предложилъ покупщику для подписки бумагу, которою послѣдній обязывался заплатить, сверхъ 70,000 франковъ за вещи, еще по пяти со ста за доставку. Покупщикъ улыбнулся, взялъ перо и подписалъ: де Сенъ-Крикъ, главный директоръ французскихъ таможней, и отдалъ бумагу Ботту, который, взглянувъ на подпись, отвѣчалъ только съ поклономъ: Господинъ директоръ таможней, вещи, которыя я имѣлъ честь продать вамъ, прибудутъ въ Парижъ не позже васъ.
Г. де Сонъ-Крикъ, задѣтый за живое, пообѣдалъ на скорую руку, тотчасъ послалъ за почтовыми лошадьми и уѣхалъ черезъ часъ послѣ покупки.
Переѣзжая границу Г. де Сенъ-Крикъ объявилъ свое званіе чиновникамъ, которые подошли было осмотрѣть его карету; разсказалъ таможенному приставу условіе, заключенное имъ съ Боттомъ, подтвердилъ наблюдать по всей линіи съ неусыпною бдительностію и обѣщалъ 50 луидоровъ награжденія тому чиновнику, который задержитъ запрещенныя вещи: никто изъ таможенныхъ не смыкалъ глазъ три ночи сряду.
Между тѣмъ Г. де Сенъ-Крикъ пріѣзжаетъ въ Парижъ, останавливается у своего дома, здоровается съ женою и дѣтьми и уходить въ свою горницу переодѣться.
Прежде всего ему бросается въ глаза красивая шкатулка, поставленная на каминѣ, вовсе ему незнакомая. Онъ подходить къ ней и читаетъ на серебрянномъ гербѣ надпись: графъ де Сенъ-Крикъ, главный директоръ таможней; отворяетъ ее и находитъ вещи, купленныя имъ въ Женевѣ.
Боттъ подкупилъ одного трактирнаго слугу, который, помогая людямъ Г. де Сенъ-Крика укладывать вещи ихъ барина, подсунулъ къ нимъ и запрещенную шкатулку. По пріѣздѣ въ Парижъ, его камердинеръ, видя красивый ящичекъ съ особенною на немъ надписью, тотчасъ поставилъ его на каминъ въ кабинетѣ графа.
Такимъ образомъ директоръ таможней сдѣлался первымъ контрабандистомъ королевства.
Другіе предметы контрабанды, которые въ Женевѣ вдвое дешевле противъ Парижскихъ, суть: пикетовыя матеріи, столовое бѣлье и тарелки англійскаго фаянса: всѣ эти предметы здѣсь даже дешевле нежели въ Лондонѣ, потому что пошлина за ввозъ ихъ въ Лондонъ изъ окрестныхъ фабрикъ, превышаетъ цѣну транспорта оттуда же въ Женеву. Вездѣ, за пять процентовъ со ста, вамъ обязываются доставить эти вещи безпошлинно, — что, какъ изволите видѣть, ясно доказываетъ пользу тройной линіи таможней, которыя мы содержимъ на границахъ.
Хотя Женева произвела знаменитыхъ художниковъ и ученыхъ, однакожъ, торговля составляетъ въ ней исключительное занятіе жителей. Много-что нѣсколько человѣкъ изъ всего населенія знаютъ новѣйшую нашу литературу, и первый прикащикъ какаго нибудь торговаго города, думаю, почелъ-бы себя униженнымъ, еслибъ его сравнили по личной значительности съ Ламартиномъ или Викторомъ Гюго, которыхъ имена, вѣроятно, еще не дошли до него: они уважаютъ одну только отрасль литературы — драматическую. Оттого-то я засталъ весь городъ въ сильномъ волненіи отъ Дженни Верпрё — этого прелестнаго миніатюра дѣвицы Марсъ: каждый вечеръ, не только театръ, но и всѣ его корридоры были полнехоньки, и публика едва но взбунтовалась когда прекратили входъ за кулиссы абонированнымъ.
Тогда надобно было пересылать любовныя записочки публично, черезъ сцену — что впрочемъ нисколько не уменьшило ихъ обыкновеннаго числа. Нѣкоторыя попали рикошетомъ въ мои руки, и я замѣтилъ, что безкорыстіе нужнѣе добродѣтели, чтобы не поддаваться подобнымъ предложеніямъ: вообще эти посланія были въ родѣ фактуръ, въ которыхъ хорошенькая женщина оцѣнялась во столько-то, подобно тому какъ цѣнится красивая жемчужина: иногда выше, иногда ниже.
Женевскія гостиныя представляютъ въ сокращенномъ видѣ наше общество — Шоссе-д’Антенъ, съ того разницею, что духъ первобытной экономіи сквозить въ нихъ изъ подъ нажитаго богатства; вездѣ, и въ каждую минуту, вы чувствуете себя подъ локтями этой старой хозяйки дома. Въ Парижѣ у нашихъ дамъ есть свои, чрезвычайно дорогіе альбомы; въ Женевѣ ихъ нанимаютъ на вечеръ, что стоитъ 10 франковъ.
Изъ произведеній искуства стоить посмотрѣть только:
Въ библіотекѣ — рукопись святаго Августина на папирусѣ; исторію Александра, Квинта Курція, найденную между вещами герцога Бургонскаго, захваченными послѣ Граноонскаго сраженія, и домашніе счеты Филиппа-Прекраснаго, писанные на восковыхъ табличкахъ.
Съ церквѣ Святаго Петра — гробницу маршала Рогана, друга Генриха IV, ревностнаго поборника кальвинистовъ, умершаго въ 1658 году, въ Кенигсфельденѣ; онъ погребенъ вмѣстѣ съ своею женою, дочерью Сюлли. Наконецъ — домъ Жанъ-Жака Руссо, въ улицѣ его-же имени, съ черною мраморною доскою, на которой вырѣзана слѣдующая надпись:
Поѣздки въ окрестности Женевы прелестны во всякое время дня; вы найдете здѣсь щегольскіе экипажи, готовые везти васъ куда влечетъ васъ любопытство или прихоть. Мы сѣли въ коляску и отправились въ Форней, куда и пріѣхали черезъ два часа.
Передъ въѣздомъ въ замокъ прежде всего попадается въ глаза маленькая часовня, которой надпись состоитъ всего изъ трехъ Латинскихъ словъ:
Мы прошли въ садъ, и по крыльцу изъ двухъ или трехъ ступенекъ вошли въ переднюю: здѣсь-то странники настроиваютъ свой духъ на высокій ладъ, приготовляясь вступить въ святилище бога безвѣрія, къ которому пришли на поклоненіе. Дворникъ заранѣе торжественно объявляетъ имъ, что убранство комнатъ ни въ чемъ не измѣнилось, и что они увидятъ жилище господина Вольтера точно въ такомъ же видѣ, какъ оно было при немъ: эта фраза всегда почти производитъ на посѣтителя сильный эффектъ, и даже она извлекала иногда слезы умиленія у подписчиковъ Constitutionel!
Всего любопытнѣе видѣть важничанье дворника, когда онъ водить посѣтителей по замку. Онъ вступилъ въ службу великаго человѣка еще мальчикомъ и собралъ значительный запасъ анекдотовъ о своемъ баринѣ, которые восхищаютъ до блаженства простодушныхъ гражданъ слушающихъ его. Когда мы вошли въ спальню, цѣлая ихъ семья, почтительно окружая пресловутаго дворника, съ жадностію поглощала каждое слово, выходящее изъ его устъ, и, казалось, ея благоговѣніе къ философу распространялось и на человѣка, который чистилъ его башмаки и пудрилъ парикъ; но чтобы составить себѣ полное понятіе объ этой сценѣ, непремѣнно надобно самому видѣть ея дѣйствующихъ лицъ: скажу только, что каждый разъ, когда дворникъ произносилъ съ особеннымъ удареніемъ, ему одному свойственнымъ, господинъ Аруэ-де-Вольтеръ, онъ прикладывалъ руку къ своей шляпѣ, и всѣ они подражали этому почтительному движенію.
Черезъ десять минуть настала наша очередь просвѣщаться: общество расплатилось и уѣхало, и чичероне остался въ полномъ нашемъ распоряженіи. Онъ повелъ насъ по довольно хорошему саду, откуда философъ могъ наслаждаться чудеснымъ видомъ, показалъ намъ крытую аллею, въ которой онъ сочинилъ свою прекрасную трагедію Ирену; потомъ, вдругъ подбѣжавъ къ одному дереву, вырѣзалъ съ него кусочекъ коры и подалъ его мнѣ. Я прежде понюхалъ кору, потомъ попробовалъ языкомъ, полагая что это какое нибудь заморское дерево съ необыкновеннымъ запахомъ или вкусомъ. — Ничего не бывало: это обыкновенное дерево, посаженное самимъ господиномъ Аруэ-де-Вольтеронъ, и по заведенному порядку каждый путешественникъ долженъ былъ брать кусочекъ его коры. Это достопочтенное дерево, едва не лишилось жизни отъ одного непріятнаго случая, тому три мѣсяца назадъ, и еще не совсемъ оправилось отъ болѣзни когда мы его видѣ и: какой-то святотатецъ ночью забрался въ паркъ и содралъ съ него три или четыре квадратныхъ фута завѣтной коры. Вѣрно какой нибудь фанатикъ Генріады наносъ ему это безчестіе? сказалъ я дворнику. — Нѣтъ, сударь, отвѣчалъ онъ, думаю что преступникъ какой нибудь спекулаторъ, которому эта кора заказана была изъ-заграницы.
— Stupendo!!!…
По выходѣ изъ сада, дворникъ повелъ насъ къ себѣ показать трость Вольтера, которую, по его словамъ, онъ свято хранилъ отъ самой смерти великаго человѣка, но подконецъ предложилъ намъ купить ее за луидоръ, потому что тяжелыя времена заставляютъ его разстаться съ этимъ неоцѣненнымъ сокровищемъ; я отвѣчалъ ему, что это слишкомъ дорого и что я зналъ одного подписчика изданія Туке, которому за восемь лѣтъ до того, онъ продалъ такую же трость за 20 франковъ.
Мы сѣли опять въ коляску, поѣхали въ Копію и вскорѣ остановились у замка госпожи Сталь.
Тамъ нѣтъ болтливаго дворника, нѣтъ часовни, воздвигнутой Богу, нѣтъ деревьевъ, отъ которыхъ надобно уносить кусочекъ коры; а есть прекрасный паркъ, гдѣ вся деревня можетъ свободно прогуливаться, есть бѣдная женщина, которая плачетъ искренними слезами, разсказывая о своей госпожѣ и показывая комнаты гдѣ она жила, — комнаты, въ которыхъ нынче ничего по осталось, чтобы ее напоминало. Мы попросили показать намъ бюро, на которомъ еще должны быть видны слѣды чернилъ ея, кровать согрѣтую послѣднимъ ея вздохомъ; но ни что не было священно для ея наслѣдниковъ: комнату госпожи Сталь превратили въ какую то залу, мебели куда-то дѣли. Быть можетъ въ цѣломъ замкѣ нѣтъ ни одного экземпляра Дельфины.
Изъ этихъ комнатъ мы пошли на половину сына ея, господина Сталь: и туда завернула смерть и поразила обѣими руками двѣ жертвы; двѣ кровати: одна мужчины, другая дитяти, стояли пустыя; въ нихъ скончались господинъ Сталь и сынъ его черезъ недѣлю одинъ послѣ другаго.
Мы просили покарать намъ фамильный склепъ; по Г. Неккеръ особою статьею своего завѣщанія запретилъ впускать въ него путешественниковъ.
Мы вышли изъ Фернея съ запасомъ веселости, которой, казалось намъ, достанетъ на восемь дней. Коппе мы оставили съ стѣсненнымъ сердцемъ и слезами на глазахъ.
Намъ надобно было поторопиться, чтобы успѣть занять мѣсто на пароходѣ, который отправлялся въ Лозанну; онъ уже мчался къ намъ, окруженный паромъ и пѣною, какъ морской конь, и въ ту минуту, когда мы думали что лоцманъ пройдетъ мимо, не замѣтя насъ, параходъ вдругъ остановился, весь дрожа отъ потрясенія, повернулся бокомъ, выждалъ насъ, и только что мы ступили на палубу, тотчасъ двинулся въ дальнѣйшій путь.
Леманское озеро похоже какъ двѣ капли воды на море у Неаполя: тоже голубое небо, тѣ же голубыя воды, и въ прибавокъ — мрачныя горы, которыя кажется взгромозжены однѣ на другія, словно ступени лѣстницы на небо, — только каждая изъ этихъ ступенекъ — въ три тысячи футовъ вышиною; потомъ, изъ-за нихъ высится снѣжная вершина Монъ-Бллна, любопытнаго великана, который выглядываетъ на озеро черезъ головы ближайшихъ горъ, или скорѣе холмовъ всравненіи съ нимъ, и заслоняетъ своими могучими ребрами, всѣ перспективы. какія открываются между ними.
Трудно оторвать взоръ отъ южныхъ береговъ озера; но взглянувъ на сѣверный его край, вы увидите, что тамъ природа посѣяла щедрою рукою цвѣты и плоды, которые она разносить по землѣ въ своемъ передникѣ: это — вмѣстилище парковъ, виноградниковъ, нивъ; деревня въ осьмнадцать лье длиною охватываетъ озеро отъ одного берега до другаго; замки, разновидные какъ фантазія, съ изукрашенными фронтонами, на которыхъ вырѣзано время ихъ основанія, разбросаны по всѣмъ угламъ ландшафта; въ Піонѣ — Римскія постройки Цезаря; въ Вуфлансѣ — готическій замокъ, выстроенный Бертою, королевою-пряхою; въ Морфѣ — виллы, расположенныя террасами и какъ будто-бы перенесенныя сюда совсемъ готовыя изъ Сорента или Байи; наконецъ, на отдаленнѣйшей точкѣ берега — Лозанна, съ своими тонкими колокольнями и бѣлыми домиками, которые издали кажутся стадомъ лебедей, обсушивающихся на солнцѣ. Передъ собой, на самомъ краю озера, она выставила городокъ Ульхи, какъ-бы часоваго, для предостереженія путешественниковъ, чтобы они не проѣзжали мимо, не поклонившись Вадтландской царицѣ; и нашъ параходъ, подойдя къ нему, высадилъ на его беретъ, какъ дань, часть своихъ пассажировъ. Только что я ступилъ на землю, какъ увидѣлъ одного молодаго республиканца, по имени Аллье, съ которымъ я познакомился во время іюльской революціи, и который, будучи осужденъ за одну брошюру, помнится, на пятилѣтное заточеніе, укрылся въ Лозанну; онъ жилъ тамъ уже съ мѣсяцъ, и потому, какъ я думалъ, мнѣ не надобно будетъ заботиться о чичерони: что мнѣ приходилось очень на-руку.
Только что мы узнали другъ друга, какъ онъ бросился обнимать меня, хотя мы никогда не были коротки между собою. По этому объятію я угадалъ всю горесть его не присталой души, и въ самомъ дѣлѣ онъ былъ боленъ тоскою по отчизнѣ. Это прекрасное озеро съ дивными своими берегами, этотъ городъ посереди очаровательнѣйшаго ландшафта въ свѣтѣ, эти живописныя горы, не имѣли для него никакой прелести: воздухъ чужбины убивалъ его.
Бѣдный молодой человѣкъ не могъ удовлетворить моему любопытству: когда я заговаривалъ съ нимъ о Швейцаріи, онъ отвѣчалъ мнѣ о Франціи. Наконецъ онъ вызвался отрекомендовать меня одному отличному патріоту, депутату отъ города Лозанны, который принялъ его какъ единовѣрца и потому только не утѣшилъ, что изгнаніе само по себѣ безутѣшно.
Господинъ Пеллисъ, — его имя, — одинъ изъ превосходнѣйшихъ людей, какихъ я только встрѣчалъ въ продолженіи моихъ путешествій, по своей образованности, патріотизму и обязательности. Пожавъ другъ другу руку, мы стали братьями, и впродолженіи двухъ дней, проведенныхъ мною въ Лозаннѣ, онъ былъ такъ добръ, что сообщилъ мнѣ драгоцѣннѣйшія свѣденія объ исторіи,.законодательствѣ и археологіи своего кантона. Онъ самъ много занимался этими тремя предметами.
Вадтландскій кантонъ, смежный съ женевскимъ, обязанъ своимъ благосостояніемъ причинѣ противуположной источнику обогащенія своего сосѣда. Его богатства заключаются не въ промышленности, а въ сельскомъ хозяйствѣ; земля такъ раздѣлена, что изо ста-восьмидесяти тысячь жителей тридцать четыре тысячи имѣютъ недвижимую собственность, между тѣмъ какъ, по расчетамъ иныхъ, во всей Великобританіи не болѣе тритцати тысячь помѣщиковъ.
Въ военномъ отношеніи это самый благоустроенный кантонъ изъ всей Швейцаріи; каждый Вадтландецъ — солдатъ, и потому кантонъ всегда имѣетъ, около тридцати тысячь войска дѣйствующаго и резервнаго — что составляетъ пятую часть всего населенія.
Французская армія по этой-же пропорціи состояла бы изъ шести милліоновъ солдатъ.
Швейцарскія войска не получаютъ ни какаго содержанія отъ правительства; военная служба считается повинностію, которую каждый гражданинъ обязанъ исправлять лично за себя. Каждый годъ они собираются на три мѣсяца въ лагерь для упражненія въ военномъ дѣлѣ и пріученія ко всякимъ трудностямъ; такимъ образомъ по первому призыву, вся Швейцарія можетъ выставить армію во сто воеемдесять тысячь человѣкъ, которой содержаніе не стоитъ правительству ни одной копѣйки. А бюджетъ содержанія нашей арміи, которой штатный составъ, помнится, показанъ въ четыреста тысячь человѣкъ, простирается до трехъ сотъ шести милліоновъ.
Чтобы получить офицерскій чинъ, надобно прослужить прежде два года; кандидаты на это званіе избираются офицерами и утверждаются государственнымъ совѣтомъ: кто до двадцати пяти лѣтъ не служилъ въ дѣйствующихъ войскахъ, тотъ продолжаетъ службу въ гарнизонахъ до пятидесяти лѣтъ и уже не производится въ офицеры. Гражданинъ не можетъ жениться, если не имѣетъ своего мундира, оружія и Библіи.
Законодательная власть утверждена на основаніяхъ столь же прочныхъ и ясныхъ: черезъ каждыя пять лѣтъ палата депутатовъ перемѣняется въ полномъ своемъ составѣ, а исполнительный совѣтъ — по частямъ. Каждый гражданинъ имѣетъ право избирать; выборы происходятъ въ церкви и депутаты тотчасъ присягаютъ передъ гербомъ Федераціи, на которомъ надписаны слѣдующія два слова: Liberté. — Patrie.
Лозанскій соборъ, по видимому, начатъ въ концѣ пятнадцатаго столѣтія; оставалось только достроить верхнюю часть колокольни, когда реформація прервала эти работы въ 1556 году. Внутри, какъ въ протестантскихъ храмахъ, пусто и нѣтъ никакихъ украшеній; посереди клироса возвышается большой палой, передъ которымъ католики во время быстраго распространенія кальвинизма молили Бога, чтобы онъ просвѣтилъ своимъ лучомъ заблудшихся ихъ братьевъ. Они ходили туда такъ долго и въ такомъ числѣ, что мраморъ донынѣ сохранилъ слѣды ихъ колѣнъ.
Клиросъ окруженъ гробницами, которыя всѣ почти замѣчательны или въ художественномъ отношеніи, или потому что содержатъ въ себѣ прахъ знаменитыхъ людей, или наконецъ по особенностямъ кончины погребенныхъ въ нихъ.
Изъ готическихъ заслуживаютъ нѣкоторое вниманіе гробницы папы Феликса V и Оттона Грансона, у статуи котораго недостаетъ рукъ, вотъ по какому случаю:
Въ 1595 году Жераръ д’Эставайеръ, ревнуя къ женѣ своей, прекрасной Катеринѣ де-Вельцъ, за которою волочился сиръ. Оттонъ до-Грансонъ, рѣшился отмстить ея обожателю, но такимъ образомъ, чтобы настоящія причина мщенія оставалась тайною. Для этого онъ подалъ формальный доносъ Людовику-де-Жуанвилю, Вадтландскому судьѣ, на Грансона, обвиняя его въ умыслѣ отравить графа Амедея VIII Савойскаго, котораго дѣйствительно кто-то едва не отравилъ незадолго предъ тѣмъ; не ограничиваясь этимъ, онъ торжественно повторилъ свой доносъ въ присутствіи Амедея VIII и въ доказательство справедливости обвиненія, предложилъ врагу своему поединокъ на смерть. Оттонъ де-Грансонь, не смотря на то что страдалъ тогда отъ раны, еще не совсѣмъ зажившей, чувствовалъ, что честь не позволяетъ ему просить отсрочки и принялъ вызовъ. Условились сразиться 9 августа 1595 года въ Бургѣ Брессонъ; каждому изъ нихъ положили быть вооруженнымъ однимь копьемъ, двумя шпагами и кинжаломъ, и побѣжденному лишиться обѣихъ рукъ или признаться — Оттону въ своемъ преступленіи, а Жерару д’Эставайеру въ лживости своего обвиненія.
Оттонъ быль побѣжденъ: Жераръ д’Эставайеръ закричалъ ему, чтобъ онъ признался въ преступленіи; вмѣсто отвѣта Оттонъ протянулъ къ нему обѣ руки, которыя Жераръ отрубилъ однимъ ударомъ.
Вотъ почему у статуи, также какъ и у трупа, недостаетъ рукъ: онѣ были созжены палачомъ, какъ руки измѣнника[12].
Когда отворили гробъ Оттона, чтобы перенести его останки въ Лозанскій соборъ, въ немъ нашли скелетъ въ полномъ боевомъ вооруженіи, съ шлемомъ на головѣ и шпорами на ногахъ; кирасса на груди была пробита копьемъ Жерара.
Изъ новѣйшихъ временъ тамъ есть гробницы княгини Катерины Орловой и леди Стаффордъ-Коннингъ, а лорду Стаффорду, изъ уваженія къ его глубокой горести, позволили похоронить жену свою въ самомъ соборѣ. Онъ заказалъ Кановѣ гробницу, и въ письмѣ къ нему объ этомъ просили скульптора кончить работу какъ можно поспѣшнѣе. Гробница прибыла въ Лозанну черезъ пять мѣсяцевъ — на другой день второй свадьбы лорда Стаффорда.
Г. Пеллисъ, нашъ ученый и любезный чичероне, предложилъ показать намъ смирительный домъ. Выходя изъ собора, мы полюбовались чудеснымъ видомъ, который открывается съ окружающей его площадки: внизу — весь городъ какъ на ладони; его домики, разсыпанные кругомъ, удаляются одинъ отъ другаго по мѣрѣ удаленія ихъ отъ этой точки зрѣнія, за ними — голубое и гладкое какъ зеркало озеро, на одномъ краю котораго виднѣется Женева съ своими цинковыми кровлями я куполами, блестящими на солнцѣ, какъ мечети магометанскаго города, а на другомъ — мрачное ущеліе Валисское, надъ которымъ господствуютъ снѣжныя вершины горъ Denl-de-Morcle и Denl-du-Midi.
Эта площадка служитъ сборнымъ мѣстомъ всему городу; но такъ какъ она открыта съ западной стороны, то здѣсь съ ледяныхъ вершинъ горъ, возвышающихся на горизонтѣ, всегда лѣтомъ дуетъ пронзительный вѣтеръ, опасный для дѣтей и стариковъ. Нынче государственный совѣтъ опредѣлилъ устроить на южной покатости города особое мѣсто для гулянья старикамъ и дѣтямъ, которые по слабости возраста равно нуждаются въ солнцѣ и теплотѣ и назначилъ на этотъ предметъ сумму въ 150,000 франковъ: это постановленіе было-бы достойно Спартанскихъ эфоровъ.
Въ Швейцаріи нѣтъ ни галеръ, ни ссылочныхъ мѣстъ: ихъ замѣняютъ смирительные дома. Мы шли смотрѣть одинъ изъ такихъ домовъ, то есть — жилище каторжниковъ. Съ этою мыслію мы и вступили въ него; но все, что тамъ видѣли, такъ различно съ нашими французскими тюрьмами, что сначала мы приняли этотъ домъ за обыкновенную богадѣльню.
Заключенные пользовались тогда рекреаціею, то есть свободнымъ часомъ, назначеннымъ для прогулки но прекрасному двору, нарочно для того устроенному; мы на нихъ смотрѣли изъ окна. Иные прохаживались, другіе разговаривали отдѣльными группами; намъ указали между ними нѣкоторыхъ, которые одѣты были въ полосатыя платья зеленаго цвѣта съ бѣлымъ и носили на шеѣ желѣзный ошейникъ: это были каторжники.
Мы подошли къ противулежагщему окну и увидѣли въ саду прогуливающихся женщинъ: это быль Бадтландскій садъ Маделонеттъ и Святаго-Лазаря.
Потомъ мы осмотрѣли спальни заключенныхъ, въ которыхъ одни только желѣзныя решетки напоминаютъ о заточеніи; въ каждой спальнѣ есть всѣ необходимыя вещи на одного человѣка, а въ нѣкоторыхъ мы видѣли даже и маленькія библіотеки, потому что заключеннымъ дозволяется заниматься чтеніемъ въ рекреаціонные часы.
Цѣль этихъ смирительныхъ домовъ не ограничивается отдѣленіемъ отъ общества вредныхъ ему лицъ; но разпространяется также и на улучшеніе нравственности заключенныхъ. Вообще наши молодые арестанты выходятъ изъ тюремъ или ссылочныхъ мѣстъ еще развращеннѣе нежели поступили туда; а Вадтландскіе преступники, напротивъ; оставляютъ смирительные домы исправленные. Вотъ на какомъ логическомъ соображеніи правительство основало улучшеніе ихъ нравственности.
Большая часть преступленій происходитъ отъ нищеты, до которой доводитъ, человѣка невѣжество: не зная ни какого ремесла, онъ не можетъ добывать хлѣбъ своими трудами и завести свое хозяйство посереди общества. Отдѣлить его отъ этого общества, продержать въ заключеніи долгій или короткій срокъ и потомъ бросить опять на прежнее мѣсто — не значить усовершить его: это только лишеніе свободы, и больше ничего. Поставленный въ свѣтъ въ тоже самое положеніе, которое было причиною перваго его паденія, онъ по тойже причинѣ, натурально, сдѣлается преступникомъ и въ другой разъ, и такъ далѣе. Слѣдственно, однимъ только средствомъ можно удержать его на этомъ поприщѣ: поставить его въ уровень съ людьми, которые добываютъ хлѣбъ собственными трудами, то есть выпустивъ его изъ тюрьмы обученнаго какому нибудь ремеслу и съ деньгами.
На этомъ основаніи главнѣйшее постановленіе всѣхъ смирительныхъ домовъ въ Швейцаріи — обучать заключеннаго какому нибудь ремеслу, по его выбору, если онъ познаетъ никакого: а другое — чтобъ двѣ трети всей суммы, вырабатанной имъ впродолженіи заточенія, отдавалось ему при освобожденія.
Къ этому филантропическому постановленію впослѣдствіи прибавлена еще одна дополнительная статья, которою дозволяется заключеннымъ, пересылать третью часть выработанныхъ денегъ своимъ родителямъ, женамъ или дѣтямъ.
Такимъ образомъ родственные узы, насильственно расторгнутые судебнымъ приговоромъ, вновь образуются между преступникомъ и его семействомъ. Деньги, которыя онъ высылаетъ къ своимъ, приготовляютъ ему радостное возвращеніе. Будучи такъ долго разлученъ съ ними, онъ рвется сердцемъ къ оставленному имъ дому, котораго двери растворяются передъ нимъ въ часъ освобожденія, потому что онъ не приноситъ съ собою позора и нищеты; наказаніе изгладило его преступленіе, а выработанныя деньги и ремесло удержать его на истинномъ пути.
Многіе примѣры доказываютъ пользу этого превосходнаго учрежденія и награждаютъ трудъ учредителей. Вотъ нѣсколько выписокъ изъ регистровъ смирительнаго дома, подтверждающихъ справедливость этихъ результатовъ.
Б…. родился въ 1807 году, въ Бельривѣ, — мѣльничный работникъ, — бѣденъ, — укралъ три мѣрки пшеницы и за то осужденъ на двухъ-лѣтнее заточеніе. Къ концу срока, кромѣ пособій, посыланнымъ имъ своему семейству, заработныхъ денегъ у нею оказалось 70 Швейцарскихъ франковъ (около ста Французскихъ франковъ). Выпущенъ весьма искуснымъ ткачемъ. —
Подъ этими строками пасторъ той деревни, куда возвратился Б…. написалъ своеручно: "По возвращеніи въ Бельеривъ, молодой Б…, чувствуя себя глубоко униженнымъ тюремнымъ заключеніемъ, прятался у своего отца и не осмѣливался выходить изъ дому.
«Въ одно воскресенье молодые люди той деревни пошли къ нему въ домъ, взяли его и повели съ собою въ церковь.»
Л….. уличенная въ разныхъ кражахъ; три года заточенія; выпущена съ добрыми намѣреніями и пошла въ свою общину, гдѣ дѣвушки, по дошедшимъ до нихъ извѣстіямъ объ отличномъ ея поведеніи во время заточенія, вышли къ ней на встрѣчу, и обнявши ее привели съ собою въ деревню. — Заработныхъ денегъ 115 Швейцарскихъ франковъ (около 180 французскихъ). — Умѣетъ прясть, читать и писать.
Д…., осужденная на десяти-лѣтнее заточеніе за чадоубійство, не преднамѣренное, — поступила въ смирительный домъ ни въ чемъ не свѣдущая, — выпущена обученная, — превосходная бѣлошвейка, — заработныхъ денегъ 900 Швейцарскихъ франковъ (около 1250 франковъ Французскихъ. Нынче гувернантка въ одномъ изъ лучшихъ домовъ кантона.
Есть что-то патріотическое въ этомъ правительствѣ, которое образуетъ престу шіика, и въ этомъ юношествѣ, которое прощаетъ ему. Не возвышенное-ли это примѣненіе федеральнаго девиза: Каждый для всѣхъ, всѣ для каждаго.
Я могъ-бы привести сотню подобныхъ примѣровъ изъ регистровъ одного только смирительнаго дома. Пусть же разсмотрятъ такіе же регистры всѣхъ нашихъ тюремъ и ссылочныхъ заведеній, и я держу пари, даже и съ господиномъ Апперимъ, что онъ мнѣ не выставитъ четырехъ фактовъ, которые нравственно уравновѣшивали бы четыре выписки выше приведенныя мною.
Изъ смирительнаго дома мы пошли кушать мороженое, котораго порція стоитъ три баца (9 французскихъ су); я никогда не ѣлъ лучшаго и рекомендую его всѣмъ путешественникамъ, которые будутъ въ Лозаннѣ.
Любители рыбы никогда не простили-бы мнѣ, еслибъ я забылъ сдѣлать другую гастрономическую рекомендацію: ферра Леманскаго озера — превосходнѣйшая рыба, которая ловится только здѣсь; она очень похожа на сига Невшательскаго озера, и на тѣнь рыцаря озера Бурже, однокожъ тонѣе ихъ обѣихъ. Я могу сравнить съ нею одну только алосу Сены.
Когда вы побывали на гуляньѣ, въ соборной церкви, въ смирительномъ домѣ Лозанны; покушали ферры въ трактирѣ Золотаго-Льва, выпили бѣлаго вина Вавейскаго и освѣжились мороженымъ въ кофейной, находящейся въ той же улицѣ, гдѣ и трактиръ, — вамъ остается только нанять экипажъ и отправиться въ Вильневъ.
На пути вы проѣдете черезъ Веве, гдѣ жила Клара, мимо замка Блоне, гдѣ жилъ отецъ Юліи, мимо Кларанса, гдѣ показываютъ домъ Ж. Ж. Руссо, и наконецъ, поровнявшись съ Шильономъ увидите, въ разстояніи полуторы лье, на другомъ берегу утесистыя скалы Мельерійскія, съ вершинъ которыхъ Сенъ-Пре смотрѣлъ на глубокое и прозрачное озеро, заключающее въ своихъ волнахъ смерть и спокойствіе.
Шильонъ, въ старину государственная тюрьма герцоговъ Савойскихъ, а нынче арсеналъ Вадтланскаго кантона, построенъ въ 1250 году. Заточеніе Бонивара дотого преисполнило его воспоминаніями, что забыли даже имя одного заключеннаго, который въ 1798 году убѣжалъ отсюда едва-ли не чудомъ. Этотъ несчастный продѣлалъ отверстіе въ стѣнѣ гвоздемъ, выдернутымъ изъ каблука своего башмака; но сквозь отверстіе онъ перелѣзь только въ другую обширнѣйшую тюрьму. Тогда онъ долженъ былъ ударами кулака сломить желѣзную полосу, закрывавшую бойницу, въ три или четыре вершка шириною; слѣды башмаковъ его, втиснутые на скосѣ этой бойницы, доказываютъ, что усилія, которыя онъ долженъ былъ тогда употребить, превосходятъ всякое понятіе о силѣ человѣческой. Ноги его, на которыя упиралось все его тѣло, сильно напряженное, вдавили подъ собою камень на вершокъ глубиною. Эта бойница третья на лѣво отъ входа въ большую тюрьму.
Разсказывая исторію Женевы, мы упомянули о Бонниварѣ и Бертелье. Первый сказалъ однажды, что для освобожденія своего отечества, онъ пожертвовалъ-бы личною свободою; второй отвѣчалъ, что онъ пожертвовалъ бы жизнію. Эти два обязательства были услышаны, и палачи, посланные къ нимъ за исполненіемъ, нашли ихъ готовыми Бертелье пошелъ на эшафоть. Бонниварь, перевезенный въ Шильонъ, быль осужденъ тамъ на ужасное заточеніе. Закованный поперегъ тѣла въ цѣпь, которой другой конецъ былъ укрѣпленъ въ желѣзномъ кольцѣ, глубоко вдѣланномъ въ столбъ, онъ пробылъ такъ шесть лѣтъ; вся его свобода ограничивалась длиною цѣпи; онъ ложился тамъ, гдѣ она позволяла ему лечь, бродилъ около своего столба, какъ дикій звѣрь на привязи, выдалбливая полъ своими шагами насильственно мѣрными и снѣдаемый мыслію, что его заточеніе, быть можетъ, ни къ чему не послужить для освобожденія его отечества, и что ему и Женевѣ суждено носить вѣчныя цѣпи. Какимъ образомъ впродолженіи этой длинной ночи, которую не освѣщалъ ни одинъ лучь свѣта, которой безмолвіе нарушалось лишь плескомъ волнъ озера, разбивающихся о тюремныя стѣны, какимъ образомъ, о мой Боже! мысль не убила вещественной ея оболочки, или вещество не подавило заключенной въ помъ мысли! Какимъ образомъ тюремщикъ не нашелъ въ одно утро своего плѣнника мертвымъ или сумашедшимъ, когда одна идея, идея вѣчная, должна бы разверзать его сердце, изсушить мозгъ? И во все это время, впродолженіи шести лѣтъ, впродолженіи этой вѣчности, по свидѣтельству самыхъ тюремщиковъ, онъ не испустилъ ни одного стона, ни одной жалобы, — безъ сомнѣнія исключая тѣ минуты, когда небо разражалось бурею, когда вихри вздымали волны, и дождь билъ въ стѣны тюрьмы: тогда его голосъ терялся въ великомъ голосѣ природы; тогда одинъ ты, о Боже! могъ услышать его вопли и стенаніе; но на другой день тюремщики, которымъ не удалось насладиться его отчаяніемъ, находили его по прежнему спокойнымъ и покорнымъ своей судьбѣ. О! безъ этого не разбилъ ли бы онъ себѣ голову о гранитъ? не удавился ли бы онъ своею цѣпью? Дождался-ли бы онъ того дня, когда шумная толпа вошла въ его тюрьму и сотня голосовъ вскричали:
— Бонниваръ, ты свободенъ!
— А Женева?
— И она свободна!
Съ этихъ поръ тюрьма мученика превратилась въ храмъ, а его гранитный столбъ въ алтарь. Всякой, у кого въ груди бьется благородное сердце, уклоняется отъ своего пути и приноситъ въ дань теплую молитву на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ страдалъ. Каждый велитъ вести себя прямо къ столбу, къ которому онъ такъ долго былъ прикованъ, ищетъ на его гранитной поверхности, — на которой каждый желаетъ оставить свое имя, — начертанныя имъ буквы; склоняется къ изрытому полу, чтобы найти слѣды его шаговъ; цѣпляется за кольцо, которое держало его цѣпь, и пробуетъ, крѣпко ли оно еще держится въ осмивѣковомъ цементѣ. Въ этой мысли теряется всякая другая мысль: здѣсь онъ былъ привязанъ шесть лѣтъ… шесть лѣтъ, то есть, девятую часть всей жизни человѣческой.
Въ 1816 году, въ одну изъ тѣхъ ночей, которыя казалось Богъ создалъ для одной только Швейцаріи, по озеру тихо плыла лодка, оставляя за собою искристую полосу раздробленныхъ лучей мѣсяца; она направляла путь къ бѣлѣющимъ стѣнамъ замка Шильона, и пристала къ берегу тихо, по колыхнувшись, какъ переплываетъ лебедь; изъ лодки вышелъ блѣдный мущина съ острымъ взглядомъ, съ челомъ открытымъ и надменнымъ; онъ былъ закутанъ въ широкій черный плащь, однакожъ замѣтно было что онъ прихрамывалъ. Онъ спросилъ тюрьму Боннивара, и пробылъ въней долго, наединѣ съ воспоминаніями. Послѣ него нашли въ подземельѣ, на столбѣ, къ которому былъ прикованъ мученикъ, новое имя:
РЫБНАЯ ЛОВЛЯ ПОСРЕДИ НОЧИ.
