Путешествие парижанина вокруг света (Буссенар)

Путешествие парижанина вокруг света
автор Луи Анри Буссенар, переводчик неизвестен

Оригинал: фр. Le Tour du Monde d’un Gamin de Paris, опубл.: 1880. — Перевод опубл.: 1911. Источник: az.lib.ru

Луи Буссенар

Путешествие парижанина вокруг света

Часть первая
ЛЮДОЕДЫ

ГЛАВА I
Страшная битва под экватором. — Схватка белых и чернокожих. — Знакомство между челюстями крокодилов и зубами людоедов. — Мужество юного парижанина. — Бесполезное самопожертвование. — Шах и мат. — На расстоянии 1200 миль от предместья Сент-Антуан. — «Хижина дяди Тома». — Соотечественник тощий и почти голый.

— Ко мне!.. — позвал рулевой сдавленным голосом, не выпуская из рук руля, — его мертвой хваткой сжали за горло крючковатые пальцы чернокожего туземца. — Ко мне! — крикнул рулевой еще раз, хотя глаза его готовы были выкатиться из орбит, и все лицо посинело от натуги.

— Крепись, дружище!.. Бегу!..

И рулевой, теряя сознание, видит сквозь туман, заволакивающий его глаза, как небольшого роста парнишка, неизвестно откуда взявшийся, одним прыжком кидается к нему. Холодное дуло револьвера слегка коснулось его уха. Раздался выстрел.

Пальцы вокруг горла рулевого разом разжались, и черная голова разлетелась вдребезги от одиннадцатимиллиметровой пули. Опасный враг, взобравшийся по штурвальной цепи на палубу, с плеском падает в воду; его сразу же подхватывает крокодил и увлекает в заросли реки.

— Спасибо тебе, Фрике, — говорит рулевой Пьер, судорожно вдыхая в себя воздух.

— Ну, есть за что, старина? Ведь и ты не останешься у меня в долгу! Не правда ли?.. Не бойся… Добрая будет схватка, вот увидишь!

Фрике был прав.

На палубе нарядного парового шлюпа, с трудом продвигавшегося вверх по течению реки Огоуэ, было действительно жарко, нестерпимо жарко.

Несмотря на свою превосходную машину, поршни которой работали с быстротой пульса лихорадочного больного, судно двигалось медленно среди стремнин и порогов. Дым вырывался из трубы густыми клубами; винт бешено работал, а пары клокотали в котлах, со свистом и ревом вырываясь из клапанов и заволакивая все кругом белым туманом.

Под девятым градусом восточной долготы, под экватором, члены экипажа, без сомнения, были бы очень рады глотку ледяной воды или доброму опахалу. Но ни один из двадцати человек, казалось, не думал теперь об этих усладах цивилизованной жизни, об отсутствии которых позволительно было сожалеть даже и не заправским сибаритам.

Все они, вооружившись банниками, револьверами или топорами, с напряженным вниманием беспокойно следили за действиями чернокожих туземцев, рассыпавшихся по обеим сторонам реки.

Командовавший шлюпом мичман, отправленный с совершенно миролюбивым поручением адмирала, находившегося в Габоне, получил предписание стрелять по туземцам лишь в случае крайней необходимости.

К сожалению, все попытки примирения оказались безуспешными, и оставалось или вернуться назад, или пробивать себе путь силой. Но «отступать» — термин, незнакомый для моряков, а потому весь экипаж в полной боевой готовности был на палубе и ждал только начала боя.

В данный момент экипаж шлюпа находился в самом сердце вражеской страны, окруженный дикими осиебами, этими жестокими и беспощадными людоедами, которых в 1874 году посетили, подвергая себя страшной опасности, незабвенный маркиз де Компьеж и его отважный спутник Альфред Марш.

Коварное нападение, которому только что подвергся рулевой Пьер, показывало, что кроткими мерами нельзя было ничего достигнуть.

Убитый туземец, до этого коварно подплывший к судну вместе с другими и видя, что белые ничего не предпринимают против них, наивно решил, что их преступные намерения вполне осуществимы; осмелев, нападавшие взобрались по штурвальной цепи на палубу шлюпа. Каково же было их разочарование, когда они вдруг поняли свою ошибку и с громкими криками кинулись врассыпную вплавь.

Оставшиеся же на берегу туземцы, озлобленные неудачей своих соратников, открыли по матросам судна оглушительный, но беспорядочный огонь, от которого последние не сочли даже нужным укрыться за бортом. Действительно, после громкого залпа из плохих кремневых ружей, купленных туземцами у торгашей, в результате получилось очень много дыма и шума, а больше решительно ничего.

Однако, видя, что множество туземцев растянулось на всем протяжении берега, молодой командир шлюпа приказал зарядить небольшую пушку на носовой части своего судна, рассчитывая нагнать страху на чернокожих.

— Готово? — спросил он.

— Все готово, командир! — отозвался старший канонир.

— Хорошо! — И командир отошел в сторону.

Между тем молодой гардемарин, исполнявший обязанности помощника командира или старшего офицера, оживленно беседовал с рослым матросом по имени Ивон, который, небрежно опершись на свой банник, безучастно смотрел на приближающихся туземцев.

— Не в обиду будет сказано, неужели это те самые черномазые черти, которые сцапали две недели тому назад нашего доктора?

— Да, думаю, они!

— Но как это могло случиться, что доктор, старый моряк, вдруг дал себя изловить этим тощим трескам?!

— Как тебе известно, он отправился собирать растения и не вернулся… Теперь нас послали разыскивать его. Но где он находится, мы и сами не знаем…

— Да, странная, надо сказать, фантазия для такого ученого человека: вдруг вздумал собирать травы для того лишь, чтобы наполнить ими свои жестянки… И вы думаете, господин офицер, что все эти черные обезьяны — людоеды? — спросил Ивон, чувствуя благосклонное отношение к нему молодого гардемарина.

— Увы, друг мой, я очень опасаюсь за безопасность нашего бедного доктора!

— Ах, господин офицер, этого нечего опасаться: ведь наш доктор так худ и, вероятно, должен быть очень жестким!

В ответ на эту шутку молодой офицер только улыбнулся, но ничего не сказал.

Еще минут пять шлюп продолжал двигаться к порогам, пенящимся и бурлящим вдали, как настоящий водопад. Впереди, не более как на расстоянии километра, путь пересекала черная полоса. С помощью подзорной трубы можно было хорошо различить ряд черных пирог, выстроившихся бок о бок сплошной стеной, подобно понтонам, на которые не успели еще настлать мост.

Длинный канат из крепких лиан, прикрепленный к древесным стволам на двух берегах, удерживал пироги в желаемом порядке, несмотря на течение. И справа и слева двигались другие пироги, сопровождавшие шлюп на почтительном расстоянии.

— Громы небесные! Немало на этот раз просыплется гороха! — проворчал старый боцман, ловко заправляя за щеку огромную порцию табака.

И вдруг все как-то разом стихло, только одна машина хрипела и как будто давилась глухим, отрывистым кашлем. Вслед за этой минутной тишиной воздух огласился самой ужасной какофонией, какую только могут издать человеческие гортани. Казалось, будто все звери, живущие на африканском материке, слили здесь свои голоса в общий бешеный рев.

По этому сигналу пироги, выстроившиеся впереди, направились по течению навстречу шлюпу, тогда как следовавшие за ним образовывали сплошную линию, которая должна была отрезать судну путь к отступлению. Таким образом, европейцы очутились между двух огней.

— Ну, теперь не до шуток, детки! — пробормотал боцман, не переставая жевать свой табак.

В мгновение ока белые были окружены со всех сторон.

— Открыть огонь! — проревел голос молодого командира.

И весь шлюп осветился огнем, словно кратер вулкана. К треску ружейных и револьверных выстрелов присоединился резкий звук пушки, рассыпавшей свои снаряды веером во все стороны. Две-три пироги затонули, а находившиеся на них туземцы были убиты.

Скоро река стала окрашиваться кровью; на воде среди обломков пирог виднелись черные тела, частью уже бездыханные, частью еще корчащиеся в невыразимых предсмертных муках.

Кольцо неприятеля вокруг шлюпа все сужалось, хотя нападающие почти не отвечали на огонь: на их стороне был численный перевес, и они, вероятно, решили взять судно на абордаж. Несмотря на то что митральеза беспрерывно трещала, а стволы ружей раскалились от беспрестанных выстрелов, враги медленно, но неуклонно приближались.

Подле командира находился высокий молодой человек в гражданском платье и белом пробковом шлеме, с ружьем в руках, который также стрелял с меткостью и спокойствием старого солдата.

Лицо мичмана было мрачно и озабоченно: положение становилось весьма серьезным.

— Что вы думаете предпринять? — спросил его вполголоса высокий господин в белом шлеме.

— Право, не знаю, что вам сказать, мой дорогой Андре, — отозвался командир, — я боюсь, что нам придется отступать.

— Но путь к отступлению отрезан!

— Мы все-таки пройдем, если будет нужно! Но меня мучает мысль, что наш бедный доктор, быть может, находится здесь, поблизости, следит за всеми перипетиями боя и видит, что надежда на спасение исчезает.

Между тем вражеские крики все усиливались, происходило что-то неслыханное.

Несколько пирог подошло уже вплотную к судну. Чернокожие, цепляясь руками и ногами, полезли на борт шлюпа. Целые гроздья отвратительных, свирепых существ повисли на бортах и снастях.

Моряки встретили их ударами топоров, банников, штыков и ружейных прикладов; бьют, режут, колют, стреляют, все почерневшие от порохового дыма, все испачканные своей и неприятельской кровью.

Держаться более не представлялось никакой возможности. Надо поворачивать назад! Но в тот момент, когда молодой командир собирался отдать соответствующее приказание, происходит нечто ужасное: винт судна из-за какой-то непонятной помехи вдруг перестал работать. Даже самые смелые моряки при этом невольно содрогнулись.

Людоеды, пользуясь случившимся, устремились вперед. Но их ждал двойной сюрприз: свисток машины издает страшный оглушительный вой, и одновременно с этим громадная струя пара, пущенная поперек судна с обоих бортов, ошпаривая, заволакивает их густым белым облаком.

Это была превосходная мысль механика, которая на мгновение спасла положение судна.

Шлюп несет вниз по течению. Нужно сохранить пар, заставивший туземцев стать менее смелыми и предприимчивыми.

Пользуясь этой минутой затишья, экипаж спешит снова зарядить митральезу. Винт по-прежнему не работает.

— Ах ты голь перекатная! — ворчит Ивон. — Ведь ни одного клочочка холста у них нет, у этих черных чучел!

— А ты помалкивай! Ты мне не говори о них под руку!

— Ну, еще надо посмотреть, старина! — весело крикнул тоненький, звонкий голосок с несомненным парижским акцентом. — Вы не шутите с паром: пар иногда — дело великое!

Тот, кому принадлежал этот звонкий голос, был маленький истопник, нагой до пояса, как и все судовые кочегары; маленький, худенький, он появился из люка с забавным проворством игрушечного чертика, выскакивающего из коробки, и предстал перед командиром с почтительным видом и вместе с тем безбоязненным и смелым. Это был тот самый мальчуган, который недавно, отлучившись на минуту из кочегарки, оказал рулевому Пьеру такую своевременную услугу, уложив выстрелом из револьвера душившего его туземца.

— Что тебе надо? — спросил его мичман.

— Я там скоро состарюсь, командир, — сказал мальчуган, указывая на люк, ведущий в топку, — мне там делать нечего, раз наш винт не вертится!

— Ну и что же? — несколько резко спросил офицер.

— Что? — нимало не смущаясь, повторил мальчуган. — Я хотел бы настоящей работы!

— Работы! Какой?

— Это, кажется, нехитро угадать, — засмеялся мальчуган, — я хотел бы нырнуть разочек да перекинуться парой слов с нашим винтом: чего он там заартачился?

— Прекрасно! Ты — отважный парень! Иди!

— Слушаю-с! Раз, два, три! Гоп! — Недолго думая мальчуган ухватился обеими руками за перила и одним прыжком кинулся в воду с легкостью профессионального ныряльщика.

— Молодчина! — послышались похвалы матросов. — Смелый мальчишка!

Туземцы, с минуту ошеломленные и недоумевающие, снова устремились вперед. Мальчуган все еще под водой. Но вот наконец, точно буек, показывается над поверхностью его голова с белокурыми кудряшками.

— Готово, ребятушки! — кричит он. — Да здравствует республика! Киньте мне какой-нибудь конец, живо!

Винт начал работать. Матросы кинули канат, и мальчик стал проворно взбираться наверх. Вдруг тяжелый осколок пироги ударил его по голове.

Оглушенный ударом, он выпустил канат и скрылся под водой. Громкий крик вырвался из уст матросов, но в тот же момент кто-то грузный бросился в воду. Это был человек в белом шлеме, тот, которого командир называл Андре; он хотел спасти отважного мальчишку.

Между тем чернокожие начали стягивать свои ряды вокруг судна, поведение их снова стало угрожающим; вся река была покрыта их пирогами, за которыми они прятались, как за плавучими баррикадами.

Все это происходило гораздо быстрее, чем можно рассказать. Но секунды кажутся часами во время напряженного ожидания: ни мальчик, ни его спаситель еще не появлялись над поверхностью. Между тем судно начинает поворачиваться.

Наконец вот они! Андре одной рукой поддерживает лишившегося чувств паренька, другой подхватывает кинутый ему конец.

— Смелей! — кричат ему сверху.

Но — увы! Винт снова перестал работать; окончательно ли повредил его толчок или опять цепкие водоросли, замотавшись за него, мешали ему вращаться, но только в тот момент, когда шлюп стал неуправляем, течение, легко подхватив его, как перо, быстро понесло вниз. В одно мгновение судно пробило линию преграждавших ему отступление пирог, одни разбив, другие затопив, и в несколько минут совершенно скрылось из вида. Разозленные туземцы после минутной растерянности набросились на двух белых, один из которых только что начал приходить в себя, а другой терял сознание от потери сил. То, что их не унесло течением вслед за судном, объясняется тем, что река в этом месте образовала луку и в том месте, где находились несчастные, течение было далеко не так сильно и быстро, как там, где очутился шлюп, маневрируя с целью отступления.

Теперь битва окончилась, и на долю голодных крокодилов осталось такое количество живых и мертвых, что тут же началась дикая оргия этих чудовищ. Напуганные сперва шумом выстрелов и воем чернокожих, крокодилы, притаившиеся на время в воде и зарослях, теперь жадно набросились на живых и убитых. Те, кто еще не лишился возможности двигаться, увертывались от их страшных зубов; наши белые друзья не раз чувствовали, как их задевали твердые шероховатые щитки, покрывающие туловища этих земноводных, громадные пасти с шумом захлопывались над телами умирающих чернокожих.

Тем временем мальчуган совершенно очнулся и поплыл как рыба, окруженный со всех сторон целой сворой воющих осиебов, сомкнувшихся кольцом вокруг него. Несмотря на это, юный герой бодро плыл вперед, поддерживая выбившегося из сил и задыхающегося Андре.

— Эй, вы, там, немытые рожи! Разве вы не можете помочь мне, вместо того чтобы пялить на меня ваши бессмысленные буркалы! — крикнул он туземцам и, обращаясь к своему невольному товарищу, попросил его: — Ах, Андре, теперь не время закатывать глаза… Ну-ка… продержитесь немного… А хорошо мы с вами выкупались! Можно прямо сказать: выполоскались!..

— Бикондо! Бикондо! — заревели между тем чернокожие. Это означало: съесть! съесть!

Мальчуган, незнакомый с тонкостями осиебовского наречия, принялся осыпать их отборной непечатной руганью.

— Дурачье! Ну, чего вы глазеете? Видно, вы никогда не видели белых! Ну уж где вам!.. Эй, ты, громадный дуралей, что так громко орешь, закрой на минуту свою голосистую глотку да подсоби мне! Ну же!.. Пошевеливайся скорее! Разве не видишь, что этот господин собирается хлебнуть сырой воды из вашей грязной реки?! Ну, ну, вот так! Молодец, за это ты получишь сахару!.. Подумать только: я читал «Хижину дяди Тома» и был уверен, что все эти черномазые — добродушнейшие негры. Как бы не так! Видел я сегодня их добродушие! Вот и верь после этого книгам…

Однако один из туземцев, ошеломленный этим неудержимым потоком слов, помог мальчугану.

Несколько минут спустя оба моряка благополучно пристали к берегу, оказавшись всецело во власти своих свирепых врагов.

Но последние, к изумлению, не накинулись на них, чтобы тут же зарезать, даже не связали, чтобы лишить всякой возможности бежать. Эта видимая кротость объяснялась последующими кулинарными приготовлениями.

Правда, осиебы, конечно, людоеды, но не такие, как австралийские аборигены, которые с жадностью пожирают человеческое мясо только потому, что их мучает голод. Нет, эти господа — прирожденные гастрономы; они действительно поедают своих пленников, но только после их предварительного умелого и систематического откорма. Осиебы пренебрегают плохим, жестким, истощенным мясом, изнуренным борьбой, страхом или недостатком пищи; они любят нежное, сочное мясо, чтобы жира в нем было не слишком много. В этом отношении они следуют примеру европейских охотников, которые никогда не употребляют для своего стола дичь, загнанную собаками, замученную и заморенную.

Уверенные в том, что их пленники никуда не уйдут, туземцы уже с самого начала стали обходиться с ними бережно, желая скорее успокоить их тревогу и опасения, чтобы при спокойном состоянии духа и надлежащем режиме их мясо скорее приобрело желаемую мягкость, сочность и нежность, которые в глазах хорошего повара необходимы для вкусного жаркого.

Кроме того, поведение мальчугана было так забавно, что людоеды при виде его невольно разразились неудержимым хохотом.

— Здравствуйте, господа… Ну, как вы поживаете? Недурно или даже хорошо?! Немножечко жарковато, не правда ли? Ну, да это уж от погоды зависит, тут ничего не поделаешь… Вы, я вижу, не понимаете по-французски?.. Ну конечно!.. Тем хуже для вас… А у нас все решительно говорят на этом языке и все его понимают; впрочем, конечно, на расстоянии одна тысяча двести миль от предместья Сент-Антуан неудивительно, что тут нет даже начальных школ… Послушайте, господин Андре, скажите же им что-нибудь, ведь вы говорите по-латыни!

Сильно озабоченный настоящим положением и еще более будущим, Андре все-таки не мог не рассмеяться забавным выходкам мальчугана, веселость которого была положительно заразительна.

Бикондо! Бикондо! — заревели между тем чернокожие. Это означало: съесть! съесть!

— Ах я недотепа! — воскликнул он. — Да ведь я же знаю «здравствуйте» по-ихнему; меня этому научил один член из их братии или, быть может, их ближайший сосед, еще в Габоне! — и, раскланиваясь с неподражаемой грацией направо и налево и перед собой, развеселый мальчуган восклицал: — Шика! Ах! Шика! Шика!

Так осиебы приветствуют друг друга.

Эффект, произведенный этим туземным приветствием, был неописуем. Все туземцы разом подняли кверху свои руки и единогласно воскликнули:

— Шика! Ах! Шика!

— Ну вот, как видно, и пошло на лад! — весело воскликнул мальчик. — Но этого еще недостаточно… Немножечко гимнастики мне, наверное, не повредит!

С этими словами он принялся совершать невероятные прыжки, кувыркаться через голову, прошелся колесом, затем на одних руках и закончил все головокружительным прыжком.

Чернокожие, большие любители пляски и страстные ценители всякого рода физических упражнений, были восхищены, и их удивление выразилось целым рядом жестов и смешков.

— Послушайте, друзья мои, если вам мои сальто-мортале пришлись по вкусу, то не стесняйтесь, прошу вас, угостите меня чем-нибудь; я с охотой выпил бы стаканчик прохладительного! У вас здесь преизрядно жарко… Кроме того, я оставил свою куртку на шлюпе, а солнце так и печет мне спину. Я скоро стану краснее омара!

Эй, ты, милейший папаша, — обратился он к одному старому воину менее свирепого вида, чем большинство его соплеменников, у которого на плечах висела легкая хламида из льняной ткани, — одолжи мне, голубчик, свою попону, ладно? Я вижу, ты добрый старичок… И не так свиреп на вид… Ну-ка! Посмейся немножко! Вот так! Хвалю!.. — И маленький чертенок искусно пощекотал старика одной рукой и в то же время протянул вперед другую руку и, барабаня пальцами у него на груди, стал незаметно отстегивать его епанчу, которую тут же надел на себя.

Старик не защищался: одолеваемый неудержимой веселостью, он катался по земле в припадке веселого смеха. Вдруг смех разом стих, и все негры стали серьезны, как провинившиеся школьники при появлении своего строгого учителя.

И действительно, на сцену выступил их владыка. Одетый в поношенный красный мундир английского генерала, босой и без панталон, в старом, истрепанном, помятом цилиндре на голове, украшенной, кроме того, потемневшим золотым галуном и шапкой черных курчавых волос, король, осторожно державшийся в стороне во время боя, теперь явился со своей свитой осведомиться о результатах схватки с белыми.

Лицо его украшала длинная борода, подвешенная на ниточках к ушам и сделанная из бычьего хвоста. Он выступал напыщенно, горделиво выпятив вперед брюхо и опираясь на булаву тамбур-мажора.

Смешливость подданных приводила его в ярость, и он стал щедро наделять всех близстоящих звонкими ударами по спине, затем обратился ко всему племени на непонятном для европейцев жаргоне, в котором очень часто встречается слово «бикондо»; он произносил его с особенно свирепым выражением, указывая на пленных.

Это раздражало Фрике.

— Меня зовут не Бикондо, сударь мой, а Фрике… Да, Фрике, из Парижа, слышишь ты, Бикондо? Сам ты Бикондо! Разве мыслимо вырядиться таким шутом?! Точно генерал Бум, попавший в бак с чернилами или с жидкой мазью для сапог!.. А эта борода! Кто только придумал ему такое украшение?! Так, значит, ты здесь главный? Превосходно! — И вдруг мальчуган затянул самым ужаснейшим фальцетом, способным пристыдить многоцветных крикливых попугаев, неумолчно кричащих в ветвях деревьев, всем известный избитый куплет из старой французской оперетки:

Бородатый король, бородатый козел

Идет, идет, идет! —

и т. д.

Певец имел шумный успех. Когда он допел свой куплет, слушатели и сам король остались очень довольны; последнему, видимо, очень понравилось исполнение, и он потребовал повторения. На этот раз и вся аудитория приняла участие в концерте, и уморительно было слушать и смотреть на всех этих существ с глотками попугаев, старающихся воспроизвести мотив и текст французской оперетки.

По окончании концерта все тронулись в путь по направлению к деревне, где ждало обильное угощение пивом из сорго, которым певцы, как чернокожие, так и белые, поспешили утолить свою жажду.

После этого пленников со всевозможными предосторожностями отвели в довольно просторную хижину без окон, куда проникали лучи через отверстие, закрывавшееся особого рода щитком из плетенки, сделанной из гибких прутьев, затянутых кожей.

Когда они входили в жилище, случайный луч солнца прокрался в него и осветил на мгновение внутренность хижины, и белые увидели, что в ней уже есть жилец.

Наружности этого человека им не удалось рассмотреть, так как сейчас же воцарился мрак.

— Здесь кто-то есть! — сказал Фрике.

— Француз! — радостно воскликнул неизвестный низким, густым басом.

— Французы, — поправил его Андре, — кто бы вы ни были, — продолжал он растроганно, — человек, говорящий на нашем родном языке и, вероятно, пленный, как и мы, — примите уверение в нашем сочувствии. Быть может, вы давно уже томитесь здесь?!

— Вот уже три недели! И все время я подвергаюсь самому ужасному обращению со стороны этих варваров!

Когда глаза вошедших постепенно привыкли к темноте, а также благодаря слабому лучу света, проникавшему через крышу, нашим друзьям удалось рассмотреть обстановку хижины, равно и ее обитателя, присутствие которого являлось для них приятной неожиданностью.

— Мне положительно знакомо это лицо, — прошептал мальчуган своему товарищу по несчастью, — и если это он, то он порядком изменился, бедняга!

— Кто «он»? — спросил Андре.

— Подождите немного, Андре, мне не хотелось бы сказать глупость, над которой вы потом стали бы смеяться!

Между тем глаза их после дневного света совершенно освоились с царящим вокруг мраком, и теперь они могли вполне рассмотреть наружность своего случайного сожителя.

Его необычно высокий рост еще более увеличивал его столь же необычайную худобу. Череп, совершенно голый, походил на арбуз, а глаза, светившиеся из-под густых, черных, как уголь, бровей, придавали его физиономии почти грозный вид, который смягчала добродушная улыбка, растягивавшая его и без того большой рот до самых ушей, рот, из которого, по-видимому, давно выпали все зубы.

Большой крючковатый нос, подвижный, как у клоуна, обнаруживал сильное стремление встретиться с подбородком и довершал странный портрет всей этой своеобразной наружности.

У него были чрезмерно длинные ноги и руки, а из-под небольшого лоскута какой-то ткани, прикрывавшей отчасти тощий длинный торс, виднелась землисто-серая кожа, приставшая к костям, которые торчали наружу, угрожая прорвать эту неприглядную оболочку.

На первый взгляд казалось, что этот человек весил не более ста фунтов.

Андре и Фрике были поражены этой худобой, которой, по-видимому, пленник был весьма доволен; он не заставил себя просить и с полной готовностью сообщил вновь прибывшим все требуемые ими сведения.

Из его хрупкого существа вырвался, словно раскат грома, веселый, добродушный смех:

— Хе! хе! хе!.. Детки мои, есть на свете только одна благословенная страна — это Франция! Прекрасная старая Франция! И только один город…

— Париж! Мой родной Париж! — воскликнул мальчуган, перебивая его.

— Нет, Марсель, мой милейший! Мой родной Марсель! Тем не менее мы — соотечественники… А теперь вам желательно знать, почему и как я очутился здесь? Боже мой, все это случилось так просто, а нахожусь я здесь в этой откормочной клетке, вероятно, по той же причине, как и вы, то есть на откорме… Меня откармливают, как гуся или индюшку, для стола этих господ!

Если неизвестный хотел произвести на своих слушателей сильное впечатление, то это ему вполне удалось, только не в том направлении, в каком он ожидал. Фрике, ошеломленный тем, что услышал, корчился от душившего его смеха и не мог выговорить ни слова. Андре же с прискорбием убеждался, что видит перед собой помешанного.

Каким-то чудом живой скелет угадал, что происходит в головах вновь прибывших, и с добродушной усмешкой продолжал:

— Не сомневайтесь в моих словах, друзья мои! Как вам известно, мы в руках осиебов, которые имеют обыкновение пожирать своих врагов. Я хорошо знаком с их обычаями, так как я успел изучить их во время моего шестилетнего пребывания в местности, расположенной между Габоном и верхним Огоуэ. Однако успокойтесь. Нам еще далеко до вертела. Я, к счастью, слишком худ, чтобы быть съеденным. От вас зависит так же похудеть, как я. Я знаю для этого превосходнейший рецепт; впрочем, это не к спеху! Пир отложен до полнолуния. В нашем распоряжении еще целых две недели, а это больше, чем нужно, чтобы все обсудить и решить… Ну а теперь расскажите мне в свою очередь, мои милые товарищи по несчастью, какому случаю я обязан счастьем встречи с вами!

На это Андре сообщил, что доктор, состоявший при морской команде в Габоне, исчез и адмирал откомандировал небольшой шлюп для розысков пропавшего без вести врача. Сам же Андре, находясь в Аданлинанланго по своим личным делам, получил позволение адмирала присоединиться к экспедиции.

Далее он коротко описал основные перипетии произошедшего боя и подвиг маленького парижанина, затем их пленение дикарями.

Неизвестный слушал Андре с напряженным вниманием и наконец произнес:

— Так, значит, вы, многоуважаемый соотечественник, и этот славный мальчуган, оба, желая спасти неизвестного вам человека, поставили на карту свою жизнь и свободу!

— Да и вы сами сделали бы то же самое для этого милейшего доктора, который, можно сказать, добрейший из добряков, так что вся наша матросня горевала о нем! — вставил Фрике.

— Да разве вы не догадались, что это я?

— Вы? — воскликнули оба француза.

— Я самый! — подтвердил доктор, крепко пожимая им руки, и добродушное лицо его, растроганное и умиленное, совершенно утратило свойственное ему карикатурное выражение.

— Но, доктор, — воскликнул Фрике, — я ни за что не узнал бы вас, а между тем я вас видел не раз: ведь я был в числе экипажа, помощником кочегара!

— Тогда я выглядел иначе: я был в мундире; у меня были волосы или, вернее, парик; у меня были зубы, а теперь от всего этого ничего не осталось. Я думаю, что если бы я теперь себя увидел в зеркале, то сам бы испугался… Воображаю, как я должен быть безобразен!

— Признаться по правде, вы не можете похвалиться своей наружностью, не в обиду вам будь сказано! — засмеялся Фрике.

— Верю тебе, мой маленький насмешник! Но послушайте, господа, теперь уже поздно! Пора нам отдохнуть. Сейчас нам принесут поесть, а после обеда мы с вами хорошенько вздремнем, затем снова побеседуем. Я расскажу вам, какие странные приключения мне довелось пережить за эти три недели, что я нахожусь здесь.

ГЛАВА II
Далеко не все чернокожие добродушные негры, какими их рисует Бичер-Стоу. — Пагуэны, галлоны и осиебы. — Их гастрономия и отношение к племени ньям-ньям. — Мнение доктора Швейнфурта. — Почему жиреют и как похудеть. — Что значит оставаться худым.

— Поверьте, доктор, я совсем не хочу спать, так же как и оставаться здесь! — воскликнул Фрике.

— Так вы предпочитаете беседовать?

— Да, если только это не будет неприятно вам и господину Андре.

— Да нисколько, мой милый Фрике!

— Ну так будем беседовать! — согласился доктор.

— Прежде всего, так как все мы должны быть съедены, — конечно, учитывая наше желание, — то я желал бы знать кем?

— Вы любознательны!

— Поневоле станешь!

— Я вас не осуждаю, мы будем съедены, и даже без нашего на то согласия, теми, кто взял нас в плен, и их друзьями, если они пожелают их пригласить на пир. Им же нечасто представляется подобный случай.

— Я полагаю! — самоуверенно заявил мальчуган.

Перейдя в положение съестного объекта, Фрике ценил себя очень дорого за фунт и был, пожалуй, прав. Он ставил себя отнюдь не ниже своих товарищей по несчастью, хотя и был несомненно менее мясист, чем Андре, и далеко не столь велик, как доктор.

— Так вы говорите, господин доктор, что все эти «бикондо» в действительности называются осиебами?

— Да, это племя носит название осиебов!

— Что ж, это название не хуже многих других!

— В данном случае можно сказать, что не в названии дело; эти жестокие людоеды — самые свирепые дикари, каких только знал свет.

— Возможно ли быть злым в такой прекраснейшей стране, как эта?! — мечтательно возразил мальчик. — Пожирать людей, когда стоит только протянуть руку, чтобы сорвать сочный и ароматный плод или дать себе труд убить любую дичь, которой здесь везде видимо-невидимо!

— Да, твоя мысль совершенно справедлива, — сказал доктор. — Там, где природа с необычайной щедростью рассыпала свои дары, где леса изобилуют плодами и земля усеяна прекрасными цветами, где все потребности человека находят сами собой удовлетворение, человек является хищным существом с постыдными наклонностями и привычками. Он пожирает себе подобных или обращает их в рабство.

Между тем в обездоленных странах, как, например, у эскимосов и лапландцев, самое широкое гостеприимство считается первой и непременной добродетелью каждого.

— Вы правы, доктор, — согласился с ним Андре, — но разве нельзя было бы привить в известной степени культуру и этим дикарям, просветить их умы евангельским учением, доказать им всю мерзость их поведения?

— Когда вы проживете, как я, целых шесть лет с этими грубыми людьми, то сами убедитесь, что это невозможно! Заметьте, что африканские людоеды, а их здесь немало, далеко не невежественны, как вы, вероятно, думаете, и не побуждаемы к людоедству голодом, как австралийские аборигены. Вследствие какого-то необъяснимого этнографического феномена людоедством занимаются здесь наиболее просвещенные и цивилизованные племена туземцев.

— Не может быть! — воскликнул Андре.

— А между тем это так — самые добросовестные путешественники согласны в своих показаниях в этом отношении. Я могу привести вам неоспоримые свидетельства Альфреда Мариса, маркиза де Компьежа и доктора Швейнфурта.

— Ну, ну, продолжайте, доктор, — торопил нетерпеливый Фрике, сильно заинтересованный тем, что говорил ученый, и столь же мало думая о предстоящем удовольствии быть съеденным.

— Ах да, — вдруг спохватился доктор, — нам сейчас принесут пищу.

— Хм… Я не откажусь уплести бифштекс! — весело отозвался мальчуган.

— Бифштекс! — повторил доктор. — Да, своеобразный, можно сказать, бифштекс! Впрочем, я ничего тут не могу поделать; вы сами сейчас все увидите.

— Итак, я весь превратился в слух.

— Я боюсь, что мой рассказ будет, пожалуй, несколько длинен!

— Тем лучше! — воскликнул Фрике. — Продолжайте, пожалуйста!

— Вам, быть может, интересно узнать, что осиебы принадлежат к великой семье фанов или пагуэнов, которые, спускаясь большими группами с северо-востока африканского материка, заполонили экваториальную область до устьев Габона.

— Значит, эти славные пагуэны, которые задавали серенады перед постом морской пехоты и освещали свои хижины пальмовым маслом, налитым в черепашьи панцири, тоже были людоеды! Надо же, я так и думал, глядя на их острые, конические, как у кошек, зубы.

— Совершенно верно; это самое подтверждают и маркиз де Компьеж, и доктор Швейнфурт во время своего посещения страны ньям-ньям и мубутту.

Несомненно, что в центральной части этого громадного африканского материка существует рассадник многочисленных людоедских племен, из которого, под давлением потребности переселения, выходят отдельные племена людоедов, например поселившиеся на западе пагуэны и осиебы, а на востоке ньям-ньям и мубутту. Различных ответвлений у этой громадной семьи великое множество.

— На сорные травы всегда урожай! — со значением заметил Фрике.

— Доктор Швейнфурт определяет количество мубутту цифрой свыше миллиона, а адмирал Лангл десять лет тому назад — до семидесяти тысяч пагуэнов, пребывающих вблизи наших колоний. Но говорят, что за это время число их увеличилось втрое.

— Если так, то они, как видно, не особенно усердно поедают друг друга! — сказал Фрике.

— Напротив, ты весьма ошибаешься, мой маленький приятель. Эти племена плодовиты, как немцы, и так же прожорливы, как последние.

— Нет, уж это слишком! — воскликнул возмущенный Андре. — Неужели это в самом деле возможно?

— Доказательством служит то, что в то время как маркиз де Компьеж записывал эти факты из своих наблюдений, Швейнфурт наблюдал то же самое на расстоянии восьмисот миль от места наблюдений маркиза. Ньям-ньям, само имя которых является звукоподражанием движению челюстей и одновременно означает на их языке «ешь-ешь», населяют восточную часть Центральной Африки.

— Между нами говоря, кличка их не лишена остроумия, — заметил неисправимый болтун Фрике, — хотя она и не особенно смехотворна… Ни-ам, ни-ам (по-французски — Ni-ame, Ni-ame), «ни души», иначе говоря! Да, хорошая кличка!

— Раньше, — продолжал доктор, — их называли «хвостатыми людьми» и долгое время думали, что они действительно обладают этим придатком. Но впоследствии убедились, что они только подвязывают себе бычьи хвосты, которые и были приняты легковерными путешественниками за их естественные придатки. Ньям-ньям, как и пагуэны, украшают свои волосы мелкими раковинками «каури», заменяющими монету на восточном побережье, но никогда не приносимыми морем на западное побережье. Затем, надо заметить, что как те, так и другие пользуются ножами одинаковой формы и величины, называемыми «трумбаш», чрезвычайно вычурными.

Собаки, которые используются на охоте ньям-ньям, низкорослые, похожие на волков животные, с большими, прямо торчащими ушами, короткой гладкой шерстью и небольшим хвостом закорючкой, как у свиньи. Морда острая, с широкой сильно выпуклой лобной костью. Де Компьеж встретил у пагуэнов совершенно такой же вид собак и даже привез с собой одну из них, когда вернулся из своей блестящей экспедиции, совершенной им в обществе Альфреда Марша. Таким образом, не подлежит никакому сомнению, что осиебы принадлежат к той самой семье африканских туземцев, которую так наглядно описывает Швейнфурт.

Из числа всех племен, у которых людоедство в обычае, резче всего оно выражается у мубутту и ньям-ньям. Окруженные с севера и юга черными племенами, на которых они смотрят с величайшим пренебрежением, эти людоеды имеют в своем распоряжении громадный простор для охоты и нападений на слабейшие, малочисленные племена и могут питаться дичью, домашним скотом и человеческим мясом положительно до отвала. Все тела павших на поле битвы или в случайной схватке тотчас же отвозятся в хранилища или по домам. Пленникам сохраняют жизнь на какое-то время, и затем они поступают в пищу ненасытным победителям. Их усердно откармливают, заботясь овозможно большем отложении жира, которым они пользуются для кулинарных целей.

— Это возмутительно! — с отвращением воскликнул Андре.

— И вовсе не утешительно к тому же для нас, — сказал мальчуган, — итак, вы говорите, доктор, что эти господа, которые захватили нас, ближайшие родственники тех, о которых рассказывает доктор… Как его… Швей… Швейн… черт его знает, как его зовут… этого труднопроизносимого пруссака!

— Швейнфурт, — поправил его доктор, — уважайте это имя, мой юный друг, имя человека, заслуживающего уважительного к нему отношения, он был не только серьезным ученым, но и благородным человеком. Он говорил, что, несмотря на людоедство, это племя отличается смелостью, природным умом, ловкостью, проворством и даже в техническом отношении стоит неизмеримо выше соседних выродившихся племен. Их искусство ковать железо, охотиться и вести торговлю может сравниться только с такими же способностями пагуэнов и осиебов. Исключая их свирепость, это — благородная раса, несравненно более культурная, чем ее соседи.

Они обладают известной национальной гордостью и самолюбием, одарены умом, рассудительностью, присущими лишь очень немногим сынам Африки. Их производства стоят довольно высоко, а дружба их искренна и надежна.

— Хорошо было бы оказать им какую-нибудь услугу и приобрести их дружбу, — заметил Фрике, — чтобы избавиться от чести фигурировать на их столе в качестве жаркого с гарниром из сладких бататов, похожих на наш картофель.

— Это действительно было бы хорошо, — согласился Андре, не пропустивший ни единого слова из этих интересных, но неутешительных этнографических сведений, сообщенных доктором.

— К счастью, у нас еще есть время, как я вам сказал, недельки две отсрочки! — вставил доктор.

— Чтобы наше мясо стало в меру сочно и нежно и чтобы наступило полнолуние, как вы говорили? — засмеялся веселый парижанин. — Так, так, за это время мы успеем что-нибудь придумать и ухитримся сберечь свою жизнь!

Но доктор не слушал его; он озабоченно шагал взад и вперед, как будто находясь в ожидании чего-то неприятного.

Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели в крыше, становились все более косыми. Ночь быстро надвигалась, и не далее как через полчаса черный мрак, минуя сумерки, окутает всю землю, как это бывает в экваториальных странах.

Вдруг неистовый шум, вой и лай собак, крики спугнутых попугаев, смешавшись воедино, огласили воздух.

— Ну вот, — сказал доктор покорным тоном, — настает время.

— Какое время? — спросил Андре, у которого, несмотря на все мужество, выступил пот на лбу.

— Время обеда!

— Так что же? Что в этом гастрономическом процессе может быть особенно огорчительного?

— Увы, друзья мои! Вы сейчас увидите сами.

Между тем шум и вой все усиливались. Казалось, ревел какой-то нестройный оркестр, состоящий из десятка волынок, издающих душераздирающие звуки. Наконец дверь отворилась и широкий поток света залил всю хижину. Десяток субъектов медного или, вернее, серо-зеленого оттенка кожи, сходного с окраской панциря крокодила, появились в дверях.

Лица их отличались менее вздутыми, чем у негров, губами, из-под которых виднелись белые, как фарфор, зубы. Густые волосы были заплетены в мелкие косички, в которых виднелись медные нити. Фартуки из шкур диких кошек, или циветт, украшенные маленьким колокольчиком, опоясывали бедра, а ожерелья из зубов хищных зверей красовались на шее.

Они были безоружны, и трое из них несли огромные глиняные бадьи вместимостью пять или шесть литров, содержащие какое-то бледно-желтое варево малоаппетитного вида.

— Ага, вот и нанан! — воскликнул своим звонким пронзительным голоском Фрике, сделав при этом самый умопомрачительный пируэт. — Вот нанан этих бикондо!

Музыканты неистово ворочали своими громадными белками и дули что есть мочи в свои инструменты.

Огромнейшие трубы, нечто вроде пастушьих рожков гигантских размеров, выделанных, подобно знаменитому рогу Роланда, из цельного куска слоновой кости, из которой эти черные виртуозы извлекали чудовищные звуки, представляли собой тяжелую артиллерию этого невероятного оркестра.

Другие музыканты, осторожно введя в одну из ноздрей или в обе по маленькой дудочке толщиной в палеи, дули в нее изо всех сил, напрягая жилы, как веревки. От этого получался бесконечно длительный вибрирующий звук, оканчивающийся отвратительным кваком, после чего виртуоз с жадностью втягивал в себя воздух и затем снова повторял то же самое, пока совершенно не задыхался.

У некоторых из них ручьями лилась носом кровь — ими любовались и восхищались. Они, несомненно, считались самыми талантливыми музыкантами в оркестре, что еще более радовало их самих, удваивая их усердие.

Эта торжественная музыкальная увертюра, какой никогда не слыхали даже в Байройте [Байрот — место проведения музыкальных фестивалей в Баварии. — Здесь и далее прим. ред.], продолжалась добрых четверть часа. Затем последовало соло на флейте. Это вовсе не замысловатое и не трудное соло состояло всего из одной ноты, однообразно протяжной и ноющей, повторяющейся до бесконечности.

— Ну, — прошептал безнадежно доктор, — все кончено!

С этими словами он растянулся во всю длину на земляном полу хижины. Положив голову на полированный обрубок черного дерева, заменявший изголовье почти у всех африканских племен, он с покорным видом, который мог бы тронуть даже черную пантеру с Явы, стал ждать.

Андре и Фрике переглянулись, удивленные, почти встревоженные.

Перед каждым из них с известной церемонией поставили по бадье; доктор продолжал лежать неподвижно.

— Что такое должно произойти? — спрашивали себя моряки, внутренне недоумевая.

Но Фрике, который был голоден, за неимением ложки запустил руку в жирную жидкую и клейкую массу, поставленную перед ним, и принялся ее поглощать.

— Хм, — пробормотал он, — снедь эта нельзя сказать чтобы была слишком аппетитна на вид… Но голод не тетка, надо есть что-нибудь, а другого выбора нет, как я вижу. Кроме того, это единственное средство против голодной смерти, если не ошибаюсь…

Произнеся эти слова, он принялся поглощать неизвестную смесь, приговаривая:

— Ну, да не так уж она отвратительна… Не хуже чего-нибудь другого! Несколько безвкусно… к тому же с маленьким привкусом, не совсем приятным… Конечно, это незавидное блюдо, но раз ничего другого на карте не значится, надо довольствоваться и этим! — И Фрике продолжал свой обед без особого увлечения, но к великой радости и удовольствию туземцев, которые, по-видимому, едва могли верить своим глазам.

Фрике, проглотив приблизительно около литра этой смеси, к которой Андре, по-видимому, питал самое глубокое отвращение, стал постепенно замедлять движение руки из бадьи ко рту, а затем и совсем прекратил это занятие.

— Ну нет, откровенно говоря, это хуже яблочной тюри и даже хуже вареной картошки, продающейся у торговок… Впрочем, со временем можно будет привыкнуть.

Но такое решение, видимо, не пришлось по вкусу осиебам, которые тотчас же поспешили выразить посредством весьма наглядной пантомимы свое неудовольствие за неодобрительное отношение к их стряпне и попрание их этикета.

Трое из них несли огромные глиняные бадьи вместимостью пять или шесть литров.

— Воля ваша, — сказал мальчуган, — вы очень добры и любезны; но, кроме шуток, не могу же я для первого раза выхлебать всю эту вашу бадью?!

Но его возражение не возымело никакого действия; напротив, эти «лакричные дергунцы», как их про себя прозвал Фрике, поставили свои музыкальные инструменты на землю и сделали вид, что хотят наброситься на парня. Но последний вскочил на ноги и поднялся на цыпочки с видом задорного петушка.

— Что?.. Вы еще драться вздумали?!

Он принялся поглощать неизвестную смесь.

Доктор продолжал лежать неподвижно, как неживой.

— Прошу вас, не пытайтесь противиться им, — проговорил он своим низким басом, не изменяя своего положения. — Потерпи, дитя мое, потерпи, чтобы не было хуже!

— Да я готов, но пусть только они меня не трогают! Долой лапы! Не сметь меня касаться: я этого не терплю, не то и я отвечу оплеухой! — бунтовал маленький парижанин.

Тогда доктор сказал несколько слов на местном наречии чернокожих, которые на них, однако, не обратили внимания.

Туземцы вторично протянули свои руки, чтобы схватить обоих молодых французов, но Фрике, а за ним и Андре выскочили из хижины и очутились на площади. Мальчуган был проворен, как белка, и упруг, как стальная пружина; а Андре, несмотря на свою тонкую и высокую фигуру, был мускулист, как атлет.

Те, кто хотел помешать им выскочить, были опрокинуты и смяты в мгновение ока.

— Теперь мы разомнемся! — воскликнул Фрике своим юношеским голоском и, потерев руки песком, встал в правильную боевую стойку перед нападающими, готовясь встретить их по всем правилам французской борьбы.

— Ну-ка! За кем теперь черед?! — воскликнул он. — Сделайте одолжение! А, за тобой, сынок!.. Превосходно!.. Вот, получай!.. — И он ловко подставил ножку одному из аборигенов, одновременно дав легкий толчок в плечо, отчего чернокожий растянулся во всю длину на спине, пораженный, каким образом все это случилось. — Ну, все это только ради забавы! Не следует портить отношения… Эй, позвольте, господа туземцы, если вы намерены принять это всерьез, то потрудитесь мне сказать об этом!

В этот самый момент на него бросились двое других чернокожих.

— Вот!.. Так!.. — И мальчуган проворно нанес тому и другому по крепкому удару кулаком под ложечку, отчего черный цвет их кожи мгновенно превратился в пепельный, и оба они покатились на землю с болезненным стоном.

Андре, прислонясь спиной к наружной стене хижины и выставив вперед руки, также боксировал с искусством первоклассного великобританского чемпиона.

— Браво! — кричал ему маленький парижанин. — Хорошая школа! Меткий удар! — И в то же время сам наносил ногой сильный удар в зубы слишком осмелевшему туземцу, подошедшему к нему ближе, чем следовало.

Пуф! Пум! — раздались два сильных прямых удара Андре, направленные в грудь двух противников, отчего их груди загудели, как два гонга, и оба повалились на землю, харкая кровью.

— Теперь за тобой черед, приятель! — воскликнул мальчуган. — Так тебе еще мало?! Ну на, получай! — И его пятка метко наносит удар прямо в голень ничего не ожидающего африканца. — «Не в бровь, а в глаз!» — как говорят у нас в Париже! — добавил он, смеясь, довольный меткостью своих ударов.

Между тем толпа около Андре заметно увеличивалась, но никто не решался подступить к нему слишком близко.

В этом не было ничего удивительного: никто из дикарей не мог устоять против мускулатуры европейца. Легкие на бегу, выносливые и неутомимые, чернокожие очень редко обладают силой, равной белым, в большинстве случаев мускулатура их несравненно слабее [Достаточно сомнительное утверждение писателя…].

Мальчуган поражал своей ловкостью и проворством. Он наносил по десять ударов в секунду без видимого усилия, как бы шутя и играя.

Сильным ударом головы в живот он уложил рослого детину, хотевшего схватить его поперек туловища, и наполовину ослепил другого, сунувшегося было к нему, ткнув ему в глаза два растопыренных пальца. Третьего он заставил откусить себе язык сильным ударом кулака снизу вверх по челюсти. Затем, увертываясь от нападения четвертого, он, пригибаясь к земле, на момент уперся руками о землю и при этом со всей силой ударил ногой в лицо своего соперника.

— Да ты, видимо, хочешь выплюнуть все свои зубы, слабак! Так вот же тебе!.. Ну а теперь за кем из вас очередь? Вы, как видно, не знаете французского бокса! Ну так я вам покажу!..

Дикие крики и вопли усиливались. Новые враги прибывали со всех сторон. Что можно было сделать против более чем двухсот дикарей двоим, хотя бы и беспримерно смелым и ловким людям? Осиебы надвигались на них сплошной стеной. Некоторое время Андре и Фрике валили на землю целые груды чернокожих тел, затем вдруг все как бы замерло и остановилось.

Внезапно раздался долгий протяжный вой торжествующих дикарей, и обоих белых, мгновенно связанных, относят на руках в занимаемую ими хижину и бережно опускают на землю.

Доктор в страшном волнении и тревоге сокрушался и вспоминал все многосложные и звучные ругательства, которыми так изобилует провансальское наречие.

Фрике кипел яростью, тогда как Андре хранил пренебрежительное молчание.

Их усадили на циновку, затем, как будто ровно ничего не случилось, снова поднесли ту же бурду, которую они с отвращением оттолкнули от себя. Музыканты снова задули в свои трубы, предвещая новую пытку. Чернокожие проворно принесли трое козел высотой около полутора метров, на которые водрузили все три бадьи с отвратительной гущей.

Оказалось, что каждая бадья имела на дне круглое отверстие, заткнутое пробкой; в это отверстие введена была длинная тонкая кишка с костяным наконечником.

— Бедняги! — простонал доктор. — И вам волей-неволей придется испытать эту пытку!

Его пятка метко наносит удар прямо в голень ничего не ожидающего африканца.

Между тем два молодых француза с любопытством следили за манипуляциями. Впрочем, им недолго пришлось оставаться в неведении. Вскоре они сообразили, что дикари решили заставить их насильно проглотить отвратительную пищу, и судорожно сжали губы и зубы, чтобы воспротивиться этому насилию.

Но дикари не стали даже пытаться разжать их губы; они без церемонии зажали каждому из них нос и до тех пор держали зажатым между большим и указательным пальцами, покуда несчастные французы, боясь задохнуться, не были вынуждены сами разжать рты.

Этим моментом ловко воспользовались их мучители и ввели им в глотки костяные наконечники, посредством которых отвратительный «нанан бикондо», как его называл бедный Фрике, стали вливать им в рот.

Приходилось или глотать, или давиться. И они глотали, эти несчастные. Так как бадьи были подняты на высоту двух метров, то в силу атмосферного давления постепенно опорожнялись, а желудки злополучных французов являлись приемниками, в которые поступала вся эта бурда из резервуара-бадьи.

Доктор, также подвергнутый этой операции, беспрепятственно предоставлял смеси переливаться в свой желудок, не протестуя ни единым жестом. Между тем лица бедных страдальцев наливались кровью. Глаза становились блуждающими. Обильный пот выступал у них на лбу; они начинали терять сознание. Пытка эта продолжалась около десяти минут. Наконец глиняные бадьи стали пусты; костяные наконечники кишки вынули из судорожно сжатых челюстей. Обед был окончен.

Опытные в этом отношении осиебы соразмерили количество питательной смеси с объемом человеческого желудка. Порция была рассчитана таким образом, чтобы наполнить желудок, но не настолько, однако, чтобы он не мог вынести. Покончив с этой операцией, туземцы удалились, оставив своих пленников неподвижными на циновках, как несчастных животных, обреченных на насильственный откорм. Их оцепенение продолжалось около двух часов. Томительная жажда мучила их, но, к счастью, мучители оставили обильный запас свежей воды.

Доктор очнулся и заговорил первым:

— Ну что вы скажете на это, друзья мои? А вы, мой бедный Андре, что вы думаете теперь о вашей евангельской проповеди перед этой утонченной гастрономией господ осиебов?!

— Если бы у меня было человек пятьдесят матросов да добрая сабля в руках, я знаю, как бы ответил им.

— А знаете ли, как называется у нас во Франции эта система насильственного откорма? — спросил Фрике. — Это просто-напросто автоматическая гавеза, употребляемая для откорма уток, гусей, пулярок и индюшек!

— Это именно то, что я старался всячески вам объяснить! — ответил доктор.

— И подумать только, что меня очень забавляло смотреть, какие физиономии корчили бедные птицы, когда им вставляли в глотки эти проклятые трубки! Бедняги! Но все же они только птицы, тогда как мы… Но что ни говори, а они очень смышлены, эти негры, что додумались сами до такого приема.

— Так вы полагаете, доктор, они это делают с единственной целью откормить нас? — спросил Андре.

— Ну конечно!

— И это вот этой похлебкой, в которой нет ни единого кусочка мяса! — удивился Фрике.

— Мясо отнюдь не раскармливает, от него не жиреют.

— Вот как?

— Мясо служит для наращения мускулов, тогда как растительные масла, жмыхи и сахар вырабатывают жир!

— Так, значит, человек, который ел бы только одну похлебку, глотал бы целыми стаканами разные растительные масла и целый день грыз бы сахар, стал бы жирен и толст, как откормленный боров?

— Без сомнения, и вот на такой-то «диете» нас и держат эти мерзавцы, которые сейчас напичкали всех жидкой смесью из кукурузной муки и сладких бататов с примесью сахара и пальмового масла.

— Пфа!..

— Так как пальмовое масло, добываемое из красного плода гвинейской пальмы, обладает своеобразным вкусом, до которого эти господа так же лакомы, как белки до орехов, то, откармливая пленников им, они надеются придать их мясу тот же привкус.

