Путешествие на Везувий[править]
Автор писал следующие замечания карандашом, восходя к вершине огнедышащей горы, писал для себя — не для публики. Известия о последних извержениях Везувия подали ему причину думать, что сии замечания могут быть любопытны для читателей. Он решился напечатать их в журнале, не поправляя ничего, боясь нарушить истину; почему и надеется, что читатели будут к нему снисходительны.
Сегодня, 5 января 1804 года, в 7 часов поутру, я выехал из Неаполя. Теперь нахожусь в Портичи. Солнце вышло из за облаков восточных; но вершина Везувия все еще покрыта туманом. Нанимаю чичероне, который должен вести меня к отверстию вулкана. Берем двух мулов, одного для меня, другого для чичероне — и отправляемся в путь свой.
Поднимаюсь вверх по дороге, довольно широкой, между виноградными деревами, опирающимися на тополи. Еду прямо к стороне юго-восточной. Немного ниже оседающих паров, в средней области воздушной усматриваю вершины дерев: это пустынные вязы. На правой и на левой стороне между тучными лозами лакрима кристи показываются смиренные обиталища виноградарей. Впрочем — везде пережженная земля, обнаженные виноградные дерева между зонтоподобными соснами, несколько алоевых растений в плетнях, бесчисленное множество катящихся камней, — ни одной птицы.
Всхожу на первую площадь. Обнаженная равнина лежит передо мною. Вижу две вершины Везувия: на левой стороне Сомма1; на правой — нынешнее огнедышащее отверстие. Обе вершины покрыты бледными облаками. Иду вперед. Сомма становится ниже; начинаю различать рвы, изрытые на поверхности вулканического конуса, до которого скоро достигну. Лава, излившаяся в 1766 и 1769 годах, покрывает долину, по который иду. Это ужасная закопченная пустыня, где лава представляется набросанною на черное поле беловатою пеною. Точное сходство с высохшим мохом.
Шедши по дороге влево, оставив конус вулканический на правой руке, достигаю подошвы холма, или лучше сказать стены, составившейся из лавы, которая покрыла Геркуланум. Полоса у подошвы сей стены усажена виноградными лозами, а скат зарос валежником. Холод начинает пронимать.
Взбираюсь на стену, желая посетить пустынническое жилище, которое вижу на другой стороне. Небо понижается, облака опускаются к земле, наподобие сероватого дыма или долы, носимой ветром. Начинаю слышать шум вязов, окружающих обитель.
Пустынник вышел ко мне навстречу, придержал за узду моего мула; я слез на землю. Пустынник, ростом высокий, с лицом приятным и показывающим чистосердечие, ввел меня в свою келию, предложил мне хлеб, яблоки и яйца. Между тем как я завтракал, пустынник, облокотясь обеими руками на стол, спокойно разговаривал. Облака со всех сторон покрыли нас; нельзя было ничего видеть из окошка. В сей бездне паров ничего не было слышно, кроме отдаленного шума волн морских в стороне Геркуланума. Можно ли не удивляться тихой обители христианского гостеприимства, тесной келии, стоящей во мгле тучи, под жерлом огнедышащим?
Отшельник поднес мне книгу, в которую посетители Везувия, по обыкновению, что-нибудь вписывают. В сей книге я не нашел ни одной мысли, достойной замечания. Французы означали только день своего посещения, или писали по нескольку строчек в похвалу гостеприимного пустынника. Огнедышащая гора не вдохнула в путешественников ни одной важной мысли. Это еще более утвердило во мне прежнее мнение, а именно, что великие материи, равно как великие предметы, не возбуждают великих мыслей: все величие сих предметов находится, так сказать, перед глазами; следственно все, что ни прибавишь от себя, послужит только к уменьшению оного. Nascitur ridiculus mus, можно сказать о всех горах.