[править]Въ полдень мы пріѣхали въ Вильневъ. Вильневъ, который Римляне называли Penilucus, лежитъ у восточнаго края Леманскаго озера. Рона, спускаясь съ горы фурки, откуда беретъ свое начало, протекаетъ въ разстояніи получаса пути отъ этого мѣстечка, разграничивая собою Вадтландскій кантонъ, который здѣсь съуживается и простирается еще на пять лье далѣе, Валиссомъ. Скороходное судно, которое принимаетъ пассажировъ съ парохода, въ тотъ же вечеръ пристаетъ съ ними въ Безу, гдѣ они обыкновенно ночуютъ. Пріѣхавъ сюда сухимъ путемъ, я выигралъ часъ времени и, пользуясь имъ, побѣжалъ къ тому мѣсту, гдѣ Рона раздвоиваясь впадаетъ въ озеро мутными, грязными волнами, которыя оставляютъ въ немъ всю тину, и перерѣзавъ его во всю длину, выходитъ чистою и прозрачною у самой Женевы.
Когда я возвратился въ Вильневъ, дилижансъ уже былъ готовъ къ отъѣзду; всѣ заняли свои мѣста, а мнѣ, какъ отсутствующему, оставили такое мѣсто, которое имъ казалось худшимъ, но которое я выбралъ бы какъ лучшее. Меня посадили возлѣ кондуктора, въ переднемъ кабріолетѣ, гдѣ конечно ничто не могло защитить меня отъ вечерняго вѣтра, но также ничто но мѣшало наслаждаться видами окрестностей.
Прекрасенъ взглядъ сквозь голубоватый горизонтъ Альповъ на долину, которая, съ одной стороны ограничивается озеромъ, на пространствѣ двухъ миль шириною, съ другой — съуживается клиномъ до Сень-Мориса, гдѣ Рона и гора до того сжимаютъ ее съ обѣихъ сторонъ, что вся она запирается тамъ воротами.
По правую и по лѣвую сторону рѣки, на разстояніи полумили одна отъ другой, мелькали прелестныя деревеньки Вадтланда и Валасса и въ тоже мгновеніе изчезали, потому что мы ѣхали такъ скоро, что могли только замѣтить смѣлость ихъ положенія на косогорахъ: однѣ чуть не скользили но крутому скату горы, но которому разстилались уступами виноградныя лозы; другія какъ будто-бы удержались послѣ паденія на площадкахъ, окруженныхъ черными соснами, и походили на птичьи гнѣзды, запрятанныя между вѣтвями; нѣкоторыя висѣли надъ бездною и невозможно было опредѣлить на глазъ, съ какой стороны ведетъ къ нимъ дорога. Далѣе, въ глубинѣ ландшафта, возвышалась на семь тысячь пятьсотъ девяносто футовъ надъ нашею оливою красная, какъ только что перезженой кирпичъ, гора Dent de-Moreles; а на право сестра ея, Deni du Midi, возноситъ за облака свою бѣлоснѣжную вершину на восемь тысячь пятьсотъ футовъ; обѣ, различно оцвѣченныя лучами заходящаго солнца, рисуются на свѣтло голубомъ небѣ: Dent du Midi — блѣдно-розовымъ отливомъ, Dent de Mordes — кровавымъ темно-краснымъ цвѣтомъ. Вотъ что я видѣлъ въ наказаніе за то, что опоздалъ къ дилижансу, между тѣмъ какъ тѣ, которые закупорились во внутренность дилижанса съ опущенными шторами, радовались, что избавились отъ вечерней свѣжести, которой я не чувствовалъ нисколько, и сквозь которую эта волшебная страна являлась мнѣ во всей своей очаровательности.
Съ наступленіемъ ночи мы пріѣхали въ Безъ. Дилижансъ остановился у одного изъ тѣхъ прекрасныхъ трактировъ, какіе есть въ одной только Швейцаріи. Противъ него стоитъ церковь, которой первоначальная постройка, какъ и всѣхъ почти религіозныхъ монументовъ Валасскихъ, по своему романскому стилю кажется произведеніемъ первыхъ христіанъ.
Обѣдъ былъ готовъ. Рыба такъ была нѣжна, что мы заказали ее къ завтраку на другой день. Я упоминаю объ этомъ неважномъ обстоятельствѣ потому, что оно дало мнѣ случай видѣть рыбную ловлю, способомъ, для меня совершенно нсьымъ и какого я нигдѣ но видѣлъ кромѣ Валасса.
Только что мы изъявили это гастрономическое желаніе, какъ хозяйка позвала высокаго парня, осьмнадцати или дватцати лѣтъ, который, по видимому, соединялъ въ себѣ многоразличныя трактирныя званія — посыльнаго, поварскаго помощника и чистителя сапоговъ. Онъ пришелъ полусонный и получилъ приказаніе, несмотря на очень выразительную зѣвоту, — единственное возраженіе, которое бѣднякъ осмѣлился сдѣлать противъ распоряженія своей барыни, — пойти наловить форелей для завтрака господина проѣзжаго; при этомъ словѣ она указала на меня пальцемъ. Морисъ, — имя моего рыболова, — обернулся и бросилъ на меня взоръ, исполненный такой лѣни, такой укоризны, что я растрогался, видя, какую онъ долженъ былъ выдержать борьбу съ самимъ собою, чтобы повиноваться и не впасть въ отчаяніе. — Впрочемъ, сказалъ я, если этому молодцу трудно наловить форелей въ эту пору (физіономія Мориса прояснялась по мѣрѣ того, какъ моя фраза выражала смыслъ, соотвѣтствующій его желаніямъ), если эта ловля, продолжалъ я….. Тутъ хозяйка перебила меня. — Пустое! пустое! сказала она, это минутное дѣло; рѣка въ двухъ шагахъ; ну-же, лѣнивецъ, бери свой фонарь и серпъ, прибавила она, обращаясь къ Морису (который между тѣмъ впалъ въ прежнее апатическое состояніе, свойственное людямъ, обязаннымъ повиноваться по своему званію), ступай, да поворачивайся.
— Бери фонарь и серпъ, чтобы наловить рыбы!…. Ну! эти слова совсемъ погубили бѣднаго Мориса, потому что мнѣ смерть захотѣлось посмотрѣть: какъ ловятъ рыбу орудіемъ, которымъ жнутъ снопы?
Морисъ вздохнулъ, вѣроятно возлагая все свое упованіе на Бога.
Отчаяніе по видимому влило въ него энергію; онъ твердою рукою схватилъ серпъ, который висѣлъ на стѣнѣ посереди разныхъ кухонныхъ орудій, и фонарь такаго страннаго устройства, что онъ заслуживаетъ особеннаго описанія. Это — роговой шаръ, похожій на лампы, которыя мы привѣшиваемъ къ потолку будуаровъ или спальней; вверху продѣлывается жестяная трубочка въ три фута, длиною, видомъ и толщиною похожая на ручку метлы. Такъ какъ этотъ шаръ герметически закрытъ со всѣхъ сторонъ, то масляная свѣтильня, которая зажигается внутри его, получаетъ нужное количество воздуха сверху черезъ трубку и не можетъ погаснуть ни отъ вѣтра, ни отъ дождя.
— И вы идете? сказалъ мнѣ Морисъ, кончивъ свои приготовленія и видя, что я сбираюсь слѣдовать за нимъ.
— Конечно, отвѣчалъ я: такой способъ ловить рыбу мнѣ кажется оригинальнымъ.
— Такъ, такъ! пробормоталъ онъ сквозь зубы, должно быть очень оригинально смотрѣть, какъ бѣднякъ полощится побрюхо въ водѣ, вмѣсто того чтобы спокойно спать, зарывшись въ сѣно по шею… Не хотите ли взять серпъ и фонарь и сами половить рыбы? это будетъ вдвое оригинальнѣе.
Въ ту минуту изъ сосѣдней комнаты раздалось: А ты еще не ушелъ, ротозей! Это восклицаніе уволило меня отъ отвѣта на предложеніе Мориса, къ которомъ было столько-же горькой ироніи, сколько и желанія доставить мнѣ пріятное препровожденіе времени. Вмѣстѣ съ тѣмъ послышались шаги хозяйки, сопровождаемые какимъ то глухимъ урчаніемъ, которое не предвѣщало ничего добраго для Мориса. Онъ почувствовалъ это такъ живо, что на всякой случай бросился къ двери, выбѣжалъ и захлопнулъ ее за собою не дожидаясь меня, — такъ онъ торопился укрыть свою лѣнь отъ гнѣва нашей милой хвзяйюшки, за сосновою доской двери въ два вершка толщиною.
— Это я, сказалъ я, отворивъ дверь и провожая глазами фонарь, который мелькалъ въ сорока шагахъ впереди меня: я задержалъ вашего парня распросами о подробностяхъ ловли; не браните его. — И я бросился со всѣхъ ногъ въ погоню за фонаремъ, который почти исчезалъ.
Я бѣжалъ, устремивъ взоры по горизонтальной чертѣ на драгоцѣнный маякъ, боясь потерять его изъ виду; и оттого не далѣе какъ черезъ десять шаговъ зацѣпился за опущенныя цѣпи нашего скоровоза и покатился съ ужаснымъ шумомъ посереди дороги, на концѣ которой блестѣла моя полярная звѣзда. Это паденіе, котораго эхо достигло и до Мориса, не только не остановило его, но, казалось, еще ускорило его бѣгъ: вѣроятно, онъ тогда почувствовалъ, что вмѣсто одного гнѣва, ему надобно теперь страшиться двухъ; и вмѣстѣ съ нимъ несчастный фонарь, какъ блуждающій огонекъ, быстро удалялся, подскакивая и колеблясь въ стороны. Между тѣмъ я потерялъ цѣлую минуту на паденіе, освидѣтельствованіе цѣлости своей особы, а Морисъ, пользуясь этимъ случаемъ, далеко опередилъ меня, такъ что я уже началъ терять надежду догнать его. Паденіе разсердило меня; насильственное прикосновеніе моихъ колѣнъ и лѣвой щеки къ мостовой распространило болѣзненное ощущеніе по всему тѣлу, и я почувствовалъ необходимость итти тише, чтобы не случилось еще чего нибудь въ томъ-же родѣ. Наконецъ досада, стыдъ, боль, приливъ крови къ головѣ вывели меня изъ себя; я съ бѣшенствомъ остановился посереди дороги, топнулъ ногою и послалъ звучнымъ, хотя и разстроеннымъ голосомъ, эти ужасныя слова, которыя были послѣднимъ моимъ средствомъ:
— Эй! Морисъ! чортъ тебя возьми! погоди же меня!
По видимому, отчаяніе сообщило этому короткому, но сильному воззванію грозное выраженіе, которое страшно отозвалось въ ушахъ Мориса, потому что онъ вдругъ остановился, вмѣстѣ съ нимъ и фонарь, который уподобился тогда неподвижной звѣздѣ.
— Ты нарядный шутъ! сказалъ я подходя къ нему и осторожно протягивая передъ собою руки. Слышишь, что я полетѣлъ, такъ что чуть не расколотилъ всей вашей мостовой, и бѣжишь себѣ сломя голову съ своимъ фонаремъ еще шибче прежняго! На, смотри! я показалъ ему разорванныя мои панталоны. Еще! — Тутъ я повернулъ къ нему оцарапанную щеку. Я весь разшибся. Зачѣмъ вы оставляете эти проклятыя цѣпи у самыхъ дверей трактира? Это неслыханная вещь! покрайней мѣрѣ надобно бы было поставить тамъ плошки. Смотри теперь, любезный мой, хорошъ я, вотъ, вотъ!….
Морисъ осмотрѣлъ всѣ мои раны, выслушалъ всѣ жалобы, и когда я вытрясъ всю пыль изъ своего платья, вынулъ съ дюжину камешковъ, приставшихъ къ ладонямъ въ видѣ мозаическаго украшенія, онъ сказалъ мнѣ: — Вотъ что значитъ ходить за рыбою въ половинѣ десятаго часа вечера! и пошелъ далѣе очень флегматически..
Въ этомъ себялюбивомъ отвѣтѣ было много правды, а потому я не разсудилъ за благо возражать, хотя на его аргументъ можно было бы напасть съ трехъ разныхъ сторонъ. Такимъ образомъ мы шли минуть съ десять, не говоря ни слова, посереди свѣтлаго круга отъ проклятаго фонаря. — Тутъ Морись остановился. Пришли, сказалъ онъ. — Въ самомъ дѣлѣ я услышалъ въ глубинѣ оврага шумъ ручья, который вытекая изъ западнаго ската горы Шевиля, перерѣзывалъ дорогу подъ мостомъ, виднѣющцмея въ темнотѣ, и впадалъ въ Рону, въ двухъ стахъ шагахъ отъ насъ.
Между тѣмъ какъ я дѣлалъ это наблюденіе, Морисъ дѣлалъ свои приготовленія. Онъ скинулъ башмаки и стиблеты, освободился отъ панталонъ и, засучивъ рубашку, прикололъ ее булавками къ своей курткѣ. Въ этомъ полунарядѣ онъ походилъ на какой нибудь портретъ во весь ростъ въ робѣ Гольбейна или Альберта Дюрера. Между тѣмъ какъ я любовался имъ, онъ обернулся ко мнѣ и сказалъ:
— Не угодно-ли и вамъ раздѣться?
— Такъ ты пойдешь въ воду?
— А какъ же вамъ завтракать форелью, если я не пойду за ней въ воду?
— Но я не хочу самъ ловить ее!
— Да вѣдь вы пришли посмотрѣть, какъ я буду ловить: такъ, что-ли?
— Конечно.
— Ну такъ снимайте же панталоны, если не хотите итти въ нихъ: вольному воля! У всякаго свой вкусъ.
Съ этими словами онъ сошелъ въ каменистый и крутой оврагъ, на днѣ котораго ревѣль черный потокъ: тамъ должно было совершиться таинство чудесной рыбной ловли.
Я пошелъ за нимъ пошатываясь на камняхъ, которые катились подо мною, и цѣпляясь за Мориса, котораго ноги ступали такъ твердо, какъ палки, окованныя желѣзомъ. Намъ надобно было спускаться по крутой и скользкой тропинкѣ, почти на тридцать шаговъ. Морисъ, видя какъ мнѣ трудно было обойтись безъ его помощи, сказалъ мнѣ: Возьмите, несите фонарь. — Я взялъ, не заставивъ повторить себѣ въ другой разъ. Тогда онъ схватилъ меня подъ плечи съ такою силою, какой я и не подозрѣвалъ въ. этомъ тонкомъ тѣлѣ, — съ силою горца, которую въ подобныхъ же случаяхъ послѣ того я не разъ замѣчалъ даже въ десятилѣтнихъ мальчикахъ, — и повелъ меня по этому опасному спуску. Инстинктъ добраго и вѣрнаго проводника одержалъ верхъ надъ неудовольствіемъ, которое я возбудилъ въ немъ сначала. Такимъ образомъ мы благополучно добрались до воды; я опустилъ въ нее руку, она была какъ ледъ.
— Ты пойдешь туда, Морисъ? сказалъ я ему.
— А какъ же, отвѣчалъ онъ, взявъ у меня фонарь и ступивъ одной ногой въ потокъ.
— Но эта вода какъ ледъ! возразилъ я, удерживая его за-руку.
— Да, она выходитъ изъ снѣговъ за полмили отсюда, отвѣчалъ онъ, не понимая настоящаго значенія моего восклицанія.
— Я не хочу, Морисъ, чтобы ты ходилъ въ эту воду!
— Да развѣ вы не говорили, что хотите форели на завтракъ?
— Такъ, сказалъ; но я не зналъ, что для этой прихоти надобно человѣку…. тебѣ, Морису, войти по-поясъ въ мерзлый ручей, съ опасностію умереть черезъ недѣлю отъ воспаленія въ груди. Воротимся, Морисъ, воротимся.
— А что скажеть хозяйка?
— Я все улажу, пойдемъ-же, пойдемъ Морисъ.
— Не льзя, — и Морисъ ступилъ другою ногою въ воду.
— Какъ нельзя?
— Да такъ; не вы одни любите форель. — Право я не знаю почему, а всѣ путешественники любятъ форель, — предрянная рыба, вся костлявая! А впрочемъ, у каждаго свой вкусъ.
— Ну, такъ чтожъ изъ этого?
— То, что хоть ее не надобно вамъ, такъ понадобится другимъ, и какъ я уже здѣсь, такъ лучше сдѣлать дѣло сразу. Вотъ видите, есть другіе путешественники, которые любятъ дикихъ козъ. Пріѣдутъ, да и говорятъ: — Завтра ввечеру, когда мы придемъ съ соляныхъ заводовъ, намъ бы хотѣлось поѣсть дикой козы. — Дикой козы! прегадкое черное мясо; все одно что козлятина… да. что объ этомъ толковать! Вотъ какъ только они это сказали, хозяйка и кричитъ: Петръ! какъ кликнула Мориса, когда вы сказали: Я хочу форели на завтракъ, — потому что Петръ охотникъ, такъ же какъ я рыбакъ, — и говоритъ: Петръ, мнѣ надобна дикая коза — какъ она мнѣ сказала: Морисъ, мнѣ надобно форели. — Петръ говоритъ: будетъ! и въ два часа утра отправляется на охоту. Онъ идетъ по ледникамъ, гдѣ въ одной трещинѣ можетъ помѣститься цѣлая деревня; карабкается на скалы, гдѣ вы двадцать разъ успѣли бы сломить себѣ шею, судя потому какъ вы спускались въ этотъ желобокъ, и вотъ въ четыре часа послѣ обѣда приходить домой съ дичью на шеѣ, если только ему удастся вернуться.
— Какъ такъ?
— Да такъ. Иванъ, что былъ у нашей хозяйки прежде Петра, убился, а Осипъ, что быль здѣсь до меня, умеръ отъ болѣзни, о которой вы давича говорили, — отъ воспаленія — А все таки это не мѣшаетъ мнѣ ловить форель, и не мѣшаетъ Петру ходить въ горы за козами.
— Но я слыхалъ, сказалъ я съ удивленіемъ, что охота и рыбная ловля — наслажденіе для тѣхъ, кто занимается ими; что наконецъ онѣ дѣлаются для нихъ необходимою потребностію; что есть охотники и рыбаки, которые вдаются въ эти опасности, какъ будто-бы идутъ на праздникъ; проводятъ цѣлыя ночи въ горахъ, сторожа козу; ночуютъ на берегу рѣки, чтобы съ разсвѣтомъ закинуть сѣти.
— Такъ, такъ! сказалъ Морисъ съ такимъ глубокимъ выраженіемъ чувства, какого я и не ожидалъ отъ него: правда, есть такіе какъ вы говорите.
— Кто-же это?
— Тѣ, которые охотятся и ловятъ рыбу для себя.
Я опустилъ голову, не сводя глазъ съ этого человѣка, который неумышленно бросилъ такой горькій аргументъ въ неровные вѣсы человѣческой справедливости. — Такъ и среди этихъ горъ, между Альповъ, въ этой странѣ глубокихъ снѣговъ, орловъ и свободы, тотъ-же великій, но безнадежный процессъ между имущими и неимущими! И здѣсь тоже есть люди, которые, подобно корморанамъ и легавымъ собакамъ, приучены доставать дичь и рыбу, чтобъ отдавать ихъ своему господину, получая отъ него взамѣнъ — кусокъ хлѣба!
Чудная вещь! почему-бы этимъ людямъ не охотиться и не ловить рыбы для себя самихъ? — Потому, что они привыкли повиноваться….
Между тѣмъ Морисъ, который нисколько не подозрѣвалъ до какихъ размышленій довелъ меня его отвѣтъ, вошелъ въ воду по-поясь и принялся за дѣло способомъ, о которомъ я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, и которому не повѣрилъ бы, еслибъ не видѣлъ собственными глазами. Тутъ я постигъ употребленіе орудій, которыми онъ вооружился вмѣсто удочки или сѣти.
Вотъ какъ это дѣлается: фонарь съ длинною трубкою погружаютъ въ воду, а верхнее отверзтіе трубки остается надъ поверхностію воды и пропускаетъ въ фонарь столько воздуха, сколько нужно для горѣнія кнотильни. Такимъ образомъ дно рѣки освѣщается кругомъ тусклаго, блѣднаго свѣту, который постепенно слабѣетъ по мѣрѣ удаленія отъ своего центра. Форели, находящіяся въ этомъ блестящемъ кругу, тотчасъ приближаются къ свѣтлому шару, какъ бабочки и летучія мыши къ свѣчкѣ, толкаются о фонарь и вертятся около него. Тогда Морисъ началъ тихо поднимать лѣвою рукою фонарную трубку; водяные мотыльки, прельщенные свѣтомъ, слѣдовали за нимъ вверхъ, и только что форель показывалась на поверхности воды, онъ билъ ее въ голову серпомъ, кстэрымъ была вооружена правая его рука, и всякой разъ такъ удачно, что рыба, оглушенная сильнымъ ударомъ, тотчасъ падала на дно и потомъ опять всплывала уже мертвая и окровавленная; Морисъ бралъ ее и бросалъ въ мѣшокъ, привѣшенный у него на шеѣ, какъ охотничья сума.
Я былъ внѣ себя отъ изумленія и чувствовалъ униженнымъ свой высшій разумъ, которымъ такъ гордился не далѣе какъ за пять минутъ предъ тѣмъ очевидно было, что еслибы вчера еще я попалъ на пустой островъ съ форелью на днѣ рѣки вмѣсто пищи и не имѣлъ никакихъ рыболовныхъ орудій, кромѣ фонаря и серпа, то высшій мой разумъ не избавилъ бы меня отъ голодной смерти.
Морисъ, нисколько не подозрѣвая, какъ я ему удивлялся, продолжалъ свое дѣло, и мой энтузіазмъ увеличивался съ каждымъ новымъ образчикомъ его искуства: онъ, какъ хозяинъ въ своемъ садкѣ, избиралъ въ жертвы самыя крупныя форели и оставлялъ безнаказанно бродить около своего фонаря мелочь, не удостойная ее чести попасть въ соусъ. Я не выдержалъ, скинулъ панталоны, сапоги и носки, нарядился по рыбацки, слѣдуя примѣру Мориса, и не обращая вниманія на то, что температура воды едва возвышалась на два градуса надъ точкою замерзанія, не смотря на камни, которые царапали мнѣ ноги, вошелъ въ ручей и взялъ у моего свѣтоносца фонарь и серпъ въ самую ту минуту, когда приближалась къ свѣту чудесная форель: я вывелъ ее на поверхность воды съ тѣми-же предосторожностями, какія употреблялъ предмѣстникъ мой, и когда она довольно приблизилась ко мнѣ, отвѣсилъ ей по спинѣ, чтобы не дать промаха, такой сильный ударъ, что могъ бы расколоть имъ полѣно.
Бѣдная рыба всплыла двумя половинками врознь.
Морись взялъ ее, посмотрѣлъ съ минуту и съ презрѣніемъ бросилъ опять въ воду, говоря: — опозоренная рыба!
Опозоренная или нѣтъ, а я все таки рѣшился съѣсть эту, а не другую, и потому опять поймалъ мои половинки, которыя поплыли было по теченію, каждая въ свою сторону. Потомъ я вышелъ на берегъ, да и пора было: я дрожалъ всемъ тѣломъ и не могъ свести зуба на зубъ.
Морисъ вышелъ за мною. Онъ наловилъ порядочный запасъ рыбы: восемь штукъ въ три четверти часа. Мы одѣлись и скорыми шагами пошли къ трактиру. Право, думалъ я дорогою, еслибъ кто нибудь изъ моихъ тридцати тысячь Парижскихъ знакомыхъ проѣзжалъ, — это было очень возможно, — по той дорогѣ, у которой я только что упражнялся въ рыбной ловлѣ, и еслибъ онъ узналъ меня, когда я стоялъ посереди ручья въ такомъ странномъ костюмѣ, съ серпомъ въ одной рукѣ, съ фонаремъ въ другой, — я увѣренъ, что день въ день, считая время необходимое для возвращенія его изъ Беза въ Парижъ и для пересылки журналовъ изъ Парижа въ Безъ, прочиталь бы въ первой газетѣ, какая бы мнѣ попалась подъ руку, что авторъ Антони имѣлъ несчастіе сойти съ ума во время путешествія своего по Альпамъ, и что (прибавили-бы непремѣнно,) этотъ случай есть невознаградимая потеря для драматическаго искуства:
Разсуждая такимъ образомъ, я въ тоже время думалъ и о скамейкѣ, которую замѣтилъ въ кухнѣ у самаго камина, и на которой, когда я отправлялся въ экспедицію, нѣжился въ сорока пяти градусахъ жару, огромный котъ: тогда я только удивлялся его несгараемости, а теперь говорилъ самъ себѣ: Только что приду, отправлюсь прямо въ кухню, къ камину, прогоню кота со скамейки и сяду на его мѣсто.
Углубившись въ эту мысль, которая придавала мнѣ бодрости пріятною надеждою на благодѣтельный огонекъ, я пошелъ еще скорѣе, и, овладѣвъ фонаремъ, чтобы предварительно отогрѣть себѣ пальцы, достигъ благополучно до дверей трактира, гдѣ меня ожидала блаженная скамеечка, бывшая на-ту-пору цѣлію всѣхъ моихъ желаній. Я позвонилъ, какъ человѣкъ не расположенный ждать ни минуты. Хозяйка сама отворила; я какъ духъ промчался мимо ея, прошелъ столовую, какъ будто-бы за мной гнались, и бросился въ кухню.
Огонь погасили!
Въ ту же минуту я услышалъ, что трактирщица, которая слѣдовала за мною съ возможною ей скоростью, спрашивала у Мориса: что сдѣлалась съ господиномъ?
— Я думаю, онъ прозябъ, отвѣчалъ Морисъ.
Черезъ десять минутъ я лежалъ въ нагрѣтой постели; подъ рукою у меня стоялъ стаканъ теплаго вина, потому что у меня начали обнаруживаться серьозные симптомы раждающейся болѣзни, и я поспѣшно вступилъ съ нею въ бой, употребивъ въ дѣло тоническія ревульсивныя средства.
Эти сильныя мѣры подѣйствовали и я отдѣлался однимъ только злымъ насморкомъ.
Но, съ другой стороны, я имѣлъ честь открыть и засвидѣтельствовать прежде всѣхъ фактъ важный для науки, за который Институтъ и Домашняя Стряпуха, надѣюсь, будутъ благодарить меня, фактъ, что въ Валиссѣ форелей ловятъ серпомъ и фонаремъ.
БЕЗСКІЯ СОЛОВАРНИ.
[править]На другой день, позавтракавъ переднею половиною моей форели, я отправился къ соловарнямъ. Морисъ, съ которымъ я уже со всемъ помирился, указалъ мнѣ дорожку, ведущую изъ трактирнаго сада къ заводамъ кратчайшимъ и болѣе живописнымъ путемъ. Первый всходъ довольно утомителенъ, по за то съ каждымъ шагомъ ландшафтъ разширяется, а на верху уступа вы выходите на тропинку, извивающуюся черезъ лѣсокъ прекрасныхъ каштановыхъ деревьевъ, ни чѣмъ не огражденныхъ отъ лакомыхъ путешественниковъ. Вступя въ него, я вспомнилъ старое мое ремесло мародера, и началъ швырять большими камнями въ пень ближайшаго дерева, съ котораго тотчасъ посыпался дождь каштановъ. Чтобы очистить ихъ отъ шелухи, я употребилъ способъ извѣстный всѣмъ школьникамъ: положилъ каштаны на дернъ и легонько каталъ ихъ подошвою сапога до тѣхъ поръ, пока соединенное дѣйствіе нажиманія и круговращательнаго движенія не произвело желаемаго результата. Такимъ образомъ, черезъ десять минуть я набилъ ими всѣ мои карманы и продолжалъ путь покушивая castaneoe molles, какъ бѣлка или Виргиліевскій пастушекъ.
Это удивительное средство противъ усталости и скуки, и я рекомендую всѣмъ путешествующимъ пѣшкомъ давать пищу своему желудку или душѣ въ мѣстахъ, не обилующихъ собственно занимательностію; что до меня касается, я всегда употреблялъ и твердо намѣренъ употреблять и впередъ этотъ способъ сокращенія времени и пространства. И въ настоящемъ случаѣ, чтобы занять душу, я припасъ въ головѣ три или четыре оды Виктора и Ламартина, декламировалъ ихъ вслухъ, и тотчасъ снова начиналъ послѣ послѣдняго стиха; отъ частаго повторенія наконецъ смыслъ словъ затмился, и я забылся въ сладостной гармоніи размѣра и гармоніи стиха.
Чтобы занять желудокъ, я набилъ всѣ свои карманы каштанами и орѣхами, — сколько могло въ нихъ войти; потомъ, вынимая ихъ одинъ за другимъ, очищалъ концемъ перочиннаго ножика съ внимательностію и терпѣніемъ художника, вытачивающаго головку Вольтера для трости. Посреди этихъ занятій время и пространство быстро протекали мимо меня, не раздѣляясь на часы и мили. Когда память упрямилась, или на деревьяхъ, которыми обсажена эта дорога, не чѣмъ было поживиться, я выбиралъ камень и толкалъ его передъ собою ногою, что, увѣряю васъ, доводитъ до того же результата.
Такимъ образомъ я дошелъ до соловарней, самъ не зная во сколько времени. Путешественниковъ водятъ сами рудокопы въ свободное время, наблюдая между собою очередь. Я обратился къ одному изъ нихъ, и онъ тотчасъ сдѣлалъ приготовленія къ подземному путешествію: они состояли въ томъ, что мы взяли въ руки зажженныя лампады и положили въ карманы огниво съ кремнемъ, трутъ и спички. Потомъ мы пошли по высѣченному въ горѣ входу, вышиною въ восемь, шириною въ пять футовъ, съ надписью на верху, означающею число, въ которое былъ сдѣланъ первый ударъ заступомъ въ камень.
Проводникъ вошелъ въ первое подземелье, и я послѣдовалъ за нимъ: эта галлерея смѣло углубляется въ гору прямою линіею и вездѣ имѣетъ тѣ же размѣры какъ и у входа; въ разныхъ мѣстахъ на стѣнахъ видны надписи, означающія, какія работы совершены впродолженіи года рудокопами, которые въ иныхъ мѣстахъ должны были буравить чистый гранитъ, притуплявшій самыя лучшія стальныя орудія; а въ другихъ — пролагать ходъ въ рыхлой землѣ, каждую минуту угрожавшей обваломъ; для предупрежденія несчастія, работники обкладывали стѣны и верхъ плотничною одеждою, укрѣпленною канатами. Съ обѣихъ сторонъ этой галлереи текутъ два ручья въ деревянныхъ канавкахъ: на правой сторонѣ съ соленою водою, на лѣвой съ сѣрною; оба они выходятъ изъ внутренности горы и тщательно отдѣляются одинъ отъ другаго. Вмѣсто тротуаровъ служитъ деревянная настилка изъ скользкихъ досокъ, въ восемнадцать дюймовъ шириною.
Во ста шагахъ отъ входа, у первой стѣны есть маленькая лѣстница изъ нѣсколькихъ ступенекъ, которая ведетъ къ первому резервуару, въ девять футовъ вышиною и въ восемдесятъ окружности: въ немъ жидкость содержитъ въ себѣ пять или шесть частей соли на сто частей воды.
Въ двадцати пяти шагахъ оттуда, все по той же галлереѣ, находится второй резервуаръ; къ нему всходятъ только по лѣсенкѣ изъ нѣсколькихъ деревянныхъ ступеней, скользкихъ отъ сырости: подобно первому резервуару, и этотъ имѣетъ девять футовъ вышины, но вдвое больше его окружностію; въ немъ на сто частей воды содержится дватцать шесть частей соли.
Въ этомъ второмъ резервуарѣ замѣчательно эхо, самое звучное изъ всѣхъ слышанныхъ мною доселѣ, исключая Симонетскаго возлѣ Милана, которое повторяетъ звукъ до пятидесяти трехъ разъ: при выходѣ изъ резервуара, проводникъ вдругъ остановилъ меня за-руку и, не предупредивъ, испустилъ громкій крикъ; мнѣ показалось, что гора обрушивается на насъ, — такой поднялся шумъ и смятеніе въ пещерѣ; прошло по крайней мѣрѣ съ минуту, пока эхо, пробужденное столь насильственнымъ образомъ, замерло наконецъ въ невнятныхъ, слабыхъ звукахъ; послѣ перваго взрыва, оно стало удаляться съ глухимъ рокотаніемъ, отражаясь подъ разными углами отъ углубленія пещеры, какъ испуганный медвѣдь, который съ глухимъ ревомъ забивается въ глубочайшіе изгибы своей берлоги.
Есть что-то страшное въ этомъ шумномъ повтореніи голоса человѣческаго въ такомъ мѣстѣ, куда ему не должно было проникать.
Мы пошли далѣе; вскорѣ проводникъ отворилъ на правой сторонѣ круглую балюстраду и, поставивъ ногу на первую ступень лѣстницы, которая спускалась въ пропасть почти отвѣсно, спросилъ меня, хочу-ли я идти за нимъ. Я попросилъ его сойти прежде одного, что-бы я могъ составить себѣ понятіе о трудностяхъ или удобствахъ этой вертикальной дороги; онъ тотчасъ спустился по первой лѣстницѣ, упиравшейся нижнимъ концемъ въ узкій выступъ земли, къ которому была приставлена другая лѣстница. Съ этой первой площадки онъ сказалъ мнѣ, что колодезь, въ который онъ спускается, содержитъ въ себѣ ключъ соленой воды, обыкновенно посѣщаемый путешественниками. Я не чувствовалъ особеннаго любопытства видѣть этотъ феноменъ; путь къ нему показался мнѣ довольно томенъ и многотруденъ. Однакожъ ложный стыдъ дернулъ мою ногу, и я поставилъ ее на первую ступень; проводникъ послѣдовалъ моему примѣру и мы начали спускаться: онъ по второй лѣстницѣ, а я по первой; онъ — съ беззаботностію человѣка, привыкшаго къ такимъ переходамъ, а я — новичкомъ, пересчитывая одну за другого всѣ ступеньки.
Мы спускались такимъ образомъ минутъ съ пять; наконецъ, достигнувъ двѣсти семдесять пятой ступени, я остановился по самой серединѣ моей лѣстницы, и бросивъ взоръ внизъ, увидѣлъ моего проводника на такомъ же разстояніи отъ себя, на какомъ мы начали спускаться. Лампада, которую онъ держалъ въ рукѣ, освѣщала около него влажныя и блестящія стѣны колодца, но подъ его ногами все было темно и мрачно; только въ концѣ этой лѣстницы выказывалась вершина другой, которая доказывала несомнѣннымъ образомъ, что мы еще но дошли до дна. Видя, что я остановился, проводникъ тоже остановился, поднялъ голову и посмотрѣлъ на меня снизу вверхъ, а я на него сверху внизъ. — Чтожъ вы стали? сказалъ онъ мнѣ.
— Скажи, любезный другъ, отвѣчалъ я вопросомъ, скоро-ли мы кончимъ эту шутку?
— Мы пропгли не много побольше третьей части всего пути.
— Право? такъ по этому остается еще около четырехъ-сотъ пятидесяти ступенекъ? — Проводникъ нагнулъ голову, чтобы удобнѣе расчитать, потомъ черезъ минуту поднялъ ее и сказалъ:
— Четыреста пятдесятъ семь. Всѣхъ лѣстницъ пятдесятъ двѣ, изъ нихъ въ пятидесяти одной — по четырнадцати ступенекъ, а въ послѣдней — осьмнадцать.
— Это значитъ, что подо мной четыреста пятдесятъ семь футовъ глубины?
— Отвѣсной.
— То есть, когда моя лѣстница подломится….
— То вы упадете на сто футовъ глубже чѣмъ когда бы полетѣли со шпица Стразбургской колокольни.
Онъ не кончилъ еще этихъ утѣшительныхъ словъ, какъ я, убѣжденный въ необходимости предупредить такое несчастій, по мѣрѣ силъ моихъ и возможности, при пособіи обѣихъ рукъ, крѣпче ухватился за зыбкую лѣстницу посреди которой я походилъ на жука, уцѣпившагося на травинкѣ; при этомъ движеніи я выпустилъ изъ рукъ лампаду и имѣлъ удовольствіе слѣдовать за ней взоромъ, пока она еще горѣла, а потомъ — слышать какъ она стукалась на полетѣ о нижнія лѣстницы; наконецъ глухой плескъ воды возвѣстилъ мнѣ о благополучномъ ея прибытіи къ цѣли нашего путешествія.
— Что это такое? спросилъ меня проводникъ.
— Такъ, ничего, голова закружилась, отвѣчалъ я.
— Эге! не давайте ей кружиться; это не очень здорово въ здѣшнихъ мѣстахъ.
Въ этомъ отношеніи я былъ совершенно съ нимъ согласенъ, и потому тряхнулъ головою, какъ бы со сна, и началъ спускаться еще осторожнѣе прежняго. Будучи лишенъ своего свѣтила, я присоединился къ проводнику, который горделиво блестѣлъ впереди меня на своей лѣстницѣ, какъ свѣтлый червячекъ на заборѣ, и мы продолжали наше путешествіе. Черезъ десять минутъ мы достигли послѣдней ступеньки, пятдесятъ второй лѣстницы и сошли на глинистую закраину, которая возвышалась на одинъ футъ надъ поверхностію воды. Я искалъ мою несчастную лампу, но напрасно: вѣроятно она пошла ко дну.
Тутъ я замѣтилъ одну вещь, на которую до сихъ поръ не обращалъ вниманія, будучи весь углубленъ въ сохраненіе равновѣсья на ступенькахъ. Я едва могъ переводить духъ; мнѣ казалось, что эти узкія гранитныя стѣны налегаютъ на мою грудь и давятъ ее, какъ чувстуешь иногда во снѣ. И въ самомъ дѣлѣ, внѣшній воздухъ проникалъ сюда только черезъ входъ въ колодецъ изъ галереи, ниже которой, какъ я сказалъ уже, мы находились въ семи стахъ тридцати двухъ футахъ; а какъ сама галерея лежитъ почти въ девяти стахъ футахъ ниже вершины горы, то и выходить, что на ту пору надъ моей головою висѣла каменная масса въ тысячу пять или шесть сотъ футовъ толщиною — отчего, по меньшей мѣрѣ, можно задохнуться.