— Брр! Вы заставляете меня содрогаться, мой милый доктор! Но скажите, скоро ли мы станем достаточно жирны при таком режиме?

— Это зависит от условий. Если принять в расчет огромное количество специально для этой цели приготовленной пищи, которую они вводят в нас, то при полной неподвижности и темноте в занимаемой нами хижине через два месяца вы разжиреете как нельзя больше, и уже через две недели станете достаточно жирны и вкусны, чтобы годиться на обед этим чернокожим гурманам!

— Но вы при этом все же так худы?

— Это объясняется тем, что я, как уже говорил вам, обладаю одним превосходнейшим рецептом, которым поделюсь с вами. Ручаюсь, что благодаря моей методе вы не нагуляете и десяти граммов жира, даже при условии, что наши хозяева увеличат дозу откорма вдвое, что совершенно невозможно!

— Вы нам расскажете об этом методе?

— Когда желаете, да кроме того, и вовсе недолго ознакомить с ней!

— В таком случае мы попросили бы вас сделать это сейчас же!

— Охотно! Я готов!

С этими словами доктор встал и направился в один из углов хижины, где взял сосуд, наполовину наполненный растительным маслом, в котором мокли какие-то коренья растений, которые он зажег.

— Господа, вы вздулись, как винные меха! Но потерпите немного!

Говоря это, доктор притащил большой глиняный сосуд, могущий служить жаровней, и другой, меньшего объема, с узким отверстием, наподобие тыквенной фляги, затем цилиндрическую трубку, изготовленную из молодого ростка пальмы, и, наконец, нечто вроде грубо сплетенной корзины, наполненной каким-то черным веществом, имеющим вид длинных блестящих иголок, склеившихся между собой.

— Вы, конечно, изучали химию, мой милый Андре?

— Да, но довольно плохо; я у себя в колледже был большим лентяем и почти ничего не делал, — ответил молодой человек.

— А я, — сказал Фрике, — знаком только с физикой.

— Неужели?

— Да, — сказал мальчуган не без некоторой гордости, — я ее изучал у одного из учеников господина Гудэна.

— А… прекрасно! — невозмутимо продолжал доктор. — Эти дикари большие любители фокусов, и ваши знания будут иметь у них успех. Итак, это минеральное вещество, которое вы видите перед собой, мой милый Андре, — перекись марганца!

— Я никогда бы не подумал!

— Вы сейчас поймете, в чем дело. Я, как видите, опускаю небольшое количество перекиси марганца в этот глиняный сосуд, заменяющий мне реторту, затем пристраиваю к горлышку этой тыквенной бутылки трубку, которую сам изогнул на пару. Теперь набиваю свою жаровню углем, весьма скверным, мной самим изготовленным и от которого все мы прокоптимся, как сельди, и разжигаю его, после чего ставлю на жаровню свою реторту и жду, покуда она станет багрово-красной!

— Да вы, доктор, если не ошибаюсь, собираетесь изготовить кислород!

— Вы совершенно правы, мой друг! Вы, вероятно, спрашиваете себя, каким образом я раздобыл все эти вещества, разумное применение которых надолго отсрочит момент нашего переселения в желудки осиебов?! Марганец я нашел в двух шагах отсюда совершенно случайно, и, что особенно хорошо, он почти абсолютно химически чист. Что же касается угля, то, так как осиебы нуждались в порохе, я им удачно намекнул, что мог бы изготовить порох для них, если бы мне была предоставлена возможность. Я случайно нашел один вид белого дерева, которое приказал сжечь по методике европейских угольщиков, и теперь якобы изыскиваю способ, сообразный доступным мне средствам, для изготовления нужного им пороха. На самом же деле я пользуюсь своим званием и положением «директора политехнической школы осиебов», чтобы оборудовать свою лабораторию, служащую для иных целей.

Пока доктор говорил, сосуд, где содержался марганец, мало-помалу стал темно-красным.

Тогда доктор взял один уголек и дал ему почти совершенно потухнуть. Когда горящей осталась только одна едва заметная точка, он поднес его к свободному отверстию трубки своей реторты.

Уголь тотчас же разгорелся, засветился столь ярким огнем, что его можно было принять за электрическую лампочку, и испепелился в несколько секунд, настолько ускорено было его сгорание благодаря присутствию начавшегося уже выделяться кислорода. Фрике был восхищен.

Молча доктор приблизил свой рот к деревянной трубочке и принялся усиленно вдыхать в себя газы, выделявшиеся все сильней и сильней.

Вскоре наши моряки заметили, что его глаза разгорелись и засветились каким-то необычайным блеском, дыхание стало учащенным, неровным, прерывистым и свистящим. Все его тело, в котором жизнь как бы удесятерилась, испытывало сильные сотрясения, как бы под напором какой-то посторонней силы.

— Довольно! Довольно! — воскликнул Андре, не на шутку встревоженный. — Вы себя убьете!

— Нет! Не бойтесь! — возразил доктор громовым голосом. — Я только сжигаю свой углерод, «я худею»!

После этого он возобновил этот своеобразный сеанс поглощения кислорода, продолжавшийся в общей сложности семь или восемь минут.

— Ну а теперь, если у вас есть на то охота, покурите и вы! Не бойтесь, опыт совершенно безвреден, я ручаюсь за это!

— Нет, уж лучше завтра, после того, как вы нам объясните, каким образом это вдыхание и поглощение кислорода в таком большом количестве заставляет худеть или, вернее, противодействует ожирению, на которое мы обречены.

— Да это ясно как божий день. Масла, жиры и жмыхи, словом, все эти вещества, не содержащие в себе азота, вводимые в организм, предназначены исключительно для поддержания животной теплоты, а тем самым и движения! Они являются, так сказать, топливом организма.

Дыхание есть своего рода сгорание, происходящее в организме. Если тело само доставляет эти элементы, то разрушается и уничтожается. В таких случаях пища, не содержащая азота, прекрасно противодействует этому разрушению и даже более, подобно тому, как это делает топливо, подкинутое под котлы паровой машины.

Благодаря этому сгоранию, подобному тому, которое приводит в движение машину, человеческое тело сохраняет свою теплоту, а вместе с тем и движение.

Почти всегда в организме есть излишек жиров, которые не расходуются для повседневных потребностей, и этот излишек жира равномерно распределяется по всему телу и его поверхности, чтобы служить запасом на случай надобности. Это ясно уже из того, что люди полные и жирные легче переносят холод, чем сухие и худощавые, потому что у них есть постоянный запас тепла. А верблюды, у которых в горбах богатые запасы жира, могут только благодаря им терпеть бесчисленные лишения пищи и питья, но в конце концов кожа этих горбов отвисает, как пустой мех, из которого выпили вино, потому что запас жира, содержавшийся в них, истощился.

И так же, как в машине без топлива нет движения, точно так же и в человеческом организме без жира нет теплоты. Вы меня поняли, надеюсь?

— Ну, конечно, отлично поняли! — воскликнули разом оба слушателя.

— Вот почему эскимосы, самоеды и другие жители полярных областей поглощают громадное количество жиров: иначе их тело не могло бы сохранять в достаточной степени свою внутреннюю теплоту.

То, что мы принимаем в них за извращение вкуса, есть не что иное, как непреодолимая и естественная потребность их организма при условиях полярной жизни. Поэтому на экваторе можно легко обходиться без жиров, так как организм несравненно меньше расходует топлива и легче сохраняет свою внутреннюю теплоту.

— Мне думается… — начал Андре.

— Ну-ка скажите, что вы думаете?

— Мне думается, что эти дикари, которые на практике постигли то, что вы нам сейчас разъяснили, заставляют нас поглощать в двадцать раз большее количество жиров, чем то, какое мы можем израсходовать, особенно будучи лишенными движения. Следовательно, этот жир станет отлагаться на поверхности нашего тела, и мы разжиреем.

— Интересно будет посмотреть на меня, когда я раздобрею и отпущу себе брюшко, как какой-нибудь добродушный старый рантье! — засмеялся Фрике, мысленно представляя себя в необъятных размерах молодого гиппопотама.

— И вот, — продолжал Андре, улыбнувшись шутке своего юного приятеля, — вы поглощаете неимоверное количество кислорода, который помогает вам уничтожать все эти жирные вещества. Словом, вы, как бы желая скорее осушить сосуд, переполненный маслом, вместо одной светильни зажигаете их десять одновременно.

— Браво! Ваше сравнение превосходно и притом совершенно верно, — одобрил доктор.

— Но скажите, бога ради, мне кажется, что, засунув два пальца в рот и облегчив себе желудок таким весьма упрошенным способом… словно при морской болезни… можно достигнуть того же самого без особых хлопот, — заметил Фрике.

— Я и сам об этом подумал. Но эти проклятые дикари не позволили мне применять данный способ. Они приставили ко мне на трое суток и днем и ночью часовых, которым было вменено в обязанность ни под каким видом не допускать подобной попытки с моей стороны. Вследствие этого я и был вынужден изобрести это новое средство противодействия, которое до настоящего времени я, благодарение Богу, применял с полным успехом, — закончил доктор, с самодовольным видом оглядывая свой торс, иссохший, как старый пергамент.

— Ну, так решено! — воскликнули молодые люди. — С завтрашнего дня мы станем поглощать кислород в непомерном количестве, так как нам необходимо во что бы то ни стало оставаться сухощавыми, даже тощими, чтобы не быть съеденными дикарями.

ГЛАВА III
Приключения парижского гамена.[*] — Водолаз по призванию и спасатель по принципам. — От театра Порт-Сен-Мартена до трюма большого парохода. — Несколько тысяч лье в угольной яме. — Торговец живым товаром. — Наедине со слоном. — Объяснения с негодяем. — Опасное исследование и операция.

[*] — От фр. «gamin» — уличный мальчишка, сорванец.

Возбужденный вдыханием кислорода, доктор положительно не мог оставаться на месте. Андре и Фрике теперь спокойно переваривали доставшуюся им бурду, но не чувствовали, чтобы их клонило ко сну. И вдруг всем троим пришла одна и та же мысль.

Эти трое людей, еще сутки тому назад не знавшие друг друга, вдруг стали близкими друзьями, и судьбы их отныне были тесно связаны между собой.

Оба молодых француза, которые рискнули своей жизнью ради других, отлично знали, еще отправляясь на розыски доктора, что эта экспедиция будет сопряжена с большим риском, но тем не менее решились участвовать в ней, и благодаря сильному желанию спасти человека, которого один из них совсем не знал, а другой едва был знаком, оба привязались к нему еще раньше, чем узнали его, в силу того нравственного закона, который заставляет нас любить того, кому мы оказываем услугу.

Что же касается доктора, то он не мог не полюбить этих двух молодых людей, которые, рискуя своей собственной жизнью, решились разыскивать его.

— Кроме всего того, перспектива быть съеденными вместе чрезвычайно способствует сближению людей между собой! — с видом мудреца заявил Фрике.

Так как им всем троим не хотелось спать, то они стали беседовать. Естественно, они прежде всего хотели немного ознакомиться друг с другом, узнать что-нибудь один о другом.

Англичане, конечно, торжественно представились бы друг другу с перечислением всех своих титулов и званий, но трое французов просто стали рассказывать один другому наиболее интересные эпизоды из своей жизни.

Желание узнать, благодаря какой странной случайности трое соотечественников очутились здесь, под экватором, было вполне понятно.

Присутствие Андре, главного управляющего и совладельца большой фактории в Аданлинанланго, было до известной степени естественно. Присутствие здесь доктора, состоящего на службе при штабе морской пехоты в Габоне, также объяснялось само собой. Но благодаря каким обстоятельствам очутился здесь Фрике, этот маленький воробушек с парижских тротуаров, Фрике, принесший сюда на своих ногах родную пыль парижского предместья?!

Вот что прежде всего хотели знать оба его новых приятеля, и мальчуган не заставил себя долго упрашивать.

— Моя история незатейлива. Ни отца, ни матери я не знал. Я даже не помню, чтобы когда-нибудь носил другое имя, чем Фрике. Меня, вероятно, и окрестили так потому, может быть, что я и с виду походил на моего сородича воробушка, которых мы в Париже называем «фрике».

Мне кажется, что я пробудился, то есть начал сознавать себя и окружающее, в возрасте шести или семи лет, в убогой лавчонке старьевщика дядюшки Шникманна, торговавшего всякого рода мужской и женской одеждой.

Пространство в восемь квадратных футов на нас двоих, да и то еще вечно загроможденное всяким старым хламом и бесчисленными стоптанными, продранными, изношенными сапогами и башмаками, служило мне жилищем, и здесь протекало мое раннее детство. Незавидная это была жизнь!

Не то чтобы дядюшка Шникманн был особенно злой и жестокий человек, нет, он, в сущности, был не хуже всякого другого. Но он, к несчастью, слишком часто заглядывал на дно рюмки, и тогда пинки и толчки сыпались градом. Я молча подставлял спину или отправлялся разносить купленное старье покупателям.

Я считался маленьким приказчиком этого торгового дома. Правда, жалованье мое было невелико. Я работал из-за куска хлеба, а что касается питья, то как раз напротив нашей лавчонки помешался городской фильтр с питьевой водой. Кроме того, мне иногда перепадало несколько су чаевых и я спешил превратить их в сосиски или колбасу.

Когда мне некому было относить покупки, я распарывал старую обувь, обчищал ее и подготавливал для работы хозяину, который ее чинил и приводил в надлежащий вид, и сколько я пораспарывал этих обносок, одному Богу известно!..

Так продолжалось несколько лет. Но вот я сошелся с товарищами, такими же бездомными ребятишками, как я, которых встречал на улице. Мы собирались иногда по двое-трое, подбирали на панели окурки, играли иногда украдкой в бабки и пробки во дворе дворца.

— Какого дворца? — спросил Андре.

— Какого? Пале-Руаяля, конечно! И даже время от времени я стал привыкать выпивать рюмку перно с приятелем с выигрыша!

О, нельзя сказать, что я был совсем примерным мальчиком. Далеко нет. Мало-помалу я стал распевать уличные песни, что слышал от приятелей, начал корчить рожи прохожим и переругиваться с извозчиками, словом, вырос маленьким негодяем.

Но что вы хотите! Ведь у меня не было ни отца, ни матери, ни семьи. Не было даже и старой бабушки, которую я любил бы всей душой, которая приохотила бы меня к труду и хоть изредка приласкала бы меня… Все это так меня волнует, что у меня туман стоит в глазах и я готов заплакать.

И вдруг Фрике разразился слезами, которые так контрастировали с его вечной беспечной веселостью и шумным смехом, что невольно глубоко тронули его новых приятелей, как доказательство чувствительности и доброты ребячьего сердца, отзывчивого на всякую ласку. И это еще более расположило слушавших в его пользу.

Оба старших товарища поспешили к нему и дружески пожали его руку.

— Милый мой маленький дружок, — сказал доктор ласковым, растроганным голосом, — я уже стар, мне почти пятьдесят лет, у меня никогда не было детей, но я успел уже полюбить тебя, как сына. Кроме шуток, ты славный мальчуган и молодчина каких мало!

— А что касается меня, — проговорил Андре, — то я смотрю на тебя, Фрике, как на настоящего друга, как на брата, если ты этого хочешь!

— Вот что я тебе скажу, Фрике, — продолжал доктор. — Если я не богат, то, во всяком случае, и не беден. У меня вполне обеспеченная жизнь, и когда мы вернемся во Францию, то ты останешься со мной. Я дам тебе возможность честно зарабатывать себе хлеб, и мы будем вместе работать и вместе отдыхать!

— Да, если только нас вместе не посадят на вертел! — засмеялся неисправимый весельчак: он и плакал, и смеялся в одно и то же время, и горячо пожимал руки обоим своим друзьям.

— Какая, однако, удача, что я попал сюда, к этим неграм! — продолжал он. — Теперь я приобрел и семью, и друзей! И я, со своей стороны, от души полюбил вас обоих… Право, у меня стало на душе тепло после того, что вы оба мне сейчас сказали.

— Ну а теперь продолжай нам рассказывать свою историю, — сказал доктор.

— Видите ли, мне еще никто никогда не говорил таких теплых слов, а потому, сами понимаете, на радостях я не мог не потерять на время голову. Впрочем, не бойтесь: теперь все опять пойдет своим порядком. Хотя то, что мне еще остается сказать, не особенно интересно… Но раз вы желаете знать… то мое дело подчиниться вашему желанию… Итак, я говорил, что находился у дядюшки Шникманна. И вот однажды я должен был получить за него деньги…

Здесь рассказчик, видимо, чувствуя какую-то неловкость, замялся и в смущении потупился, но затем, сделав над собой усилие, решительно продолжал:

— Ну… все одно… надо вам знать всю правду… так вот, я эти деньги присвоил и сбежал… Я никогда не прошу себе низкого поступка; я и сейчас еще краснею, что совершил его: сумма была невелика… пять-шесть франков, не больше, но они не давали мне покоя… ни днем ни ночью не мог я забыться, так меня тяготил этот мерзкий поступок… Нет, что ни говори, а я никому не посоветую поступать таким образом… Это слишком мучительно стыдно… слишком гадко, и я ни за что на свете не решился бы повторить что-нибудь подобное еще раз…

После этого я мотался повсюду, скитался тут и там, отпирал дверцы экипажей на улице, служил привратником у лож в небольших частных театрах, подмастерьем у каменщиков, статистом в Шато-д’Ор, продавал контрамарки, дрожал зимой в тоненькой куртке и потел летом в теплом суконном пиджаке, кормил зверей в зоологическом саду, продавал венки из сухой иммортели для могил у кладбищенских ворот, предлагал прохожим карточки знаменитостей и проволочные головоломки, разносил объявления и раздавал на улицах проспекты, выкрикивал журналы и газеты и, наконец, поступил к цирковому гимнасту Пацу, и это было лучшее время. Здесь я научился твердо стоять на ногах, давать в нос концом сапога в случае надобности детине шести футов роста, делать умопомрачительные сальто-мортале, перекувыркиваться через голову и ходить колесом, а главное — я хорошо изучил все приемы французского бокса.

Это было мне очень по душе, надо вам сказать!.. Ну а затем я пробыл еще два года у господина Робер-Гудена и так дотянул до шестнадцати или семнадцати лет. Я, конечно, не толст, но у меня есть сила и здоровье… Я не знаю ни насморка, ни кашля, я не имел даже времени ознакомиться с болезнями! И несварением желудка я также не страдал. Ну что же мне вам еще сказать? Меня прогнал Пац, и, чтобы быть справедливым, я не скажу, что он был неправ: я действительно был негодным, взбалмошным малым.

Однажды я бродил на мосту Искусств с желудком столь же пустым, как волынка итальянских музыкантов, и вдруг слышу крик, затем падение чего-то в воду. Все кинулись к перилам, кричат, толкают друг друга. Я делаю то же, что и другие, и что же вижу? Шляпу, которая весело пляшет на воде посередине широко расходящихся кругов, образовавшихся от падения ее владельца. Недолго думая я перекинул ногу через перила и спрыгнул «солдатиком», выпрямясь в струну, держа голову прямо, а ноги плотно сжатыми. Очутившись на дне, я раскрыл глаза и точно сквозь туман увидел какую-то черную кучу. Она еще барахталась, я ухватил ее за один край, потянул к себе и, оттолкнувшись изо всей силы, стал подниматься на поверхность, таща за собой на буксире утопленника, который уже не шевелил ни рукой, ни ногой.

Добравшись до берега, я увидел вокруг себя толпу. Полицейские поспешно вытащили нас, утопленника и меня, но сделали это со всевозможной бережностью и не без добрых слов.

Но я, не привыкший к такому обращению с их стороны, находил это весьма странным.

Между нами говоря, я в то время и не стоил доброго слова, так как начинал окончательно сбиваться с верного пути. Но вот мой утопленник стал приходить в себя и казался очень удивленным, что снова очутился на этом свете.

У меня с утра не было в желудке ни крохи, и, вероятно, по этой причине я вдруг сомлел, как вытащенный из воды карп.

Мне дали чашку крепкого куриного бульона, и, пока я испытывал истинное наслаждение от этого угощения, добрые люди, собравшиеся вокруг меня, сделали складчину, и так как спасенный мною господин оказался известным богачом, то весь сбор, сорок франков, поступил в мою пользу.

Жандарм сунул их мне в руку да еще и благодарил.

За что? — спрашивается. Ах да! Ведь я исполнил роль водолаза. Ну, я откланялся и пошел.

Вы ни за что не угадаете, что я сделал с моими деньгами и где провел этот вечер… Право, даже смешно теперь о том подумать!

В то время по всему Парижу были расклеены огромные афиши, на которых громаднейшими буквами можно было прочесть: «Порт-Сен-Мартен, путешествие вокруг света за 80 дней. Поразительный успех!» И я читал эти афиши и проклинал свою судьбу за то, что не мог пойти посмотреть эту вещь: билет на третью галерею дорого стоит.

Ну так вот, в тот самый вечер, когда мне посчастливилось вытащить из воды этого богача, который вздумал нырнуть в реку из-за какой-то любовной истории, я угостил себя представлением «Путешествие вокруг света», да и смотрел его из второй галереи, представьте себе! Я положительно был в восторге от представления!

С этого вечера я нигде не находил себе покоя. Меня во что бы то ни стало тянуло увидеть море, и вот я отправился в Гавр с капиталом пять франков в кармане. На эти деньги я кое-как прожил три дня, а затем снова пришлось голодать. Удивительно, право, что к этому нельзя привыкнуть! Какая жалость!

Но море было так прекрасно! Столько в нем было жизни, движения, столько тут было самых разнообразных судов, целые леса мачт; столько людей, прибывших отовсюду и отбывающих в разные концы света. Словом, все это было куда лучше, чем самые прекрасные декорации. Даже лучше парижских бульваров. Правда, вся беда была только в том, что это не кормит!

Сидел я так на берегу, свесив ноги, и думал про себя, что, несмотря на все эти красоты, жизнь является людям далеко не в розовом свете.

— Эй, мальчуган! — услышал я за спиной чей-то хриплый голос. — Ведь не хочешь же ты окунуться!

Я обернулся и увидел старого матроса, настоящего просоленного морского волка.

— Хм! — ответил я так, только чтобы сказать что-нибудь. — Ну конечно не хочу! — И вдруг все помутилось у меня в глазах как в тот день, когда я вытащил из воды того господина.

Старик это заметил и схватил меня за плечи.

— Эх, разрази меня гром и молния! Да в твоей крюйт-камере нет ни крохи! За этим надо следить, сынок, это непорядок! Ну, живо, иди со мной! Мы это сейчас исправим!

Я, шатаясь, побрел за ним и, сам того не подозревая, очутился на палубе большого трансатлантического судна.

Здесь мне дали большую тарелку супа, доброго матросского супа, я сразу ожил. Вот уже второй раз суп спасал мне жизнь, и немудрено: ведь я так редко мог позволить себе эту роскошь! Мало-помалу я рассказал старику и его товарищам всю свою историю, и как мне не давала покоя мысль о путешествии вокруг света и много разных таких вещей, а матросы смеялись до слез, хотя, право, во всем этом не было ничего смешного, как мне казалось.

— Но, мальчуган, — говорил мне старик, — чтобы плавать по морям, есть только два средства: быть пассажиром или матросом!

— Так я буду матросом!

— Но чтобы стать матросом, надо прежде побыть юнгой!

— Ну, так я стану юнгой!

— Но мы не можем взять тебя юнгой, мальчуган; у нас в экипаже уже полный комплект… Тебе лучше всего проситься на торговое судно.

Но мне так хорошо было среди них, среди всех этих славных, добродушных людей, что ни за что не хотелось расставаться с ними, и я стал придумывать планы, как бы остаться там, главным образом, из-за кругосветного путешествия.

Они опять стали смеяться и сколько ни доказывали, что матросы почти ничего не видят в портах, где останавливаются их суда, что они редко сходят на берег и совершенно не знают тех прекрасных чужеземных стран, которые они посещают, я по-прежнему продолжал упорствовать. Как раз на мое счастье, или горе, на судне освободилось место, весьма прескверное место угольщика. Если бы я только знал, что это такое — быть угольщиком!

Но накануне внезапно скончался от разрыва сердца один из угольщиков, и его место оказалось вакантным. Мне его предложили, и я согласился.

Я столько же знал о том, что такое быть на судне угольщиком, как и то, что такое градусы долготы и широты; впоследствии я узнал и то и другое.

Когда я вспоминаю лишь только, что прошел несколько тысяч миль в угольной яме, не видя ни моря, ни неба, целые дни и ночи таская уголь из угольной ямы в топку в течение целых шести месяцев, на глубине восьми метров ниже уровня верхней палубы, то мне еще и сейчас становится страшно.

То было настоящее «подводное» путешествие! Я чувствовал, что меня обокрали, точно так же обокрали, как если бы я отправился смотреть в театр какую-нибудь пьесу и все представление просидел в подполе. Так продолжалось до тех пор, пока мы не прибыли в Сен-Луи. В ту пору я был уже кочегаром: как видите, меня повысили в чине.

Здесь у меня наконец появилась возможность сойти на берег, осмотреть места, необычные деревья, напоминающие собой декорации театра Порт-Сен-Мартен, но только не столь красиво расставленные.

Тут я познакомился с неграми и вознаградил себя наконец за безвыходное пребывание в топке машинного помещения. Затем меня командировали в Габон, а вскоре после моего перевода сюда эти негодные дикари сцапали вас, доктор. Так как я всегда был здоров и бодр и совершенно не подвергался местным лихорадкам даже и в этой вредной для здоровья местности, то меня откомандировали на шлюп, отправлявшийся на розыски вашей драгоценной особы, и теперь, как мне кажется, только что начинается мое кругосветное путешествие.

— Да, это прекрасно, мой друг, прекрасно! — воскликнул доктор со свойственным ему добродушным смехом. — Так теперь ты уже настоящий матрос!

Эта фраза «настоящий матрос» превыше всякой меры обрадовала Фрике. Надо знать, что значат эти слова для моряка: это похвала, не имеющая себе равной, это то почетное звание, каким гордится всякий моряк, будь он простой матрос или адмирал. Дело в том, что далеко не все моряки — настоящие матросы, как не все военные — настоящие солдаты.

Когда доктор — хирург французского флота, старый ветеран, оставивший по себе добрую память во всех уголках родного государства, вынесший двадцать эпидемий и заслуживший на своем веку бог знает сколько благодарностей в приказах и на деле, — называл кого-нибудь настоящим матросом, то счастливец был вправе этим гордиться.

Немудрено, что Фрике эти слова положительно вскружили голову.

— Спасибо вам, доктор! — воскликнул он вне себя от радости. — Я, право, очень счастлив, что вы такого лестного мнения обо мне… «Настоящий матрос»! Я постараюсь быть истинно достойным этого имени: я знаю, чего оно стоит. Мне еще надо будет основательно обучиться этому ремеслу, ведь я знаю судовые маневры так, как обезьяны знают искусство лазания по деревьям, то есть, так сказать, инстинктивно, но этого, конечно, недостаточно.

— Но, сын мой, ты был уже настоящим матросом, когда выудил из воды этого богача в шляпе, бросившегося с моста, и все твои товарищи на шлюпе признали тебя таковым, когда ты не задумался рискнуть своей жизнью ради их спасения. Ты молодчина, сын мой, это я тебе говорю, а ты мне можешь поверить, что доктор Ламперрьер знает толк в людях!

— В самом деле! — воскликнул Андре. — Ведь мы до сих пор не знали вашего имени: события с такой быстротой следовали одно за другим, что мы не успели даже познакомиться как следует!

— Ну а теперь вы знаете: перед вами — доктор медицины Ламперрьер, родом из Марселя. И где, кроме Марселя, мог бы я родиться? Я такой же типичный марселец, как Фрике — парижанин, и если его история интересна, то моя в высшей степени необычна. И я сейчас расскажу ее вам.

Но в тот момент, когда доктор собирался уже приступить к повествованию, со всех сторон разом раздались выстрелы, следовавшие с такой бешеной скоростью, что трудно было себе представить, что там происходит за стенами хижины. Крики или, вернее, завывания, отнюдь не похожие на человеческие голоса, сливались с лаем собак и ужасающими звуками музыкальных инструментов, временами заглушаемыми ружейными выстрелами.

Неужели кто-нибудь напал на осиебов? Это было маловероятно. Скорее казалось, что они предаются безумному веселью, крайне опасному для трех друзей.

— Если они так веселы, то тем хуже для нас, — сказал Фрике, — в данном случае особенно применимо выражение «веселье внушает страх»!

Между тем стрельба все усиливалась.

— А знаете ли, — заметил Андре, — наши повелители весьма не расчетливы для людей, у которых чувствуется недостаток пороха. Судя по тому, что мы слышим, они не слишком-то его экономят.

— Я решительно ничего не понимаю! — проговорил доктор.

Тем временем стало быстро светать, как это, впрочем, всегда бывает в экваториальных странах.

Ночь так быстро прошла в разговорах, что, увидев восход, наши друзья едва поверили собственным глазам.

— Только бы они не стали опять потчевать нас своей проклятой стряпней! — сказал Фрике.

— Нет! Не ранее девяти часов утра!

— Но что может означать этот шум и гам?

— Мы это сейчас узнаем; а прежде всего поспешим убрать с глаз долой нашу химическую аппаратуру. Эти дикари так хитры, что могут найти их подозрительными и поспешат испортить.

Все трое тотчас же принялись за уборку: жаровню запрятали в самый дальний угол хижины, тонущий во мраке, мнимую реторту разъединили с трубкой, а корзину с перекисью марганца поставили на высокую полку местной работы с причудливыми украшениями.

— Ну, теперь мы в полной готовности! — заявил доктор.

В тот момент, когда шум и гам, казалось, достигли своего апогея, дверь хижины раскрылась, и нашим друзьям представилось необычайное зрелище.

Рассветное солнце заливало своими лучами высокого роста мужчину, по обеим сторонам которого стояли двое туземцев; в дружественных, но вместе с тем явно почтительных позах скрывалось особое уважение к этому лицу.

Этот мужчина был также чернокожий; на нем был ослепительной белизны бурнус, особенно резко обрамлявший его черную физиономию.

Свитая из верблюжьей шерсти веревка обвивалась в пять или шесть рядов кольцами вокруг его головы, наполовину скрытой капюшоном бурнуса, белые складки которого живописно ниспадали до половины икр, оставляя открытыми ноги, обутые в высокие сафьяновые сапоги рыжего цвета.

Пальцы рук были унизаны золотыми и серебряными перстнями. Человек этот, в котором с первого же взгляда можно было узнать мусульманина, имел у себя за поясом полный арсенал; два револьвера, широкий кинжал и длинный кривой ятаган в ножнах, украшенных перламутром, кораллами и жемчугами.

Не говоря ни слова, он внимательно смотрел на трех французов, которые, со своей стороны, также молча глядели на него.

Такое безмолвное взаимосозерцание длилось минуты две. Доктор, Андре и Фрике вскоре заметили, что, несмотря на свою внушительную фигуру и атлетическое телосложение, на свои точно фарфоровые глаза и члены, как у толстокожих животных, этот человек не мог похвастать хорошим здоровьем.

Откинувшийся капюшон его бурнуса открыл худое, вытянутое лицо, тощую и жилистую шею, сутулые плечи и кожу цвета сажи, тусклую и без малейшего блеска, каким обыкновенно отличается кожа у здоровых людей африканской расы. Голова его была покрыта скудным курчавым пушком, а лицо обезображено отвратительной язвой. При виде его невольно можно было воскликнуть: этот человек серьезно болен!

Таково было, по крайней мере, мнение Фрике, который не мог удержаться, чтобы не пробормотать:

— Черт возьми! Как он безобразен!

Доктор был, несомненно, того же мнения, так как товарищи его расслышали, как он произнес сквозь зубы:

— Да… Вот это субъект!

Это должно было означать: вот превосходный патологический образчик.

Между тем незнакомец продолжал молча разглядывать их. Наконец Фрике это надоело, и он невольно произнес, обращаясь к арабу, обычное французское приветствие:

— Бонжур, месье!

На это незнакомец раскрыл губы и усталым голосом уронил в ответ:

— Салам алейкум!

— Эх, да он говорит на ином наречии, чем эти дикари. Тем лучше! С ним, может быть, можно будет договориться! — обрадовался мальчуган.

— Тем более, — подтвердил Андре, — что я говорю по-арабски.

— Какое счастье!

— Действительно, — пробормотал доктор, — этот темнокожий может быть работорговцем… Весьма возможно, что с ним нам как-нибудь удастся договориться.

— Да благословит тебя Аллах! — сказал Андре.

Великан был, видимо, очень доволен, услышав обращение на родном ему языке. Быстрым жестом он пригласил европейцев выйти из хижины, что они и поспешили исполнить.

Когда они очутились подле него, он сказал:

— Я Ибрагим, родом из Абиссинии и приехал сюда за невольниками.

— Ага! Прекрасно! — решил Фрике. — Вы были правы, доктор, это торговец черным товаром; Андре перевел мне его слова!

На усталом и истомленном лице Ибрагима отразилось мимолетное волнение, когда Андре сообщил ему в двух словах, кем являются он сам и два его товарища. Несомненно, этот великан был болен каким-то страшным недугом, подтачивавшим его силы и от которого искусство французского врача могло, быть может, избавить его.

— Вы принадлежите мне! Идите! — сказал наконец Ибрагим после оживленных переговоров с осиебами.

На этот раз доктор, поняв, о чем идет речь, объяснил своим друзьям, что теперь у них новый господин.

— Что ж, это совсем неплохо! — воскликнул Фрике. — У нового хозяина, правда, отвратительная физиономия, но, по крайней мере, можно надеяться, что он не заставит нас есть вчерашнюю похлебку. Словом, не будет больше «бикондо»! Это превосходно!

— Теперь предоставьте мне обговорить с ним условия, — продолжал Андре, — я полагаю, что нам можно будет извлечь пользу из этой случайной встречи.

— Сделайте одолжение. Распоряжайтесь, как у себя дома, — сказал Фрике.

— Эй, ты, мальчуган, пойдем со мной! — крикнул ему доктор.

И они оба, радуясь своей свободе, быть может, только временной, но которой осиебы не думали даже у них оспаривать, отошли немного в сторону, между тем как Андре и Ибрагим начали между собой переговоры, которые они вели на арабском языке.

Счастливый тем, что он наконец вырвался на свежий воздух, Фрике принялся прыгать и кувыркаться и при этом попал ногами в какую-то громадную серую массу, наполовину скрытую между кустов и высоких злаков с темно-зелеными листьями.

Громкое, свистящее храпение, исходившее из гороподобной туши мяса, заставило его вздрогнуть в первую минуту, и, прежде чем он успел дать себе отчет в том, что происходит, он почувствовал, что его кто-то вдруг поднял на высоту около двух с лишним метров над землей. Он ощутил, что нечто вроде чудовищного каната обвилось вокруг его пояса, сжимая с такой невероятной силой, что ему казалось, будто ребра его начинают хрустеть. Фрике всячески извивался, но не звал никого на помощь. Между тем положение его становилось критическим. Мальчуган успел уже сообразить, что канат, обвившийся вокруг его пояса, не что иное, как хобот слона, которого он разбудил своими неудачными гимнастическими упражнениями, и теперь тот, желая убедиться, кто потревожил его и с каким намерением, поднял мальчугана от земли, чтобы познакомиться с ним поближе.

— Ну да полно же! — воскликнул Фрике дружелюбно-фамильярным тоном. — К чему тебе душить меня в своих объятиях?! Я уже видел слонов в зоологическом саду… и я угощал их пряниками… Ну довольно!.. Не надо так сжимать мои ребра. Ну вот… будь же мил!.. — И Фрике с удивительным добродушием и спокойствием гладил хобот слона у самого его основания. И животное, вероятно удовлетворившее свое любопытство, осторожно опустило мальчугана на землю.

— Ишь ты, какое у него рукопожатие! — смеясь, заметил Фрике, очутившись на земле возле доктора, окруженного сотней рослых курчавых детин, представлявших так же, как и Ибрагим, самый яркий абиссинский тип.

Это все были люди, сопровождавшие работорговца, хорошо вооруженные с головы до ног; у большинства имелись превосходные ружья английского образца или же охотничьи двустволки. Они подоспели с похвальным намерением освободить маленького парижанина из объятий слона.

Он почувствовал, что его кто-то вдруг поднял на высоту около двух с лишним метров над землей.

— Очень вам благодарен, друзья… Вы весьма добры… Правда, ваш приятель несколько горяч в своих симпатиях, и его рукопожатие, пожалуй, слишком сердечное… Он, видимо, не обижен силенкой, но, конечно, не виноват в этом… Ах да, милейший толстяк, ведь я обещал тебе ням-ням… Сейчас, дружище… Сейчас я тебя угощу. Вижу, они привязали тебя за лапочку, за твою милую лапочку к этой кокосовой пальме! Так я сейчас сбегаю и принесу тебе угощение. Ну вот, хотя бы добрую охапку этой превосходной травы! — И, попросив у одного из абиссинцев его кинжал, он принялся проворно срезать им самую высокую траву. Накосив целую охапку, он ловко связал ее самой прекрасной вязкой, мастерски свитой из тех же злаков, и поднес этот огромный букет слону, который с благодушным видом стал жевать траву.

— На, толстяк, кушай на здоровье! Это, наверное, очень вкусно, и я уверен, что тебя не каждый день угощают этим блюдом… И посмотри, как хорошо приготовлено!

— Да и провизия-то неплохая, сын мой! — заметил доктор. — Ты ведь не знаешь, что ты преподнес твоему толстопятому товарищу?

— Не знаю, признаюсь, но вижу только, что он угощается на славу!

— Так я тебе скажу, приятель, что это рожь, настоящая рожь!

— Неужели?

— Да, только в диком состоянии, то есть она растет здесь без всякого ухода, и так как здесь страшнейшая жара, то зерно в колосе совершенно атрофируется еще задолго до вызревания и злак идет весь в рост, в траву; вместо полновесных колосьев, как в нашем благословенном Провансе. Здесь рожь выглядит как бурьян.

— Но она пришлась по вкусу моему толстяку-приятелю… Смотрите, я его совсем приручил — он просит еще… Да, да, мой любимчик, сейчас я тебе принесу еще травы.

В то время как Фрике отправился за новой охапкой корма для слона, разговор между Андре и Ибрагимом подошел к концу. Подозвав доктора, Андре отвел его немного в сторону и сказал:

— Наша судьба в ваших руках!

— Неужели?

— Именно так! Этот Ибрагим страдает какой-то ужасной болезнью. Он еще молод, говорит, что ему всего только тридцать шесть лет, а он чувствует, что смерть подбирается к нему. Всевозможные средства были испробованы им без всякого успеха. Он поглощал столько изречений из Корана, что удивляется, как еще существуют экземпляры этой священной книги. Его обертывали в теплые еще шкуры, содранные с живых животных, но и это не помогло. С той же целью обдирали и живых людей, чтобы прикладывать к больным местам содранную с них кожу, и, о ужас, он даже купался в человеческой крови!

— Это вас удивляет?

— Это возмущает меня до глубины души, но дело не в этом, а в том, что наша свобода зависит от его выздоровления!..

— Понимаю. Вы хотите, чтобы я его вылечил?

— Да.

— Я, конечно, сделаю все, что могу! Но кто поручится вам, что и после своего выздоровления он не оставит нас в приятном обществе людоедов!

— Во всяком случае, мы имеем шансы на то, чтобы этого не случилось. Прежде всего он мусульманин, а следовательно, и глубоко верующий человек. Мы заставим его поклясться на Коране, причем текст клятвы составим сами. Он, без сомнения, даст какую угодно клятву, а затем, каким бы негодяем ни был, все же побоится нарушить ее из почтительного отношения к Корану, не говоря уже о том, что благодарность есть добродетель черной расы.

— Все это прекрасно, но надо не только выяснить, чем он страдает, а еще и вылечить его!

— Да, конечно.

— Это легко сказать. Но ведь, к сожалению, у меня нет никаких лекарств…

— Но, доктор, ведь вы нашли же здесь средство похудеть и, вероятно, найдете много других средств, столь же чудесных. Поройтесь в своей памяти! Наверное, вы что-нибудь придумаете!..

— Эх, хорошо бы найти выход из этого затруднительного положения!

— В таком случае я могу ему обещать помощь от вашего имени?

— Все, что вам будет угодно, черт побери!

— В таком случае решено! И чем скорее, тем лучше!

— Когда вам будет угодно! Я весь к вашим услугам. Но прежде всего я должен осмотреть больного.

Пока Фрике, свободно вертясь между осиебами и телохранителями Ибрагима, с увлечением занимался слоном, который, в свою очередь, весьма благосклонно относился к нему, доктор вместе с Андре вернулись к работорговцу, безучастно смотревшему на окружающих своим потухшим взглядом.

При виде их глаза его разгорелись, но выказать хотя бы малейшую заинтересованность было ниже его достоинства, несмотря на то что его волнение достигло предела.

— Так это он, ваш тоби? — спросил Ибрагим, называя врача по-арабски и указывая на доктора.

— Да, это он.

— Что же он советует делать?

— Он говорит, что твое исцеление в руках Аллаха.

— Это правда.

— Что он сделает все, что повелевает Аллах, и что ты должен беспрекословно повиноваться ему.

— Я готов повиноваться, если того требует Аллах.

— Но прежде всего надо, чтобы ты освободил нас троих из рук этих дикарей, которые считают нас своими пленниками, и чтобы мы вернулись в европейские колонии.

Глаза Ибрагима сверкали недобрым огнем. Несмотря на свою слабость, он вдруг разом поднялся и грубо крикнул на своем родном гортанном наречии:

— Собака-христианин, как ты осмеливаешься ставить мне условия? Разве вы не мои невольники? Разве я не купил вас троих только что у осиебов? Вы теперь мои, и я сделаю с вами, что захочу! — И он угрожающе ухватился за свой револьвер.

— Нет, — гордо возразил мусульманину Андре, смело глядя ему прямо в глаза, — твои угрозы не устрашают меня; они возбуждают во мне только жалость. Ты кричишь, как старая баба, сознающая свое бессилие, а мы — мужчины!

Ибрагим заскрежетал зубами, как разъяренный тигр, и поднял свой револьвер.

Андре не дрогнул. Напротив, медленно приблизился к нему, пока дуло оружия не коснулось его груди, и, в свою очередь, впился глазами в это обезображенное гневом и болезнью лицо. Рука Ибрагима с поднятым оружием невольно опустилась.

— Клянись, что ты исполнишь то, чего мы требуем, не то будет поздно!

— Клянусь! — пробормотал тот с глухим рычанием.

— Ну так идем!

Доктор, с бесстрастным видом присутствовавший при этой сцене, решил, что будет нелишним придать некоторую торжественность своему осмотру. По его соображениям, это могло только произвести более сильное впечатление на умы свирепых и вместе с тем наивных сынов Экваториальной Африки и поднять в их глазах престиж белой расы.

С этой целью он приказал выстроиться кольцом всей свите Ибрагима, которая, прибыв сюда всего несколько часов назад, уже расположилась в деревне, как у себя дома.

Тюки с товарами были симметрично расположены в строгом порядке, представляя собой ограду, вокруг которой был размещен кордон часовых, чья обязанность состояла в том, чтобы смирять любознательность осиебов.

Затем доктор позвал барабанщиков, которых заставил отбивать дробь. Священное знамя, украшенное полумесяцем, было водружено в центре круга, возле больного, около которого теперь находился Андре. Приказав чернокожим воинам повернуться спиной и запретив оглядываться под угрозой причинить смерть их грозному вождю, доктор решил приступить к осмотру больного. Тот, в свою очередь, пригрозил своим телохранителям в случае, если они посмеют ослушаться наказа доктора, пустить нарушителю пулю в лоб.

— Молчи! — сурово крикнул Ибрагиму доктор. — Теперь ты в моих руках! Сними с себя свои одежды.

Ибрагим хотел позвать одного из своих людей, чтобы тот помог ему, но доктор воспрепятствовал этому.

— Разденься сам! — потребовал он, и его истощенное, сухое, как пергамент, лицо с гневно сверкавшими глазами положительно могло вызвать страх и трепет, а грозный голос и густые, как кустарник, брови придавали ему еще больше внушительности.

Больной беспрекословно повиновался и спустя минуту очутился нагим, как только что родившийся ребенок. Его вид был еще более отталкивающим, чем это можно было предположить. Таково было, по крайней мере, мнение шалуна Фрике, который, взгромоздясь на шею своего нового приятеля слона, преспокойно смотрел сверху на всю эту таинственную процедуру осмотра.

Вид больного был действительно ужасен: громадные шишки величиной с кулак вздымались во многих местах, словно бугры, под его черной кожей и, казалось, были готовы лопнуть, как созревшие нарывы. Кроме того, на груди и животе кожа растрескалась и загноилась, обнаружив бесцветную ткань.

Как впоследствии утверждал Фрике, человек этот больше походил на местами порванный мешок с углем, чем на живого человека.

Докторский осмотр продолжался долго и был в высшей степени тщательным и добросовестным. Несчастный пациент, выстукиваемый, ощупываемый, поворачиваемый во все стороны, временами издавал глухое сдержанное рычание.

Очевидно было, что араб страдал: пот крупными каплями покрывал его лоб; мускулы лица конвульсивно вздрагивали, а налившиеся кровью глаза, казалось, были готовы выскочить из орбит.

Опытный практикующий врач не проронил ни слова; наконец после долгого осмотра он встал, отступил на шаг назад и внимательным взглядом окинул больного с этого расстояния. Лицо больного выражало крайнюю тревогу, но и он не молчал. Доктор как-то многозначительно кивнул головой и, сделав знак, что осмотр окончен, отошел в сторону.

Тогда больной, совершенно измученный, со стиснутыми зубами, тяжело дыша, опустился на землю.

— Хорошо, — сказал доктор, — я знаю, в чем дело.

— Хорошо! — повторил по-арабски вполголоса Андре.

По его знаку четверо абиссинцев подняли Ибрагима и в бессознательном состоянии унесли в отдельную свободную хижину.

Воины, выстроившиеся кольцом, теперь разомкнули свои ряды и разошлись в разные стороны.

В хижину к Ибрагиму вошли доктор и Андре, и вход за ними закрылся.

— Все идет как нельзя лучше, милейший Андре, — сказал врач. — Я сразу определил болезнь, но счел нужным умышленно продлить процедуру освидетельствования, чтобы придать больше значения предстоящей операции, которая также займет несколько часов.

— В самом деле? И он не рискует умереть под ножом? Его ослабленный организм выдержит столь продолжительную операцию?

— Без сомнения! Я готов поручиться, что менее чем через неделю он будет черен и блестящ, как хорошо начищенный сапог, и весел, как молодой орангутанг!

— Когда вы думаете начать операцию?

— Сразу же, как только он даст нам торжественную клятву выполнить наши требования.

Между тем Ибрагим мало-помалу приходил в себя. Андре подал ему большую тыквенную флягу с пивом из сорго, которую тот жадно осушил до дна.

Процедура торжественной клятвы заняла немного времени. Хотя работорговец был большой негодяй, но все-таки верующий мусульманин, строго соблюдавший все предписания и обряды своей религии. По его требованию старший помощник принес экземпляр Корана, вывезенный им из Каира и почитаемый этим небольшим отрядом абиссинцев из народности галласов [Галласы — устаревшее русское название эфиопского народа галла, одного из крупнейших по численности в стране. Нередко служили посредниками между европейцами, принимавшими живой товар, и работорговцами] еще большей святыней, чем даже их священное знамя, украшенное полумесяцем.

Галласы в полном вооружении выстроились теперь по обе стороны хижины. Начальник стражи, правая рука Ибрагима, распростершись на земле, положил на цветной персидский ковер драгоценную святыню. Ибрагим поднялся на ноги, простер руку над Кораном и принес торжественную клятву в том, что если он совершенно вылечится от своего страшного недуга, то возвратит свободу трем французам, обеспечит их всем необходимым в дорогу и проводит до берегов Средиземного моря.

Но уговорить его переправить их во французские владения никак не удалось, вероятно, оттого, что этот торговец живым товаром, беспокоясь о сохранности своих невольников, считал более безопасным для себя направиться в колонии португальцев, единственных европейцев, смотрящих сквозь пальцы на эту возмутительную торговлю людьми.

Видя, что его никаким образом нельзя уломать изменить свой обычный маршрут, доктор и Андре вынуждены были пойти на уступку в одном этом пункте.

После принесения клятвы Ибрагим приказал своим людям относиться с величайшим почтением к трем европейцам, а в случае, если он, Ибрагим, умрет, применить к ним самые ужасные пытки.

— Ну а теперь, — произнес доктор, — наступил мой черед; тут нужен верный глаз и твердая рука.

— Но что вы думаете делать? — спросил Андре.

— Я решил приступить к операции.

— К какой?

— Это слишком долго объяснять. Вы сами поймете, когда увидите. Но, черт побери! У меня нет никаких инструментов; мне необходимо иметь хоть пинцет и ланцет, а эти дикари, когда захватили меня, первым делом поспешили отнять у меня мои инструменты. Хорошенькие ножички и иголочки чрезвычайно прельстили их!

Ибрагим во все время этого разговора не проронил ни слова; он с покорностью истинного правоверного терпеливо ждал окончания беседы белых людей, в руках которых теперь была его дальнейшая судьба.

Признав необходимым достать хоть часть нужных для операции инструментов, Андре по поручению доктора предложил Ибрагиму потребовать от осиебов возвращения доктору его медицинского набора.

Долго Андре не мог ему втолковать, чего, собственно, тому следовало приказать туземцам, но наконец Ибрагим сообразил и тотчас приказал позвать к себе вождя осиебов, то есть господина в красном английском мундире с жезлом тамбур-мажора.

На его зов привели африканского властелина, еле державшегося на ногах, так как перед тем он поглотил громадное количество привезенной абиссинцами водки, отчего поначалу ему зажгло все внутренности, а потом он окончательно одурел.

Поэтому понадобились чудеса дипломатии и новое угощение алкоголем, чтобы заставить его наконец расстаться с этими маленькими ножичками, которые так хорошо режут и колют.

Получив свои инструменты, доктор вооружился пинцетом и ланцетом, уложил больного на циновке, подложил ему под голову подушку, затем ухватил левой рукой самый большой желвак на животе и стал медленно и осторожно делать надрез, прорезая слой за слоем с удивительной осмотрительностью и проворством, тогда как Андре ватным тампоном стирал выступающую кровь. Развернув края раны, доктор обнаружил какое-то белое постороннее тело, похожее на гитарную струну. Он схватил его пальцами и стал осторожно и медленно тянуть на себя постепенным непрерывным движением.

— Идет! — сказал доктор, видя, что у него под рукой образуется петля.

— Что это такое? — воскликнул вполголоса удивленный Андре.

— Это особый род белых червей, живущих под кожей и причиняющих громадный ущерб здоровью человека. Как вы видите, наш больной буквально кишит ими, в каждом желваке сидит по червю!

— Он должен ужасно страдать! — заметил Андре.

— Нет. Впрочем, спросите его.

На вопрос Андре больной отвечал, что боль, причиняемая ему операцией, весьма терпима.

Доктор не прерывал свою работу; он тянул червя то с одного, то с другого конца, смотря по тому, как паразит ослаблял или усиливал степень своего сопротивления, присасываясь к стенкам проточенных им подкожных ходов.

Мало-помалу петля увеличивалась. Ее длина достигала уже по меньшей мере тридцати сантиметров, как вдруг один из концов петли выскочил наружу и глазам зрителей показалась отвратительная головка червя, тело которого извивалось, как змеиное.

— Если бы у нас была лупа, то вы увидели бы, друг мой, что этот червь имеет четыре присоски, которыми прорывает себе ходы под кожей человека, — объяснял доктор, — но сейчас нам некогда изучать зоологию, дело спешное!..

Взяв небольшую палочку, он стал наматывать на нее вырвавшуюся наружу часть червяка, продолжая осторожно тащить его.

По прошествии четверти часа из раны был вытащен громадных размеров подкожный глист, так называемая «нитчатка», длиной не меньше девяноста пяти сантиметров, после чего от желвака не осталось и следа.

Начало было положено. Теперь доктор сразу же приступил к операции на второй шишке, с которой поступил точно так же, как с первой. Продолжая работать с той же осмотрительностью, он одновременно давал своему импровизированному ассистенту кое-какие объяснения относительно этого рода заболеваний.

По прошествии четверти часа из раны был вытащен громадных размеров подкожный глист.

— В сущности, — говорил он, — нитчатка, или подкожный глист, существо микроскопическое, обитающее в сырой почве, в болотистых местах и в трясинах экваториальной зоны. Когда самка оплодотворена, то в силу своего материнского инстинкта она ищет для своего будущего потомства надежное убежище. Поэтому она забирается под кожу человека всякий раз, когда для нее представляется случай. Так как негры почти всегда ходят босые и с голыми икрами, то этот чрезвычайно маленький червь безболезненно прокалывает кожу, впивается в ранку, сворачивается в ней клубочком и питается за счет человеческого тела, служащего ему жилищем. Вследствие обильного питания нитчатка, или, как его еще называют, волос или волосянка, непомерно толстеет и растет; кожа человека над ним вздымается и образует вздутие; затем он начинает пролагать себе подкожные пути, пока не доберется до торса, где, избрав себе какое-нибудь место, окончательно сворачивается и образует вот такие шишки, или желваки, которые вы видите.

— Но ведь это же ужасно!

— Действительно ужасно! — согласился доктор. — Тем более это еще не все: несчастный, служащий искусственным инкубатором для потомства подкожного глиста, быстро начинает худеть, терять силы, становится крайне раздражительным. Его начинает мучить сухой кашель, который надрывает ему грудь; у него появляется пот, словом, все симптомы, совершенно сходные с симптомами чахотки… Вы посмотрите только на этого гиганта, ставшего расслабленным и изнуренным, несмотря на свое сильное тело и железную волю.