В два часа с половиною я оставил хижину пустынника; обратно всхожу по отлогому скату лавы; на левой сторон буерак отделяет меня от Соммы, на правой простирается равнина под конусом. В сем ужасном месте я не нашел никакой живой твари — кроме одной молодой девушки, сухой, полуобнаженной, пожелтевшей, изнемогшей под бременем ветвей, нарубленных на холме.
Туман препятствует мне видеть предметы; ветер, дующий снизу, гонит облака с черной площади к вершинам высокой лавы. Ничего не слышу, кроме хода моего мула.
Спускаюсь с холма, поворачиваю направо, и опять нахожусь на равнине между лавами, — на той самой, которая примыкает к вулканическому конусу, и по которой я уже ехал, пробираясь к обители пустынника. Даже имея перед собою сии известковые остатки, воображение едва в состоянии представить себе огненные поля и льющиеся металлы при извержении Везувия. Может быть Данте видел их, когда описывал в своем Аде огненные пески и вечное пламя, тихо падающее, как снег, и Альпы, когда нет ветра (com di neve in Alpe senza vento).
Теперь облака там и здесь расступаются; предо мною открываются попеременно Портичи, Капрея, Ишия, Павзилипп, море, усеянное белыми парусами рыбачьих лодок, и берег Неапольского залива с оранжевыми деревами. Находясь в аде, вижу рай. — Приближаюсь к подошве конуса. Мы оставляем мулов; проводник дает мне длинную палку; начинаем взбираться на огромную кучу золы. Облака опять сходятся, туман сгущается, тьма становится непроницаемее.
Я на вершине Везувия; пишу, сидя над отверстием вулкана, и готовлюсь идти во внутренность жерла. Солнце иногда показывается сквозь завесу паров, окружающих гору. Это мешает мне взглянуть на прекраснейшую картину в мире, — и усугубляет ужасность сего места. Кажется, что Везувий, разделяемый туманом от прелестнейших местоположений дольных, находится среди необитаемой пустыни; никакой вид цветущего города не уменьшает страха, меня одержащего.
Предлагаю путеводителю сойти во внутренность жерла. Он говорит о неудобствах — чтоб выманить больше денег. Договариваемся о цене, которую хочет получить теперь же. Плачу. Проводник скидает с себя платье. Идем по краю бездны, и ищем удобнейшего места сойти вниз. Проводник остановляет меня, и напоминает, чтоб я приготовился. Спускаемся.
Теперь мы на дне пропасти2. Не могу описать хаос, здесь господствующий.
Представьте себе яму, глубиною в триста футов, пространством около мили в окружности, — яму, которой стены к верху расширяются, наподобие лейки. Сии стены изрыты огненным веществом, выбрасываемым наружу. Выпуклости между рытвинами походят на кирпичные подпоры, которые поддерживали здания у древних римлян. В некоторых местах висят огромные утесы; их отломки, перемешанные с грудами золы, покрывают пропасть. — Дно ямы взрыто по разным направлениям. Почти на средине недавно явились широкие колодези, или неболышие отверстия, которые извергали пламя в 1798 году, когда французы находились в Неаполе. — В разных местах пропасти, а особливо к стороне Toppe дель Греко, поднимаются облака дыма. На стороне к Казерте показывается пламень. Погружая руку в золу на несколько дюймов, чувствую жар под ее поверхностью.
Вообще вся пропасть цветом походит на погасший уголь Но всемогущее Провидение умеет украсить и самые ужаснейшие предметы. Лава в некоторых местах расписана лазоревой, светло-голубой, померанцевой и желтой красками; верхи гранитных чурбанов от действия огня загнулись, наподобие пальмы или листьев медвежьей лапы. Вулканическая материя, охладевшая на скалах, по которым текла, изобразила там розы, здесь подсвечники, в другом месте ленты игрою случая составились подобия животных, растений и различных фигур, находимых в агатах. Я заметил лебедя из белой лавы на голубоватом утесе, очень сходно изображенного; можно божиться, что видите пред собою прекрасную птицу, отдыхающую на тихой поверхности воды, спрятавши голову под крыло; длинная шея лежит на спине, подобно трубке шелка.