Тягостное ощущеніе во всемъ тѣлѣ много повредило вниманію, съ какимъ я расположенъ былъ слушать моего проводника, когда онъ объяснялъ мнѣ производство разныхъ работъ, посредствомъ которыхъ пробуравленъ этотъ колодезь до самого того мѣста, гдѣ мы находились. Помнится однакожъ, онъ сказалъ, что въ надеждѣ открыть еще обильнѣйшій соляный источникъ, начали буравить землю еще глубже; но зондъ, достигнувъ глубины ста пятидесяти футовъ, встрѣтилъ какое-то твордое тѣло, которое никакъ не могъ пробить, и о которое притупились всѣ стальныя орудія. Мастеровые полагали, что какой нибудь противникъ этого предпріятія во время ихъ обѣда или сна сбросилъ въ отверстіе ядро и что оно-то препятствуетъ дальней тему сверленію.
Однакожъ этотъ источникъ, какъ онъ теперь есть, самый сильный изъ всѣхъ другихъ; онъ содержитъ въ себѣ на сто частей воды дватцать шесть соляныхъ частей, и ктомужъ довольно обиленъ. Черезъ каждыя пять лѣтъ колодезь опоражниваютъ, и передъ вываркою разводятъ эту жидкость прѣсною водою, такъ чтобы въ ней оставалось только двадцать двѣ соляныя части, что необходимо для кипяченія. Напротивъ того, другіе слабѣйшіе источники, въ которыхъ не болѣе шести частей на сто, усиливаютъ тѣмъ, что пропускаютъ ихъ сквозь терновникъ, гдѣ вода испаряется и въ такой же соразмѣрности увеличивается число соляныхъ частицъ.
Послѣ этихъ объясненій, проводникъ ступилъ на лѣстницу, и я, признаюсь, смотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, когда онъ началъ подниматься; вслѣдъ за нимъ полѣзъ и я. Мы оба благополучно добрались до верху, и я съ удовольствіемъ ступилъ на болѣе твердое основаніе галереи.
Мы продолжали итти по этому безконечному корридору, просѣченному такъ прямо, что на всемъ его пространствѣ, обернувшись, мы могли видѣть входъ, освѣщенный солнечными лучами, и уменьшающійся въ вышину и ширину по мѣрѣ нашего удаленія отъ него.
Въ разстояніи четырехъ тысячь футовъ отъ входа, корридоръ заворачивается въ сторону подъ прямымъ угломъ; дойдя до этой точки, я обернулся въ послѣдній разъ: слабый и одинокій свѣтѣ еще мерцалъ на концѣ этой длинной трубы, походя на звѣзду, разсѣкающую мрачную ночь своимъ трепетнымъ лучемъ; я ступилъ шагъ, и онъ исчезъ.
Мы еще прошли около четырехъ тысячь футовъ и достигли жилы ископаемой соли: тамъ подземелье постепенно расширяется и подконецъ образуетъ обширную круглую пустоту: здѣсь люди оторвали отъ широкихъ ребръ горы все, что могли отъ нея отдѣлить: вездѣ, гдѣ земля содержала въ себѣ соленое начало, они выкапывали ее рукою скупца, до послѣдней крохи. Оттого-то вездѣ вы видите новыя галереи, начатыя, но оставленныя, похожія на ниши, куда ставятъ статуи, или на кельи отшельниковъ. Есть что-то чрезвычайно грустное въ этой бѣдной, пустой долинѣ; она похожа на ограбленный домъ, въ которомъ оставлены всѣ двери настежь.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда, дневной лучь, падая отвѣсно, освѣщаетъ большое вертикальное колесо въ тридцать шесть футовъ въ діаметрѣ, приводимое въ движеніе потокомъ прѣсной воды, падающимъ съ вершины горы. Это колесо приводитъ въ дѣйствіе насосы, которыми соленая и сѣрная вода подымаются изъ колодцевъ на высоту желобовъ, проводящихъ ее наружу. Лучъ свѣта спускался сверху сквозь круглую отдушину, пробитую отъ самой вершины горы для освѣженія воздуха въ рудникахъ. Проводникъ увѣрялъ меня, что когда погода очень хороша, сквозь этотъ огромный телескопъ можно видѣть звѣзды въ полдень. Именно въ этотъ день на небѣ не было ни одного облачка, и потому я началъ смотрѣть въ отдушину съ самымъ напряженнымъ вниманіемъ; но черезъ десять минуть, не видя ничего подобнаго, удостовѣрился, что въ словахъ моего Валасца чрезвычайно много національнаго самолюбія.
Изъ этого астрономическаго наблюденія сквозь отдушину я извлекъ однакожъ ту выгоду, что наполнилъ свои легкія воздухомъ болѣе удобовдыхаемымъ, нежели тотъ, который втягивалъ въ себя уже сполчаса и, запасшись на дорогу, пошелъ далѣе съ новою бодростію. Вскорѣ проводникъ остановился и спросилъ меня, какимъ отверстіемъ я желаю выйти изъ рудниковъ: верхнимъ или нижнимъ; я спросилъ, какая между ними разница; онъ отвѣчалъ, что въ первомъ случаѣ надобно подняться на четыреста ступенекъ, а во второмъ — спуститься на семьсотъ. Я не колеблясь избралъ четыреста ступеней вверхъ, помня мой колодезь и чувствуя, что такого испытанія достаточно для меня на сегодняшній день.
Взобравшись на лѣстницу, мы вошли въ галлерею и увидѣли въ концѣ ея свѣтъ, которому, признаюсь, я очень обрадовался. Я прошелъ по рудникамъ три четверти лье и нашелъ, что хотя эта прогулка довольно любопытна, однакожъ дорога немного трудновата.
Отверзтіе, къ которому мы направлялись, выходило въ узкую и дикую долину. Изъ нея довольно крутая тропинка привела насъ въ полчаса къ первому входу, гдѣ и надобно было разсчитаться съ проводникомъ, которому я долженъ былъ заплатить за трудъ и за потерянную лампаду; и то и другое я оцѣнилъ въ шесть франковъ; онъ разсыпался въ изъявленіяхъ благодарности — изъ чего я заключилъ, что вознагражденіе было слишкомъ достаточно.
Въ Безъ я возвратился въ одинадцать часовъ утра, слѣдственно у меня оставалось впереди много времени и я могъ продолжать свое путешествіе. Располагая ночевать въ Мартиньи, до котораго было не больше пяти миль съ половиною, я оставался въ трактирѣ столько времени, сколько нужно было чтобы уложить вещи въ котомку и взять палку. За Безомъ — первый городъ Сенъ-Морисъ, названный такъ по имени одного начальника Ѳивійскаго легіона, который вмѣстѣ съ своими шестью тысячами солдатъ[13], претерпѣлъ здѣсь мучительную смерть за то, что не хотѣлъ отрѣчься отъ вѣры Христовой.
Сенъ-Морисъ всегда считался воротами Валдеса: и въ самомъ дѣлѣ, обѣ цѣпи горъ, между которыми простирается долина, такъ сближаются въ этомъ мѣстѣ, что каждый вечеръ можно запирать ее воротами. Цезарь такъ хорошо понялъ важность этой дефилеи, что къ естественнымъ преградамъ прибавилъ искуственныя укрѣпленія, чтобы всегда имѣть въ своихъ рукахъ ключъ Альповъ.
Тогда Сенъ-Морисъ назывался Тарнадою, по имени сосѣдняго замка Castrum Tauredunense, который въ 562 году былъ засыпанъ обваломъ горы Tauredununi.
Многія изъ надгробныхъ надписей свидѣтельствуютъ о древности Сенъ-Мориса, а вмѣстѣ съ тѣмъ удостовѣряютъ и въ неприступности его положенія, потому что Римляне, которые больше всего страшились оскверненія могилъ, всегда старались ограждать прахъ людей близкихъ къ ихъ сердцу отъ поруганія враговъ своихъ. Но преимущественно передъ прочими фамилія Северовъ избрала этотъ городъ для посмертнаго своего жилища,
Это доказываютъ слѣдующія три надписи, изъ которыхъ первая удостовѣряетъ, что Антоній Северъ приказалъ перенести тѣло своего сына изъ Нарбоны въ Тарнаду:
D. PANSIO М. FL.
S’EVERO ANNO XXXVI.
JULIA DECUMINA
MATER
Тарнада оставалась важною крѣпостію при императорахъ, потому что гарнизонъ ея состоялъ изъ Ѳивійскаго легіона въ шесть тысячь шесть сотъ человѣкъ, подъ командою святаго Мориса, въ то время, когда Максиміанъ принесъ ихъ въ жертву языческимъ богамъ, которыхъ они не хотѣли признать, предпочитая казнь отступничеству. Вскорѣ послѣ того, именно въ концѣ четвертаго столѣтія, Тарнада, окрещенная кровью мучениковъ, перемѣнила имя и назвалась Агауномъ, какъ видно изъ того, что въ Феодосійской картѣ, вышедшей въ 380 году, она означена еще подъ прежнимъ своимъ именемъ; а десять лѣтъ спустя святой Мартинь называетъ раку, въ которой заключены были кости Ѳивійцевъ, мощами мучениковъ Агуинскихъ. Впрочемъ можно полагать, что Тарнада приняла христіанскую вѣру гораздо раньше означенной нами эпохи; еще въ 58 году, если вѣрить одной надписи, усвоенной городскою ратушею: Christiuna sum ab anno 58.
Этимологія слова Агаунъ много занимала ученыхъ среднихъ вѣковъ; Агаунскій монахъ производитъ его отъ кельтическаго слога Agaunus, которое само произошло отъ цельтическаго слова Agaun, означающаго страну скалъ. Другіе полагаютъ, что святой Амвросій, который будучи отправленъ посланникомъ къ Максиміану въ Триръ, въ 385 году проѣзжалъ черезъ Тарнаду и почтилъ мѣсто, гдѣ были умерщвлены Ѳивійцы именемъ, относящимся къ претерпѣннымъ ими мученіямъ; потому что, какъ онъ самъ объясняетъ въ одномъ изъ своихъ писемъ, то мѣсто, гдѣ Самсонъ кончилъ свою жизнь подъ развалинами храма, которыми онъ раздавилъ Филистимлянъ Вмѣстѣ съ собою, называлось Agaunus, отъ греческаго слова Agon. Значеніе этого слова объясняетъ Фестусъ, въ своемъ словарѣ. Онъ говоритъ, что Agon означало жертву, которую закалали императоры отправляясь въ походъ, для пріобрѣтенія покровительства боговъ. Святой Іеремія вездѣ употребляетъ Agones martyrum говоря о сраженіяхъ мучениковъ; наконецъ Agaunistici назывались фанатики, которые искали мученической смерти. Изъ всего этого мы заключаемъ, что этотъ важный вопросъ долженъ быть рѣшенъ согласно съ послѣднимъ объясненіемъ.
Какъ бы то ни было, но около начала девятаго вѣка, къ названію, выражающему избіеніе мучениковъ, прибавили имя начальника умерщвленнаго легіона: Агаунъ сталъ называться Святой Моривъ Агаунскій и наконецъ просто Сенъ-Морисъ.
Чудеса, произведенныя мощами этихъ мучениковъ, пріобрѣли великую знаменитость. Для сохраненія этой драгоцѣнности Карлъ-Великій подарилъ городу Сенъ-Морису агатовую чашу, которая до сихъ поръ хранится въ городской сокровищницѣ. Кромѣ того, онъ пожаловалъ ему для пріобщенія святыхъ тайнъ золотой столъ въ шестдесятъ марокъ вѣсомъ, осыпанный брильянтами; эта драгоцѣнность была употреблена на путевыя издержки къ Святымъ мѣстамъ герцога Савойскаго, Амедея III.
Я привелъ такое множество историческихъ воспоминаній объ этомъ городѣ потому что, выходя изъ него, въ памяти не остается ни какой достопримечательности изъ настоящаго времени, и я обошолся съ нимъ какъ обращаюсь съ нѣкоторыми дворянами нашими, которыхъ изъ учтивости называю еще старинными ихъ именами.
При самомъ выходѣ изъ Сенъ-Мориса, я увидѣлъ вправѣ маленькую пустынь Сезской Богоматери, выстроенную или скорѣе пригвожденную къ утесу. Къ нему ведетъ тропинка безъ перилъ, въ иныхъ мѣстахъ уже осьмнадцати дюймовъ. Тамъ живетъ одинъ слѣпецъ.
Около тысячи шаговъ далѣе, вправо отъ большой дороги, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ Святой-Морисъ былъ умерщвленъ, стоитъ маленькая Вероліеская часовня. Тогда Рона протекала у подошвы холма, на которомъ происходила казнь, и голова святаго, отдѣленная отъ туловища, скатилась въ эту рѣку и изчезла въ ней.
Было уже три часа по полудни; я хотѣлъ поспѣть въ Мартиньи къ обѣду; и еще зайти на дорогѣ посмотрѣть водопадъ Писсвашъ, который мнѣ расхвалили какъ одно изъ чудесъ Швейцаріи. Въ самомъ дѣлѣ, послѣ полутора часа ходьбы, повернувъ въ сторону, я увидѣлъ его издали: онъ рисовался на своей черной скалѣ, какъ молочной потокъ, низвергающійся съ горы. Во всякомъ ландшафтѣ вода — удивительная вещь; она къ нему въ такомъ же отношеніи, какъ зеркало къ комнатѣ: это самый, одушевленный предметъ изъ всей неодушевленной природы; но водопадъ ни съ чѣмъ поможетъ сравниться; его вода — точно какъ будто бы живая; вы готовы вѣрить, что въ немъ есть своя душа. Васъ занимаютъ его пѣнистые всплески и выступы скалъ; вы внимаете его звучному голосу, который внизу измѣняется въ жалобной ропотъ; оплакиваете его паденіе, чувствуете, что его не можетъ, утѣшить и бриліантовый шарфъ, который солнце набрасываетъ на него мимоходомъ; наконецъ, съ участіемъ слѣдите спокойное его теченіе въ долинѣ, какъ слѣдите въ волнахъ свѣта мирную жизнь вашего друга, которой утро было бурно и волнуемо сильными страстями.
Писсвашъ низвергается съ одной изъ прекраснѣйшихъ горъ Валасса, называемый Саланфъ, — и падаетъ съ высоты четырехъ сотъ футовъ, или около того.
МЕДВѢЖІЙ БИФСТЕКЪ.
[править]Я пришелъ къ почтовому двору Мартиньи въ исходѣ четвертаго часа по полудни.
— Чортъ возьми! сказалъ я хозяину, ставя у камина свою трость съ желѣзнымъ наконечникомъ, и укладывая свою соломенную шляпу, — отъ Беза сюда не разъ переведешь духъ!
— Только шесть здѣшнихъ миль, и то не большихъ, сударь.
— Да, которыя однакожъ составлять около двѣнадцати французскихъ лье. — А далеко-ли отъ сюда до Шамуни?
— Девять миль.
— Спасибо. Проводника къ завтрему, въ шесть часовъ утра.
— Вы изволите пѣшкомъ?
— Не иначе.
При этомъ словѣ, я замѣтилъ что хотя двигательныя способности моихъ ногъ и внушили хозяину нѣкоторое уваженіе, однакожъ въ той-же мѣрѣ я понизился въ его мнѣніи на счетъ моего положенія въ обществѣ.
— Вы не изъ артистовъ-ли? продолжалъ хозяинъ.
— Почти что такъ.
— Обѣдаете-ли вы?
— Каждый день и свято соблюдаю этотъ обрядъ.
И въ самомъ дѣлѣ, такъ какъ въ Швейцаріи трактирные обѣды довольно дороги, — за обѣдъ обыкновенная цѣна, заранѣе условленная и съ которой не сбавляется ни копѣйки, четыре франка, — то я уже давно старался сдѣлать какую нибудь экономію на этомъ артикулѣ. Наконецъ, по зрѣломъ соображеніи, я избралъ настоящую середину между непреклонными счетами трактирщиковъ и вопіющимъ гласомъ своей совѣсти: — съѣдать за столомъ столько, сколько стоило-бы, сравнительно, шесть франковъ; такимъ образомъ обѣдъ обходился мнѣ не болѣе какъ въ сорокъ су. Только при исполненіи этого плана, хозяинъ, видя съ какимъ остервенѣніемъ я нападалъ на его кушанья, и слыша мои восклицанія: Мальчикъ, подавай!-- всегда бормоталъ сквозь зубы: Видно, что Англичанинъ, а славно говоритъ по Французски.
По этому легко можно догадаться, что трактирщикъ Мартиньи не слишкомъ былъ силенъ въ наукѣ соотечественника своего Лаватера, въ физіономикѣ, когда осмѣлился сдѣлать мнѣ вопросъ, по меньшой мѣрѣ дерзкій: — Обѣдаете-ли вы?
Когда я отвѣчалъ утвердительно, онъ продолжалъ:
— А вы кстати подоспѣли, у васъ еще осталась медвѣжатина.
— А а! отвѣчалъ я, не слишкомъ прельщенный этимъ жаркимъ; что хороша ваша медвѣжатина?
Трактирщикъ улыбнулся и кивнулъ головою съ значительною миною, которую можно перевести такъ: Когда ее отвѣдаете, не захотите ѣсть ничего другаго.
— Прекрасно, продолжалъ я, а въ которомъ часу у васъ будетъ готовъ обѣдъ?
— Въ половинѣ шестаго.
Я посмотрѣлъ на часы; было только десять минутъ пятаго. — Хорошо, сказалъ я про себя, еще успѣю.посмотрѣть старый замокъ.
— Не угодно-ли вамъ взять кого нибудь съ собою, ктобы показалъ вамъ дорогу и объяснилъ къ какой эпохѣ онъ относится? сказалъ мнѣ хозяинъ, отвѣчая на мое à рarte.
— Много благодаренъ, я и самъ найду дорогу, а объ эпохѣ его скажу вамъ, что онъ построенъ Петромъ Савойскимъ, по прозванію Великимъ, въ концѣ двѣнадцатаго столѣтія, если не ошибаюсь.
— Вы знаете нашу исторію также хорошо какъ и мы сами.
Я поблагодарилъ его за намѣреніе, потому что онъ, очевидно, хотѣлъ сдѣлать мнѣ комплиментъ.
— Да, сударь, продолжалъ онъ, нашъ городъ нѣкогда былъ знаменитъ; онъ прозывался какъ-то по-Латыни, много воевалъ и былъ резиденціею одного Римскаго императора.
— Такъ, отвѣчалъ я, небрежно спуская эрудицію съ моихъ устъ, подобно профессору въ Bourgeois gentilhomme, такъ, Мартиньи назывался у Цельтовъ Octodunum, и нынѣшніе его жители суть потомки Верагріановь, о которыхъ упоминаютъ Цезарь, Плиній, Страбонъ и Титъ-Ливій; послѣдній называетъ ихъ даже полу-Германцами. Около пятидесяти лѣтъ до Рождества Христова, Саргіусъ Тальба, намѣстникъ Цезаря, былъ осажденъ здѣсь Садунойцами; императоръ Максиміанъ хотѣлъ принести здѣсь свою армію въ жертву языческимъ богамъ, и слѣдствіемъ этого была казнь святаго Мориса и всего Ѳивійскаго легіона; наконецъ, когда Петроніусу, преторіанскому префекту, поручено было раздѣлить Галлію на семнадцать провинцій, онъ отдѣлилъ Валась отъ Италіи и сдѣлалъ вашъ городъ столицею Пеннинскихъ Лльновъ, которыя, вмѣстѣ съ Тарантесои, составляли седьмую Віенскую провинцію. — Такъ-ли, хозяинъ?
Хозяинъ не могъ выговорить ни слова отъ изумленія. — Я увидѣлъ, что произвелъ на него эфектъ, и пошелъ къ дверямъ; онъ почтительно посторонился къ стѣнѣ, съ шапкою въ рукѣ, и я важно про шелъ мимо его, напѣвая сколько могъ фальшивѣе:
Viens gentille dame
Viens je t’attends!…
Еще не сошелъ я шести ступеней, какъ услышалъ громкій возглас] моего хозяина къ мальчику.
— Прибери для этого господина № 3. Это комната, въ которой ночевала Марія-Луиза въ проѣздъ черезъ Мартиньи въ 1829 году.
Слѣдственно мой педантизмъ принесъ ожидаемые плоды. Ему я обязанъ на этотъ разъ лучшею постелью въ трактирѣ; а постели съ самой Женевы вездѣ приводили меня въ отчаяніе.
Здѣсь кстати сказать, что въ Швейцаріи постели состоять изъ соломенника и волосянаго тюфяка, на который стелятъ, подъ именемъ простыни, родъ скатерти, такой короткой, что ее нельзя ни подвернуть подъ тюфякъ внизу, ни закрыть вверху изголовья, такъ что ею могутъ пользоваться или голова, или ноги, поочередно, но никогда одновременно. Къ этому прибавьте, что на всемъ пространствѣ тюфяка, вездѣ торчатъ жесткіе волоса, которые производятъ на тѣло путешественника такое впечатлѣніе, какъ сдѣлала-бы огромная щетка, еслибъ онъ летъ на нее. Пріятно убаюканный надеждою провести отрадную ночь, я обошелъ въ счастливомъ расположеніи духа весь городъ и его окрестности въ полтора часа, — время достаточное для осмотра всѣхъ достопримечательностей древней столицы Пеннинскихъ Альповъ.
Когда я возвратился въ трактиръ, путешественники уже сидѣли за столомъ; я бросилъ на нихъ быстрый и безпокойный взглядъ: всѣ стулья касались одинъ другаго, и всѣ были заняты; мнѣ не было мѣста….
Морозъ пробѣжалъ у меня по всему тѣлу; я обернулся чтобы отыскать хозяина. Онъ стоялъ за мною съ Мефистофелевскимъ выраженіемъ на лицѣ. — Злодѣй улыбался.
— А я? сказалъ я ему: чтожъ я, несчастный!….
— Пожалуйте сюда, отвѣчалъ онъ, указывая въ сторонѣ маленькій столикъ; пожалуйте сюда, вотъ ваше мѣсто; человѣку, какъ вы, неприлично кушать за однимъ столомъ со всякимъ.
— О, благословенный Октодюруа! — а я еще подозрѣвалъ его!…
Надобно отдать ему справедливость: мой столикъ былъ чудесно убранъ. — Первую ношу составляли четыре блюда, посереди которыхъ возвышался бифстекъ съ такою физіономіею, что передъ нею устыдился-бы и Англійскій бифстекъ! Хозяинъ, видя что я сосредоточилъ на этомъ блюдѣ все свое вниманіе, нагнулся къ моему уху и таинственно прошепталъ: — Не для всѣхъ такой: это только для васъ.
— Чтожо это за бифстекъ?
— Такъ, ничего-съ: медвѣжій филей!
Для меня было бы гораздо пріятнѣе еслибъ онъ оставилъ меня въ увѣренности, что это говяжій бифстекъ.
Я равнодушно посмотрѣлъ на это расхваленное блюдо, и оно напомнило мнѣ несчастныхъ медвѣдей, видѣнныхъ мною въ дѣтствѣ, когда вожатый съ цѣпью въ рукахъ, продѣтою сквозь ихъ носъ, заставлялъ ихъ съ ревомъ и увѣсистыми прыжками плясать верхомъ на палкѣ, подобно Виргиліеву мальчику; мнѣ слышался глухой звукъ барабана вожатаго, пронзительный визгъ его флажолета, и все это не могло мнѣ внушить слишкомъ нѣжной симпатіи къ превознесенному мясу, которое было у меня передъ глазами; однакожъ я взялъ бифстеку на тарелку, и, судя по легкости, съ какою вонзилась въ него вилка, заключилъ, что онъ по крайней мѣрѣ обладаетъ тѣмъ качествомъ, которое, вѣроятно, было причиною несчастій барановъ дѣвицы Скюдери. Но я все еще медлилъ, ворочая и переворочивая его сочные пласты; тутъ хозяинъ, который не постигалъ моей нерѣшимости, воскликнулъ: «отвѣдайте же и потомъ скажите, каково»!
Я рѣшился, отрѣзалъ кусокъ величиною съ оливку, напиталъ его сокомъ, сколько онъ могъ всосать въ себя, и бережно положилъ его на зубы, болѣе изъ ложнаго стыда, нежели въ надеждѣ побѣдить свое отвращеніе. Хозяинъ, стоя за мною, слѣдилъ каждое мое движеніе съ радушною нетерпѣливостію человѣка, которому сюрпризъ гостя доставитъ истинное блаженство. И признаюсь, удивленіе мое было не малое; но, не довѣряя еще собственному вкусу, я не осмѣлился обнаружить рѣшительнаго мнѣнія съ перваго разу, и отрѣзалъ ни слова ни говоря другой кусокъ, вдвое больше перваго, послалъ его по той же дорогѣ, съ тѣми же предосторожностями, и когда онъ достигъ своего назначенія, сказалъ: Не ужели это медвѣдь?
— Медвѣдь.
— Право?
— Честное слово.
— Ну, такъ это чудесное блюдо.
Въ эту минуту, моего достойнаго хозяина позвали къ другому столу, и онъ оставилъ меня наединѣ съ бифстексомъ, въ полной увѣренности, что я отдамъ полную справедливость его любимому кушанью. Три четверти порціи исчезли когда онъ возвратился ко мнѣ, и, продолжая прерванный разговоръ, сказалъ мнѣ: — Это оттого, что животное, которое у васъ теперь на тарелкѣ, знатный звѣрь. —
Я кивнулъ головою въ знакъ согласія.
— Вѣсомъ въ триста двадцать фунтовъ.
— Славный вѣсъ! — и я продолжалъ усердно работать зубами.
— Звѣрь, который достался намъ не дешево, могу сказать.
— Очень вѣрю! и я понесъ къ губамъ послѣдній кусокъ.
— Онъ съѣлъ половину тѣла охотника, который убилъ его.
Кусокъ выскочилъ у меня изъ рта, какъ-бы вытолкнутый пружиною.
— Чартъ тебя возьми! вскричалъ я, обернувшись къ нему: что у тебя за шутки, и еще за обѣдомъ!.
— Я не шучу, сударь, а говорю сущую правду. У меня повернуло въ желудкѣ.
— Съѣденный, продолжалъ хозяинъ, былъ бѣдный крестьянинъ изъ деревни Фули, по имени Вильгельмъ Мона. Медвѣдь, отъ котораго теперь остался только вотъ этотъ кусокъ, что у васъ на тарелкѣ. Повадился ходить къ нему по ночамъ вороватъ груши: для этихъ звѣрей вѣдь все хорошо. Однакожъ онъ въ особенности полюбилъ одно дерево съ крессанками. Кто-бы по дума ль, что у этакой животины человѣческой вкусъ? лишь заберется въ садъ, то какъ разъ пронюхаетъ самыя сочныя груши!
На бѣду нашъ мужикъ самъ любилъ крессанки больше всякихъ другихъ грушъ. Сначала онъ подумалъ, что шалятъ мальчишки, и вотъ, чтобы проучить ихъ, онъ взялъ ружье, зарядилъ его крупною солью и пошелъ на сторожу. Около одинадцати часовъ на горѣ раздался ревъ. — Чу! сказалъ онъ про себя, Въ наши стороны забрелъ медвѣдь! Черезъ десять минутъ звѣрь заревѣлъ во второй разъ, но ужъ не въ примѣръ страшнѣе и близехонько; тутъ Вильгельмъ смекнулъ, что ему уже не успѣть добраться до дому, и припалъ брюхомъ къ землѣ; медвѣдь-то, думалъ онъ, идетъ вѣдь не меня ѣсть, а груши. И точно, въ ту-же минуту звѣрь показался въ углу сада, прошелъ въ десяти шагахъ мимо Вильгельма, прямо къ тому дереву, проворно взлѣзъ на него, ломая подъ собою вѣтви, и давай лакомиться, да такъ, что когдабъ еще раза два побывалъ, такъ въ третій уже не зачѣмъ было бы и ходить. Наѣвшись досыта, онъ медленно слѣзъ съ дерева, — словно ему жаль было съ нимъ разстаться, — опять прошелъ мимо нашего охотника, которому ружье, заряженное солью, было все равно что ничего, и спокойно поплелся себѣ въ гору. Все это случилось не больше какъ въ часъ, который показался гораздо длиннѣе человѣку нежели звѣрю. — Но парень-то былъ не трусъ. Постой-же, сказалъ онъ про себя, когда медвѣдь уходилъ: или себѣ! только тебѣ это даромъ не пройдетъ; мы еще увидимся. На другой день пришелъ къ нему повидаться одинъ сосѣдъ и засталъ его за работою: онъ распиливалъ въ куски видовые зубцы. — Что это ты мастеришь? спросилъ сосѣдъ. — А такъ, забавляюсь, отвѣчалъ Вильгельмъ.
Сосѣдъ взялъ кусочки желѣза, вертѣлъ да повертывалъ ихъ въ рукахъ, какъ человѣкъ, который знаетъ въ этомъ толкъ, и подумавъ съ минуту, сказалъ: — Если бы ты, Вильгельмъ, захотѣлъ правду молвитъ, такъ признался бы, что эти дробины готовишь для кожи пожестче козиной.
— Можетъ и такъ, отвѣчалъ Вильгельмъ.
— Я вѣдь добрый малый, сказалъ Франсуа, — имя сосѣда, — ты это знаешь. — Ну, такъ хочешь раздѣлить медвѣдя? Двое лучше одного.
— Какъ кому, сказалъ Вильгельмъ, и продолжалъ отпиливать третій кусокъ.
— Послушай! Шкура будетъ вся твоя, а мы раздѣлимъ только премію[14] да мясо.
— По мнѣ такъ лучше все, отвѣчалъ Вильгельмъ.
— Но ты вѣдь не запретишь мнѣ отыскать на горѣ слѣдъ медвѣдя и перенять его на дорогѣ.
— Вольному воля. — И Вильгельмъ, отпиливъ между тѣмъ третій кусокъ, началъ, посвистывая, отмѣрять двойной зарядъ пороха противъ обыкновеннаго заряда, какой кладутъ въ карабинъ.
— Кажется, ты берешь дробовикъ? сказалъ Франсуа.
— Да, такія три дробины вѣрнѣе одной пули.
— Они портятъ шкуру.
— За то бьють на повалъ.
— А когда ты ѣдешь на охоту?
— Узнаешь завтра.
— Въ послѣдній разъ: не хочешь?
— Нѣтъ.
— Я говорю тебѣ заранѣе, что сейчасъ иду отыскивать слѣдъ.
— Тебѣ на удовольствіе.
— Ну, вдвоемъ? скажи — да?
— Каждый про себя.
— Прощай, Вильгельмъ.
— Счастливой охоты, сосѣдъ!
И сосѣдъ, уходя, видѣлъ какъ Вильгельмъ опустилъ въ свой дробовикъ двойной зарядъ пороху, и три куска желѣза, потомъ поставилъ его въ углу своей лавки. Ввечеру онъ опять шелъ мимо дома Вильгельма: тотъ сидѣлъ на прилавкѣ у своихъ воротъ и курилъ трубку, какъ ни въ чемъ не бывалъ. Франсуа опять подошелъ къ нему.
— Я не сержусь на тебя. Вотъ видишь, я нашелъ слѣдъ звѣря и теперь могу обойтись безъ тебя; по все-таки пришелъ сказать тебѣ еще разъ: хочешь вдвоемъ?
— Каждый про себя, отвѣчалъ Вильгельмъ. Все это разсказывалъ мнѣ третьяго дня самъ сосѣдъ, продолжалъ трактирщикъ. Онъ говорилъ: — Понимаете ли капитанъ? — потому что я капитанъ въ милиціи, — понимаете-ли вы упрямство этого бѣднаго Вильгельма! Вотъ какъ теперь его вижу на прилавкѣ передъ своимъ домомъ, руки на-крестъ, трубка въ зубахъ. А какъ подумаешь!!…
— Что-жъ дальше? сказалъ я, сильно заинтересованный этимъ разсказомъ, который симпатически трогалъ мою страсть къ охотѣ.
— Дальше, продолжалъ хозяинъ, сосѣдъ не могъ мнѣ ничего сказать о томъ, что дѣлалъ Вильгельмъ ввечеру. Только мнѣ сказывала его жена, что въ половинѣ седьмаго онъ взялъ ружье, скаталъ мѣшокъ изъ сѣраго полотна, взялъ его подъ мышку и вышелъ. Она не смѣла спросить куда онъ идетъ, потому что Вильгельмъ былъ не таковскій человѣкъ чтобы толковать о своихъ дѣлахъ съ бабою.
Между тѣмъ Франсуа и вправду нашелъ слѣдъ медвѣдя отъ горы до самаго сада Вильгельма; но какъ онъ былъ не въ правѣ сторожить звѣря на землѣ сосѣда, то и сталъ между сосновымъ лѣсомъ, который лежитъ на половинѣ горы, и его садомъ.
Ночь была довольно свѣтла и онъ видѣлъ какъ Вильгельмъ вышелъ изъ задней двери своего дома, пошелъ къ скалѣ сѣраго цвѣта, которая давно уже скатилась съ горы и стала посереди его сада почти въ двадцати шагахъ отъ грушеваго дерева, остановился тамъ, осмотрѣлся кругомъ, потомъ раскаталъ мѣшокъ, влѣзъ въ него по самыя плеча, и прислонивъшись къ скалѣ, слился съ камнемъ — и цвѣтомъ своего мѣшка и неподвижностію положенія, такъ что сосѣдъ, который зналъ что онъ тамъ, никакъ не могъ его разглядѣть.
Такъ они ждали медвѣдя съ четверть часа. Наконецъ онъ доложилъ о себѣ продолжительнымъ ревомъ. Черезъ пять минутъ Франсуа увидѣлъ его.
Но изъ хитрости-ли, или потому что онъ пронюхалъ другаго охотника, только медвѣдь не пошелъ вчерашнею дорогой, но обошелъ кругомъ, такъ что вмѣсто лѣвой стороны, въ этотъ разъ прошелъ мимо Вильгельма справа, и не далѣе десяти шаговъ отъ дула его ружья, но отъ Франсуа далеко.
Вильгельмъ не шевельнулся; иной-бы подумалъ, что онъ и не видитъ звѣря, котораго пришелъ подстерегать, и который какъ бы ему на смѣхъ едва не наткнулся на него носомъ. Но знать у медвѣдя чутье было тугое, потому что онъ не замѣтилъ сосѣдства врага и пошелъ себѣ прямо къ дереву. Но когда онъ, поднявшись, обхватилъ дерево передними лапами, и отъ этого движенія мохнатыя его плечи раздвинулись и открыли грудь, въ туже минуту яркій лучъ свѣта быстро прорѣзался у скалы и вся долина огласилась грохотомъ двузаряднаго выстрѣла и ревомъ смертельно раненаго звѣря. Въ деревнѣ, можетъ-быть, не найдется ни одного человѣка, кто-бы не слыхалъ тогда выстрѣла Вильгельма и рева медвѣдя.
Медвѣдь побѣжалъ въ ту сторону, откуда пришелъ, не замѣтивъ Вильгельма, который тотчасъ спряталъ руки и голову въ мѣшокъ и опять слился съ скалою.
Сосѣдъ, блѣдный и едва переводя духъ, смотрѣлъ на эту сцену, припавъ на колѣни и на лѣвую руку, а правою рукою сжимая карабинъ, — а онъ охотникъ лихой. Только, изволите видѣть, послѣ онъ самъ признался мнѣ, что на ту пору ему бы пріятнѣе было лежать въ своей постели, чѣмъ сторожить этого медвѣдя. Дѣло пошло еще хуже, когда Франсуа замѣтилъ, что раненый звѣрь, обѣжавъ кругомъ, началъ искать вчерашній свой слѣдъ, который велъ прямо на него. Онъ перекрестился, — наши охотники благочестивый народъ, — поручилъ свою душу Богу и приготовилъ карабинъ. Медвѣдь былъ отъ него не далѣе какъ въ пятидесяти шагахъ; на прыткомъ бѣгу онъ ревѣлъ отъ боли, останавливался, катался по землѣ, кусалъ себѣ мѣсто, куда былъ раненъ, потомъ опятъ пускался бѣжать.
Вотъ онъ уже и въ тридцати шагахъ отъ сосѣда, и черезъ двѣ секунды наткнулся-бы на дуло его карабина; но тутъ звѣрь вдругъ остановился, разспустилъ ноздри, сильно втянулъ вѣтеръ, который дулъ отъ деревни, и съ ужаснымъ рыканьемъ бросился опять въ садъ.
— Берегись, Вильгельмъ! берегись! закричалъ Франсуа, и забывъ все, пустился бѣжать вслѣдъ за медвѣдемъ; онъ ясно видѣлъ, что Вильгельмъ пропадетъ, если не успѣетъ зарядить ружья: медвѣдь пронюхалъ его. Но онъ не пробѣжалъ и десяти шаговъ, какъ услышалъ крикъ. То былъ человѣческій крикъ, въ которомъ выражался и безпредѣльный ужасъ и смертный стонъ; тотъ, кто испустилъ этотъ вопль, казалось, соединилъ въ немъ всѣ силы своихъ легкихъ, послѣднія свои молитвы къ Богу, краснорѣчивѣйшую мольбу къ людямъ о помощи:
— Ко мнѣ!!….
Потомъ все затихло.
Франсуа не бѣжалъ, а летѣлъ: покатость придавала его бѣгу еще большую быстроту. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался, фигура чудовищнаго звѣря рисовалась все явствевнѣе въ тѣни скалы возлѣ трупа Вильгельма, котораго онъ топталъ подъ собою и раздиралъ въ куски.