Затем, когда у червя появляется потомство, на теле больного образуется громадный нарыв; он назревает, лопается, и молодняк возвращается в сырую почву, где, пробыв известное время, снова будет искать тело, в котором станет гнездиться и совершать свои путешествия в человеческом организме.

Готово! — воскликнул доктор, намотав на палочку вторую нитчатку. — Если только все пойдет и дальше так же удачно, — добавил он, — то я сегодня же закончу дело нашего освобождения от чужеземного ига!

— А вы не боитесь переутомить больного? — спросил Андре.

— Переутомить?! Полноте! Да ведь он чувствует только облегчение и, наверное, ужасно рад, что эта операция не причиняет ему сильных страданий. Как видите, он за все это время ни разу не пожаловался.

Действительно, надо отдать должное Ибрагиму — он был самым терпеливым и спокойным пациентом, какого только можно было себе представить. Как человек умный и сообразительный, он сразу понял, что этот тоби нашел истинную причину его болезни и что все чернокожие знахари, лечившие его до сих пор, были просто шарлатанами.

Он с невозмутимым равнодушием смотрел, как доктор вытаскивает третьего глиста, громадного по своим размерам; уже более половины было извлечено, как вдруг, оттого ли, что доктор слишком сильно его потянул, или же оттого, что сам глист, будучи необычайной длины и толщины, оказал слишком сильное сопротивление, но он порвался на самом краю раны, и, прежде чем хирург успел схватить его, оставшаяся внутри раны часть червя мгновенно скрылась, как порвавшаяся каучуковая нить.

Невольный крик досады вырвался у доктора:

— Тьфу ты пропасть! Опять начинать сначала… Но я его вытащу! Впрочем, этот маленький случай даст мне возможность познакомить вас с одним любопытным феноменом, который редко кому приходилось видеть. Видите белую жидкость наподобие жидкой кашицы, вытекающую из этого червя?

— Вижу! Как будто бы тысячи крошечных тел, одаренных способностью двигаться!

— У вас прекрасное зрение, это действительно так. Эти маленькие тельца — молодые нитчатки, которые не прочь переселиться в другое тело и зажить новой жизнью.

— Благодарю, — сказал Андре, поспешно вытирая свои руки. — Я вовсе не расположен к приему таких жильцов.

— О, вы ничем не рискуете, милейший, нескольких капель воды будет достаточно, чтобы оградить вас от них. Европейцы чрезвычайно редко подвергаются этому заболеванию благодаря своей обычной опрятности.

Между тем доктор вторично сделал надрез той шишки, где еще остался остаток глиста, и на этот раз удачно выхватил его. Покончив с этим червем, хирург подкрепился пальмовым вином и, отдохнув немного, снова продолжил операцию.

Таким образом он вскрыл один за другим двенадцать желваков различной величины, из которых извлек то же количество червей, общая длина которых равнялась по меньшей мере девяти-десяти метрам.

Доктор положительно сиял от удовольствия, что все шло так удачно и благополучно, и благодаря своему чутью старого врача-практика ему удалось правильно поставить диагноз этой опасной болезни, почти совершенно неизвестной в Европе, спасти работорговца и тем самым вернуть себе и своим друзьям и товарищам по несчастью свободу.

Операция продолжалась более пяти часов, и все трое — врач, оперируемый и ассистент — в конце концов страшно измучились.

Теперь больной нуждался главным образом в абсолютном покое. Его обложили холодными компрессами, после чего доктор и его помощник удалились, приставив к больному двоих воинов-галласов с приказаниями сменить компрессы, как только они начнут нагреваться.

Выйдя из хижины, они тотчас же встретили Фрике, который был ужасно встревожен, не зная, как решится их общая судьба. Доктор поспешил его успокоить и, ласково потрепав по плечу, сказал:

— Мой славный маленький юнга, мой настоящий матрос, радуйся и будь счастлив, сын мой: мы спасены!

ГЛАВА IV
День «переговоров». — Невольничий рынок. — Как ценится и оплачивается живой товар. — Слово чернокожего. — Дело начинается выпивкой и кончается побоями. — Величие и падение африканского властелина. — Три человека за девять фунтов соли. — В путь. — Один конь для шести всадников. — Разграбление царских сокровищ. — Страшная месть. — Любопытное открытие. — Рабство. — Коран и Евангелие. — Низость. — Проданный братом! — Отказ от свободы. — Фрике и его негритенок.

Прошло две недели с тех пор, как вследствие ряда быстро сменявшихся событий доктор Ламперрьер, Андре и маленький парижанин Фрике в течение тридцати шести часов подвергались самым разным опасностям.

Со времени удачной операции, сделанной французским хирургом абиссинскому работорговцу, положение трех европейцев заметно изменилось к лучшему. Состояние здоровья Ибрагима было теперь вполне удовлетворительно.

Он стал положительно неузнаваем; его страшная язва совсем зажила, глубокие раны и нарывы, образовавшиеся вследствие извлечения подкожных червей, прекрасно заживлялись. Атлетическая фигура снова начинала становиться мускулистой, а лицо дышало спокойствием и благодушием.

Семь часов утра. Абиссинец расположился под сенью громадного развесистого банана, густая листва которого манит отрадной прохладой и сплетается густым шатром над его головой.

Он жует своими мощными челюстями, пища так и хрустит на его белых зубах. Чудесное рагу, которое он жадно препровождает обеими руками из объемистой чашки в рот, приготовлено из носорожьего мяса, поджаренного в пальмовом масле, и приправлено местным поваром густым пюре из рыжих муравьев.

Эта варварская стряпня пришлась, по-видимому, очень по вкусу абиссинцу. Как истинный мусульманин. Ибрагим добросовестно выпивает чашку свежей воды, но по окончании трапезы протягивает руку к громадному сосуду, наполненному пальмовым вином, и разом поглощает все его содержимое. Бахус все-таки одержал победу над Магометом.

— Молодчина! — воскликнул задорно Фрике. — Вот так глоточки! Право, патрон, я такого молодчика на выпивку, как вы, еще не видывал!

Отлично выспавшись на душистой зеленой траве возле своего громадного приятеля слона, Фрике, потягиваясь, явился поздороваться с «патроном». Костюм мальчугана сильно видоизменился за это время; он теперь носил превосходный белый бурнус с капюшоном, ниспадающим на лоб, и пару прекрасных кожаных сапог, доходящих до колен.

Так как этот костюм лучше всего защищает от солнечных лучей, то мальчуган решил нарядиться в него, и в этом арабском костюме наш маленький парижанин был невообразимо забавен.

Ибрагим, симпатию которого ему удалось завоевать, встречал его появление благосклонной улыбкой, скорее напоминающей оскаленную морду хищного зверя, чем человеческую улыбку. Вслед за Фрике появились доктор с Андре.

Первый из них несколько поправился; он уже не прибегает к усиленному поглощению кислорода и так же, как Фрике, наряжен в белый бурнус, подарок Ибрагима. Андре сохранил свой обычный европейско-колониальный костюм и полотняный шлем.

— Ах, матросик, откуда ты взялся? — воскликнул доктор, завидев Фрике.

— Откуда? Из спальни моего приятеля Осанора!

— Да, да, вашего дружка слона! — засмеялся Андре.

— Славная скотинка, господин Андре, и какой он умный, если бы вы только знали! Право, он понятливее многих людей.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь. Но скажите, почему вы прозвали его Осанором?

— Хм! Да потому что у него остался всего только один клык!

— Тем более! Разве вы не знаете, что «осанор» означает фальшивый зуб, то есть вставной зуб? А ваш огромный друг не только не имеет вставных зубов, но даже лишился одного из своих. Вам следовало бы скорее назвать его «однозубым».

— Может быть, но «Осанор» звучит так красиво, и, кроме того, слон уже привык к этому имени и отзывается на него.

— Ну, пусть он будет Осанор. Мы не станем спорить об этом, мой друг.

Тем временем Ибрагим окончил завтрак, встал, молча поклонился трем европейцам и направился к своему помощнику, который отдал какие-то приказания.

Тотчас же забил барабан. Из всех хижин шумно высыпали туземцы, а люди Ибрагима выстроились кольцом на большой поляне.

— Сегодня у них великий день! — сказал доктор своим товарищам.

— Какой великий день? — полюбопытствовал Фрике, горделиво драпируясь в свой бурнус.

— День переговоров!

— Да, да… Я уже слышал об этом в последнее время, но ничего не мог понять.

— Видите ли, переговоры означают торг. Невольники, которых явился закупить Ибрагим, прибыли сюда со всех концов черного континента; это все или военнопленные, или бедняги, уведенные с родины и ставшие жертвой коварной ловушки; их свыше четырехсот человек. Теперь их надо освидетельствовать, удостовериться в их физических достоинствах и недостатках, разделить на группы или табуны, как продажный скот, и, наконец, приобрести их, то есть купить, как покупают скотину гуртовщики.

— Ах, как вы можете произносить это, доктор! — упрекнул его Андре.

— Не возмущайтесь моими словами, дорогой Андре, я только называю вещи их настоящими именами! Неужели вы хотите, чтобы я восстал против этого, без сомнения, отвратительного порядка вещей, но который, — увы! — еще не скоро изменится?! Кстати, все дурное имеет и свою хорошую сторону: этих бедняг погонят к португальскому берегу, и мы, конечно, отправимся с ними, а там нам уже нетрудно будет найти возможность вернуться на родину. Все, что мы можем сделать для этих несчастных, это только несколько облегчить их участь.

— В чем же состоят переговоры?

— Переговоры — это торг, коммерческая сделка между продавцом и покупателем. Предстоящие переговоры предшествуют покупке черных невольников Ибрагимом и будут продолжаться двое или трое суток. При этом можно увидеть, к каким хитростям и уловкам прибегают эти торгаши; сколько красноречия и пустословия, сколько заведомо ложных клятв, бранных и ласковых слов, сколько лести и оскорблений пускается в ход; сколько лобызаний и объятий и сколько побоев и колотушек подносят друг другу торгаши. При этом будет выпито громадное количество едкой жидкости, смеси скверного спирта с водой, которую здесь называют торговой водкой.

После барабанного боя абиссинских барабанщиков завыли, засвистали, затрубили музыканты осиебовского оркестра. После чего невольники, находившиеся до сего времени вне деревни, под бдительным надзором своих погонщиков, медленно, длинной вереницей двинулись в деревню, тихо напевая какую-то жалобную мелодию с надрывающей душу тоской. Их было около четырехсот человек, считая в том числе сто пятьдесят женщин и детей.

Несчастные не вполне сознавали свое положение. Их только что напоили допьяна пивом из сорго и с самого момента прибытия усиленно откармливали, как это делают скотопрогонщики, стремящиеся получить за свой скот хорошую цену.

У каждого мужчины-невольника на ногу была надета тяжелая деревянная колодка, в которой проделано отверстие, чтобы в него можно было всунуть ступню, затем отверстие так забивается деревянными клиньями, чтобы из него никак нельзя было высвободить ногу. Но так как при этих условиях несчастный не мог бы сделать шага, не причинив себе ужасной боли и ранения, то к каждому концу колоды привязывается веревка, которая перекидывается через плечо или надевается на руку в изгибе локтя, наподобие ручки корзинки. Такая веревка помогает злополучным кандальникам экваториальных стран нести свои тяжелые деревянные кандалы.

Кроме того, у некоторых из туземцев обе руки зажаты в своего рода деревянные кандалы: это устраивается для тех невольников, которые считаются особенно непокорными и за которых опасаются, чтобы они не сбежали.

Они, несомненно, ужасно страдают, так как лишены даже возможности отгонять от себя мух, комаров и всякую мошкару, которая сотнями гнездится у них в глазах, ушах и на губах. Но никто не жалуется, и все они кажутся покорными своей судьбе. Женщины кормят грудью своих детей. Несчастные матери, несчастные дети! Всех их размешают отдельными группами.

Тем временем абиссинцы Ибрагима разложили свои товары, начинается поглощение водки. Затем раздаются крики и вой, не имеющие ничего общего с человеческими голосами.

Французы, пораженные такой непривычной картиной, молчали.

У Фрике, неисправимого весельчака, в глазах стоят слезы.

Пачки слоновой кости разложены в несколько рядов; надо заметить, что название «пачка слоновой кости» присвоено не только слоновым клыкам, как это можно предположить, но и означает одновременно и слоновую кость в прямом смысле, и подбор различных предметов и товаров, каким оплачивается такая пачка слоновых клыков при покупке ее европейцами у туземцев.

Пачка слоновой кости — это, в сущности, известная условная денежная единица, представляющая собой ценность, равную стоимости более или менее крупного слонового клыка или нескольких мелких клыков.

Такая странная денежная единица принята при покупке живого товара: так, за одного африканца платят одну или несколько пачек слоновой кости.

Такая условная пачка слоновой кости состоит прежде всего из ружья, составляющего главный и наиболее ценный предмет из подбора вещей, и других товаров, входящих в состав пачки слоновой кости. Ружья обыкновенно самые примитивные, из числа дешевого оружия, изготовляемого в Бирмингеме или Париже. Чаще всего это кремневки с прикладами, выкрашенными ярко-красной краской. Впрочем, это грошовое оружие, в сущности, вовсе не так плохо, как можно подумать.

К ружью придаются еще два ящичка пороха, весьма крупного, небрежно изготовленного, но тем не менее весьма удовлетворительного в употреблении. Он туземцам продается за три франка ящик. Кроме ружья и пороха в покупку входят еще два больших медных таза, которыми туземцы чрезвычайно дорожат. Они являются, так сказать, главной ценностью в приданом новобрачной в этих местах. К вышеупомянутым предметам добавляют еще восемь локтей манчестерского сукна, пачку американского табака, полфунта цветных бус или бисера, два ножа, шесть медных полос, из которых туземцы изготовляют браслеты для рук и ног и широкие запястья для себя и женщин. Затем сюда входят кастрюлька, таганчик, медный котелок, поношенный цилиндр специально для «королей» и красный шерстяной колпак для крупных «сановников». Кроме того, еще фунт соли, двадцать кремней для ружей и, наконец, два важнейших непременных продукта: алугу, или торговая водка, и парфюмерия.

Вы удивлены? Да, парфюмерия!

Африканцы питают к алугу непреодолимое пристрастие, доходящее до исступления.

Эта отвратительная жидкость представляет собой смесь жженого сахара с алкоголем сорок пять процентов, причем не подумайте прибавить в него сколько-нибудь капель воды — чернокожие пьяницы тотчас же заметят эту маленькую фальсификацию.

Путешественник Альфред Марш упоминает о случае, когда какой-то негр, не поморщившись, а, напротив, с видимым наслаждением выпил разом громадный стакан тридцатипроцентного алкоголя, предназначенного для анатомических препаратов.

На каждую пачку слоновой кости обязательно полагается четыре литра такого алугу. Парфюмерия же дается в произвольном количестве — это уже гостинец чернокожей даме, которая, не стесняясь, выпивает туалетный уксус, лавандовые воды и грызет цветные душистые мыла как самый изысканный деликатес.

Из всего перечисленного видно, что кошелек торговца невольниками или всякого иного купца в африканских странах весьма громоздкий.

Казна же Ибрагима представляла собой настоящий восточный базар. Этот ловкач, обладавший громадным опытом в торговых сношениях с туземцами, с удивительным умением подобрал многочисленные сокровища, от которых у осиебов разгорались глаза и вырывались возгласы, похожие на вой шакалов или гиен над добычей.

Ружейный залп и затем обильная раздача алугу возвестили о начале торговых переговоров.

В Европе не увидишь ничего подобного!

Грубость и беспутство английских конюхов, хитрости и увертки южнонормандских маклеров и барышников ничто в сравнении с приемами и уловками, придуманными африканскими наивными сынами природы.

Надо было видеть то обилие жестов, слышать те многоречивые расхваливания своего товара, те приемы, с какими торговцы старались показать его лицом, заставляя несчастных подыматься, ходить, бегать, петь, кашлять, вдыхать и выдыхать воздух, словно на медицинском осмотре рекрутов.

И на эту яркую демонстрацию живого товара единственный покупатель Ибрагим все время неопределенно покачивал головой. Сохраняя все свое величие, не сгибая ни на йоту своего стана, не унизив ни на секунду чувства своего достоинства, он, совершая обход рядов невольников, ощупывал торсы, заставлял поднимать ноги и раскрывать рты, считал зубы, осматривал глаза и продолжал свой смотр, все время подливая продавцу новые порции алугу.

Переговоры шли не торопясь, потому что время не имело для обеих сторон никакого значения. Не все ли равно было для них, на сколько протянуть эти переговоры: на два, четыре, восемь, десять дней.

Продавцы здесь имеют милый обычай запрашивать по крайней мере вдесятеро против обычной, нормальной в этих странах ценности каждого предлагаемого на продажу негра.

Покупатель отказывается приобрести его за столь высокую цену и переходит к следующему. Здесь повторяется то же самое: тот же несообразный запрос с одной стороны и отказ с другой. Затем идет новое возлияние водки. Наступает ночь, и все ложатся спать, а назавтра повторяются те же сцены.

Мало-помалу претензии с той и другой стороны понижаются. Дело завершается грандиозной выпивкой. Наконец торг заключен, и Ибрагим становится хозяином всего этого человеческого стада.

Во время торгов невольников ничуть не истязали. Их муки и страдания начнутся лишь с момента прибытия на морское побережье, когда они должны будут покинуть навсегда свою родину и плыть неизвестно куда, загнанные, как экспортный скот, в трюм невольничьего судна.

До этого момента в интересах владельца как можно лучше и бережнее обходиться со своим живым товаром, так как чем в лучшем состоянии прибудет на место его груз, тем прибыльнее он продаст его.

Мы с намерением умолчали о многих подробностях этого унизительного торга, продолжавшегося на этот раз не менее четырех долгих дней, в течение которых несчастные невольники, неподвижно выстроенные в ряд, одолеваемые назойливыми насекомыми, задыхающиеся от жары и сжигаемые палящими лучами солнца, вынуждены были терпеливо ожидать своей участи, зависящей от двух торгующихся негодяев.

Но вот, наконец, невольники перешли в другие руки. Караван должен был тронуться в путь на следующий день. Трудно, да, пожалуй, и незачем описывать читателю радость трех французов, которые чувствовали приближение часа своего освобождения.

Наконец-то они простятся с этими негостеприимными местами, где им грозила столь ужасная смерть!

Полагаясь на слово Ибрагима, они терпеливо ждали своего освобождения, но последний ничего не говорил им об этом с того времени, как доктор, прежде чем приступить к операции, потребовал от него произнести известную клятву. С того времени они были совершенно свободны, и если осиебы не питали к ним особого расположения или дружелюбия, то все же оставили их в покое. А пленники ничего более и не требовали от них.

Покончив со своими делами, работорговец стал более общителен. У него оставался еще незначительный запас всяких товаров, которые должны были пойти на уплату путевых расходов, а дорога обещала быть долгой и трудной.

Но, желая прежде всего доказать европейцам свою признательность и расположение, он приказал разобрать один тюк, где у него находилось превосходное оружие, которое даже и в Европе имело бы несомненно большую ценность, и, подозвав к себе своих новых любимцев, Ибрагим сказал:

— Вот этот английской работы карабин я дарю доктору. Ты — великий тобиб, ты свободен, а свободный человек в Африке не может обойтись без оружия. Ты спас жизнь могущественному абиссинцу, и в память об этом Ибрагим дарит тебе свое собственное оружие.

Затем он обратился к Андре:

— Ты также стал моим другом, так как твоя рука помогала делу тобиба, а Ибрагим никогда не забывает услуги. Пусть это оружие никогда не изменит тебе! — добавил он, вручая молодому французу карабин, ничем не уступающий тому, который только что получил в дар от абиссинца доктор.

Затем, обернувшись к Фрике, несколько удивленному, работорговец проговорил:

— А ты, мальчик, ты будешь славным воином. Ты весел, как птица-пересмешник, и проворен и ловок, как четверорукий человек (он, вероятно, подразумевал гориллу), а потому возьми себе это ружье. Оно твое!

— Черт побери, патрон! Я от него не откажусь! — весело заявил маленький шалун, когда Андре перевел ему слова Ибрагима. — Хотя вы сравниваете меня с обезьяной, но вы это ловко подметили, и я не сержусь. Я принимаю это за комплимент и даже весьма доволен вами. Благодарно за подарок; он мне может очень пригодиться!

Помощник Ибрагима, на ответственности которого находилось все вооружение, снабдил каждого из трех друзей полностью заправленными патронташами и, кроме того, прекраснейшими американскими револьверами с клеймом «Смит и Вессон», бьющими на расстояние сто метров.

Французы были в восхищении от щедрости абиссинца.

Обладать таким превосходным вооружением, а через это и средством самозащиты и возможностью добывать себе пропитание и быть активными членами маленького каравана, отправляющегося в столь дальнее и трудное путешествие, было для них истинной радостью.

Но был некто, взиравший неодобрительно на дармовую раздачу оружия людям, которые только чудом увернулись от вертела. Этот некто был его величество Ра-Ма-Тоо, тот самый, которого Фрике упорно продолжал именовать Бикондо.

Безобразно пьяный Ра-Ма-Тоо с наслаждением грыз длинный кусок розового мыла, которое оставляло белую пену в углах его толстых вывороченных губ. Повертевшись некоторое время около наших друзей, он вдруг подбежал к Фрике, который, вероятно, внушат ему меньше уважения, чем его друзья, и хотел выхватить ружье у него из рук.

— Позволь, одну минуточку, голубчик! — возопил тот. — Неужели ты полагаешь, что французского матроса так просто и легко обезоружить?! Ну нет, миленький, ты ошибаешься! Пусти сейчас же мое ружье, не то оплеухи посыплются на тебя градом!..

В дело вмешались и доктор, и Андре. Врач обратился к пьянчуге на его родном наречии, пытаясь образумить его, но напрасно. Подданные чернокожего монарха, пьяные, как и он, обступили его кольцом и с угрожающим видом посматривали на европейцев.

Вождь свирепствовал: эти белые только что принадлежали ему. Ибрагим, его добрый друг, правда, купил их у него, но он еще не заплатил ему за них, и Ра-Ма-Тоо решил не отпускать этих пленников.

Ибрагим, хранивший до сих пор молчание, медленно выступил вперед, сделав предварительно незаметный знак помощнику, который созвал свой отряд резким пронзительным свистком.

Между тем Фрике уже выбивался из сил.

— Мое ружье! Ах ты, каналья, ты хочешь отнять у меня мое оружие?! У меня еще никогда не было ружья, я даже еще не умею с ним обращаться, но ты увидишь, через недельку… впрочем, ты ничего не увидишь, потому что через недельку мы уже будем далеко отсюда!

Но пьяный король продолжал отнимать ружье у мальчугана.

Тогда Ибрагим выпрямился во весь свой богатырский рост и жестом, не лишенным величественности и благородства, указал на хижины и, обратясь к Ра-Ма-Тоо, повелительно проговорил:

— Уходи!

Но, вместо того чтобы повиноваться колоссу, который, по-видимому, не любил шутить и не выносил сопротивления, вождь людоедов запротестовал. Однако на этот раз ему недолго пришлось протестовать; сильная рука работорговца с силой опустилась на широкоскулую физиономию африканского властелина. Пьянчуга дважды перевернулся, и в тот момент, когда он очутился спиной к своему противнику, тот, ловко воспользовавшись моментом, дал ему такой здоровый пинок ниже спины, что вождь отлетел далеко вперед, в густую чашу кустарника, где и остался лежать, задрав ноги кверху.

— Та-та-та! Вот так ловко! — одобрительно и восхищенно воскликнул Фрике. — Молодец, патрон! Прекрасный прием…

Страшный вой огласил воздух: осиебы при виде оскорбления, нанесенного их вождю, набросились на обидчика.

Ибрагим подскочил, словно подброшенный пружиной, и его громадный ятаган сверкнул в воздухе, а другая рука схватилась за револьвер. Андре и доктор, в совершенстве владевшие оружием, моментально зарядили свои карабины, а Фрике, этот неустрашимый мальчуган, как умел, последовал их примеру, тоже зарядив свою двустволку.

В этот момент грянул страшный беспорядочный залп со стороны нападающих, и вслед за ним раздался душераздирающий предсмертный вопль: одному из невольников заряд рикошетом попал в живот, и несчастный, корчась в страшных муках, катался по земле. Трое французов и Ибрагим, оставшиеся невредимыми, обернулись в ту сторону, откуда раздался этот ужасный крик, и увидели, что полупьяные осиебы, не умея направить огонь, попали в несчастного, находившегося на довольно большом расстоянии, тогда как тем, кому они угрожали, не причинили ни малейшей царапины.

Вождь отлетел далеко вперед, в густую чащу кустарника.

Как убедился доктор, несчастный невольник был ранен целым залпом рубленого свинца, которым ему разорвало все внутренности; спасти его было уже невозможно. Ибрагим был вне себя от бешенства: в нем проснулся купец, потерявший свой товар. Не теряя ни минуты, этот поразительно находчивый человек одним прыжком очутился в кустах, где все еще валялся Ра-Ма-Тоо, не успевший еще подняться на ноги, и, схватив его за ворот красного мундира, поднял на воздух, как щенка, и на глазах у всех положил к своим ногам.

— У меня убили одного невольника, — проговорил великан громовым голосом, — вот этот заменит его.

— Вот превосходная мысль! — воскликнул Фрике. — Ты, старая обезьяна, хотел нас слопать, а теперь тебе придется чистить нам сапоги!

Осиебы, смущенные и ошеломленные этим энергичным поступком Ибрагима, совершенно опешили и не решались возобновить своего нападения.

Между тем тяжелораненый невольник испустил последний вздох на руках доктора.

В одно мгновение помощник Ибрагима снял колоду с мертвого невольника и с удивительной ловкостью надел ее на ногу Ра-Ма-Тоо, забив импровизированные кандалы надлежащим образом клиньями.

Разом отрезвевший при этом Ра-Ма-Тоо заревел, как бык, которого ведут на бойню. Крупные слезы покатились у него из глаз. Он молил Ибрагима, призывал своих подданных, своих жен, колдунов и был при этом еще более отвратителен в своем малодушии, чем в своей жестокости.

— Вот и еще одна династия прикончилась! — глубокомысленно пробормотал Фрике.

— Нет, нет, — вопил бедняга на своем диком наречии, — я не хочу быть рабом; я слаб и стар… Дай мне слугу… Хочешь, возьми моего брата вместо меня; он силен и крепок… Да, да, возьми моего брата!..

Но Ибрагим пренебрежительно оттолкнул его ногой, не сказав ни слова, затем сделал знак, и бывшего короля увели вместе с другими невольниками, которые встретили его насмешками, издевательствами и плевками.

Решено было отправиться в путь на другой день, а сегодня весь рынок был положительно завален свежими припасами, доставленными со всех концов африканской земли для удовлетворения первых потребностей каравана во время пути.

Для уплаты за провиант Ибрагим приберег почтенный запас соли, которая во всей Экваториальной Африке ценится чрезвычайно высоко. Когда этот продукт был выставлен на виду в медных тазах и чашках, то осиебы забыли все на свете: и пленение своего вождя, и неудачное нападение, и даже незаменимое алугу!

Трудно передать ту непонятную для нас, европейцев, страсть, какую эти люди питают к соли. Некоторые женщины пришли сюда за восемь-девять километров, сгибаясь под тяжестью нескольких связок бананов; и всё они с охотой отдавали за пригоршню соли, которую тут же с жадностью поедали с невыразимым наслаждением и восторгом. Другие приводили своих прекрасных коз и меняли их на сотню-другую граммов соли. Словом, все эти импровизированные торговцы и торговки, прошедшие далекий и невыносимо тяжелый и утомительный путь, спешили скорее обменять свой товар хотя бы на самое небольшое количество соли и тотчас же принимались поедать ее. Некоторые счастливцы съедали разом по несколько пригоршней!

Трое друзей с любопытством смотрели на этот своеобразный пир и, прислушиваясь к разговорам этих людей, уловили часто повторяющиеся имена Малэси и Компини — эти родные имена, напоминающие им дорогую родину и милый Париж.

Некоторые из туземцев никак не могли прийти к соглашению со своими покупателями; они непременно настаивали набольшем количестве, чем то, какое им предлагали, ссылаясь на то, что Малэси и Компини были щедрее.

Эти два имени, столь же любимые и уважаемые в Габоне, как и во Франции, заставили наших друзей насторожиться. Альфред Марш и маркиз де Компьеж, эти двое мужественных французов, первыми с невероятной опасностью и страшными трудностями открыли верхнее течение реки Огоуэ.

Андре некогда знавал их обоих — он познакомился с ними по их возвращении из известной и тяжелой экспедиции.

При содействии доктора в качестве переводчика он долго разговаривал с туземцами об этих двух знаменитых путешественниках, доброта и мужество, обходительность, энергия и щедрость которых покорили сердца аборигенов и оставили по себе неизгладимую память.

Когда Андре сообщил им о смерти маркиза, то туземцы отказались ему верить: такой человек, как Компини, не мог умереть! Известие же о скором возвращении Малэси в африканские джунгли чрезвычайно обрадовало их.

Ведь и Малэси, и Компини, как говорят туземцы, — «фала», то есть французы, а французы сумели заставить себя полюбить эти дикие племена.

— Но и мы тоже фала! — сказал им доктор.

— Нет! Не может этого быть! Вы не фала, потому что вы покупаете чернокожих людей. Малэси не покупал людей и Компини тоже. Нет, нет, вы не фала.

За те двадцать дней, которые Фрике провел у осиебов, он научился понимать наиболее часто употребляемые слова.

Его негодование не знало границ, когда он понял, что говорят о них туземцы.

— Как! Чтобы мы, французы, покупали рабов?! И вы можете такое подумать?! Какие же мы после этого дураки… Стоит только вспомнить, что мы предназначались на жаркое для ваших «бикондо» всего три недели тому назад, и теперь даже нас еще хотят продать!

— Полно, перестань, матросик, — успокаивал его доктор, — я сейчас растолкую их ошибку!

— Счастливы вы будете, если сумеете им что-нибудь втолковать! — отозвался мальчуган, безнадежно махнув рукой.

На другой день, едва только заалел восток, весь маленький отряд в полном составе тронулся в путь.

Обстоятельный во всем Ибрагим поторговался в течение нескольких минут со старейшинами осиебов относительно приобретения им в собственность трех французов. Желая, очевидно, сохранить свою репутацию честного торговца, он стал доказывать осиебам, что белые люди рыночной ценности не имеют, так как они не могут быть проданы в невольники и годны разве что на мясо, следовательно, это съестной продукт, а потому он считает, что три фунта соли за каждого европейца — цена, значительно превышающая их настоящую стоимость: ведь на это можно было приобрести даже крупную козу.

Предложение это было принято всеми с радостью; обмен совершился ко всеобщему удовольствию.

Не успел караван отойти и трех миль от деревни осиебов, как выкуп в виде желанной соли за всех трех европейцев был уже уничтожен без остатка.

— В сущности, они не очень требовательны, — заметил Фрике, — променять жаркое или даже целых три жарких на приправу — для этого надо быть весьма щедрым. Кроме того, отдать человека за три фунта соли — это же, право, недорого!

Маленький отряд медленно продвигался вперед. Несмотря на то что густолиственные деревья простирали над головами путников свои раскидистые ветви, палящий зной до того раскалил воздух и даже саму листву, что даже в тени деревьев дышать было нечем, тем более что не было ни малейшего намека на дуновение ветерка.

Под тенью громадных деревьев царила температура плавильной печи. Среди этих гигантских стволов, ветви которых сплетались между собой почти сплошным покровом, насколько мог видеть глаз, не чувствовалось ни малейшей прохлады.

Кругом простиралась безлюдная пустыня. Выйдя за околицу последней хижины деревни осиебов, расположенной на краю опушки леса, наши путники очутились в совершенно дикой местности. Впрочем, караван Ибрагима уже не раз проходил этим путем, поэтому он шел на юг с такой уверенностью, держась должного направления, как если бы во главе отряда стоял замечательный следопыт.

Первой персоной в караване, по крайней мере, в отношении роста, был слон, друг Фрике, важно выступавший, слегка приподняв уши и весело помахивая хоботом. Это был превосходный экземпляр из породы тех знаменитых западноафриканских слонов, которые достигают самых невероятных размеров.

Осанор, будем называть его так в угоду Фрике, достигал двух с половиной метров роста; его единственный клык — он потерял другой при весьма драматических обстоятельствах, имел более полутора метров в длину и соответственную толщину.

Этот гигант, настоящая гора мяса, был столь же умен, как и толст, а его добродушие равнялось его уму. Он весело шел вперед, срывая там и сям ветви деревьев, которые сосал, как карамель, или осторожно снимая на ходу с земли зрелый ананас, который съедал с наслаждением, точно землянику, а то поднимал валежник, преграждавший ему путь, и отбрасывал его далеко в глубину чащи.

За исключением Ибрагима, Андре, доктора, Фрике и погонщика слона, весь остальной караван шел пешком. Слон служил конем всему штабу каравана. Ибрагим, доктор и Андре сидели в удобном паланкине, защищенном со всех сторон белым холстом, и беседовали между собой.

Фрике, подружившийся с корнаком, то есть погонщиком слона, примостился рядом с ним на шее слона и рассказывал самые необычайные истории своему другу.

Осанор, по-видимому, был очень рад узнать, что один из его сородичей участвовал в комедии в театре Порт-Сан-Мартен, беленькие ручки артисток подносили ему разные лакомства и что он был удивительно хорош при свете газовых рожков рампы.

Осанор удовлетворенно вздыхал, издавая что-то вроде храпа, походившего на звук «пуф-пуф-пуф», это должно было означать, что он всем доволен.

Самой печальной фигурой в караване являлся, несомненно, Ра-Ма-Тоо. Бедняга был в ужасном состоянии: его новые товарищи-невольники, вдоволь насмеявшись и надругавшись над ним, сорвали с него красный генеральский мундир и, разорвав его на лоскутки, украсили себя ими. Мало того, перед своим отправлением в путь ему суждено было стать свидетелем самых унизительных для его самолюбия событий.

Ближайшие родственники на его глазах разделили между собой наследство вождя, как будто он был мертв. Дело в том, что рабство у африканских народов равносильно гражданской смерти и военному разжалованию. Вот почему, видя своего владыку в плену, все бывшие подданные поспешили к дележу его наследства. Его министры украсили себя его цилиндрами и шляпами с плюмажем; высшие сановники вырядились в его костюмы и уборы, и, наконец, родной брат, тот самый, которого он предлагал взять в невольники вместо себя, широко осклабившись, воссел на освободившийся трон.

Ра-Ма-Тоо видел своими глазами, как тот важно разгуливал с его жезлом, украшенным ситом с лейки, в английском кавалерийском мундире, при эполетах величиной с тарелки, с пожарной каской на голове. К довершению несчастий супруги низвергнутого монарха поспешили последовать примеру остальных и выразить свою покорность новому королю. Щедро наделяя всех ударами своего жезла, новый монарх принял под свою высокую руку всех своих верноподданных.

Несчастье бывшего вождя людоедов было столь велико, что тронутые французы хотели было вымолить ему прощение у Ибрагима, но тот оставался глух к их просьбам. Его добрые друзья, белолицые люди, могли просить у него что угодно, только не то, что превышало его возможности. Он, Ибрагим, честно исполнил все свои обязательства по отношению к ним, но какое им было дело до этого чернокожего пьянчуги, лгуна, предателя и негодяя?!

Впрочем, заметив дурное обращение с ним других невольников и видя, что бедняга не сможет дойти до берега, Ибрагим на третьи сутки смилостивился.

Не подлежало никакому сомнению, что Бикондо, как его называл Фрике, не проживет и недели. Его истощенный алкоголем организм не мог вынести никакого утомления, он не мог уже больше идти. Видя это, Ибрагим решил, что он может сделать доброе дело, которое ничего не будет ему стоить. И вот он объявил бедняге, что тот может вернуться обратно в свое племя завтра же. Бедняга до того остолбенел при этом помиловании, что не в состоянии был даже выговорить ни одного слова благодарности и смотрел на абиссинца бессмысленно выпученными глазами.

Караван расположился на стоянку на большой поляне на расстоянии полукилометра от небольшой деревни, жители которой немедленно обратились в бегство при виде вооруженных людей.

Так как съестных припасов было достаточно, то решено было не обращать внимания на эту панику жителей и людям, состоящим при караване, было строжайше запрещено отлучаться из лагеря. Ибрагим, установивший военную дисциплину в своем отряде, не допускал ничего такого, что могло бы создать ему затруднения или препятствия в пути. Кроме часовых, все в лагере спали.

Вдруг страшный, нечеловеческий крик огласил воздух среди ночного мрака; вслед за ним раздался свирепый вой сотни голосов в той стороне, где расположились на ночлег невольники.

Все кинулись туда, и глазам присутствующих представилось страшное зрелище. Едва освещенный умирающим пламенем гаснущего костра, на земле в луже крови валялся растерзанный труп Ра-Ма-Тоо с распоротым животом и вывалившимися внутренностями, с вырванным горлом, выколотыми глазами, переломанными руками и ногами. Те несчастные, по отношению к которым он некогда проявлял свою жестокость, и те, кого он скупал у своих соседей, чтобы перепродавать работорговцам, страшно отомстили ему теперь.

Караван двинулся дальше…

Узнав, что ему вернут свободу, они дождались ночи и затем бросились на него, как хищные звери, и в один момент растерзали.

— Так ему было суждено! — мрачно проговорил Ибрагим, приказав оттащить труп за ноги в чащу.

На другое утро караван двинулся дальше, оставив без погребения останки Ра-Ма-Тоо, под властью которого стонало свыше десяти тысяч прибрежных жителей верхнего Огоуэ.

Впрочем, вблизи того места, где был брошен труп, находился громадный муравейник красных муравьев, отличающихся своей необычайной величиной, прожорливостью и такой многочисленностью, что падаль самых крупных животных обращалась ими за одну ночь в чисто объеденный скелет.

— Бедный Бикондо! — воскликнул Фрике. — Он был изрядно глуп, зол и большой пьяница, но он был так забавен в костюме генерала!

Эта ужасная смерть опечалила наших друзей. Вид человеческой крови всегда пробуждает отвращение, хотя, по-видимому, не у всех, так как некоторые из невольников равнодушно обтирали об одежду свои окровавленные руки, тогда как другие даже с наслаждением обсасывали свои пальцы, точно после лакомого обеда. Нет никакого сомнения, что они с большим наслаждением сожрали бы тело убитого, если бы его тотчас же не убрали подальше от них.

Наутро караван снова тронулся в путь. У каждого из французов были свои взгляды и думы. Каждый из них рассуждал по-своему о том, чему им приходилось быть свидетелями. Как всегда, человеколюбивый Андре с плохо скрытым негодованием смотрел на возмутительную торговлю людьми и все мечтал привить диким племенам идеи и взгляды цивилизованных народов.

Доктор относился к этому вопросу несколько скептически, как почти все долго прожившие в колониях.

Фрике, нервный и впечатлительный, как истый парижанин, был очень рад свободе, доволен, что ему пришлось наконец совершить свое кругосветное путешествие, да еще и на спине любимого слона, но при всем том он не мог не жалеть несчастных бедняг, которые, обливаясь потом, задыхаясь и стеная, волокли за собой свои тяжелые колодки.

Ибрагим, как всегда невозмутимо равнодушный, наблюдал с высоты паланкина за своим товаром. Он искренне был уверен, что негры созданы специально для экспорта на другой материк, где под ударами хлыстов и батогов они выращивают кофе и сахарный тростник. Для него негр был тем же вьючным животным, только двуногим, а не четвероногим.

Он так глубоко был в этом убежден, что ничто на свете не могло бы заставить его поверить, что люди этой окраски могут претендовать на звание человека. Уже один тот факт, что они были рабы, ставил их в его глазах ниже любого животного.

Он спокойно и неторопливо развивал свои теории, потягивая из янтарного мундштука своей трубки с чубуком из жасминового дерева ароматический алжирский табак. Несмотря на задержку из-за необходимости переводить его слова, разговор был довольно оживленный.

— Вот ты порицаешь меня за то, что я продаю и покупаю негров, а закон пророка не воспрещает этого, — говорил он доктору. — Да и сами они ничего другого не желают. Где им может быть лучше, чем у такого господина, как я? Я их кормлю вволю, никогда попусту не бью, детям и женщинам предоставляю полную свободу. Ибрагим добрый господин!

— Действительно, я в этом не сомневаюсь, — ответил доктор, — и твоим чернокожим, бесспорно, живется намного лучше, чем в Бразилии, Египте или Гаване. Но когда ты утверждаешь, что они ничего большего не желают, как быть рабами, то ты мне позволь не поверить этому.

— Хочешь, я тебе докажу, что это так?

— Охотно! Не правда ли, Андре, что он очень интересный человек, этот наш новый друг? Ведь он говорит об этом с полной уверенностью. И вы знаете, ведь он прав: мусульманский закон не воспрещает торговли рабами. Но что всего любопытнее, и христианская мораль того же мнения; вспомните слова апостола Павла: «Раб да повинуется своему господину».

— А между тем языческие философы обличали рабовладельчество! — заметил Андре.

— И они были правы, мой друг!

Ибрагим был весьма рад, узнав, что высказывания отцов христианской церкви согласуются с текстами Корана, и его восхищение доктором возрастало с каждым днем.

— Я докажу вам, что эти невольники не желают свободы, и даже более, — что они не заслуживают, а потому и недостойны ее!

Андре и Фрике были возмущены цинизмом такого заявления; доктор же испытывал только чувство любопытства, предвидя интересный эксперимент.

Ибрагим приказал остановить караван, подозвал к себе своего помощника и отдал распоряжение вернуть свободу пятерым невольникам мужского пола, дать каждому из них столько провианта, сколько они в состоянии унести, и снабдить каждого топором.

Приученный к беспрекословному повиновению, помощник прежде всего снял колодки с двух юных невольников, родных братьев, одному из которых было шестнадцать, а другому — восемнадцать лет, затем освободил от деревянных колодок еще троих, предварительно опросив их, есть ли у них жены или дети в караване.

По получении отрицательного ответа им была возвращена свобода.

— Вы все пятеро свободны! — крикнул им с высоты своего паланкина Ибрагим.

При этом четверо из них, не выразив особого удивления по поводу выпавшего им неожиданного счастья, на минуту приостановились, затем пустились бежать так, что только пятки засверкали. Они, не сказав ни слова, не выразили ни малейшим жестом своей благодарности; только один молоденький негритенок, младший из двух братьев, широко улыбался, выставляя свои крупные белые зубы и весело смеясь, стал лопотать что-то, подпрыгнул, как молодой козленок, затем дважды распростерся на земле, горячо благодарив своего благодетеля, и после этого пустился догонять других отпущенных.

Наиболее удивленным происшедшим из всех оказался Ибрагим. Фрике же был положительно в восторге.

— Какой он славный, этот негритенок! — восклицал он. — Он, наверное, происходит из хорошей семьи. Вы видели, как он знает обычаи; право, он мне очень понравился!

Караван находился три дня в пути. Прошли уже приблизительно от восьмидесяти до девяносто пяти километров, что было очень много при такой жаре.

После непродолжительной стоянки на берегу ручья караван снова двинулся в путь и через час достиг большой деревни с просторными хижинами; в этой деревне работорговец знал нескольких старшин.

Когда караван находился еще всего в нескольких сотнях шагов от селения, восседавшие на слоне Андре, Фрике, доктор и Ибрагим увидели поразившую их картину.

Оба юных брата-невольника, отпущенные всего три дня тому назад на свободу, двигались по тому же направлению, что и караван, то есть по главной улице селения. У младшего брата висела на ноге тяжелая деревянная колодка невольника, а шею ему давила деревянная вилка, рукоятку которой держал в своей руке его старший брат. Мальчуган с трудом волочил ноги, падал и затем поднимался вновь под ударами хлыста, которыми его осыпал старший брат. Этот негодяй не терял времени: едва получив свободу, он набросился на бедного мальчика, своего родного брата, повалил его на землю, отнял топор и, связав крепкими путами, надел на него колодку, а теперь вел на продажу.

В один момент Фрике очутился на земле и с остервенением набросился на негодяя, осыпая его градом ударов… Тот едва вырвался из рук рассвирепевшего парижанина и бросился бежать, жалобно воя, как побитая собака.

О трех остальных невольниках, отпущенных на волю, ничего не было слышно.

— Бедняжка ты мой, — причитал растроганный Фрике, обращаясь к чернокожему, — тебе решительно не везет. Счастье твое, что мы были здесь и подоспели как раз вовремя. Не бойся же ты нас! Ах ты, маленький дикарь… Ведь я не сделаю тебе никакого зла, напротив того… Эх, если бы у меня был брат, и будь он даже чернее тебя, черт побери, я бы, кажется, бросился за него в огонь…

В один момент Фрике очутился на земле и с остервенением набросился на негодяя, осыпая его градом ударов…

— Так, так, Фрике! — одобрял его Андре.

— Молодец, мой маленький матросик! — поддержал его доктор.

— Ведь он теперь мой, этот черномазый мальчуган, то есть, конечно, я хочу сказать, что он свободен, но только я беру его под свое покровительство?! Я, так сказать, усыновляю его! Не так ли, патрон?

Ибрагим, которому Андре перевел слова Фрике, утвердительно кивнул и пожал плечами.

— Вы не знаете, где теперь остальные? — сказал он, смеясь тем самым жутким смехом, который придавал ему сходство с тигром. — Ну так я скажу вам! Они стараются теперь продать за небольшое количество алугу свои топоры и сегодня ночью будут пьяны до самозабвения, а завтра вы их увидите вновь!

Не прошло и двадцати четырех часов с момента этого разговора, как предсказание Ибрагима сбылось в точности.

На следующем этапе, на одной из лесных полян европейцы увидели знакомые фигуры трех отпущенных на волю негров-невольников, которых они не видели с самого момента их освобождения.

Как только караван расположился на привале и люди из отряда Ибрагима, выставив сторожевые посты, расположились отдохнуть, все три бывших невольника стали осторожно подбираться к бивуаку. Каждый из них нес собственноручно приготовленную колоду; все трое с покорностью подошли и положили эти деревянные кандалы к ногам Ибрагима, выражая этим, что они добровольно признают себя его рабами.

Спустя час и старший брат явился также с колодой и принес добровольно в жертву дарованную ему свободу.

Только один маленький протеже Фрике оставался свободным.

ГЛАВА V
Школа стрельбы. — Два отпрыска Кожаного Чулка. — Парижский гамен и африканский мальчуган. — Два брата — черный и белый. — Большая охота на скверную дичь. — Оранжерея, занимающая площадь 100 лье. — Вот обезьяна! — Неосторожность, катастрофа, отчаяние. — Фрике исчез. — Тщетные поиски. — Бешеная скачка на высоте 50 метров. — Ужасное падение. — Блестящая мысль. — Слон превращается в охотничью собаку. — Новая опасность. — Две гориллы. — «Я хочу этого отведать».

— Ах ты, несчастный юнга!.. — кричал доктор своим громовым голосом.

— Но уверяю вас, я не виноват! — жалобно возражал Фрике. — Ведь я ни разу в жизни не держал даже игрушечного ружья в руках!

— Гром и молния! Я просто вне себя от того, что ты так неловок!

— А вы не сердитесь, в другой раз у меня получится лучше, вот увидите!

— Ах, черт побери! Да ведь уже восемь дней, слышишь ли, восемь дней, мошенник ты этакий, я бьюсь с тобой, и теперь ты стреляешь хуже, чем в первый раз! Да, хуже!

— В самом деле? Видимо, я действительно плохой стрелок, коли так!

— Когда мы с тобой вернемся во Францию, я отдам тебя не в стрелковую школу, а в школу юнг, вот что!

— Но я же вам пытаюсь объяснить…

— Молчи, да лучше смотри сюда внимательнее! Рота… пли!.. — скомандовал доктор, который, несмотря на то что нес на судах и в лазаретах совершенно мирные обязанности, обладал превосходным командирским голосом. — Ну вот! — продолжал он. — Вскидывай быстро ружье к плечу так, чтобы приклад как бы сам собой упирался в плечо. Вот так!.. Стой смирно и целься… хорошенько целься. Теперь постепенно спускай курок, не спеши, не сводя глаз с цели… Ну а теперь… Пли! Сотня тысяч чертей!.. Ты целишься на высоте роста человека, а пуля у тебя сбила ветку выше пятидесяти метров от земли!

— Тьфу ты пропасть! — воскликнул Фрике, красный, как маков цвет, ероша волосы и совершенно смущенный.

— Ну, еще раз… Да только будь повнимательнее… Я заставлю тебя нести караул лагеря, если и на этот раз ты не постараешься стрелять лучше, противный рекрутишка!.. Ну, не спеши… Вот так… Да из такого ружья можно на расстоянии ста шагов, как ножом, срезать начисто горлышко бутылки. Не правда ли, Андре?

— Конечно, но ведь Фрике не мог научиться владеть оружием у своего прежнего хозяина, старьевщика, а вы захотели одним махом сделать из него подобие нового Кожаного Чулка из романа Фенимора Купера.

— Правда, я никогда не стрелял, и даже в театре, когда стреляли другие, закрывал глаза!

— Вот почему ты и теперь в десяти шагах промахнулся бы в парижскую Триумфальную арку! Когда ты стреляешь, то подталкиваешь приклад пальцем, отчего у тебя ствол отклоняется в сторону! Ну-ка, еще раз! Повторяю, не спеши, но и не стой так, разинув рот, а главное, помни палец…

Раздался выстрел.

— Ну, наконец-то! — воскликнул доктор. — Прекрасно! Молодец, матросик!.. Попал! — И, быстро сменив гнев на милость, доктор от души радовался. Он дружески похлопывал по плечу рекрута Фрике, которому на этот раз удалось попасть в цель.

Мальчуган обучался стрельбе. Доктор решил сделать своего матросика образцовым стрелком, но, к сожалению, маленький шалун не обладал желаемым талантом и не удовлетворял своего учителя баллистики.

Конечно, при кочевой жизни, полной всевозможных случайностей, необходимо было в совершенстве владеть огнестрельным оружием, так как в этих условиях жизни участь путешественника чаще всего зависит от его присутствия духа, хладнокровия, выдержки и умения владеть оружием. А бедняжка Фрике, как мы сейчас видели, не сумел бы себя защитить, случись ему встретиться с каким-нибудь крупным хищником африканского материка.

На этот раз тренировка закончилась. Доктор быстро подошел к громадному баобабу, находившемуся на расстоянии приблизительно сто метров от того места, где стояли стрелки, и вернулся, размахивая в воздухе лоскутком белого коленкора, который, прикрепленный четырьмя иглами к стволу баобаба, служил мишенью для Фрике.

Последняя пуля пробила лоскуток как раз в центре. Однако Фрике вовсе не гордился своим подвигом, который чистосердечно называл «случайным выстрелом».

— Действительно, — заметил доктор, — можно попасть в цель случайно. Но все же это очень недурно для новичка!

Ибрагим, наблюдавший за всей этой сценой, покровительственно улыбался. Его люди, выстроившись полукругом, чуть заметно пересмеивались, отпуская шуточки в адрес мальчугана.

— Ишь, как все эти господа посмеиваются надо мной! — засмеялся Фрике. — Ничего, друзья, поживем — увидим; подождите, когда я изведу штук двести или триста патронов, то вы оцените, какой из меня выйдет стрелок. Эти туземцы, пожалуй, еще подумают, что все белые люди так же неловки, как я; так вы покажите им, господин Андре, как парижане гасят шести копеечную свечку на расстоянии ста шагов! Ведь вы это можете сделать?

Вместо ответа Андре только улыбнулся. Взяв ружье из рук Фрике, он вынул шомпол, прочистил им ствол, проворно зарядил металлическим патроном, затем окинул быстрым взглядом окрестность, ища подходящую цель. На расстоянии пятидесяти метров от него на высоте около двух метров от земли висела небольшая тыква величиной с кулак.

Почти не целясь, но не сводя глаз с плода, Андре быстро вскинул ружье, которое одну секунду оставалось неподвижно в его руке, затем на конце ствола показался беловатый клубок дыма, — и тыква, очевидно простреленная в самую середину, вдруг сильно закружилась на стебле. В тот момент, когда несколько галласов побежали за плодом, чтобы принести его стрелку, француз вторично быстро поднял ружье и, как раз когда люди добежали до тыквы, метким выстрелом начисто срезал стебель, и тыква упала на траву прямо к ногам галласов.

Чернокожие, страстные любители и почитатели всякого спорта, были вне себя от восторга при виде этого ловкого выстрела, который сразу возвысил стрелка над уровнем простых смертных.

Доктор также не захотел отстать от своего приятеля и, желая доказать Фрике, что в деле стрельбы он не только теоретик, но и искусный практик, решил проявить и свое умение. Взяв ружье из рук Андре, он обратился к мальчишке:

— Вот, матросик, это я сделаю специально, чтобы показать, как следует стрелять! Постарайся, чтобы урок не пропал для тебя даром! Видишь этот кокосовый орех на земле? Возьми его и кинь изо всей силы так, чтобы он летел, как шар при игре в кегли.

Когда орех взлетел вверх, щелкнул выстрел — и плод разлетелся на шесть частей, разбитый попавшим в него зарядом.

Восторг зрителей был неописуем. Ибрагим был поражен. Теперь наши друзья приобрели себе восторженные симпатии всех абиссинцев.

— Ну, что ты на это скажешь, матросик? Ловко попал?.. Покажи-ка мне твоих парижан, паренек!.. Теперь ты сам видел, как надо стрелять…

Фрике был слишком пристыжен и слишком хорошо сознавал свою неловкость и неумение, чтобы решиться что-либо возразить своему учителю и другу. Он отлично понимал всю трудность подобного фокуса и наивно восхищался этим подвигом доктора и даже гордился им.

Теперь он был вполне уверен в блестящем результате предполагавшейся назавтра охоты, устраиваемой вождем племени галамундо. Празднество это было ознаменовано пребыванием здесь работорговца, пользовавшегося большим почетом и уважением по всей стране. Одновременно целью этой охоты было пополнение съестных припасов для каравана. Следовательно, туземцы могли рассчитывать на обильную раздачу соли и алугу. Поэтому все приглашенные на эту охоту быстро были в сборе.