Здесь я нашел такую же тишину, какую приметил в лесах Южной Америки; удержавши в себе дыхание, ничего не слышал, кроме движения жилы в висках и биения сердца. Только изредка дуновение ветра, падающего с вершины конуса в бездну, шумит в моей одежде, или свистит в палке; также слышу иногда звук катящихся камней под ногами моего путеводителя. Глухой отголосок, подобный звуку металла или стекла, отдается несколько раз, — потом все утихает. Сравните сию мертвенную тишину с громами, здесь же раздающимися, когда вулкан изрыгает огни из своего чрева, и покрывает землю пеною.
Здесь можно предаться философским размышлениям, и — если вздумается, пожалеть о бедности человечества. В самом деле, что значат славные перемены в империях в сравнении с великим и происшествиями натуры, изменяющей лицо земли и морей? Люди были бы счастливы еще, если б сами взаимно не мучили себя в короткое время сожития. Но увы, каждый раз, когда Везувий разверзает пропасти свои для поглощения городов, каждый раз ярость его застает людей обагренных кровью и омоченных слезами! Какие признаки гражданского общежития, какие признаки существования людей найдены в наше время под вулканическим пеплом? орудия казни, остовы в цепях3.
Времена переменяются; судьба людей также непостоянна. Плиний лишился жизни за то, что хотел посмотреть издали на огнедышащую гору, — а я в самом жерле ее сижу спокойно; смотрю на дым, выходящий передо мною из пропасти. Думаю, что в нескольких саженях под моими ногами находится бездна огненная; думаю, что вулкан в сию минуту может выбросить меня вместе с раздробленными грудами мрамора.
Какой случаи завел меня в сие место? По какому случаю бури Американского океана выбросили меня на берега Лавинские? Lavina que venir littora. Не могу не вспомнить здесь о волнении жизни человеческой, где — как говорит св. Августин все преисполнено бедствий, и где в самой надежде нет счастья. Rem plenam miseriae, spem beatitudinis inanem. Родясь на скалах Арморика, я прежде всего услышал шум волнующегося моря; сколько раз видел я на чуждых берегах, как волны разбивались об утесы? Можно ли было предсказать, что у гробниц Сципионовой и Вергилиевой услышу стон тех волн, которые некогда расстилались у ног моих при берегах Англии, или на песках канадских? Имя мое находится в хижине дикого жителя Флориды; теперь оно вписано в книгу пустынника горы Везувия. Когда положу страннический жезл и мантию у дверей родительского дома?
Завидую жребию тех, которые никогда не оставляли своего отечества, и у которых нечего другим рассказывать.
Последние строки суть излияние сильного чувства; — они показывают, что написавший их не может быть истинно счастлив до тех пор, пока не положит страннического жезла и мантии у дверей родительского дома. Несмотря на то, г. Шатобриан счастью предпочитает славу приобретаемую сочинениями, достойными потомства. Надобно заметить, что г. Шатобриан — автор, одаренный богатейшим воображением! — ничего не дозволяет себе описывать такого, чего не видал своими глазами. Он прежде обозрел Американские пустыни, жил между дикими; потом уже изобразил сии пустыни, хижины и нравы жителей. Занимаясь теперь сочинением, в котором Греция должна быть театром происшествий, он поехал обозревать Грецию. Г. Шатобриан не намерен узнавать нравы и обычаи нынешних греков; он хочет только видеть места, прославленные великими мужами и деяниями, которые не погибнут вовеки. Путешествие окончится в несколько месяцев. Г. Шатобриан будет писать из Афин, из Фив, из Константинополя, с Троянской равнины к одному приятелю, который имеет дозволение сообщать письма его журналистам для печатания в изданиях
1 Название одной вершины.
2 Сходить во внутренность жерла трудно, но неопасно, — разумеется когда Везувий спокоен. В случае извержения неминуемая погибель.
3 При открытии города Помпеи.