Франсуа быль уже отъ нихъ въ четырехъ шагахъ, а медвѣдь такъ остервенился надъ своею жертвою, что еще не замѣтилъ его. Онъ не смѣлъ выстрѣлить по немъ, опасаясь убить Вильгельма, потому что такъ дрожалъ всемъ тѣломъ, что не могъ полагаться на вѣрность своей руки; но взялъ камень и швырнулъ имъ въ мѣдвѣдя.
Звѣрь съ яростію повернулся къ новому врагу; они были такъ близко одинъ отъ другаго, что медвѣдь поднялся на дыбы чтобъ сломить его передними лапами;
Франсуа почувствовалъ прикосновеніе его груди къ дулу своего карабина. Онъ дернулъ машинально собачку, и выстрѣлъ раздался.
Медвѣдь повалился навзничь; пуля пробила ему грудь и спинной хребетъ; онъ заревѣлъ и поползъ всторону на переднихъ лапахъ. Франсуа оставилъ его и побѣжалъ къ Вильгельму: онъ нашелъ на его мѣстѣ не человѣка, даже и не трупъ, а безвидную массу костей и истерзаннаго мяса; вся почти голова была уже пожрана[15].
Тутъ вся деревня проснулась, въ окнахъ замелькали огни, и онъ началъ звать къ себѣ. По направленію его голоса прибѣжало нѣсколько мужиковъ съ ружьями, потому что они слышали крикъ и выстрѣлъ. Вскорѣ въ саду Вильгельма собралась вся деревня.
Пришла и его жена. Ну, тогда-то была исторія! Всѣ, кто тамъ былъ, плакали какъ дѣти.
Для нее собрали со всей Ронской долины 700 франковъ. Франсуа отдалъ ей премію и продалъ въ ея пользу шкуру и мясо убитаго медвѣдя.
Однимъ словомъ, всѣ на перерывъ старались помочь ей въ горѣ. Даже всѣ трактирщики согласились открыть у себя подписку для бѣдной вдовы Вильгельма, и если вамъ, сударь, угодно тоже….
— Нечего и говорить! давай скорѣе.
Когда я вписалъ свое имя и вручилъ приношеніе, въ комнату вошелъ толстый бѣлокурый парень средняго роста: это былъ проводникъ, который долженъ былъ завтра вести меня въ Шамуни, и пришелъ освѣдомиться, въ которомъ часу и какимъ образомъ мы отправимся въ путь. Мой отвѣтъ былъ коротокъ и ясенъ.
— Въ семъ часовъ утра, пѣшкомъ.
КОЛЬ ДЕ БАЛЬМЪ.
[править]Проводникъ былъ точенъ какъ будильникъ. Въ половинѣ шестаго мы прошли мѣстѣчко Мартиньи, не встрѣтивъ ничего замѣчательнаго, кромѣ трехъ или четырехъ кретиновъ, которые, сидя у дверей отеческаго дома, съ безсмысленными лицами грѣлись на восходящемъ солнцѣ. За деревнею мы перешли черезъ Дрансу, которая вытекая изъ Сенъ-Бернара бѣжитъ по Литромонтской долинѣ и впадаетъ въ Рону между Мартиньи и Баціею. Въ этомъ мѣстѣ мы свернули съ дороги и пошли по тропинкѣ, которая вела въ долину, извиваясь по восточной покатости горы.
Пройдя съ полмили, проводникъ предложилъ мнѣ обернуться и полюбоваться ландшафтомъ.
Съ перваго взгляда я понялъ, какъ важно было для Цезаря въ политическомъ отношеніи обладаніе городомъ Мартиньи, или какъ онъ называетъ его въ своихъ Коментаріяхъ Октодуромъ. По своему положенію этотъ городъ долженствовалъ быть центромъ его дѣйствій въ Гельвеціи черезъ Тарнадскую долину; въ Галліи, по дорогѣ, по которой мы шли, ведущей въ Савоію; наконецъ въ Италіи черезъ Ostiohun Montis Jovis, нынче большой Сенъ-Бернаръ, гдѣ онъ проложилъ дорогу отъ Милана и Майнца.
Мы находились на самой точкѣ соединенія этихъ четырехъ дорогъ и могли слѣдить взоромъ каждую изъ нихъ, сколько позволяли фантастическія извилины горъ большой Альпійскій цѣпи, посереди которой пролегалъ нашъ путь.
Первый предметъ, привлекающій взоры, какъ центральный пунктъ этой обширной картины, есть, безъ сомнѣнія, старый городъ Мартиньи, гдѣ жили во времена Анибала эти полу-Германцы, о которыхъ упоминаютъ Цезарь, Страбонъ, Титъ-Ливій и Плиній. По топографическому своему положенію, онъ удостоился страшной чести отворять свои ворота арміямъ трехъ исполиновъ новаго міра: Цезаря, Карла-Великаго и Наполеона.
Отъ Мартиньи взоръ спускается по Симплонской дорогѣ, которая, смѣло перегибаясь черезъ Ронскую долину, идетъ прямо между Мартиньи и Риддомъ, что походитъ на шнурокъ, натянутый на двухъ кольяхъ, которымъ уподобляются часовни этихъ двухъ городовъ. Влѣвѣ отъ Мартиньи во глубинѣ долины извивается Рона волнистой и блестящею лентою, какъ серебристый піарфъ молодой дѣвушки; по обѣимъ ея сторонамъ тянутся высокія двойныя цѣпи Альповъ, которыя сначала разверзаются въ ущельи Ферро, потомъ раздѣляютъ свои вѣтви, обхватываютъ Валась во всю его длину, и опять соединяются въ пятидесяти миляхъ оттуда, въ томъ мѣстѣ, гдѣ Фурка, — смычное кольцо между этими двумя гранитными цѣпями, — касается справа и слѣва широкихъ основаній Галленштока и Мультгоина. Перенесши точку зрѣнія, гдѣ мы тогда находились, намъ открывалось: слѣва дорога, ведущая въ Женеву черезъ Сенъ-Морисскую долину, и изчезающій за старымъ замкомъ Мартиньи, на пространствѣ одной мили вдоль берега шумной и каменистой Дрансы, — дорога Большаго Сенъ-Бернара; во многихъ мѣстахъ прихотливо перекидывающаяся съ одного берега этой рѣки на другой; а за нею — дорожка изъ Сенъ-Віера въ страннопріимный домъ. Наконецъ за нами и впереди насъ тянулась утесистая и крутая дорога, по которой мы карабкались и которая издали, кажется, непрерывно ведетъ черезъ Форклу на мрачную вершину пика Черной Головы, но взобравшись на Форклу, вы останавливаетесь съ изумленіемъ, видя что эти двѣ вершины, которыя вы приняли за смежныя — какъ Пеліонъ, нагроможденный на Оссу, раздѣлены долиною въ двѣ мили шириною, которой существованія вы даже и не подозрѣвали.
Какъ я ни привыкъ не довѣрять зрѣнію посереди этихъ колоссальныхъ массъ, но все очень удивился, такъ неожиданно встрѣтивъ подъ своими ногами, какъ будто земля разверзлась подъ ними, эту глубокую ложбину. Прямо подо мною, на глубинѣ двухъ тысячъ футовъ, змѣился, — какъ тонкія паутины, развеваемыя вѣтромъ въ концѣ лѣта, — серебристый потокъ, который низвергаясь изъ прекраснаго ледника Тринтскаго, прихотливо извивается вдоль всей долины, раскалываетъ гору отъ вершины до основанія и впадаетъ, за нею въ Рону, между Веррери и Верисиеіо.
Нѣсколько домиковъ съ сѣрыми кровлями, разсѣянныхъ по его берегамъ, походили на большихъ неуклюжихъ пауковъ, медленно ползающихъ по долинѣ. Изъ противоположнаго конца этой разбросанной деревни выходили, едва замѣтныя невооруженному глазу, двѣ дороги къ Шамуни: одна черезъ Черную-Голову, другая, по которой намъ надобно было итти, черезъ Коль-де-Бальмъ.
Мы сошли въ долину. Проводникъ посовѣтовалъ мнѣ остановиться для отдыха въ маленькой избушкѣ, которая будучи потеряна деревнею на краю дороги, присвоила себѣ пышное названіе трактира.
Надобно, говорилъ онъ, непремѣнно здѣсь отдохнуть и собраться съ силами на остальныя двѣ трети пути, потому что далѣе по всей этой дорогѣ есть одинъ только домъ; и то въ трехъ миляхъ отсюда, въ самомъ ущельи Коль-де-Бальма. Изъ всего этого я понялъ только то, что ему хочется выпить.
Съ насъ взяли цѣну настоящаго Бордосскаго за бутылку кислаго вина первой выдѣлки, которымъ Парижанинъ погнушался бы приправить свой саладъ, но мой Валанецъ выпилъ его до послѣдней капли съ видимымъ наслажденіемъ. Ксчастію, я нашелъ тамъ то, что вездѣ можно найти во всей Швейцаріи — чашку превосходнаго молока, въ которую я влилъ нѣсколько капель киршвассеру: завтракъ, конечно, слишкомъ убогійй для человѣка, которому оставалось еще пройти шесть миль. Проводникъ, замѣтивъ мое печальное расположеніе духа и угадавъ его причину но горестной минѣ, съ какою я обмакивалъ въ эту окисленную смѣсь корку хлѣба черстваго и чернаго какъ пемза, сказалъ мнѣ въ утѣшеніе, что въ трактирѣ Коль-до-Бальма мы найдемъ кой-что получше: Еслибъ его слова да Богу въ уши! подумалъ я, и мы пошли далѣе.
Черезъ полчаса мы вошли въ сосновый лѣсъ, тотъ самый, въ которомъ эта дорога исчезала, когда я смотрѣлъ на нее съ горы. Проводникъ не обманулъ меня; отсюда начинались настоящія трудности; но такъ какъ въ послѣдствіи мнѣ часто придется говорить объ утомительныхъ и опасныхъ переходахъ, то объ этомъ лѣсѣ я упоминаю только для счета. Оттуда мы начали пробираться по крутому косогору Коля, вдоль пропасти въ пять или шесть сотъ футовъ глубиною, за которою возвышалась гора съ отвѣсными ребрами, называемая здѣшними жителями Ильерскою Иглою. Съ 1831 года эта гора пріобрѣла печальную знаменитость смертельнымъ паденіемъ одного Англичанина, который хотѣлъ взобраться на ея вершину.
Проводникъ показалъ мнѣ на двухъ третяхъ высоты ея то мѣсто, откуда оборвался несчастный: ужасное пространство, которое онъ долженъ былъ прокатиться со скалы на скалу, какъ одушевленная лавина, и глубина пропасти, гдѣ остановился безобразный, истерзанный его трупъ, который во-все не похожъ былъ на человѣческій.
Подобныя исторійки, сами по себѣ непріятныя, еще непріятнѣе когда ихъ разсказываютъ вамъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ случилось несчастіе; для путешественника, какой-бы флегматикъ онъ ни былъ, совсемъ неободрительно слышать, что тамъ, гдѣ онъ ставитъ свою ногу, поскользнулся другой и убился. Но проводники вообще не скупы на такіе разсказы, которыми они даютъ косвенный совѣтъ путешественнику не отваживаться лазить по горамъ безъ нихъ.
Однакожъ тамъ, гдѣ Англичанинъ оборвался, горный пастухъ впереди своего стада козъ бѣгалъ такъ прытко, какъ по ровному мѣсту, перепрыгивая съ одной скалы на другую и сдвигая каждымъ скачкомъ какой нибудь камень, который, падая, увлекалъ за собою другіе камни; эти — отдѣляли отъ горы маленькія скалы, которыя, въ свою очередь, выворачивали большія; наконецъ вся эта каменная лавина скатывалась съ ускоренною быстротою по крутому боку горы, Производя шумъ подобный паденію града на кровлю; потомъ все утихало на минуту и вдругъ раздавался глухой звукъ глыбы, низринувшейся въ ручей, который течетъ въ глубинѣ оврага съ отвѣсными боками, раздѣляющаго обѣ горы. Такимъ образомъ онъ сопровождалъ насъ по противуположному скату на пространствѣ полумили съ возрастающею скоростію бѣга и ловкостію скачковъ, повидимому для того только, чтобы продлить удовольствіе, которое, какъ онъ вѣрно замѣтилъ, доставляли мнѣ его искуство и отважность природнаго горца.
Воздухъ все свѣжѣлъ по мѣрѣ того, какъ мы поднимались въ гору. На высотѣ семи тысячь футовъ надъ поверхностію моря, широкія пятна снѣгу, тамъ и сямъ разбросанныя, возвѣстили намъ близость ледяной полосы, гдѣ онъ уже не таетъ. Сосны и буки остались за нами въ Маньянскомъ лѣсу, а здѣсь все прозябеніе ограничивалось одною травою. Время отъ времени дулъ холодной вѣтеръ, отъ котораго чуть не замерзали капли пота на моемъ лицѣ, во черезъ минуту онѣ снова выступали отъ усталости. И потому, велика была моя радость, когда проводникъ сказалъ мнѣ, что скоро будетъ видѣнъ Коль-де-Бальмской трактиръ, И въ самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько минутъ, посереди выемки горы, отдѣляющей долину Шамуни отъ Тринтской, начала рисоваться на голубомъ небѣ красная крыша этого благодатнаго дома; потомъ, по мѣрѣ того какъ мы приближались, выказывались, какъ будто выходя изъ земли, его бѣлыя стѣны, двери, крыльцо и рыжая собака, которая, только что завидѣла насъ, привѣтливо побѣжала къ намъ на встрѣчу съ блестящими глазами и махая хвостомъ какъ будто приглашая насъ зайти къ ея хозяину.
— Спасибо, добрая собака, спасибо, спасибо, мы — къ вамъ.
Я чувствовалъ такую потребность въ отдыхѣ, что бросился въ трактиръ, не взглянувъ даже на знаменитую долину Шамуни, которая здѣсь отъ самаго порога представляется взору во всей своей длинѣ и красотѣ.
Когда голодъ и холодъ, — эти два страшныя врага путешественника, — успокоились нѣсколько, любопытство опять взяло верхъ надъ ними. Зажмуривъ глаза, я приказалъ вести себя на такое мѣсто, откуда можно однимъ взглядомъ обнять всю двойную цѣпь Альповъ. Черезъ нѣсколько минутъ меня остановили на одной возвышенности, около которой ни что не ограничивало зрѣнія на всемъ пространствѣ. Тогда я раскрылъ глаза, и передо мною какъ будто поднялась занавѣсъ сцены, обставленной великолѣпнѣйшею декораціею. Первымъ моимъ ощущеніемъ было удовольствіе, смѣшанное съ какимъ-то страхомъ, отъ котораго я не могъ освободиться, видя себя столь малымъ и не замѣтнымъ посереди такихъ колоссальныхъ предметовъ. Въ этой безмѣрной панорамѣ снѣжныя вершины, господствующія надъ долинами, покрытыми пышнымъ прозябеніемъ, походили на лѣтній дворецъ какого нибудь зимняго божества.
Въ самомъ дѣлѣ, все пространство, какое могло обнять зрѣніе, представляло одни лишь дикіе, обнаженные пики, съ которыхъ спускались, какъ шлейфы, блестящія волнистыя складки ледянаго моря. Турская Игла, Игла Зеленая и Исполинскій Пикъ въ запуски стремились къ небу, какъ-бы споря между собою, кто скорѣе его достигнетъ, а Ледники Аржантьерскій, Боссовъ и Таконё, спускаясь въ долины, казалось, хотѣли превзойти другъ друга грозною наружностью. Далѣе горизонтъ заслоняется братомъ Чимборасо и Иммалая, царемъ Европейскихъ горъ, Монъ-Бланомъ, — этою послѣднею ступенью земли приближающею человѣка къ небу; онъ лежитъ тамъ какъ бѣлый медвѣдь на льдинахъ Ледовитаго Моря, и кажется отсюда послѣднею вершиной этой цѣпи Альповъ, которая однакожъ продолжается за нимъ къ Пиринеямъ.
Я пробылъ на мѣстѣ цѣлый часъ погруженный въ созерцаніи этой картины, и не замѣчая что въ воздухѣ было четыре градуса холода.
Между тѣмъ мой проводникъ, который видѣлъ это великолѣпное зрѣлище разъ сто, бѣгалъ на четверенькахъ въ запуски съ собакою, чтобъ согрѣться, и заставлялъ ее лаять, дергая на хвостъ.
Вдругъ онъ всталъ и подбѣжалъ ко мнѣ съ новою мыслію, которая внезапно блеснула въ его умѣ.
— Если вамъ угодно, сударь, сказалъ онъ голосомъ, явно обнаруживающимъ намѣреніе удвоить заработную плату раздѣленіемъ своего труда на два дня, — если вамъ угодно здѣсь ночевать, то вы найдете въ трактирѣ хорошій ужинъ и знатную постель.
О, простая душа! еслибъ онъ оставилъ меня въ покоѣ, то ужъ конечно я бы долженъ быль покориться этому ужину и этой постели, и одинъ Богъ вѣдаетъ, какъ бы я ѣлъ и спалъ.
Я всталъ въ страшномъ испугѣ отъ угрожавшей мнѣ опасности.
— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ я, пойдемъ.
— Но мы вѣдь только на половинѣ дороги между Мартиньи и Шамуни.
— Я не усталъ.
— Но ужъ четыре часа.
— Половина четвертаго.
— Но впереди еще пять миль, а черезъ три часа уже стемнѣетъ.
— Послѣднія двѣ мили дойдемъ ночью.
— Но вы потеряете много ландшафтовъ.
— За то выиграю хорошій ужинъ и хорошую постель. Ну же, въ дорогу.
Проводникъ, истощивъ всѣ лучшія свои доказательства, не разсудилъ за благо возражать болѣе и вздыхая приготовился въ путь. Мы отправились дальше.
Всѣ предметы, видѣнные мною на пути, доколѣ темнота не скрыла ихъ, составляли однѣ лишь подробности великой картины, которыхъ общій видъ сдѣлалъ на меня столь сильное впечатлѣніе, — дивныя подробности для зрителя, но какъ думаю, утомительныя для читателя. Ктомужъ, въ планѣ моихъ «Впечатлѣній» — если только къ нихъ есть какой нибудь планъ, предположено гораздо болѣе заниматься людьми нежели мѣстностями.
Къ Шамуни мы прибыли уже поздно ночью, пройдя девять милъ, которыя безъ преувеличенія равняются двѣнадцати или четырнадцати французскихъ лье. Славный переходъ!
И потому прежде всего я исправилъ три дѣла, которыми рекомендую заняться тотчасъ по прибытіи сюда всѣмъ путешествующимъ по этой дорогѣ:
Во первыхъ, — взять ванну;
Во вторыхъ, — поужинать;
Въ третьихъ — отослать по адрессу записку съ приглашеніемъ на завтрашній обѣдъ, съ слѣдующею надписью:
Господину Якову Бальма, по прозванію Монъ-Блану.
Потомъ я легъ въ постель.
Теперь, лежа, я вамъ скажу въ двухъ словахъ, кто таковъ Яковъ Бальма, по прозванію Монъ-Бланъ, если только его знаменитость еще не достигла до васъ.
Это Христофоръ Коломбъ Шамуни.
ЯКОВЪ БАЛЬМА, ПО ПРОЗВАНІЮ МОНЪ-БЛАНЪ.
[править]Есть двѣ вещи которыхъ не можетъ миновать путешествующій въ Шамуни: это Флечерскій крестъ и ледяное море. Оба эти чуда лежать другъ противъ друга, на право и на лѣво отъ Шамуни. Къ каждому изъ нихъ надобно взбираться по хребту одной изъ двухъ цѣпей горъ, между которыми лежитъ деревня, и оттуда взоръ обнимаетъ всю долину съ высоты около четырехъ тысячь пятисотъ футовъ.
Ледяное море, которому источникомъ служитъ снѣжная вершина Монъ-Блана, идетъ между Шармозскою Иглою и Пикомъ Великана до самой середины долины, и тамъ, подобно огромному змѣю, наполнивъ своими извилинами весь промежутокъ, раздѣляющій эти двѣ горы, оно растворяетъ свою зеленоватую пасть и извергаетъ изъ нее съ шумомъ и клокотомъ мерзлый потокъ Авейронскій. Изъ этого видно, что путь къ нему ведетъ по самымъ ребрамъ Монъ-Блана, котораго безмѣрную колоссальность тогда уже нельзя обнять взоромъ, потому самому, что вы его коснулись.
Флечерскій крестъ, на противъ, находится на скатѣ цѣни горъ, противоположной Монъ-Блану. Оттого, по мѣрѣ какъ подымаетесь на эту гору, вамъ кажется, хотя усталость и доказываетъ противное, что сами не двигаетесь съ мѣста а противулежащій исполинъ постепенно склоняется передъ вами съ покорною услужливостію слона, которому вожатый велитъ лечь на землю, чтобы зритель могъ удобнѣе разсмотрѣть его. Наконецъ, достигнувъ площадки, на которой стоить крестъ, вы видите передъ собою такъ явственно, какъ будто-бы только во ста шагахъ, всѣ очерки льдинъ, снѣговъ, скалъ и лѣсовъ, перемѣшанныхъ въ такомъ фантастическомъ безпорядкѣ, какой только можетъ произвесть своенравная и непостоянная природа горной страны.
Путешественники, обыкновенно, начинаютъ съ Флечерскаго креста, — такъ покрайней мѣрѣ сказалъ мнѣ проводникъ, присланный синдикомъ. Здѣсь замѣчу, что въ Шамуни проводники подвѣдомственны синдикату, который устанавливаетъ и наблюдаетъ между ними очередь въ исправленіи ихъ ремесла, — и черезъ это никто изъ нихъ не можетъ обогатиться въ ущербъ своимъ товарищамъ посредствомъ интригъ. Такъ какъ я не чувствовалъ особеннаго влеченія къ ледяному морю, то и отложилъ до другаго дня посѣщеніе, которое намѣревался ему сдѣлать, а теперь отправился съ проводникомъ къ Флечерскому кресту.
Дорога къ нему довольно удобна; конечно, тамъ и сямъ встрѣчаются крутизны, отвѣсныя пропасти, скаты, но хотя я и не изъ самыхъ ловкихъ горцевъ, какъ увидите въ надлежащемъ времени и мѣстѣ, однакожъ, на этотъ разъ отличился; что же касается до разстоянія, то оно показалось мнѣ прогулкою всравненіи съ послѣдними переходами. Черезъ три часа ходьбы мы достигли площадки. Оттуда открылась съ-лица та же картина, которую вчера я видѣлъ въ профилѣ на пути къ Коль-де-Бальму; но теперь эта гора сама служила для зрѣнія пунктомъ, отъ котораго вся эта обширная панорама постепенно расширяется во всѣ стороны.
Я уже говорилъ, какъ трудно въ горахъ составлять себѣ точное понятіе о разстояніяхъ по глазомѣру, и въ какіе оптическіе обманы вводятъ огромные размѣры обозрѣваемыхъ предметовъ. Вотъ еще примѣръ. Отъ Флечерскаго креста мы ясно видѣли въ ущельи Коль-де-Бальма бѣлый домикъ съ красною кровлею, до котораго, какъ намъ казалось, можно было дойти въ одинъ часъ, между тѣмъ какъ онъ удаленъ былъ отъ насъ безъ малаго на четыре мили, разстояніе, на которомъ въ нашихъ равнинахъ простой глазъ не могъ бы даже его замѣтить. Начиная обзоръ вершинъ, которыя открываются передъ вами, прежде всего вы останавливаетесь на Турской Иглѣ и Турскомъ ледникѣ. Эта Игла возвышается на семь или восемь тысячь футовъ надъ поверхностію моря.
Вслѣдъ за ними открываются Аржантьерскій ледникъ и Игла того же имени, черная и острая, достигающая вышины двѣнадцати тысячь девяноста футовъ; далѣе — Зеленая Игла, которой снѣжная вершина походитъ на того великана, воспѣтаго въ балладѣ, который останавливаетъ орловъ на полетѣ и сталкивается челомъ съ тучами. Она превышаетъ на шестьсотъ футовъ Иглу Аржантьсрскую.
За нею, прямо противъ васъ, отъ подошвы красноватой Иглы Дрю, омывая ребра Монтанвера разстилается обширнымъ ковромъ, ледяное море, котораго оцепенѣлые валы, едва видимые съ этой высоты, превращаются въ маленькіе горы, когда на нихъ взглянете снизу.
Далѣе, выказываются одна изъ-за-другой пять Иглъ, Шармозская, Гренонская, Южная, Блетьерская и Проклятая-Гора. Изъ нихъ меньшая въ девять тысячь футовъ вышиною.
Наконецъ высится маковка Монъ-Блана, вышиною: по изчисленію Андрея де-Ги, въ четырнадцать тысячь восемьсотъ девяносто два фута, по Траллю — въ четырнадцать тысячь семсотъ девяносто три, а по Соссюру — въ четырнадцать тысячь шестсотъ семдесять два фута; ледники Боссовской и Гаконейской спускаются съ нея въ самую долину.
Смотря на эту семью великановъ съ сѣдыми головами, прежде всего предлагаешь себѣ слѣдующій вопросъ.
Вершины этихъ горъ всегда ли покрыты были снѣгомъ, какъ нынче?
Постараемся отвѣчать.
Двѣ теоріи оспориваютъ другъ у друга образованіе земнаго шара: нептуническая и волканическая.
Всѣ геологическія изслѣдованія направлены къ тому чтобы, доказать, что различные слои земли образовались отъ осадки ея въ первобытномъ разкаленномъ состояніи. Ученые изслѣдователи находили окристалованныя вещества на высочайшихъ горахъ и въ глубочайшихъ шахтахъ. Но окристалованіе не можетъ произойти безъ жидкости. Съ другой стороны, отпечатки растеній и животныхъ, оставшіеся на самыхъ твердыхъ камняхъ, неоспоримо доказываютъ, что эти камни были прежде, если и не совсѣмъ жидки, то до такой степени размягчены, что могли сохранить на себѣ слѣдъ чуждаго имъ тѣла. Наконецъ дознано, что вездѣ, гдѣ насильственные перевороты не произвели мѣстнаго безпорядка, различные землянистые вещества расположены слоями, горизонтально и паралельно одни надъ другими, и это обстоятельство подтверждаетъ до очевидности сказанное нами выше. Теперь второй вопросъ: этотъ жидкій растворъ произведенъ сильнымъ ли жаромъ или первобытною жидкостью, волканической системой или системою нептунической, центральнымъ огнемъ или всемірнымъ океаномъ? Гуттонъ ли ошибается или Вернеръ въ заблужденіи?
Такъ какъ каждая теорія можетъ выставить противъ своей противницы множество доводовъ, заготовленныхъ ихъ творцами, то новѣйшіе геологи, затрудняясь въ выборѣ которой-нибудь изъ двухъ, предпочли заняться наблюденіемъ однихъ фактовъ и непосредственными изъ нихъ выводами; а эти факты и выводы доказываютъ, что нѣкогда вся земля была или распущена въ водѣ въ первобытномъ состояніи или покрыта ею послѣ осадки. Известковыя горы въ Дарбшэйрѣ и Кравенскія въ Іоркшейрѣ содержатъ въ себѣ, на высотѣ двухъ тысячъ футовъ надъ поверхностью моря, ископаемыя останки животныхъ, растеній и рыбьихъ чешуй. Возвышеннѣйшія части Пиринеевъ покрыты известковыми скалами, на которыхъ видны отпечатки морскихъ животныхъ. Самый известнякъ, который не могъ сохранить въ себѣ этихъ слѣдовъ, будучи распущенъ въ кислотѣ, издаетъ запахъ мертвечины, вѣроятно, происходящій отъ оставшихся въ немъ животныхъ и растительныхъ частицъ. На высотѣ семи тысячь футовъ, въ трехъ миляхъ надъ кровлями домовъ Штехельберга, выше Ротунской долины, нынче покрытой ледниками, находятъ въ обломкѣ горы, обрушившейся въ мѣстѣ, называемомъ Кригсматтенъ, прекрасныя окаменѣлости аммонитовъ. Подобныя же окаменѣлости есть и въ Потерянной-Горѣ на высотѣ болѣе десяти тысячь пятисотъ футовъ надъ поверхностью моря; наконецъ, Гумбольдъ открылъ ихъ на Андахъ, на высотѣ четырнадцати тысячь футовъ.
Библейскія сказанія совершенно согласуются съ изысканіями науки. Моисей говоритъ о потопѣ, и Кювье доказываетъ справедливость этого сказанія; ученый, черезъ три тысячи лѣтъ убѣдился въ немъ геологическими началами.
«Spiritus Dci ferabàtur super aquas.» «Духъ Божій носился поверхъ воды.» Начнемъ съ этаго:
Вся земля была покрыта водою.
Вода, какъ нынче земля, сдерживала на себѣ слой окружающей насъ атмосферы въ шестнадцать миль толщиною. Вскорѣ, дѣйствіемъ внутренняго огня, или лучей солнца, вода, потопившая землю, стала испаряться.
Тогда выникли изъ нея возвышеннѣйшія точки земныя: Чимборасо, Иммалай и Монъ-Бланъ образовались какъ маленькіе острова на поверхности всемірнаго океана. Соприкосновеніе съ воздухомъ, теплотою и свѣтомъ оплодотворило ихъ, а какъ тогдашній воздухъ, вѣроятно, былъ такой же какъ и нынче, то на этихъ островахъ и должны были произойти растенія, деревья и животныя.
По одной изъ причинъ, выше означенныхъ нами, а быть можетъ и по обѣимъ вмѣстѣ, воды постепенно сбывали, обнаруживая на своей поверхности не только вершины горъ, но и бока ихъ. По мѣрѣ того какъ слой воздуха, оплодотворившій первую землю, опускался по поверхности убывающей воды, вершины горъ окружались атмосферою болѣе тонкою и холодною, которая заставила людей сойти ниже въ теплѣйшіе климаты. Тогда первобытныя земли, которыя при прадѣдахъ ихъ были покрыты цвѣтами и травами, стали безплодны, сухи и покрылись разсѣлинами; воды небесныя соединившись съ водами земными, которыя безпрерывно понижались, увлекая съ собою слой растительной почвы, и первозданный гранитъ обнажился во всей своей жесткости и безплодіи. Потомъ наступило время, когда люди съ удивленіемъ увидѣли снѣгъ на вершинахъ, нѣкогда бывшихъ ихъ колыбелью. Наконецъ, когда вода сошла и съ самыхъ глубокихъ долинъ, вершины горъ достигли самыхъ верхнихъ слоевъ воздуха, которые по своей рѣдкости и легкости возносятся надъ всѣми воздухообразными жидкостями, и временные снѣга сдѣлались вѣчными, а ледъ, овладѣвая землями покинутыми водою, спустился побѣдителемъ съ горы въ долину, угрожая поглотить и ее.
Впрочемъ и здѣсь, какъ вездѣ, народное преданіе, съ своей замысловатой простотою, согласуется съ изслѣдованіями науки. Послушайте крестьянина Фурки, и онъ разскажетъ вамъ, что черезъ эту гору всегда переходитъ странствующій Жидъ на пути изъ Италіи во Францію: въ первомъ переходѣ онъ нашелъ ее покрытою жатвами; во второй соснами, а въ третій снѣгомъ.
Налюбовавшись до-сыта этою огромною картиной, мы спустились къ Шамуни. Почти на половинѣ дороги я замѣтилъ, что потерялъ свои часы, и хотѣлъ-было воротиться за ними, по проводникъ рѣшительно объявилъ мнѣ, что это его дѣло, и что въ долинѣ ничто не можетъ потеряться. Въ ожиданіи его возвращенія, я умѣстился на площадкѣ, откуда видъ былъ почти такъ же хорошъ какъ и отъ Флечерскаго креста. Черезъ полчаса онъ вышелъ съ радостнымъ и торжественнымъ лицемъ изъ сосноваго лѣса, черезъ который мы проходили, и издали махалъ мнѣ найденными часами: безъ сомнѣнія находка обрадовала его больше, чѣмъ меня самаго. Я предложилъ ему денежное награжденіе, но онъ отказался. Этою задержкою мы потеряли около сорока минуть и оттого возвратились въ деревню уже въ исходѣ четвертаго. Подходя къ трактиру, я увидѣлъ на лавкѣ, поставленной у воротъ, старика около семидесяти лѣтъ, который, по знаку, сдѣланному ему трактирнымъ слугою, съ которымъ онъ разговаривалъ, всталъ и пошелъ къ намъ на встрѣчу. Я догадался, что это мой гость и пошелъ къ нему протягивая руку.
Я не ошибся: это былъ Яковъ Бальма, тотъ самый неустрашимый проводникъ, который, посереди тысячи опасностей, первый достигъ самой возвышенной точки Монъ-Блана и проложилъ туда путь Соссюру. Мужество предшествовало наукѣ.
Я поблагодарилъ его за честь, которую онъ мнѣ сдѣлалъ принявъ мое приглашеніе. Добрый человѣкъ подумалъ, что я надъ нимъ насмѣхаюсь, нисколько не подозрѣвая, что онъ для меня существо столь же необыкновенное какъ и Коломбъ, открывшій неизвѣстный міръ, или какъ Васко, открывшій міръ потерянный.
Я пригласилъ и моего проводника отобѣдать съ своимъ деканомъ, на что онъ согласился такъ же просто, какъ отказался отъ предложенной ему награды за отысканіе часовъ. Мы сѣли за столъ; я самъ назначилъ блюда и гости мои, казалось, были довольны ими.
За дессертомъ я склонилъ разговоръ на подвиги Бальмы. Старикъ, которому Монмельское вино придало веселости и развязало языкъ, очень расположенъ былъ поболтать о своихъ дѣяніяхъ. Впрочемъ сохраненное имъ прозваніе Монъ-Блана показываетъ, что онъ гордится воспоминаніями, на которыя я наводилъ его.
Онъ нисколько не отговаривался, когда я попросилъ его разсказать подробности совершеннаго имъ опаснаго предпріятія. Только онъ протянулъ мнѣ стаканъ, который я тотчасъ наполнилъ вмѣстѣ со стаканомъ проводника.
— Съ вашего позволенія, честной господинъ, сказалъ онъ мнѣ вставая.
— За ваше здоровье, Бальма.
Мы чокнулись.
— Ей Богу, сказалъ онъ садясь, вы славный малый!
Потомъ онъ осушилъ стаканъ, щелкнулъ языкомъ, мигнулъ глазомъ и опрокинулся на спинку своихъ креселъ, стараясь собраться съ мыслями, которыя отъ послѣдняго стакана, вѣроятно, не сдѣлались яснѣе.
Съ своей стороны проводникъ тоже сдѣлалъ всѣ нужныя приготовленія, чтобы слушать какъ можно удобнѣе его повѣствованіе, которое, вѣроятно, онъ ужъ не разъ слыхивалъ. Онъ сдѣлалъ полуоборотъ съ своимъ кресломъ, такъ что ноги его пришлись у огня, локоть на столѣ, а голова на правой рукѣ. Между тѣмъ я взялъ свою памятную книжку и карандашъ и изготовился писать. Слѣдственно, я предлагаю читателямъ простый и не прикрашенный разсказъ самаго Бальмы:
— Гмъ! Это было, въ 1786 году; тогда мнѣ стукнуло двадцать пять лѣтъ; прибавьте къ нимъ сколько я до-сихъ-поръ прожилъ, и выйдетъ мнѣ теперь, каковъ я ни есть, — добрыхъ семдесятъ два года.
И то сказать, молодецъ я былъ въ то времечко! Никогда не зналъ усталости; въ желудкѣ сварилъ бы самаго чорта. Я могъ проходить ничего не ѣвши, три дня сряду, что со мною разъ и случилось какъ я заблудился въ Бю. Только бралъ въ ротъ горстку снѣгу, и все тутъ. Часто, поглядывая искоса на Монъ-Бланъ, я говаривалъ про себя: Погоди, дружокъ! какъ ни вертись, а я все таки осѣдлаю тебя когда-нибудь верхомъ. Быть по моему…
Вотъ, это и вгнѣздилось въ моей головѣ: не выходитъ ни днемъ ни ночью! Днемъ я ходилъ на Бреванъ, откуда Монъ-Бланъ виднехонекъ, какъ вы теперь передо мною, и по цѣлымъ часамъ искалъ туда дороги.
Нѣтъ дороги: « — Когда нѣтъ ее, думалъ я про себя, такъ я и самъ проложу, а все таки взойду!»
По ночамъ и того хуже: только зажмурюсь, такъ и начнетъ мерещиться, что лѣзу на гору. Сначала будто все иду знатною, царскою дорогою, и говорю самъ себѣ: Этакой ты, братъ, простофиля, что повѣрилъ людскимъ толкамъ! чего легче взобраться на Монъ-Бланъ! Ладно. Но вотъ, чѣмъ дальше, тѣмъ дорога становится уже и уже, — примѣрно, сказать такая какъ Флечерская, — я все иду. Наконецъ и слѣдъ дороги пропалъ. Гляжу, — мѣсто незнакомое: съ роду не бывалъ. Ай!… земля дрожитъ; ноги уходятъ въ нее по колѣно. Валяй! думаю; бьюсь изо всей мочи, чуть живота не надорву!…. Этакая вѣдь блажь лѣзетъ въ голову, во снѣ! — Ладно. Сначала кой-какъ еще пробиваюсь, но ужъ дальше такъ стало круто, что пришлось ползти на четверенькахъ: плохо! Дальше — еще хуже. Цѣпляюсь ногами за острые уступы; — чувствую что они шатаются какъ зубы, готовые выпасть изъ челюсти; потъ такъ и льетъ съ меня ручьемъ; грудь сдавило, словно домовой налегъ. Нѣтъ нужды! впередъ на пропалую! лѣзу какъ ящерица по стѣнѣ: земля рушится подъ ногами…. мнѣ что до того! я смотрѣлъ только вверхъ, одно имѣлъ въ умѣ: взобраться туда во что бы то ни стало. Но ноги!. .. какъ ни крѣпки были, а пришлось такъ, что и согнуть ихъ стало не въ мочь. Я вывернулъ себѣ ногти, цѣпляясь за скалы, чувствовалъ что еще секунда, и я упаду; тутъ я сказалъ самъ себѣ: Яковъ Бальма, дружокъ ты мой, если ты не поймаешь. вонъ ту вѣточку, что надъ твоею головою, поминай какъ тебя звали. Проклятая вѣтка! я уже дотрогивался до нее концами пальцевъ, ободралъ себѣ всѣ колѣни какъ трубочистъ! Уфъ! вотъ, ужъ хватаюсь за нее! Прости господи, во гробь лягу, не забуду той ночи! Жена разбудила меня сильнымъ ударомъ кулака! Вообразите же, я уцѣпился ей за ухо и тянулъ словно кусокъ ластику! Тогда я сказалъ самъ себѣ: Яковъ Бальма, теперь надобно тебѣ свалить съ плечъ эту гору, вскочилъ съ постели и сталъ одѣваться. — Куда ты? спросила жена. — Искать хрусталю, отвѣчалъ я: изволите видѣть, не хотѣлъ ей разсказывать, что у меня было на умѣ; ты не безпокойся, продолжалъ я; когда не ворочусь сего дня ввечеру, въ девять часовъ, то видно переночую въ горахъ. Я взялъ крѣпкую палку, хорошо окованную желѣзомъ, вдвое толще и длиннѣе обыкновенной, налилъ водки въ флягу, положилъ въ карманъ краюху хлѣба, — и маршъ!