Именно из-за этой предстоящей охоты доктор пожелал дать Фрике несколько указаний в стрельбе и обучить его хоть сколько-нибудь владеть ружьем. Результаты этого упражнения в стрельбе нам уже известны.

В данный момент караван находился на расстоянии приблизительно девяносто километров от территории осиебов. Состояние невольничьего каравана было превосходное, потому что Ибрагим берег свой товар как можно тщательнее, так как он представлял собой целое состояние. Но это нисколько не мешало ему позволять себе время от времени какие-нибудь развлечения или увеселения в пути, чтобы это столь долгое путешествие казалось менее утомительным и скучным.

У галамундов решено было пробыть полтора дня. Уже в течение многих лет это племя имело деловые отношения с работорговцем и, по словам Ибрагима, считалось самым жестоким и кровожадным племенем всей Западной Африки. Воры, грабители, жесточайшие и неисправимые людоеды, они, подобно туземцам из племени ньям-ньям, весьма умны от природы и достаточно хитры и коварны, чем и пользуются всегда во зло другим.

Но это вовсе не тревожило работорговца, который был весьма снисходителен к человеческим недостаткам, если они лично его не задевали.

Весьма большая деревня галамундов была хорошо расположена. В тени роскошных развесистых деревьев виднелись хижины. Улицы деревни были широкие, прямые, хорошо укатанные и свободные от травы, что доказывало требовательность и заботу местного муниципалитета. Завтрашний день должен был стать достопамятным для всех.

Главный штаб каравана был приглашен на грандиозный пир. Каково-то будет это людоедское угощение?

Предполагалась охота на горилл! Впоследствии мы увидим, какими деликатными соображениями руководствовался предводитель племени галамундов, избрав это млекопитающее предпочтительно перед всяким другим.

Фрике, как человек, ничем не смущающийся, рассчитывал завтра совершить чудеса, а маленький негритенок, предоставленный заботам морячка, не помнил себя от радости.

Читатели, вероятно, не забыли, как горячо он высказал Ибрагиму свою благодарность за дарованную им свободу, а также и то, что Фрике, так сказать, усыновил его. Наш маленький парижанин был бесподобен в роли покровителя; он питал к негритенку чисто родительские чувства и проявлял поистине материнскую заботливость: старался избавлять его от лишней работы, стремился, чтобы тот вкусно и вдоволь ел, и даже при случае уступал ему свое место на шее слона.

Дело в том, что работорговец был своеобразным человеком; верный своему слову, но совершенно неспособный на бескорыстное великодушие, он строго выполнял все свои обязательства по отношению к французам, а затем, когда ему пришла фантазия, даровал свободу пятерым невольникам, четверо из которых добровольно вернулись назад. Но пятый, маленький негритенок, не захотел снова стать рабом, он сохранил за собой дарованную ему свободу, и хотя следовал с караваном, но уже не принадлежал ему официально, и потому Ибрагим не считал нужным кормить его и вообще заботиться о нем, как об остальных своих спутниках. Это был лишний нахлебник, совершенно бесполезный и ненужный, не представляющий собой никакой ценности.

К счастью, Фрике, этот добросердечный маленький парижанин, полюбил бедного мальчугана, как брата, и Ибрагим не считал себя вправе препятствовать ему отдавать половину своей порции питьевой воды, кукурузы и бананов или сладких бататов маленькому негритенку.

Слон Осанор также не препятствовал негритенку взбираться к нему на шею, когда Фрике решал идти пешком. Андре и доктор, со своей стороны, содействовали Фрике в его добром деле, и маленький черномазый мальчуган старался оправдать ту заботу, которую проявляли о нем европейцы.

Он всей душой полюбил белых, был весел и добродушен, как бывают добродушны эти первобытные существа, и при этом был очаровательно мил. Негритенок просто обожал Фрике, имени которого никак не мог выговорить и которого называл «Флики», так как буква «р» совершенно неодолима для негритянского языка.

Самого его звали На-Гхес-бэ, но Фрике, не расслышавший в первый раз его имени, прозвал его «Мажесте», без всякого злого умысла, конечно, просто только по созвучию; кроме того, для него, как для француза, Мажесте было легче произносить, чем На-Гхес-бэ, как для негритенка Флики легче выговорить, чем Фрике.

Таким образом, Флики и Мажесте были наилучшими друзьями. Первый являлся в роли наставника и ментора; он обучал его французскому языку или, вернее, образному языку парижских предместий, и чернокожий ученик делал изумительные успехи к несказанной радости всех троих французов, которые покатывались со смеху, слушая, как он напевал модную простонародную песенку или употреблял одно из тех простонародных выражений, которые были свойственны его наставнику.

Мало-помалу Мажесте из африканского мальчугана становился парижским гаменом, как выразился про него доктор. Но, во всяком случае, влияние Фрике во всех отношениях было превосходно. Последний выпытывал у доктора всевозможные сведения о разных науках и затем передавал их в доступной для него форме своему маленькому чернокожему другу, который всегда был чрезвычайно рад узнать что-нибудь новое и доставить своему любимому Флики удовольствие тем, что усваивает преподаваемую ему премудрость из уважения к нему. Большие затруднения возникали у них оттого, что оба не знали того языка, на котором говорил его собеседник, но в таких случаях их нередко выручал доктор, благосклонно принимавший на себя роль переводчика.

Его превосходное знание местных наречий было для друзей чрезвычайно полезно. К счастью, Мажесте обладал феноменальной памятью. За несколько дней он твердо усвоил названия предметов первой необходимости по-французски. Правда, он выговаривал большинство слов самым невероятным образом, но все же его можно было понять.

Между прочим, Фрике страстно любил феерии, и оперетта «Мадам Анго» была ему хорошо знакома. Он охотно напевал избитые куплеты из нее в то время, как караван через силу плелся, одолеваемый целыми тучами насекомых, по сожженной солнцем траве, между раскаленных стволов деревьев. Крикливый и фальшивый голосок Фрике весело звучал в тяжелом и сонном воздухе.

Птицы при звуке его голоса испуганно разлетались в стороны, возмущенные этим дерзким нарушением всех правил гармонии, но абиссинцы из охраны с восхищением выбивали ладонями темп, покачивая головами от удовольствия, а Мажесте, которому было не занимать апломба, закатывая свои громадные блестящие глаза и приятно осклабившись, подтягивал приятелю.

— Браво! Браво! Бис! — кричал ему Фрике, в то время как два других француза покатывались со смеху.

У Мажесте талант певца, несомненно, превосходил способности географа. Его наставник Фрике пробовал ознакомить его и с этой областью человеческих знаний. Не то чтобы он задался мыслью создать из него соперника всемирно известного географа Элизе Реклю [Ж. Ж. Элизе Реклю (1830—1906) — замечательный французский географ, автор энциклопедии «Универсальная география» в 18 томах и «Человек и земля» в 6 томах, переведенных на русский язык в дореволюционной России], но он старался втолковать ему, как только мог, что земля круглая, что Африка представляет собой только одну из частей света, что между отдельными материками лежат громадные пространства воды и что вода эта соленая. При этом негритенок с наслаждением облизывался и всеми силами души призывал тот день, когда он наконец будет иметь возможность вдосталь напиться этой вкусной соленой воды.

Сам факт существования громадных пространств соленой воды так поразил негритенка, что Фрике надеялся сгруппировать вокруг понятия «океан» многие другие сведения из области географии, а также иных полезных наук.

На следующий день после столь не очень успешных упражнений Фрике в стрельбе состоялась охота на горилл. Важнейшие сановники галамундов в числе двенадцати человек, вооруженные каждый кремневым ружьем, топором и широким резаком-ножом, с восходом солнца пригласили трех европейцев, Ибрагима и десять человек из абиссинцев, лучших стрелков, участвовать в охоте.

Все молча тронулись в путь, чтобы разыскать громадную обезьяну, логовище которой было недалеко за деревней. Накануне напали на совершенно свежий след, а потому животное, должно быть, не успело еще уйти далеко. Пришлось разбиться на небольшие группы, человека по три-четыре, и продвигаться вперед со всевозможными предосторожностями через непролазную чащу, куда лишь изредка отваживаются проникать туземцы из-за невероятной густоты и мрака джунглей и тех опасностей, какие подстерегают там человека на каждом шагу.

Несмотря на непреодолимый страх, вызываемый у негров гориллой, это все-таки самая излюбленная ими охота, и мясо горилл несомненно является для туземцев лакомством, так что они даже рискуют жизнью, чтобы удовлетворить свой аппетит. При этом следует заметить, что те племена негров, которые не придерживаются людоедства, отнюдь не разделяют этого пристрастия к мясу горилл, которые по своему облику и строению так близко походят на человека. Рост этих обезьян достигает, а нередко и превышает один метр семьдесят сантиметров. Отличительной чертой их является широкая скуластая и сильно удлиненная морда, зверски свирепая. Челюсти непомерно развиты, мозговая коробка чрезвычайно мала и сдавлена. Глаза круглые, блестящие, глубоко сидящие в глазных впадинах под сильно нависшими, выдающимися бровями. Губы сильно растянутые, очень длинные.

Выражение всей этой физиономии и головы, посаженной на толстой короткой шее, положительно страшное, особенно когда животное натягивает вперед свою подвижную кожу головы, поросшую скудными волосами, и обнажает свои громадные клыки.

Живот большой и надутый, точно мяч. Цвет кожи мутно-черный, ладони и верх кистей рук лишены волос. Обычное положение этого четырехрукого чудовища — на четвереньках, и в этом положении необычайная длина его рук особенно заметна, так как благодаря ей животное держит голову и грудь прямо и высоко поднятыми. Когда горилла бежит, то ступает одновременно правой передней и правой задней, левой передней и левой задней ногой, как медведь или скакун-иноходец.

Но, несмотря на свои страшные зубы, эта обезьяна является исключительно травоядной. Она обладает необычайной силой и одним ударом лапы распарывает живот человека или раздавливает ему череп, словно молотом, ломает, как спички, самые прочные изгороди и свивает, как проволоку, ружейное дуло.

Гориллы никогда не держатся стаями, а живут отдельными семьями.

У них превосходный слух, и сами они редко нападают на человека, а скорее, бегут от него, но становятся беспощадно свирепы, если они ранены или хотя бы только умышленно обеспокоены, то есть когда они чувствуют за собой погоню; тогда они становятся смертельными врагами для человека и ни перед чем не останавливаются.

Таково было это животное, на которое решили поохотиться галамунды и их гости, и мясо которого должно было стать коренным блюдом на этом псевдолюдоедском пиру. (Более подробное описание было бы излишним, так как гориллы вообще довольно известны благодаря новейшим английским и французским исследователям, очень много и подробно писавшим о них [На самом деле гориллы стали более-менее известны ученым лишь во второй половине XX века благодаря работам Дж. Шаллера, жившего рядом с ними с течение многих месяцев].

После двух часов пути охотники вступили в самую чащу леса. Здесь царил почти полный мрак. Впечатление от этой гигантской лесной чащи было незабываемое, даже, можно сказать, устрашающее. Приходилось ступать по мягкой, упругой почве, где, извиваясь и сплетаясь, растянулись, словно громадные ящерицы и змеи, корни лесных великанов, а их ветви образовали сплошной, непроницаемый зеленый покров.

Тонкие испарения, подымающиеся от сырой, пропитанной влагой земли, собирались на стволах деревьев и медленно, едва приметными струйками сбегали вниз либо падали с листьев деревьев тяжелыми каплями на плечи и спины охотников.

Луч света не проникал сюда, не согревал эту влажную почву, девственную, как в первые дни творения, до которой никогда не касался человек. Под непроницаемым зеленым шатром царила влажная духота, где человек почти задыхается от удушливой атмосферы, где не чувствуется ни малейшего движения воздуха, тогда как беспощадное палящее экваториальное солнце раскаляет зеленый шатер, нависший сводом над этой природной оранжереей.

Благодаря этому постоянному нагреванию сверху и вечной насыщенности влагой корней сила растительности в этих лесах достигает невероятных пределов. Травы достигают размеров рощ, кустарники разрастаются в громадные куши, а деревья превышают своей высотой высоту высочайших зданий цивилизованных стран.

Изнемогая от слабости, обливаясь потом, горе-охотники с усилием продвигались вперед в этой паровой бане, пробиваясь между баньянами, бамбуками, банановыми кустами, камедными и масличными деревьями, тамариндами и гвинейскими пальмами, из которых добывается пальмовое масло, переплетенными и опутанными всевозможными ползучими растениями и лианами всех родов и видов, начиная от самых тонких и хрупких, как паутина, и кончая самыми толстыми и крепкими, как канаты, образующими между собой сплошную непролазную сеть.

Наконец группа, состоящая из Андре, Фрике, доктора и еще двух галамундов, вышла на почти торную тропу, над которой ветви деревьев, поломанные на значительной высоте, производили такое впечатление, как будто слоны проложили здесь себе дорогу, и получилось нечто вроде крытой галереи.

Охотники приближались к убежищу гориллы или, вернее, горилл, так как загонщики только что оповестили, что видели неподалеку двух зверей. Они настоятельно просили не производить бесполезных выстрелов и стрелять только наверняка. Следовало подойти к животному шагов на десять, захватить его врасплох, метко прицелиться прямо в грудь в тот момент, когда оно встанет на задние лапы, чтобы встретить врага лицом к лицу, и спустить курок.

Фрике положительно задыхался в своем просторном бурнусе, с которым он теперь не расставался, и внимательно искал какую-нибудь прогалину, чтобы передохнуть.

Благодаря своему небольшому росту и необычайной, чисто кошачьей ловкости он продвигался гораздо быстрее своих спутников, которым все время приходилось идти согнувшись и натыкаться на деревья или друг на друга.

Мальчуган с револьвером за поясом и ружьем наготове, держа палец на взведенном курке, бодро шагал во главе маленького отряда, несмотря на предостережения доктора.

— Да иди же ты сзади, несносный мальчишка! — шепотом окликал его доктор. — Смотри, выпустят тебе твою требуху эти гориллы.

— Не бойтесь!

И он первым выскочил на прогалину, опередив остальных на пять или шесть метров. Прорвавшись сквозь густую завесу лиан, скрывавших его от глаз спутников, он вдруг остановился и своим звонким, почти детским голосом весело воскликнул:

— А! Вот и обезьяна!

Он хотел было отступить на шаг назад, но нога запуталась в лианах; желая ее высвободить, он поскользнулся на мокрой глине и, падая, случайно спустил курок — выстрел грянул наугад. Раздался страшный рев и скрежет зубов зверя. Громадные ветви обрушились на землю, точно срезанные артиллерийским снарядом. Фрике отчаянно вскрикнул. Когда его спутники, прорвавшись сквозь лианы, выскочили на прогалину, то увидели на ее противоположном конце белый комок, который волочило за собой по земле черное существо, рослое и уродливое. Это была горилла.

Но это видение продолжалось всего секунду. Послышался повторный крик, еще более отчаянный, чем первый. Минуту спустя грянул выстрел и довольно долгое время спустя еще другой… Затем воцарилось гробовое молчание. Животное и человек исчезли.

Оба француза, в первый момент ошеломленные происшедшим, остановились в оцепенении.

Где же их дорогой мальчуган, жив ли он еще? Громадное чудовище, быть может, раздавило его, как хрупкую игрушку, в своих железных лапах! Ни малейшего звука не доносилось из-под этого мрачного зеленого свода…

Какая страшная драма разыгралась там, в этой черной лесной чаще?

Быть может, маленький смельчак, столько раз видавший опасность, переживал теперь страшную агонию в двух шагах от своих друзей, не будучи даже в состоянии позвать их на помощь.

Если два выстрела, посланные вдогонку чудовищу, избавили его от страшного врага, то почему же он молчит?

И Андре, и доктор быстро пришли в себя от поразившего их оцепенения. Оба были людьми, закаленными жизнью, и если нежданная катастрофа могла в первую минуту поразить их, то совершенно сразить их не могло ничто.

— Соберем всех охотников, — сказал доктор, — весьма возможно, что отдельные группы, идущие сюда с пяти разных сторон, наткнутся на гориллу или на ее свежий след!

— Это верное решение! — согласился Андре.

По просьбе доктора оба сопровождавших их туземца, приложив ладони к губам, наподобие воронки, издали громкий пронзительный звук, который должен быть слышен на очень далеком расстоянии.

Затем Андре вынул из-за пояса свой револьвер и медленно выпустил один за другим все шесть патронов, но выстрелы прозвучали глухо в сгущенной атмосфере, и дым от выстрелов не рассеивался в воздухе, а долго держался неподвижным облачком у поверхности земли.

На этот сигнал почти тотчас последовал отклик. Отозвался, вероятно, Ибрагим. Сообразив, что случилось что-то серьезное, он ускорил движение своей маленькой группы.

— Ну а теперь за дело, — проговорил доктор. — Вы, Андре, не удаляясь более чем на сто шагов, сделайте поспешный, беглый обход прогалины слева направо, я сделаю то же самое справа налево. Осматривайте по возможности каждый куст, каждую помятую траву или сломанную ветвь, которые могут служить нам приметой. Туземцы пусть проделают то же самое, только в более тесном круге. Через четверть часа сюда подоспеют Ибрагим и остальные, и тогда мы еще раз обсудим положение и увидим, что нам делать, если наши поиски до тех пор не увенчаются успехом.

Фрике отчаянно вскрикнул…

С ружьями наготове, не отрывая глаз от земли, оба француза двинулись в обход и вскоре скрылись из виду, затерявшись, как мелкие муравьи, среди гигантских стволов, обступивших их со всех сторон.

Андре вскоре напал на след. Это было нетрудно, так как на мягкой почве тяжелые ступни гориллы оставляли глубокий след; Андре насчитал десятка два следов. Страшилище все время волочило Фрике по земле, очевидно ухватив его за бурнус. Вдруг молодой человек не смог подавить крика отчаяния при виде двуствольного ружья с разбитым прикладом под громадным баньяновым деревом (фикусом), ветви которого, склонившись до земли, пустили корни, образовав таким образом целый ряд тонких зеленых колонн вокруг своего громадного ствола, достигавшего более десяти метров в окружности. Это дерево занимало собой пространство, на котором мог бы расположиться целый полк. Оба ствола ружья были разряжены; значит, Фрике успел выстрелить вторично из своего ружья, а затем еще выпустил один заряд из своего револьвера.

Конец ствола был значительно сплющен, словно был зажат в железные тиски. Несомненно, эти рубцы и зазубрины были оставлены на дуле зубами гориллы.

В тот момент, когда Андре крикнул, доктор со всех ног бросился к нему. При виде изуродованной двустволки и он не мог удержаться от горестного вскрика.

— Несчастный мальчик! — воскликнул он.

— Мужайтесь, — успокоил Андре, — я не могу поверить, что его больше нет в живых!

— Как бы то ни было, мы должны найти его! — решил доктор, призвав на помощь все свое мужество.

Оба стали вместе осматривать каждую травинку.

— Посмотрите, доктор, видите в этой лиане круглое отверстие величиной с горошину, из которого сочится сок?!

— Да, вижу. Можно подумать, что это след пули.

— Да, да! — продолжил Андре и срезал ножом лиану как раз над тем местом, где было отверстие, причем в глубине этого отверстия оказался кусок рубленого свинца.

— Бедняга, у него ружье было заряжено картечью.

— Как знать, — возразил доктор, — быть может, это спасло его. Для стрельбы на столь близком расстоянии я сам предпочитаю картечь пуле. Вы знаете, что прославленный Бомбоннель [известный французский охотник на крупных хищников] никогда не стрелял в своих пантер иначе, как только картечью, и, быть может, это случайное обстоятельство помогло нашему мальчугану избавиться от страшного чудовища.

— Ах, если бы это действительно было так!

— Смотрите, ведь он стрелял в упор! Видите эти несколько черных волосков? Это клочок шерсти гориллы; они пристали ко второй круглой дырочке, где также засела картечь. Фрике, как видно, стрелял машинально, и выстрел не ранил гориллу смертельно, не попал в цель, так как иначе он убил бы ее наповал этим зарядом. Во всяком случае, он ранил ее серьезно, я полагаю, так как других следов картечи я не вижу, следовательно, весь остальной заряд пришелся в обезьяну.

— Очевидно.

— Смотрите, я был прав; видите вон тут, на высоте человеческого роста, это помятое место на лиане, еще сохранившее след окровавленной ладони величиной вдвое больше ладони Фрике? Это след ладони гориллы.

— Дайона ухватилась за этот корень, как за точку опоры… Но все же мы не знаем, где наш мальчуган.

— Терпение, друг мой! Терпение! Мы уже знаем, что животное ранено, значит, оно не может быть далеко.

В этот момент галамунды подошли со всех сторон, а вслед за ними и Ибрагим со своими абиссинцами, которого сразу же ознакомили с положением дел. Теперь все охотники, абиссинцы и туземцы рассыпались в разных направлениях, скрещивая свои пути. Они двадцать раз обыскали всю прогалину, но ничего нового найти не могли.

Казалось, будто, добравшись до развесистого дерева, горилла бесследно исчезла. Тогда несколько туземцев, с чисто акробатической ловкостью подтянувшись на руках до низких ветвей дерева фикуса, взобрались на него с помощью естественных лестниц из крупных лиан, но после продолжительных поисков спустились, не обнаружив и на дереве никаких следов гориллы.

Ветви этого дерева сплетались с ветвями другого, такого же, которое, в свою очередь, переплелось со следующим.

На протяжении нескольких гектаров лес состоял исключительно из баньянов, сплетенных между собой так плотно, что не только обезьяна, но даже и человек мог бы свободно пройти по этому воздушному помосту очень большое расстояние.

Вероятно, раненое животное избрало этот путь, рассчитывая скрыться от преследования и унося за собой бедного Фрике.

Оба француза были в отчаянии, видя бесполезность общих усилий разыскать своего маленького друга.

Но ни у кого не возникла мысль отказаться от дальнейших поисков исчезнувшего, нет, потому что даже галамунды, хотя и страшно жестокие людоеды, тем не менее свято чтут законы гостеприимства, и особа гостя для них была священнее, чем даже самый близкий родственник. Фрике был их гостем, и они решили найти его живым или мертвым. Сильно уставшие французы вынуждены были немного отдохнуть и выпить несколько глотков воды для восстановления своих сил. В тот момент, когда они уже поднялись на ноги, чтобы продолжать поиски, маленький негритенок в ужасном волнении, задыхаясь от быстрого бега и страха, отражавшегося на его лице, прибежал, размахивая ножом над головой и голося изо всей мочи. Добежав до доктора и Андре, он принялся бормотать с такой торопливостью и так неразборчиво, перебивая свою речь громкими всхлипываниями, что, несмотря на все усилия и основательное знакомство его с местными наречиями, доктор все-таки ничего не мог разобрать.

Негритенку, несмотря на все его просьбы и мольбы, не позволили участвовать в охоте, но, не будучи в состоянии пробыть столь продолжительное время в разлуке с дорогим его сердцу Флики, он немного погодя после ухода охотников пустился по следам своего друга.

Поняв, какая страшная опасность грозит Фрике, и сознавая всю бесполезность этих поисков наугад, он высказал весьма дельную мысль, но все были до такой степени взволнованны, что его почти не слушали.

Потеряв надежду быть понятым, мальчуган повернулся на своих босых пятках и, не сказав ни слова, скрылся в чаще леса еще быстрее, чем появился.

Но что же случилось с бедным Фрике, и куда он мог пропасть?

Вот что произошло с того момента, как ружье мальчугана случайно выстрелило. Раздраженная вторжением в ее владения горилла, испуганная неожиданным выстрелом, накинулась на Фрике и готова была разорвать его на части, но последний инстинктивно распластался по земле, так что обезьяна ухватила только его плотный, упругий бурнус, за который и принялась тащить мальчугана.

Запутавшись в этом просторном одеянии, из которого он в данных обстоятельствах никак не мог выбраться, Фрике был похищен с невероятной силой и быстротой, как это видели его друзья, освирепевшей гориллой, чувствовавшей близость других врагов и помышлявшей только о том, как бы скорее укрыться от них вместе со своей добычей.

До сего момента Фрике не получил ни малейшего повреждения, хотя его трясло и подбрасывало с невероятной силой в импровизированном мешке из бурнуса; но горилла уходила с такой невероятной быстротой, что маленький парижанин сознавал, что он вот-вот разобьется насмерть о стволы деревьев, между которыми с такой молниеносной скоростью неслась обезьяна.

Эта бешеная гонка продолжалась всего несколько минут. Животное, по-видимому, не сознавало, что находится в этой толстой белой ткани. Обезьяна бежала, унося свой тюк и рассчитывая, вероятно, распотрошить его впоследствии без помех.

Фрике между тем не выпускал своего ружья из рук, но, видя, что дело плохо, крикнул на помощь товарищей. Именно этот крик был услышан Андре в тот момент, когда он вместе с доктором выбежал на прогалину.

Испуганная этим неожиданным звуком, обезьяна на минуту приостановилась, но этого момента было достаточно, чтобы Фрике успел вскочить на ноги и выстрелить. Второй заряд его двустволки был сделан почти в упор. Горилла, отброшенная выстрелом, перевернулась и упала на спину, но тотчас же вскочила, рассвирепев еще больше. Фрике машинально протянул к ней ружье, которое разозленное животное ухватило обеими руками, закусило зубами ствол и, разбив приклад как щепку, далеко отшвырнуло от себя. При этом парижанин успел увидеть на черной волосатой груди страшного животного громадную зияющую рану, из которой, пенясь, сочилась кровь.

Тем временем Андре и доктор спешили на помощь. Горилла, чувствуя их приближение, доведенная до крайней степени озлобления, схватила мальчугана за бурнус и потащила его на весу, как дети таскают котят или щенят. Проворно взбираясь на упомянутый нами гигантский фикус, она побежала дальше по воздушному помосту, перебираясь с ветки на ветку, легко неся тяжелую ношу, с такой изумительной быстротой, что расстояние между ней и охотниками увеличивалось с каждой секундой.

Фрике чуть не задохнулся. Он чувствовал, что близится развязка его приключения. Ему предстояло или быть растерзанным страшным животным, которое, несмотря на свою ужасную рану, не теряло еще сил, или же он рисковал быть сброшенным вниз на землю в случае, если горилла вдруг ослабеет и не в состоянии будет удержать его на весу в своих сильных лапах.

Между тем сам он изнемогал под давлением железных тисков гориллы. Нет сомнения, что если бы не плотная одежда, то обезьяна давно бы уже раздавила его даже без злого умысла. Кроме того, страх, внушаемый горилле охотниками, мешал ей приостановиться и расправиться окончательно со своей жертвой. Таким образом, роковой момент был отдален.

Все это с быстротой молнии проносилось в уме мальчугана, между тем как горилла тащила его все дальше и дальше, быстро прыгая с дерева на дерево по громадным развесистым ветвям лесных великанов.

Машинально нащупав за поясом свой револьвер. Фрике спокойно и хладнокровно приставил его дуло к черной косматой груди гориллы, но, прежде чем нажать курок, взглянул вниз и увидел себя на головокружительной высоте — сейчас он полетит вниз… Все же это лучше, чем оставаться и дальше в объятиях гориллы. Да и, кроме того, не могла же судьба так зло подшутить над ним, чтобы на пути не встретилось ни одного сука, за который он мог бы уцепиться…

Биение сердца животного заставляло дрожать дуло револьвера. Грянул выстрел. Смертельно раненная горилла обеими руками схватилась за грудь, выпустив Фрике, который, отчаянно вскрикнув и разметав в стороны руки и ноги, грузно перекатываясь с ветви на ветвь, полетел вниз с высоты тридцати метров.

Эта ужасная сцена разыгралась на расстоянии около километра от того места, где парижанина искали охотники.

Быстрота бега гориллы была положительно фантастическая, чем и объясняется громадное расстояние, пройденное животным со своей ношей.

Прошло еще два мучительных часа. Оба европейца были в состоянии, близком к отчаянию, но никто не думал отказаться от дальнейших поисков, хотя задача становилась все труднее, а чаща леса — все непроходимее. Новые затруднения возникали на каждом шагу. Несмотря на опытность, ловкость и настойчивость охотников, как чернокожих, так и белых, они не могли отыскать дальнейшие следы гориллы.

Доктор разражался целым потоком проклятий и бесполезных ругательств.

Невзирая на палящий зной, от которого изнемогали даже и самые выносливые туземцы, решено было еще более расширить круг поисков и снова обыскать лес на еще большем протяжении. Но лесу, как говорится, не было конца-края. И эта новая попытка внушала мало надежды измученным людям. Вдруг шум и хруст ветвей, сопровождавшийся громким храпением, заставили всех затаить дыхание.

Громкий пронзительный свист огласил лес, и слон Фрике с поднятым вверх хоботом крупной, развалистой рысью выбежал на прогалину к великому изумлению всех присутствующих. На его спине восседал его погонщик — маленький негритенок Мажесте, который издал этот пронзительный свист.

— Ах, молодчина! — воскликнул доктор. — У него одного под шапкой курчавых волос больше ума, чем у всех нас вместе взятых… Он привел нам ищейку… молодец! Твоя «охотничья собака» одарена превосходным нюхом и по своим размерам как раз подходит к величине этого леса.

— Да, — подтвердил Андре, — слон благодаря своему тонкому обонянию, без сомнения, может помочь нам отыскать Фрике.

Сообразительность маленького негритенка могла быть по справедливости высоко оценена. Призвать на помощь Осанора было для него делом нетрудным. Умное животное, как будто понимая, что нуждаются в его содействии, поспешно направилось по указанному ему пути и вскоре очутилось на прогалине среди охотников.

Андре прежде всего поднес ему оба обломка ружья Фрике, которые слон осторожно взял хоботом. Он усиленно потянул в себя воздух, обнюхивая их, затем засопел и, казалось, был очень удивлен, что это знакомое ему оружие было сломано. Затем он стал как будто искать кругом Фрике, и его умные маленькие глазки выразили не то недоумение, не то разочарование, не найдя мальчика в числе присутствующих. Он подходил то к Андре, то к доктору, тихонько ощупывал их своим хоботом, обнюхивал, затем вдыхал в себя запах, издаваемый чернокожими охотниками, упорно отыскивал специфический запах своего отсутствующего маленького друга.

— Фрике! Фрике! — звал своим громовым голосом доктор, и каждый раз слон приподнимал свои громадные уши, как бы прислушиваясь к чему-то, словно он ожидал услышать где-нибудь в отдалении отклик на этот зов, какой-нибудь слабый крик или стон.

Он становился все более тревожным и взволнованным. Андре подвел его к тому месту, где была ранена горилла. Слон стал медленно и внимательно водить хоботом по кровавому следу, оставленному раненым животным на стволе толстой лианы, и вдруг свирепо засопел. Глухой звук, похожий на рычание, заклокотал у него в горле, и долгая вибрирующая, слегка металлическая нота, подобно грозному военному кличу, огласила воздух.

Глаза его засветились гневом. Его обоняние указало на след исчезнувшего друга; теперь он, казалось, понял все, что здесь случилось.

Высоко задрав голову, слон потянул в себя воздух и вдруг понесся, как ураган, сокрушая все на своем пути и высоко задрав кверху хобот.

Охотники пустились следом по проложенному им сквозь чащу пути, по которому могла бы свободно проехать целая батарея артиллерии.

Этот бешеный бег продолжался несколько минут. Все чувствовали, что развязка близка. Возбуждение удесятерило силы охотников и особенно друзей Фрике, которые прибыли почти одновременно со слоном к громадному развесистому, многоствольному дереву, перед которым наконец остановился Осанор. Маленький негритенок кинулся на землю. Перед ним лежал труп гориллы с разорванным картечью боком и простреленной грудью. В ее разинутой пасти блестели два ряда страшных зубов, а широко раскрытые горящие зрачки еще не успели задернуться тусклой пеленой смерти.

— Отвратительное чудовище! — промолвил Андре.

Очевидно, и Осанор был того же мнения, так как, сделав шаг вперед, он наступил своей тяжелой ступней на грудь мертвой гориллы, кости которой, словно под давлением гидравлического пресса, хрустнули, и она сразу сплющилась, как лопнувший мяч.

Совершив этот подвиг, слон сильно потянул в себя воздух, как это делают охотничьи собаки, затем ступил вперед, попятился, вернулся немного назад и затем, задрав голову насколько мог высоко, указал своим вытянутым вверх хоботом на белый комок, повисший на ветвях на весьма значительной высоте от земли.

— Фрике! — воскликнули оба европейца. — Он!

Негритенок с проворством и ловкостью белки взобрался по лианам к тому месту, где едва держался лишившийся чувств Фрике, запутавшийся в своем бурнусе.

— Осторожно! — крикнул негритенку доктор. — Ради бога, избегай малейшего сотрясения!

Мальчуган продолжал взбираться и наконец очутился на опасном месте. Проворно размотав длинную веревку, которая была обмотана у него вокруг корпуса, он крепко обвязал ею безжизненное тело своего друга. По счастливой случайности, острый сук проткнул бурнус Фрике, который повис на нем, точно в гамаке, что и помешало его падению.

Он висел, словно люстра в чехле, потеряв сознание, быть может, серьезно раненный. Но теперь, когда маленький негр предупредил возможность падения, следовало еще придумать способ осторожно спустить парижанина на землю.

Несколько галамундов, превосходнейшие гимнасты, проворно взобрались наверх, чтобы помочь маленькому Мажесте. Проше всего было спустить опутанного веревкой и завернутого в бурнус Фрике с помощью той же веревки.

Но в тот момент, когда его начали спускать, громадное чудовище вдруг точно слетело с верхних ветвей дерева прямо на группу спасателей, чуть было не погубив все дело спасения Фрике.

Это была другая горилла. Очевидно, семейство облюбовало данное дерево, и новое чудовище решило страшно отомстить всем преследователям за смерть своего товарища. Наступила минута неописуемого ужаса; затем грянул выстрел.

— Браво!

Андре проявил на этот раз на деле ту необычайную ловкость и искусство в стрельбе, которое он показал накануне всех событий ради шутки и забавы.

Прицелившись в животное в момент прыжка, он, так сказать, выстрелил в него влет. Заряд попал немного пониже плеча, в самую грудь, и животное с диким ревом скатилось кубарем вниз, прямо под ноги слону.

Тот, конечно, не стал церемониться. В мгновение ока он обхватил оглушенное падением раненое животное своим хоботом и так сдавил его, что у того из раны фонтаном хлынула кровь. Несчастная горилла отчаянно взвыла и вцепилась зубами в ухо слона. Взбешенный слон на мгновение ослабил давление и, взмахнув хоботом, с неистовой силой швырнул гориллу о ствол гигантского дерева, о который та разбилась насмерть. Клочок уха Осанора так и остался у гориллы в зубах.

В следующий момент тело Фрике благополучно было опущено на землю.

— Бедняжка, — промолвил, вздыхая, доктор, — наконец-то мы его нашли… Но надо еще привести его в чувство.

— Но он жив? — с беспокойством осведомился Андре.

Доктор, не отвечая, охотничьим ножом поспешно распорол рубашку на груди Фрике и припал к ней ухом.

— Как он бледен… Вы ничего не говорите, доктор?! Да успокойте же меня хоть одним словом; вы знаете, как я люблю этого мальчика! — взмолился Андре со слезами на глазах.

Доктор продолжал выслушивать и ощупывать Фрике.

Маленький негритенок, присев на корточки, аспидно-серый, с побелевшими губами, горько плакал, не спуская печальных глаз с доктора. Даже людоеды были тронуты его горем.

— Ну вот, теперь я могу сказать с уверенностью, мой милый Андре, он жив! — заявил доктор, окончив наконец свой осмотр. — Скорей воды!

В воде не было недостатка, вся почва была пропитана ею, как губка. Смочив водой лоб и лицо Фрике и увлажнив губы, доктор осторожно разжал их и влил ему в рот несколько капель водки из своей охотничьей фляги, затем медленно и осторожно надавил ему рукой на грудь, после чего грудь мальчика слегка приподнялась, легкий вздох вырвался из его уст, и он медленно раскрыл глаза.

После того как его с невероятной силой волокли по девственному лесу, втащили на громадную высоту, чуть ли не на вершину огромного дерева, и наконец уронили с высоты более восьмидесяти метров, неудивительно, что, очнувшись после двухчасового обморока, наш юный приятель был несколько удивлен, почувствовав себя живым, тем более в окружении знакомых лиц.

Фрике озирался вокруг с недоумевающим видом, но затем, вдруг догадавшись, что произошло, широко раскрыл свои объятия доктору и крепко поцеловал его в обе щеки, как целует сын родного отца. Добрейший доктор буквально покраснел от радости.

— Мой мальчик! Мой бедный гамен! Как ты напугал нас!

— Господин доктор… мне не хотелось бы в этом сознаться… но я почему-то ужасно ослабел… А месье Андре?..

Молодой человек по-братски обнял Фрике, будучи не в состоянии выговорить ни слова.

Затем пришла очередь маленького негритенка, который от страшного горя разом перешел к самой бурной радости; он и плакал, и смеялся, и кричал, и прыгал, как сумасшедший.

— Ну вот, матросик, ты желал иметь семью! Вот она у тебя и есть, да еще такая, которая тебя любит. Быть может, не один миллионер пожелал бы быть сейчас на твоем месте!

Вдруг что-то длинное, гибкое, мягкое, со знакомым сопением протянулось между группой обступивших Фрике друзей: это был хобот Осанора, который, просунув свою громадную голову вперед и протянув свой длинный хобот, ласково водил им по обнаженной груди Фрике. Все были веселы и рады, даже Ибрагим, который молча подошел и протянул спасенному мальчугану руку для рукопожатия. Но бедняжка Фрике был так слаб, что не мог даже подняться, и у него едва хватило сил отвечать на обращенные к нему вопросы. Освидетельствовав самым тщательным образом мальчугана и убедившись, что он не получил ни малейшего серьезного повреждения, кроме ссадин и синяков во многих местах, доктор решил перевезти Фрике в деревню.

Охота была окончена: обе гориллы, правда, в ужаснейшем виде, лежали убитыми на земле.

Связав им лапы, галамунды просунули сквозь них длинный шест. Двое рослых туземцев подняли шесты на плечи и торжественно понесли добычу в деревню.

Фрике со всевозможной осторожностью посадили на спину слона, который повез его с радостью и даже как будто с гордостью.

Мажесте и доктор устроились рядом с пострадавшим; Мажесте поддерживал его голову, чтобы уберечь от малейших сотрясений, а доктор поведал обо всех переживаниях, своих и Андре, после его исчезновения, их страхи и тревоги, их тщетные поиски и опасения и, наконец, о неожиданной мысли маленького негритенка обратиться к помощи слона — мысли, давшей такие превосходные результаты.

Фрике, изнеможенный и ослабевший, слушал рассказ доктора как какую-нибудь волшебную сказку, и при этом в голове у него была одна трогательная мысль.

Двое рослых туземцев подняли шесты на плечи и торжественно понесли добычу в деревню.

— Как же ты мил, мой черненький братец! — любовно говорил он. — Право, мысль твоя была превосходна… и теперь мы с тобой квиты, не правда ли? Ну разве это не забавная история, что я, парижский юноша, вдруг превратился в дичь, а сын чернокожего царя спасал меня с помощью слона в качестве охотничьей собаки?! Да, мое кругосветное путешествие становится интересным! Кстати, доктор, — добавил он, — а мою гориллу, ту, что я убил, унесли в деревню? Я все же непременно хочу попробовать ее на вкус!

ГЛАВА VI
Ловля крокодилов и охота на розовых фламинго. — Удивление юного парижанина. — Ряженные амфибиями. — Воспоминания о Франции. — Приготовления к пиру римского императора. — Когда ели бульон из кирасирской каски. — Появление красного призрака у чернокожих. — Театр в Экваториальной Африке. — Что такое кресло в оркестре в Императорском театре его величества Зелюко. — Трагик, подобный Нерону. — Пир с людоедами.

Охота на горилл, которая чуть было не стала роковой для Фрике, должна была стать только вступлением к громадному пиршеству, которое Зелюко, вождь и повелитель галамундов, намеревался устроить в честь своего друга Ибрагима.

Так как человек является вершиной гастрономического наслаждения для людоедов, то горилла как дичь, наиболее близкая к нему, встречалась всегда с особым восторгом, тем более что в данное время у галамундов не было припасенного двурукого для их стола, и они были очень рады и четырехрукому.

Тела убитых слоном «лесных людей», то есть горилл, были тщательно освежеваны, разрублены на части и приготовлены для кухни. Все восемь рук, превосходно ошпаренные и обчищенные, были замаринованы в винном уксусе, приготовленном из пальмового вина.

Наилучшие куски предназначались для приглашенных, но для надлежащего изготовления этого отменного рагу, по местным кулинарным правилам, требовались еще другие весьма редкие припасы, добыть которые было нелегко.

Кроме обезьяньих рук к этому царскому блюду требуются еще мозги и язычки розовых фламинго для гарнира, с приправой из муравьиных яиц от крупных красных муравьев, мелко истолченных и придающих этому кушанью какой-то совершенно особенный вкус. Хорошо что красных муравьев в этой стране очень много, розовых фламинго тоже, но эти прелестные голенастые до такой степени пугливы, что изловить их почти нет никакой возможности.

Однако охотники намеревались все же это сделать.

Поэтому на другой день с рассветом снова отправились за добычей.

Некоторые, может быть, думали, что после происшедшего Фрике не в состоянии будет шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но сильный, здоровый организм мальчугана при помощи своеобразного лечения местного эскулапа и пятнадцатичасового отдыха пришел в полную исправность, и ото всех вынесенных им накануне пертурбаций Фрике не испытывал никаких неудобств, кроме некоторой усталости в бедрах, как это бывает после усиленной верховой езды. Добродушный доктор, не знающий никакой профессиональной зависти, ничего не имел против того, чтобы его чернокожий собрат показал свое искусство, и последний, раздев мальчугана догола, в течение трех часов подвергал его методическому массажу, прерываемому сильными втираниями пальмового масла.

Сначала Фрике взвыл, как собака, с которой сдирают шкуру, но мало-помалу его мускулы расслабились и стали эластичными, и массажист был чрезвычайно доволен результатом своих стараний.

— Вот ловкач! — смеясь, воскликнул Фрике, когда лечение было закончено. — Правда, ты был немного нежнее моей вчерашней обезьяны, но, видно, рука у тебя все-таки помягче. Знаете, патрон, если можно, дайте-ка ему горсточку соли за его труды!

Ибрагим, который ни в чем не отказывал маленькому парижанину, приказал тотчас же выдать чернокожему лекарю порцию этого излюбленного лакомства, которое он тут же уничтожил с радостными подпрыгиваниями и жестами, весьма мало соответствующими его достоинству врача.

После двух часов быстрого хода наши охотники добрались до прекрасного голубого озера средней величины, через которое протекала светлая река, как Рона протекает через Женевское озеро.

Громадные стаи фламинго опускались на берега этого озера. Незабываемое зрелище представляли собой эти прелестные птицы, важно разгуливающие по берегу, или неподвижно стоящие в воде и грациозно подчищающие свои перышки, или молниеносно запускающие свои длинные шеи и клювы в воду, чтобы с изумительной ловкостью схватить добычу.

Доктор и Андре имели при себе превосходные карабины, у Ибрагима же не было с собой ничего, кроме его трубки с длинным чубуком из жасминового дерева. Что же касается вождя Зелюко и его людей, то все они были вооружены только одними длинными ножами. Всех галамундов насчитывалось человек около тридцати; у половины из них имелись при себе грубые холщовые мешки, тогда как другие с величайшей осторожностью несли каждый по маленькому поросенку.

Длинные ножи, холщовые мешки и поросята-сосунки казались европейцам весьма любопытным снаряжением для охоты на птиц.

Между тем подойти к фламинго было совершенно невозможно: самые смелые из них не подпускали ближе чем на сто шагов. Стоило только кому-нибудь из охотников попытаться подкрасться к ним поближе, как сторожевая птица тотчас же оглашала воздух пронзительным резким криком, похожим на трубный сигнал, и вся стая в мгновение ока поднималась в воздух и с шумом, напоминающим отдаленные раскаты грома, отлетала метров на двести.

Громадные стаи фламинго опускались на берега этого озера.

Видя невозможность приблизиться к ним, Андре не утерпел и, вскинув ружье, спустил курок. Это было делом одной секунды, и птица кубарем полетела в воду.

— Браво. Андре! Браво! Вот что я называю стрелять! — одобрил его доктор.

Чернокожие при виде этого феноменального выстрела осклабились и добродушно засмеялись, но ни один из них не пошел в воду за желанной охотничьей добычей.

— Эй, друзья, да вы что же, воды боитесь, что ли? — воскликнул Фрике. — Так вы скажите, и я вам сейчас покажу, как это делается!

Он готов был уже броситься в воду, чтобы двумя-тремя сильными движениями рук доплыть до того места, где упала птица, когда Зелюко повелительным жестом остановил его. И что же? Почти в тот же момент воды озера запенились, и почти одновременно высунулись из воды какие-то чудовищные головы, окружившие убитую птицу, державшуюся на воде.

Вдруг одна из этих голов разинула пасть, и затем что-то треснуло, словно захлопнули крышку дорожного сундука — птица исчезла бесследно, проглоченная, как ягода. То были крокодилы.

— Вот это фокус! — воскликнул Фрике. — Мне бы несдобровать с такими товарищами в школе плавания! Спасибо тебе, уважаемый Зелюко, ты истинный отец. Бикондо на твоем месте никогда бы так не поступил!.. Но при всем том, месье Андре, это пропащая дичь. Мы никогда на свете при подобных условиях не настреляем ничего себе на рагу! — добавил неисправимый весельчак Фрике.

— Да, — печально согласился обескураженный Андре, — я боюсь, что это будет очень трудно!

— Подожди, матросик, — вмешался доктор, — эти люди не без умысла дали нам убедиться в беспомощности наших усилий и стараний; и я думаю, что они, наверное, знают какую-нибудь ловкую штуку, которой хотят удивить нас.

Между тем Ибрагим, расположившись в тени, методично выпускал дым из своей длинной трубки.

Зелюко растянулся около него на траве в своей излюбленной позе, то есть лежа на животе.

Трое европейцев последовали их примеру и также расположились в тени, несмотря на разбиравшее их любопытство, и ожидали, что будет дальше.

— Твой карабин здесь бесполезен, — сказал торговец неграми, обращаясь к Андре. — Мои друзья изловят, увидишь, столько птиц, сколько только пожелают. И вместо одной охоты у нас будут две!

Затем, как бы слишком утомившись от столь многих речей, Ибрагим снова впал в свое обычное молчаливое спокойствие.

Тем временем дикари начали суетиться.

— Кой черт! Что они думают делать? — рассуждал Фрике. — Неужели они собираются удить их на удочку? Да и наживка-то что-то больно велика… Если эти фламинго ловятся на такую наживку, то я готов стать императором Луны!

Действительно, то, что делали теперь чернокожие, было не очень понятно.

Один из них вооружился длинным багром, к которому на крепких бечевках были привязаны трехконечные железные крючки. На один из этих крючков с большой осторожностью насадили молодого поросеночка, продев крюк в самую жирную часть его зада, и затем с чрезвычайной силой закинули этого поросенка чуть ли не на середину озера. В то же время другой охотник, также державший на руках поросенка, стал сильно теребить его за ухо, от чего тот пронзительно завизжал; первый же поросенок, которого посадили в качестве наживки, молчал, очевидно, из опасения попасть в пасть крокодилам, чего ему все-таки наверняка было не избежать. Писк поросенка тотчас же привлек к нему крокодилов, которые плотным кольцом окружили бедное животное, обреченное на смерть.

Крокодилы до полтуловища всплыли на поверхность и с горящими от жадности глазами, щелкая своими страшными челюстями, подплывали все ближе и ближе. Тот из них, который опередил остальных, разом схватил добычу — и поросенок вместе с железным крюком исчез у него в пасти.

— Ах, бедный поросеночек! — воскликнул Фрике. — Он был такой милый со своей розовенькой мордочкой и хвостиком закорючкой!

Напрасно отвратительное пресмыкающееся вертелось, переворачивалось и подпрыгивало из воды, чтобы высвободиться от застрявшего в горле крюка. Охотники постепенно тащили его к берегу и, вытащив на сушу, привязали за хвост к крепкому дереву. Последняя предосторожность, безусловно, необходима, так как крокодил наносит хвостом страшные удары. Привязав его крепко-накрепко к дереву, галамунды общими силами перевернули его на спину: в этом положении, ужасно тяжелом для крокодила, он становился совершенно беззащитным и беспомощным.

Тогда один из туземцев распорол ему своим длинным ножом брюхо во всю длину, вынул желудок и внутренности и все это тотчас же тщательно перемыл. Затем весь панцирь, голова и лапы были очищены от мяса, наполнены песком и разложены в тени.

Ибрагима и Зелюко, которые, по-видимому, присутствовали при операции, заранее им известной, чрезвычайно забавляло удивление и недоумение европейцев.

У Фрике это недоумение выражалось особенно ярко.

— Ну а фламинго-то, а фламинго? — повторял он в сотый раз. — Ведь не хотят же они нас заставить есть это отвратительное мясо, от которого так и разит мускусом?! Ну нет! На это пусть они не рассчитывают!

— Терпение, мой сын, терпение! — шептал ему доктор, который, со своей стороны, с видимым интересом следил за этим новым для него спортом. — Я сам ничего не соображаю, тем не менее это довольно интересно.

Тот самый прием, который был проделан для поимки первого крокодила, был повторен еще раз двадцать и все с одинаковым успехом, так что по прошествии двух часов двадцать крокодиловых панцирей просушивались на берегу, а их внутренности, надутые воздухом, постепенно обращались в пергамент.

После такого подвига был устроен всеобщий отдых на час. Хотя было около десяти часов утра, солнце уже палило нещадно. Озеро было невозмутимо спокойно, точно здесь ровно ничего не происходило.

Все были подавлены дремотой; оставшиеся в живых крокодилы спали тяжелым сном, одни — на песчаных отмелях, тянувшихся вдоль берега, другие всплыли на поверхность и отдыхали, держась на воде, как плавучие корявые стволы.

И удивительное дело, фламинго, вместо того чтобы страшиться и избегать их близости, по-видимому, охотно водили с ними компанию.

Они плескались в воде почти между лап крокодилов, но старались держаться подальше от их пасти. Что особенно удивляло европейцев — эти птицы доверчиво садились отдыхать на спины крокодилов. Убрав свой длинный клюв под крыло, подобрав одну ногу, как это делают журавли и фламинго, стоя на одной ноге, они мирно дремали на своем оригинальном насесте среди воды [Скорее всего, речь идет о египетских цаплях, внешне похожих на фламинго, питающихся насекомыми из кожи пресмыкающихся].

Охотники, как выяснилось впоследствии, только и ждали этого момента.

Двадцать галамундов в чем мать родила взяли каждый по мешку, в которые они запрятали свои ножи и с полдюжины крепких деревянных кольев, заостренных с двух концов, длиной около полуметра.

Затем кожу убитых крокодилов освободили от песка, а надутые воздухом кишки снова вложили в них, после чего внутрь трупа пролезал охотник, который благодаря наполненным воздухом внутренностям крокодила мог держаться на воде.

Надлежащим образом уместившись в шкуре крокодила, охотник продевал свои руки в его лапы, как средневековый рыцарь вдевал свои руки в железные перчатки. Брюшное отверстие животного, то есть место, где брюхо было распорото, зашивали крепкими бечевками из волокон алоэ и промазывали смолой гаиака. Словом, превращали охотника в настоящего крокодила с тем, чтобы обмануть и крокодилов, и птиц. Затем эти чучела сносили и спускали на воду четверо товарищей совершенно так, как спускают на воду лодки.

Фрике, привычный к упражнениям пловцов и сам превосходный пловец, не мог при этом не заметить:

— Все равно что гички-одиночки… Своеобразные челны! Что же они теперь станут делать, преобразившись в крокодилов?

— Говорят же тебе, терпение, неисправимый болтун, — остановил его доктор.

Странная флотилия, предоставленная на волю волн в том месте, где река сливалась с озером, вскоре была унесена течением чуть ли не на середину последнего. Несомые течением охотники, кроме того, рулили руками. Оказавшись среди живых крокодилов, они не возбудили их недоверия благодаря своему наряду, точно так же не вспугнули и птиц, спящих на их спинах.

Первым приплыл любимец вождя, туземец по имени Куанэ.

Уловив благоприятный момент, хитрец слегка приподнял голову, протянул руку и схватил за ногу великолепного фламинго, сидевшего на спине ближайшего к нему живого крокодила. Прежде чем птица успела крикнуть, она скрылась под водой; ловким движением пальцев охотник свернул ей шею и запрятал в мешок, заменявший ягдташ, болтавшийся под водой благодаря балласту из длинного ножа и кольев черного дерева.

— Ах, ловкачи! — воскликнул восхищенный Фрике. — Что ни говори, а они хитрые малые… Ловко сработано, папаша! — фамильярно обратился он к чернокожему монарху, который теперь смеялся веселым смехом, выставляя напоказ свои громадные белые зубы.

Товарищи Куанэ последовали его примеру и не менее успешно, чем он. Какое-то время все шло как нельзя лучше. Однако некоторые крокодилы, вероятно, наиболее опытные и смышленые, нашли странным поведение своих соседей. Эти последовательные исчезновения одного за другим фламинго, отдыхавших у них на спине, возбудили их любопытство, и они принялись кружить вокруг них с тревожным и вместе с тем угрожающим видом.

Охотники, видя, что их обман разгадан, приготовились к бою. Взяв в одну руку свои длинные ножи, а в другую — заостренные с двух концов колья, представлявшие собой орудия нападения, они проворно распороли брюшной шов своих маскарадных оболочек и поспешили сбросить их. Цель была достигнута, охота прошла чрезвычайно удачно, птиц было вволю. Теперь оставалось только вернуться на берег, где их ожидали зрители.

Не расставаясь со своими плавательными аппаратами, которые они выставили перед собой наподобие плавучих баррикад, охотники набросились на своих врагов, которые, будучи столь же лакомы до мяса чернокожих, как медведи до меда, надвигались на них с разинутыми пастями, ударяя по воде своими страшными хвостами.

Но первого из этих чудовищ, решившегося отведать мяса негра, ожидало разочарование. Острый с двух концов обрубок железного дерева с неподражаемым проворством был всунут ему в пасть между языком и нёбом, и, когда он сдавил свои мощные челюсти с намерением отсечь руку безумца, засунувшего ее ему в зубастую пасть, острый кол обоими концами вонзился в язык и нёбо чудовища, которое не могло уже свести челюсти.

Остальные охотники проделали почти одновременно то же самое, и вскоре все эти крокодилы стали корчиться, пыхтя, как кузнечные мехи, не смея уйти под воду из опасения захлебнуться. Некоторые из охотников получили контузии, но все они явились живехонькими на берег.

Добыча была богатая: пятьдесят фламинго было поймано на этой своеобразной охоте. Теперь оставалось только приготовить из них то диковинное блюдо, которым галамунды собирались угостить своих гостей, а потому весь маленький отряд охотников и зрителей с Зелюко и Ибрагимом во главе поспешно отправился в деревню. Это поспешное возвращение голодных, запыхавшихся людей больше походило на бегство потерпевшей поражение армии, чем на возвращение с удачной охоты. Но это были всего лишь проголодавшиеся люди, спешившие ублажить свое чрево изысканными и излюбленными яствами, редкость которых еще более увеличивала ценность в их глазах. Европейцы с неимоверным трудом старались поспевать за ними, внутренне проклиная эту непонятную для них торопливость чернокожих.

Едва утолив палящую жажду чашкой холодного сагового пива, представляющего собой обычный напиток народов Экваториальной Африки, охотники моментально обратились в поваров. Одни из них поспешили рыть глубокие ямы, где разводили костры, чтобы испечь на угольях мясо. Другие отправились собирать ароматические травы, необходимые в качестве пряностей. Третьи поспешили в лес — на сбор особого рода сучьев и хвороста, обладающих специфическим смолистым ароматом, дымом которых должно было окуриваться во время стряпни это удивительное блюдо.

Старший повар, или «метрдотель» Его Величества Зелюко, весьма отличившийся во время охоты, прежде всего, принялся вырывать у фламинго языки и откладывать их в сторону, затем разгрызал зубами черепа птиц и доставал из них мозг, привлекая к себе внимание ужимками обезьяны, шелушащей орехи. Мозги он сложил в отдельную чашку, затем растер их, пока из них не образовалось нечто вроде липкой мази, и всыпал туда равное по объему количество крупных муравьиных яиц величиной с рисовое зернышко. Все это было приправлено птичьими язычками густо-лилового цвета, толстыми и мясистыми. После этого тесто вместе с начинкой из язычков было разделено на четыре больших комка, и каждый из них был заключен между двумя замаринованными лапами горилл, которые были связаны таким образом, как будто эти две лапы сжимали в своих пальцах этот комок фарша. Затем все вместе заворачивалось в крупные листья какого-то растения, переложенные душистыми травами в четыре ряда, после чего это необычное произведение кулинарного искусства положили на раскаленные камни и накрыли горячими угольями и горячей золой.

Для изготовления такого блюда требовалось, чтобы оно пробыло два часа на огне или, вернее, на горячих камнях под угольями. Но все это время чернокожие уже блаженствовали от предвкушения предстоящего угощения, Фрике же не скрывал отвращения, внушаемого ему всеми будущими деликатесами.

— Ну что вы на это скажете, месье Андре?.. Что до меня, то я должен признать, что вся эта стряпня мне кажется довольно омерзительной. Хотя я в былое время ел всякую гадость, но все же, если мы двое суток старались ради подобного варева, то, право, это не стоит наших усилий!..

— Сильно ошибаетесь, друг мой; я убежден, что получится превосходное блюдо.

— Что? Эти-то обезьяньи ручки?..

— Да, и эти язычки и мозги!

— Пфуй!.. Эти лиловые жилистые язычки… точно у повешенных… и эти растертые мозги… да еще с муравьиными яйцами… Ну нет! Прошу меня уволить…

— Ну, меня-то этим не напугаешь; я в Париже во время осады чего только не ел! Не входя в подробности, скажу только, что ели мы все, начиная со слизней с водосточных труб и кончая дохлыми крысами, словом, всякую живую и мертвую тварь!

— Ай-ай-ай!.. Товарищи рассказывали мне про это… Но что ни говори, а все это, по-моему, продукт недоброкачественный! — заметил Фрике.

— Полноте, мой старый барчук, надо быть на высоте положения… Я не только ел жареных крыс, но еще и пил бульон из конины в кирасирской каске! — смеясь, продолжал Андре, которого забавляла брезгливость Фрике, впрочем, весьма естественная.

— Полно, матросик, злосчастный ты истопник, проклятый сладкоежка! Тебе Его Величество Зелюко предлагает трапезу, подобную пирам римских императоров, а ты еще жеманишься да ломаешься!

— Пир… императоров… римских!.. Ха-ха-ха!.. Ну так плевать я хотел на ваших императоров после того… и на тех тоже, что такие же римские, как и римские свечи на фейерверках, и на всяких прочих других!..

— Господин Фрике, уважайте законы и конституцию страны, в которой вы в настоящее время находитесь, сохраняйте ваши республиканские чувства, которые мы с вами вполне разделяем, но уважайте, повторяю, монархию, дающую в данный момент вам приют как гостю.

— Прекрасно, мы спрячем свой красный флаг в карман и сохраним свои убеждения. Так вы заявили, что римские императоры ели подобную стряпню и угощали ею своих гостей?!

— Да, кушанья, подобные тому, что сейчас здесь готовится для нас. Так, например, император по имени Вителлий [Авл Вителлий (15-69 гг.) — древнеримский император с апреля по декабрь 69 г. Вителлий происходил из рода, возвысившегося в период империи. Его отец был при Тиберии консулом и губернатором Сирии. Он был известным полководцем и опытным царедворцем. В детстве Вителлий воспитывался на Капри, где дети известных римлян получали воспитание под надзором императора Тиберия. В юные годы он сблизился с императором Гаем Калигулой, затем — с императором Клавдием, а после него — с Нероном. Причины этой неизменной благосклонности неясны. Так или иначе. Вителлий при Клавдии в 47 г. стал консулом, а при Нероне в 61 г. был назначен проконсулом в Африке и попечителем общественных построек. Большой славы он не достиг, но управлял, хотя завистники подозревали его в разного рода хищениях. В конце 68 г. Гальба назначил Вителлия управлять Нижней Германией. Германские легионы были рады Вителлию. Он приобрел славу справедливого и беспристрастного, добродушного и щедрого правителя. Вителлию присягнули войска, размешенные в Британии, Галлии, Испании. Вителлию приписывают фразу, которую он якобы произнес, проезжая через поле битвы при Бедриаке: «Хорошо пахнет труп врага, а еще лучше — гражданина!» В ней отразилась как суровая правда войны, так и ненависть к роскошной праздности Рима и его граждан] за громадные деньги выписывал из Ливии мозги и языки фламинго, которые, изготовленные, быть может, за малым исключением приблизительно так же, являлись самым изысканным блюдом за царским столом. И это еще не все: этот гурман, слабоумный и отвратительный правитель, пожелал еще блюдо, на приготовление которого требовалось от двух до трех тысяч соловьиных язычков, пересыпанных алмазной пудрой… Однако пора прекратить прения: туземные музыканты, кажется, начинают исполнять прелюдию к чему-то интересному.

— А и в самом деле! Дзим, бум-бум!.. Дзим, бум-бум, как будто предвещает парад!

— Пойдемте посмотрим!

Действительно, в то время как готовился обед, Зелюко, который был крайне внимателен и заботлив к своим гостям, желая, чтобы ожидание не показалось им чересчур долгим и скучным, позаботился приготовить для них развлечение столь же любопытное, сколь и неожиданное.

Оказывается, нашим европейцам предстояло присутствовать на драматическом представлении.

Театр в Экваториальной Африке! Да! Очевидно, в книге судеб было написано, что Фрике, совершая свое кругосветное путешествие, увидит осуществление самого невероятного.

— Вот это мило с его стороны. Данный сюрприз со стороны месье Зелюко несколько примиряет меня с неограниченной властью!

— Уже? — лукаво поддразнил доктор. — Ну, друг, твои убеждения непрочны! Ах ты, реакционер этакий!

— Да нет же! Это только можно посмотреть, чтобы немножко позабавиться. Сегодня мы немного побалагурили!

— Ну да ты всегда найдешь себе столько щелей, сколько тебе нужно лазеек; знаю я тебя, а все же, любезнейший, ты, как говорится, приперт к стене!

— Ну, пусть по-вашему, приперт или не приперт к стене, реакционер или революционер, а театр меня восхищает! И, право, это вовсе не плохо обставлено!

— Полно, Фрике, разве ты не видишь, что этот театр, как ты его называешь, просто хижина, где совершаются отвратительные заклания людей, за которыми следуют еще более отвратительные оргии. Эти кости, украшающие стены, эти части скелетов, разве они не говорят тебе об этом?

— Убранство не из важных, — согласился Фрике, — но посмотрите же, здесь есть занавес, настоящий занавес! Недостает только ананасов… Смотрите, вот и буфет с целым рядом тыквенных сосудов и кувшинов, наполненных пивом и кислым молоком, и все это предоставлено публике даром…

Европейцев усадили на почетные места возле оркестра, правда, весьма примитивного, как мы потом убедились.

Ни световых эффектов, ни декораций, ни освещенной рампы в театре нет по той простой причине, что здесь играют только днем. Ни лож, ни галерей также не имеется, а есть только один партер перед сценой.

Неприятная подробность заключается в том, что первые почетные места — это своего рода миниатюрные табуреты, вроде конторских табуреток на одной ножке из черного дерева, изготовленные из человеческих черепов. В Париже почетные посетители театров имеют свои кресла в оркестре, а здесь сидят на черепах. Отведенное местечко небольшое и не особенно удобное, но они им даже и гордятся, потому что это доступно не каждому; не более двенадцати человек занимают подобные почетные места; остальные же зрители должны довольствоваться воловьими черепами, рога которых заменяют им ручки кресел.

Ибрагим, куривший, по обыкновению, свою излюбленную трубку с длинным чубуком, сообщил Андре, своему ближайшему соседу по партеру, кое-какие сведения относительно спектакля, который должен был вскоре начаться.

При этом театре нет труппы. Роли распределяются у всех экваториальных племен, где это развлечение проводится между высшими сановниками, а главная роль всегда принадлежит самому монарху.

Да почему бы и нет? Разве Нерон не участвовал в трагедиях и не мнил себя великим трагиком? Разве «король-солнце» Людовик XIV не принимал участия в версальских балетах?

Об оперетте, комедии или комической опере здесь не имеют понятия, но зато тут процветает мелодрама, самая естественная, натуральная мелодрама.

Высокопоставленные артисты, по своему усмотрению, изображают или эпизод войны, или опасной охоты, или какое-нибудь событие из царствования нынешнего государя или его предшественника, причем главную роль всегда исполняет сам государь. Женщины совершенно не допускаются ни на сцену, ни в качестве зрительниц; они толпятся за пределами партера, отведенного для мужчин.

Занавес в туземном театре не поднимается, а раздвигается. Оркестр начал играть. О, чудо! Это не та ужасная какофония, не тот дикий ураган звуков, каким некогда угощали наших друзей чернокожие виртуозы. Нет! На этот раз такой же местный виртуоз, присев на корточки перед ящиком, который представлял собой не что иное, как самую обыкновенную шарманку, вертел изо всей мочи ручку и молол, как кофейная мельница, европейские мотивы.

Фрике был поражен; он слышит знакомые напевы, перевранные и изуродованные музыкантом и испорченные шарманкой, которая являлась гордостью и наслаждением покойного предшественника Зелюко и была приобретена им у Ибрагима за целый караван невольников.

Теперь уже мальчугану не хотелось смеяться: эта хриплая, испорченная шарманка напомнила ему его милый далекий Париж.

Но вот начинается представление, изображающее восшествие на престол ныне царствующего государя.

Его предшественник по имени Каркоанс был свергнут с престола Зелюко, который, выколов ему глаза, подверг его той самой участи, какой покойный Бикондо, вождь людоедов, хотел подвергнуть трех европейцев. История не говорит о том, был ли злополучный самодержец съеден, но, по всему вероятию, его череп теперь украшает почетное кресло.

Актер, изображающий покойного Каркоанса, появляется на сцене в роскошном убранстве, окруженный своим двором.

Светящаяся диадема, убранная множеством разноцветных стеклышек в подражание драгоценным камням, сверкает на его голове. На плечах живописно накинута ярко-красная тога. С правой стороны сцены входит группа обнаженных чернокожих с длинными копьями в руках. Их предводитель вместо одеяния перепоясан тростниковым поясом, за которым торчит большой нож, а на шее виднеется какая-то оборванная веревка.

Его роль исполняет сам Зелюко.

Эта сцена изображает первое действие его восшествия на престол: проданный в рабство, он должен быть отправлен в далекую страну, где выращивают сахарный тростник и кофе. Но он разбивает свои оковы, сбивает прочь свою деревянную колодку с ноги и рвет веревку на шее. Негодующий чернокожий Спартак в бешенстве потрясает кулачищами в воздухе, грозит тирану и обращается к нему с пылкой обвинительной речью.

Последний, как видно, человек довольно добродушный, отвечает ему безобидным приветствием и радушно предлагает предводителю и его вооруженной свите кувшины, наполненные пивом и пальмовым вином.

Зелюко сразу же набрасывается на предложенные ему напитки с беспримерной жадностью. Товарищи следуют примеру вожака и уничтожают яства со сластолюбием обезьян, угощающихся ананасами.

Очевидно, пьяницы не знают благодарности, потому что их диалог с королем становится более оживленным, жесты более резкими и угрожающими.

Хмель начинает сказываться: чернокожие актеры забывают о публике, начинают драться, сыплют ругательствами и потрясают своим оружием, то и дело прикладываясь к кувшину с пивом.

Они поют и при этом пляшут какой-то дикий танец; присутствующие в восторге.

Тогда претендент, который совершенно пьян, подходит к монарху, пьяному не менее его, срывает с него диадему и надевает на свою голову. Бедняга слабо сопротивляется.

— Ах ты, мокрая курица! — восклицает Фрике, не на шутку увлеченный происходящим.

Осмелевший вследствие безнаказанности Зелюко грубо срывает с плеч монарха его мантию и драпируется в нее.

Представление, изображающее восшествие на престол ныне царствующего государя.

Но это уже переходит все границы! Каркоанс энергично отбивается и призывает на помощь своих верных слуг, которые надвигаются сплошной стеной. Но бунтари также не бездействуют — они группируются вокруг своего предводителя. Таким образом, актеры разделяются на два лагеря, потрясают своими копьями и воют во всю глотку, как лесные звери, готовясь вступить в бой. В этот момент слышится нечто похожее на глухое бормотание: это местный барабан, выбивающий ритмический марш.

Оба отряда смешиваются в кучу, наступают и отступают, гнусавят какие-то непонятные слова, вертятся, как волчки, прыгают, разом останавливаются и выстраиваются в ряды по знаку своих вождей.

После таких упражнений необходимо выпить еще; опорожненные кувшины беспрерывно заменяются новыми, полными до краев, которые тотчас же опять опорожняются. Количество поглощенных напитков становится положительно ужасающим. Актеры становятся возмутительно пьяны. А жаль: у них, несомненно, присутствует игра, превосходная мимика, и их жесты и сильны, и правдивы настолько, что во многих отношениях им могли бы позавидовать многие профессиональные актеры. Но зато их крики и возгласы просто оглушают барабанные перепонки европейцев, хотя приводят в неописуемый восторг зрителей-туземцев. Начав с изображения боя, очень живого и удачного, актеры переходят к целому ряду скачков, прыжков и сальто-мортале, которым могли бы поучиться даже цирковые клоуны.

Приходится лишь удивляться точности, ловкости и проворству их движений и тому, каким образом они могут так безошибочно кидать и ловить свое оружие, не задевая друг друга, ни разу не промахнувшись.

Но увы! Катастрофа, которой опасались наши французы, в конце концов свершилась: Зелюко настолько вошел в свою роль, да еще будучи пьян, а быть может, и специально предрасположен к драматическим эффектам, что в один прекрасный момент пронзает своим копьем насквозь бедро одного бедняги, который, конечно, взвыл благим матом. Кровь хлынула ручьем из его раны. Этот ли вопль боли или вид крови совершенно одурманили и без того уже сильно пьяного монарха. Теперь он, окончательно потеряв голову, набрасывается на несчастного и одним ударом вспарывает ему живот.

С ужасным криком несчастный падает, и в ту же секунду все его друзья и враги накидываются на него, как стая голодных волков, и раздирают его в клочья, так что кровавые брызги летят на зрителей.

Вся эта отвратительная сцена длится всего лишь несколько секунд, но и этого достаточно, чтобы вызвать протест у белых.

В естественном порыве благородных людей, возмущенных таким зверством, европейцы хотели броситься между озверевшим Зелюко и его несчастной жертвой, что было бы, конечно, совершенно не нужным самоотвержением, да и могло бы стать для них роковым и все-таки не спасти несчастного, так как прежде чем они успели бы вскочить со своих мест и подоспеть к месту действия, было бы уже слишком поздно. Ибрагим, громко смеявшийся своим резким, злым смехом, дал им понять всю бесполезность подобного вмешательства.

Таков был конец представления.

Фрике был вне себя.

— И после этого мне придется есть за одним столом с этими негодяями, с этими лютыми волками, есть мозги и язычки фламинго в маринованных обезьяньих лапах?! Нет, слуга покорный!

Действительно, для довершения торжества необходимо было еще присутствовать на пиру, перед которым представление являлось лишь вступлением.

В тот самый момент, когда разыгрывался кровавый финал драмы, слуги доложили его величеству, что обед подан.

Волей-неволей пришлось пойти и занять место за этим псевдолюдоедским банкетом. Ибрагим положительно требовал этого от своих белых друзей.

Дело в том, что не принять это приглашение было все равно, что рисковать своей собственной жизнью для европейцев, которым бы Зелюко не простил подобного кровного оскорбления.

Конечно, прославленное блюдо галамундов не внушало Фрике и его друзьям ни малейшего расположения. Но когда оно было вынуто из импровизированной печи, то отвращение его к нему достигло крайних пределов.

Безобразные, бесформенные комья походили на обжаренных ежей. Но когда душистые листья и коренья были удалены, то от блюда распространился такой приятный аромат, что у всех невольно потекли слюнки, даже у французов. Очевидно, не следовало судить о самом кушанье по его внешнему виду.

Даже Фрике, который закрывал глаза, чтобы не видеть обезьяньих рук, напоминавших человеческие, тем не менее с наслаждением вдыхал аппетитный запах этого кушанья, и его обоняние восторжествовало над зрением.

— Кроме того, — говорил мальчуган как бы в свое оправдание, — ведь они сюда не положили никакой отравы, а пахнет еда очень вкусно и аппетитно… Куда ни шло! Попробую!

И он с опаской отправил в рот небольшой кусочек.

— О-о… да это превосходно!.. Прямо-таки бесподобно… Я никогда не ел ничего более вкусного… Теперь я не удивлюсь, что все эти люди… лю…

— Хм! — воскликнул доктор, подскочив на своем месте. — Что все эти люди… что?

— Ну да, что все они любители… этих… этих вкусных вещей!..

И Фрике с нескрываемым наслаждением обгладывал руку гориллы совершенно так же, как будто это была свинячья ножка.

Товарищи последовали его примеру сначала из простой вежливости и без особого увлечения, хотя доктор привык ко всякого рода стряпне, а желудок Андре мог переварить и долото. Поэтому их физиономии за столом были совершенно приличны, тем более что предлагаемое им угощение, в сущности, было похоже только внешне на людоедское.

— Вот видите, доктор, — сказал Фрике, обращаясь к своему другу и вставая из-за стола, — мясо гориллы, оказывается, чрезвычайно вкусно. Но мясо негра, мне кажется, должно быть хуже мяса черта. Я положительно не понимаю, как эти дикари едят двуногих людей, когда так много четвероногих обезьян бегает в их лесах. И подумать только, что скоро они наверняка сожрут того пьянчугу, которого убили сегодня… Счастье наше, что завтра мы уже будем далеко отсюда!

ГЛАВА VII
Кем был месье Андре. — Мнение командира Камерона о португальцах. — Прелести экваториальной флоры. — Желтая змея. — Смертельный укус. — Отчаяние. — Борьба великодушия. — Бессилие науки. — Агония Фрике. — Его неустрашимость и мужество перед лицом смерти. — Мажесте действует. — Роет ли он могилу? — Захоронение одной из ног Фрике. — Барометрические цветы. — Лес деревьев без корней. — Таинственное нападение. — Исчезновение. — Признательность есть добродетель чернокожих. — Доктор и Андре среди европейцев. — «Бедный Фрике! Увижу ли я тебя когда-нибудь?»

Ход событий этого рассказа, столь же необычайного, сколь правдивого, был до такой степени быстр, что до сего времени не было возможности сказать хоть несколько слов о высокосимпатичной личности Андре.

Так как его судьба тесно связана с судьбой парижского гамена и так как в дальнейшем он является главным действующим лицом в тех драматических событиях, которые мы решили проследить, то воспользуемся данным моментом, когда караван Ибрагима покинул страну гатамундов и двинулся дальше к берегу океана, чтобы сообщить читателю в нескольких строках, кем являлся в действительности Андре.

Владея большим состоянием в том возрасте, когда юноши только расстаются со школьной скамьей, Андре, оставшись сиротой на восемнадцатом году, вместо того чтобы кинуться очертя голову в веселый водоворот парижской жизни, занялся изучением юридических наук исключительно с целью пополнить свое образование, но не имея ни малейшей претензии выступать когда-нибудь в зале суда.

Став в двадцать лет блестящим адвокатом, серьезный, работящий и высокообразованный, но вместе с тем веселый товарищ и приятный собеседник, Андре благодаря врожденному уму учился жить, присматриваясь к тем непростительным глупостям, какие совершали на каждом шагу его товарищи, и, будучи не в восторге от всех их кутежей и увеселений, решил пуститься в путешествия. Это было разумное и полезное применение денег и накопленных знаний. Он совершил кругосветное путешествие, но не так, как его совершают англичане, одержимые скукой, а как разумный молодой человек, старающийся все увидеть, изучить, принять к сведению и затем извлечь известную для себя пользу из всего, что он видел и слышал.

Объявление войны в 1870 году заставило его спешно вернуться из Мексики, где он в то время находился. Как человек умный, он был, конечно, и человеком сердечным.

Вернувшись на родину, он не стал испрашивать у правительства ни места, ни назначения, ни какой бы то ни было синекуры, а просто взял ружье образца 1869 года и стал в ряды отечественных войск. Из этого рослого молодого человека выше одного метра восьмидесяти сантиметров вышел превосходнейший пехотинец. Свой долг он исполнял просто и честно, как истинный сын родины. Он был ранен, получил благодарность в приказе, но не получил знака отличия. К чему? Он сохранил на память приказ и тот номер газеты «Военный инвалид», где упоминалось о нем, и этого было для него вполне достаточно. Ничего большего он не желал.

По окончании войны он вернулся к частной жизни так же просто, как вступил в ряды защитников отечества, хотя чин лейтенанта, полученный им на войне, был утвержден за ним военной комиссией по проверке.

Впоследствии он часто оказывал людям услуги, не всегда за это получая благодарности.

Очутившись на свободе, Андре стосковался по морю и снова отправился путешествовать. Он посетил Южную Америку, Австралию и Суматру, затем вернулся в Сенегал, куда его призывали коммерческие дела. Его дядя, богатый судовладелец в Гавре, имел в Аданлинанланго крупную факторию, дела которой за последнее время сильно покачнулись. Приведя в порядок дела родственника, благодаря своему труду и энергии Андре намеревался вернуться во Францию, когда шлюп, шедший вверх по течению Огоуэ в поисках доктора Ламперрьера, пристал, так сказать, у его порога.

Положив в свой дорожный чемодан пятьсот патронов и пару фланелевых рубашек, закинув за спину свое ружье центрального боя, он с разрешения командира судна присоединился к экспедиции, во главе которой стоял тот же юный командир судна, его приятель.

Читатель уже знает, каково было его поведение во время событий, рассказанных в начале этой книги.

Атлетически сложенный, с наружностью холодной и решительной, но по натуре чуткий и отзывчивый на все хорошее, способный на великодушные порывы, корректный и выдержанный, как настоящий джентльмен, Андре сразу выделялся среди обыкновенных людей. Его необычайная ловкость в телесных упражнениях, непоколебимое хладнокровие и железное здоровье и ко всему этому удивительно верный и зоркий глаз давали ему громадное превосходство над другими путешественниками и случайными товарищами, с которыми его сталкивала судьба.

Фрике питал к нему чувство, похожее на благоговение. Все, что только говорил месье Андре, было для него словом евангельским; имя его почти не сходило у него с языка.

Другое лицо, о котором мы также в последнее время мало говорили, это Мажесте, «другое я» Фрике.

Прежде всего, надо сказать, что этот чернокожий мальчуган был как бы неразлучной тенью белого мальчугана. Вся его жизнь заключалась в том, чтобы любить Флики, делать, как Флики, смотреть на Флики, если тот молчит, и слушать его, если тот говорит, словом, подражать ему во всем.

Он, как и Фрике, был славным маленьким пареньком. Его образец для подражания ничем дурным не отличался, поэтому маленький негритенок смело мог во всем походить на него. Правда, Фрике не блистал особым воспитанием, но под экватором это и не требуется. Кроме того, так как Фрике всеми силами души любил Андре и доктора, то и Мажесте, со своей стороны, считал, что предан, как собака, Анли и Доти.

Словом, негритенок попал в хорошие руки — эти трое европейцев сделают из него настоящего человека. Уже и сейчас под их влиянием с поразительной быстротой развивались ум и сметливость этого молодого африканца. Фрике был просто на седьмом небе от восхищения негритенком. Ведь это он «изобрел» Мажесте.

Он вполне сознавал, что в былые годы из него бы вышел жалкий ментор, но теперь другое дело.

Главная часть воспитания Мажесте принадлежит ему: он умеет приближаться к уровню его понимания и растолковывать ему все, что мальчугану при случае желают преподать Андре или доктор.

Ну а теперь продолжим далее наше «кругосветное путешествие».

Ибрагим продвигался по направлению к берегу моря. О своих невольниках он заботился не меньше, чем всякий конский барышник о своем табуне. В сущности, он был неплохой господин для своих рабов. Он был чисто коммерческим человеком, вовсе не злым, не свирепым и не жестоким, и если возмутительное занятие — торговля живым товаром, к стыду нашему, находит себе приверженцев и среди европейцев, то что можно сказать относительно этого дикого абиссинца?

Вскоре его товар должен был быть продан экспортерам-португальцам, которые, по словам знающих людей, являются нравственными участниками работорговли. В своих отчетах о путешествии через Центральную Африку бывалые первооткрыватели континента говорят, что португальцы не только умышленно закрывают глаза на эти возмутительные сделки, совершающиеся у них под носом, но еще нередко негласно сами принимают в них фактическое участие.

Караван двигался медленно, но без происшествий. До берега Атлантики было уже недалеко. Впрочем, и все расстояние, которое приходилось пройти каравану, было не особенно велико, всего около ста шестидесяти километров. Караван, отправившийся с верховьев Огоуэ, спустился с севера на юг, следуя почти все время по одиннадцатому градусу восточной долготы.

Верховья Огоуэ, как известно, находятся как раз в том месте, где первый градус южной широты пересекает одиннадцатый градус восточной долготы. Наши путники, проследовав по гористой местности, носящей название Ншави, должны были двинуться дальше по пятой параллели до реки, обозначенной на карте именем Луиза-Лоанго, но которую Ибрагим именовал просто «рекой».

Здесь должна была пройти погрузка живого товара на суда, о чем говорили не иначе как благоговейным шепотом.

Никому из трех друзей не удалось ничего узнать об этом «Крейсере с берега Черного дерева», который должен крейсировать в открытом море, несмотря на английские и французские суда, которым поручен надзор за этим побережьем с целью воспрепятствовать негодяям экспортировать чернокожих. Это таинственное судно носило также несложное название просто «судно», точно так же, как река называлась просто «рекой».

Все необычайные красоты экваториальной флоры оставляли несчастных африканцев совершенно равнодушными, но зато трое европейцев не могли вдоволь налюбоваться ими. При этом доктор имел случай применить свои познания в ботанике и наделял все эти удивительные экземпляры не менее забористыми и зачастую очень странными названиями, ничуть, впрочем, не уменьшавшими восторгов его земляков.

Фрике был очень рад случаю приобрести новые знания, хотя наставник относился к делу несравненно серьезнее, чем ученик.

Вот повстречался красавец-элаист, или гвинейская пальма, с его перистыми грациозными листьями и ярко-красными плодами, из которых добывали пальмовое масло, их вид вызывал у Фрике неприятное воспоминание об экваториальной гавезе для откорма людей. Там — гигантские резиновые деревья с их темно-зелеными блестящими, точно клеенчатыми, листьями красиво переплетаются с изящной бахромой чихрицы, а там дальше — папирус, ротанги, имбирь с их вечнозеленой листвой, представляющие собой типично тропический лес с его влажно-жарким климатом и удушливой атмосферой теплицы.

Здесь же растут и шелковые деревья с их негнущимися стволами, а рядом с ними — фринии, смоковницы и бамбуки. А вот и длинные коренья с фиолетовыми стеблями, красные перцы, гифенеи с крепкими волокнами, черные или железные деревья, сандалы, красные деревья, тамаринды и прочее.

Укажем еще мимоходом и на арековую пальму, заменяющую туземцам табачную жвачку, бесчисленные виды молочаев, ананасы, бананы, кассавы, ятрофы, протеи, сорго, маис и mieina pruricons, страх и ужас туземцев, благодаря той удивительной цепкости, с какой волоски этого растения впиваются в тело человека, причиняя сильную боль.

Все эти растения, деревья, лианы, кусты, травы и злаки, сгибающиеся под тяжестью плодов, или цветков, или зерен, или орехов, сплетаются между собой, образуя колоссальную площадь, на которой ютятся всевозможные живые твари тропической фауны, начиная с громадных и мрачных носорогов, красных и черных буйволов, гиппопотамов и слонов, питающихся на этих обильных пастбищах и ютящихся в их недоступных чащах, из которых с шумом вылетают целые стаи марабу, журавлей, фламинго, гусей со шпорой на крыле, рыболовов, хохлатых цапель, ибисов, колпиц, бекасов и уток.

Змеи здесь также многочисленны и разнообразны: здесь встречаются виды, начиная с боа и питона и кончая маленькой зеленой гадюкой, — все они недобрые соседи для человека и даже для большинства животных, и встреча с ними не желательна ни для кого.

Обезьян здесь также целые стада в несколько сотен голов; и все они приветствуют путешественников самыми оглушительными криками и отвратительными гримасами, а зачастую и градом кокосовых орехов.

Есть здесь и сравнительно редкие черные обезьяны с белыми ошейниками — гверецы, и маленькие серенькие обезьяны, и громадные ревуны, и забавные шимпанзе, и много других.

Как видно, бедному Фрике с большим трудом удавалось классифицировать всех представителей растительного и животного мира и затем изучать под руководством доктора, методически и подробно, так как его наставник давал всему многообразию природы подробные описания, желая, чтобы его удивительно способный ученик надлежащим образом пополнил свои первоначальные естественнонаучные знания, почерпнутые из книг с картинками.

— Видишь ли, матросик, я хочу, чтобы из тебя вышел человек ученый; понимаешь, настоящий ученый. Говорят, что путешествия развивают молодежь; да, но при условии, если она умеет пользоваться тем, чему можно научиться, и я надеюсь, что твое кругосветное путешествие не останется для тебя бесплодным!

— И это только благодаря тому, что мне посчастливилось встретиться с вами, мой милый, добрый доктор! Ведь без вас я, вероятно, изучал бы ботанику на дне судовой угольной ямы или перед раскаленной машинной топкой, а теперь я буду учиться и постараюсь узнать как можно больше обо всем и стать настоящим знатоком!

— Так, так, — одобрил его Андре, радуясь, что мальчуган так серьезно отнесся к преподаваемым ему сведениям. — И знаешь ли, — добавил он, — ведь у тебя феноменальная память! Это большое счастье!

— Это, быть может, объясняется тем, что я ее раньше ничем не утруждал, а теперь мне надо нагонять потерянное время. Кроме того, заниматься с доктором и с вами так приятно, все идет так хорошо.

Действительно, все шло так хорошо, и вдруг…

Однажды утром караван медленно двигался вперед; невольники волочили за собой свои тяжелые деревянные колоды, что-то жалобно напевая. Осанор шел вольно; трое европейцев, желая поразмять ноги, решили пройти часть пути пешком.

Фрике заглядывал туда и сюда, вправо и влево, отыскивая какой-нибудь незнакомый плод или ягоду, цветок или насекомое.

Вдруг он громко вскрикнул.

— Что такое? — спросил доктор.

— Меня что-то укололо в ногу!

— Покажи скорее!

— Пустяки… это, вероятно, большой муравей меня ошпарил… сейчас пройдет… Ах, нет… это не то… доктор, туман мне застилает глаза… Доктор, меня тошнит… Что это такое?.. Ах, доктор… мне холодно… меня знобит!..

— Дитя мое, бедный мой мальчик, что с тобой, говори!

— Тут… тут на ноге… что-то такое так и рвет меня за мясо… я… я…

Он не мог сказать ничего больше, страшно побледнел; голова его откинулась назад; глаза закрылись. Он зашатался и, наверное, упал бы, если бы Андре не успел вовремя поддержать его.

Что же было причиной этого неожиданного внезапного нездоровья? Доктор поспешно откинул бурнус, в который был облечен Фрике, и крик ужаса вырвался из его уст:

— Несчастный мальчик! Это змея!

Выпрямившись, как металлический прутик, на ноге немного выше колена повисла маленькая желтая змея длиной не больше сорока сантиметров; в ее судорожно сжатых челюстях была закушена легкая ткань брючек Фрике, а острые, как иглы, зубы, прокусив ткань, глубоко впились в ногу мальчугана.

Казалось, все силы этого маленького пресмыкающегося были сосредоточены в его челюстях; оно, казалось, замерло в этом укусе, так что ничто не могло заставить его разжать зубы.

С момента укуса едва ли прошло две минуты.

Недолго думая доктор раскрыл под прямым углом свой большой складной нож и, подведя его лезвие под самую шею змеи, быстро нажал пружину складня, который, захлопнувшись, разом отсек голову маленького гада. Тотчас сведенные челюсти разжались, и голова упала на траву возле судорожно извивающегося тела.

Два крошечных укола, совершенно похожих на уколы тонкой булавкой или иглой, ясно виднелись на ноге мальчугана, и окружал эти уколы синеватый круг величиной с пятифранковую монету.

Негры при виде маленькой желтой змейки не могли скрыть ужаса. Было видно, что они считают Фрике безвозвратно погибшим.

Действительно, укус этой змеи смертелен.

— Так было суждено! — холодно и спокойно промолвил Ибрагим, подойдя к группе, образовавшейся вокруг Фрике. — Твой друг умрет! — добавил он, обращаясь к Андре.

Фрике был в глубоком обмороке и ничего не слышал.

— Доктор, друг мой… спасите его! — воскликнул молодой человек сдавленным голосом. — Скажите, что нужно делать?

— Нужно прежде всего спокойствие… очередь действовать за мной! — С этими словами доктор проворно разорвал одежду на ноге мальчика и своим большим складным ножом сделал над укусами глубокий крестообразный надрез, к которому прильнул губами и принялся высасывать кровь, которая, однако, упорно не показывалась, несмотря на то что рана была глубокой. Он напрягал все свои силы, не думая о том, что и сам, в свою очередь, может стать жертвой этого страшного змеиного яда.

Прошло несколько страшных, мучительных минут.

— Ну, теперь мой черед! — сказал Андре.

— Нет, — возразил доктор, — довольно, если погибну я один, трое уж слишком много. Кроме того, я — врач, это моя прямая обязанность…

— А я его друг, это мое право! — сказал Андре. — Я вас прошу позволить мне это.

— Несчастный мальчик! Это змея!

И Андре, в свою очередь, энергично принялся высасывать рану, но так же безрезультатно.

Что же делал тем временем негритенок? В первую минуту он был как бы в столбняке, затем хотел, как тогда, при похищении Фрике гориллой, дать свой совет, но его сбивчивый способ выражения мыслей лишал возможности быть понятым. Видя бесполезность своих усилий объяснить другим то, что он думал сделать, мальчуган наконец безнадежно махнул рукой и, схватив лопату у одного из абиссинцев, тотчас же принялся с бешеной энергией рыть глубокую яму.

— Что он делает?

Неужели он уже роет могилу для своего друга? Неужели и он считает белых людей, о которых он всегда был такого необычайно высокого мнения, совершенно бессильными в данном случае?

Действительно, у доктора не было под рукой никакого противоядия. У него даже не было времени раскалить кусочек железа, чтобы прижечь рану.

Пошарив в своем патронташе, доктор достал оттуда один патрон, раздавил его между пальцами, засыпал порохом слегка кровоточащую рану, затем, подойдя к Ибрагиму, продолжавшему курить свою неизменную трубку, коротко и повелительно сказал:

— Дай сюда! — и почти грубо вырвал трубку у него из рук.

Разгоревшийся табак образовал в трубке уголь, который доктор ловко скинул концом своего ножа на засыпанную порохом рану.

Порох тотчас же вспыхнул; ткань кругом почернела и обуглилась.

Резкая боль, вызванная ожогом, вывела Фрике из обморочного состояния. Бедняга был мертвенно-бледен. Губы у него совершенно посинели, и дыхание стало свистящим. Его глаза были закрыты. Ноздри сжались и не могли разжаться. У него начиналась агония.

А маленький негритенок продолжал рыть яму, ни на минуту не отрываясь от своей работы.

— Доктор… месье Андре! — слабым голосом произнес бедный мальчик. — Все кончено… Я чувствую, как холод ползет все выше и выше у меня по телу… Я даже не чувствую боли… но сердце мое перестает биться… А жаль… Я вас очень люблю… обоих… и жизнь была так прекрасна с вами… потому мне жаль расстаться с ней теперь… да… позаботьтесь о моем бедном… черном братце… усыновите его… сделайте из него… хорошего человека… потому что я… я уже ничего для него не могу… я… умираю… да… умираю… Но я хочу умереть, как мужчина!.. — вдруг сказал он, собравшись с силами. — Прощайте, друзья мои!.. — И голова умирающего юноши тяжело упала на грудь.

Доктор, бледный как смерть, старался сдержать душившие его рыдания. Крупные слезы катились по лицу Андре. Оба они казались живым воплощением глубокого горя.

Даже абиссинцы Ибрагима, все до одного полюбившие веселого и добродушного парижанина, оглашали воздух пронзительными и протяжными криками горести.

— Так было суждено! — промолвил вполголоса работорговец, склоняясь со скорбной почтительностью над телом Фрике, которое теперь вполне можно было принять за труп.

Вдруг дикий вой, в котором не было ничего человеческого, огласил воздух: это был маленький негритенок, который только что закончил свое дело и, бросив в сторону свой заступ, задыхаясь, выбиваясь из сил и обливаясь потом, кинулся к Фрике, которого он конвульсивно сжал в своих объятиях.

— Я… я не хочет… ты умереть… Я, я не хочет! — кричал он душераздирающим голосом и с невероятной силой, какой от него никто не мог ожидать, схватил безжизненное тело своего юного друга и поволок его бегом к вырытой им глубокой яме.

Сорвав с Фрике штаны, негритенок обнажил до самого бедра больную ногу Фрике, которая была раздута и мертвенно потемнела, причем на ней местами уже выступали желтые прожилки и подкожные узлы.

И доктор, и Андре молча предоставили маленькому негру делать то, что он хотел, хотя и не догадывались еще о его намерении.

Вдруг безумная, фантастическая мысль родилась в их мозгу, и они уцепились за нее со всей страстностью отчаяния: неграм известны некоторые снадобья и рецепты, которых не знает современная терапия, но они иногда совершают чудеса. Быть может, еще не слишком поздно. Как знать, быть может, здесь, в этом спасение!.. Потеряв всякую надежду сделать еще что-либо для спасения жизни Фрике, сознавая свое полное бессилие в данном случае, они предоставили маленькому негритенку полную свободу действий.

Положив Фрике на землю. Мажесте опустил больную ногу в самую глубину ямы, так что она ушла в нее целиком. Яма, имевшая вид очень глубокой борозды или очень узкой траншеи, опускалась под уклон приблизительно в тридцать пять градусов; другая нога Фрике покоилась на траве. Тело больного Мажесте слегка приподнял на груду свежевырытой земли, а под голову подложил большой ком мягкой травы. Словом, постарался сделать так, чтобы его другу было удобно и спокойно лежать. Затем, не теряя ни минуты, он принялся методически закапывать или, вернее, зарывать больную ногу Фрике, обкладывая ее пригоршня за пригоршней свежей землей.

Вскоре вся траншея была заполнена и нога зарыта по самое бедро и плотно сдавлена крепко примятой землей.

Между тем Фрике все еще не приходил в себя. Трудно даже было сказать, дышит ли он.

Желая убедиться в этом, доктор поднес к его рту блестящее лезвие своего складного ножа… Едва заметное пятнышко от дыхания на минуту затуманило полированную сталь; в этой юной груди теплилось еще дыхание жизни, но столь слабое, что его едва ли могло хватить надолго.

Андре не решался даже ни о чем спросить доктора, но взгляд его красноречивее всяких слов выражал тревогу.

— Он еще жив, — проговорил доктор дрожащим голосом. — Будем надеяться!.. Как знать!.. Какое-нибудь чудо, может быть, спасет его!..

Мажесте присел на корточках за спиной Фрике и, поддерживая его голову, любовно стирал беловатую пену, появляющуюся у него в углах губ.

Негритенок не казался особенно обескураженным; напротив, его лицо как будто дышало надеждой, которую остальные друзья Фрике никак не могли разделить с ним.

Ибрагим приказал сделать привал. Его телохранители, опечаленные случившимся, не развлекались теперь, как обыкновенно на привалах, отпуская шумные шутки. Все они как-то приуныли и притихли.

Несчастные невольники растянулись в тени на траве возле своих тяжелых деревянных колод и впали в тяжелую дремоту. Какое им дело до случившегося? Многие из них, быть может большинство, завидовали этому несчастному мальчику и хотели бы быть на его месте.

Прошло целых два бесконечно длинных мучительных часа. Доктор и Андре не спускали глаз со своего юного друга, следя за малейшими изменениями в его лице.

— Нет, все кончено! — горестно простонал Андре. — Он не шевелится!.. Бедный мальчик!

— Я в отчаянии, друг мой, — отозвался доктор, — милый наш мальчик, он был такой славный… такой отважный… Не может быть, я просто не могу поверить, чтобы он умер… Сколько в нем неподдельного мужества… Сколько искренности и простоты… Он — живое воплощение этой веселой и бодрой парижской толпы…

— Но, мусси Доти… мусси Адли… он не умер… нет, нет, не умер… я говорю, он не умер…

В тот самый момент, когда маленький негр произносил эти слова, легкая краска появилась на скулах больного. Немного погодя он медленно раскрыл глаза; затем губы его зашевелились, бормоча какие-то бессвязные слова.

— Он жив! Смотрите! — радостно воскликнул доктор, обращаясь к Андре, и голос его дрожал от сильного душевного волнения.

— Да, да…

Слабый вздох вырвался из груди Фрике, затем нечто похожее на стон, потом раздался слабый крик: вторично сильная боль возвращала его к жизни. Его нога, сильно сжатая землей, причиняла ему дикую, мучительную боль.

— Что вы со мной делаете? — спросил он с усилием. — Вы мне кости ломаете… Ой-ой-ой!.. Вытащите меня из этой ямы… Я еще не умер… Выройте меня… доктор! Доктор, помогите мне!

— Я еще не умер… Выройте меня… доктор! Доктор, помогите мне!

— Полно, дитя мое, успокойся… Потерпи еще немного, и ты будешь спасен, я надеюсь… Соберись с духом и будь мужествен, как всегда!..

— Но скажите же наконец, что это такое?.. Я ничего не понимаю… Я не знаю, где я и что со мной делают…

Вдруг он увидел возле себя улыбающееся лицо Мажесте, скалившего свои большие белые зубы.

— Ах да… змея! — слабо улыбаясь, пролепетал Фрике. — Так я останусь жив… Не правда ли?.. Да?

— Да, мой дорогой мальчик!.. Да, конечно! Только будь спокоен, не волнуйся… Мы тебе все это потом расскажем!

— Какой ты славный, мой маленький черный братец… Как ты трогательно ухаживаешь за мной!.. Ты, кажется, только и делаешь, что раз за разом спасаешь мне жизнь! А где же месье Андре?

— Я здесь, друг мой… здесь!

— Как я рад, что снова вижу вас всех! Я думал, что уже все для меня кончено.

— Да полно тебе, молчи! — ласково пожурил его доктор. — Подождем еще окончательных результатов этого своеобразного лечения.

— Вам хорошо говорить «подождем», а каково мне? У меня сильно болит нога… Я мучаюсь, как грешник в аду! Я так бы и вырвался из этой ямы!

— Нет! Нет! — заволновался вдруг Мажесте, заставляя Фрике силой лежать спокойно. — Не шевелись!

И он продержал ногу своего бедного друга зарытой в продолжение целых четырех часов. Но боль в ноге была до того сильна, что бедняжку приходилось удерживать силой.

Наконец Мажесте счел возможным вырыть из земли ногу своего друга и сделал это со всевозможными предосторожностями. По мере того как удаляли землю, боль ослабевала. Когда нога была совершенно вырыта, то все увидели, что она приняла свой естественный цвет и вид; только в том месте, где воспламенился порох, оставалось большое темное пятно, но опухоль прошла.

Фрике был спасен; теперь это было ясно для всех.

Неунывающий мальчуган хотел подняться на ноги: он, в сущности, ощущал только сильную ломоту. Но силы ему изменили, и в тот момент, когда он вскочил, чтобы броситься на шею своему маленькому спасителю, нога не выдержала тяжести его тела, и он грузно упал на землю, растянувшись во всю длину.

— Господи, как я, однако, ослаб! — воскликнул он, но затем, убедившись, что при всем желании он не в состоянии удержаться на ногах, принялся смеяться над своим приключением.

— Нет, я теперь решительно не в состоянии проделать те прыжки и кувырканья, которые так забавляли покойного Бикондо. Но все равно, жизнь — прекрасная штука! Знаешь что, Мажесте, ведь ты — удивительный человек! — и со свойственной ему шутливостью, под которой он не всегда искусно умел скрыть свою сердечность и чувствительность, он добавил: — Право, Мажесте, ты настоящий друг!

Мажесте не очень-то понимал, что говорил обожаемый Фрике, но, видя его по-прежнему здоровым, веселым и довольным, и сам был рад этому и потому просто отвечал:

— Да!

— Как хочешь, Мажесте, а я должен тебя поцеловать! — продолжал Фрике, и они оба слились в искреннем братском объятии.

Мажесте сиял от счастья. Его радость выражалась в коротких возгласах и прыжках и удивительным отражением всех переживаний и чувств на физиономии, несравненно более выразительной, чем какие бы то ни было слова.

Фрике, который теперь уже был не в состоянии идти дальше пешком, посадили на слона, встретившего его особенно радостно. Это умное животное, видевшее только что своего маленького приятеля недвижимым, несколько раз выказывало весьма ясно свою тревогу и беспокойство. Слон ощупывал его со всех сторон, обнюхивал, стоял над ним, уныло понурив голову, или глядел поочередно на окружающих, точно вопрошая их, что же происходит с его другом? Теперь же, когда Фрике был посажен к нему на спину, слон как-то разом повеселел и легкой трусцой, с самым довольным видом побежал по дороге.

Караван только что миновал горные отроги весьма значительного горного хребта Санта-Компинда. Всего только пятнадцать миль отделяло теперь путешественников от берега Атлантики. Соленый запах моря через несколько часов станет уже чувствоваться в воздухе.

С западной стороны горного хребта тянулся на протяжении около трех миль диковинный карликовый лес с самым фантастическим сочетанием разной растительности, о какой только может мечтать любой ботаник.

Это был настоящий лес, разросшийся во все стороны, куда ни кинешь взгляд. Мы называем его «лесом», потому что нет иного названия для собрания деревьев такого рода, как вельвичия, стволы которых толщиной часто больше двух метров никогда не достигают более полуметра высоты.

Эти низкорослые деревья разрослись исключительно только вширь, а не в высоту. Их стволы больше всего походили на огромных размеров пни, чрезвычайно низко срубленные, из которых вырастают только два громадных чудовищно толстых липких листа длиной около двух метров и шириной до шестидесяти пяти сантиметров. Впечатление, производимое этими уродливыми карликами древесного царства, вызывает просто удивление [Автор, вероятно, ошибается, приписывая вельвичию Габону. На самом деле эти удивительные реликтовые растения растут исключительно на юге Анголы и в пустыне Намиб в Юго-Западной Африке].

Однако рассматривать эти деревья было некогда: не успел караван, покинув вельвичии, вступить в большой густолиственный лес, как на него посыпался целый град красноперых стрел. Раздалось несколько выстрелов — и куски рубленого свинца, заменяющего дикарям пули, прожужжали над головами путников.

Моментально абиссинцы выстроились в каре и наугад дали общий залп по виновникам этого неожиданного нападения. Ибрагим, едва веря своим глазам, все же не терял обычного спокойствия и самообладания. По его приказанию невольников тотчас же поместили в центр каре, и все меры предосторожности были приняты в мгновение ока.

Между тем стрелы продолжали сыпаться градом. Несколько абиссинцев уже были ранены, а отвечать нападающим было трудно: их не было видно. Так как торговля рабами не воспрещается ни одним из негритянских властелинов, которые в ней видят для себя источник доходов, то нападение это могло быть произведено разве что только грабителями, польстившимися на богатства каравана.

Несколько невольников были убиты, остальные отчаянно выли. Ибрагим при виде нанесенного ему убытка бесился от ярости и, собрав вокруг себя человек тридцать, устремился с ними вперед, чтобы выбить из засады невидимых врагов. Те, видя безуспешность своей атаки и поняв, что им не справиться с противником, бросились бежать.

После того как пороховой дым рассеялся, стали считать потери. Доктор и Андре первым делом бросились искать глазами слона, который вез Фрике и маленького негритенка.

Но их нигде не было видно.

— Фрике! Фрике! — окликали они своего соотечественника, но только одно глухое эхо вторило им.

— Да это какое-то проклятие! — воскликнул доктор своим громовым голосом.

— Это нечто невероятное! — вздыхал Андре, страшно встревоженный. — Неужели нужно было, чтобы случилось еще такое несчастье в тот момент, когда мы уже почти у цели!

Они кинулись на поиски и скоро наткнулись на большие следы слона, который под влиянием непреодолимого страха бежал, унося на своей спине двух юношей. Очевидно, Фрике, который не в состоянии был двигаться, не мог слезть, а негритенок, конечно, не захотел покинуть его. Тонкая струйка крови виднелась по следу слона: видимо, животное было ранено, и этим объяснялся его испуг.

К несчастью, теперь он, вероятно, был далеко. Его высокая скорость, позволяющая ему без малейшего усилия опережать лошадь, несущуюся галопом, несомненно, дала ему возможность удалиться за это время на большое расстояние.

Удрученные и пришибленные этой новой бедой, друзья Фрике были вынуждены наконец прекратить свои бесполезные поиски.

Неужели их ненаглядный мальчик и его маленький черный дружок навсегда затерялись в этой дикой глуши Экваториальной Африки?

На другой день работорговец со своим караваном находился уже всего в двух десятках километров от Атлантического океана, на берегу реки Луиза-Лоанго, близ устья которой должно было находиться таинственное судно, ожидавшее свой живой груз.

— Нам надо расстаться! — вдруг сказал Ибрагим, обращаясь к Андре.

Последний хотел было возразить, но тот прервал его на полуслове.

— Довольно! — заявил он почти резко. — Я сдержал данное вам слово. Ваш тобиб действительно спас мне жизнь, и я, со своей стороны, сделал для него, для тебя и для мальчугана все, что мог. Я не мог отправиться за Фрике на поиски, не пожертвовав целым состоянием. Здесь мы с вами расстанемся: белолицые не могут присутствовать при погрузке черных невольников и не должны знать места, где встречаются работорговцы для своих торговых переговоров и сделок! Мои люди проводят вас в Шинсонксо к устью реки Каконго. Там вы найдете европейцев, которые, без сомнения, позволят вам дождаться у них отправления пассажирского пакетбота в Европу! Впрочем, — добавил Ибрагим со свойственной ему странной усмешкой, — раз «Судно» здесь, то и «Молния» должна быть недалеко; «Молния» крейсирует здесь для того, чтобы помешать мне погрузить мой товар. Но мы еще посмотрим, удастся ли ей это. Итак, я сказал вам: прощайте! Я рассчитался с вами!

Спустя два часа после этого наши друзья, изнемогающие, уже были возле города или, вернее, селения Шинсонксо и пожимали руки европейским коммерсантам, вышедшим их встретить. Описав в кратких словах свою одиссею в Экваториальной Африке, они воспользовались гостеприимством, предложенным им радушными жителями Шинсонксо.

Доктор хотел непременно на другой же день отправиться на поиски мальчугана, и Андре, конечно, всей душой присоединился к нему в этом желании. Но какая-то непостижимая фатальность, преследовавшая во всем бедного Фрике, помешала осуществлению этого намерения.