Я уже разъ пытался взобраться со стороны ледянаго моря, по Проклятая-Гора загородила дорогу; потомъ думалъ-было пройти на Монъ-Бланъ черезъ Гутерскую Иглу; но оттуда къ Куполу дорога ведетъ черезъ хребтосину въ четверть мили длиною и отъ одного до двухъ футовъ ширины, а внизу тысячу восомсотъ футовъ глубины. — Спасибо!
Вотъ на этотъ разъ я задумалъ приступить съ другой стороны: со стороны Береговой горы. Черезъ три часа я уже добрался до Боссонскаго ледника и перешелъ его; да не въ томъ важность. Оттуда шелъ еще четыре часа, и дошелъ до Великихъ-Лошаковъ; ну ужъ это что нибудь да значило! Я заработалъ завтракъ; хлѣбнулъ водки и заломилъ корку хлѣба. Дѣло! Въ ту пору, о которой я рѣчь веду, на Великихъ-Лошакахъ еще не было площадки, какая нынче, и оттого, смѣю васъ увѣрить, тамъ было по такъ то ловко: а еще я и не зналъ, найду ли выше мѣсто, гдѣ переночевать. Искалъ на право и на лѣво, ничего не нашелъ, я пустился дальше — на волю Божью.
Черезъ два часа съ половиною я нашелъ хорошее мѣстечко, сухое и гладкое; камень выходилъ наружу изъ подъ снѣгу, шириною въ шесть или семь футовъ: только мнѣ и надобно было, — не для того чтобы уснуть, а что ждать дня на сухомъ мѣстѣ лучше чѣмъ въ снѣгу. Тогда было семь часовъ вечера; я опять выпилъ водки, закусилъ коркою и расположился на ночлегъ: изволите, видѣть постель была совсемъ готова, такъ, я мигомъ устроился.
Около девяти часовъ огромная тѣнь поднялась изъ долины, какъ густой паръ, и стала медленно наступать на меня. Въ половинѣ десятаго она меня охватила; по вверху еще были видны послѣдніе лучи заходящаго солнца, которымъ знать не хотѣлось разставаться съ вершиною Мопъ-Блана. Я все смотрѣлъ на нихъ, покуда они не скрылись. Но вотъ и они изчезли; день отправился на покой. Передо мной былъ Шамуни, влѣвѣ — огромная снѣжная равнина, которая тянется до Гутора[16], а вправѣ почти подъ бокомъ, такъ что я рукой могъ достать, пропасть въ восемьсотъ футовъ глубиною. Я не хотѣлъ уснуть, чтобы не скатиться въ нее, сѣлъ на мѣшокъ и сталъ топать ногами и бить въ ладоши, чтобы не вытянуло тепла изъ тѣла; скоро выкатилась блѣдная луна, окруженная густыми облаками, которыя къ одинадцати часамъ совсемъ заволокли ее. Вслѣдъ за тѣмъ, съ Гутерской Иглы спустился проклятой туманъ, который только что поравнялся со мною, началъ плевать мнѣ въ лицо снѣгомъ. Я обвернулъ себѣ голову платкомъ и сказалъ ему: Ладно, ступай себѣ! То и дѣло слышенъ быль шумъ обваловъ, которые обрушиваясь грохотали по всѣмъ угламъ, словно громъ. Ледники трещали, и за каждымъ трескомъ гора надо мною такъ и тряслась, Я не чувствовалъ ни голоду, ни жажды, но голова ломилась отъ боли, которая начиналась отъ маковки и оканчивалась у бровей. Туманъ не проходилъ. Мое дыханіе замерзало на платкѣ и снѣгъ смочилъ все платье: мнѣ казалось будто бы я голъ, я сталъ еще скорѣе топать и бить руками и затянулъ пѣсню, чтобы разогнать кучу глупыхъ мыслей, которыя такъ и лѣзли въ голову. Голосъ мой терялся по снѣгу; ни малѣйшее эхо не откликалось; все было мертво въ этой оледенѣлой природѣ; какъ-то дико и чудно отзывалась моя пѣсня. Я замолкъ; мнѣ стало страшно.
Въ два часа небо забѣлѣлось на востокѣ. Съ первымъ блескомъ зари я сталъ бодръ по прежнему. Солнце взошло, продираясь сквозь густыя облака, которыя окружали Монъ-Бланъ. Сначала я думалъ, что оно разгонитъ ихъ, но къ четыремъ часамъ облака еще больше сгустились и одолѣли солнце; я увидѣлъ, что въ тотъ день уже нечего и думать идти впередъ, а чтобы не потерять слѣда, сталъ знакомиться съ окрестностями и пробродилъ до самаго вечера по ледникамъ, отыскивая удобнѣйшіе проходы. Когда смерклось, опять поднялся туманъ и я сошелъ къ Птичьему-Клюву, гдѣ застигла меня ночь. Я провелъ ее тамъ лучше вчерашней, не на льду; вздремнулъ немного, и проснулся продрогнувъ до костей. Давши женѣ слово вернуться черезъ три дня я отправился съ разсвѣтомъ въ свою долину. Платье на мнѣ оттаяло не прежде какъ у Береговой деревни.
Я прошелъ черезъ нее, и не дальше какъ во ста шагахъ за послѣднимъ домомъ встрѣтилъ Франсуа Пакара, Осипа Карье и Ивана Бурпи, всѣ трое проводники: они шли съ палками, сумами и въ полномъ дорожномъ платьѣ. Я спросилъ, куда это они собрались; они отвѣчали: отыскивать кабрисовъ[17] которыхъ дали стеречь мальчишкамъ. Эти животные стоятъ не больше 10 копѣекъ штука; я смекнулъ, что они хотятъ меня обмануть и задумали взобраться на Монъ-Бланъ, — это мнѣ казалось тѣмъ вѣроятнѣе, что господинъ де-Соссюръ обѣщалъ награду первому, кто на него взойдетъ. Я еще больше утвердился въ той мысли, когда Паккаръ сдѣлалъ мнѣ одинъ или два вопроса о мѣстѣ, гдѣ бы провести ночь на Птичьемъ-Клювѣ. Я отвѣчалъ ему, что тамъ вездѣ снѣгъ и что, по моему, ночевать на Птичьемъ-Клювѣ нѣтъ никакой возможности. Тутъ онъ перемигнулся съ своими товарищами, а я показалъ видъ, будто ничего не замѣчаю. Они отошли въ сторону, потолковали между собою и наконецъ предложили мнѣ взойти на гору вмѣстѣ съ ними; я согласился, но прежде хотѣлъ завернуть домой и успокоить жену; и такъ они пошли своей дорогой, а я вернулся въ свою хату, сказалъ женѣ чтобы она была спокойна, перемѣнилъ обувь и взялъ кой-что на дорогу. Въ одинадцать часовъ вечера я опять вышелъ не ложившись спать, и въ часъ нагналъ, товарищей у Птичьяго-Клюва, въ четырехъ миляхъ отъ того мѣста, гдѣ я ночевалъ наканунѣ; они спали какъ сурки; я ихъ разбудилъ и мы всѣ четверо отправились въ путь. Въ тотъ день мы перешли Таконейской ледникъ. добрались до Великихь-Лошаковъ, гдѣ позавчера я провелъ такую знатную ночь; оттуда взяли вправо, а къ тремъ часамъ утра уже были на Гутерскомъ куполѣ. На дорогѣ, нѣсколько повыше Великихъ-Лошаковъ, одному изъ насъ, Паккару, сдѣлалось дурно; онъ остался тамъ и легъ на кафтанѣ одного изъ нашихъ.
Съ вершины купола мы увидѣли на Гутерской Иглѣ что-то черное, движущееся, чего мы не могли, однакожъ, разглядѣть, и оставались нѣсколько времени въ неизвѣстности, человѣкъ ли то, или коза.
— Мы подали голосъ и намъ отвѣчали; потомъ, какъ мы притихли на минуту, чтобы услышать второй откликъ, до насъ дошли вотъ эти слова:
-- Эй! эй вы! обождите маленько, мы хотимъ идти съ вами!
Мы остановились. Между тѣмъ какъ поджидали ихъ, къ намъ подоспѣлъ Паккаръ, который уже совсемъ оправился, а черезъ полчаса явились и тѣ: то были Петръ Бальма и Марій Куте; они держали закладъ съ другими товарищами нашими, что прежде ихъ взойдутъ на Гутерской куполъ, и проиграли. Между тѣмъ, чтобы не терять напрасно времени, я пустился на поиски и проѣхалъ съ четверть мили верхомъ по тому гребню, который соединяетъ Гутерской куполъ съ вершиною Монъ-Блана: эта ѣзда похожа была на штуку плясуна по канату, но для меня это ничего не значило, и я ужъ вѣрно бы доѣхалъ до конца, еслибъ Красный-Рогъ не загородилъ мнѣ дороги. Нечего дѣлать! надобно было вернуться. На томъ мѣстѣ, гдѣ я оставилъ товарищей, нашелъ одну свою суму: они потеряли надежду взобраться на Монъ-Бланъ и пошли домой: Бальма, дескать, прытокъ, нагонитъ насъ, сказали они. Вотъ я одинъ одинехонекъ. — Съ минуту колебался, догонять ли ихъ или продолжать идти вверхъ. Послѣднее взяло; мнѣ стало обидно, что меня они такъ покинули; ктомужъ какъ-то сдавалось, что на этотъ разъ удастся. Вотъ я махнулъ рукою, закинулъ суму за спину и пошелъ себѣ. Тогда было четыре часа по полудни.
Я перешелъ большую площадку и прибылъ къ Брицвайскому леднику, откуда увидѣлъ Кормайеръ и Аостскую долину, что въ Піемонтѣ. Вершина Монъ-Блана укуталась въ туманъ, и я отложилъ прогулку на нее до другаго разу, не столько изъ опасенія заблудиться, сколько изъ увѣренности, что если взойду, то никто меня не увидитъ изъ долины и неповѣрятъ, что я тамъ былъ. Остатокъ дня я употребилъ на поискъ какого нибудь убѣжища; по черезъ часъ, ничего не находя и помня первую ночь, пустился поскорѣе домой. Тогда я еще не зналъ средства предохранять глаза зеленымъ зонтикомъ, который съ тѣхъ поръ всегда употребляю въ такихъ случаяхъ; оттого-то, какъ дошелъ до большой площадки, почувствовалъ въ вѣкахъ такую тяжесть, — снѣгъ такъ натрудилъ глаза, что все около меня слилось въ одну бѣлую массу, посереди которой мелькали большія кровавыя пятна. Тутъ я сѣлъ отдохнуть, закрылъ глаза и опустилъ голову на руки. Черезъ полчаса оправился, но уже наступила ночь и нельзя было мѣшкать; я всталъ и пустился въ дорогу.
Прошелъ я, такъ примѣрно, шаговъ съ двѣсти, какъ вдругъ ощупалъ палкою, что впереди нѣтъ льду: я стоялъ на краю большой разсѣлины… знаешь, Пайо (имя моего проводника), та разсѣлина, гдѣ ихъ завалило троихъ, и откуда вытащили Марія Куте?
— Это что за исторія? спросилъ я.
— Я разскажу ее вамъ завтра, сказалъ Пайо. — Дальше, дядюшка, дальше, продолжалъ онъ, обращаясь къ Бальмѣ, васъ слушаютъ.
Бальма продолжалъ,
— Ба! сказалъ я разсѣлинѣ, да мы знакомые. И точно, поутру мы перешли черезъ нее по льдяному мосту, покрытому снѣгомъ. Я началъ искать его, но темень такая стала, что ни зги не видать; а глаза дотого натрудилъ, что уже почти ничего не могъ разглядѣть, и такъ не мудрено, что я не нашелъ моста. На бѣду опять голову заломило какъ давича; не хотѣлось ни ѣсть ни пить, а на желудкѣ такъ и мутило. Нечего было дѣлать; я рѣшился ждать дня на краю разсѣлины, положилъ суму на снѣгъ, навязалъ на лице занавѣску изъ платка и приготовился какъ могъ провести такую же ночь какъ и въ прошлый разъ. Однакожъ, то мѣсто было около двухъ тысячь футовъ выше, и потому гораздо холоднѣй Великихъ-Лошаковъ. Заморосилъ мелкой и пронзительный снѣгъ и, не переставая ни на минуту, пронизывалъ меня до костей; я чувствовалъ во всемъ тѣлѣ тяжесть; на сонъ сильно клонило, и въ головѣ гнѣздились мысли такія печальныя, какъ самая смерть; я понималъ какъ нельзя лучше, что эта тяжесть и позывъ на сонъ — не добрый знакъ, и что, еслибы я имѣлъ несчастіе хоть разъ сомкнуть глаза, легко могло статься, что не разкрылъ бы ихъ никогда. Съ того мѣста, гдѣ я такъ сидѣлъ, въ десяти тысячахъ футовъ подо мною свѣтились огоньки въ Шамуни; тамъ, подумалъ я, теперь мои товарищи грѣются себѣ преспокойно у комельковъ или въ постели и, можетъ-быть, никто изъ нихъ не вспомнить обо мнѣ! а если кто и вздумаетъ, такъ скажетъ, ворочая головни въ каминѣ или закутываясь по уши въ одѣяло: Гдѣ-то дуренъ Яшка шляется объ эту пору? Экой храбрецъ! Нѣтъ, я не храбрецъ, а таки Богъ далъ силы! — Однакожъ я не желѣзный, и тамъ чувствовалъ себя совсемъ не такъ какъ дома, вотъ что-съ! Въ короткіе промежутки безмолвія, каждую почти минуту прерываемаго паденіемъ снѣжныхъ обваловъ и трескомъ въ ледникахъ, мнѣ слышался лай собаки изъ деревни Кормайера, до которой отъ того мѣста, гдѣ я сидѣлъ, было не меньше полуторы мили: это меня развлекало. — Одинъ только этотъ звукъ доходилъ до меня съ земли. Но около полуночи проклятая собака замолкла, и опять стало кругомъ тихо какъ на кладбищѣ; я не считаю за звуки грохоту и треску ледниковъ и обваловъ; они какъ-то чужды человѣку; это стоны горы: они не только не ободряютъ его, но еще наводятъ ужасъ.
Около двухъ часовъ на горизонтѣ показалась опять таже бѣлая полоска, о которой я ужо говорилъ вамъ, какъ и въ первый разъ; вслѣдъ за нею взошло солнце, но такъ же какъ въ первый разъ Монъ-Бланъ нарядился въ парикъ, — что всегда съ нимъ бываетъ когда онъ не въ духѣ, и тогда ужъ не подступай къ нему. — Я зналъ его характеръ, смекнулъ, что плохо дѣло, и спустился въ долину. Эти двѣ неудачи опечалили меня, но не лишили мужества, потому что я былъ увѣренъ, что въ третью попытку буду счастливѣе. Шелъ я пять часовъ и въ восемь добрался до своей деревни. Дома все нашелъ благополучно. Жена дала мнѣ ѣсть, но мнѣ больше хотѣлось спать; она хотѣла-было уложить меня въ хатѣ, но я побоялся мухъ; заперся въ сарай, завалился въ сѣно и проспалъ двадцать четыре часа какъ убитый.
Послѣ того прошло три недѣли, а погода все не измѣнялась; но желаніе мое сдѣлать третью попытку не уменьшилось оттого ни на волосъ. Докторъ Паккаръ, родственникъ того проводника, о которомъ я давича вамъ разсказывалъ, хотѣлъ быть моимъ товарищемъ въ этотъ разъ, и мы условились отправиться вмѣстѣ, въ первый ясный день. Вотъ 8 августа 1786 года, стало разгуливаться, такъ что можно было отважиться въ походъ, Я пошелъ къ Паккару и сказалъ ему: Ну, докторъ, можно ли на васъ положиться? Не побоитесь-ли вы холоду, снѣгу, пропастей? Говорите безъ обиняковъ, какъ слѣдуетъ мужчинѣ. — Я ничего не боюсь съ тобою, Бальма, отвѣчалъ Паккаръ. — Когда такъ, то теперь пришла пора въ дорогу. — Докторъ отвѣчалъ, что онъ готовъ; но когда онъ запиралъ за собою дверь, мнѣ показалось какъ будто-бы его храбрость немножко опѣшила, потому что ключъ не выходилъ у него изъ замка: онъ вертѣлъ его, перевертывалъ, выдергивалъ. — Послушай, Бальма, сказалъ онъ наконецъ, не лучше ли намъ взять еще двухъ проводниковъ? — Какъ-бы да не такъ, отвѣчалъ я: я взойду на гору съ вами, вдвоемъ, или вы взберетесь на нее съ кѣмъ угодно; я хочу быть тамъ первымъ, а не вторымъ. Онъ подумалъ съ минуту, вынулъ ключъ, положилъ его въ кармамъ и пошелъ за мною машинально, повѣсивъ носъ. Минуту спустя онъ поднялъ голову и сказалъ. — Быть такъ, ввѣряюсь тебѣ, Бальма, пойдемъ и да поможетъ намъ Богъ. — Потомъ онъ началъ пѣть, но сбивался съ такту. Знать гора плясала въ головѣ почтеннаго доктора.
Тутъ я взялъ его за руку и сказалъ: Это еще не все; надобно что-бы никто, кромѣ нашихъ женъ, не провѣдалъ о нашемъ намѣреніи. Однакожъ мы должны были открытъ его еще третьей женщинѣ, — торговкѣ, у которой купили сиропу для сдобриванія имъ воды, потому что вино или водка — слишкомъ крѣпки на высотахъ. Вѣрно она знала это, потому дѣломъ что смекнула, тогда мы перестали таиться, разсказали ей все и пригласили ее завтра въ девять часовъ утра, посмотрѣть на Гутерскій куполъ, на который мы предполагали взобраться къ тому времени, если ничто не помѣшаетъ намъ въ расчетѣ.
Кончивъ свои дѣлишки, мы простились съ женами и отправились въ путь въ исходѣ пятаго часа по полудни: докторъ пошелъ по лѣвую, а я по правую сторону Арвы, — чтобы никто не догадался, куда мы идемъ, — и опять сошлись въ деревнѣ Береговой. Въ тотъ же вечеръ мы добрались до вершины Берега, между ледниками Боссонскимъ и Таконейскимъ, и расположились тамъ на ночлегъ; я взялъ съ собою одѣяло и укрылъ имъ доктора, словно ребенка спеленалъ, — оттого ему спалось довольно хорошо; а я и безъ одѣяла спадъ безъ просыпа до половины втораго или около того. Въ два часа забѣлѣлась на востокѣ полоска и вскорѣ взошло солнце — чистое, ясное, обѣщающее чудесный день: я разбудилъ доктора и мы пошли.
Черезъ четверть часа мы вступили въ Таконейскій ледникъ. Посереди этого моря, этихъ огромныхъ разсѣлинъ, которыхъ дна невидно, и ледяныхъ мостовъ, которые трещать подъ ногами, докторъ сначала пробирался какъ-бы не на своихъ ногахъ, но мало-по-малу и онъ прибодрился, видя какъ я шагаю, и мы вышли изъ ледника здравы и невредимы. Потомъ стали взбираться на Великихъ-Лощаковъ и тотчасъ перемахнули черезъ нихъ. Тамъ я показалъ доктору мѣсто, гдѣ ночевалъ въ послѣдній разъ. Оцъ сдѣлалъ гримасу очень выразительную; помолчалъ минутъ съ десять, потомъ вдругъ остановился и сказалъ. — Какъ ты думаешь, Бальма, доберемся ли мы сего дня до верщшіы Монъ-Блана? Я смекнулъ, куда онъ заворачиваетъ, и началъ его ободрять шутя, но ничего не обѣщая. Потомъ, часа съ два мы все поднимались въ гору; отъ самой площадки дулъ на насъ вѣтеръ и все крѣпчалъ да крѣпчалъ; а когда мы стали на выступъ скалы, называемой Малымъ-Лошакомъ, сильный порывъ его сорвалъ шляпу съ головы доктора. Онъ выбранился, и я обернувшись увидѣлъ, что его шляпа улепетываетъ отъ насъ къ сторонѣ Кормайера, а онъ смотритъ за нею вслѣдъ съ распростертыми руками. — О! теперь надѣньте по ней трауръ, докторъ, сказалъ я, мы уже съ нею не встрѣтимся; она поѣхала въ Піемонтъ; добрый путь! Вѣтру видно понравились такія забавныя шутки: съ послѣднимъ моимъ словомъ онъ такъ на насъ дунулъ, что мы должны были припасть къ землѣ на брюхо, чтобы не отправиться вслѣдъ за шляпою. Съ десять минутъ мы не могли подняться на ноги; вѣтеръ такъ и хлесталъ по горѣ и свистѣлъ надъ нашими головами, крутя снѣжные вихри величиною съ домъ. Докторъ пріунылъ; а я все это время думалъ о торговкѣ, которая объ эту пору ужъ должна была смотрѣть на вершину Гутера, а насъ еще тамъ не было! это меня такъ понукало, что только стало маленько потише, я тотчасъ всталъ и пошелъ; докторъ никакъ не хотѣлъ разстаться съ землею и поползъ за мною на четверенькахъ. Такимъ образомъ мы дошли до одного выступа, откуда видна деревня; тамъ я вынулъ изъ кармана зрительную трубку и въ двѣнадцати тысячахъ футовъ подъ нами, г.ь глубинѣ долины, усмотрѣлъ мою кумушку впереди толпы человѣкъ въ пятдесятъ, которые вырывали другъ у друга трубки и направляли ихъ на насъ. Наконецъ самолюбіе заставило и доктора подняться на ноги, и какъ только онъ всталъ, мы замѣтили, что насъ распознали изъ долины: его по широкому кафтану, меня по всегдашнему платью: намъ стали махать шляпами, я отвѣчалъ имъ тѣмъ же, за себя и за доктора, потому что его шляпа отпросилась въ безсрочный отпускъ.
Между тѣмъ Паккаръ истощилъ все свое мужество на подъемъ съ земли на ноги, и теперь ни одобренія нашихъ, ни мои увѣщанія, ничто не могло понудить его продолжать путь. Истощивъ все свое краснорѣчіе и убѣдившись что только теряю съ нимъ время, я сказалъ ему, чтобы онъ остался тутъ и старался поддерживать въ себѣ теплоту безпрерывнымъ движеніемъ; онъ слушалъ меня не понимая моихъ словъ, и отвѣчалъ да, да, чтобы только отвязаться отъ меня поскорѣе; — Я очень хорошо понималъ его страданія, потому что самъ весь окоченѣлъ отъ холоду. Я оставилъ ему флягу и отправился одинъ, сказавъ ему, что приду за нимъ. Да, да, отвѣчалъ онъ. Подтвердивъ ему еще разъ не сидѣть, а безпрестанно быть въ движеніи, я началъ взбираться. Не отошелъ я и тридцати шаговъ, какъ, обернувшись, увидѣлъ, что мой докторъ, вмѣсто того чтобы бѣгать и хлопать руками, преспокойно сидѣлъ на мѣстѣ спиною къ вѣтру; предосторожность хоть куда!
Съ этаго мѣста ужъ я не встрѣчалъ на пути большихъ затрудненій, только по мѣрѣ того какъ я всходилъ, дыханіе становилось все труднѣе и труднѣе. Черезъ каждые десять шаговъ я долженъ былъ останавливаться, чтобы перевести духъ — словно чахоточной. Мнѣ казалось, что легкія у меня пропали и что грудь совсемъ пуста; я сложилъ платокъ какъ галстукъ, повязалъ его на ротъ и сталъ дышать сквозь него; это меня нѣсколько облегчило; но холодъ прохватывалъ меня сильнѣе и сильнѣе. Эту четверть мили я шелъ цѣлый часъ, опустивъ голову; наконецъ, видя подъ собою какую то выпуклость, которой сроду не видывалъ, поднялъ глаза: я стоялъ на вершинѣ Монъ-Блана.
Съ трепетомъ сталъ я осматриваться кругомъ: не ошибся ли я, и нѣтъ ли гдѣ какой нибудь иглы или другой вершины, на которую я уже не могъ бы взойти, потому что совсемъ выбился изъ силъ; всѣ суставы въ ногахъ, казалось мнѣ, держались только панталонами. — Но нѣтъ, нѣтъ, — я достигъ своей цѣли! Я стоялъ тамъ, гдѣ еще не была нога человѣческая, куда еще не залеталъ орелъ, не забѣгала коза; я дошелъ туда одинъ, безъ всякой помощи кромѣ собственной силы и воли; все, что меня окружало, казалось, принадлежало мнѣ одному, я былъ царь Монъ-Блана, статуя этого неизмѣримаго пьедестала!
Тутъ я обернулся къ Шамуни, замахалъ шляпою на концѣ палки, и въ зрительную трубку разглядѣлъ, что и мнѣ отвѣчаютъ такими же знаками. Мои подданные въ долинѣ увидѣли меня. Вся деревня высыпала на площадь.
Прошла первая минута восторга, и я подумалъ о бѣдномъ докторѣ; сошелъ какъ могъ скорѣе, клича его по имени; но прошло четверть часа и никто не откликался. Въ испугѣ я сталъ спускаться еще скорѣе, и наконецъ увидѣлъ его издали свернутаго въ клубокъ, но сколко я ни кричалъ ему, онъ даже и не шевелился. Наконецъ я добрался до него: онъ сидѣлъ, уткнувъ голову между колѣнъ, весь скорчившись какъ кошка, когда она свернется муфтою. Я ударилъ его по плечу; онъ машинально поднялъ голову; я сказалъ ему, что былъ на вершинѣ Монъ-Блана; это извѣстіе, казалось, не принесло ему особеннаго удовольствія потому что онъ отвѣчалъ мнѣ вопросомъ: гдѣ бы ему лечь и уснуть. Я отвѣчалъ, что онъ пришелъ сюда не спать, а взойти на вершину горы, и что онъ тамъ будетъ; потомъ поднялъ его, встряхнулъ, взялъ подъ руку и провелъ нѣсколько шаговъ. Онъ какъ будто-бы сталъ дурачкомъ: казалось ему все равно было идти сюда или туда, вверхъ или внизъ. Однакожъ движеніе мало по малу ускорило обращеніе его крови; тогда онъ спросилъ, нѣтъ ли у меня въ карманѣ другой пары такихъ перчатокъ, какія у меня на рукахъ; это были рукавицы, которыя я нарочно сшилъ изъ заячьяго мѣху для походовъ въ горы. На ту пору я не далъ бы ихъ и брату родному: а доктору далъ одну рукавицу.
Въ началѣ седьмаго мы уже были на вершинѣ Монъ-Блана; хотя солнце сіяло ослѣпительнымъ блескомъ, однакожъ небо казалось намъ темносиняго цвѣта и на немъ мелькало нѣсколько звѣздъ. Подъ нами видны были только ледъ, снѣгъ, скалы и голые пики. Огромная цѣпь горъ, простирающаяся черезъ весь Дофинъ и далѣе до Тироля, выставила передъ нами, какъ будто на смотръ, свои четыреста ледниковъ облитыхъ яркимъ блескомъ. Зелень кой-гдѣ проглядывала на поверхности этого огромнаго пространства земли. Озера Женевское и Невшательское казались едва замѣтными голубыми точками. Влѣвѣ простиралась гористая Швейцарія, какъ волнистый хребетъ барана, а за нею — низменная Швейцарія, которая разстилалась тамъ какъ богатый зеленый коверъ; справа былъ видѣнъ весь Піемонтъ и Ломбардія до самой Генуи; прямо — Италія. Паккаръ ничего этого не видѣлъ, и я ему все разсказывалъ. Тогда я уже не страдалъ: не чувствовалъ усталости и едва замѣчалъ стѣсненіе въ дыханіи, которое за часъ передъ тѣмъ чуть не заставило меня отказаться отъ предпріятія. Въ этотъ разъ мы пробыли на Монъ-Бланѣ тридцать три минуты.
Было уже семь часовъ вечера; оставалось только два часа съ половиною свѣтлыхъ: такъ нечего было мѣшкать. Я взялъ Паккара подъ руку; въ послѣдній разъ махнулъ на долину шляпою и мы начали спускаться. Никакіе слѣды не указывали намъ пути; вѣтеръ дулъ такой холодный, что снѣгъ подернулся ледяною корою, на которой видны были только ямки, пробитыя нашими палками. Паккаръ превратился въ слабаго, безпомощнаго ребенка; я велъ его подъ руку, гдѣ можно было идти одному, и переносилъ на рукахъ черезъ опасныя мѣста. Мы перешли черезъ разсѣлину уже въ сумеркахъ, а у подошвы большой площадки насъ застигла черная ночь. Паккаръ останавливался каждую минуту, рѣшительно объявляя, что не пойдетъ дальше, и каждую минуту я заставлялъ его идти впередъ, не убѣжденіемъ, — потому что онъ уже ничего не понималъ, — а силою. Въ одинадцать часовъ мы выбрались наконецъ изъ ледяныхъ сторонъ и ступили на твердую землю. Тамъ я позволилъ Паккару остановиться и хотѣлъ укутать его въ одѣяло, но замѣтивъ что онъ не владѣетъ руками спросилъ: не отморозилъ ли онъ ихъ; докторъ отвѣчалъ, что это статочное дѣло — потому что обѣ руки какъ-будто у него совсѣмъ отнялись: Я стянулъ съ нихъ перчатки: онѣ побѣлѣли и какъ-бы стали мертвы; да и у меня та рука, на которую я надѣлъ маленькую замшевую перчатку доктора вмѣсто своей рукавицы, совсемъ одервенѣла словно чужая; я сказалъ ему, что у насъ обоихъ отморожены руки; онъ принялъ это какъ нельзя равнодушнѣе, и попросился только лечь и уснуть, сказавъ, чтобъ я потеръ ему снѣгомъ отмороженное мѣсто: за лекарствомъ не далеко было ходить.
Я началъ эту операцію съ него, а кончилъ на себѣ. Вскорѣ кровь возвратилась въ наши руки, а съ нею и жаръ, да такой сильной, что словно каждую жилку кололи булавками. Тогда я закуталъ моего дитятку въ одѣяло и уложилъ подъ навѣсомъ скалы; потомъ закусили, выпили, прижались другъ къ другу какъ могли плотнѣе, и — заснули.
На другой день въ шесть часовъ утра Паккаръ разбудилъ меня. — Странное дѣло, Бальма, сказалъ онъ, я слышу птицы поютъ, а ту вижу свѣта; вѣрно я не могу открыть глазъ, — а замѣтьте, онъ таращилъ ихъ какъ филинъ; — я отвѣчалъ, что вѣрно онъ вообразилъ себѣ такъ, и что онъ долженъ очень хорошо видѣть. Тогда онъ попросилъ подать ему не много снѣгу, растаялъ его въ пригоршнѣ, подмѣшалъ немного водки, и началъ тереть себѣ вѣки. Послѣ этой операціи онъ не больше увидѣлъ какъ и прежде, — только на придачу почувствовалъ сильную боль въ глазахъ.
— Кажется я ослѣпъ, Бальма, сказалъ онъ.
— Кажись такъ, отвѣчалъ я"
— Какъ мнѣ добраться до дому? продолжалъ онъ.
— Возмитесь за ремень моей сумы и идите за мною; вотъ и средство, отвѣчалъ я.
Такъ мы и пошли, спустились въ долину и добрались до Береговой.
Въ этой деревнѣ я оставилъ доктора чтобы успокоить жену: онъ кой-какъ добрелся ощупью до своею дома, а я наконецъ пришелъ къ себѣ: тутъ только я себя увидѣлъ.
На мнѣ человѣческаго лица не было: глаза — красны, лице — черное, губы — синія; каждый разъ какъ я смѣялся или зѣвалъ, изъ моихъ щекь и губѣ брызгала кровь; видѣть я могъ только въ тѣни.
Черезъ четыре дни послѣ того я поѣхалъ въ Женеву, сказать господину де-Соссюру, что мнѣ удалось побывать на вершинѣ Монъ-Блана, но ему ужъ сказали объ этомъ Англичане. Онъ тотчасъ пріѣхалъ въ Шамуни и мы отправились вмѣстѣ съ нимъ на нашего великана; но погода такъ была нехороша, что мы не могли подняться выше Береговой горы; и не раньше какъ на слѣдующій годъ ему удалось выполнить свое великое предпріятіе.
— А докторъ Паккаръ, спросилъ я, онъ остался слѣпъ?
— Какъ бы да не слѣпъ! Онъ умеръ одинадцать мѣсяцевъ тому назадъ на осьмидесятомъ году и еще могъ читать безъ очковъ; только глаза у него были чертовски красны.
— Отъ похода на Монъ-Бланъ?
— О, совсемъ нѣтъ!
— Отъ чего жъ?
— А оттого, что онъ, мой голубчикъ, частенько поднималъ локоть… И съ этими словами Бальма поднялъ локоть и осушилъ третью свою бутылку.
ЛЕДЯНОЕ МОРЕ.
[править]Мы условились съ Пайо отправиться На другой день въ десять часовъ утра, Потому что намъ предстояло не болѣе шести или семи миль пути, туда и обратно, и онъ пришелъ за мною въ условленный часъ, когда мы оканчивали завтракъ. Вчера онъ провожалъ Бальму, который былъ въ восторгѣ отъ меня и обѣщалъ еще разъ навѣстить меня сегодня ввечеру.
Но выходѣ изъ деревни, Пайо остановился поговорить съ одною женщиною. Во ста шагахъ оттуда дорога раздѣлялась и мы остановились, не зная куда идти; между тѣмъ Пайо, замѣтивъ наше недоумѣніе, тотчасъ прибѣжалъ къ намъ и сказалъ въ извиненіе:
— Я, господа, заболтался съ Маріею.
— Кто эта Марія?
— Одна, изъ всѣхъ женщинъ на свѣтѣ, которая побывала на Монъ-Бланѣ.
— Какъ? эта женщина? И я обернулся посмотрѣть ее.
— Да, это хвать-баба; вотъ какъ было дѣло. Въ 1811 году жители Шамуни въ одно утро сказали: что за чортъ, мы все водимъ путешественниковъ на Монъ-Бланъ, а сами никогда не побываемъ тамъ? сходимъ братцы, и мы туда для своего удовольствія; сказано-сдѣлано; порѣшились въ первое воскресенье, какъ будетъ хорошая погода, собраться на площади всѣмъ, кто пожелаетъ быть въ нашемъ караванѣ. Въ условленный часъ Яковъ Бальма, котораго мы избрали своимъ предводителемъ, нашелъ всю свою команду на мѣстѣ. Всѣхъ насъ было семеро, считая и Бальму: Викторъ Террасъ, Михайла Террасъ, Марій Фрассеронъ, Эдуардъ Бальма, Яковъ и я. Мы уже готовы были выступить, какъ вдругъ, видимъ, къ немалому нашему удивленію, двухъ женщинъ, которыя торопились къ намъ, чтобы вмѣстѣ идти на гору. Одна изъ нихъ, по имени, Афросинья Дюкрокъ, еще кормила семимѣсячнаго ребенка, и потому Бальма не захотѣлъ принять ее въ компанію; другая, — та самая, которую вы видѣли, Марія Парадисъ, тогда еще не была замужемъ. Яковъ Бальма подошелъ къ ней, взялъ ее за обѣ руки, и пристально смотря ей въ глаза, сказалъ: — Ну, скажи мнѣ, дитя мое, твердо-ли ты рѣшилась на это? — Твердо, отвѣчала она. — Знаешь, вѣдь намъ не надобно плаксъ. — Такъ я буду смѣяться во всю дорогу. — Этого я отъ тебя не требую, поточу что и я самъ, старый горный волкъ, не обяжусь смѣяться во всю дорогу; не теряй только головы и но робѣй; а когда тебѣ сдѣлается дурно или устанешь, скажи мнѣ, и ужъ хоть на моихъ плечахъ, а ты будешь тамъ, гдѣ будутъ и всѣ другіе, согласна ли? — По рукамъ, отвѣчала Марія, подавая ему руку. Столковавшись съ нею, тотчасъ пустились въ дорогу.
Ввечеру, по обычаю, мы остановились ночевать у Великихъ-Лошаковъ. У дѣвушекъ сонъ всегда безпокойный; мы побоялись, чтобы Марія ночью не скатилась въ оврагъ, о которомъ вамъ говорилъ Бальма, и уложили ее посереди насъ, укрывъ всякимъ платьемъ и одѣялами, — отчего ей спалось очень хорошо.