Именно в тот момент, когда наши друзья после столь долгого отсутствия всякого рода элементарных удобств собирались наконец снова лечь в постель, Андре, который за двенадцать часов до того чувствовал легкие озноб и дрожь, вдруг ощутил сильное головокружение, затем стал бредить; потом у него сделались сильные конвульсии; стиснутые зубы скрежетали с невероятной силой; липкий пот выступил на лице, страшно побледневшем и судорожно искривившемся. Все его тело поминутно корчилось. Глаза потухли, а дыхание стало хриплым и порывистым.

В несколько минут страшная болезнь захватила его с неодолимой силой.

Все эти роковые симптомы были слишком хорошо знакомы старому морскому колониальному врачу: у Андре был приступ злокачественной африканской лихорадки.

Через четверть часа состояние больного было почти безнадежно.

— Какое тяжелое испытание посылает мне судьба во всем, что я люблю и что мне дорого! — печально прошептал доктор, склоняясь над изголовьем больного. Но, несмотря на все горе, энергия его не ослабевала ни на минуту. Надо сделать то, что можно и что не терпит отлагательства! Надо прежде всего спасти Андре, отстоять его у смерти… А мой бедный Фрике… Увижу ли я его когда-нибудь?

Часть вторая
МОРСКИЕ РАЗБОЙНИКИ

ГЛАВА I
Поединок на палашах. — Давид и Голиаф. — «Джордж Вашингтон». — Дань уважения французскому флагу. — Деритесь насмерть. — Стой! — Два лихих борца. — Командир, который не любит шутить. — Письмо бандита и портрет ребенка. — Господин, а в сущности раб. — Командир уважает честных людей, но не подражает им. — Военное судно и судно-хищник.

— Херр Готт!

— Доннер веттер! (Громы небесные!)

— Тартойфель! (Сотни чертей!)

— Ке дьябль! (Кой черт!)

— Херр Готт, Сакрамент!

— Так ты вот как действуешь!.. Подожди!.. Я тебя! Ну, теперь берегись у меня… Я угощу тебя как следует!

Эти возгласы частью на французском, частью на немецком языке и еще на каких-то непонятных диалектах сопровождал громкий лязг клинков.

Два человека, оба босые, с непокрытыми головами, с засученными до локтей рукавами, яростно сражались на дрожавшей у них под ногами палубе судна.

Они бились на саблях или, вернее, на палашах, тех грозных морских палашах, прозванных матросами забавным прозвищем «ковши», которые обыкновенно употребляются в деле при абордаже.

Вооруженные этими длинными тяжелыми палашами, бойцы с ожесточением наносили друг другу страшные удары.

Голос, ругавшийся по-немецки и призывавший поочередно то Бога, то черта, принадлежал огромному мужчине почти двухметрового роста, с торсом, напоминавшим пивную бочку, поставленную на ноги, которые походили на толстые обрубки древесных стволов. Он вертел своим палашом, словно гусиным пером, и всем своим видом олицетворял грубую физическую силу со всеми ее отрицательными сторонами.

Его физиономия соответствовала фигуре: обросшее нечесаной и нестриженой рыжей бородой, с маленькими злыми глазками и фиолетово-сизым носом заправского пьяницы, это лицо, казалось, было вырублено топором из кленового дерева.

Другой голос, молодой, свежий и вибрирующий, отличался тем неподражаемым акцентом, услышав который, всякий, хорошо знакомый с наречием, на котором говорят от Берси до Отейля и от Монмартра до Моружа, даже под 35° южной широты и 45° восточной долготы, сразу воскликнул бы:

— Это парижанин!

Если его возгласы и были менее внушительны, чем ругательства противника, то все же действия не уступали в решительности, а выпады были не менее проворны и удары саблей не менее верны и сильны.

С виду он был еще совсем подросток: ему не было еще и восемнадцати лет; росту у него не хватало до полутора метров; на подбородке не замечалось ни малейшего намека на бороду, и хрупкая на вид фигурка напоминала мальчишку. Его слегка вздернутый нос жадно вдыхал свежий морской воздух, а глаза, блестящие, как клинок палаша, в известные минуты готовы были затуманиться слезами. Его сухие мускулистые ноги обладали необыкновенной силой и подвижностью, а руки были точно железные.

Его миниатюрная кисть совершенно исчезала под защитной чашкой палаша, благодаря которой среди матросов оружие и заслужило свое забавное название «ковша».

Он владел тяжелым широким палашом с такой же ловкостью и легкостью, как костяным ножом для резки бумаг или детской жестяной саблей, и поэтому, несмотря на свою юность, являлся серьезным противником.

Глядя на двух соперников, представлявших собой столь разительный контраст, невольно напрашивалось сравнение с библейским единоборством Давида и Голиафа.

Удары сыпались без счета. Бородач рубил с остервенением, сплеча, а его маленький противник отражал один за другим удары с невозмутимым хладнокровием. Удары колосса могли бы свалить с ног быка, но мальчуган ни разу не дрогнул, не подался ни на йоту назад. Всякий раз маленький француз ловким, кошачьим движением избегал острия палаша, а великан, совершенно смущенный после непредвиденного им промаха, старался вновь принять прежнюю позицию. В этот момент клинок парижанина задевал его слегка, как бы шутя, точно желая предостеречь его, сказать ему: «Берегись!»

И разъяренный великан, смотревший сначала с пренебрежением на своего малыша-противника, а теперь призывавший на помощь все свое искусство и умение, чтобы справиться с ним, несомненно, понимал это.

Три десятка матросов, ставших бесстрастными свидетелями этого упорного поединка, кольцом обступили бойцов. В первом ряду стоял молодой негритенок лет пятнадцати, не спускавший глаз с молодого парижанина и следивший за каждым его движением.

Но вот наступил перерыв. Немец с жадностью схватил поданную ему бутылку джина, выбил пробку и залпом осушил ее до дна.

Негритенок подал французу бутылку рома, но тот отказался.

— Нет, рома нельзя. Дай мне лучше воды! — И, сделав несколько больших глотков из объемистого железного ковша, который ему подал один из близстоящих матросов, юноша поднял с земли свой палаш и иронически воскликнул, обращаясь к противнику:

— Если вам будет угодно, милостивый государь, я к вашим услугам!

Не промолвив ни слова, немец встал в позицию. Снова послышался лязг оружия; противники дрались теперь с еще большим азартом.

Матросы экипажа стали держать пари между собой, один ставил на одного, другие на другого из бойцов. Великан перестал теперь внушать уверенность в победе, тогда как его маленький противник вдруг сделался общим любимцем. Подвижность, неутомимость, хладнокровие и умение владеть оружием маленького храбреца склонили на его сторону даже самых скептически настроенных зрителей.

Дело, по-видимому, близилось к концу, и через несколько минут один из противников должен был пасть мертвым на дощатый настил палубы.

Судно, на палубе которого разыгрывалась эта драматическая сцена, было великолепным, хорошо оснащенным трехмачтовиком. Оно шло на всех парусах к восточному берегу Южной Америки.

Как мы уже говорили, в данный момент судно находилось под 35° южной широты и 45° восточной долготы, то есть приблизительно на расстоянии 10° от Буэнос-Айреса.

Его черный, как уголь, корпус с белой бортовой полосой летел над волнами с легкостью породистого скакуна, который шутя берет препятствия.

Длинное и узкое судно по своему строению напоминало щуку и, казалось, было предназначено строителями быть одним из быстроходнейших судов. Это мирное парусное судно с двигателем в пятьсот лошадиных сил и двумя кормовыми винтами смело могло бы оставить за собой самый быстроходный трансатлантический пароход.

Кроме того, оно отличаюсь уверенностью хода и всех маневров как судно испытанное и уже побывавшее в переделках. Как и в гражданском платье легко узнать старого вояку, так и судно, видавшее иную судьбу, всегда можно с первого взгляда отличить от купца, который весь свой век только и делает, что доставляет грузы пряностей, хлопка или какао. Его стройные мачты напоминали удальцов, прорывавших блокады в минувшие времена американской освободительной войны, и затем совершали подвиги, ставшие легендарными в записях флота.

Идеальная чистота, соблюдавшаяся на этом судне, была похожа на строжайшую чистоту и опрятность на военных судах. Экипаж из тридцати человек, за исключением, быть может, одного рыжебородого немца, отличатся теми добродушно сияющими, широко улыбающимися физиономиями, какие обыкновенно приходится видеть у детей моря — матросов с военных или больших торговых судов, где всегда верное жалованье и хороший паек. Если бы крейсеры всех цивилизованных стран не сторожили так усердно и не преследовали так яростно торговлю неграми, которая вследствие этого пришла в упадок, если бы морские разбойники не набирались почти исключительно из малайцев и других азиатов, которые ограничивают свою деятельность только морями, омывающими их родные берега, и ни за какие сокровища мира не отваживаются пускаться дальше, то, быть может, это трехмачтовое судно, несмотря на его благообразный вид, показалось бы весьма подозрительным.

Но в настоящее время большие морские тракты, равно как и все океанские пути, являются вполне безопасными, а потому всякое подозрение было бы совершенно неуместно.

На носу судна гордо развевался многозвездный флаг Северо-Американских Соединенных Штатов, а за кормой можно было прочесть выведенное большими золотыми буквами название судна, украшенное замысловатыми золотыми фигурами на светло-голубом фоне: «Джордж Вашингтон».

С этим трехмачтовым судном все обстояло благополучно. «Джордж Вашингтон», подобно старому боевому солдату, который по окончании кампании вешает свою саблю над изголовьем в мирной хижине, вероятно, отслужив свою службу родине в качестве «blockade runner’а», сдал свои орудия в арсенал, и теперь его машина и паруса служили для доставки продуктов на какой-нибудь крупный сахарный завод, а по сдаче этого груза, вероятно, капитан принимал другой выгодный груз, чтобы окупить обратный рейс. Однако двое людей, дравшихся на палубе судна, во всяком случае, представляли что-то совершенно необычайное, можно сказать, для этого корабля.

Правда, американцы вообще большие шутники, но, с другой стороны, и сам повод этого ужасного поединка был настолько странным, что невольно вызывал самые необычайные предположения.

А повод для поединка был таков.

Всего за два часа до поединка «Джордж Вашингтон» шел под французским флагом и назывался «Рона», причем на месте голубой полосы с золотыми буквами красовалась белая полоса с черными буквами, и почти весь экипаж судна говорил по-французски. Теперь же все матросы говорили по-английски. Мало того, само судно было раньше серое с черной бортовой полосой.

Очевидно, эта внезапная перемена должна была скрывать какую-то тайну. Что же это была за тайна?

Дело в том, что в тот момент, когда французский флаг медленно поднимался вверх, все вахтенные матросы приветствовали его, так как цвета этого флага становились теперь их цветами, только один немец произнес вполголоса, но вполне внятно и достаточно громко, чтобы его могли слышать окружающие, непристойное выражение по адресу французского флага. Молодой француз, случайно стоявший возле него, ответил на это звонкой пощечиной. Немец хотел схватить дерзкого за шиворот, но тот ловкой подножкой свалил его на землю.

Тут вмешался в дело помощник капитана, то есть старший офицер. Он приказал схватить обоих и тотчас же заковать их в кандалы — на этом судне не любили шутить.

Когда каптенармус начал уже спускаться в трюм для приведения в исполнение отданного ему приказания, мимо проходил командир судна.

Молодой матросик обратился к нему и воскликнул:

— Капитан, во имя чести и справедливости молю вас, выслушайте меня!

— Что такое? — холодно спросил командир.

В двух словах каптенармус изложил ему суть дела.

— Идите за мной! — коротко приказал командир обоим провинившимся и направился в свою каюту, куда за ним последовали и арестованные. — Ну, говорите, но будьте кратки! — приказал он молодому французу.

Нимало не смущаясь, последний сдернул с головы свой берет, тогда как немец тупо глядел перед собой, как пойманный в капкан зверь.

Капитан сел и, небрежно играя револьвером крупного калибра, приготовился слушать.

— Капитан, вы, конечно, хозяин у себя на судне, и то, что здесь происходит, меня не касается: вы вольны плавать под каким угодно флагом. Но вы приняли меня к себе на службу по рекомендации и просьбе Ибрагима, и я смело могу сказать, что дело свое знаю не хуже всякого другого матроса!

— Ну-с, а дальше?

— Я хотел только сказать, что я — добрый товарищ, что я строго соблюдаю дисциплину, беспрекословно исполняю всякое приказание моего начальства и вообще никого не затрагиваю, ни с кем не ищу ссоры…

— Хорошо, но к делу!

— Итак, когда немецкий флаг развевается над судном, когда черный орел простирает свои мрачные крылья в воздухе как злобный черный ворон, я все-таки приветствую его, потому что таков уж порядок и этого требует морской устав. Я воздерживаюсь от всяких замечаний, хотя от всей души ненавижу эту злосчастную эмблему. Но когда я вижу развевающийся французский флаг, сердце во мне трепещет от радости, глаза туманятся от умиления. Эти родные французские цвета — синий, белый и красный — представляются мне какой-то красочной феерией! Он так мне дорог, наш французский флаг! И я не могу выносить, чтобы в моем присутствии кто-нибудь осмеливался его оскорблять! Во мне вся кровь кипит; я способен убить как собаку каждого негодяя, осмелившегося забыться до такой степени!

— Так чего же вы, собственно, хотите?

— Эта скотина, которую вы видите перед собой, капитан, позволил себе наглый поступок, и я прошу вас во имя справедливости, как великой милости, разрешите мне смыть это оскорбление кровью!

Немец все время упорно молчал и, свирепо вращая глазами, слушал эти полные достоинства слова молодого француза, обыкновенно шутливого, а теперь бледного как полотно, с дрожащими от волнения губами и горящим от негодования взглядом.

— Но в уме ли вы, милейший, — проговорил капитан, — разве что-либо подобное допустимо на судне?

Однако, несмотря на эти слова, капитан был, видимо, все-таки заинтересован личностью молодого матроса.

— Да, если хотите, я сошел с ума от стыда и чувства обиды! — горячо воскликнул юноша. — Я буду обесчещен в своих собственных глазах и в глазах всего экипажа, как француз, если вы не разрешите мне того, о чем я вас прошу! Вам я могу это сказать, потому что вы все-таки благородный человек, хотя и занимаетесь странным ремеслом…

— Что такое? — переспросил командир, наводя свой револьвер на неподвижно стоявшего, невозмутимо спокойного мальчугана.

— Правда, я сказал глупость, вы на меня не сердитесь за это. Дело в том, что у меня в голове все идет кругом; но я хотел сказать, что на моем месте вы поступили бы точно так же! Кроме того, я никогда не посмел бы показаться на глаза ни доктору Ламперрьеру, ни Андре Б.

— Вы сказали Андре Б.?! — воскликнул капитан, который, несмотря на свое необычайное хладнокровие, не мог всецело подавить овладевшего им волнения при этом имени.

— Да, это мой друг, мой брат, можно сказать, по крайней мере, он так называл меня, — добавил молодой матрос.

— Но что мне докажет справедливость ваших слов? Кто поручится, что это правда?

— Мое честное слово может служить вам порукой, капитан!

— Хорошо, вы будете драться завтра!

— Капитан, вы знаете месье Андре?.. Ну так, право, вас можно с этим поздравить: такое знакомство делает вам честь!..

Командир, который, быть может, никогда еще не говорил так много ни с одним из своих подчиненных, на этот раз прервал молодого матроса резким, не терпящим противоречий жестом:

— Благодарю! Вы — славный человек, несмотря… Ну да, впрочем, это не относится к делу… Но эту ночь вы проведете закованными в кандалы в трюме за нарушение дисциплины. Вы будете драться завтра после третьей вахты, и я требую, чтобы вы дрались насмерть: один из двух должен быть убит!

— О да, капитан! — угрюмо проговорил немец, надменно переминаясь, как медведь, с ноги на ногу. До сих пор он еще не проронил ни единого слова.

— Каптенармус, отвести их в трюм и заковать в кандалы!

— Ну ты знаешь, приятель, что у тебя башка не очень соображает!.. Ты, как видно, воображаешь, что рассечешь меня завтра, как брюкву… Как бы не так! — насмешливо проговорил молодой матрос, обращаясь к толстяку. — Мы еще посмотрим, как ты управишься с «ковшом»… а мне так думается, что я тебя рассеку надвое, как перезрелый арбуз!

Голос каптенармуса положил конец этой похвальбе, и обоих арестованных увели в трюм.

Вот каким образом случилось, что на другое утро на палубе «Роны», ставшей на ночь «Джорджем Вашингтоном», раздавался грозный лязг клинков в мирное время, в присутствии всей команды.

Тевтонец благодаря своему громадному росту являлся, несомненно, опасным противником. Кроме того, он, по-видимому, мастерски фехтовал на саблях, изучив это искусство в какой-нибудь дымной пивной в Гейдельберге или Йене, так как раньше, чем стать матросом, он носил шапочку немецкого студента, но затем окончательно спился и опустился на дно жизни.

Но с маленьким парижанином тоже шутки были плохи: правда, его приемы были не всегда безупречны и правильны с точки зрения фехтовального искусства. Но зато какое удивительное проворство движений! Какая верность глаза, какое поразительное хладнокровие!

В тот момент, когда, казалось, он вот-вот упадет на землю, обливаясь кровью, с рассеченным надвое черепом от сильного удара по голове, единственного опасного для него вследствие его небольшого роста, он вдруг одним прыжком отскакивал метра на полтора-два в сторону или, напротив, смело кидался вперед и чуть не проскакивал между ногами колосса, угрожая концом своего клинка объемистому животу немца.

То подскакивая, то отскакивая, парируя удары с быстротой молнии и нанося их с неменьшим проворством, атакуя, защищаясь и нападая вне всяких правил, он изматывал своего тяжеловесного противника, раздражат и мучил его, как докучливый овод громадного быка.

Кровь струилась уже из множества более или менее легких ран у того и другого, но главным образом у колосса, мальчуган отделывался в большинстве случаев или самыми незначительными царапинами, из которых едва показывалась кровь, или совершенно избегал ударов противника.

— Сакрамент! — заревел немец, почувствовав, что правая кисть его руки ранена и кровь капает крупными каплями.

— Эй, ты! Береги свое брюхо! Ты ведь знаешь, что хороший удар выворачивает кишки наружу для просушки… Молодец! Хорошо парировал на этот раз!.. У тебя, как вижу, есть кое-какие навыки… Ну и у меня тоже!.. Ну, погоди, голубчик!.. Так шутить нельзя!.. Ай-ай… помогите, я ранен… нет, пустяки; это только царапина… Ну а на этот раз, право, мне кажется, твоя песенка спета, старина!.. Ты не станешь больше оскорблять французский флаг… Ты, вижу, уже совсем выбился из сил!.. Слышите, он сопит, как тюлень… Что? Уморился, приятель? Теперь тебе несдобровать! Это так же верно, как то, что меня зовут Фрике, парижский гамен!

Действительно, грузный тевтонец уже сильно устал. Крупные капли пота струились у него по лицу, смешиваясь с каплями крови из резаных ран, нанесенных ему тяжелым палашом маленького француза.

Удары немца уже не отличались ни прежней уверенностью, ни первоначальной быстротой. Этот мастодонт испытывал теперь величайшие затруднения при быстром передвижении с места на место своего громоздкого тела. Он потребовал вторую порцию джина, который на мгновение поднял его силы и придал ему кратковременную бодрость.

Но Фрике, которого уже, вероятно, давно узнали читатели, был так же бодр и свеж, как и в начале поединка. Даже на обычно бледных щеках его не было ни следа румянца, ясные глаза горели веселым возбуждением, а сморщенный нос и вздернутая губа придавали сходство с рассерженной кошкой.

Весь экипаж притих. Все затаили дыхание.

Маленький негритенок побледнел настолько, что даже губы его побелели, и, сложив умоляющим жестом руки, казалось, оцепенел от страха.

Немец после целого ряда ложных выпадов и взмахов, призвав на помощь все свое искусство, хотел наконец нанести страшный удар своему противнику. Но в тот момент, когда его клинок с зловещим свистом и быстротой молнии, казалось, уже падал на голову мальчика, тот поднял свой палаш над головой навстречу падающему клинку, согнувшись было под тяжестью удара, но моментально оправившись, он кинулся вперед на гиганта, выставив вперед конец палаша. Два страшных крика одновременно огласили воздух: один сиплый, глухой, точно задавленный, другой — звонкий, пронзительный. И два человеческих тела разом грузно упали на палубу, доски которой тотчас же окрасились кровью.

Громкое «ура!» огласило воздух: это экипаж приветствовал окончание поединка…

Во все время этой ужасной сцены командир «Джорджа Вашингтона» сидел, запершись в своей каюте.

Ему было, вероятно, лет тридцать пять. Это был человек высокого роста, стройный, с правильными, энергичными чертами лица. Черная, как смоль, борода обрамляла его матовое лицо, на которое даже загар и морские ветры не смогли наложить своей печати.

Выражение лица, с закругленным подбородком, как у римских императоров, и с плотно сжатыми губами, свидетельствовало о непреклонной воле, а голубые глаза смягчали это выражение, которое минутами граничило с жестокостью.

Он, казалось, весь состоял из контрастов. Какая была его национальность, многие затруднились бы определить. Он прекрасно говорил по-французски, и требовалось очень внимательное и привычное ухо, чтобы уловить не столько в его выговоре, сколько в интонации легкий акцент креолов Луизианы.

Он также владел в совершенстве английским языком, и впоследствии мы увидим, что он был отличный лингвист.

Сидя за столом, заваленным бумагами, командир был погружен в невеселые мысли. Казалось, все его существо возмущалось против чего-то, и горькая усмешка кривила рот каждый раз, когда его взгляд падал на большой конверт с красной печатью, вскрыть который как будто не решалась его рука.

Эта красная печать производила на него впечатление пятна крови.

Как вообще все люди, обреченные на частое одиночество, он говорил сам с собой:

— Неужели призрак прошлого всегда будет преследовать меня, и одно преступление будет влечь за собой другое, и так без конца?! Неужели необходимо, чтобы и без того уже столь тяжелая цепь, привязывающая меня к жизни, стала еще тяжелее? Нет, это уж слишком! Можно подумать, что все на свете сговорились, чтобы вечно напоминать мне о моем бесчестье… Все! Даже этот мальчик, который теперь, быть может, станет покойником там, наверху…

«Какой страшный урок!.. У него есть знамя! Есть национальная эмблема, которую он любит и чтит… и то, что называется честью, заставляет усиленно биться его сердце!

Да, и я был когда-то таким, и у меня была вера во все прекрасное, как у него и у этого Андре, благородная натура которого мне и по сей час, несмотря ни на что, глубоко симпатична. Но все эти „люди чести“ как будто нарочно сговорились заставлять меня еще глубже, еще мучительнее сознавать свое падение и свой позор.

Довольно! Надо с этим покончить! Пустить себе пулю в лоб?! Минута — и череп разлетится на куски, и все будет кончено… Затем вечное, полное забвение, вечная нирвана!..

Смелей!.. Ах, да разве я боюсь смерти?»

Он схватил револьвер и приставил дуло ко лбу, собираясь уже нажать на курок, как вдруг взгляд его случайно упал на детский портрет прелестной девочки лет десяти, улыбавшейся ему из золотой рамки.

Он выпустил оружие из рук и страстно воскликнул:

— Мэдж, дочь моя! Дорогая моя маленькая Мэдж!.. Моя смерть была бы твоим позором! Прости меня, дитя мое!.. Я не имею права сбросить с себя бремя жизни. Они, эти негодяи, тобою держат меня в руках! Но пусть так! Пусть бесчестье твоего отца навсегда останется неизвестным, только бы ты была счастлива, хотя бы этой страшной ценой.

Да, только для того, чтобы спасти твою драгоценную жизнь и счастье, я стал тем, что есть… Быть может, было бы лучше, если бы ты умерла, бедное дитя… Но есть жертвы, которые свыше человеческих сил.

— Мэдж, дочь моя! Дорогая моя маленькая Мэдж!..

Но довольно! Я, кажется, расчувствовался. Что бы сказали про меня эти ребята, там, наверху, если бы теперь увидели меня! «Вы разнервничались, мой милейший… Вам надо лечиться… Вы хороший, опытный моряк, но всем своим умом вы обязаны вашим учителям, вашим хозяевам! Да, у вас есть грозные и ужасные хозяева!.. Ну, так что же?! Я к вашим услугам, господа!» — закончил он, и лицо его с изумительной быстротой приняло вновь обычное, беспощадно-насмешливое выражение.

«Посмотрим, какой у нас сегодня пароль. Какие предстоят дела? Да… еще одна казнь. Этот пароход, который я должен встретить в этих местах, будет, вероятно…»

Он не договорил, взял со стола конверт с красной печатью и ровным, отчетливым голосом прочел надпись на нем: «Командир Флаксхан ознакомится с содержанием этой депеши под 33° южной широты и 45° восточной долготы. Он будет в точности сообразовываться в своих действиях с предписаниями, которые будут заключаться в ней».

— Да, да, мне известна эта формула!

В тот момент, когда он хотел вскрыть пакет, сверху до него донеслось громогласное «ура!» экипажа, приветствовавшее падение двух тел на дощатый настил палубы и заставившее его слегка вздрогнуть.

— Ах да, я и забыл. Надо пойти посмотреть. Этот мальчуган интересует меня. Бедняга… вероятно, он изрублен на куски!

Капитан открыл дверь своей каюты и вышел на палубу. Лицо его было, как всегда, бесстрастно и холодно; ни один мускул не дрогнул при виде ужасного зрелища, представившегося его глазам.

Немец в жесточайших конвульсиях испустил с хрипом последнее дыхание на палубе, залитой кровью, как пол бойни. Палаш мальчугана пронзил его насквозь, пройдя под грудной клеткой — конец его торчал из спины у самого позвоночника.

Фрике, едва держась на ногах, стоял пришибленный и удрученный. Он был обязан своей жизнью исключительно только своей невероятной смелости. Устремившись вперед с силой пушенного мяча в тот момент, когда удар должен был прийтись ему по голове, он проскользнул под палашом немца, причем острие его палаша вонзилось в грудь противника, который сам всей тяжестью своего тела, подавшегося вперед по инерции удара, насадился на оружие маленького француза и повалился на него, увлекая и его с собой.

Умирающего тотчас же подняли на носилки и унесли в лазарет. Врач («Джордж Вашингтон», будучи простым коммерческим судном, тем не менее имел на борту настоящего, сведущего врача-хирурга) только покачал головой при виде раненого и спустя несколько секунд констатировал его смерть.

Десятка два ведер воды, вылитых на палубу, да с десяток усердных швабр в четверть часа уничтожили все следы происшествия. Маленький негритенок и плакал, и смеялся, приплясывая и обнимая Фрике, который по-прежнему оставался удручен, несмотря на веселые приветствия и поздравления всего экипажа.

Голос капитана заставил его вздрогнуть.

— Ну что же, мальчуган? Что означает этот мрачный вид?

— Капитан, — отозвался глухим голосом молодой матрос, — ведь я убил человека!

— Вы убили человека? Ну так что из того? Ведь вы, черт возьми, не для того, полагаю, дрались, чтобы разводить сантименты… Вы — лихой парень и как следует распороли брюхо Фрицу! Ведь вы у нас были прикомандированным, а теперь я делаю вас матросом первого разряда! Ну а теперь пусть все веселятся!.. Сегодня выдать всем двойную порцию джина!

— Гип! Гип! Ур-ра! — заревел экипаж.

Между тем судно, распустив все паруса, продолжало идти по направлению к южному побережью Бразилии.

Настала ночь, одна из тех тихих ночей, ясных и спокойных, какими так дорожат моряки под тропиками. Тогда они хоть могут наконец отдохнуть от удушливой жары, томящей их в течение всего дня.

Вопреки общему морскому регламенту на судне почему-то не зажигали установленных огней. Без сомнения, у капитана были на то свои причины. Вдруг на краю темного горизонта, там, где черный небосклон сливался с невидимой линией моря, появился под штирбортом, то есть правым бортом, сноп световых лучей, который поднялся высоко-высоко и наконец рассыпался сотнями многоцветных искр.

В море всякое непредвиденное явление имеет особое значение. Даже пустяшный инцидент может повлечь за собой самые серьезные последствия. Поэтому ничто не должно пройти незамеченным для вахтенного офицера или матроса. На вахту всецело ложится ответственность за весь этот сложный организм, именуемый судном, со всем его инвентарем и персоналом.

Офицер, командовавший первой вахтой на «Джордже Вашингтоне», поспешил предупредить командира.

Последний тотчас же вышел наверх. Сигналы повторялись все на том же месте.

— А… прекрасно! — проговорил капитан. — Я знаю, что означают эти ракеты. Мы сейчас будем отвечать с бакборта. Видите! Я вам так и говорил.

Действительно, три или четыре ракеты взвились одна за другой в указанном направлении. Два судна, которые разделяло весьма значительное расстояние, переговаривались между собой сигналами. Таким образом, оказалось, что здесь было три судна, занимавшие углы правильного треугольника. «Джордж Вашингтон», невидимый для тех двух судов, занимавших два угла основания треугольника, находился в данный момент на вершине предполагаемого треугольника.

Маневры тех двух судов, по-видимому, очень интересовали капитана Флаксхана.

Прошло около двух минут; вдруг громадный сноп света возник в том месте, откуда взвилась первая ракета.

Этот сноп света расстилался на необозримой площади спокойной водяной поверхности, отражаясь в ней, как грандиозная комета, несколько раз с известными промежутками исчезая и затем вновь разгораясь. Это была, так сказать, огненная фраза, ряд световых сигналов, затем все снова потонуло во мраке.

Флаксхан знал, в чем дело: одно из двух судов передавало другому важное сообщение.

Это были электрические огни, длительность и промежутки которых имели приблизительно то же значение, как точки и черточки в телеграфном приемнике, словом, это была световая сигнализация.

Так как эти световые сигналы были установлены международной комиссией, то они одинаково понятны морякам всех наций, изучавших морское дело. С часами в руках командиры и офицеры судов, стоящие на вахте, следят за длительностью огней с разностью до секунды, считают продолжительность промежутков между сигналами и, руководствуясь этими данными, читают сообщение, переданное им как по писаному. Вот что говорила на этот раз сигнализация:

— С французского крейсера «Молния». Вы ли «Виль-де-Сен-Назэр»?

Вскоре пришел ответ.

Точно такая же электрическая машина действовала и на другом судне. Те же световые сигналы вскоре отвечали на запросы, и командиры «Молнии» и «Джорджа Вашингтона» одновременно прочли ответ:

— «Виль-де-Сен-Назэр», вышедший двое суток тому назад из Рио-де-Жанейро. Все обстоит благополучно.

С этого момента сношения между судами были установлены.

В продолжение приблизительно четверти часа они все время обменивались световыми сигналами среди ночного мрака. Флаксхан, который теперь казался весьма довольным, конечно, все решительно разобрал.

— Прекрасно! Все устраивается к лучшему. Но какие это дураки, все эти честные, порядочные люди! Несомненно, старый негодяй Жаверси очень умен! Браун, — обратился он вполголоса к своему старшему офицеру, — через час все будет кончено. Все в исправности? Не так ли?

— Все, капитан!

— Наши товары хорошо закреплены в трюме? Столкновение будет сильное. Вы понимаете? Я не желаю иметь поломанных костей и проломленных голов!

— Этого не может случиться, капитан, все они связаны друг с другом, так что представляют собой одну сплошную кучу.

— Превосходно. Так как мы в первый раз действуем с грузом, то вы понимаете, что я не совсем спокоен.

И Флаксхан быстро спустился в свою каюту, взял депешу с красной печатью, которую он так долго не решался раскрыть, и теперь казался совершенно переродившимся. Всякого рода колебания бесследно исчезли, и лицо его выражало неумолимую решимость.

Депеша была весьма лаконична и написана особым условным шрифтом, для которого необходимо было иметь ключ. Но капитан бегло прочел ее:

«„Виль-де-Сен-Назэр“ выйдет из Рио-де-Жанейро 27 мая в пять часов утра, держа курс на Гавр. 29 мая в то же время будет под 33°42 южной широты и 45°42 восточной долготы. Встретиться, следовать до наступления ночи, пустить ко дну. На судне четыре миллиона золотом, конечно, фальшивой монетой. Судно погибнет бесследно со всем экипажем и грузом. Страховые общества и компания заплатят».

— Прекрасно, через час пароход пойдет ко дну! Хм! Я позабыл про крейсер «Молнию», это несколько осложняет дело… Впрочем, что из того?! Не все ли равно?..

ГЛАВА II
Потерпевшие крушение. — Морской телеграф. — «Молния» и «Виль-де-Сен-Назэр». — Ни парусов, ни паров. — Попытка абордажа. — Черный флаг! — Предательство. — Взрыв в машине. — Два героя. — Ужасная тревога. — Страшная катастрофа. — Еще изменники и предатели. — Абордаж. — Кораблекрушение. — Напрасные геройство и самоотверженность. — Агония парохода. — Голос сверху. — Что значит этот крик «Сантьяго»?

«Виль-де-Сен-Назэр» вышел из Рио сорок восемь часов назад. Путешественники, которые отправились на этом судне, уже успели завязать между собой мимолетное знакомство, подобное тому, какое случается на железных дорогах, но более длительное и как будто менее поверхностное.

Пребывание на этом тесном пространстве, ограниченном палубой судна и его внушительным пассажирским помещением, невольно сближает людей, более или менее сходных по своим вкусам и идеям. Происхождение, воспитание, а чаще всего необъяснимое взаимное влечение часто с первого же взгляда сближают совершенно незнакомых между собой людей.

Это походит на такое явление в природе, как атомы, которые, повинуясь своим законам, сближаются, сливаются воедино и образуют организованное существо.

Но в эту тихую, теплую, звездную ночь пассажиры парохода, расположившиеся в шезлонгах тут и там, прервав свои беседы, принялись комментировать, каждый по-своему, то странное явление, которое привлекло их внимание: в продолжение почти целой четверти часа непонятные вспышки света следовали почти беспрерывно одна за другой.

Капитан и старший офицер «Виль-де-Сен-Назэра» с величайшей точностью заносили их в свои записные книжки.

Как ни мастерски владели собой оба офицера, тем не менее лица их заметно омрачились.

Очевидно, сообщения с «Молнии» были чрезвычайно важными, если судить по мероприятиям, к которым сочли нужным прибегнуть немедленно на «Виль-де-Сен-Назэре».

Пассажиры, привлеченные необычайным и новым для них зрелищем, очень заинтересовались световыми сигналами, о тревожном смысле которых они и не подозревали.

Однако капитан сам спустился в трюм, сам лично освидетельствовал все двери изоляционных переборок, образующих отдельные, обособленные камеры, так что в случае образования течи только одна из этих камер наполнится водой, в остальную же часть трюма вода проникнуть не сможет благодаря этим переборкам.

Затем он прошел в машинное отделение и приказал вдвое усилить наряд кочегаров, механиков, снарядив их также вдвое больше, чем обыкновенно. По отношению к рулевому была принята та же мера предосторожности. Спасательные лодки и шлюпки были приспущены от баканцов настолько, что по первому слову команды могли быть спущены на воду. Большой паровой катер также был совершенно наготове и развел пары. Весь экипаж расставили по местам, как бы в ожидании чего-то важного и неожиданного.

— Все готово! — в последний раз вспыхнул световой сигнал парохода.

— Все благополучно. Мы идем! — ответили с «Молнии».

«Виль-де-Сен-Назэр» усилил ход, давление паров в котлах увеличилось почти вдвое. Пакетбот, сияя огнями, направлялся туда, где подобно спасительным маякам светились огни военного судна.

Море было залито светом его прожекторов на протяжении нескольких километров в окружности. Лопасти винта с бешеной быстротой и силой ударяли по воде. Пары с сильным свистом вырывались из-под предохранительных клапанов. Громадное судно быстро неслось по волнам.

— Капитан, — обратился к командиру один из пассажиров, — скажите, что такое происходит, нам грозит опасность?

— Это, видите ли, судно, подающее нам сигналы о помощи! — уклончиво ответил капитан. — Мы спешим… к нему на помощь…

Успокоенные этим ответом и тем убедительным тоном, каким он был сказан, любопытные вернулись в свои каюты и продолжали свои беседы или развлечения. Немного танцевали, пели и умеренно пили шампанское. Слышались тосты и звон бокалов, все были веселы…

Вдруг раздались отчаянные крики. Повсюду показались растерянные, полные страха лица; все куда-то бежали, толкали друг друга и падали с криком и плачем.

Что же такое случилось? Какой вихрь отчаяния и несчастья пронесся над этим мирным трансатлантическим пароходом, только что столь веселым?

Из мрака, кольцом окружающего яркую площадь света, проливаемого на океан прожекторами «Виль-де-Сен-Назэра», выплыл страшный призрак, фантастическое видение.

Громадное черное судно, черное, как сам мрак, из которого оно родилось, беззвучно летело прямо на пакетбот с быстротой акулы. На нем не виднелось ни малейшего огонька, на мачтах — ни лоскута парусов. Не было и труб, и глаз не мог различить ни малейшего следа дыма. Судно казалось безлюдным, и на нем царила мертвая тишина.

Только стройные очертания его сильно удлиненного, как у хищной рыбы, корпуса напоминали элегантное строение «Джорджа Вашингтона».

Какое же это судно и каким образом двигалось оно без парусов и без паров? Что это за призрачное судно, которым никто не управлял, и которое без видимой машины развивало быстроту вдвое большую, чем лучшие быстроходнейшие суда всех флотов Нового и Старого Света?

Его нос, острый, как лезвие кинжала, перерезал уже под прямым углом направление, которого держался пакетбот.

Оно уже было на расстоянии всего какой-нибудь сотни метров. Еще несколько секунд — и его форштевень должен перерезать пароход пополам, который могло спасти только чудо…

И это чудо совершил капитан благодаря своему хладнокровию и присутствию духа.

Рискуя испортить свою машину, он скомандовал дать обратный ход винту на штирборте и усилил движение винта вперед на бакборте.

— Руль налево! — крикнул он.

И этот маневр, выполненный с быстротой мысли, придал ходу пакетбота положение, параллельное таинственному судну, только в обратном направлении. Это произошло как раз вовремя.

Черное судно своим бортом задело пароход, и сила его движения была такова, что весь остов парохода застонал, а нападающее судно стрелой пролетело освещенное пространство и потонуло во мраке.

Безмолвные, объятые ужасом пассажиры, ошеломленные страшной опасностью, которой они только что избежали, теперь вздохнули с облегчением, но чело капитана оставалось хмурым.

Предостережение с военного судна, где были предуведомлены о нападении, которому должен был подвергнуться пакетбот, оказалось небесполезным. Его огни все еще горели, а экипаж, без сомнения, был свидетелем этого возмутительного, беспричинного нападения. Очевидно, военный крейсер старался подойти ближе к трансатлантическому пароходу с целью принять его под защиту своей артиллерии и даже в случае надобности прикрыть сравнительно беззащитный пакетбот своим корпусом.

Но каким образом ему стало известно о преступном намерении морского разбойника? Это мы узнаем впоследствии.

Между тем «Молния» почти не приближалась. Что было делать, если черный хищник возобновит свое нападение?

Сигналы с «Молнии» возобновились. Их смысл был ужасен:

— Мы не можем больше управлять судном! Спешите к нам полным ходом, даже рискуя взорваться!

Кочегары пакетбота, поощряемые своим начальством, набивали топку углем до того, что решетки начинали плавиться. Температура в машине поднялась до температуры плавильной печи. Пары шипели, свистели и клокотали в диком бешенстве, угрожая взорвать сдавливающие их котлы. Все судно вздрагивало и трепетало, как будто было готово лопнуть или разорваться на части от натуги.

Между тем сверху то и дело раздавалась команда усилить скорость.

Когда кто-нибудь из кочегаров падал, задыхаясь от нестерпимой жары, его тотчас же заменял другой. Несчастного выносили на свежий воздух, тот жадно втягивал его в себя, оправлялся и снова возвращался к своей адской работе.

Ни в каютах, ни в салонах не было ни души. Все обменивались впечатлениями; на палубе стоял шум, как во время антракта сенсационной драмы. Но на этот раз сиеной служил необъятный черный горизонт, а местом действия — палуба судна, которое каждую минуту грозило взорваться. И каждому из зрителей предстояло сыграть какую-нибудь роль в этой страшной драме, развязка которой была еще неизвестна.

— На судне не было ни души! — уверял один.

— Нет, я видел одного человека у руля, настоящего гиганта!

— Ну, я видел человек двадцать, — вступал в разговор третий, — но все они лежали на животах плашмя, вдоль перил.

— На судне я заметил одно орудие, одно громадное черное, в черной башне!..

— А был у него флаг?

— Флаг? Нет! Флага я не видел!

— Я видел его, как среди белого дня; это был громадный черный суконный флаг, на нем косой красный крест посередине и светящиеся, точно пламя, буквы.

— Ни одна нация в мире не имеет подобного флага… да еще на черном поле…

— Это пиратский флаг, господа! — заявил кто-то.

«Мы не можем больше управлять кораблем!» — гласила последняя сигнальная телеграмма с военного крейсера, и эти лаконичные слова говорили достаточно ясно об отчаянном положении судна. Но ведь в таком случае участь пакетбота решена заранее. Кто защитит его от разбойника? Неужели бандиты восторжествуют? Неужели командир военного крейсера вынужден будет убедиться, что все его благородные намерения должны остаться неосуществленными из-за какой-то роковой случайности или, быть может, предательства?!

Неужели он должен будет стать беспомощным, бессильным свидетелем чудовищного злодеяния, которое должно совершиться у него на глазах?

Что же такое произошло? Как это могло случиться, что в момент опасности машина французского военного крейсера вдруг перестала работать?

Для того чтобы следить за сложными действиями всех трех судов, читателю необходимо перенестись на «Молнию», присутствие которой в этих водах и вмешательство в настоящую драму, как мы уже сказали, объяснится в дальнейшем ходе повествования.

«Молнией» командовал капитан флота, еще совсем молодой человек, самый младший из офицеров в этом чине, выдающиеся способности которого были оценены его начальством по достоинству. Командиру де Вальпре не было еще и сорока лет. Только своим заслугам он обязан тому, что ему была поручена эта трудная и ответственная миссия, требующая особенной энергии, находчивости и ловкости.

Работорговцы и пираты африканского побережья хорошо его знали и очень опасались. Как знать, быть может, он шел по следам грозного «кораблекрушителя» не более недели? Ему удалось подоспеть вовремя, чтобы предупредить пакетбот о грозящей ему опасности. Он успел установить свой электрический сигнальный аппарат и передать нужные сообщения, — ему отвечали с парохода «Виль-де-Сен-Назэр», который, освещая перед собой путь, усилил пары и шел полным ходом.

Не более трех миль отделяли теперь пакетбот от военного крейсера. Можно было видеть друг друга, как днем. Вдруг черный «кораблекрушитель» налетел на пакетбот, который только благодаря ловкому и удачному маневру своего капитана спасся от неминуемой гибели.

Крик ярости вырвался из уст командира крейсера. Капитан де Вальпре видел нападение и понимал весь ужас положения пассажирского парохода.

— Полный ход! — скомандовал он громовым голосом.

«Молния» устремилась вперед в полной боевой готовности — все люди были на своих местах; наводчики и рядовые артиллеристы — у орудий.

Старый канонир, загорелый, бородатый, лукаво подмигивая глазом, с довольным видом поглядывал на амбразуру для орудия.

— Ну что, ребятушки?! Видно, жарко будет! Помни, тут прежде всего надо иметь верный глаз… да и руку тоже… Это как при осаде Парижа… Уж ты его попотчуй, набьешь его тощее брюхо свинцом, этому прожорливому кашалоту!

— Так сказать, дядюшка Пьер, — произнес канонир, стоявший с правой стороны шестидюймового орудия, — это своего рода «пират» с экипажем из первобытных чертей, который только тем и промышляет, что пускает ко дну мирных купцов да транспорты?

— Так, так, сынок, и потому тебе придется не зевать: целься ему прямо по ватерлинии — это всего вернее. Надо этого коршуна остановить на лету!

— Плохое это ремесло, дядюшка, не так ли, а судно лихое, что ни говори!

— Да… если бы весь его экипаж перевешать на реях… ведь все, что там найдешь, на этом лихом судне, все это годно только на виселицу… Это всегда так бывает на этих работорговцах.

— Так вы полагаете, что это…

Старый канонир собирался было ответить, как вдруг глухой выстрел, а за ним несколько других более слабых раздались внутри крейсера. Одновременно послышались оглушительные свистки и резкое шипение вырывающихся на свободу паров, вылетавших огромными клубами и разносившихся во все стороны. Из машины доносились стоны и вопли.

Безмолвные матросы оставались все на своих местах, как во время парада, а между тем каждый понимал, что, может быть, судно сейчас взлетит на воздух и все они вместе с ним.

Командир побледнел и с револьвером в руке кинулся к люку. Ему навстречу, шатаясь, поднимался один из кочегаров.

— Стой! — крикнул капитан громовым голосом, приставив дуло пистолета к его лбу между глаз.

Несчастный поднял на него полный муки взгляд, хотел сделать шаг вперед, но силы изменили ему, и он со стоном повалился на последней ступеньке.

— Я умираю! — простонал он.

Чувство глубокого сожаления отразилось на лице командира. Действительно, вид этого человека был ужасный. Никогда и на поле сражения хирурги не видели такой душераздирающей картины. Одежда несчастного тлела на теле; живое мясо шипело и обугливалось; руки, обгоревшие до плеч, были разварены паром настолько, что мясо отваливалось от костей и держалось лишь кое-где на сохранившихся мускулах.

Обуглившееся лицо уже не было похоже на человеческое. Его живот, представлявший собой одну сплошную рану, не мог удержать в себе внутренности, и вывалившиеся наружу кишки несчастный придерживал остатками своей руки.

Де Вальпре осторожно переступил через умирающего и хотел спуститься в машину, но двое рослых мужчин, неизвестно откуда появившихся, преградили ему дорогу. Один из них, худой, в новой, с иголочки, докторской одежде, фамильярно положил ему руку на плечо, а другой, в светлом пальто, с обнаженной головой, с самым решительным и вместе с тем почтительным видом заступил дорогу.

— Нет, командир, вам нельзя спускаться!

— Что это значит, господа? — спросил тот почти гневно. — Доктор!..

— Вы, конечно, хозяин здесь на судне, но ваше место не там, внизу. Сейчас там находятся умирающие, раненые, это мое дело, а не ваше… Прошу вас, не упорствуйте: ведь вы рискуете там остаться насовсем… «Молния» без вас погибнет… Позвольте мне пойти туда вместо вас. Об этом вас просит ваш старый друг, доктор Ламперрьер!

— И я так же! — поддержал другой. — Позвольте мне расплатиться с вами. Вы спасли мне жизнь, и я ничем не могу быть полезен на судне, а там, внизу, моя помощь может понадобиться доктору.

— Так, так, мой милый Андре! — одобрил его доктор.

— Пусть будет по-вашему, господа, идите туда, — проговорил капитан как бы с сожалением и медленно направился к капитанскому мостику.

«Да, долг вменяет человеку иногда страшно тяжелые обязанности, — прошептал он про себя. — Как обидно, что я не могу идти за ними…»

Наши старые знакомые, доктор и Андре, которых читатель, вероятно, никак не ожидал встретить на этом военном судне, закрыли себе рот и уши мокрыми платками, что является необходимой предосторожностью против отравления смертельными газами, и спустились в кочегарку. Дым и пар громадными клубами вырывались им навстречу из люка.

Но вода уже начала побеждать огонь. Половина печей была залита водой. Уголь, выброшенный силой взрыва из печей, шипел и затухал на полу, залитом водой.

Четыре страшно изуродованных трупа лежали тут же наполовину в воде. Но и живые выглядели не лучше мертвых. Электрические лампочки тускло светили сквозь густой пар, еще стоявший в этом помещении.

Доктор и Андре окинули взглядом с последней ступеньки лестницы представившееся им жуткое зрелище, чтобы, насколько возможно, заранее сориентироваться. Они сами теперь почти уже задыхались. Старший механик с раздувшимся лицом умирал от отравления газами. Спасти его было уже невозможно.

Вдруг раздался крик: «Пожар в машине!», и два раза ударили в колокол. Матросы бросились вниз. Некоторые, более смелые, рискуя жизнью, пробрались к доктору и Андре. С их помощью несчастные жертвы таинственной катастрофы были вынесены на палубу.

Старший механик, почувствовав приток в легкие свежего морского воздуха, на мгновение как будто ожил и успел прошептать на ухо доктору:

— Нас предали!.. Котлы лопнули… от взрыва динамита… в углу… принесенного одним из угольщиков… Машина… не… действует, винт… не работает.

Он вытянулся и скончался.

Так вот почему крейсер застопорил ход!

Но для дознания не было времени. Пакетбот приближался и был совсем на виду. Дело еще можно поправить. Командир оставался на мостике.

По приказанию капитана паруса были подняты в несколько минут, и судно могло бы воспользоваться малейшим ветерком. Но, увы! — ветра почти совсем не было.

И взрыв машины, и поднятие парусов — все это произошло быстрее, чем можно передать. Корабль двинулся вперед навстречу пароходу, продолжавшему приближаться на всех парах.

Оставалось еще всего каких-нибудь полтысячи метров, и они встали бы борт о борт. Но нет! Черное судно снова вынырнуло из мрака.

У командира сердце буквально перестало биться, и крупные капли пота выступили на лбу.

На этот раз морской бандит хорошо все спланировал. Математически рассчитанный абордаж был неизбежен. «Молния» не могла подоспеть вовремя, чтобы заслонить собой корпус парохода от удара черного судна. Еще пять секунд — и все будет кончено. Разве только одна артиллерия могла если не остановить пирата, то хоть причинить ему более или менее серьезные повреждения и, быть может, даже остановить действие его невидимой скрытой машины.

— Эй, ребятушки! — крикнул старый канонир Пьер, который наравне с остальными артиллеристами не отходил ни на шаг от своего орудия на бакборте. — Они испортили нам машину… Жан Леду, Жозеф Кентик и еще несколько наших приказали долго жить… Бедняги!.. И теперь мы идем под парусами… Так вот, ребята, надо держать ухо востро и не зевать… не зевать, чтобы и артиллеристам не пришлось обжечься так же, как кочегарам и механикам… Надо осмотреть наши орудия, ребятушки!.. — И он тотчас же взялся за выдвижную часть орудия и потянул к себе тяжелый затвор. Тот подался без малейшего сопротивления.

— Видите! Не я ли вам говорил, ребятушки? Это навредили те самые разбойники, что подкинули снаряды в уголь, они же отбили и замки у орудий, негодяи! Затворы не действуют! А орудия заряжены, и все готово, чтобы открыть огонь… Теперь же и орудия могут разорваться, как там, в машине, котлы! Нельзя терять ни минуты! Эй, кто-нибудь, беги предупредить товарищей на штирборте!

Но было уже поздно!

— Огонь по борту! Штирборт! Пли! — прогремел голос командира в этот самый момент.

— Горе нам! — воскликнул старый канонир, всплеснув руками. — Штирбортные…

Он не договорил: батарея грянула; но вместо привычного свиста и шипения, вылетающего из орудия снаряда, раздался глухой, потрясающий все судно взрыв, подобный взрыву котлов.

Старик Пьер не ошибся. Чья-то преступная рука отбила замки у орудий, испортила их, но оставила на местах, и вся сила расширяющихся газов, выбрасывающих трехсотпятидесяти- или четырехсотфунтовый снаряд на расстояние девяти километров, не встретив необходимого сопротивления, рванулась назад, пробив переборки и уложив на месте и изувечив десять человек. Едкий дым распространился в междупалубном помещении. Стоны и вопли отчаяния раздавались тут и там.

Тело одного из наводчиков, которому оторвало голову, конвульсивно дергалось на полу…

Орудия были приведены в полную негодность. Тело одного из наводчиков, которому оторвало голову, конвульсивно дергалось на полу, а руки продолжали ловить воздух, точно хотели что-то удержать. Из шеи, как из откупоренной бутылки, лились потоки крови. Несколько человек орудийной прислуги корчились в страшных муках, другие старались куда-то уползти, волоча за собой раздробленные ноги.

Это новое несчастье, столь же ужасное и столь же непоправимое, как и взрыв в машине, сильно вредило крейсеру и мешало ему оказать содействие пакетботу, который теперь был обречен на гибель.

Несмотря на свой опыт и все меры предосторожности, командир крейсера не мог ни предвидеть, ни предотвратить этих катастроф. Да и что могут сделать мужество и сила воли против предательства, подстерегающего из-за угла и подло разрушающего все разумные и честные меры предосторожности?! Никакой человек не в состоянии быть вездесущим и всезнающим!

Неподвижный и безмолвный в своем бессильном бешенстве командир оставался на мостике, стараясь подавить душившие его рыдания.

Между тем на проклятия экипажа «Молнии» с «Виль-де-Сен-Назэра» послышался, подобно эху, крик ужаса пятисот пассажиров. В этот момент черное судно, несшееся с быстротой урагана, врезалось ему прямо в бок, сделав громадную пробоину на самой ватерлинии. Весь его таран врезался в судно, и громадное количество воды хлынуло в брешь. Тогда разбойник отошел назад, стараясь высвободить свой таран с помощью своих невидимых двигателей.

Трансатлантический пароход остановился: удар, нанесенный ему, был смертелен. Огни в его машине потухли. Бронированные перегородки были проломлены. Судно уже перестало управляться. Оно было похоже на утопающего, который еще держится на воде, но минуты его уже сочтены.

— Спустить шлюпки! — раздался голос командира «Молнии», следившего все время за происшедшей катастрофой.

Все, сколько было на судне шлюпок, были спущены на воду в несколько секунд, и гребцы, дружно работая, налегая изо всей силы на весла, поспешили на помощь погружающемуся в воду пакетботу. Между тем на последнем вода поднималась все выше, заливая подводную часть; остов судна трещал и стонал от непосильного напора воды, и судно с каждой секундой погружалось все глубже и глубже.

На палубе случились ужасные сцены. Несчастные обезумевшие люди всех возрастов, с блуждающими глазами, бестолково метались из стороны в сторону. Проклятия смешивались со словами молитвы и отчаянной мольбы. При последних лучах света, падавших на происходившее, можно было видеть искаженные ужасом лица грешников валу и спокойные, застывшие черты святых мучеников. Некоторые, потеряв голову, кидались прямо в море и тонули несколькими минутами раньше, чем остальные. Другие старались забраться в шлюпки, и без того уже переполненные, прежде даже, чем их успевали спустить на воду.

На каждого мужчину, безразлично от того, был ли он хилый или сильный, нависало по десять плачущих, умоляющих о спасении женщин. Тут разыгрывались поистине шекспировские страсти. Зависть и злобная ненависть к каждому, кто хотел занять место в шлюпке, — все вырвалось наружу. Здесь царили злейший эгоизм и величайшее самопожертвование, высказывался прежде всего безумный страх, попирающий старцев, детей и слабых. Не было ни пощады, ни жалости, ни сострадания ни к кому. Матери кидали своих детей, чтобы самим проворнее вскочить в шлюпку.

Но тут же наряду с этим отвратительным эгоизмом разыгрывались и трогательные сцены великодушия: близкие, родные спорили о том, кто должен умереть ради спасения другого.

Между тем пакетбот раза два описал с невероятной быстротой круговращательное движение, затем воздух, спертый в нем, с неимоверной силой разом разрушил все преграды, воздвигнутые человеческими руками, и судно взлетело на воздух, как будто в его трюме взорвалась пороховая бочка; взлетело и затем потонуло среди бешеного водоворота пенящихся волн.

На месте гибели образовалась страшная, глубокая воронка. Шлюпки и спасательные лодки, перегруженные сверх меры, были не в состоянии преодолеть эту отвесную водяную преграду: их как бы втягивал и засасывал водоворот, в котором они и стали исчезать одна задругой, словно в раскрытой пасти чудовищного зверя.

Скоро от громадной морской могилы не осталось ни малейшего следа. Если бы не присутствие нескольких несчастных, плававших на поверхности, то нельзя было бы даже и предположить, что здесь только что разыгралась такая страшная драма.

Но вот подоспела восьмивесельная шлюпка с «Молнии» и стала подбирать одного за другим утопающих. Крейсер также медленно стал приближаться: ветра почти не было. Его огни освещали, как днем, всю поверхность моря в том месте, где держались на обломках последние оставшиеся в живых люди со злополучного пакетбота…

Шлюпка была переполнена спасенными, ее борта стали уже наравне с уровнем воды, и ее гребцы напрягали все свои силы, чтобы удержать ее на поверхности. Но, видно, все эти несчастные, даже и те, которым удалось спастись от катастрофы, были обречены на смерть! Шлюпка, подобно пароходу, вдруг стала наполняться водой и тонуть.

Боцман видел, что шлюпка тонет. Он машинально протянул вперед руки, и вдруг рука его встретила плывущий по воде кусок дерева.

— Тысяча чертей! — воскликнул он. — Да ведь это пробка!

Да, это была пробка, большая деревянная пробка, которой заколачивают дно шлюпок, вынимая только для того, чтобы выпустить воду, когда шлюпки поднимают на баканцы.

— Я бы вырвал сердце у того негодяя, который выбил пробку! — крикнул старый матрос. — Теперь мы все должны погибнуть!

— Помогите! Тонем! — закричали пятьдесят отчаянных голосов.

Большая шлюпка с тремя матросами с «Молнии» подходила как раз в тот момент, когда восьми весельный катер шел ко дну. Но, вместо того чтобы оказать помощь утопающим, эти негодяи загребли изо всех сил, чтобы уплыть от несчастных гибнущих.

Командир крейсера, видя это, приказал им остановиться. Но те не слушались и уходили все дальше.

Теперь уже не оставалось сомнения. Эти трое являлись наверняка союзниками морского бандита, это те предатели, которые испортили машину на «Молнии», которые отбили замки у половины его орудий.

— Открыть огонь по этой шлюпке! — скомандовал командир. — Пли!

Грянул залп из двадцати ружей, и как будто это послужило сигналом — почти в тот же момент тяжелый артиллерийский снаряд пролетел над головами потерпевших крушение, пушенный из мрака ночи, и, ударившись в электрический аппарат военного крейсера, разнес его вдребезги.

Теперь на «Молнии» остались только одни установленные огни на штирборте и бакборте и белый огонь на мачте. Морской бандит был недалеко: на этом призрачном судне, шедшем без парусов и без паров, оказалась артиллерия.

Разбойник приближался с быстротой шквала, его сдавленный черный корпус несся бесшумно по волнам, разрезая их точно ножом. Судно ловко и проворно прошло в направлении шлюпки с беглецами, которая и скрылась за его корпусом. Трое матросов, благополучно избегнувшие выстрелов с «Молнии», проворно схватились за канаты, спущенные с борта, и, цепляясь за них, как обезьяны, взобрались на палубу.

Надо было ожидать, что теперь это страшное черное судно налетит на крейсер и пробьет ему бок, как пакетботу, а потому крейсер держался наготове, собираясь подставить ему свой таран. Но нет! Бандит с вызывающим видом прошел мимо крейсера всего в каких-нибудь двадцати пяти метрах и с быстротой курьерского поезда исчез, оставив за собой клубы морской пены.

Однако, как ни быстро пронесся мимо крейсера морской разбойник, все же среди мертвой тишины ночи над сонной спокойной поверхностью моря явственно и отчетливо донесся с черного судна, с высоты его мачт, пронзительный и звонкий голос, крикнувший во все горло одно только слово: «Сантьяго»!..

ГЛАВА III
Необычайные приключения парижского гамена и африканского мальчугана. — Геройская смерть слона. — На одно су каштанов. — Чашка молока и поджаренный хлеб в джунглях. — Два Робинзона на плавучем острове. — Нападение. — Бедный Мажесте. — Между двух огней. — Фрике у себя. — Муки Тантала. — Да здравствует голод! — Реки — это движущиеся пути. — Плавучий остров. — Пять против одного. — Последние патроны. — Вниз по течению. — Здравствуйте, патрон! — Новые знакомые. — У морских разбойников.

Как читатель, вероятно, догадался, ужасным «кораблекрушителем», черным судном являлся «Джордж Вашингтон», командир которого в силу таинственных предписаний вынужден был исполнить миссию страшного уничтожения и потопить пакетбот.

Каким невероятным путем и совпадением обстоятельств наш Фрике и его негритенок Мажесте очутились на разбойничьем судне, только что прошедшем так близко под бортом крейсера «Молнии», на котором находились Андре и доктор Ламперрьер, это мы еще узнаем.

Менее двух месяцев тому назад мы оставили их на расстоянии приблизительно двух тысяч лье отсюда, на восточном берегу Экваториальной Африки. Андре умирал от злокачественной лихорадки в Шинсонксо, после того как Фрике и Мажесте, увлеченные обезумевшим от боли слоном, исчезли и затерялись в дебрях таинственного африканского материка.

Когда караван Ибрагима неожиданно подвергся нападению чернокожих, то эти двое друзей ехали впереди на слоне.

И если Осанор, обыкновенно чрезвычайно кроткий, помчался вперед с такой безумной быстротой (причем ни крики, ни уговоры Фрике не заставили его не только остановиться, но хотя бы только убавить быстроту аллюра), то это было только потому, что несчастное животное, раненное стрелой, просто обезумело от боли.

Разбойники, убедившись, что работорговец не застигнут ими врасплох и что справиться с его отрядом будет трудно, обратили все свое внимание на слона. Эта огромная туша мяса была им как нельзя более кстати; они зарились на него, как на лакомое блюдо.

Но так как кожа слона непроницаема для пуль, то туземцы прибегли к другому средству, очень известному у них и почти всегда действенному.

В то время как главная часть шайки для виду еще перестреливалась с абиссинцами, несколько человек, обступив слона, бежали по сторонам, отвлекая его внимание шумом и криками; вдруг один из них, вооружившись длинным копьем, вонзил его по древко под хвост несчастному животному.

Можно себе представить, какие страшные ранения произвело это оружие во внутренностях животного, где оно и застряло; само же древко от удара сломалось.

Такая рана смертельна, но момент гибели несчастного животного наступает в зависимости от его выносливости. Туземцы, зная это, бежали за ним по следам, словно гончие по следу зверя до тех пор, пока он не упадет.

Это могло случиться еще не скоро, и потому бежать им за слоном придется очень далеко, так как слон удивительно живуч и даже раненый будет продолжать двигаться до полного истощения сил. Мальчики, конечно, не могли и думать о том, чтобы покинуть слона, так как при той быстроте, с какой он несся вперед, они рисковали переломать себе руки и ноги при малейшей попытке слезть с него. Им приходилось употреблять все свои усилия лишь на то, чтобы при этой бешеной скачке удержаться на своем скакуне. Тот мчался, сокрушая все на своем пути, не задумываясь ни перед каким препятствием, несся по горам и долам, и так в течение целых четырех часов. Маленький негритенок и его друг Фрике едва держались на нем. Они умирали от жажды: лица, руки и плечи их были покрыты синяками и ссадинами; голова кружилась; они начинали терять сознание.

Слон стал заметно уставать. Его дыхание, порывистое и свистящее, вырывалось с шипением, точно пары из слишком перегретого котла. Бока у него вздымались, как у загнанной насмерть лошади, словно его легкие, налившиеся кровью, готовы были разорваться, и кровавая пена клубами падала на грудь.

Более пятнадцати миль пробежал он не останавливаясь и теперь должен был упасть, чтобы уже больше не встать. Широкая река с плоскими берегами, протекавшая у подножия гигантских деревьев, вскоре преградила ему путь. Собрав свои последние силы, он прыгнул прямо в воду по самое горло. Целый сноп брызг обдал его со всех сторон, искрясь всеми цветами радуги на солнце.

Широко раскрыв пасть, как бы желая разом залить пожар, сжигавший его внутренности, Осанор глубоко погрузил в воду голову, так что Фрике и Мажесте, цеплявшиеся за его уши и повисшие на них, едва могли удержаться над водой. Они с наслаждением окунулись в холодные струи реки, но боялись быть унесенными бурным потоком.

Между тем успокоившееся на мгновение животное, почувствовав минутное облегчение, поплыло к противоположному берегу. Оно уже ступило на берег, медленно и с усилием стало выходить из воды. Хотя весь его громоздкий корпус был над водой, но слон продвигался вперед все медленнее и медленнее; вода доходила ему едва до колен.

Фрике и Мажесте первыми выбрались на берег, и первый из них манил его, зовя ласковым голосом.

Но бедное животное покачнулось, протянуло вперед свой хобот, точно ища опору, и, не будучи в состоянии двигаться дальше, упало на колени, и конвульсивная дрожь пробежала по его телу. Это была агония.

В эти последние минуты у человека, как и у животного, утрачивается ощущение боли, чувствительность притупляется, но само духовное существо, прежде чем умереть, как бы просветляется, мысль и сознание становятся яснее.

И Осанор устремил на молодого француза взгляд, полный невыразимого сожаления и грусти, полный нежности и благодарности. Затем из гортани его вырвался глухой, протяжный вопль, и этот величественный колосс осел, с минуту продержался как бы в сидячем положении, подобно гранитному сфинксу, и потом вдруг свалился на бок.

Две крупные слезы скатились по щекам Фрике, который со скорбью и отчаянием наблюдал смерть своего любимца.

— Пойдем отсюда! — прошептал Фрике, обращаясь к негритенку. — Мне слишком тяжело смотреть на это.

Негритенок, видя горе своего друга, тоже опечалился, но только из сочувствия, не вполне понимая даже, в чем его горе.

Маленький дикарь, дитя природы, привык видеть в животных или естественных врагов человека, или добычу и не понимал, какое еще место могло занимать животное в привязанности или в жизни человека. Для него слон был удобным способом передвижения или перевозки тяжестей и, кроме того, мог быть легко превращен в громадную тушу мяса. Привязанность же его друга к этому могучему, но доброму животному превосходила его понимание. Кроме того, он у себя в лесах столько раз присутствовал при смерти слонов, когда его сородичи приглашали соседей или родных на пир и с этой целью охотились на слонов, загоняли их в капканы, убивали и разделывали.

Такое потребительское отношение к животным наблюдается и у европейцев среди крестьян, которые пользуются ими для своих работ или своих надобностей, но не питают к ним ни любви, ни сострадания и потому часто бывают даже жестоки.

Но подобные мысли возникали у маленького негритенка по неведению, по непониманию, а отнюдь не по недостатку мягкости или чувствительности сердца.

Фрике же представлял собой настоящий тип культурного горожанина. Он обожал природу и животных, как, впрочем, все парижане, которые, освободившись в воскресенье от своих повседневных дел и обязанностей, всей семьей, с женами и детьми, спешат за город полюбоваться голубым небом и свежей зеленью, вдохнуть в себя деревенский воздух и запастись радостью на целую неделю.

Кто может описать пристрастие парижан к животным? Один уделяет из своего скудного заработка каждый день по су, чтобы угостить своего ослика, беседует с ним, как с другом, ласкает его, жалеет… Другой, возвращаясь усталый домой со службы, приводит с собой голодную хилую собаку и делает ее своим другом, делит с ней свой скудный заработок, свои радости и заботы. Или же какие-нибудь бедняки, едва добывающие свое дневное пропитание, подбирают где-нибудь голодную кошку, берегут и кормят ее, делясь с ней последним куском. Что это за славные люди, что за добрые сердца!

Не имея никогда в бытность свою в Париже, что называется, своего угла, Фрике был лишен возможности держать какое бы то ни было животное, которому он мог бы расточать свою нежность и ласки. Но зато какое было блаженство, когда случай позволял ему заглянуть в зоологический сад! Он знал здесь всех животных наперечет, знал их клички и уменьшительные имена, беседовал с ними целыми часами.

— Пойдем отсюда! — повторил еще раз Фрике, подавляя вздох при виде неподвижного колосса.

— Бедный Осанор, он мертв! — сказал негритенок тоном ребенка, который повторяет чужие слова.

— Однако послушай, что же мы будем делать? — спросил Фрике, собравшись с духом. — Ведь не век же нам оставаться здесь! Вероятно, мы недалеко от побережья океана, а вот перед нами река. Надо полагать, что отсюда до моря не более ста километров. Ибрагим говорил, что завтра он посадит своих людей на корабль. Так пойдем вниз по течению реки, и да даст нам Бог удачи и счастья! Но прежде чем тронуться в путь, давай-ка обсудим свое положение: у меня при себе только нож. Это оружие может нам пригодиться; к сожалению, мое ружье гуляет где-то по лесу… Но у меня есть револьвер, да еще заряженный — это превосходно!.. Только, черт побери, я потерял свой патронташ. Значит, ни одного запасного патрона! Ну что же делать? Обойдемся и без них!.. Между прочим, я страшно голоден! Что ты скажешь, Мажесте, не закусить ли нам с тобой? А, как ты думаешь?

— Да… да-а!.. — согласился Мажесте. — Но чем?

— Превосходно! Ты немного разговариваешь, но и времени даром не теряешь! Это хорошо! Так давай готовить наше «бикондо» сами, раз никто не хочет приготовить его здесь для нас. Но прежде всего я желал бы знать, что мы здесь будем есть? Ведь не из револьвера же мне стрелять по этим птицам, что там копошатся в ветвях! Но что же делать? Как добыть пищу? Чем кормиться, пока дойдем до моря?

Между тем Мажесте не бездействовал во время этого монолога, из которого он не понял ни единого слова. Окинув внимательным взглядом окружающие деревья и растения, он проворно вскарабкался на большое дерево с широкими, глубоко вырезанными листьями, на котором висели твердые плоды величиной с кокосовый орех или яйцо страуса, и сбил несколько таких плодов, которые грузно упали на землю.

— Да я знаю, что это! — воскликнул Фрике. — Это плоды хлебного дерева!

Между тем негритенок, не говоря ни слова, спустился на землю с проворством обезьяны и затем, сложив в груду сбитые им плоды, точно запасные артиллерийские снаряды, стал вновь взбираться на другое дерево.

Фрике не мешал ему.

Если он не был знаком, с точки зрения ботаники, с artocarpus ineisa, то отлично знал его с точки зрения гастрономии, и этого для него было достаточно [В некоторых районах, особенно на океанических островах, хлебное дерево — важный источник питания. Мякоть созревших плодов (соплодий) хлебного дерева пекут, варят, сушат, засахаривают, едят сырой и даже, разминая и растирая, делают из нее тесто для своеобразных блинчиков. Подобно бананам, недозрелые плоды используются как овощи, а зрелые, более сладкие — как фрукты. О зрелости плодов свидетельствуют капельки латекса, проступающие на его кожуре. По вкусу жареные плоды напоминают скорее картофель, чем хлеб. Свежая мякоть быстро портится, но сухари из хлебного дерева хранятся очень долго, до нескольких лет. Семена хлебного дерева едят вареными и жареными, добавляя соль].

Тем временем новый запас другого рода плодов градом посыпался с дерева в траву.

— Ну, на этот раз ты меня не проведешь, друг мой! Эти бомбочки мне знакомы, — сказал Фрике. — Что ты хочешь делать с этими тыквами? Ты очень любезен, но напрасно стараешься. Или ты хочешь шутки шутить?

Фрике отлично знал, что это за тыквы: это были плоды баобаба, весьма невкусные и пригодные разве только тогда в пищу, когда человек умирает с голода и ничего лучшего нет. А потому он положительно не понимал, зачем его друг вздумал добывать эти плоды, рискуя сломать шею.

Но Мажесте, шустрый, как черт, выточенный из черного дерева, молча взял нож у Фрике, срезал им небольшой сук, тщательно обчистил его и затем заострил один конец. Выбрав сухой ствол, валявшийся на земле, он сделал в нем небольшой надрез, вставил в него заостренный конец сука, накрыл это место сухим мхом и принялся быстро-быстро вертеть между ладонями вырезанный из сука колышек.

— Ага… Прекрасно! Ты хочешь развести огонь!.. Надеюсь, что не для того, чтобы погреться! — засмеялся Фрике, но тем не менее стал собирать вокруг сухой валежник.

— Но что же мы станем жарить? Ведь если ты разводишь огонь, так уж, наверное, знаешь, для чего; впрочем, ты здесь у себя дома!

Вскоре вследствие усиленного трения ствол и сухой мох загорелись, а за ними и валежник. Получился настоящий большой костер.

— Однако хотелось бы мне знать, ради чего ты так стараешься! — проговорил Фрике. — Кажется, мы здесь не рискуем отморозить ноги, а каштаны еще не поспели!..

Между тем Мажесте искусно разделял надвое тыквины баобаба и проворно вычищал пальцами мякоть, отчего у него получились две тарелки или, вернее, два блюда.

— Ну, ну… теперь я понимаю, тебе понадобилась посуда к нашему столу. Так бы и сказал!

Но Мажесте не говорил ни слова, зато старался трудиться за четверых.

Теперь у него было четыре плоских блюда, каждое из которых могло вместить около трех бутылок жидкости. Подбежать к четырем большим деревьям, сделать на каждом по глубокому надрезу на высоте тридцати сантиметров от земли и подставить под эти надрезы свои блюда было для Мажесте делом одной минуты. Из надрезов тотчас же потекла молочно-белая жидкость.

Затем, вернувшись к хлебному дереву, негритенок разрезал крупные круглые плоды, только что сорванные им, и стал нарезать ценное содержимое этих плодов ломтями толщиной в руку. Получилась довольно плотная белая масса, несколько похожая на отварной картофель.

Эти ломти он разложил на уголья и дал им слегка поджариться, причем в воздухе распространился приятный аромат хлеба.

— Браво! — воскликнул восхищенный Фрике. — Ты, право, настоящий повар! Отыскал и хлеб, и молоко в диком лесу! Действительно, это очень любезно с твоей стороны. Знаешь ли, когда я выходил из театра Порт-Сен-Мартен и мечтал о кругосветном путешествии, то никогда не думал, что это будет так весело и забавно! Мы с тобой словно два Робинзона! — говорил молодой парижанин с полным ртом, уплетая поджаренные сухарики и запивая их молоком, то есть соком масляного дерева, с аппетитом, какой дают восемнадцатилетний возраст, усиленная скачка и спокойная совесть.

Мажесте также не отставал от него, он был в восторге, что его белый брат нахваливает его.

— А знаешь ли, милейший, что ты удивительно находчив? Ведь без тебя я пропал бы здесь с голода, а между тем одному Богу известно, насколько я был изобретателен в Париже, чтобы сыскать себе пропитание. Правда, там уже ты попал бы впросак! Ты не сумел бы, пожалуй, найти даже табачную лавочку, если бы тебя пустить одного… Но все равно, если бы доктор и месье Андре были здесь, они бы тоже, наверное, сказали, что ты славный паренек.

— Доти… Адли!.. — вздохнул чернокожий мальчуган.

— Да… и у тебя щемит сердце оттого, что мы их потеряли… Ну да и я не рад… да что поделаешь?! Но не беспокойся, мы их найдем! Два таких смельчака, как мы с тобой, да чтобы не сумели их разыскать!.. Нет, видишь ли ты, земля слишком мала для того, чтобы это могло случиться… Кроме того, все идет как нельзя лучше! Теперь мы сыты, пойдем, вздремнем хорошенько, а когда выспимся, то направимся вниз по течению реки. Это непременно выведет нас куда-нибудь и, всего вероятнее, к морю. Однако, прежде чем лечь спать, вырежем себе каждый по здоровой дубинке; это вернейшее и необходимейшее средство против змей всех цветов и размеров, какими изобилуют эти леса. У меня до сих пор еще не совсем поправилась нога после укуса желтенькой злючки, но что поделаешь?!

Молодые люди закусывали всего на расстоянии четырех-шести метров от того места, где упал слон. Они вернулись теперь к тому месту реки, где он лежал, но так как с того времени прошло уже более трех часов и время клонилось к вечеру, то они сочли неблагоразумным глядя на ночь пускаться в путь. Лучше было спокойно проспать ночь, чем подвергаться риску встреч с разбойниками или дикими зверями.

После довольно продолжительного отдыха на берегу реки они решили соорудить себе гнездо или помост в ветвях баобаба, и Фрике, как истый сибарит, не поленился подостлать в свой гамак сухих и мягких трав. Помещение их было удобно и безопасно от диких зверей, которые, привлеченные запахом трупа слона, стали с рычанием бродить вокруг после заката солнца.

Однако, несмотря на этот страшный и зловещий вой голодных зверей, наши друзья проспали всю ночь как убитые.

Мажесте принялся быстро-быстро вертеть между ладонями вырезанный из сука колышек.

Как только первые лучи зари позолотили верхушки деревьев, в два прыжка они очутились на земле.

— Ну а теперь в путь! — воскликнул Фрике, предусмотрительно засунув в капюшон своего бурнуса несколько поджаренных ломтей плодов хлебного дерева.

— Да-а… В уть! — сказал Мажесте, охотно повторявший вслед за своим другом слова, но проглатывая при этом часть букв.

Не успели они отойти и десяти шагов, как с того берега реки, не далее ста шагов, легкий белый дымок появился между листвой, предшествуя сухому треску, и тотчас грянул выстрел.

Негритенок вскрикнул и, забывая о себе, кинулся к Фрике и потащил его за толстый ствол дерева.

— Ах, негодяи, бездельники! Что они тебе сделали, маленький? Они ранили тебя в плечо… Надеюсь, они не задели костей… Но как из тебя хлещет кровь, бедняжка! Ну, можно ли устроить мир, когда в нем такие порядки?! Что мы им сделали? Чем мы виноваты? За что они стреляют по нам из своих дрянных ружей?.. Это, вероятно, те самые бандиты, что убили нашего Осанора. Они все время гнались за нами по следу… Ах, разбойники!..

Не переставая говорить. Фрике тем не менее не бездействовал; он тщательно осмотрел и ощупал рану своего маленького друга и убедился, что никаких серьезных повреждений не было; были разорваны только наружные покровы.

— Это ничего! — говорил негритенок.

— Но это все по их вине!.. Я им этого не прощу! — свирепствовал Фрике. — Я сейчас наложу тебе на рану холодный компресс, как это делал доктор на раны Ибрагима. Это прекрасно помогает, холодный компресс на раны… Но прежде всего нам надо обезопасить себе путь к воде.

С этими словами он слегка вытянул шею, выглянул из-за дерева и увидел с десяток чернокожих, готовившихся переплыть реку.

— Погодите, голубчики, погодите, дикари проклятые! — и, наведя на них свой револьвер, он приставил его к стволу дерева и спустил курок.

Едва щелкнул выстрел, как один из чернокожих, смертельно раненный, широко раскинув руки, грузно грохнулся на землю.

— На, получи! Это тебе за моего черного братца! Вот бы меня похвалил месье Андре за этот выстрел! Но вот беда: ведь у меня теперь всего только пять зарядов!

Между тем чернокожие скрылись, точно провалились под землю.

В два прыжка наш мальчуган очутился у воды, в одну минуту смочил большой кусок своего широкого бумажного шарфа, подаренного Ибрагимом и служившего ему поясом, и, бегом вернувшись к раненому, наложил этот компресс ему на плечо. Мажесте немедленно почувствовал облегчение.

— Только еще этого не хватало! — ворчал между тем Фрике. — Каково-то нам будет теперь, когда появились эти черномазые! Только бы не привязалась лихорадка к моему малышу. Что я тогда стану с ним делать?! Где его устрою? И какой он мужественный, какой терпеливый… он улыбается, чтобы обнадежить меня… Если бы еще доктор и месье Андре были с нами, мы бы их славно проучили, этих наглецов, и очистили себе дорогу, но я, к сожалению, один!..

Однако чернокожие не повторяли своего нападения: очевидно, револьверный выстрел мальчугана испугал их.

Но слоновая туша все же привлекала их; ведь они со вчерашнего дня бежали за ним по следу и, конечно, не хотели теперь отказаться от такого лакомого угощения.

Наблюдая за их действиями, Фрике вскоре заметил, что туземцы стали спускаться к реке, прикрываясь толстыми связками тростника, которые должны были служить им защитой. Через несколько минут все они перейдут на этот берег.

Сопротивляться этому было бы безумием.

— Надо отступать! — решил Фрике и, схватив своего друга за руку, потащил его за собой в глубь леса. Мажесте, желая показать, что рана его нисколько не беспокоит, тихонько высвободился от него и помчался, как стрела, скрываясь за стволами деревьев.

Этому прекрасному примеру последовал и Фрике, по которому дикари, прикрывавшие переправу, дали залп, но безрезультатно.

— Проглазели, друзья! — насмешливо крикнул Фрике. — Ну, теперь вперед, малютка, вперед! — И оба помчались с быстротой молодых оленей.

За пять или десять минут они отбежали на километр, невзирая на кусты и валежник, преграждавший им путь. Перед ними вдруг открылась широкая прогалина, но в тот момент, когда они должны были выйти на нее, Мажесте, бывший всегда настороже, все видевший и замечавший, увидел на расстоянии каких-нибудь трехсот метров новый отряд туземцев, бежавших с противоположной стороны.

Очевидно, выстрелы встревожили их, и теперь они, крадучись, спешили на выручку своему передовому отряду, преграждая путь мальчуганам на большом протяжении.

Очутившись между двух огней, наши друзья оказались в весьма непростом положении. Кинувшись вправо, прежде чем их успели заметить, они побежали к реке, до которой добрались в несколько секунд.

Не считаясь с опасностью, которой они подвергали себя, рискуя завязнуть в тине и наносном иле, они спрятались там, увязая все глубже и глубже, ждали, что произойдет дальше.

Ожидание их было непродолжительным. Один из туземцев, случайно напав на их след, добежал до них и на мгновение приостановился, увидев двух мальчуганов.

Он занес уже свое копье, как вдруг Фрике, словно тигр, выскочил из камышей и вцепился ему в горло. Противник хотел было сбросить его, но напрасно: крепкие руки маленького парижанина душили его. Он не успел даже вскрикнуть, так как в тот самый момент Мажесте, выхватив из-за пояса Фрике его нож, вонзил его по самую рукоятку между плеч туземца, который повалился на землю.

— Черт побери! — пробормотал молодой француз. — Дела наши плохи! Ведь скоро они все нападут на нас! Да еще мой малютка прямо-таки исходит кровью… Того и гляди, с ним сделается дурно! Что тогда делать? Эх! Вот, кажется, счастливая мысль. Вместо того чтобы торчать здесь, в этой тине, спустимся в воду, ляжем на спину и поплывем без хлопот вниз по течению! Ну-ка! Я сверну свой бурнус, запрячу в него свой револьвер, — ведь нельзя, чтобы патроны смокли, — положу все это на грудь, — и с Богом!

Без малейшего шума оба мальчугана спустились в воду и как привычные пловцы предались на волю течения.

Но течение было медленное, почти нечувствительное, и они двигались очень тихо.

К довершению бед Мажесте начал ослабевать. Не проплыли они и ста с лишним метров, как он вдруг ушел под воду. Правда, он почти тотчас же выплыл на поверхность, но при этом из груди его вырвался мучительный вздох, который, как ножом, полоснул Фрике по сердцу.

— Погоди, бедный малютка! Ведь ты не позовешь на помощь, даже если станешь тонуть… Хорошо еще, что я тут… и не дам тебе пропасть! К черту этот бурнус! Бог с ними, с патронами, пускай отсыреют. Это важнее! — И, разговаривая таким образом сам с собой, по своему обыкновению. Фрике подхватил своего друга под лопатки и, сильно работая другой рукой, добрался до маленького островка длиной около десяти метров и шириной около трех, поросшего высокими водяными травами и бамбуком.

Туземцы увидели их в тот момент, когда они, как водяные крысы, скрывались между зелеными стволами, причем Фрике волочил Мажесте, почти потерявшего сознание.

Почти одновременно протрещало около десяти выстрелов, но они не причинили никакого вреда, если не считать двух-трех стволов бамбука, которые они срезали на высоте приблизительно метра от земли.

— Ну наконец-то мы у себя дома! Правда, квартира не особенно просторна. Но здесь мы все-таки сумеем, может быть, защищаться некоторое время! Только бы мои заряды не отсырели! Ба! Да эти металлические снаряды не так-то скоро промокнут! Ну мы сейчас позабавимся!

Действительно, помещение это не было особенно просторно. Оно по своему объему напоминало нору старьевщика дядюшки Шникманна, первого хозяина Фрике.

Противник хотел было сбросить его, но напрасно: крепкие руки маленького парижанина душили его.

Уложив как можно удобнее раненого на мягкой душистой траве и сменив его компресс, молодой француз прежде всего обошел весь остров.

Этот обход его новых владений был непродолжителен. Уходя, он приказал раненому не шевелиться, а затем осторожно ползком в четыре шага достиг восточной конечности миниатюрного материка.

— Хм, вот и край света! — воскликнул он и, осторожно раздвинув руками камыши, увидел, как туземцы свежуют слона.

Эта картина привела его в бешенство.

— Негодяи! — крикнул он. — Они только и думают о том, как бы убить да сожрать! Спрашивается, что им сделал этот слон? Будь еще при мне ружье да сотня патронов, я бы научил их уму-разуму!

Научить детей Экваториальной Африки уму-разуму посредством всаженных в них зарядов дроби и картечи было несколько оригинально, но это объясняется тем, что в данный момент наш молодой друг имел несколько однобокое представление о жизни.

Прокрадываясь вдоль западной стороны острова, берег которого поднимался не более полутора метров над водой, но зато стоял отвесной стеной, он был поражен странным явлением.

— Хм! Эта почва как будто колеблется под ногами, — проговорил он, — ну да, несомненно! На чем же в таком случае держится этот остров? Ведь не на сваях же его соорудили!

Он попрыгал на одном месте, желая своей тяжестью уплотнить почву и убедиться, что его остров действительно неустойчив. И что же? Весь островок заколыхался и описал как бы полувращательное движение, причем опустился носом сантиметров на двадцать в воду, отчего вода заплескалась спереди и позади островка.

— Да это действительно плавучий остров, — воскликнул Фрике, — вроде плота! Хорошо было бы найти причал, удерживающий его! Вот бы утерли нос этим черномазым! Но что за странная почва! Собственно говоря, слово «почва» для этого острова преувеличение. В сущности, это просто остатки водяных растений, обломки тростника и камышей, словом, все, что плыло по реке, а затем слежалось здесь, задержанное на своем пути каким-то препятствием, перегнило, смешалось с илом и наконец поросло травой и даже приютило целую рощицу бамбуков. А мы — Робинзоны этого островка! — продолжал рассуждать Фрике. — К сожалению, съестные продукты здесь редки… Ну, если бы еще мой малыш не был ранен, а то теперь я являюсь, так сказать, главой семейства, и мне надо беспокоиться за двоих!

Он подошел к негритенку, который забылся тяжелым сном. Чтобы прикрыть его от палящих лучей солнца, Фрике сплел над его головой ветви кустов в виде козырька, а сам сел возле и стал раздумывать.

Жара была томительная: ни малейшего дуновения ветерка, и лучи солнца, отраженные водой, приобретали как бы удвоенную силу. Размышления маленького парижанина вскоре перешли в дремоту, а затем его сморил тяжелый сон.

Он проспал около двух часов, как вдруг сильный толчок, нанесенный чем-то островку, заставил его пробудиться. Островок так накренился на один бок, что можно было подумать, что он сейчас пойдет ко дну.

— Живо, Мажесте! Собирайся, маленький, мы тонем! — крикнул он.

В тот же момент из-за бамбука раздался свирепый вой, и над водой показалась голова огромного дикаря.

Он потрясал своим длинным копьем и собирался без дальнейших разговоров пронзить им мальчугана, но того трудно было застать врасплох.

— Ага, вторжение в чужие владения! — закричал Фрике. — Погоди, голубчик, я тебя проучу!

Он не договорил еще этих слов, как чернокожий с простреленной навылет грудью грузно шлепнулся в воду.

— Право, мои заряды не подмокли! Ну а теперь за кем очередь? — громко крикнул он и смело выступил на край островка, держа свой револьвер наготове.

Пораженные таким энергичным и неожиданным отпором, нападающие поскакали все в воду, как лягушки, и разом скрылись неизвестно куда.

— Подумать только, что у меня остается теперь всего четыре заряда! А мы осаждены, и в наших запасах нет и десяти граммов сухарей. Что всего ужаснее — этому малышу нечего дать поесть; он, бедняга, совсем ослабеет. Но что поделаешь?

Между тем солнце начинало склоняться к закату. Приближалась ночь, и положение мальчуганов ухудшалось.

Нельзя было даже и мечтать о том, чтобы покинуть остров. Туземцы, сторожившие их на обоих берегах реки, время от времени издавали грозные крики, как бы давая этим понять, что всякое отступление мальчуганам отрезано.

Эта ночь тянулась, словно двое суток. Бедняжка Мажесте в сильном жару бредил всю ночь; рана его воспалилась, несмотря на холодные компрессы, которые Фрике беспрестанно сменял.

Больной пытался встать и по временам бешено сопротивлялся ласковым уговорам своего друга, упрашивавшего его полежать смирно и потерпеть. В конце концов самоотверженный уход Фрике не привел ни к чему. Скрепя сердце ему пришлось связать ноги больному, чтобы помешать поминутно срываться с места. Для этой цели Фрике поспешно сплел что-то вроде веревки из ивняка, росшего в илистом грунте островка.

К утру жар спал, но бедняжка был до того слаб, до того истощен, что, едва раскрыв глаза, тотчас же заснул глубоким спокойным сном. Тем временем Фрике, мучимый голодом, старался обмануть свой желудок, пережевывая почки бамбука. Но это вызвало только тошноту, нимало не утолив голод.

— Нет, право, я, очевидно, рожден для того, чтобы умереть с голода! — рассуждал он. — Я не могу прожить полугода, чтобы не изведать голод. Вот хотя бы теперь! Ну скажите пожалуйста, на что я буду пригоден еще через двенадцать часов? Между тем надо во что бы то ни стало увести отсюда моего малыша, который может сильно расхвораться, а эти чернокожие облепили нас кругом, как мухи, и точат на нас зубы в довершение несчастий. Я не могу даже отправиться на берег за какими-нибудь плодами, которыми мог бы утолить свой голод и поддержать силы моего малыша, не рискуя при этом быть схваченным этими дикарями. А что, — продолжал размышлять Фрике, — если бы, проплыв под водой и не поднимаясь на поверхность, добраться до бедного Осанора и отрезать от него кусочек мяса на нашу долю?! Это была бы последняя услуга, которую благородное животное могло бы оказать мне, своему другу! Нет, право, это счастливая мысль!

Убедившись, что Мажесте крепко спит, Фрике осторожно спустился в воду и очень долго не появлялся на поверхности. Уж не сделался ли он добычей крокодилов и не пошел ли ко дну, внезапно ослабев? Нет! Река заволновалась на расстоянии всего нескольких метров от того места, где он нырнул под воду, и на поверхности показалась его голова.

Он потянул в себя воздух, зафыркал, как это обыкновенно делают профессиональные купальщики, и затем тотчас же снова нырнул.

Секунд через двадцать он показался снова над водой, но уже по другую сторону острова, под которым проплыл как под мостом. Выбравшись на сушу с помощью тростников и веток ивняка, за которые он ухватился руками, Фрике принялся отплясывать какой-то дикий танец, который свидетельствовал если не о том, что он лишился рассудка, то, во всяком случае, о том, что он был чем-то чрезвычайно обрадован.

— А я еще проклинал голод! — воскликнул он. — Что ни говори, а это имеет свою хорошую сторону… Теперь я благословляю голод! Да здравствует голод! Он спасет нас. Только бы нам посчастливилось найти как-нибудь добрую тарелку матросской похлебки, когда все это будет окончено!

Но что было общего между голодом и спасением наших двух друзей? А вот что.

В тот момент, когда Фрике нырнул и собирался уже, плывя под водой, направиться к туше слона, он, как отличный пловец, прежде всего огляделся вокруг и сразу заметил нечто странное: весь остров, где он с Мажесте нашел себе убежище, держался на стволе дерева средней толщины. Этот ствол служил единственной точкой опоры островка, который иначе унесло бы течением.

Ствол этот наполовину сгнил, а частично был размыт водой. Поднявшись на поверхность и набрав воздуха, Фрике снова нырнул и проплыл под островом, убедившись, что старый ствол был единственной сваей, поддерживавшей его, и это внушило ему оригинальную мысль. Если бы ее осуществление ему удалось, то они оба были бы спасены! И это вызывало в нем бурную радость.

— Ну, будет кривляться, Фрике! — остановил он сам себя. — Надо быть хоть немножко серьезным! Сейчас мы будем сниматься с якоря: надо приберечь силы, тем более что ты один… Какое все-таки счастье, что я был голоден! Ни малейшей опасности несварения желудка, как говорил доктор, кроме того, если бы я не был голоден, то не захотел бы добыть кусочек слоновьего мяса и не подумал бы нырнуть под воду, не увидел бы, что наш остров держится на старом древесном стволе, как гнездо чирка на сухих ветках!

Фрике даже и не подозревал, насколько близко и верно было его сравнение. Русло африканских рек нередко перемещается вследствие различных причин, в том числе и геологических изменений, являющихся последствием землетрясений или ураганов.

Еще не в столь отдаленное время эта самая река была выбита из своего прежнего русла, и ее воды проложили себе новый путь; и вот на пути их встретилось дерево; его ветви задерживали все, что плыло вниз по течению. Все эти отбросы мало-помалу складывались, новые вещества беспрерывно ложились на предыдущие, и из всего этого образовалась нынешняя почва. Ветви дерева давно сгнили, и ствол его медленно распадался.

Наконец водяные травы и растения, найдя себе подходящую почву, с невероятной силой стали произрастать на вновь образовавшейся суше, которая теперь представляла собой настоящий плавучий остров, держащийся на своей подставке, как опенок на тоненькой ножке.

Достаточно было небольшого усилия, чтобы сломить эту подпору и превратить этот островок в зеленый плот.

Вот что задумал Фрике.

Конечно, бедный мальчуган был чересчур мал, чтобы одними своими силами выполнить эту задачу, тем более что истощенный голодом он значительно ослаб. Но зато не ослабевали его энергия и настойчивость.

— Ничто не достается без труда! — утешал себя мальчуган. — Но зато, когда я освобожу этот остров, он плавно поплывет вниз по реке; тогда я растянусь, как царь, и высплюсь всласть. А тем временем мы выплывем в море, которое должно быть недалеко. Черномазые теперь попрятались; они переваривают бедного Осанора; мой малютка спит, как праведник. Время самое подходящее. Пора переходить от мечтаний к делу!

С этими словами он нырнул, держа свой нож в руке.

Спустя две секунды остров заколыхался и стал содрогаться; подпоры его подпиливались ножом. Через полминуты Фрике вынырнул на поверхность, отдышался и снова нырнул. И так он действовал до полного истощения сил. И чем больше он уставал, тем с большим ожесточением работал. Хотя ствол все еще по-прежнему удерживал остров. Однако мальчуган не хотел признать себя побежденным.

Каждый раз, поднимаясь на поверхность, чтобы запастись воздухом, он оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что все спокойно.

Однако эта абсолютная тишина и отсутствие чернокожих не внушало ему особенного доверия. Так как он очень устал и чувствовал, что силы начинают ему изменять, то решил вылезти на берег и немного отдохнуть. Это он сделал как раз вовремя; туземцы подстерегали его, готовясь к новому нападению. Они подплывали к острову, как аллигаторы, не показываясь на поверхности реки, плывя под водой без малейшего шума. Но Фрике заметил их. Он спрятался в траве, насторожив уши и держа наготове револьвер.

— Всего только четыре заряда! — шептал он про себя. — Только бы мой малышка не шевелился: это осложнило бы наше положение! И какая обида, что я не смог своротить этот противный ствол, который, в сущности, едва держится. Наш островок плыл бы теперь по течению, и эти убийцы остались бы с носом! А вот и они!

Действительно, пять курчавых голов появились над водой всего на расстоянии пары метров от островка, а затем показались их плечи. Они уцепились руками за прибрежные стебли тростника островка, и все пятеро почти одновременно выросли перед Фрике, огласив воздух громким отвратительным криком, в котором было что-то свирепое и злорадное.

Притаившись в траве. Фрике замер, не двигался с места, не шевелился. Но прыжки дикарей раскачали островок и он чуть не на целый метр погрузился в воду под их тяжестью. Удивленные, они переглянулись между собой. Вдруг раздался треск. Зеленый плот медленно описал полуоборот, заколыхался и поплыл по течению. То, чего не мог достигнуть Фрике, потратив столько усилий, само собой сделало помимо их воли внезапное нападение его врагов.

Последние, рассчитывающие на ожесточенное сопротивление, совершенно растерялись. Пустынность и безлюдье острова совершенно противоречили их предположениям, а движение почвы, которую они считали твердой землей, наводило на них страх.

Тут Фрике с револьвером в руках выскочил из своей засады и смело кинулся на них.

— Эй, чтоб вас здесь не было! Живо! Слышите?! — крикнул мальчуган.

Все разом очнулись, завязался бой, но длился он недолго. Первый, кто хотел схватить мальчугана, покатился с раздробленной челюстью по земле. Другому также не посчастливилось: пуля, пушенная в упор в грудь, заставила его скатиться в воду. Третий, обезумев от страха, недолго думая нырнул и поплыл к берегу, и это было самое лучшее, что он мог сделать.

У Фрике оставалось еще два заряда. Борьба на этом маленьком островке начиналась отчаянная: оставалось или победить, или умереть. Фрике отлично понял это по решительному виду двух туземцев, готовых наброситься на него.

Один из них замахнулся на Фрике своим копьем, но тот, ловко уклонившись от смертельного удара, откинувшись назад в самый последний момент, в то же время спустил курок. Однако револьвер на этот раз дал осечку.

— Что такое?! — воскликнул мальчуган скорее удивленный, чем испуганный. — Ну, теперь последний гостинец! — И, вытянув вперед руку, он выпустил свой последний заряд.

Неприятель свалился с простреленным черепом. В тот момент, когда Фрике бросил свое оружие, теперь уже бесполезное, он сам упал от удара в затылок, нанесенного ему последним из чернокожих, который, полагая, что враг убит, тотчас же бросился в воду и поплыл к своим.

— Мой бедный малютка, мой маленький братец! — простонал Фрике. — Что с тобой будет без меня? — И он остался недвижим на траве.

Между тем течение быстро уносило островок к устью реки. Он плыл, часто описывая полуобороты и кругообразные движения, наталкиваясь на берега, останавливаясь на время и снова, подхватываемый течением, двигался дальше. Мало-помалу быстрота его движения увеличивалась по мере того, как само течение реки становилось быстрее и сильнее. Фрике все еще не приходил в себя после глубокого обморока. Возле него лежал труп убитого им туземца, а рядом спал мирным сном Мажесте.

Сильный толчок наконец разбудил его. Островок к чему-то пристал.

Был уже ясный день. Оба мальчугана, разом очнувшись, громко вскрикнули. У Мажесте уже не было больше жара, но он был страшно слаб. Фрике был в ужасном состоянии: у него сильно болела голова, и крепло чувство голода.

На их крик ответили десятки голосов на смешанных туземных и иностранных наречиях:

— Вабт! Wasist! Стоп! Halte!

— Что за черт! Да где же мы? — воскликнул Фрике, недоумевая. — Я слышал, кто-то крикнул «Halte!». Значит, здесь есть французы, земляки!.. Эй, поспешайте! Мы тонем!

По странной случайности островок наткнулся на борт большого судна, стоявшего на якоре в устье реки.

Фрике протирал себе глаза, как будто ему что-то пригрезилось. Удивление его было непродолжительным: он вдруг понял, что его остров, разрезанный бушпритом надвое, уносило течением в море.

Он едва успел ухватить в охапку Мажесте и уцепиться одной рукой за один из канатов, свешивавшихся с борта судна.

Те, кто издавал крики, слышанные потерпевшими крушение, поспешили теперь подтянуть обоих ребят кверху и вытащили на палубу почти в бессознательном состоянии.

Впрочем, обморок наших друзей был непродолжительным; Фрике открыл глаза, и первый человек, которого он увидел, был Ибрагим! Сам Ибрагим, работорговец, который преспокойно курил свою трубку, сидя на богатом ковре, скрестив под собой ноги.

— Эй, здравствуйте, патрон! — весело, позабыв об усталости, крикнул парижанин, узнав своего доброжелателя.

Ибрагим чуть было не выказал удивления при звуке этого знакомого ему голоса, но сдержал себя и, к немалому изумлению приближенных, встал и, подойдя к Фрике, похлопал по плечу и пожал ему руку.

— Как видите, мы не погибли, патрон, и, признаюсь, очень счастливы видеть вас. А знаете, наш бедный Осанор умер, и чернокожие съели его. Но зато я убил их с полдюжины! Вы только посмотрите, что они с нами сделали, эти негодяи! Ах да, я и забыл, что вы ведь говорите только по-арабски! Это досадно… Ну а как поживает месье Андре? А где доктор? Где они? — осведомился мальчуган, вдруг побледнев, с выражением тревоги в голосе, так противоречащей его вечной веселой беспечности.

В этот момент к ним подошел высокого роста энергичный господин в европейском платье и сказал:

— Вы говорите, как вижу, о тех двух французах, которые были освобождены Ибрагимом и доставлены им сюда?

— Да, милостивый государь!

— Называйте меня капитаном!

— Да, капитан! Не будете ли вы столь добры сообщить мне о них то, что вам известно? Мы, этот черный мальчик и я, их друзья, и их отсутствие нас страшно беспокоит!

— Вы можете успокоиться! Они оба в надежном месте. Ибрагим, который рассказал мне их историю, а также и вашу, сдержал свое обещание. Он препроводил их в Шансонксо, в португальские владения, откуда они без труда сумеют вернуться на родину.

— Ну, теперь последний гостинец! — И, вытянув вперед руку, он выпустил свой последний заряд.

— Ах, это просто прекрасно! — воскликнул Фрике с видимым облегчением. — Благодарю вас, капитан! И если это вам не будет неприятно, я очень желал бы отправиться к ним! Вероятно, это не очень далеко?!

— Да, действительно, это недалеко, но отправиться к ним вы все-таки не сможете.

— Почему же, если позволите спросить?

— Потому, что вы должны остаться здесь!

— Неужели?

— Да. Вам и вашему негритенку предоставляется выбор: вступить в число матросов моего экипажа или быть сброшенными в море с двадцатичетырехфунтовым ядром, привязанным к ногам.

— Так неужели другого выбора нет?

— Нет!

— Если наши друзья в безопасности, а вы желаете принять на себя заботу о предоставлении мне возможности совершить мое кругосветное путешествие, то я принимаю ваше любезное предложение и за себя, и за моего малыша.

— И вы правы, поступая так!

— Но я хотел бы, однако, знать, где мы находимся!

— На борту невольничьего судна, милейший.

— A-а! Так это вы вывозите живой товар этого мошенника Ибрагима!

— Да! — сказал капитан, по-видимому заинтересовавшись этим разговором. — Однако вы оба, вероятно, голодны, а у меня не в обычае заставлять голодать даже новых членов экипажа. Идите, матросы, поешьте — это прежде всего, а потом будет видно, что с вами делать.

— Слушаю, капитан! Пойдем, Мажесте, — сказал Фрике и направился прямо на камбуз как человек, знакомый с помещениями на судах.

Мажесте, шатаясь, побрел за ним. Его рана причиняла ему страшную боль.

— Послушайте, матрос, а как вас зовут? — окликнул француза капитан.

— Фрике, капитан, Фрике-парижанин.

— Хорошо! Так вас и запишут в списки экипажа. А вашего негра сейчас осмотрит доктор!

— Благодарю вас, капитан!

— Идите!

— А этот капитан с виду совсем не свирепый. Главное — раскусить, в чем тут дело. А пока попробуем-ка здешней матросской похлебки, а там дальше видно будет!.. Все-таки это какое-то странное судно. Так вот, значит, мы на невольничьем судне, то есть рискуем каждый день быть повешенными, если только нас изловит крейсер. И нет никакой возможности сбежать отсюда: капитан, как видно, не шутит, говоря о двадцатичетырехфунтовом ядре… Не успеешь оглянуться, как это может случиться! Но все-таки прежде всего следует попробовать суп!

Действительно, то было страшное судно, на которое волей судеб попал теперь Фрике.

С убранными парусами и мачтами оно походило на понтон, а вид его оснастки, все мачты и реи, в том числе и грот-мачта, были сняты и аккуратно уложены вдоль палубы. Крепко установленный на якорях, корабль этот мог быть принят за обыкновенное судно, ожидающее здесь капитального ремонта. Но, видя, что борта сидят глубоко, можно было с уверенностью сказать, что оно приняло полный груз и, по-видимому, готово к отплытию, хотя в данный момент и было лишено своих обычных двигателей, то есть мачт и парусов.

Все несчастные, которых Ибрагим доставил сюда из страны осиебов, были теперь загнаны в трюм этого судна. Чернокожий человеческий скот был осмотрен, выбракован и продан по хорошей цене. Дело было кончено.

Капитан принял на себя доставку этого черного дерева и ночью должен был выйти в море.

Только один Ибрагим со своим помощником еще оставались на судне; все его люди были уже на берегу и ожидали, когда их предводитель закончит последнюю важнейшую формальность.

Это продолжалось недолго.

Капитан спустился на минуту в свою каюту и вернулся оттуда с двумя большими мешками золота, которые и вручил помощнику Ибрагима.

Кроме того, он принес еще бумагу, написанную по-английски и по-арабски, которую Ибрагим внимательно прочел от начала до конца.

Это был чек на один из важнейших банкирских домов в Кейптауне, цена человеческой жизни.

Ибрагим, выздоровевший благодаря лечению доктора Ламперрьера, был достаточно богат. Африканский торговец человеческим мясом теперь хотел только одного — примириться со своей совестью. А это было нетрудно. Что же касается остального, то он решил распустить своих людей, уступить свою торговлю и кредит своему помощнику и ехать получать из банка причитающуюся ему по чеку громадную сумму, а затем вернуться морем в свою милую Абиссинию, где будет мирно наслаждаться плодами своих праведных трудов.

Пожав в последний раз руку капитану, он спустился в ожидавшую его шлюпку и, не попрощавшись с Фрике, отбыл к своей охране.

Что же касается нашего парижского гамена, то, поглотив изрядное количество превосходной матросской похлебки, от которой, по его выражению, у него сердце подпрыгнуло до ушей, он отвел Мажесте в лазарет и передал его на попечение врача, после чего, вернувшись на палубу, уже не увидел на ней Ибрагима, а за кормой виднелись только пустынные, безлюдные берега.

ГЛАВА IV
Таинственное судно. — Фрике удивлен еще больше. — Хитрости негодяя. — Крейсер и невольничье судно. — Ходячий труп. — Мнение доктора Ламперрьера о друзьях Ибрагима. — Охота на бандита. — Как и почему доктор и Андре очутились на военном судне. — Доктор находит парик и… цирюльника. — Встреча с трехмачтовым судном. — Капитан Мариус Казаван. — Что подразумевалось на борту «Роны» под названием сырого материала для сахарного завода? — Метаморфоза негодяя. — Враги лицом к лицу. — Кто бы мог подумать? — Каким образом можно получить менингит. — Бред негодяя. — Ужасная истина.

Невольники, привезенные Ибрагимом из дальних мест Африки, были размещены в межпалубном помещении таинственного судна.

На какие берега выбросит судьба этих несчастных, этот человеческий скот? Приобрел ли капитан Флаксхан этот транспорт чернокожих за свой собственный счет или за счет одного из тех богатых судовладельцев, не особенно совестливых и разборчивых в средствах добывания денег, которые и по сие время еще снабжают Бразилию, Рио-Гранде-ду-Сул, Кубу и другие страны, — что бы там против этого ни говорили, — черными рабами, на которых там существует постоянный спрос.