На другой день, съ разсвѣтомъ, всѣ уже были на ногахъ, встряхнулись, подули на пальцы и пошли дальніе; вскорѣ мы достигли крутизны, похожей на стѣну, въ 1200 или 1400 футовъ вышиною; я говорю — стѣна, и не думаю преувеличивать, какъ вы сами увидите, когда разскажу вамъ какимъ образомъ мы на нее взбирались. Яковъ Бальма шелъ первый; ему нельзя было такъ нагнуться, чтобы подать руку второму; и потому онъ протягивалъ ему ногу, самъ уцѣпясь за палку, воткнутую въ ледъ; такимъ образомъ онъ встаскивалъ его до своей палки, за которую тотъ и хватался; тогда Бальма оставлялъ ему эту палку, бралъ у него изъ рукъ другую, опять утверждалъ ее во льду, нѣсколько повыше, я опять протягивалъ ногу, между тѣмъ какъ второй протягивалъ ногу третьему, третій — четвертому, и такъ дальше до послѣдняго, покуда всѣ мы приклеились къ этой ледяной корѣ словно муравьи, когда они рядышкомъ всползаютъ на садовую стѣну.
— А Марія, прервалъ я его, кому она подавала ногу?
— О! Марія шла позади всѣхъ, отвѣчалъ Пайо; да ктому жъ намъ тогда было не до того. Мы то и думали, что если первая палка переломится, то всѣ мы полетимъ къ чорту, и чѣмъ выше взбирались, тѣмъ глубже западала въ голову такая дума. — Ну, добро! всѣ мы счастливо выбрались изъ этой напасти, даже и Марія; но какъ она взошла на верхъ стѣны, то устала ли она, что-ли, или просто струсила, только вдругъ ноги стали у ней подкашиваться; тогда она подошла съ веселымъ лицемъ къ Бальмѣ и сказала ему потихоньку, чтобы другіе не слыхали: — Иди потише, Яковъ, мнѣ дурно, сдѣлай такъ какъ будто-бы ты самъ усталъ. Бальма укоротилъ шагъ, а Марія межъ-тѣмъ стала ѣсть снѣгъ пригоршнями, хоть мы и говорили ей, что сырье никуда не годится для желудка, но она не слушала. Вотъ черезъ десять минутъ стало ей тошно. Бальма замѣтилъ это и смекнулъ, что теперь ужъ нечего храбриться, позвалъ другаго проводника и вмѣстѣ съ нимъ повелъ ее подъ руки. Не прошли мы и десяти шаговъ какъ Викторъ Террасъ сѣлъ и объявилъ, что не пойдетъ дальше; тогда Бальма кивнулъ мнѣ, чтобы я занялъ его мѣсто подлѣ Маріи, а самъ подошелъ къ Террасу, который начиналъ уже засыпать, схватилъ его за плеча и началъ сильно трясти.
— Что тебѣ надобно? сказалъ Террасъ.
— Мнѣ надооно, чтобы ты шелъ.
— А я хочу здѣсь остаться. Дѣлаю, что хочу.
— Вотъ въ этомъ-то ты и ошибаешься.
— Какъ ошибаюсь?
— Такъ; вотъ видишь ли что: мы пошли сюда всемеромъ, и всѣ знаютъ, что насъ семеро; а какъ взойдемъ туда. на самый верхъ, откуда насъ увидятъ изъ Шамуни, то насъ будетъ только шестеро; подумаютъ, что съ кѣмъ нибудь изъ насъ случилось несчастіе; не будутъ знать — съ кѣмъ, и вотъ семь семей станутъ горевать.
— Правду говоришь, дядя Бальма, сказалъ Террасъ, и поднялся на ноги.
Отсталые присоединились къ намъ уже на вершинѣ Монъ-Блана; Марія еле дышала, однакожъ тамъ она не много оправилась и взглянула на обширный горизонтъ, который глазомъ не охватишь оттуда. Мы сказали ей шутя, что даемъ ей въ приданое все, что она видитъ передъ собою; а Бальма прибавилъ: Теперь у ней хорошее приданое и надобно ее выдать замужъ; господа удалые! кто изъ васъ женится на ней, здѣсь, на этомъ мѣстѣ? — Парни-то наши, знать, ей были по подъ стать: никто не вызвался, кромѣ Михайлы Терраса, да и тотъ запросилъ полчаса времени на свадебныя приготовленія. Но мы не могли пробыть тамъ долѣе десяти минуть и потому его предложенія не приняли.
Когда мы наглядѣлись досыта, Бальма сказалъ намъ: — Ну, дѣти мои, все это хорошо и прекрасно, а еще будетъ лучше если мы поплетемся назадъ; — да и пора было, солнце такъ и катилось; покатили и мы за нимъ.
На другой день какъ мы сошли въ Шамуни, всѣ наши бабы и дѣвки собрались и стали распрашивать Марію, какъ и что? она имъ наговорила столько разныхъ разностей, что до свѣту не разсказать; а когда-де хотите все знать, такъ сами туда сходите: ни одна не рѣшилась.
Съ тѣхъ поръ Марія осталась героинею, какъ Яковъ — героемъ, въ Шамуни, и пользуется, какъ онъ, прозваніемъ Монъ-Блана, а путешественники смотрятъ на нее съ такимъ же любопытствомъ какъ и на него. Каждый разъ когда кто-нибудь всходить на гору, Марія тоже отправляется туда, останавливается нѣсколько по выше деревни Береговой и готовитъ обѣдъ, отъ котораго путешественники, на обратномъ пути, никогда по отказываются, и съ стаканомъ въ рукѣ, хозяева и гости, пьютъ въ честь минувшихъ опасностей и счастливаго окончанія новаго восшествія.
— Случались ли когда нибудь несчасчастія на Монъ-Бланѣ? сказалъ я.
— Богъ всегда миловалъ путешественниковъ, отвѣчалъ Пайо; только проводники иногда ломали себѣ шеи.
— Да, въ самомъ дѣлѣ, Бальма вчера разсказывалъ о какой то разсѣлинѣ, въ которую упалъ Куте; но если я хорошо понялъ, кажется, его вытащили.
— Да, его одного. Хоть онъ и видѣлъ смерть въ глаза, однакожъ теперь такъ же здоровъ и крѣпокъ какъ вы и я, но трое другихъ остались тамъ заваленные слоемъ снѣгу въ 200 футовъ толщиною; оттого-то въ ясныя ночи надъ этою разсѣлиною пляшутъ три огонька: это ихъ души; онѣ являются сюда съ того свѣта, Потому что ледяная могила да снѣжный саванъ вовсе не христіанское погребеніе.
— А какъ это случилось? спросилъ я — Вы, сударь, отвѣчалъ Пайо съ видимымъ волненіемъ, вѣрно увидите въ Шамуни Куте, и онъ вамъ все разскажетъ; а я не былъ съ ними.
Видно было, что это происшествіе оставило въ немъ глубокое и печальное впечатлѣніе и я не имѣлъ духу распрашивать его далѣе; ктомужъ онъ тотчасъ отвлекъ мои мысли отъ этого предмета, указавъ на маленькій фонтанъ, который бьетъ въ сторонѣ дороги.
— Это фонтанъ Калье, сказалъ онъ.
Я внимательно осмотрѣлъ его, и не замѣчая въ наружномъ его видѣ ничего необыкновеннаго, опустилъ въ него руку, полагая что это теплый ключъ; вода была холодная; тогда я отвѣдалъ ее въ той мысли, что она — минеральная: ничего не бывало: вода какъ и всякая другая.
— Что жъ это за фонтанъ Калье? сказалъ я вставая.
— Господинъ Флоріанъ обезсмертилъ этотъ фонтанъ первою сценою своего романа Клавдина; эта сцена у него происходитъ здѣсь, на этомъ берегу.
— Вотъ что! чортъ возми! а нѣтъ ли въ немъ другаго свойства, которое заслуживало бы вниманія путешественниковъ?
— Нѣтъ сударь, никакого, развѣ только то, что онъ — на половинѣ дороги между Шамуни и ледянымъ моремъ.
— На половинѣ?
— Ровно.
— Любезный другъ, хочешь ли я дамъ тебѣ полезный совѣтъ?
— Пожалуйте, сударь.
— Вотъ видишь ли что: никогда не забывай, ради безсмертія твоего фонтана, прибавлять, какъ ты теперь сдѣлалъ, его второе достоинство къ первому, и увидишь, къ которому изъ двухъ путешественники будутъ чувствительнѣе. И въ самомъ дѣлѣ, я никогда не видѣлъ такой гнусной дороги какъ Монтанверская. Въ особенности къ концу года ее ужасно портятъ и пѣшіе и конные, т. е. лошаки: тогда въ узкихъ мѣстахъ края обваливаются и наклонная плоскость замѣняетъ ровною; вы идете по ней на высотѣ двухъ тысячь футовъ какъ будтобы по черепичной кровлѣ: стоитъ только оступиться, на минуту отвлечь вниманіе отъ своихъ ногъ, ступить на зыбкую точку опоры, и вы низвергнетесь въ Авейронскій потокъ, котораго слышите клокотанье въ глубинѣ бездны, и къ которому какъ бы указываютъ вамъ дорогу увѣсистые камни, отторгающіеся отъ потери равновѣсія и могущіе увлечь и васъ съ собою, при паденіи.
По этой то дорогѣ путешественникъ долженъ лѣзть, а по идти, впродолженіе трехъ часовъ; потомъ онъ усматриваетъ между деревьями дрянную лачугу, называемую трактиромъ Лошаковъ, а въ двадцати шагахъ оттуда — маленькій домикъ, господствующій своимъ положеніемъ надъ ледянымъ моремъ: это — трактиръ Путешественниковъ. Еслибъ я не боялся упрека въ пристрастіи къ роду человѣческому, то сказалъ бы, что въ этомъ трактирѣ четвероногихъ принимаютъ гораздо лучше нежели двуногихъ, потому что первые находятъ въ своихъ стойлахъ мякину, солому, овесъ и сѣно, — что для нихъ тоже самое что для насъ обѣдъ въ четыре перемѣны, между тѣмъ какъ двуногіе ничего не могутъ достать, кромѣ молока, хлѣба и вина, которые негодятся даже и на плохой завтракъ. Ктомужъ, утоленіе голода — не первая потребность для путешественника, достигающаго этого мѣста: главное охватить однимъ взглядомъ эти широкія пространства окружающей васъ природы. Справа и слѣва возвышаются, какъ горные громоотводы, пикъ Шармозскій и Дріонская игла; прямо — ледяное море, замерзшее посереди бури съ своими тысячевидными волнами, которыя возвышаются на шестдесятъ и восемдесятъ футовъ надъ его поверхностію, и съ разсѣлинами глубиною въ четыре или пятъ-сотъ футовъ. Посмотрѣвъ съ минуту на это необыкновенное зрѣлище, вы забудете, что вы во Франціи, въ Европѣ, и подумаете, что перенесены куда-нибудь въ арктическій океанъ, за предѣлы Гренландіи или Новой Зеландіи, на подполюсное море, въ окрестности Бафинова залива или Берингскаго пролива.
Когда Пайо заблагоразсудилъ, что мы уже довольно налюбовались лежащею подъ нами картиною, онъ подумалъ что пора поставить насъ самихъ посереди этой картины, и началъ сходить къ ледяному морю, — надъ уровнемъ котораго мы находились въ шестидесяти футахъ, — по тропинкѣ несравненно уже Монтанверской, такъ что съ минуту я не могъ рѣшиться, какъ мнѣ употреблять палку: для сохраненія равновѣсія или для опоры тѣла. Между тѣмъ Пайо шелъ по ней какъ будто-бы по большой дорогѣ и даже ни разу не обернулся посмотрѣть, иду ли я за нимъ.
— Скажи-ка. дружокъ, закричалъ я ему черезъ минуту, пославъ ему эпитетъ, котораго на ту пору не могъ удержать на языкѣ, скажи-ка, нѣтъ ли другой дороги?
— Ба! да вы усѣлись? сказалъ онъ; кой-чортъ вы тамъ дѣлаете?
— Что я дѣлаю? — у меня голова пошла кругомъ, вотъ что! развѣ ты думаешь, что я родился на свѣтъ верхомъ на колокольномъ пѣтухѣ, а? Ты, братъ, какъ я вижу, не послѣдній шутъ; подика, дай мнѣ руку; я нестану тутъ корчить молодца.
Пайо тотчасъ вернулся и подалъ мнѣ конецъ своей палки; этимъ способомъ я спустился благополучно до скалы, которая возвышалась почти на семь футовъ надъ поверхностію песочной закраины, окружающей все ледяное море. Тамъ я испустилъ длинное восклицаніе а а, а, а, а!, во-первыхъ чтобы перевести духъ, а во-вторыхъ, чтобы изъявить удовольствіе, которое я почувствовалъ ступивъ на ровную плоскость. Когда опасность миновалась, возвратилось самолюбіе и мнѣ захотѣлось доказать Пайо, что хоть я и плохо карабкаюсь на высоту, однакожъ за то хорошо и ловко прыгаю; и вотъ, чтобы вполнѣ насладиться эффектомъ, какой произведетъ на него моя гибкость, я, не сказавъ ни слова, вдругъ спрыгнулъ со скалы на песокъ.
Мы закричали разомъ такъ, что оба наши Ай! слились въ одинъ: онъ, видя что я погружаюсь въ песокъ; я — чувствуя что погружаюсь. Однакожъ я не выпустилъ изъ рукъ своей палки и положилъ ее на песокъ поперегъ, какъ дѣлывалъ иногда ружьемъ на охотѣ въ болотахъ. Это инстинктивное движеніе спасло меня; Пайо успѣлъ протянуть ко мнѣ свою палку, за которую я уцѣпился одною рукою, и онъ вытянулъ меня на скалу какъ рыбу на удочкѣ.
Когда я ступилъ на твердое мѣсто, Пано сказалъ мнѣ.
— Съ ума сошли вы, что-ли? Что вамъ вздумалось скакнуть въ трясину!
— Убирайся ты къ чорту съ своею злодѣйскою землею, гдѣ нельзя ступить шагу, не подвергаясь опасности сломить себѣ шею, или уйти въ песокъ. почему мнѣ было знать ваши трясины? А?
— Ну, такъ въ другой разъ вы будете ихъ знать, спокойно отвѣчалъ Пайо; только я очень радъ сказать вамъ, что если бы вы не положили поперегъ своей палки, то провалились бы подъ ледникъ откуда вамъ бы выйти не раньше какъ въ томъ году, лѣтомъ, черезъ Авейронскій ручей. Теперь угодно вамъ видѣть садъ?
— Какой садъ?
— Такъ называется маленькая треугольная коса чернозему въ сѣверной части Талефрскаго ледника, составляющая самую низменную часть высокихъ, остроконечныхъ горъ, называемыхъ красными. — Вонъ тамъ, видите ли ихъ?
— Какъ нельзя лучше; а что тамъ дѣлаютъ?
— Такъ, ничего.
— Зачѣмъ же туда ходятъ?
— Чтобы сказать послѣ, что тамъ были.
— Только-то? Такъ знаешь что: я этаго никому не скажу. И дѣло съ концомъ.
— Покрайней мѣрѣ вы не откажетесь погулять по ледяному морю?
— О, это дѣло другое! веди меня куда хочешь; я умѣю кататься на конькахъ.
— Умѣете, такъ умѣете, а все давайте мнѣ вашу руку, не то опять сдѣлаете какую нибудь неосторожность и тогда поминай какъ звали.
— Кто? я сдѣлаю опять неосторожность? о, ты меня вовсе не знаешь; будетъ съ меня и той; теперь я пойду за тобою какъ твоя тѣнь.
Я сдержалъ ему, или лучше самъ себѣ, слово, и мы прошли, онъ впереди, а я за нимъ, около четверти мили по этому морю, котораго ширину можно измѣрить взоромъ только находясь посереди его валовъ. Тамъ всюду раздавался страшный трескъ, похожій на какое то неопредѣленное стенаніе, вырывающееся изъ нѣдръ земли на ея поверхность. Я не знаю, оттого ли что моя организація обладаетъ большею противъ другихъ воспріемлемостію впечатлѣній и нервическою чувствительностію, или отъ другой какой причины, — только посереди театра великихъ потрясеній природы, хотя и увѣренъ что нѣтъ ни какой опасности, однакожъ всегда ощущаю какой-то физическій ужасъ, видя себя столь малымъ и ничтожнымъ всравненіи съ громадными предметами, окружающими меня: тогда у меня на лбу проступаетъ холодный потъ, блѣднѣю, голосъ мои измѣняется, и если бы я тотчасъ не удалялся отъ мѣстъ, которыя производятъ на меня такія впечатлѣнія, то вѣрно подконецъ лишался бы чувствъ. Такъ случилось и въ этотъ разъ: я зналъ что опасности никакой нѣтъ, и потому ничего не боялся; однакожъ не могъ долѣе оставаться посереди этихъ разсѣлинъ подъ ногами и замершихъ волнъ надъ головою; взялъ за руку моего проводника и сказалъ ему: — «Воротимся.» Пайо посмотрѣлъ на меня и сказалъ:
— Вы блѣдны какъ полотно.
— Мнѣ дурно.
— Что съ вами?
— У меня морская болѣзнь.
Пайо засмѣялся, и я тоже. — Кажись, прибавилъ онъ, вы не такъ чтобы крѣпко занемогли, потому что смѣетесь; выпейте, — пройдетъ.
И въ самомъ дѣлѣ, вся дурнота прошла только что я ступилъ на землю; тамъ Пайо предложилъ мнѣ пройти по берегамъ ледянаго моря до Камня Англичанъ. Я спросилъ у него: что это за камень?
— Мы его назвали такъ, отвѣчалъ онъ, потому что два путешественника, которые впервые достигли здѣшнихъ мѣстъ, укрылись отъ дождя подъ сводомъ этого камня и обѣдали тамъ. А эти два путешественника были Англичане: они то открыли Шамуни, которой никто до нихъ не зналъ, потому что эта деревня со всѣхъ сторонъ окружена горами, и содержитъ въ себѣ все, что нужно для жизни, безъ пособія внѣшней торговли. Эти Англичане, вовсе не зная, что за люди живутъ въ нашей безвѣстной сторонѣ, и, вѣроятно, полагая что она населена дикими, вступили въ нее съ своими людьми вооруженные съ ногъ до головы. Но вмѣсто дикихъ они нашли здѣсь добрыхъ людей, которые приняли ихъ радушно, и которые ничего не вѣдая объ окружающихъ ихъ красотахъ природы, никогда и не думали пускаться по твердымъ волнамъ этаго ледянаго моря, нисходящаго до самой долины. Изъ признательности мы посвятили имъ камень, подъ которомъ они укрылись, потому что они первые пришли сюда, первые разсказали что здѣсь видѣли, и тѣмъ обогатили нашъ край.
Съ этими словами Пайо показалъ мнѣ скалу, образующую сводъ, на которомъ вырѣзана слѣдующая надпись, означающая ихъ имена и годъ, въ которомъ они открыли Шамуни.
Осмотрѣвъ камень, мы возвратились въ трактиръ, который весь состоитъ изъ одной комнаты. Отворивъ двери, я увидѣлъ человѣка на колѣняхъ, раздувающаго огонь. Пайо остановилъ меня и спросилъ: — Вы хотѣли видѣть Марія Куте?
— Кто такой Марій Куте? отвѣчалъ я, стараясь вспомнить, что мнѣ о немъ говорили.
— Проводникъ, котораго завалило лавиной.
— Ахъ, да! конечно я хотѣлъ его видѣть.
— Ну, такъ посмотрите на этого человѣка, который раздуваетъ огонь, это Куте; съ тѣхъ поръ какъ чуть не замерзъ, онъ сталъ зябокъ какъ сурокъ.
— Какъ! это тотъ человѣкъ, который упалъ въ разсѣлину у большой площадки?
— Тотъ самый.
— Какъ ты думаешь, разскажетъ ли онъ мнѣ этой случай?
— Отчегожъ? хоть это и не весело, но любопытно, а мы вѣдь здѣсь для того чтобы удовлетворять любопытство путешественниковъ. Я показалъ видъ, что не замѣтилъ примѣси горечи въ выраженіи съ какимъ онъ произнесъ эти слова, позвалъ хозяина и велѣлъ ему принести бутылку лучшаго вина и три стакана; налилъ ихъ, и, взявъ по стакану въ руку, подошелъ къ Куте. Онъ всталъ. Я поднесъ ему стаканъ и онъ принялъ его съ усмѣшкою, которая нигдѣ такъ не выражаетъ добродушія, какъ на лицѣ Савойца.
— За твое здоровое, любезнѣйшій, желаю тебѣ никогда больше не подвергаться такой опасности, отъ которой ты разъ избавился.
— Вы, сударь, вѣрно изволите говорить о моемъ скачкѣ въ разсѣлину? отвѣчала. Куте.
— Такъ.
— Тогда, — Куте прервалъ свою фразу чтобы осушить стаканъ, — я провелъ съ четверть часа больно не ловко, продолжалъ онъ, поставивъ стаканъ на столъ и утерши губы рукою.
— Сдѣлай одолженіе разскажи мнѣ, какъ это все случилось.
— Разскажу все, что вамъ угодно, сударь.
— Ну, такъ сядемъ же.
Я подалъ примѣръ; они ему послѣдовали. Я наполнилъ стаканы обоихъ проводниковъ и Куте началъ такъ.
МАРІЙ КУТЕ.
[править]Въ 1820 году Англійскій полковникъ Андерсонъ и докторъ Гамель (посланный Россійскимъ императоромъ для произведенія метеорологическихъ изслѣдованіи на высочайшихъ горахъ земнаго шара) прибыли въ Шамуни. Тотчасъ они объявили свое намѣреніе посѣтить Монъ-Бланъ и приказали сдѣлать всѣ нужныя приготовленія къ этой экспедиціи. До нихъ уже девять такихъ же путешествій были сдѣланы благополучно {Предшествовавшіе имъ путешественники на Монъ-Бланъ суть:
8 августа 1789, Яковъ Бальма изъ Шамуни.
— — — докторъ Паккаръ оттуда же.
5 — 1787 господинъ де Соссюръ изъ Женевы.
4 — -- полковникъ Бофрей, Англичанинъ.
5 — -- господинъ Вильдв.
10 — 1802 баронъ Дортгезенъ изъ Курляндіи,
— — — господнинъ Форнеръ, изъ Лозанны.
10 Сентября 1812 господинъ Родасъ изъ Гамбурга.
4 Августа 1818 графъ Матезецкій, Полякъ.
19 Іюня 1819 докторъ Ренселейръ, Американецъ.
— — — господинъ Говаръ.
15 Августа 1819 капитанъ Уидрейль, Англичанинъ.
Послѣ того всходили на Монъ-Бланъ:
18 Августа 1822 Флидъ Клиссоль, Англичанинъ.
4 Сентября — господинъ Джаксонъ.
26 Августа 1825 докторъ Эдмонъ Кларкъ.
— — — капитанъ. Маркгамъ Червилъ.}.
Въ назначенный день изготовились въ путь десять проводниковъ. На этотъ разъ мнѣ досталось, по очереди, быть главнымъ вожатымъ, и я повелъ мой маленькій отрядъ; въ немъ были: Юліянъ Девуассозъ, Давидъ Фолиге; два брата Петръ и Матвѣй Бальмы, Петръ Каріесъ, Августъ Теръ, Давидъ Куте, Осипъ Фолиге, Яковъ Куте и Петръ Фавре: всѣхъ, съ путешественниками, тринадцать человѣкъ.
Мы выступили въ путь въ восемь часовъ по утру. Сначала погода была хороша, и въ три часа по полудни мы благополучно добрались до Великихъ Лошаковъ, гдѣ и остановились. За-свѣтло мы бы не могли добраться до вершины Монъ-Блана, а выше того мѣста негдѣ было провести ночь. Такъ мы и расположились на ночлегѣ на площадкѣ, гдѣ нашли еще развалины шалаша, построеннаго тамъ господиномъ де Соссюромъ, усѣлись и стали обѣдать, предупредивъ путешественниковъ, чтобы они за одинъ разъ насытились на цѣлыя сутки, потому что по мѣрѣ того какъ подымаешься въ гору, не только теряется апетитъ, но и вовсе нельзя проглотить куска, хоть-бы и захотѣлось ѣсть. Послѣ обѣда разговорились о путешественникахъ, прежде насъ побывавшихъ на Монъ-Бланѣ, и о трудностяхъ счастливо преодолѣнныхъ ими. Эти примѣры поддерживали въ насъ веселость и надежду, и заслушавшись разсказовъ тѣхъ изъ насъ, кто уже бывалъ на верху, мы и не замѣтили какъ пролетѣло время: никто не испыталъ ни минуты сомнѣнія, страха или скуки. Когда стемнѣло, мы разостлали на соломѣ одѣяла, изъ простыней сдѣлали палатку, плотно прижались другъ къ другу и такимъ образомъ проспали до утра, кто хорошо, кто худо.
Я проснулся прежде всѣхъ, всталъ и вышелъ изъ палатки; но убѣдившись съ перваго взгляда что погода пропала на весь день, тотчасъ вернулся къ своимъ, покачивая головою. Что, Куте, каково тамъ? спросилъ Девуассонъ. — Таково, отвѣчалъ я, что вѣтеръ перемѣнился и теперь дуетъ съ юга. Мы вышли посмотрѣть. Вѣтеръ точно повернулъ въ ту сторону и сталъ разгуливаться, взвивая передъ собою вихри снѣгу, словно пыль. Тутъ мы взглянули другъ на друга и по общему согласію рѣшились не идти сего дня дальше. Никакія просьбы доктора. Гаммеля, которому хотѣлось продолжать путешествіе, не могли заставить насъ перемѣнить это намѣреніе; мы согласились только обождать здѣсь до завтраго, и тогда если погода не перемѣнится, вернуться въ деревню. Этотъ день прошелъ печально. Мало-по-малу снѣгъ, который падалъ сначала только на вершину Монъ-Блана, спустился и къ намъ, какъ какой нибудь другъ, который самъ пришелъ къ намъ постучаться въ двери и предупредить объ угрожающей опасности.
Настала ночь. Мы взяли тѣ же предосторожности и провели ее также какъ и прошлую ночь. Съ разсвѣтомъ погода нисколько не перемѣнилась. Мы опять посовѣтовались между собою, и черезъ десять минуть положили вернуться въ Шимуни; но докторъ Гаммель и слышать о томъ не хотѣлъ. Мы были въ его распоряженіи: наше время и жизнь ему принадлежали потому, что онъ платилъ за нихъ; по этому мы и не настаивали больше; только кинули жребій, кому изъ насъ идти въ Шамуни за съѣстными припасами: досталось Осипу Фолиге, Якову Куте и Петру Фавре; они тотчасъ и отправились.
Въ восемь часовъ утра, докторъ Гаммель, выведенный изъ терпѣнія продолжительностію непогоды, не только но захотѣлъ оставаться съ нами, но ещё объявилъ, что намѣренъ немедленно отправиться въ дальнѣйшій путь. Еслибъ это пришло въ голову кому-нибудь изъ нашихъ, мы бы подумали, что онъ съ ума сошелъ и связалибъ ему ноги, чтобы онъ не могъ ступить ни шагу; но докторъ былъ иностранецъ и не зналъ опасныхъ капризовъ Монъ-Блана, и потому мы сказали ему только, что еслибъ о эту пору, не смотря на всѣ предостереженія, какія небо даетъ землѣ, пройти хоть двѣ мили, это значило бы испытывать благость Божію. Докторъ Гаммель топнулъ ногою, обернулся къ полковнику Андерсону и протиснулъ сквозь зубы слово: трусы!
Ну, тогда ужъ нечего было мѣшкать; каждый изъ насъ молча изготовился въ путь, и черезъ пять минутъ я спросилъ у доктора, готовъ ли онъ идти съ нами; онъ кивнулъ головою, — знать осерчалъ, — и мы выступили въ походъ, не дожидаясь товарищей, которые пошли въ деревню.
Противъ всякаго чаянія, сначала все шло благополучно: мы дошли до малой площадки, и взобравшись на Гутерскій куполъ, опять спустились къ большой площадкѣ. Тамъ мы шли между разсѣлиною, по малой мѣрѣ около шестидесяти футовъ шириною и ста двадцати длиною, и крутымъ бокомъ Монъ-Блана, который возвышался еще на тысячу футовъ надъ нашими головами. Ноги наши вязли по колѣно въ слоѣ свѣжаго и рыхлаго снѣгу, толщиною въ двѣнадцать или пятнадцать вершковъ. Вскорѣ мы подошли подъ самый вѣтеръ, который, казалось, становился тѣмъ сильнѣе, чѣмъ выше мы поднимались въ гору. Нашъ караванъ подавался гуськомъ въ такомъ порядкѣ: первымъ шелъ Августъ Теръ, потомъ Петръ Каріесъ и Петръ Бальма; за ними — Матвѣй Бальма, Ульенъ Девуассонъ и я; въ шести шагахъ отъ насъ слѣдовали Давидъ Куте и Давидъ Фолиге, а послѣ нихъ полковникъ Андерсонъ и докторъ Гаммель; они шли послѣдними по дорожкѣ, протоптанной нами[18].
Предосторожность, которою мы думали спастись, вѣроятно, была причиною нашей погибели. Идя всѣ въ одну линію, мы прорѣзывали, какъ сохою, рыхлый снѣгъ, который выпавши въ прошлую ночь еще не успѣлъ окрѣпнуть и не могъ удерживаться въ равновѣсіи на крутизнѣ; оттого-то онъ и долженъ былъ соскользнуть съ нея.
И въ самомъ дѣлѣ, вдругъ раздался глухой шумъ, похожій на журчаніе отдаленнаго потока, и въ туже минуту снѣгъ заколебался отъ самаго верху горы до того мѣста, гдѣ мы прорыли нашими ногами ровъ въ десять или двѣнадцать дюймовъ глубиною. Изъ пяти человѣкъ, которые шли передо мною, четырехъ тотчасъ перевернуло вверхъ ногами, а одинъ, какъ мнѣ показалось, остался на ногахъ; дошло и до меня, колѣни подкосились и я упалъ, закричавъ изо всей силы: Обвалъ! обвалъ! мы пропали!…
Меня понесло такъ шибко, какъ пушечное ядро, и въ минуту, мнѣ кажется, я прокатился четыреста футовъ. Наконецъ я почувствовалъ, что нѣтъ подо мною земли и что начинаю падать отвѣсно; какъ теперь помню, я вскричалъ тогда: Господи, помилуй меня! и въ туже минуту очутился на днѣ разсѣлины, на снѣжной постели, куда почти вслѣдъ за мною, упалъ еще кто-то изъ моихъ товарищей
Съ минуту я не могъ опомниться отъ паденія; потомъ услышалъ надъ собою, что кто-то плачетъ, и распозналъ голосъ Давида Куте; онъ кричалъ: О, мой братъ! бѣдный мой братъ! братъ мой пропалъ! Нѣтъ! закричалъ я ему, нѣтъ; я здѣсь, Давидъ, и еще другой со мною; а живъ-ли Матвей Бальма?
— Живъ, мой любезный, живъ, отвѣчалъ мнѣ Бальма, вотъ я сейчасъ помогу тебѣ выбраться. Съ этими словами онъ спустился по гладкимъ бокамъ разсѣлины и упалъ на снѣгъ возлѣ меня.
— Сколько пропало? спросилъ я его.
— Трое, потому что съ тобою есть еще одинъ.
— Кто такіе?
— Петръ Каріесъ, Августъ Теръ и Петръ Бальма.
— А наши господа: не пришибло ли ихъ?
— Нѣтъ, слава Богу.
— Ну, такъ попытаемся же вытащить отсюда товарища; онъ чай недалече.
И въ самомъ дѣлѣ, осмотрѣвшись кругомъ, мы увидѣли одну руку, которая торчала изъ подъ снѣгу; это была рука нашего бѣднаго товарища. Мы его вытащили; онъ еще не лишился чувствъ; только не могъ выговорить ни слова и лице у него посинѣло, словно задохся въ чаду; однакожъ черезъ нѣсколько секундъ онъ оправился и всталъ на ноги; братъ бросилъ намъ маленькій топоръ, которымъ мы вырубили во льду ступеньки, и взошли по нимъ на одну выпуклость, а тамъ товарищи протянули къ намъ палки и вытащили на верхъ.
Выбравшись изъ разсѣлины, мы увидѣли доктора Гаммеля и полковника Андерсона; они взяли насъ за руки и сказали: Не унывайте! вотъ ужъ двое спасены; съ Божіею помощію спасемъ и другихъ. — Они пропали, сказалъ Матвей Бальма, потому что ихъ снесло на моихъ глазахъ вотъ сюда, — и онъ повелъ насъ къ серединѣ разсѣлины. И точно, нельзя было надѣяться спасти нашихъ бѣдныхъ друзей, потому что они погребены были во глубинѣ по крайней мѣрѣ двухъ-сотъ футовъ снѣгу. Между тѣмъ какъ мы рылись палками въ разсѣлинѣ, каждый изъ насъ разсказалъ что съ нимъ случилось. Когда новый снѣгъ сталъ скользить съ горы, одинъ только Матвей Бальма, — парень дюжій и необыкновенно сильный, устоялъ противъ его напора: онъ тотчасъ воткнулъ свою палку въ старый снѣгъ, поднялся на ней и удерживался на своихъ рукахъ впродолженіе двухъ минутъ, пока не прошла подъ его ногами вся лавина, которая съ громоподобнымъ шумомъ опрокинула и унесла его брата и друзей. Въ первую минуту онъ подумалъ, что всѣ погибли кромѣ его, потому что изъ насъ десятерыхъ онъ одинъ остался на ногахъ.
Первые поднялись наши путешественники. Бальма закричалъ имъ: — А другіе? Въ ту же минуту всталъ и Давидъ Куте. — Другіе, сказалъ онъ, тамъ, въ разсѣлинѣ; я видѣлъ, что ихъ туда снесло; сказавъ это, онъ побѣжалъ туда и на дорогѣ споткнулся объ ногу Давида Фолиге, который еще не опамятовался отъ паденія. — Вотъ и еще одинъ! сказалъ онъ, стало быть всего пропало пятеро, и между ними братъ мой, бѣдный мой братъ! Въ эту самую минуту я услышалъ его юлосъ и откликнулся:
«Я здѣсь, братъ, здѣсь!»
Однакожъ всѣ наши поиски остались безполезны; мы это чувствовали, но все еще не могли рѣшиться оставить такъ вашихъ бѣдныхъ товарищей, хоть и проискали ихъ ужо два часа. Вѣтеръ становился все холоднѣе: палки, которыми мы пробовали глубину снѣга въ разсѣлинѣ, покрылись льдомъ, а наши башмаки со всемъ одеревенѣли.
Тогда Бальма, въ отчаяніи, видя что всѣ усилія наши остаются безуспѣшными, обернулся къ доктору Гаммелю, и сказалъ ему: — Теперь, сударь, скажете вы, что мы трусы: угодно ли вамъ идти дальше? мы готовы. — Докторъ ничего на это не отвѣчалъ, а только приказалъ сбираться въ обратный путь въ Шамуни. Между тѣмъ полковникъ Андерсонъ ломалъ себѣ руки и плакалъ горькими слезами какъ дитя. — Я бывалъ на войнѣ, говорилъ онъ, сражался подъ Ватерлоо, видѣлъ какъ ядра вырывали цѣлые ряды людей, но тѣ люди сами шли на смерть…. а здѣсь!… Слезы не дали ему кончить. — Нѣтъ, примолвилъ этотъ храбрый служивый, нѣтъ, я не уйду отсюда, покуда не отроютъ по крайней мѣрѣ ихъ тѣла. Мы его увели насильно, потому что не далеко было до ночи, а далеко до дому.
У Великихъ-Лошаковь мы встрѣтили проводниковъ, воротившихся изъ Шамуни съ припасами; они вели съ собою двухъ путешественниковъ, которые хотѣли присоединиться къ доктору Гаммелю и полковнику Андерсону. Мы разсказали имъ что съ нами случилось, и потомъ стали спускаться съ ними къ деревнѣ, въ которую и прибыли въ одинадцать часовъ вечера.
Трое погибшихъ, къ счастію, не были женаты; но Карьеръ содержалъ своею работою цѣлое семейство.
У Петра Бальмы была мать бѣдная женщина; она не долго жила въ разлукѣ съ своимъ сыномъ: черезъ три мѣсяца послѣ его смерти, и она умерла.
ВОЗВРАЩЕНІЕ ВЪ МАРТИНЬИ.
[править]Когда кончился разсказъ, я хотѣлъ-было расплатиться съ хозяиномъ за бутылку вина, но не видя его въ комнатѣ, поручилъ это Марію Куте, давъ ему десять франковъ. Черезъ пять минуть мы уже были на обратномъ пути въ Мартиньи.
Черезъ полчаса Пайо остановился.
— Вотъ, сударь, сказалъ онъ показывая на одинъ очень крутой скатъ, отсюда, когда есть снѣгъ, спускаются на салазкахъ до самой подошвы Монтанвера въ двѣ минуты съ половиною, тогда какъ по обыкновенной дорогѣ едва дойдешь туда въ три часа.
— А какъ это дѣлается?
— Ничего не можетъ быть легче: надобно вырѣзать четыре сосновыя вѣтки, связать ихъ крестъ на крестъ, сѣсть на нихъ и поѣхать, а палку можно употреблять вмѣсто руля, чтобы не наѣхать на камень или дерево.
— А, чортъ возьми! Такая ѣзда должна бытъ удивительно какъ пріятна, особенно для панталонъ!
— Онѣ остаются иногда на дорогѣ; это видано.
— А лѣтомъ по этому скату нѣтъ проходу?
— Есть. Видите ли вонъ ту дорогу?
— Шириною съ ободъ Марльборугскаго колеса?
— Да! она сокращаетъ путь на полтора часа.
— Ну такъ пойдемъ по ней. — Пайо посмотрѣлъ на меня съ недоумѣніемъ и сказалъ:
— Кажись, Монтанверское вино прибодрило васъ?
— Нѣтъ, оно ворочаетъ мнѣ только желудокъ и я умираю съ голоду.
— Дать вамъ руку?
— Не трудись; ступай только впередъ; этого довольно.
Пайо пошелъ, никакъ не постигая моей отважности, которая однакожъ объясняется очень просто. Пропасть производитъ во мнѣ головокруженіе и какое-то неопредѣленное, но тяжелое ощущеніе, отъ котораго я не въ силахъ избавиться, тогда только, когда она, отвѣсна; — все равно, смотрю ли я въ нее сверху внизъ или снизу вверхъ; но если дорога, хотя бы и гораздо уже, круче и неудобнѣе, спускается по скату, такъ что я, могу ее видѣть передъ собою, тогда она не имѣетъ на меня никакого вліянія. Оттого-то я и шелъ за Пайо такъ храбро.
Черезъ четверть часа мы пришли къ потоку Авейронскому.
Вода выходитъ у подошвы Лѣснаго ледника, — составляющаго нижній край Ледянаго моря, — изъ отверстія отъ восмидесяти до ста футовъ вышиною. Эта пещера, какъ мы уже сказали, походитъ на рыбную пасть; поддерживающіе ея ледяные своды имѣютъ видъ челюстей, лежащихъ однѣ за другими, и загибаются дугами внутрь пещеры, откуда выбѣгаетъ гибкій и волнистый ручей, какъ раздвоенное жало змѣи. Нѣкоторые изъ этихъ сводовъ, кажется, едва держатся и угрожаютъ раздавить своимъ паденіемъ того, кто осмѣлится вступить во внутренность пещеры, въ которую впрочемъ легко войти, потому что вода занимаетъ только нижнюю ея частъ.
И дѣйствительно, въ 1830 году здѣсь, на самомъ этомъ мѣстѣ, случилось происшествіе въ такомъ родѣ. Одинъ изъ путешественниковъ, собравшихся передъ входомъ въ пещеру, желая отдѣлить отъ нея ледяную арку, выстрѣлилъ изъ пистолета. Арка тотчасъ обрушилась съ ужаснымъ трескомъ, завалила своими обломками входъ въ пещеру и запрудила воду. Тогда путешественники захотѣли посмотрѣть водоемъ, который естественно долженъ былъ образоваться за этою плотиной; но въ ту минуту какъ они пролѣзали туда, накопившаяся вода, удвоивъ стремительность напора, вдругъ прорвала удерживавшую ее ледяную стѣну и понесла съ собою плотину и путешественниковъ; одного изъ нихъ сильно пришибло къ берегу и онъ отдѣлался переломленною ногой, другой былъ увлеченъ потокомъ, проводники не могли подать ему никакой помощи, и несчастный утонулъ.
Пайо разсказалъ мнѣ это печальное происшествіе на пути въ Шамуни, куда онъ велъ меня кратчайшей дорогой. Мы уже прошли съ четверть мили отъ того мѣста и вступили въ полосу земли, заключенную между Арвою и Авейрономъ, какъ вдругъ онъ остановился и сталъ искать глазами моста, который привыкъ здѣсь видѣть на Авейронѣ. Въ Альпахъ эти пути сообщенія вообще очень подвижны и непостоянны; часто мостъ замѣняется пнемъ, перекинутымъ черезъ потокъ или бездну; оба его конца лежатъ на обоихъ берегахъ и удерживаются собственнымъ равновѣсіемъ, такъ что изъ трехъ шансовъ, одинъ можно полагать на благополучную переправу, а два на смертельный скачекъ съ пня въ воду или пропасть. На этотъ разъ мы не имѣли даже и двухъ послѣднихъ шансовъ; вѣроятно какой нибудь злонравный или неблагодарный путешественникъ столкнулъ его ногой въ воду.
— Ну вотъ, и сѣли! сказалъ Пайо.
— Что такое? спросилъ я.
— Ахъ, чортъ возьми!… И онъ продолжалъ искать глазами чего-то, между тѣмъ какъ я, не зная чего онъ ищетъ, съ безпокойствомъ слѣдилъ за его взорами.
— Что же? А? что такое случилось?
— Да то, что мостъ пропалъ.
— И это тебя безпокоитъ?
— Оно не то чтобъ безпокоило: стоитъ только вернуться; да пропадетъ сполчаса.
— Любезный другъ, рѣшительно объявляю тебѣ: я такъ голоденъ, что ни за что не соглашусь потерять эти полчаса.
— Ну, такъ чтоже вы станете дѣлать?
— Ты знаешь, что я плохо карабкаюсь, за то хорошо прыгаю.
— Вы прыгнете черезъ ручей въ десять футовъ шириною?
— Мудреное дѣло!
— Однакожъ!
— Тамъ вѣдь нѣтъ песчаныхъ проваловъ, а?
— Нѣтъ, сударь.
— Прощай, Пайо.
Съ этими словами я разбѣжался и перескочилъ черезъ ручей.
Обернувшись я увидѣлъ, что мой парень стоитъ неподвижно съ шляпою въ правой рукѣ, а лѣвою почесывая затылокъ.
— Ты знаешь, сказалъ я ему, что я жду тебя къ обѣду; теперь пойду впередъ и закажу блюда: до свиданія, любезнѣйшій.
Пайо молча пошелъ берегомъ вверхъ по Авейрону, а я — по противоположному берегу — внизъ: судя потому какъ мы шли, можно было заключитъ, что онъ дошелъ до своего моста въ то самое время, какъ я вступилъ въ Шамуни.
Въ ожиданіи обѣда я набросалъ на бумагу подробности, разсказанныя мнѣ Маріемъ Куте о происшествіи, случившемся на Монъ-Бланѣ при восшествіи доктора Гаммеля. Мой хозяинъ быль дядя Михаилы Тераса, погибшаго съ двумя своими товарищами въ той разсѣлинѣ.
Когда я оканчивалъ, вошелъ Пайо, весь въ поту. Обѣдъ былъ готовъ, мы сѣли.
За столомъ я замѣтилъ, что, благодаря моему подвигу, я значительно возвысился въ мнѣніи моего проводника. И вообще сыны природы цѣнятъ только дары природы: что имъ въ нашихъ городскихъ талантахъ, которые въ минуту опасности ни къ чему не служатъ", а въ обыкновенной жизни вовсе безполезны. Сила, ловкость и гибкость: вотъ три богини, обожаемыя ими, и люди ими обладающіе, въ ихъ глазахъ — геніяльные люди.
По этому-то, — въ сторону мои вертижи, которыхъ они не понимали, — только что я оказывалъ передъ ними въ какомъ нибудь случаѣ силу или гибкость, тотчасъ они считали меня своимъ, сближались со мною, и въ обращеніи обнаруживали больше дружества, но вмѣстѣ и почтительности. Увѣрившись тогда, что я могу понимать ихъ, они разсказывали мнѣ такія вещи, которыя привыкли разсказывать однимъ только товарищамъ своимъ по ремеслу. Эти люди менѣе гордятся своими физическими качествами, — которыя однакожъ развиты у нихъ до высокой степени, — нежели мы нашими качествами нравственными, и потому мое превосходство надъ ними, проявлявшееся въ иныхъ случаяхъ, не только не унижало ихъ, но напротивъ, еще внушало имъ какое-то наивное удивленіе, которое, признаюсь, иногда, больше льстило моему самолюбію, нежели рукоплесканія цѣлой залы.
Къ концу обѣда пришелъ Бальма и принесъ мнѣ хрусталей, найденныхъ имъ на горѣ; онъ далъ мнѣ ихъ цѣною на десять франковъ; я хотѣлъ-было заплатить, но онъ такъ упорно отказывался отъ денегъ, что я не имѣлъ духу настаивать болѣе, чтобы не огорчить его.
Ввечеру онъ разсказывалъ мнѣ о знаменитыхъ путешественникахъ, которыхъ онъ водилъ на Монъ-Бланъ, и назвалъ мнѣ господъ Соссюра, Доломіе, Шатобріана и Карла Нодье: судя по описанію двухъ послѣднихъ, я заключилъ, что его память очень вѣрна.
Въ десять часовъ я разстался съ этими добрыми людьми, которыхъ, вѣроятно, Не увижу больше никогда, но которые, я увѣренъ, будутъ меня добромъ поминать. На другой день Пайо не могъ идти со мною, будучи приглашенъ на свадьбу, и предложилъ мнѣ, вмѣсто себя, сына своего, — на что я тотчасъ согласился.
Маленькій проводникъ разбудилъ меня въ пять часовъ утра. Переходъ предстоялъ трудный: мы должны были возвратиться въ Шамуни черезъ Черную-Голову, что составляло десять мѣстныхъ миль. Сынъ Пайо долженъ былъ провожать меня только до Савойской границы: Вадтландскій проводникъ, котораго я оставилъ при себѣ, но который терялъ всѣ свои права во владѣніяхъ короля Сардинскаго, опять вступалъ въ исправленіе своей должности на обратномъ пути черезъ свою землю.
Мальчикъ, будучи слишкомъ слабъ для такого перехода пѣшкомъ, привелъ мнѣ лошака, на которомъ онъ долженъ былъ возвратиться домой: такимъ образомъ мы сокращали путь на пять миль, каждый въ свою сторону; мы сѣли и поѣхали; длинныя палки, окованныя желѣзомъ, уподобляли васъ тѣмъ Римскимъ пастухамъ, которые пасли свои стада верхомъ на коняхъ,
На разстояніи четверти мили на дорогѣ показалась будка, изъ которой тотчасъ вышелъ сторожъ и сталъ поджидать насъ; когда мы подъѣхали къ нему онъ спросилъ пасспорты; мы хотѣли-было показать ему ихъ, но проводникъ остановилъ насъ, и сказалъ, что спрашиваютъ пасспорты не у насъ, а у лошаковъ; и вмѣстѣ съ тѣмъ, вынулъ изъ кармана свидѣтельство, въ которомъ означено было, что путевая очередь тогда была Трясучкѣ и Сѣрому. Я сидѣлъ на первомъ, и, признаюсь, никто еще не заслужилъ такъ хорошо своего имени, какъ моя скотина, а Сѣрый, какъ читатель конечно угадываетъ, былъ названъ такъ по цвѣту своей шерсти.
Около трехъ четвертей часа мы ѣхали по той самой дорогѣ, по которой пришли изъ Коль-де-Бальма въ Шамуни; потомъ свернули влѣво, и, бросивъ прощальный взглядъ на великолѣпный ландшафтъ, который черезъ минуту долженъ былъ скрыться отъ насъ, вступили въ ущеліе Монте. По мѣрѣ того какъ мы углублялись въ него, характеръ мѣстной природы совершенно измѣнялся. Передъ нами простиралась голая и каменистая земля сѣраго цвѣта, перерѣзанная оврагами въ разстояніи ста шаговъ одни отъ другихъ; вдали стояли, какъ толпы оборванныхъ нищихъ, хижины деревень Нижняго-Трелюшана; эти жалкіе шалаши служатъ убѣжищемъ ихъ жителямъ только впродолженіи трехъ или четырехъ мѣсяцевъ; остальное время года все населеніе проводитъ на горныхъ высотахъ, укрываясь тамъ отъ обваловъ. Мѣстами вдоль дороги возвышаются кресты, означающіе мѣста погибели путешественника, проводника, иногда цѣлаго семейства; эти знаменія смерти сами подвержены истребленію: большая ихъ часть сокрушена камнями, катящимися съ горы. Вскорѣ мы вошли въ ущеліе Вальорсина (долина медвѣдей), такъ названная въ противоположность названію долины Шамуни (val de chamois, долины козъ); тамъ мы остановились позавтракать. Мѣстная природа и здѣсь сильно пугаетъ людей, потому что противъ ней всюду приняты разныя оборонительныя предосторожности: крыши, которыя вѣтеръ легко могъ бы снести, придавлены огромными камнями, какъ мраморный прессъ нажимаетъ бумаги на письменномъ столѣ; церковь окружена контръ-гардами, — какъ какой-нибудь замокъ шестнадцатаго столѣтія, — для того чтобы выдерживать приступы обваловъ, которые, каждую зиму дѣлаютъ на нее сильные натиски; наконецъ, многіе домы, подобно нѣкоторымъ Индѣйскимъ жилищамъ, построены на столбахъ, между которыми въ случаѣ наводненія, вода можетъ подыматься на нѣсколько футовъ, не подмывая дома и проходить подъ нимъ не унося его съ собою.
Ущеліе Вальорсинское простирается еще около мили далѣе деревни того же имени. Дорога черезъ него извивается въ сосновомъ лѣсу, чаще обыкновенныхъ горныхъ лѣсовъ, по берегу потока, называемаго крестьянами на ихъ живомъ языкѣ, исполненномъ образовъ, Черною Водою. И въ самомъ дѣлѣ, хоть эта вода совершенно безцвѣтна и, быть-можетъ, прозрачнѣй всѣхъ водъ, видѣнныхъ мною дотолѣ, однакожъ осѣняющій се сосновый лѣсъ сообщаетъ всему потоку темный цвѣтъ, оправдывающій названіе. Черезъ потокъ переходятъ въ трехъ разныхъ мѣстахъ по тремъ мостамъ: такъ прихотливо его извилиствое теченіе. Наконецъ, вы заносите ногу съ одной горы на другую и ступаете на подошву Черной-Головы.
За нѣсколько шаговъ до нея, вправо отъ дороги, находится памятникъ Англійской оригинальности: это — огромный камень въ видѣ гриба, котораго шапка съ одной стороны упирается въ скатъ горы, а съ другой образуетъ родъ свода. Онъ принадлежитъ одной, молоденькой миссъ и молодому лорду, которые купили его у короля Сардинскаго. Въ этомъ пріобрѣтеніи удостовѣряетъ надпись, вырѣзанная на верхней части камня, надъ которою прежде была утверждена мѣдная досчечка съ изображеніемъ двухъ гербовъ владѣтелей, осѣненныхъ графскою короною; но, кажется, мѣдь имѣетъ нѣкоторую цѣнность въ Савоій, потому что эта доска давно уже изчезла. Проводникъ сказалъ намъ, что близъ Сіерра тѣ же Англичане купили еще два сросшіяся дерева, подъ тѣнію которыхъ они отдохнули. Прибѣгаю къ курсивнымъ буквамъ, чтобы выразить смыслъ, приданный этому слову лукавою усмѣшкою моего проводника. — Этотъ камень называется Бальмароссою.
По мѣрѣ того какъ взбираешься на Черную-Голову, дорога становится болѣе и болѣе дика: сосны рѣдѣютъ и разсыпаются но полямъ, какъ застрѣльщики. Они похожи на полчища исполиновъ, которые идя на приступъ къ горѣ, вдругъ остановлены здѣсь скалами, низринутыми на нихъ невидимою рукою съ вершины. Большая часть деревьевъ переломлены и изранены этими каменными лавинами, и огромные гранитные обломки остановились у корней тѣхъ деревъ, которыя устояли противъ напора тяжелыхъ массъ.
Дорога соотвѣтствуетъ дикому характеру мѣстности: чѣмъ выше, тѣмъ круче, и наконецъ совсемъ съуживается надъ пропастію, такъ что, на пространствѣ пяти или шести шаговъ, она не шире полу фута Это мѣсто даже и у здѣшнихъ жителей называется Mo-Па или mauvais pas, т. е. не добрый шагъ.
За тѣсниной дорога опять расширяется, становится удобопроѣзжаемою, даже и для экипажей, и спускается по довольно отлогому скату къ деревнѣ Тріанъ; мы остановились въ ней только отобѣдать, но не въ томъ трактирѣ, въ которомъ приставали четыре дни назадъ. Впрочемъ, это была только простая перемѣна мѣста, потому что обѣдъ былъ нисколько не лучше того, какой намъ подали въ первомъ трактирѣ.
Пройдя около ста шаговъ за деревню, мы вышли на ту самую дорогу, по которой шли изъ Мартиньи: и по ней же теперь возвратились въ столицу Вадтландіи, куда и прибыли въ семь часовъ вечера.
По видимому вчера въ Мартиньи была ужасная буря, которой мы даже и не слышали въ десяти миляхъ оттуда. Я узналъ объ этомъ воздушномъ обстоятельствѣ изъ трактирной книги, въ которую каждый путешественникъ вписываетъ свое имя и побудительныя причины своего путешествія. Послѣдній подписчикъ засвидѣтельствовалъ достовѣрность потопа, бывшаго слѣдствіемъ бури, слѣдующею фразою, которая сдѣлала бы честь юмору Англичанина: Г. Дюмонъ, — негоціантъ, — путешествуетъ для своего удовольствія, — пять дочерей и проливной дождь.
СЕНЪ-БЕРНАРЪ.
[править]Вписавъ въ книгу свое имя, званіе и побудительныя причины, я обернулся и увидѣлъ за собою хозяина; онъ поклонился мнѣ съ такимъ комически-исчальнымъ видомъ, что я невольно подумалъ, что мнѣ или ему, а можетъ быть и обоимъ вмѣстѣ, угрожаетъ какое нибудь несчастіе. И въ самомъ дѣлѣ, столько было народу въ трактирѣ, что бѣдняга хозяинъ не зналъ, куда меня помѣстить: онъ уступилъ путешественникамъ даже свою собственную кровать, а самъ располагался ночевать въ сараѣ. Сначала онъ робко попробовалъ доказать мнѣ, что запахъ сѣна очень полезенъ для здоровья и что мнѣ лучше у него будетъ на соломѣ, чѣмъ въ постели у другаго. Но я прошелъ пѣшкомъ двѣнадцать миль, и это обстоятельство, выпущенное хозяиномъ изъ виду, сдѣлало меня на ту пору очень несговорчивымъ и упорнымъ противъ подобныхъ доказательствъ, хоть они и казались ему преисполненными здравой логики. Оттого-то я тотчасъ велѣлъ проводнику вести себя въ трактиръ Башни. Хозяинъ сдѣлалъ послѣднее усиліе, чтобы удержать меня. У него оставалась одна большая комната, въ которую онъ свалилъ цѣлое общество путешественниковъ, состоявшее изъ пяти человѣкъ. Однимъ больше, ничего не значило въ отношеніи къ числу, и потому онъ спросилъ меня: удовольствуюсь ли я, вмѣстѣ съ ними, тюфякомъ, разостланнымъ на полу? Я отвѣчалъ утвердительно, и онъ повелъ меня въ ту комнату, изъ которой раздавался по всему корридору страшный шумъ. Наши путешественники, вмѣсто того чтобъ спать, дрались тюфяками, завоевывая другъ у друга пространство въ три фута шириною и шесть футовъ длиной. Вѣрно, подумалъ я, эта комната такъ мала, что не можетъ вмѣстить въ себѣ и пяти плоскостей величиною въ тюфякъ; слѣдственно наше предложеніе, — принять шестаго, — въ эту минуту очень не умѣстно. Вѣроятно та же мысль пришла въ голову и моему хозяину, потому что онъ посмотрѣлъ на меня съ такимъ смущеніемъ, что я рѣшился самъ обдѣлать свое дѣло. Растворивъ тихонько дверь, я увидѣлъ, что сраженіе происходитъ въ потемкахъ, потому что ихъ метательные снаряды, — тюфяки, — погасили всѣ свѣчи: я тотчасъ составилъ себѣ планъ дѣйствія.
Я начали съ того, что задулъ свѣчу въ рукахъ хозяина, отчего въ корридорѣ воцарилась такая же тьма, какъ и въ комнатѣ воюющихъ; потомъ сказалъ ему, чтобы онъ ни подъ какимъ видомъ не находилъ другаго ключа отъ двери, и попросилъ его удалиться, взявшись самъ устроить развязку. Это ему было какъ нельзя больше на-руку.
Битва все еще продолжалась; бойцы такъ громко хохотали, что я вошёлъ въ комнату, заперъ за собою дверь и положилъ ключъ въ карманъ, а никто изъ нихъ и не замѣтилъ, что гарнизонъ въ крѣпости увеличился.
Только что я ступилъ два шага, какъ получилъ по шляпѣ такой ударъ тюфякомъ, что она нахлобучилась мнѣ на голову по самый галстухъ.
Легко себѣ представить, что я пришелъ туда не для того, чтобы остаться въ накладѣ; мнѣ стоило только нагнуться и поднять готовое оружіе. И такъ я схватилъ тюфякъ, и сталъ отвѣшивать имъ на право и на лѣво такіе богатырскіе удары, что мои противники должны бы были догадаться, что вступили въ дѣло съ вспомогательнымъ отрядомъ свѣжихъ войскъ. Вскорѣ я замѣтилъ, что стѣна образуетъ за моею спиною уголъ, слѣдственно я утвердился въ такой оборонительной позиціи, которая, какъ всякому извѣстно, въ стратегіи почитается лучшею въ подобныхъ случаяхъ. И дѣйствительно, удары, которые сыпались на меня сначала со всѣхъ сторонъ, стали примѣтно рѣдѣть и ослабѣвать, и я заключилъ, что непріятель теряетъ надежду вытѣснить меня изъ угла: вскорѣ сраженіе перешло на другой флангъ, Я воспользовался минутой и разложилъ свой тюфякъ на полу; чья-то шинель, въ которой запутывались мои ноги, показалась мнѣ чудесною замѣною одѣялъ, которыхъ служанка еще не принесла, и, по всей вѣроятности, совсемъ не принесетъ, благодаря моей предосторожности запереть двери двойнымъ поворотомъ ключа. И такъ я завернулся въ эту шинель, какъ могъ удобнѣе, бросился на мою походную постель, обернулся къ стѣнѣ и сталъ ждать бури, которая неминуемо должна была разразиться, когда одинъ изъ сражающихся замѣтитъ недочетъ въ тюфякѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, мало по малу тишина возстановилась. Восклицанія стали рѣже и не такъ шумны; каждый началъ помышлять, какъ-бы удобнѣе расположиться бивуакомъ на полѣ сраженія; я почувствовалъ, что одинъ тюфякъ положили у моихъ ногъ, другой — возлѣ меня съ правой стороны. Каждый втиснулся какъ могъ между своими товарищами и бросился на свой тюфякъ. Только одинъ продолжалъ бродить по комнатѣ и шарить по всѣмъ угламъ; наконецъ, въ досадѣ что ничего не попадается подъ руку, онъ остановился; блистательная мысль освѣтила его умъ: онъ вдругъ вскричалъ: Господа! кто-нибудь изъ васъ легъ на двухъ тюфякахъ.
Это обвиненіе было отвергнуто единогласнымъ воплемъ негодованія, въ которомъ, однакожъ, я не принялъ участія.
Тотъ пошелъ опять шарить, со смѣхомъ и бранью пополамъ, но и въ этотъ разъ не находя ничего, кончилъ тѣмъ съ чего бы долженъ былъ начать — позвонилъ.
Мы услышали шаги служанки по корридору: сквозь замочную скважину блеснулъ свѣтъ и я невольно вложилъ руку въ карманъ, чтобы удостовѣриться, тамъ ли мой благословенный ключъ.
Безпріютный подошелъ къ дверямъ: она была заперта.
— Отопри, сказалъ онъ, и дай намъ огня.
— Господа, ключъ у васъ.
— А! И рука его заслонила мнѣлучь свѣта, выходящій изъ корридора; потгмъ онъ нагнулся пошарилъ по полу и вскричалъ: — Что за дьявольщина! да кто это, господа, заперъ отсюда комнату?
— Никто, служанка все ждала у двери.
— У васъ въ трактирѣ есть другой ключъ отъ двери?
— Есть, сударь.
— Ну, такъ пойди принеси его.
Служанка ушла. Настала минута испытанія
Если, подумалъ я, хозяинъ измѣнитъ и отступитъ отъ моихъ наставленій, тэ я пропалъ. — Въ комнатѣ царствовало глубочайшее молчаніе, изрѣдка прерываемое нетерпѣливымъ топаніемъ нашего несчастнаго товарища, который ворчалъ:
— Этой плутовки не дождешься. — Что она тамъ дѣлаетъ, желалъ бы я знать?
— Вотъ вспомните мое слово, она теперь не найдетъ ключа.
— А! наконецъ, слава Богу!
Послѣднее восклицаніе, какъ читатель конечно догадывается, было исторгнуто у него появленіемъ служанки, которая опять остановилась передъ дверьми.
— Ну! отпирай же!
— Какъ будто нарочно, сударь, нигдѣ не нашли ключа.
— Ба! да тутъ знать самъ чортъ вмѣшался! Да, да! — Смѣйтесь господа. — Это презабавно, особенно для меня. — Однакожъ говорю я вамъ, достану себѣ тюфякъ волею или неволею. Обладатели тюфяковъ отвѣчали на эту угрозу громкимъ: Ура! и каждый ухватился за свою постель.
— Сколько ты принесла тюфяковъ?
— Пять.
— Слышите, господа! Ужъ вѣрно кто нибудь изъ васъ взялъ себѣ два.
Ему отвѣчали отрицательнымъ возгласомъ, еще рѣшительнѣе и сильнѣе перваго.
— Очень хорошо: но я удостовѣрюсь въ этомъ. Поди принеси мнѣ пучекъ сѣрныхъ спичекъ.
Въ этомъ требованіи заключалось какое-то намѣреніе, которое я еще не постигалъ вполнѣ, но котораго возможный результатъ застатнь меня содрогнуться. Служанка вскорѣ возвратилась съ спичками.
— Хорошо, просунь ко мнѣ конецъ спички черезъ замочную скважину. — Она исполнила.
— Теперь зажги другой конецъ, что съ твоей стороны; хорошо, такъ. Я слѣдилъ за каждымъ ихъ движеніемъ съ весьма понятною внимательностію; я видѣлъ какъ за дверью засвѣтился голубоватый огонекъ, на минуту скрылся проходя черезъ внутренность замка, и опять появился по сю сторону двери, — свѣтленькій какъ звѣздочка. — Сѣрныя спички — преглупое изобрѣтеніе!
Признаться, я еще не твердо зналъ, какъ мнѣ выпутаться изъ дѣла, и какъ примутъ эту шутку мои новые товарищи; на всякой случай я повернулся къ стѣнѣ, чтобы приготовить имъ вступительную рѣчь.
Между тѣмъ огонь спички коснулся свѣчи и комната освѣтилась. Я слышалъ, что всѣ они поднялись на смотръ и сѣли каждый на свой тюфякъ. Въ ту же минуту раздалось изъ всѣлъ устъ удивительное восклицаніе, голосъ грозный, какъ въ день послѣдняго суда, вскричалъ:
— Насъ шестеро!
Вслѣдъ за этими страшными словами послышался другой голосъ.
— Господа, на перекличку.
Тотъ, который, по недостатку тюфяка принималъ живѣйшее участіе въ этой повѣркѣ, тотчасъ приступилъ къ ней.
— Начинаю съ себя, Жюль де Ламаркъ, здѣсь на лице сущій.
— Г. Каронъ, докторъ, здѣсь.
— Г. Шарль Соассонъ, помѣщикъ, здѣсь.
— Г. Августъ Реймоненкъ, креолъ, здѣсь.
— Г. Оноре-де Сюсси.
Я быстро обернулся.
— А propos, любезнѣйшій де-Сюсси, сказалъ я подавая ему руку, я могу сообщить вамъ послѣднія извѣстія о сестрицѣ вашей, герцогине О…. Я видѣлъ ее въ Женевѣ дней восемь назадъ: она была непостижимо хороша.
Можно представить себѣ странный эффектъ, произведенный на все собраніе этимъ неожиданнымъ привѣтствіемъ. Всѣ глаза устремились на меня.
— Ахъ! да это Дюма! вскричалъ де-Сюсси.
— Я, я, любезный другъ! Сдѣлайте одолженіе, отрекомендуйте меня этимъ господамъ; мнѣ будетъ очень пріятно познакомиться съ ними.
— Конечно. Де-Сюсси взялъ меня за руку. Господа честь имѣю…..
Каждый привсталъ на своей постели и поклонился мнѣ.
— Теперь, сказалъ я обращаясь къ тому, чьимъ тюфякомъ я завладѣлъ, позвольте возвратить вамъ постель, но съ условіемъ, что вы отведете мнѣ здѣсь уголокъ и позволите для меня принести тюфякъ.
Всѣ отвѣчали утвердительно и въ одинъ голосъ. Я отперъ дверь и черезъ десять минутъ получилъ тюфякъ въ личное и законное обладаніе.
Эти господа, какъ и я, отправлялись на Большой Сенъ-Бернаръ. Они наняли для себя два экипажа и предложили мнѣ занять въ нихъ мѣсто, — на что я тотчасъ согласился. Служанкѣ приказано было разбудить насъ въ шесть часовъ, потому что на другой день намъ предстоялъ большой переходъ: отъ Мартиньи до страннопріимнаго дома на горѣ считается десять миль, изъ которыхъ семь только можно проѣхать въ экипажѣ. Каждый изъ насъ постигъ всю важность хорошаго сна и потому мы всѣ спали безъ просыпу до назначеннаго часа.
Въ семъ часовъ четырехъ изъ насъ укупорили въ одну изъ тѣхъ узкихъ повозокъ которыя, какъ скоро положатъ поперегъ ихъ двѣ доски, принимаютъ названіе тарабакокъ, а двухъ усадили въ швейцарскую карету изъ рода тѣхъ которыя ходятъ бокомъ какъ морской паукъ; кнесчастію моему я сѣлъ въ шарабанку.
Не отъѣхали мы и десяти шаговъ какъ я долженъ былъ сдѣлать кучеру слѣдующее замѣчаніе:
— Мнѣ кажется, любезный другъ, ты пьянъ?
— Правда, но небось баринъ.
— Прекрасно, по крайней мѣрѣ мы теперь знаемъ, чего держаться.
Все шло какъ нельзя лучше покуда ѣхали по долинѣ, и мы только смѣялись надъ уклоненіями въ стороны экипажа и лошадей; но когда проѣхали Мартиньи-де-Бургъ, и Сенъ-Браншіе, и вступили въ Антремонтскую долину, гдѣ дорога подымается по ребрамъ горы, эта узкая дорога, дорога Альпійская съ крутымъ стѣнообразнымъ скатомъ съ одной стороны, съ глубокою пропастію съ другой, — тогда нашъ смѣхъ сталъ не такъ выразителенъ, хотя кучеръ описывалъ такія же кривизны какъ и въ долинѣ. Наконецъ мы сдѣлали ему съ большею энергіею чѣмъ въ первый разъ второе замѣчаніе:
— Эй, кучеръ, чортъ тебя возьми! ты насъ опрокинешь. Онъ принялся стегать лошадь, такъ что могъ бы спустить съ нея всю шкуру, и отвѣчалъ любимою своею поговоркою:
— Не босъ, баринъ! Только въ этотъ разъ прибавилъ въ видѣ ободренія: — Здѣсь Наполеонъ проѣхалъ.
— Это историческая истина, которой никто у тебя не оспариваетъ, — только Наполеонъ ѣхалъ на лошакѣ и съ проводникомъ, не пьянымъ.
— На лошакѣ? — Знаете же вы! — Онъ быль на лошачихѣ.
И мы понеслись какъ вихрѣ, — а кучеръ продолжалъ разговаривать оборотясь къ намъ, и не удостоивая ни однимъ взглядомъ дороги, по которой мы ѣхали.
— Да, на лошачихѣ, и доказательство то, что проводникомъ его былъ Мартинъ Грозедьэ изъ Сенъ-Пьера и что этимъ онъ разжился.
— Кучеръ!….
— Небось, — и что первый консулъ прислали ему изъ Парижа домъ и четыре десятины земли. Но! но!
Въ эту минуту колесо едва миновало пропасть; Ламаркъ и де-Сюсеи, которые сидѣли на той сторонѣ досокъ, выходившихъ концами изъ экипажа, повисли, въ буквальномъ смыслѣ, надъ бездною въ полторы тысячи футовъ глубиною.
Шутка была плохая. Я выскочилъ изъ шарабанки, съ опасностію изломать себѣ ноги, и остановилъ лошадь заузду. Наши товарищи, которые ѣхали за нами въ другой каретѣ, съ самаго начала не могли понять нашей возни, и теперь почитая насъ погибающими испустили громкій крикъ, достигшій до нашихъ ушей.
— Не босъ! здѣсь Наполеонъ проѣхалъ… Не бось!….
И каждое слово своей вѣчной поговорки кучеръ сопровождалъ градомъ ударовъ плетью, изъ которыхъ половина сыпалась на лошадь, а другая — на меня; озлобленное животное осадило и поднялось на дыбы, такъ что шарабанка опять повисла надъ страшнымъ оврагомъ. То была критическая минута и мои товарищи поняли это лучше всякаго другаго: они прибѣгли но инстинкту къ насильственному средству: схватили кучера, за воротъ, стащили его съ козелъ и бросили на дорогу какъ куль, запутаннаго, подобно Ипполиту, въ возжахь, которыя онъ, однакожъ, не выпустилъ изъ рукъ. Лошадь, по видимому весьма благонравная, тотчасъ успокоилась; а мои товарищи, пользуясь этою минутой выскочили изъ экипажа. Такимъ образомъ всѣ мы, кромѣ проклятаго кучера, очутились посереди дороги на ногахъ, здравы и невредимы.
Мы предоставили нашему возницѣ встать и везти свою шарабанку какъ умѣетъ, а сами пошли пѣшкомъ, — что было хоть и утомительнѣе, однакожъ вѣрнѣе. Въ два часа мы обѣдали въ Лиддѣ, гдѣ по условію намъ слѣдовало перемѣнитъ лошадь и кучера; эта статья такъ была близка къ нашему сердцу, что мы употребили всѣ старанія, чтобъ ее выполнили въ точности. Потомъ мы отправились въ дальнѣйшій путь, совершенно обезпеченные на счетъ нашей личной безопасности почтеннымъ алюромъ лошади и смирною физіономіею ея хозяина который, замѣчу въ скобкахъ, былъ также и мѣстнымъ нотаріусомъ. И въ самомъ дѣлѣ мы доѣхали безъ всякаго приключенія до Сенъ-Пьерра, гдѣ дорога становится неудобопроѣзжаемою.
Около этого-то мѣстѣчка Французская армія въ послѣдній разъ останавливалась на ночлегъ передъ Большимъ Сенъ-Бернаромъ, за которымъ ее ожидали равнины Маренго. Здѣшніе жители показывали намъ мѣста, которыя занимала пѣхота, кавалерія и артиллерія, разсказывали какъ снимали пушки съ лафетовъ, клали въ выдолбленныя сосновыя колоды и переносили на плечахъ людьми, которые смѣнялись черезъ каждые сто шаговъ. Нѣкоторые изъ крестьянъ сами видѣли, какъ совершалось это гигантское дѣло и съ гордостію хвалились, что принимали въ немъ участіе. Они помнили черты лица Наполеона, цвѣтъ платья, которое на немъ тогда было, и даже незначащія слова, произнесенныя имъ передъ ними. И такъ я нашелъ между чужеземцами живое и свѣжее воспоминаніе объ этомъ человѣкѣ, который нашему юному поколѣнію, не видавшему его, кажется баснословнымъ героемъ, вымышленнымъ какимъ нибудь гомерическимъ воображеніемъ.
Обзоръ мѣстъ задержалъ насъ до семи часовъ вечера. Когда мы возвратились въ Сенъ-Пьеръ, погода нахмурилась и предвѣщала обильное орошеніе къ ночи. По этому мы перемѣнили намѣреніе ночевать въ страннопріимномъ домѣ, рѣшились остаться въ трактирѣ и приказали хозяину приготовить намъ ужинъ и комнаты. Но это было не легкое дѣло: многія общества путешественниковъ прибыли въ трактиръ прежде насъ и остались тамъ по той же причинѣ какъ и мы; они овладѣли всѣми комнатами и потребили всю провизію: для насъ шестерыхъ остался чердакъ да яичница.
Яичница мигомъ исчезла; потомъ мы пошли осматривать нашу спальню.
Правду сказать, одному только Швейцарскому трактирщику можетъ придти въ голову — отвести христіянамъ, вмѣсто спальни, такой чуланъ какъ этотъ: дождь, который только начиналъ накрапывать, уже струился сквозь кровлю: и вѣтеръ гудѣлъ сквозь разщеленные ставни, которые замѣняли въ окнахъ стекла и рамы; наконецъ, крысы, укрывшіяся въ норы при нашемъ появленіи, давали намъ знать своимъ пискомъ и шумомъ что они не отказываются отъ своего права на обладаніе чердакомъ и твердо намѣрены завоевать его у насъ какъ скоро погасимъ свѣчи.
При первомъ взглядѣ на этотъ жалкій чердакъ одинъ изъ насъ предложилъ въ ту же минуту, мужественно отправиться на ночлегъ въ страннопріимный домъ. Правда, должны были мы помучиться и помокнуть на дождѣ часа три, но за то въ концѣ пути какая великолѣпная перспектива! славный ужинъ, свѣтлый огонь въ каминѣ, келья плотно со всѣхъ сторонъ закрытая и мягкая постель!
Предложеніе было принято съ восторгомъ; мы сошли съ чердака и послали за проводникомъ. Черезъ десять минуть онъ явился и мы приказали ему взять еще двухъ своихъ товарищей, достать намъ шесть лошаковъ и вести насъ ночевать на Большой Сенъ-Бернаръ.
— На большой Сент. Бернаръ?… сказалъ онъ. Потомъ подошелъ къ окну, посмотрѣлъ на небо, выставилъ на вѣтеръ руку — чтобы узнать его направленіе, и возвратился къ намъ покачивая головою.
— Вы говорите, что вамъ надобно три человѣка и шесть лошаковъ?
— Да.
— И хотите ѣхать сего дня въ ночь на Сенъ-Бернаръ?
— Такъ.
— Хорошо, будетъ все готово.
И онъ пошелъ за проводниками и лошаками.
Однакожъ сомнительные его знаки внушили намъ нѣкоторое безпокойство и мы его вернули.
— Нѣтъ-ли какой опасности? спросили мы его.
— Гмъ! Погодка-то не совсемъ хороша! да ужъ если хотите ночевать на Сенъ-Бернарѣ, мы постараемся довести васъ туда.
— Ручаешься-ли ты за нашу безопасность?
— Человѣкъ можетъ ручаться только за то что во власти человѣка; постараемся! Впрочемъ если хотите послушать моего совѣта, такъ возьмите лучше, вмѣсто трехъ, шестерыхъ проводниковъ.
— Согласны, шесть проводниковъ; но еще объ опасности: какого она роду? Кажется, въ это время года еще нечего опасаться снѣжныхъ обваловъ?
— Нѣтъ, если только не собьемся съ дороги.
— Но вѣдь съ дороги можно сбиться тогда только, когда она покрыта снѣгомъ; а 26 августа, чортъ возьми, это слишкомъ рано для снѣгу!
— О, что до снѣгу, объ этомъ не безпокойтесь! у насъ его будетъ вдоволь и по выше вашихъ стиблетъ. Вотъ видите ли, этотъ дождикъ: — здѣсь онъ словно Божія роса, не правда ли?.. въ одной мили отъ Сенъ-Пьера, — мы вѣдь все будемъ идти въ гору, — онъ оборотится въ снѣгъ.
Проводникъ опятъ подошелъ къ окну: — И снѣгъ будетъ знатный, прибавилъ онъ, возвращаясь.
— Довольно, на Сенъ-Берпаръ!
— Однакожъ, господа, сказалъ я…
— На Сенъ-Бернаръ! Кто хочетъ ночевать на Сенъ-Бернарѣ пусть подыметъ руку.
Поднялись четыре руки. Положили тотчасъ выступить въ походъ.
— Вотъ, изволите видѣть, продолжалъ проводникъ, еслибъ вы были изъ нашихъ горцевъ, я сказалъ бы вамъ: Хорошо, въ походъ! но вы, какъ мнѣ кажется, Парижане, а Парижане, съ вашего позволенія, народъ-деликатный, зябкой, какъ ступить въ снѣгъ, такъ и зубъ на зубъ не сведетъ.
— А мы не сойдемъ съ лошаковъ.
— Говорить можно, да на дѣлѣ выйдеть иначе: по неволѣ сойдете.
— Что за дѣло! Собирай своихъ товарищей и вели вести лошаковъ.
— Съ вашего позволенія, господа: вы знаете, что ночью платится проводникамъ вдвое?
— Согласны. Скоро ли будешь готовъ?
— Черезъ четверть часа.
— Ступай.
Оставшись одни, мы стали снаряжаться въ дорогу и запасаться всѣми путевыми потребностями; каждый надѣлъ сверхъ платья блузу, бекешь или шинель, — что нашлось въ походномъ гардеробѣ, — и наполнилъ флягу превосходнымъ ромомъ, цигары раздѣлили между собою по братски, а химическая зажигательница, красовавшаяся на каминѣ въ своемъ красномъ футлярѣ, по единогласному желанію, перешла въ карманъ де Сюсси. Потомъ, всѣ мы построились около огня, подбросили въ него все, что могли найти деревяннаго, и запаслись теплотою на дорогу.
Проводникъ вошелъ и сказалъ: Грѣйтесь, грѣйтесь, господа! это — не лишнее на дорогу.
— Готовы ли вы?
— Готовы, баринъ.
— Ну, ѣдемъ.
Мы сошли; у дверей стояли лошаки; каждый изъ насъ весело прыгнулъ на свою скотину, и движимый честолюбіемъ, старался попасть въ чело колонны. Но всѣмъ и каждому извѣстно, кто хоть разъ ѣзжалъ на лошакѣ, что нѣтъ ничего труднѣе въ мірѣ, какъ заставить его идти впереди своего товарища. Эта забавная борьба продержала насъ на мѣстѣ съ четверть часа и привела всѣхъ въ самое веселое расположеніе, которымъ каждый изъ насъ чувствовалъ необходимымъ запастись на дорогу, какъ предохранительнымъ средствомъ противъ предстоящихъ трудностей. Наконецъ Ламарку удалось попасть въ колонновожатые; тогда, опустивъ поводья, при пособіи каблуковъ и трости, онъ заставилъ своего лошака бѣжать рысцой, восклицая: «Небось здѣсь Наполеонъ проѣхалъ!..»
Когда первый лошакъ пойдетъ рысью, то всѣ послѣдующіе побѣгутъ, а, пѣшіе проводники должны поспѣвать за ними въ галопъ. Послѣднее обстоятельство внушило имъ особенную ненависть къ..этому аллюру, — ненависть, которую они сообщили даже и своимъ скотинамъ. Оттого, какъ бы прытко ни скакалъ передовой лошакъ, онъ скоро остановится, а за нимъ и всѣ конные и пѣшіе, потомъ не много выждетъ, и вдругъ вся линія преважно двинется шагомъ, растягиваясь по мѣрѣ того какъ движеніе сообщается ей отъ головы до хвоста.
— Съ вашего позволенія, сказалъ проводникъ Ламарка, — который догналъ наконецъ своего лошака и, въ предупрежденіе другой такой же скачки, взялъ его подъ уздцы, подъ предлогомъ будто-бы дорога не хороша, — съ вашего позволенія, не здѣсь проѣхалъ Наполеонъ: эта дорога тогда еще не была проложена; онъ проѣхалъ по противоположному скату горы, и будь теперь день, вы бы увидѣли, что тѣ, которые тамъ могли перебраться съ конями и пушками, были народъ дюжій и удалой, не намъ подъ стать. Всѣ были согласны съ его мнѣніемъ, и потому никто не сдѣлалъ ему никакого возраженія.
— Господа, снѣгъ! нашъ проводникъ пророкъ, сказалъ одинъ изъ нашихъ.
Въ самомъ дѣлѣ, по мѣрѣ того какъ мы поднимались выше, холодъ становился пронзительнѣе и тотъ же самый дождь, который орошалъ долину при нашемъ отъѣздѣ, на этой высотѣ превращался въ снѣгъ.
— Ахъ, чорть возми! снѣгъ 26 августа! Это мы разскажемъ за диковинку нашимъ Парижанамъ. Господа, предлагаю сойти съ лошаковъ и поиграть въ снѣжки въ память Наполеона, который здѣсь проѣхалъ.
Всѣ засмѣялись, вспомнивъ при этомъ достопамятномъ словѣ пьянаго кучера съ его проказами, а опасность, которой мы тогда подвергались, была совершенно забыта нами.
— Съ вашего позволенія, господа, я уже докладывалъ вамъ, что Наполеонъ проѣхалъ по другой дорогѣ; а игру въ снѣжки совѣтую вамъ отложить до другаго разу. Вы потеряете только время, котораго у васъ и безъ того очень не много: сами посудите, черезъ четверть часа вы не увидите ни зги и не будете знать, куда вести лошаковъ.
— Тогда, мой любезный, лошаки насъ поведутъ.
— Не трогайте только ихъ и лучше ничего не выдумаете: Богъ создалъ всѣ вещи одну для другой, изволите видѣть; Парижанина для Парижа, а лошака для горъ. Оттого я всегда говорю своимъ путешественникамъ: Дайте волю скотинѣ, — дайте ей волю. Здѣсь, въ долинѣ Пру, еще ничего; но какъ перемахнемъ черезъ Гудрійскій мостъ, то будетъ у насъ дорога словно канатъ плясуна; да еще вѣрно снѣгъ и ту занесетъ; тогда отдайтесь на волю лошакамъ и будьте спокойны.
— Браво! проводникъ сказалъ славную рѣчь; теперь выпьемъ.
— Стой! — Каждый приложилъ флягу къ губамъ и потомъ передалъ ее своему проводнику. Въ горахъ пьютъ изъ одного стакана и изъ одной фляги, и не гнушаются человѣкомъ, который черезъ нѣсколько шаговъ можетъ спасти вамъ жизнь.
Теплотворъ, освободившійся изъ рому, пробудилъ въ насъ веселость и, хотя ночь видимо темнѣла, а снѣгъ болѣе и болѣе сгущался, однакожъ нашъ караванъ шумно двинулся въ дальнѣйшій путь со смѣхомъ хі пѣснями.
Эта маленькая группа лошаковъ, всадниковъ и проводниковъ, которая, посереди дикой страны, глубокой ночи и пронзительнаго снѣга, весело взбиралась на сердитую, безмолвную, страшную гору, покинутую даже эхомъ, которое тамъ не вторило пѣснямъ и смѣху путешественниковъ, — сдѣлало на меня странное впечатлѣніе. По видимому оно дѣйствовало не на меня одного, потому что, мало по малу пѣсни стали не такъ звучны, смѣхъ не такъ часть и громокъ; вскорѣ всѣ веселые голоса замолкли; потомъ раздалось нѣсколько сердитыхъ восклицаній, наконецъ послышалось: Чортъ возьми! знаете ли, милые дѣти, что теперь совсемъ не жарко? И это энергическое восклицаніе казалось столь точнымъ выраженіемъ общаго нашего мнѣнія, что никто и не думалъ возражать.
— Выпьемъ и закуримъ сигары.
— Браво! кому пришла такая мысль?
— Мнѣ, Юлію Тьерру де-Ламарку.
— Какъ пріѣдемъ въ монастырь, опредѣлимъ балотировкою сказать ему благодарстиснную рѣчь. — Де-Сюсси, подавай зажигательницу.
— Извините, господа, я долженъ вынуть руки изъ кармановъ, а имъ такъ тепло, что жаль ихъ тревожить. Не угодно ли самимъ взять зажигательницу изъ моего сюртука.
Одинъ проводникъ оказалъ намъ эту услугу, его товарищи раскурили свои трубки, а мы свои сигары изъ ихъ трубокъ, и двинулись въ путь. Ночь такъ была темна, что мы могли видѣть однѣ только свѣтлыя точки закуренныхъ концевъ сигаръ, которыя становились ярче при каждомъ движеніи губъ курильщиковъ.
Замолкли пѣсни и восклицанія, ромъ потерялъ свою силу, глубокое безмолвіе воцарилось во всемъ караванѣ и прорывалось только ободрительными движеніями и звуками, которыми проводники подгоняли лошаковъ.
И то надо сказать, — ничто не могло возбудить въ насъ веселости: холодъ становился, съ минуты на минуту, пронзительнѣе и снѣгъ валилъ съ возростающимъ обиліемь; темнота ночи умѣрялась только бѣловато-тусклымъ отблескомъ снѣжной поверхности; дорога все съуживалась и мѣстами огромные камни до того загораживали ея, что наши лошаки должны были сворачивать всторону и пробираться по узенькимъ тропинкамъ, по самому скату горы надъ пропастію, которой глубину мы могли измѣрить только по отголоску протекавшей внизу Дрансы; но и этотъ звукъ, ослабѣвая съ каждымъ шагомъ, доказывалъ намъ, что чѣмъ выше мы поднимались, Тѣмъ глубже и отвѣснѣе становилась подъ нами пропасть. По количеству снѣгу, покрывавшаго шляпу и шинель предшествующаго товарища, каждый изъ насъ заключалъ, что столько же должно быть и на его шляпѣ и шинели, и кромѣ того мы чувствовали на себѣ его близкое сосѣдство по холоду не столь пронзительному, но болѣе рѣзкому нежели отъ дождя. Наконецъ нашъ колонновожатый остановился.
— Я совсемъ замерзъ, сказалъ онъ; пойду пѣшкомъ.
— Но правду ли я говорялъ, что вы должны будете спѣшиться? сказалъ проводникъ.
И въ самомъ дѣлѣ, каждый изъ насъ чувствовалъ необходимость согрѣться движеніемъ. Мы всѣ сошли съ лошаковъ; а какъ за темнотой не видно было куда ступить ногою, то проводники посовѣтовали намъ взяться за хвосты нашихъ лошаковъ, — что имѣло для насъ двойную выгоду: во первыхъ, половина труда слагалась на лошаковъ; а во вторыхъ, они служили намъ вмѣсто палокъ для удостовѣренія въ безопасности грунта. Этотъ совѣтъ былъ въ точности исполненъ, потому что всѣ мы понимали необходимость вполнѣ предаться на произволъ инстинкта нашихъ скотинъ и смышленности проводниковъ.
Тогда-то я удостовѣрился на опытѣ въ истинѣ разсказа Бальмы: я чувствовалъ туже головную боль, о которой онъ мнѣ говорилъ, тоже головокруженіе и неодолимое влеченіе ко сну, которому бы я непремѣнно уступилъ сидя верхомъ на лошакѣ и съ которымъ могла бороться одна только необходимость идти пѣшкомъ. По видимому и самъ докторъ чувствовалъ тоже самое, потому что онъ предложилъ остановиться для отдыха.
— Впередъ! впередъ! господа, съ живостію вскричалъ проводникъ; предупреждаю васъ, кто остановится, тотъ уже не пойдетъ дальше.
Въ его словахъ заключалось столь глубокое убѣжденіе, что мы не могли сдѣлать ему никакого возраженія и продолжали путь. Одинъ изъ насъ, не помню кто, попробовалъ раздуть въ насъ погасшую веселость этими историческими словами, которыя, до тѣхъ поръ всегда производили свое дѣйствіе: Не бось, здѣсь Наполеонъ проѣхалъ! Но на этотъ разъ шутка потеряла свою смѣхотворную силу; ни въ комъ от не возбудила улыбки, и это непривычное молчаніе, съ которымъ она была принята, сообщила ей характеръ печальнѣе самой жалобы. Такимъ образомъ мы шли машинально около получаса, буксируемые лошаками, погружаясь въ снѣгъ по колѣна, между тѣмъ какъ холодный потъ выступалъ крупными каплями на лбу.
— Домъ! вдругъ сказалъ де-Сіосси.
— Слава Богу!
И всѣ мы оставили хвосты лошаковъ, удивляясь, что погонщики умолчали объ этой станціи.
— Съ вашего позволенія, сказалъ главный проводникъ, развѣ вы не знаете, что это за домъ?
— Пусть это будетъ чортовъ домъ, лишь бы намъ стряхнуть съ себя проклятый снѣгъ и ступить на твердую землю! войдемте.!
Войти было не трудно, потому что въ домѣ не было ни оконъ ни дверей. — Мы кликнули, никто не отвѣчалъ….
— Да, да, кличьте, сказалъ проводникъ, если вамъ удастся разбудить тамошнихъ хозяевъ, вы будете первые счастливцы въ мірѣ.
И въ самомъ дѣлѣ, никто не подавалъ голоса, и домъ, казалось, былъ не обитаемъ; однакожъ, но смотря на то что онъ былъ открытъ на всѣ четыре вѣтра, мы могли укрыться въ немъ отъ снѣгу; и потому рѣшились остановиться тамъ на короткое время.
— Еслибъ здѣсь былъ каминъ, мы бы развели огонь, сказалъ кто-то.
— А дрова?
— Поищемъ прежде камина.
Де-Сюсси протянулъ руки.
— Господа, столь, сказалъ онъ и вдругъ вскрикнулъ отъ испуга и удивленія.
— Что такое?…. Что тамъ?..
— То, что на этомъ столѣ дожить человѣкъ — я поймалъ его за ногу.
— Человѣкъ?…
— Ну растолкай его, онъ проснется.
— Эй! пріятель, вставай!
— Господа, сказалъ одинъ проводникъ, выступивъ изъ группы своихъ товарищей и высовывая голову въ окошко, — господа, прошу васъ удержаться отъ такихъ шутокъ, въ такомъ мѣстѣ. Они навлекутъ на всѣхъ насъ несчастія, и на васъ тоже.
— Гдѣ же мы?
— Въ одномъ изъ смертныхъ домовъ Сенъ-Бернара…. Онъ отошелъ отъ окна и присоединился къ своимъ товарищамъ, не сказавъ ни слова больше, — но мало кто изъ ораторовъ можетъ похвалиться большимъ эффектомъ, произведеннымъ столь немногими словами.
— Право, господа, надобно посмотрѣть, что это такое. Это одна изъ путевыхъ диковинокъ, сказалъ де-Сюсси, и погрузилъ спичку въ зажигательницу.
Спичка зажглась и озарила блѣдномъ свѣтомъ три трупа: одинъ изъ нихъ лежалъ на столѣ, а другіе два стояли скорченные по угламъ комнаты, — потомъ спичка погасла и все погрузилось въ прежнюю тьму.
Мы повторили операцію. Только въ этотъ разъ, каждый изъ насъ зажегъ у маленькаго, трепещущаго огонька спички бумажку, свернутую въ трубку, и мы начали осматривать внутренность комнаты, держа въ лѣвой рукѣ готовыя бумажныя трубочки.
Надобно самому находиться въ такомъ положеніи, въ какомъ мы тогда были, чтобы составить себѣ полное понятіе о впечатлѣніи, произведенномъ въ насъ этими несчастными; надобно видѣть ихъ черныя, искаженныя лица при этомъ дребезжущемъ и невѣрномъ свѣтѣ, чтобы сохранить ихъ въ памяти такъ, какъ они остались въ нашей. Надобно испытать еще въ ту минуту страхъ за себя самаго, — страхъ подвергнуться той же бѣдственной участи, которая постигла нашихъ предшественниковъ въ этихъ же мѣстахъ, и которую мы видѣли передъ собою. Надобно все это самому ощутить, чтобы понять, отчего наши волосы стали дыбомъ, холодный потъ проступилъ на челѣ, и не смотря на необходимость обогрѣться и отдохнуть, всѣ желанія наши слились тогда въ одно: убраться какъ можно поспѣшнѣе изъ этаго пристанища мертвыхъ.
И такъ мы безмолвно отправились въ дальнѣйшій путь въ мрачнѣйшемъ расположеніи духа, нежели до этого привала; но вмѣстѣ съ тѣмъ это ужасное зрѣлище вселило въ насъ новую энергію. Впродолженіе цѣлаго часа никто не произнесъ ни одного слова, — даже и проводники. Мы уже не чувствовали ни снѣгу, ни усталости, ни даже холоду: всѣ наши ощущенія сосредоточились въ одной идеѣ, овладѣвшей нашими умами; одинъ лишь страхъ, глубоко запавшій въ душу каждаго, ускорялъ бьеніе сердца и заставлялъ прибавлять шагу.
Наконецъ главный проводникъ испустилъ одинъ изъ тѣхъ пронзительныхъ криковъ, употребительныхъ у горцевъ, которые раздаются на огромныхъ разстояніяхъ и различными удареніями означаютъ: просить ли помощи тотъ, кто подаетъ такой сигналъ, или просто извѣщаетъ о своемъ прибытіи.
Крикъ изчезъ въ пространствѣ, какъ-будто ничто помогло остановить его на пути по этимъ снѣжнымъ поверхностямъ: ни одно эхо не отослало къ намъ его отголоска. Гора снова погрузилась въ безмолвіе.
Пройдя еще около двухъ-сотъ шаговъ, мы услышали лай собаки.
— Сюда, Драно! закричалъ проводникъ.
И въ слѣдъ за тѣмъ огромная собака, особенной породы, извѣстной подъ именемъ Сенъ-Бернарской, прибѣжала къ намъ, и узнавъ проводника, бросилась къ нему на грудь и уперлась въ нее передними лапами.
— Славно, Драно! славно, доброе животное! — Съ вашего позволенія, господа, это мой старый знакомецъ; онъ радъ меня видѣть. — Такъ вѣдь, Драно? А? О мой песъ…. добрый песъ! да, пойдемъ, пойдемъ, — будетъ…. ну! въ дорогу.
Ксчастію дорога была не длинна; черезъ десять минутъ мы вдругъ очутились передъ самымъ страннопріимнымъ домомъ, который съ этой стороны даже днемъ не прежде видѣнъ, какъ когда подойдешь къ нему. Мы вошли въ ворота, днемъ и ночью безденежно отворенныя для каждаго, кто приходитъ сюда просить гостепріимства, которое въ этихъ пустынныхъ мѣстахъ часто спасаетъ жизнь.
Очередной монахъ встрѣтилъ насъ и повелъ въ комнату, гдѣ насъ ожидалъ веселый огонь въ каминѣ. Между тѣмъ какъ мы отогрѣвались, намъ приготовили кельи: усталость была сильнѣе голода и потому мы предпочли сонъ ужину. Когда мы улеглись, намъ подали въ постели по чашкѣ теплаго молока; монахъ, который принесъ мою чашку, сказалъ мнѣ, что въ этой комнатѣ обѣдалъ Наполеонъ; а для меня эта комната замѣчательна тѣмъ, что я выспался въ ней найлучшимъ въ свѣтѣ образомъ.
На другой день, въ десять часовъ, мы уже всѣ были на ногахъ и осматривали доставшуюся мнѣ консульскую квартиру, ничто ни отличало ее отъ другихъ келій; никакая надпись не напоминала тамъ о прошествіи новѣйшаго Карломана.
Мы выглянули въ окно; на голубомъ небѣ сіяло солнце и земля была покрыта снѣгомъ на одинъ футъ толщиною.. Трудно себѣ представишь суровый и печальный характеръ ландшафта, который открывается изъ оконъ страннопріимнаго дома, возвышающагося на семь тысячъ двѣсти футовъ надъ поверхностію моря, посереди треугольника, образованнаго Дронасомъ, Воланомъ и Великимъ Сенъ-Бернаромъ. Отъ тающаго льду, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ монастыря образовалось озеро, которое однакожъ не только не оживляетъ мѣстности, но еще придаетъ ей мрачнѣйшіе выраженіе. Вода, окруженная бѣлоснѣжными берегами, кажется черною; ктомужъ, она такъ холодна, что никакая рыба не можетъ въ ней водиться, и такъ высока что ни одна птица не залетаетъ сюда утолить свою жажду. Это въ маломъ видѣ изображеніе Мертваго моря, разстилающаго свои тяжелыя воды у подошвы разрушеннаго Іерусалима. Все, что заключаетъ въ себѣ искру животной или растительной жизни, осталось на дорогѣ, на разстояніяхъ, до которыхъ позволила взойти степень силы каждой такой искры: человѣкъ и собака, одни взошли на эту вершину.
Надобно самому посмотрѣть на мрачную картину съ того мѣста, откуда мы на нее смотрѣли, чтобы составить себѣ нѣкоторое понятіе о самоотверженіи этихъ людей, которые покинули восхитительныя долины Аосты и Каринтесы, отцовскій домъ, который, быть можетъ, смотрѣлся въ голубое зеркало водъ маленькаго озера Орты, свѣтлаго, пламеннаго, влажнаго и глубокаго какъ очи влюбленной Испанки, любимое семейство, нѣвесту съ благословеннымь приданымъ счастія и любви, все покинули, чтобы придти сюда съ посохомъ въ рукѣ, съ собакою вмѣсто друга, и стать на снѣжной дорогѣ какъ статуи одушевленныя самоотверженіемъ, Здѣсь-то вполнѣ чувствуемъ, какъ жалка пышная благотворительность горожанина, который думаетъ, что выполнилъ весь долгъ свой къ ближнему, когда всенародно броситъ золотую монету въ кошелекъ миленькой сборщицы подаянія, которая отплачиваеть ему, за то поклономъ и улыбкою. О, еслибы какимъ нибудь чудомъ, посереди одной изъ и нашихъ упоительныхъ Парижскихъ ночей, къ самомъ разгарѣ блистательнаго бала, когда музыка увлекаетъ женщинъ какъ вихрь бриліантовъ и цвѣтовъ, когда прекрасные стихи на благотворительность Виктора извлекаютъ дѣвственную слезу изъ очей, увлаженныхъ наслажденіемъ, если бы тогда вдругъ погасли всѣ лампы и свѣчи, стѣна обрушилась и взоры этого блестящаго общества досягнули до Большаго Сенъ-Бернара, и увидѣли бы здѣсь въ глухую ночь, на узкой тропинкѣ, на краю пропасти, угрожаемой лавинами, по середи снѣжной бури, одного изъ этихъ бѣловласыхъ старцевъ, идущаго на встрѣчу путникамъ съ громкими восклицаніями: «Сюда, братья!» О! тогда бы, конечно, всякой, и тотъ кто наиболѣе гордится своими подаяніями, почувствовалъ стыдъ на челѣ своемъ, упалъ бы на колѣни и воскликнувъ: О, мой Боже!…
Пришли сказать, что насъ ждутъ въ трапезную. Мы сошли съ стѣсненнымъ сердцемъ. Монахъ шелъ впереди, указывая дорогу; мы прошли мимо церкви, въ которой тогда служили обѣдню и раздавалось пѣніе. Но, по мѣрѣ того какъ эти печальные звуки удалялись отъ насъ, другіе, болѣе веселые, хохотъ и говоръ, неслись къ намъ на встрѣчу изъ конца корридора. Хохотъ! это показалось вамъ очень страннымъ въ такомъ мѣстѣ.
Наконецъ мы отворили дверь и очутились въ обществѣ молодыхъ людей и хорошенькихъ барышень, которые пили чай и разговаривали о Тальони.
Сначала мы посмотрѣли другъ на друга съ изумленіемъ; потомъ засмѣялись. Мы встрѣчались съ этими дамами въ Парижскихъ обществахъ, и теперь подошли къ нимъ съ гостинными пріемами и привѣтствовали другъ друга въ наилучшемъ тонѣ фешенебельнаго общества. Потомъ заняли оставленныя намъ мѣста и вступили въ разговоръ, который вскорѣ сдѣлался общимъ; веселость замѣнила принужденіе, и черезъ десять минуть мы совершенно позабыли гдѣ находились. Да и ничто не напоминало намъ мѣста нашего собранія. Зала, которая называлась трапезною, далеко не соотвѣтствовала строгой идеѣ, которую внушаетъ намъ это слово. Напротивъ, это была хорошенькая столовая, убранная болѣе съ роскошью нежели со вкусомъ; въ одномъ углу красовалось фортепіано; стѣны украшены были разными гравюрами; вазы, часы и нѣсколько вещицъ изъ рода тѣхъ, которыя встрѣчаются только въ будуарахъ, обременяли каминъ; наконецъ, вездѣ и во всемъ — общій характеръ мірскаго быта. Эту странность намъ объяснили однимъ словомъ: каждая изъ мебелей и вещицъ подарена монастырю какимъ-нибудь признательнымъ обществомъ путешественниковъ, которые желали доказать добрымъ монахамъ, что возвратившись въ Парижъ они не позабыли гостепріимства, которымъ у нихъ пользовались. Впродолженіе завтрака, отецъ, который насъ угощалъ, сообщилъ намъ нѣсколько историческихъ свѣденій о Санъ-Бернарѣ, которыя, полагаю, не будутъ здѣсь излишними.
До основанія страннопріимнаго дома, Большой Санъ-Бернаръ назывался Munt-Joux, — искаженіе двухъ Латинскихъ словъ: mous juris, Юнитерова гора; это имя она получила отъ храма, воздвигнутаго на ней Юпитеру-Пенинскому. Точное время основанія этаго храма — неизвѣстно. По орфографіи слова poenin которое Титъ-Ливій неправильно пишетъ Pennin, можно бы заключить, что оно восходитъ до перехода Аннибала, и что этотъ полководецъ, благополучно достигнувъ вершины Альповъ, положилъ тамъ, по обѣту, краеугольный камень храма Юпитеру Карфагенскому. Однакожъ разныя приношенія, найденныя въ землѣ подъ этими развалинами, доказываютъ, что сюда приходили на поклоненіе Римляне. Но Римляне поклонялись ли бы идолу бога враговъ своихъ? Это не возможно. На противъ, не вѣроятнѣе ли, что этотъ храмъ основали сами Римляне, когда бѣдствія Асдрубала въ Сардиніи заставили брата его, изнѣженнаго роскошною Капуей и пораженнаго Маркелломъ, выступить изъ Италіи, — которой три четверти были уже завоеваны, — и присоединиться къ Антонію? Если это допустить, то въ первомъ случаѣ, храмъ долженъ быть основанъ въ 535, а во второмъ, въ 555 году, отъ основанія Рима. А эпоху, въ которую въ немъ прекратилось идолослуженіе, можно отнести съ большею вѣроятностію къ царствованію Ѳеодосія-Великаго, потому что въ развалинахъ храма не найдено ни одной медали, принадлежащей къ царствованіямъ, послѣдовавшимъ за дѣтьми этаго императора.
Что же касается до основанія страннопріимнаго дома, то оно конечно относится къ началу девятаго столѣтія, потому что этотъ домъ, подъ названіемъ Mont-joux, упоминается въ актѣ, которымъ Подъ-Геръ, Лотарингскій король, уступилъ нѣкоторыя земли брату своему Лудвису, въ 859 году; слѣдственно, онъ существовалъ прежде нежели Аостскій архидіаконъ учредилъ тамъ, въ 970 году, регулярное братство монаховъ ордена Св. Августина для прислуги, и перемѣнилъ языческое имя Monl-Joux на христіанское Saint-Bernard. Съ тѣхъ поръ до нынѣ, сорокъ три настоятеля смѣнили другъ друга въ этомъ монастырѣ.
Протекло девять столѣтій и ни время, ни люди ничего не измѣнили въ монастырскомъ уставѣ, ни въ гостепріимныхъ обязанностяхъ монаховъ.
Цѣпь Альповъ, на которой возвышается Сенъ-Бернаръ, была свидѣтельницею четырехъ переходовъ: Аннибала, Карла Великаго, Франциска I и Наполеона; въ томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ стоитъ страннопріимный домъ. Карлъ Великій и Наполеонъ перешли чтобы побѣждать, Аннибалъ и Францискъ I чтобы быть побѣжденными.
Кромѣ дамъ, о которыхъ я говорилъ выше, съ нами завтракала одна молоденькая Англичанка съ своею матерью. Онѣ уже три года путешествовали по Италіи и Альпійскимъ горамъ пѣшкомъ, дѣлая переходы въ восемь или десять миль въ день, и неся съ собой всѣ свои пожитки; мы желали знать имена этихъ неустрашимыхъ путешественницъ и отыскали ихъ въ книгѣ путешественниковъ: младшая подписалась: Луиза, или дѣва горъ.
Эта книга лежала въ другой комнатѣ, смѣжной съ трапезною, и убранной, подобно ей, множествомъ маленькихъ вещицъ, присланныхъ въ даръ добрымъ отцамъ. Кромѣ того, въ ней есть двѣ рамы съ древними вещами, которыя найдены подъ развалинами Юпитерова храма. Лучше всѣхъ сохранились двѣ статуйки, одна Юпитера, другая Геркулеса, больная рука, обвитая Эскулаповою змѣею и съ изображеніемъ на пальцахъ, какъ эмблемы болѣзни, — лягушки и жабы; наконецъ разныя бронзовыя досчечки, съ именами тѣхъ, кто прибѣгалъ къ покровительству этого бога.
Я снялъ многія изъ надписей и представляю ихъ здѣсь безъ всякаго измѣненія въ расположеніи строчекъ.
| jovi optimo maximo |
votum solvit libenter |
Въ этомъ занятіи меня прервалъ необыкновенный шумъ. Между тѣмъ какъ я снималъ надписи, монахъ, который подчивалъ насъ, самъ ни до чего не дотрогиваясь, ушелъ служить обѣдню. Тотчасъ поставили доктора на часы за дверью трапезной, де-Сюсси сѣлъ за фортепіано, а наши дамы, въ томъ числѣ и дѣва горъ, стали отхватывать галопадъ около стола.
Въ ту минуту какъ онъ достигъ высшей степени быстроты, докторъ просунулъ въ дверь голову и сказалъ: Mesdames, прислужникъ пришелъ спросить, не угодноли вамъ посмотрѣть Большую-Моргу.
Это предложеніе мигомъ остановило галопадъ. Дамы съ минуту посовѣтовались между собою; отвращеніе боролось съ любопытствомъ; послѣднее взяло, и мы отправились.
Но у наружныхъ дверей они объявили, что не пойдутъ далѣе: снѣгъ въ полтора фута глубиною покрывалъ все пространство до Морги, — около сорока шаговъ. Мы устроили два кресла на носилкахъ и предложили нашимъ милымъ и любопытнымъ спутницамъ перенести ихъ туда на рукахъ. Онѣ согласились.
Довольно было крику и смѣху отъ колебаній ихъ сѣдалищъ и уклоненій носильщиковъ, покуда мы добрались до единственнаго и всегда открытаго окна, черезъ которое взоръ погружается подъ обширный сводъ Сенъ-Бернарской Морги. Нѣтъ зрѣлища ужаснѣе и любопытнѣе того, которое намъ тогда представилось.
Вообразите себѣ низкую залу со сводами, въ тридцать пять квадратныхъ футовъ, освѣщенную однимъ окномъ, съ слоемъ пыли въ полтора фута толщиною на полу.
Прахъ человѣческій!
Этотъ прахъ, который, какъ густыя волны Мертваго моря, выбрасывающія на поверхность тяжелѣйшіе предметы, покрытъ множествомъ костей.
Кости человѣческія!!
И на этихъ костяхъ вдоль стѣнъ группированы странною распорядительностію случая полтораста труповъ, безъ глазъ, съ оскаленными бѣлыми зубами, каждый съ тѣмъ самымъ выраженіемъ и въ томъ положеніи, въ какихъ его застигла смерть: одни на колѣняхъ, другіе съ распростертыми руками, иные съ сжатыми кулаками и склоненною головою, нѣкоторые съ челомъ и руками поднятыми къ небу; а посереди ихъ всѣхъ, женщина, одна бѣдная женщина, которая надѣялась спасти свое дитя грудью, и которая посереди этаго адскаго собранія походитъ на статую, изображающую материнскую любовь.
И все это, прахъ, кости и трупы, скучено въ одной комнатѣ, въ разныя эпохи; а у окна этой комнаты, освѣщеннаго веселыми лучами солнца, — дамскія личики, блестящія юностію и красотою… Жизнь, едва развившаяся смотрѣла на жизнь, угасшую за нѣсколько столѣтій. Чудное зрѣлище!
Что до меня касается, то это зрѣлище никогда не изгладится изъ моей памяти; всю жизнь мнѣ будетъ чудиться эта бѣдная мать, предлагающая оледенѣлую грудь своему замерзшему ребенку.
Послѣ этого, что сказать еще о Санъ-Бернарѣ? Правда, есть тамъ церковь, а въ ней гробъ Десеза, часовня, посвященная святой Фаустинѣ, столъ изъ чернаго дерева съ вырѣзанною на немъ надписью въ честь Наполеона… Есть и множество другихъ вещей. Но, повѣрьте мнѣ, велите показать себѣ всѣ эти вещи прежде нежели пойдете смотрѣть эту мать съ младенцемъ у груди.
- ↑ Смотри les Chroniques de Terance, la Revue des deux mondes.
- ↑ Pietra-Scisa, названная такъ потому, что Агриппа приказалъ ее срѣзать, когда онъ устроивалъ свои четыре военныя дороги, изъ которыхъ одна, черезъ Виваре и Сененну, вела къ Пиринеямь; другая — къ Рейну, третья къ Океану, черезъ Бовуази и Пикардію, а четвертая, черезъ Нарбонскую Галію, къ Марсельскимъ берегамъ.
- ↑ Въ сокращеніи Luc-Dunum, переиначенное въ Lugdunum изъ котораго сдѣлали Ліонъ.
- ↑ По видимому, это отеческое наставленіе оказалось недостаточнымъ, потому что мѣстное начальство прибавило къ нему другое запрещеніе по строже перваго: подъ тою надписью вырѣзана слѣдующая: Запрещается проходитъ подъ симъ сводомъ полъ страхомъ денежнаго штрафа.
- ↑ Annales de Saint-Bertiu.
- ↑ Gen — вышла; ev — рѣка.
- ↑ Burg-Hunds, то есть: gens de guerre confédérés, — военные конфедераторы, — изъ чего Латинскіе писатели сдѣлали Hurgundiones, а новѣйшіе, — bourguignons.
- ↑ Славный воинъ, по-Латынѣ Cloderecus, по новѣйшему французскому нарѣчію и по искаженію Clods.
- ↑ Могущественный воинъ, по-Латынѣ Gundebaldus, по-Французски — Gondebault.
- ↑ Благородная и прекрасная, по-Латынѣ Clotilde, по-Французски Clotilde.
- ↑ Восточные Готѳы.-- Вестъ-Готѳы или Готѳы западные бросились въ Испанію: эти названія они получили по мѣстамъ, которыя занимали на берегахъ Эвксинскаго Порта; Остъ-Готѳы — между Гипанисомъ и Бористеномъ; а Вестъ-Готѳы между Гипанисомъ и Бастарнскими Альпами.
- ↑ Художникъ вырѣзалъ на этой гробницѣ двѣ маленькія руки на мраморной подушкѣ, на которой лежитъ голова Оттона.
- ↑ По мнѣнію автора книги де Gestis Francorumi; а по легендѣ монаха Агауна ихъ было 6666 человѣкъ: послѣднее число принято и Адиномъ, Вѣнскимъ архіепископомъ, Въ его книгѣ: Abrégé de lu vie des saints. Венаній Фортунахъ, епископъ Ноатье, въ 590 году воспѣлъ ихъ славную смерть въ одной поэмѣ
- ↑ Правительство выдаетъ премію ао 80 франковъ за каждаго убитаго медвѣдя.
- ↑ Увѣряю, что я не выдумываю для потѣхи такихъ «ужасовъ» и что ничего здѣсь не преувеличилъ. Нѣтъ ни одного Валасца, который бы не зналъ описаннаго мною несчастнаго случая; и во время нашего пути по Ронской долинѣ къ Сенплонскому шоссе, намъ вездѣ разсказывали, съ небольшими измѣненіями въ подробностяхъ, это ужасное и недавнее приключеніе.
- ↑ Goûter, такъ называется потому, что солнце освѣщаетъ ее во время завтрака.
- ↑ Козленки.
- ↑ Этотъ походный порядокъ не былъ внушенъ предстоящею опасностію, но заведенъ проводниками издавна, для предохраненія путешественниковъ отъ всякихъ опасностей. Такимъ образомъ, если на пути вдругъ разступится потайная разсѣлина, или слишкомъ тонкій слой льду проломится подъ ногами, то вѣроятнѣе, пострадаетъ который нибудь изъ предшествующихъ проводниковъ, нежели путешественники, которые, слѣдуя зл ними, ставятъ ногу на мѣста уже испытанныя.