Тот же самый вопрос задавал себе и Фрике, который уже через два часа по прибытии на судно чувствовал себя здесь как дома, заглядывал во все углы в сопровождении своего неразлучного Мажесте, следовавшего за ним повсюду, как тень.

Для Фрике было все равно, куда плыть — ему были важны только две вещи — разыскать доктора и Андре и совершить кругосветное путешествие. Он твердо верил в свою счастливую звезду и нисколько не сомневался в осуществлении этих двух своих желаний.

Каким образом и какими средствами суждено ему добиться их осуществления, парижский мальчуган, конечно, не знал, но он обладал счастливой уверенностью, что все устроится согласно его желанию.

В списки экипажа он был зачислен в качестве матроса второго разряда по имени Фрике, родом из Франции, из города Парижа.

Что же касается негритенка, то его назначили юнгой под именем Мажесте, вольноотпущенного негра родом из Габона.

В данный момент их обязанности сводились к нулю, так как судно было лишено мачт и скорее походило на понтон или еще более на громадного кашалота, отдыхающего в тростниках.

Искусно спрятанное за небольшим мысом, оно не было заметно даже на расстоянии километра, не только что с открытого моря.

А океан вот он, здесь, в двух шагах. Прилив медленно подходит. Прибрежные травы по очереди омываются то пресной водой реки, то солеными волнами океана, сначала всплывают на поверхность волн прилива, затем совершенно покрываются ими и распространяют в воздухе тот отвратительный гнилостный запах, который так губителен для здоровья непривычных европейцев.

Мало-помалу, когда волны океана совершенно покрывают эту часть низменного берега, зловонный запах ила и тины уменьшается, тучи мошек разлетаются, и устье реки превращается в морской залив, а через несколько минут этот залив сольется с морем.

Раздался свисток. Вся палуба, словно по мановению волшебного жезла, мгновенно заполнилась людьми. Хотя экипаж состоял из матросов всех существующих национальностей, он повиновался, как один человек, команде, раздающейся на английском языке.

Здесь можно было встретить странные, мрачные, даже страшные физиономии. Но, к сожалению, за малым исключением, почти не было видно простодушно-веселых лиц типичных французских матросов.

Весь этот экипаж состоял, скорее всего, из отщепенцев человеческого общества, людей, опустившихся на дно, очевидно, бывших хороших моряков, но людей без всяких предрассудков, набранных капитаном во всех частях света, чуть не из-под виселицы, и теперь сдерживаемых железной дисциплиной.

Все это заметил наблюдательный Фрике и собирался уже спросить одного из них, француза, которого он тотчас же распознал среди остальных, как вдруг его поразили слова команды:

— Готовься поворачивать! Поднимай якорь!

— Поворачивать? — пробормотал про себя Фрике. — Хотел бы я видеть, как это они повернут этот понтон, содержащий в себе свыше четырехсот человек негров, да еще без единого лоскута парусов и, главное, без машины! Посмотрим!

Здесь можно было встретить странные, мрачные, даже страшные физиономии.

Как мы уже говорили, судно стояло на якоре у левого берега реки. Кроме того, его нос был привязан длинным канатом к громадному баобабу на правом берегу реки.

Вслед за раздавшейся командой по всему судну пробежала как бы легкая дрожь; как будто пары проникали разом во все части машины, как это бывает перед тем, как машина начинает работать. Затем послышался глухой шум движения поршней. Сердце судна забилось, и медленно, без малейшего усилия и без того, чтобы кто-либо из экипажа приложил руки, оба якоря носовой части были буквально вырваны из глинистого дна реки. Цепи со скрипом стали автоматически навиваться на барабан лебедки благодаря сильному натяжению изнутри. В две минуты якоря были уже подняты и стали на свои места.

Фрике был поражен, ведь не виднелось ни труб, ни дыма, ни малейшего признака паров, даже отсутствовал своеобразный раскаленный воздух, который ощущается вблизи машины от топки. А между тем факт поднятия якорей в две минуты был налицо!

Что же это за необычайная машина скрывалась в корпусе судна? Понять такие таинственные превращения, как ни ломал голову, Фрике не мог.

Но звук поршней был хорошо знаком бывшему кочегару; он не ошибался: машина есть, но где она спрятана? Непонятно…

Наконец трос, которым судно было пришвартовано с носовой части к правому берегу, натянулся; ось судна, находившаяся параллельно реке, стала постепенно перемещаться, образуя прямой угол.

Благодаря своей скрытой машине этот «понтон», как его упорно продолжал называть Фрике, подтягивался на тросе, который постепенно наматывался на барабан, представляющий собой не что иное, как простой ворот или брашпиль.

Теперь судно уже встало перпендикулярно к обоим берегам; конец троса, прикрепленного к баобабу, отдан, и судно, повинуясь течению, захватывавшему его поперек, стало поворачиваться, но так как кормовой якорь все еще удерживал его на месте, то оно описало поворот вокруг себя и в один момент стало на прежнем месте, но только в обратном направлении.

— Немало чудес я видел на свете, но таких маневров никогда не встречал! — проговорил про себя Фрике. — Несомненно, командир хитрец из хитрецов! И все это продолжалось не более пяти минут, причем ни один из матросов не шевельнул пальцем! Хотя бы у этого судна был винт…

— Go ahead! (Вперед!) — раздалась команда капитана.

Под кормой тотчас запенился громадный вал. Судно дрогнуло, затем вдруг рванулось вперед, как чистокровный конь, почуявший шпору.

— Вот здорово! — воскликнул Фрике. — Мы идем! — И его ноздри раздулись, глаза расширились, рот раскрылся от удивления. — Право, если бы я верил в колдунов, то приписал бы эту работу нечистому… Судно, которое идет не на парусах и не на парах и мчится быстрее всякого почтового пакетбота; судно, у которого винт гудит, как небесные громы; винт-то ведь у него есть, даже два, — это я скажу безошибочно по борозде, которую он оставляет за собой. Конечно, все это не очень естественно!.. Но чудо или не чудо, чертовщина или нет, — все равно, это меня ужасно интересует! — решил Фрике. — Нет, ты посмотри только, Мажесте, как это великолепно! Ведь ты сейчас увидишь море, настоящее море, океан! Беспредельное кладбище потонувших кораблей, пустыню, населенную парусниками и дымящимися пароходами, где носятся чайки и играют моржи и тюлени… Мы вступаем в беспредельность, идем навстречу всякого рода приключениям. Мы начинаем свое кругосветное путешествие, правда, в дурной компании, что меня несколько расхолаживает…

— Можно есть соль? — робко осведомился негритенок, который уже давно хотел задать этот вопрос, причем глаза его горели от жадности.

— О да! Про соль-то я забыл! — воскликнул Фрике, прыснув от смеха. — Какой ты еще ребенок, Мажесте!.. Соли тебе дадут сколько хочешь… подожди только! Кой черт, не одно же лакомство важно!..

Фрике не успел взглянуть на Мажесте, так как в тот самый момент капитан отдал новый приказ: «Стоп!», затем: «Машина, задний ход».

При последней команде судно, которое теперь было на ходу, разом остановилось.

— Как видно, что-то там внутри есть! — пробормотал себе под нос Фрике.

На судне царила мертвая тишина.

Дело в том, что капитан, прежде чем выйти из устья реки, желал убедиться относительно присутствия или отсутствия военных крейсеров, которые в течение всего года неустанно обследуют все малейшие бухточки побережья в поисках невольничьих судов.

Так как в данном случае капитан рисковал не только своим грузом, но и своей жизнью, то он хотел выйти в море не иначе как после обстоятельной разведки.

На горизонте не было, по-видимому, ничего подозрительного. Солнце светило ярко, небо было густо-голубого цвета, резко отличавшегося от сине-зеленого цвета моря, казавшегося вдали на горизонте бледно-лазурным. Ни малейшего облачка, ни малейшего тумана в воздухе, а между тем там, вдали, смутно чудился какой-то черноватый пар, там, на краю горизонта, где море сливалось с небом. Словно то был едва уловимый след дыма. Но как не бывает дыма без огня, так и в море не бывает дыма без машины, а в этих подозрительных местах дым означал почти всегда присутствие военного крейсера, который уже сам по себе вызывает представление о джентльмене без предрассудков, пойманном на месте преступления с поличным и пеньковый галстук которого навсегда избавляет от всяких забот и тягот жизни.

Вот почему капитан скомандовал: «Стоп!»

Судно в этот момент находилось всего в двух десятках метров от берега. Легкая шлюпка в одну минуту была спущена на воду с тремя людьми и в несколько дружных ударов веслами пристала к берегу.

Один из трех матросов, находившихся на ней и имевших при себе дорогую подзорную трубу, с проворством и ловкостью белки вскарабкался чуть ли не на самую вершину громадного баобаба, примостился там и с помощью подзорной трубы внимательно исследовал горизонт. Это продолжалось всего несколько минут, после чего этот матрос проворно спустился вниз, вскочил в шлюпку и вместе с остальными, не теряя ни минуты, вернулся на судно. Капитан его уже дожидался.

Сдернув с головы свой берет, матрос вынул изо рта жвачку, вздувавшую ему щеку, и, почтительно вытянувшись перед капитаном, доложил:

— Это он, капитан!

— «Молния»?

— «Молния»!

— Хорошо, мы пройдем! — И капитан поспешно спустился вниз.

Спустя пять минут он снова вышел на палубу. Десятка три матросов выросли точно из-под земли. Все они были рослые, широкоплечие, мускулистые люди с крепкой грудью, сильные и выносливые. Им не было отдано никакого приказания, но они, очевидно, сами знали, в чем их задача. То дело, за которое они взялись и которое они выполнили быстрее, чем это можно передать словами, было поистине удивительным.

Появление слабого дымка на краю горизонта, несколько слов, которыми обменялся капитан и отправленный на разведку матрос, донесение о «Молнии» и, наконец, эти слова «Мы пройдем» достаточно ясно говорили о том, что путь невольничьему судну был прегражден крейсером.

Тем не менее капитан со спокойной уверенностью сказал: «Мы пройдем». Каким же образом?

Это мы сейчас увидим. Палуба очень мало выдавалась над водой, а потому это судно в том виде, какой оно имело, без мачт и труб, и наверняка покинутое экипажем, могло быть принято за остатки судна, потерпевшего крушение.

Если бы судно с надлежащей оснасткой шло на всех парусах или полным ходом под парами, то оно, конечно, возбудило бы подозрение всякого крейсера, особенно вблизи этого сомнительного побережья. Но чем могла заинтересовать разбитая, брошенная посудина, с которой, по всей вероятности, бежали не только люди, но даже и крысы? Капитан, который, по-видимому, не впервые проделывал этот фокус, именно на это и рассчитывал.

Матросы тотчас же принялись разбирать некоторые части бортовых перил, в них от этого образовались большие бреши, которые можно было приписать действию сильного напора волн во время бури. Все винты, гайки и скобки, служившие для соединения перил, были тщательно прибраны в межпалубном помещении. Отверстия для стока воды, выкачиваемой насосами на корабле во время бури, все были раскрыты, и так как форма их была самая разная и неопределенная, то получилось впечатление громадных, бесформенных дыр.

Румпель убрали, и наконец, чтобы иллюзия была полной, запасная мачта, предварительно сломанная, с обрывками парусов, была положена так, что частью приходилась на бортовые заграждения, которые она как будто проломила при падении.

Замаскированное таким образом невольничье судно нельзя было не принять за жалкие останки потерпевшего крушение судна, хотя все это было только великолепная подделка. Это превращение, произошедшее с судном, могло сравниться с преображением актера, который из джентльмена за несколько минут становится отвратительным пропойцей, а из пропойцы — благородным старичком. Несколько мазков, несколько черточек углем, парик — и все готово.

То же самое произошло теперь с разбойничьим судном.

По-видимому, лишенный своих двигателей и потерявший свой экипаж, этот жалкий калека должен был возбуждать у неосведомленных созерцателей сожаление, а не подозрения или опасения.

На самом же деле в межпалубном помещении скрывалось четыреста негров и чудеснейшая машина, дремавшая в данный момент, но которой предстояло вскоре пробудиться и показать себя на деле.

Хотя устье реки было весьма широко, тем не менее течение здесь было чрезвычайно сильно, и судно несло в открытое море.

На его палубе не было ни души. Другой штурвал находился в люке. Капитан занял теперь место штурвального. Винты стали работать, но очень-очень медленно и попеременно, так что носовая часть двигалась то вправо, то влево, как будто под влиянием прибоя волн, игралищем которых якобы являлось теперь это покинутое судно.

Таким образом, виляя из стороны в сторону, вращаясь и покачиваясь, это мнимое судно-мертвец вышло в открытое море.

Крейсер шел на полных парах к югу. Он миновал устье реки, не заметив ничего подозрительного.

— Обломок под бакбортом! — крикнул марсовый матрос на крейсере.

«Молния» застопорила ход. Все подзорные трубы и бинокли обратились в указанном направлении, но ничего не увидели: обломок был виден только с марса, так как сидел слишком низко.

Спустили шлюпку, и гребцы изо всех сил стали грести к обломку, все повреждения которого вскоре стали видны.

Однако странным являлось то, что, хотя этот обломок плясал на волнах, как буек, тем не менее хоть и медленно, но продолжал двигаться по направлению к открытому морю. Между тем течения в этом месте не чувствовалось, да и ветер дул с моря, следовательно, как раз в обратном направлении.

Но еще более удивительно было то, что этот обломок, видимо, уходил от шлюпки, на которой находились лучшие гребцы экипажа.

— Разрази меня гром! — крикнул чей-то зычный и гневный голос с несомненным марсельским акцентом. — Командир, нас провели! Это наверняка он, бездельник!

— Кто? — спросил командир.

— Эх, черт бы его побрал! Да этот негодяй, злодей, торговец черным товаром! Этот черный негодяй Ибрагим имеет хороших друзей!

— Скажите же толком, доктор, что вы думаете по этому поводу!

— Ах, прости господи! Да я же вам толком говорю, что это судно в таком же порядке, как наше! Это просто его профессиональный трюк. Он только пускает нам дым в глаза… Я знаю, на нем более чем на семьсот тысяч франков живого товара… О, я знаю, это все самый отборный народ! Это так же верно, как то, что меня зовут доктор Ламперрьер!.. Но как бы нам его зацепить?

— Это очень просто, — спокойно отозвался капитан, — сделать пол-оборота, догнать его, взять этот «обломок» на буксир, вернуть негров на родину и тут же перевешать весь экипаж. Вот и все, доктор!

— Речь ваша — золото, капитан! Не правда ли, Андре, — обратился доктор к нашему старому знакомому, бледному, изможденному, едва державшемуся на ногах, но следившему с напряженным вниманием за всеми перемещениями мнимого обломка судна.

— Да-а!.. — отвечал тот. — Это, вероятно, единственное средство. Но вполне ли вы уверены, доктор, что это невольничье судно?

— Я желал бы быть так же уверен в существовании моего бедного мальчика, моего Фрике! — сказал доктор, и голос его слегка дрогнул.

Между тем «Молния» с удивительной быстротой повернулась другим бортом и пошла на всех парах к одинокому «покинутому судну», все еще двигавшемуся против ветра.

Расстояние быстро уменьшалось.

Вдруг покинутое судно на мгновение осталось неподвижно, как будто остановилось, и затем, как разбойник, разом выпрямляющийся, порывает путы, устремилось вперед, как стрела, оставив далеко за собой белую пенящуюся борозду на воде.

— Ну что я говорил? — воскликнул доктор.

— Что ж, мы предпримем соответствующие меры, — отозвался капитан. — Будем его преследовать… А если этого будет мало, то сумеем всадить ему в брюхо несколько зарядов!

— А как же негры? Вы их всех перебьете!

— Эх, черт побери! Да! Бедняги тоже попадут тогда под обстрел!.. Однако нельзя терять времени… Их надо настичь!

— Не беспокойтесь: мы скоро нагоним этого бандита, иначе «Молния» не была бы самым быстроходнейшим судном нашего славного флота!

И крейсер ринулся вперед, дымя всеми трубами, с легкостью разрезая волны и оправдывая во всех отношениях свое имя и возлагаемые на него надежды.

Во время погони, несмотря на целые тонны угля, наваливаемого в топку «Молнии», крейсеру с трудом удалось сохранить первоначальную дистанцию. Но каким же образом Андре и доктор очутились на борту «Молнии»?

После исчезновения Фрике и Мажесте (вместе со слоном) Ибрагим довольно бесцеремонно отправил обоих французов в Шинсонксо. Когда те собирались отправиться на поиски пропавших мальчуганов, то Андре, схвативший злокачественную лихорадку, чуть было не умер на руках у доктора.

Своим спасением он был обязан только чуду, которое совершило искусство и самоотверженный уход доктора. Но предпринять новый поход, отправиться наудачу разыскивать в неизведанных дебрях Африки потерявшихся мальчишек нельзя было и думать. Это было бы все равно что идти на верную смерть без малейшего шанса на успех. Андре после болезни едва мог двигаться, и его выздоровление обещало надолго затянуться.

Прежде всего следовало подумать о самом неотложном, а именно спасти Андре. К счастью, аптечка португальского губернатора была весьма богата хиной, этим главным лекарственным средством против лихорадки. И как ни велико было огорчение доктора и его тревога за участь Фрике, все же он не терял надежды рано или поздно увидеть его, веря в его находчивость, изворотливость и умение парижского мальчугана вывернуться из беды. А присутствие безгранично преданного ему негритенка, местного уроженца и сына этих лесов, еще более успокаивало доктора насчет судьбы Фрике.

Разве этот мальчуган не сумел устроиться, когда остался один без крова и пищи девятилетним ребенком среди улиц Парижа, этой громадной, густонаселенной пустыни, в сущности, более ужасной, чем неизвестные леса Экваториальной Африки? И вот, когда умирающий Андре стал подавать надежду на выздоровление, на сигнальной мачте у маленького рейда Шинсонксо появился сигнал, возвещавший присутствие в этих водах французского военного судна.

Эта радостная весть заставила усиленно забиться сердце доктора. Ведь французское судно было спасением, и надо было во что бы то ни стало сообщить на него о своем пребывании на португальском берегу.

Однако местный губернатор, у которого, вероятно, были свои основательные причины, не желал этого посещения, колебался некоторое время, прежде чем согласился подать сигналы на корабль. Но доктор, когда у него возникала в голове какая-нибудь мысль, ни за что не соглашался отказаться от нее и всегда упорно добивался своего.

Таким образом, и на этот раз ему удалось уговорами и убеждением добиться того, чего он желал. Сигналы были поданы с берега, и по прошествии трех часов к пристани подошла шлюпка.

При виде сидевших в ней моряков доктор вдруг воскликнул:

— Шлюпка… с «Молнии». Слышите! С «Молнии», с моего судна… Мы спасены! Теперь мы найдем наших мальчуганов. Пойдемте! Командир сделает для нас все! Живо в шлюпку!

Андре не пришлось долго уговаривать.

Горячо поблагодарив губернатора за его доброе отношение, наши друзья сели в шлюпку. Матросы с величайшим недоумением смотрели на доктора. Несмотря на его совершенно лысый череп и длинную бороду, несмотря на невероятную худобу его лица и кирпичный цвет кожи, они все-таки смутно угадывали в нем знакомые черты, но только не могли припомнить, кто бы это мог быть.

Некоторое время это очень забавляло доктора. Но в тот момент, когда боцман крикнул: «Отваливай!», доктор обратился к сидевшему неподалеку унтер-офицеру. Это был не кто иной, как тот самый рулевой Пьер, которому Фрике спас жизнь, отбив нападение чернокожего во время экспедиции в верховья Огоуэ. Доктор сказал:

— Ну что же? Разве вы не узнаете своих старых друзей? Да, да, ребятушки, это я, доктор Ламперрьер! Ну что, командир здоров?

— Ах, доктор, — отозвался Пьер, — вот счастье-то! Так, значит, эти немытые нехристи вас все-таки не съели!

— Как видишь!

— Вот командир будет рад!

— А я-то, как ты думаешь, не рад?! Ну, узнаете меня теперь, ребята? — обратился он к экипажу шлюпки, смотревшему на него с разинутыми от удивления ртами и выпученными глазами. — Ну как живете? Хорошо?

— Помаленьку! — отозвались некоторые матросы.

— Простите, доктор, — обратился снова Пьер. — Я не вижу с вами нашего мальчугана Фрике, того самого, что тогда спас нас всех от беды и который после пропал вместе вот с этим господином… Хотелось бы знать, где он и что с ним стало… Я, видите ли, обязан ему жизнью!

— Мы его потеряли пять дней тому назад, но не беспокойся, старина, мы его найдем!.. Мы обыщем весь берег! Быть не может, чтобы мы его не нащупали.

— Что до этого, то все, как один, вызовутся его спасать; этот юнга — настоящий матрос, и все наперебой будут стараться его отыскать!

— Благодарю вас, друзья мои, и за себя, и за него! Вероятно, вам вскоре придется подтвердить на деле свое доброе отношение!

Спустя несколько минут шлюпка пристала к крейсеру, который уже подошел к берегу.

Доктор взобрался на борт, моментально перекинув свою длинную ногу, и очутился на палубе, точно привидение или выходец с того света, среди группы офицеров, радостно приветствовавших его возвращение, хотя и не все его признали.

Конечно, его меньше всего ожидали вновь увидеть на корабле, и потому все обступили его, похлопывая по плечам и закидывая вопросами, так что он положительно не знал, на кого глядеть и кому отвечать. Его очень любили и офицеры, и весь экипаж.

Он представил командиру Андре, о котором тот уже слышал ранее и преклонялся перед его геройским поведением, проявленным им при нападении осиебов на паровой шлюп.

Андре ощущал себя на «Молнии» как дома, и все офицеры один за другим спешили познакомиться с ним.

Свою каюту доктор нашел в том же виде, как и оставил. Открыл свой сундук, достал из него новый, с иголочки мундир, призвал цирюльника и приказал ему сбрить седые клочья волос, топорщившихся у него на подбородке, — это было делом нескольких минут.

Затем, хорошенько вымыв лицо с мылом, тщательно расчесав свои баки и прикрыв лысую голову новеньким париком, на котором щегольски сидела форменная фуражка с тройным рядом золотых галунов, доктор, совершенно преображенный, вошел в кают-компанию. Андре был до глубины души поражен этой переменой.

— Не правда ли, я еще весьма представительный мужчина? — сказал доктор, сияя от удовольствия.

— Да, вы положительно очаровательны, доктор!

— Весьма польщен, мой милый! Я пришел вам сказать, что моя каюта к вашим услугам, а потому отправляйтесь туда и переоденьтесь так же. Вы найдете там и белье, и костюм, словом, все, что вам понадобится!

— Благодарю и не замедлю воспользоваться!

Андре отправился в каюту доктора, чтобы привести себя в порядок, а доктор стал рассказывать собравшимся в кают-компании офицерам судна о невероятных приключениях, в которых он и его товарищи, в том числе и негритенок Мажесте, являлись непосредственными участниками.

Нечего и говорить, что рассказ его имел громадный успех, причем первую роль в нем играл Фрике, сразу ставший после того любимцем всех офицеров, каждый из которых искренне сожалел о его отсутствии.

В результате было несомненно верно одно, а именно, что тут, вблизи берега, находился большой караван негров-невольников, которые должны были быть в самое ближайшее время отправлены на невольничьем судне на один из крупных рынков, торгующих живым товаром.

Возможно, что это судно уже прибыло и скрывалось где-нибудь в бухточке, незаметной с моря. Поэтому его необходимо было выследить.

Что же касается Фрике, то решено было откомандировать шлюпку или даже тот самый паровой катер, который был отправлен на поиски доктора Ламперрьера, с предписанием обследовать все бухты и заливы берега, затем подняться вверх по течению реки и регулярно сноситься сигналами с судном. Словом, командир обещал сделать все, чтобы разыскать отважного мальчугана.

Но, как мы сейчас видим, этим намерениям не суждено было сбыться, так как маленький парижанин уже находился в это время на невольничьем судне.

«Молния» усиленным ходом прошла вдоль берегов, миновав устье реки, где стояло невольничье судно, так отлично замаскированное, что с крейсера не заметили ничего подозрительного.

Однако командира эта видимая тишина и безлюдье бухты не обманули, и он решил миновать устье реки только для виду, так как присущее ему чутье старого морского волка смутно подсказывало, что здесь что-то неладно.

Он собирался уже отдать приказание паровому катеру пройти в устье реки и подняться вверх по ее течению, когда марсовый матрос оповестил, что под бакбортом видны обломки судна или покинутое судно.

Все, что было после того, уже известно читателю. Шлюпка хотела подойти к покинутому судну, но это ей не удалось. «Молния» стала преследовать его, но невольничье судно, движимое своей таинственной, совершенно скрытой машиной, стало уходить с быстротой кита.

Преследование продолжалось до самой ночи, но расстояние, отделявшее военное судно от беглеца, оставалось все то же, нимало не уменьшившись. Между тем крейсер усилил свои пары и развил максимум давления в котлах. Какой же дьявольской машиной обладало это кажущееся разбитым и покинутым судно, если оно могло так уходить от быстроходного крейсера в течение почти целого дня?

Долгое время быстрота хода обоих судов была до такой степени ровной, что, по образному морскому выражению, если протянуть осеннюю паутину от кормы одного к носу другого судна, она не порвалась бы.

Так продолжалось еще с полчаса, затем невольничье судно исчезло. В этом не было ничего удивительного, так как низкие борта его позволяли скрываться за волнами, расходившимися к ночи. Может быть, кроме того, оно ускорило еще ход или уклонилось вправо или влево, пользуясь темнотой ночи, когда даже в подзорные трубы трудно было что-либо различить.

Как бы то ни было, во всяком случае, командир «Молнии» с весьма понятным нетерпением ждал рассвета.

В четыре часа утра солнечный диск вдруг всплыл над морем, окрасив в красноватый цвет верхушки волн, тогда как впадины их оставались темными пятнами, пестрившими на этой вечно подвижной водной поверхности.

Командир, не уходивший всю ночь с мостика, оживленно разговаривал со своим старшим офицером и доктором, когда звучный голос с марса крикнул: «Парусное судно под бакбортом! Идет в одном с нами направлении!»

Боцман-штурвальный, стоявший возле старшего офицера, проворно отстегнул висевшую у него через плечо подзорную трубу и, наведя ее как надо, вручил своему начальнику, который долго и внимательно разглядывал показавшееся вдали судно, еще не видное невооруженным глазом.

— Это трехмачтовое судно! — пробормотал он про себя. — Хотя оно идет параллельно с нами, но все-таки, может быть, сообщит что-нибудь о невольничьем судне. Может быть, разбойник на его горизонте… Через полчаса можно будет различить его флаг; я буду держать курс на него… Ведь пристанет же где-нибудь этот треклятый понтон, а такое изуродованное судно нетрудно отличить от всякого другого!.. Штурман, передать старшему офицеру, что я прошу его держать курс на показавшееся на горизонте судно. Когда можно будет различить его флаг, пусть предупредят меня!

С этими словами командир ушел к себе в каюту, где поспешно позавтракал и выпил кофе.

Спустя двадцать пять минут кто-то постучал к нему в дверь.

— Войдите! — крикнул он.

— Командир, судно на виду; оно несет французский флаг! — доложил пришедший.

— Хорошо! — сказал капитан и вышел на палубу, откуда увидел прекрасное трехмачтовое судно, шедшее с необычайной быстротой на всех парусах.

Командир приказал дать ему сигнал лечь в дрейф, что тот исполнил немедленно с удивительным проворством и ловкостью, затем трижды приветствовал своим трехцветным флагом военный крейсер и поднял свой номер, по которому стало известно, что это «Рона» из Марселя.

Это было превосходное судно, окрашенное в красивый светло-серый цвет, с блестящей черной бортовой полосой, резко выделявшейся на светлом фоне.

Грациозно покачиваясь на волнах, «Рона» кокетливо наклонялась под напором ветра, и тогда виднелась узкая полоса ее медной обшивки, сверкавшей в утренних лучах солнца ослепительными золотыми искрами.

— Эти купцы теперь ни в чем себе не отказывают! — заметил старший лейтенант. — Честное слово, они теперь заводят себе суда, которые быстроходнее наших кораблей!

— Что вы хотите, — отозвался доктор, — это логично. С тех пор как американцы придумали и провели в жизнь свое знаменитое Time is money («время — деньги»), все они стараются выиграть время! Черт побери, мой земляк, капитан этой «Роны», счастливый человек: у него превосходное судно!

Теперь оба судна были не только на виду друг у друга, но можно было даже слышать друг друга. «Молния» также встала под ветром легшего в дрейф купца.

— Эй, на трехмачтовом! — крикнули с «Молнии». — Откуда вы?

— Из Кап-Тоуна! (Кейптауна)

— Куда держите путь?

— На Кубу!

— Кто ваш командир?

— Капитан Мариус Казаван из Марселя!

— Тэ-тэ-тэ, милейший! Когда человека зовут Казаван, да еще Мариус, так уж можно сказать наверняка, что он из Марселя! — воскликнул доктор, обрадованный присутствием земляка.

— Капитан первого ранга де Вальпре, командир «Молнии», просит капитана Мариуса Казавана прибыть на его судно.

Спустя всего несколько минут маленькая шлюпка с коммерческого судна пристала к сходне «Молнии» и капитан, проворно взбежав по лесенке, подошел к командиру и остановился перед ним в почтительной позе.

Это был здоровый, плотно сложенный молодой человек с умным и решительным лицом, смуглый, черноволосый, с быстрыми блестящими глазами и ослепительно-белыми зубами. Широкоплечий, среднего роста, с изящными, но сильными руками, лет тридцати пяти, капитан Мариус Казаван был, что называется, красивым и привлекательным мужчиной. Его открытое лицо и честный смелый взгляд сразу располагали в его пользу; впечатление, произведенное им на всех, было самое наилучшее.

— Я рад вас видеть, капитан! — встретил его командир «Молнии».

— Помилуйте, весьма польщен, — отозвался гость, — могу ли узнать, чем могу вам служить?

— Каким образом, скажите, идя из Кейптауна на Кубу, мы встретились здесь, у африканских берегов? — спросил без дальнейших околичностей капитан де Вальпре.

— Боже мой, командир, это весьма просто! Продав в Капской колонии товар из Манчестера и купив пустяки после банкротства Велера и Вильсона, я пребывал в нерешительности, чем окупить мой обратный рейс, как вдруг узнаю, что компания Брандер-Кумминг тоже ликвидирует свои дела по сахарозаводскому предприятию. Недолго думая я скупил у них за наличные все оборудование трех рафинадных заводов, погрузил все это на «Рону» и отправился перепродавать это железо сеньору Рафаэлю Кальдерону на Кубе. А так как я спешу, то и решил воспользоваться южно-атлантическим течением, которое должно привести меня к экваториальному течению… Теперь вы сами знаете мой маршрут… Мы, парусные, должны пользоваться всем, чем можно.

— Это правда, милейший! — несколько необдуманно вставил доктор.

— Прекрасно, капитан, вы, как вижу, отлично знаете коммерческое дело! — проговорил де Вальпре. — Но скажите, не повстречали ли вы случайно на своем пути разбитое судно с разбитыми бортами, со сломанной мачтой, казавшееся с виду игралищем волн, но на самом деле уходившее быстрее всякого парохода!

— Я действительно встретил это судно, командир, — ответил, не колеблясь ни минуты, Казаван, чело которого несколько омрачилось. — Оно чуть было не наткнулось на меня ночью. Я не трус, я марселец и настоящий моряк… вы понимаете, но признаюсь, при этой встрече дрожал, как ребенок. Ночь была темная, а этот винтовой понтон шел как будто к берегу. Он даже задел нас; малейший ложный поворот руля, и мы пошли бы ко дну! Я как сейчас слышу шум его винта!

— И это все? Не правда ли?

— Хм, командир, что же вы хотите?! Если бы у меня были орудия и снаряды, то я, быть может, угостил бы его, но меня ждет сеньор Рафаэль Кальдерон… он ждет…

Капитан, проворно взбежав по лесенке, подошел к командиру и остановился перед ним в почтительной позе.

— Свое железо? Да?

— Да!

— И вы спешите?

— Не более чем обыкновенно, командир, но задерживаться в пути мне нет расчета. Если вы пожелаете почтить «Рону» своим посещением… я буду счастлив!

— Благодарю, капитан Казаван! Прощайте!

— Прощайте, командир! — сказал Мариус, откланиваясь по-военному.

— Какой отвратительный делец, — пробормотал капитан де Вальпре, в то время как командир «Роны» возвращался на свое судно.

— Что же вы хотите? Ведь недаром же они называются купцами, эти капитаны торговых судов, и мой земляк, как видно, не упускает из виду своих интересов!

— Черт возьми! Ваш земляк, как вы называете его, доктор, — настоящий мошенник, чтобы не сказать сообщник того негодяя, которого мы преследуем! Вот что я скажу!

— Ах, командир, как вы можете так говорить?!

— Я, право, не знаю, что меня удерживает произвести сейчас же обыск на его судне… Вероятно, опасение упустить добычу, погнавшись за тенью. Этот господин, по-видимому, сказал мне правду, что касается его самого, но, наверное, лгал о своей мнимой встрече со вчерашним понтоном.

Между тем «Рона», накренившись, снова салютовала своим флагом крейсеру и понеслась с быстротой птицы к северу. «Молния» же пошла по направлению к берегам Америки. Вернувшись на свое судно, Мариус Казаван спустился в просторную каюту, куда вошел, не постучав в дверь.

У стола сидел человек, опустивший голову на руки и погруженный в глубокое раздумье. Приход Казавана заставил его очнуться. Это был американец, капитан Флаксхан, командир невольничьего судна.

— Сделано? — спросил он.

— Сделано!

— Они ничего не подозревают?

— Ничего. Да кто же, черт возьми, кроме самого черта, нашего покровителя, может предположить, что у нас четыреста душ негров вместо железа, что менее чем за восемь часов пострадавший понтон, плясавший на волнах, стал превосходным трехмачтовым судном «Роной», что бортовые заграждения и мачты со всей оснасткой, точно по мановению волшебного жезла, выросли на нем и что, наконец, утварь и оборудование рафинадных заводов состоят из мяса и костей, а не из железа?!

— А людей наших вы видели?

— Я видел мельком Марциана, который знаком дал мне понять, что все благополучно!

— А трое остальных?

— Двое из них в машине, а третий был на марсе!

— Хорошо!

— А теперь какие будут распоряжения?

— Встаньте на вахту и идите на север. Завтра мы повернем к Рио-Гранде-ду-Сул, а Рафаэль Кальдерон примет свой товар после наших друзей из Лагоа-дос-Патос!

— Слушаю!

— Кстати, наши двое новичков ничего не подозревают. Они оба спят как сурки. Двадцать капель тинктуры опиума в небольшой дозе тафии (водки) усыпили их мертвым сном! — доложил Мариус.

— Хорошо! И вздумал же этот дубина Ибрагим считать долгом совести заботу о дальнейшей судьбе этих мальчишек и навязать нам их! Ну да что, раз обещано, то обещано, и говорить нечего! Дела делами и услуга услугой, а вздумай я ему отказать в этом, он припомнил бы мне этот случай!

После этого таинственное судно, ставшее за ночь французским купцом «Рона», по истечении тридцати шести часов собиралось вновь преобразиться в «Джорджа Вашингтона» и направиться к тому месту, где, согласно секретному предписанию, с которым капитан обязан был ознакомиться в известный день и час, обозначенные на конверте, он должен был затопить пакетбот «Виль-де-Сен-Назэр». Тогда же, как уже известно читателю, произошел и поединок Фрике с немцем Фрицем, окончившийся смертью последнего.

Но каким образом командир «Молнии» мог быть уведомлен о мрачных замыслах бандита и очутиться поблизости от того пункта, где должна была разыграться страшная драма затопления пакетбота? Чудом, просто чудом!

Конечно, разговор между Флаксханом и Мариусом Казаваном, одним из судовых офицеров, в обязанности которого входило исполнять роль капитана в тех случаях, когда судно шло под французским флагом, объясняет достаточно многое.

Из него можно было понять, что то лицо или общество, за счет которого действовали эти лица, имело на «Молнии» четырех сообщников. Впоследствии читатель увидит, почему и как эти четверо смогли сыграть свою дьявольскую двойную игру, обманув всех на военном крейсере.

На другой день после того, как невольничье судно с такой невероятной смелостью легло в дрейф и простояло более получаса на расстоянии одного кабельтова от военного крейсера «Молния», один из матросов последнего нечаянно стал жертвой несчастного случая.

Железная свайка выпала из кармана марсового матроса, подтягивавшего грот-брамсель, и глухо ударила по голове вахтенного матроса, который упал, лишившись чувств и истекая кровью.

Это был именно тот Марциал, о котором упоминал Мариус Казаван в своем донесении капитану Флаксхану. Его тотчас же подняли и отнесли в лазарет, доктор со своим помощником освидетельствовали рану, причем первый сделал многозначительную гримасу, не обещавшую ничего хорошего.

У него был не только перебит череп, но и проломленная черепная кость вдавилась в мозг, который вследствие этого выпирал в отверстие в черепе. Раненый с остановившимся бессмысленным взглядом, полураскрытым ртом и плотно сжатыми ноздрями не подавал признаков жизни. Если бы не дыхание, с трудом вырывавшееся из сжатого горла, то его можно было бы принять за труп.

Доктор не проронил ни слова. Проворной рукой он собственноручно сбрил волосы вокруг раны, которая теперь казалась громадной и ужасной. Но опасна была не величина раны, а вдавленность черепной кости, оказывавшей страшное давление на мозг. Прежде всего надо было устранить это давление, и вот к чему прибегнул старый и опытный хирург. Из ящика с хирургическими инструментами он выбрал один предмет, именуемый черепным бураном, с величайшей осторожностью ввел его в осколки кости, вдавленной в мозг, потянул на себя чуть заметным осторожным движением и благополучно извлек осколки. После этого, вправив выдававшийся мозг, он вставил оба кусочка кости в надлежащее место, и мозг, не испытывавший больше давления, пришел в нормальное состояние; кровообращение в нем восстановилось, и больной вздохнул с облегчением.

— Это прекрасно, что все обошлось! — сказал доктор, с довольным видом прищелкнув языком. — Операция, можно сказать, удалась. Но теперь этого парня одолеет лихорадка и ужаснейший менингит, а это дело не хирургии, а медицины. Я уже вижу, что может быть воспаление, ведь мозг страшно помят, и в нем, без сомнения, произошел застой крови. Ну, мы сделаем все, что возможно. И как только угораздило эту чертову свайку свалиться оттуда!

Прежде всего доктор прибегнул к беспрестанным компрессам из ледяной воды, но, несмотря на самый внимательный уход и эффективное лечение, слабительное из каломели и лапника, натяжные пластыри к затылку, оттягивающие средства к ногам и обливания холодной водой, состояние больного не улучшалось. Вскоре открылся бред, ужасный, мучительный бред.

Среди видений, преследовавших больного, среди отрывистых фраз и слов, вырывавшихся из его посиневших губ, преобладала все одна и та же мысль, не дававшая ему покоя, повторялись все одни и те же слова.

— Да, да… Я повинуюсь!.. Хорошо… я буду повиноваться за деньги… да!.. Эй, вы, губители судов… смелее!.. Не робей! Бей и убивай!.. Еще одно преступление… не все ли равно?.. Вы этого хотите… не правда ли? Да?.. Бей, бей! Убивай всех!.. Ведь я не такой матрос, как все остальные… я…

Он не договаривал, и его сумбурные мысли перескакивали вдруг без всякой причины на другие предметы. Он говорил монотонным голосом о вещах совершенно посторонних, затем снова начинался кошмар:

— Ага! Миллионеры-работорговцы!.. Знаю ваши страховые премии… ваше черное дерево!.. Флаксхан, ловкий человек… А Вашингтон… Мариус Казаван… «Рона»… пострадавшее судно… шутка!.. Одно и то же!.. То же судно… А командир… «Молнии»… дурак!.. Простофиля!.. Слышишь, командир, они уходят у тебя из-под носа… Слушай, — вдруг обращался больной к доктору, глядя на него своими блуждающими, безумными глазами, от взгляда которых становилось жутко, — слушай… ведь я кутила, поступивший сюда на судно… для… Ах нет! Я не то говорю… впрочем, да!.. Ты знаешь, ведь я из их шайки… и Казаван, и Флаксхан… и «Рона»… это он… я его видел!.. Ты знаешь пароход?.. Из Монтевидео… «Да Виль»… Ах да! «Да Виль-де-Сен-Назэр»… да, да, они его потопят… тараном… Два миллиона страховой премии… да, нам!.. Я знаю!.. Я прекрасно знаю, 35° и 42°… да! Так, так… 35 и 42… в открытом море…

Совершенно обессилев, больной откидывался на подушки и в состоянии временного отупения все еще продолжал повторять чисто машинально: «Тридцать пять и сорок два!.. Тридцать пять и сорок два…»

Доктор послал за командиром, который, взволнованный и потрясенный, присутствовал при последних минутах пострадавшего матроса.

Этот бред в связи с происшествиями, предшествовавшими несчастью, имел весьма многозначительный смысл. Что надо было понять из его слов, несвязных и обрывочных, чему следовало верить, с чем из его слов надо было считаться? Или, быть может, все это было правдой? Как бы то ни было, признания умирающего были весьма ценны. Из его слов и командир судна, и доктор заключили, что вскоре должно было разыграться одно из тех трагических крушений, какие за последнее время сравнительно часто происходили в разных уголках Мирового океана. И этот человек, казавшийся много выше своего настоящего положения простого матроса, очевидно, принадлежал к числу тех всеми ненавидимых и преследуемых людей, которые наводняют мир чудовищными злодеяниями и носят название пиратов, морских разбойников, бандитов и т. п.

Это страшное упорство, с каким несчастный все время твердил об одной и той же географической точке, в которой, по всей вероятности, достаточно известный пароход «Виль-де-Сен-Назэр» должен быть затоплен, было небеспричинно.

И действительно, в течение сорока восьми часов все почти в точности повторилось так, как бредил больной.

Раненый взмахнул руками, захрипел, взвыл… Кровь хлынула носом, он вдруг приподнялся, как бы подкинутый электрическим током.

На всякий случай «Молния» пошла на Монтевидео или, вернее, в направлении той географической точки, которая преследовала больное воображение умирающего. Движимый безотчетным предчувствием, командир хотел прибыть как можно раньше на указанное место. Почему? А потому, что в случае, если бред больного не подтвердился, что для него значило маленькое отклонение от намеченного пути, что значили несколько лишних тонн угля?

Ну а если умирающий был прав, если все это должно было произойти, как он говорил, то какое страшное несчастье можно было бы предупредить!

Между тем в состоянии здоровья больного как будто наступило улучшение. После спазмов, судорожных движений лицевых мускулов, после рвоты он стал спокойнее.

— Он спасен, доктор! — воскликнул командир.

— Напротив, он безвозвратно погиб! — ответил тот.

Действительно, спустя двенадцать часов шея больного вдруг стала неподвижной, зрачки непомерно расширились, наступили конвульсии и затем пульс ослабел.

Раненый взмахнул руками, захрипел, взвыл… Кровь хлынула носом, он вдруг приподнялся, как бы подкинутый электрическим током, заломил отчаянно руки, крикнул еще раз: «Сен-Назэр!.. Бей! Бей!.. Смелее, разбойники!..» и грузно упал на подушки.

— Он умер! — сказал спокойно доктор. — Все кончено.

Решение командира крейсера было принято. Он отказался от погони за невольничьим судном, не без основания надеясь встретить его на том месте, на которое указывал бред больного.

Как мы уже знаем, опасения командира сбылись. Злодеяние совершилось на его глазах. «Виль-де-Сен-Назэр» погиб, а «Молния», пострадавшая и лишенная возможности быть управляемой в критический момент, из-за вероломства предателей на судне прибыла слишком поздно.

ГЛАВА V
Почему Фрике крикнул «Сантьяго!». — Схватка на ножах. — Человек за бортом. — «Пусть его дохнет!» — Ночные сигналы. — Невольничьи суда в Рио-Гранде. — Лагоа-дос-Патос. — Двойное бегство. — Буря. — Смертельный страх. — Спасен, но какой ценой! — Бесполезное самоотвержение. — Что такое парижанин. — Собака не всегда друг человека. — Погоня за беглецами. — «Сатдеро». — Сто тысяч килограммов мяса. — Последствия наказания, примененного к негру и китайцу. — Быть ли Фрике повешенным или зажаренным. — Еще один парижанин.

Оцепеневший от ужаса Фрике наблюдал кратковременную, но жуткую агонию пакетбота. Взобравшись на рею грот-марселя, он не пропустил ни малейшей подробности всей этой ужасной драмы. Он, так сказать, всем телом ощутил, как «Вашингтон» протаранил водонепроницаемые переборки «Виль-де-Сен-Назэра». На отчаянный крик ужаса, изданный пассажирами, из глубины разбойничьего судна отозвался могучий, жалобный, протяжный крик, точно стон грешников в аду…

Это был вопль негров, которые, сбитые с ног страшным толчком, скатились в одну общую груду, падая и давя друг друга. Как ни хорошо был «упакован» в трюме и между доков этот человеческий груз, все же он был менее устойчив, чем тюки хлопка или вязанки сахарного тростника. Но что было до этого бандитам?! Лишь бы не было слишком много поломанных костей! Те же несколько несчастных, которые особенно сильно пострадали, будут выкинуты за борт, и это только очистит место остальным! Убедившись, что его новые случайные спутники — большие негодяи, Фрике все-таки никак не предполагал такой бесчеловечности и жестокости с их стороны.

Его первой мыслью было, конечно, кинуться в море и добраться вплавь до одной из шлюпок с военного судна, но капитан Флаксхан, следивший за всем с чисто дьявольской предусмотрительностью, предупредил нашего гамена, что всякая попытка к бегству с его стороны будет смертельным приговором для его маленького негритенка.

Поэтому с самого момента появления на горизонте «Виль-де-Сен-Назэра» бедного Мажесте заковали в цепи и держали под стражей, причем караулу было отдано приказание застрелить несчастного на месте при малейшем нарушении предписаний командира.

Фрике слишком был привязан к своему маленькому черному братцу, чтобы навлечь на него какую-нибудь беду, и потому держался покорно. Но, когда при свете электрического рефлектора он узнал «Молнию», свое судно, когда на ее палубе он увидел гордый силуэт Андре и знакомую тощую фигуру доктора, своего приемного отца, то невольное рыдание сдавило ему грудь и слезы хлынули градом из глаз. Ему казалось, что он теряет их навек. Он готов был броситься прямо с мачты в море, но мысль о Мажесте приковала его к рее, которую он теперь судорожно обхватил руками. Однако крик, призывный крик против его воли вырвался у него из груди, неудержимый и отчаянный, как последнее «прости». Если ему не суждено было увидеть когда-нибудь своих друзей, по крайней мере, он хотел дать им знать, что он здесь.

Его крик «Сантьяго!» прозвучал в ночи точно трубный глас; друзья услышали его с палубы «Молнии» и содрогнулись… Итак, Фрике, их дорогой мальчик, был во власти бандитов!

Он слышал, что невольничье судно идет в Сантьяго. Он не знал, где это. Но не все ли равно? Где-нибудь да был же на свете Сантьяго, где есть невольничий рынок. Доктор и Андре, конечно, поймут; они догадаются, услышат и узнают его голос и впоследствии станут разыскивать его. Эти два неустрашимых, энергичных человека обыщут все земли и моря, но не покинут, не бросят своего друга; он был уверен в этом.

Не успел еще последний звук вылететь из горла Фрике, как чья-то рука сдавила железной хваткой горло мальчугана. Он забыл, что был не один, что возле него находился приставленный к нему стражем матрос.

— Ишь, змеиное жало! — прохрипел тот на плохом французском языке. — Рука моя вырвет твой проклятый язык!

— Молчи, собачий сын! Мой нож проткнет твой бок! — Но глаза Фрике уже затуманились; в висках застучало; грудь сдавило, ему тяжело было дышать.

А матрос выхватил свой нож, который, по счастью, оказался всаженным в ножны; он заметил это в тот момент, когда готовился нанести удар. Продолжая сдавливать горло мальчугана, который уже начинал хрипеть, он пытался зубами сорвать ножны, но сильная волна заставила его ухватиться обеими руками за мальчугана, чтобы не упасть, и это спасло Фрике, который на мгновение освободился от железных тисков, сдавливавших ему горло. Когда же матрос вторично замахнулся ножом, который ему наконец удалось освободить от ножен, то Фрике был уже настороже и также вооружен одним из тех страшных кривых ножей, которые в хороших руках с одного взмаха распарывают брюхо акуле.

— Ну а теперь посмотрим, ты ли мне вырвешь язык или я тебе!.. — пробормотал Фрике. И оба врага, конвульсивно сжимая коленями рею, готовились нанести друг другу смертельный удар. Этот поединок на высоте шестидесяти футов над палубой не мог продолжаться долго, а неминуемо должен был окончиться смертью одного из них.

Матрос занес свой нож для решительного удара, но мальчуган, сметливый и проворный, мгновенно перевернулся головой вниз на рее, которую он изо всех сил сжимал коленями. Удар ножа, направленный матросом изо всей силы, пришелся как раз по тому месту, где еще за секунду или, вернее, за полсекунды находился торс маленького парижанина; нож, ударившись о рею, переломился у самой рукоятки. Прежде даже чем бандит успел прийти в себя от недоумения при виде этой обезьяньей проделки, Фрике, собравшись с силами, в свою очередь занес нож и вонзил его по самую рукоятку в горло противника.

Последний глухо захрипел, но не упал: сильная рука Фрике удержала его, так как необходимо было, чтобы тело убитого свалилось прямо в море, а не на палубу судна. Море ревниво хранит все тайны, а Фрике хотел, чтобы эта смерть была приписана несчастному случаю, а не ему.

Фрике столкнул труп в море.

Как человек ловкий и предусмотрительный, он не вынул ножа из раны, чтобы избежать кровоизлияния; кровавые капли, падающие с реи, могли бы выдать его; и вот он осторожно добрался до самого конца реи, таща за собой тело матроса, затем, напрягши все свои силы, столкнул труп прямо в море в момент наклона судна. При звуке падения тела в воду раздался знакомый в море громкий возглас: «Человек за бортом!»

Вахтенный матрос на корме одним ударом топора перерубил канат спасательного буйка.

Когда судно в море, то у него на корме всегда находится громадный буек, у которого днем и ночью стоит дежурный вахтенный матрос, вооруженный топором. Ему отдано приказание, как только раздастся крик: «Человек за бортом!», немедленно перерубить канат, удерживающий этот буек над водой.

Судно тотчас же ложится в дрейф, но так как оно не может остановиться сразу, то спасательный буек прикрепляется к нему длинным тросом, позволяющим буйку держаться на очень большом расстоянии от судна. Кроме того, человек, оказавшийся в море вследствие вздымающихся между ним и спасательным буйком волн, мог бы легко потерять его из виду, но последний снабжается особым механизмом, благодаря которому при падении буйка в воду из него выкидывается флаг. Он днем далеко виден и служит указанием места нахождения буйка, а ночью вместо флага зажигается огонь, горящий в продолжение получаса и вспыхивающий благодаря тому же приспособлению, которое днем выкидывает флаг. Итак, спасательный буек упал в воду, и огонь зажегся.

Страшная ругань посыпалась из уст вахтенного офицера.

— Как? Да ты хочешь, чтобы всех нас перевешали? Разве ты не знаешь, что мы не должны зажигать установленных огней при нападении… а факел горит… и указывает этому мерзавцу-крейсеру наше местонахождение!

— Но, капитан, человек за бортом!..

— Ну и пусть сдохнет там! Черт бы его побрал! Скорее вытаскивай буек наверх и гаси факел!

Провинившийся матрос поспешил тотчас же исполнить приказание и мокрой шваброй погасил факел. И это было как раз вовремя: на горизонте мелькнула вспышка, и крупный снаряд, пущенный одним из метких наводчиков с «Молнии», со свистом пролетел над палубой и снес гик бригантины.

— Счастье, что мы идем с помощью машины, — холодно и спокойно заметил капитан, — а то бы этот дуралей испортил нам игру.

Фрике тем временем проворно слез сверху и с самым спокойным видом, как будто ровно ничего не случилось, смешался с другими матросами, рассуждавшими на все лады о случившемся, причем никто не подозревал настоящей причины несчастного случая.

«Уф! — мысленно восклицал Фрике. — Хорошо же я отделался… Вот компания-то подобралась, настоящие каторжники!.. К счастью, я скоро от них удеру… Погодите, голубчики… недолго вы на меня будете любоваться… Эх, если бы они только не засадили моего братца, я бы им показал!..»

Ни одна душа даже не подозревала о той страшной борьбе, которая только что происходила там, на рее, и окончилась победой маленького парижанина благодаря его смелости, находчивости и присутствию духа.

Некоторые матросы смутно видели падение в море человека, которого вахтенный офицер отказался спасать из-за грозившей судну серьезной опасности.

Ну и что из того? Великое дело, гибель одного какого-то матроса!.. Подумаешь, одним человеком больше или меньше?!

Что же касается крика «Сантьяго!», то его как будто никто не слышал, что было большим счастьем для Фрике, так как иначе это было бы его смертным приговором. Если теперь у нашего юного друга была лишняя смерть человека на совести, то с этой новой тяжестью он, по-видимому, легко мирился. В сущности, ведь это была самая законная самозащита! Надо же было спасать свою жизнь! И он это сделал. Что же тут преступного?

Спустя два дня или, вернее, две ночи после этих трагических событий «Джордж Вашингтон», сложив свои мачты, снова превратившийся в понтон, был возле южноамериканского берега, как раз напротив провинции Рио-Гранде-де-Сул.

Вдали сверкали красноватыми точками огни во мраке, которого они практически не освещали. Судно двигалось медленно, машина его работала неслышно, равномерно и плавно. Как и при выходе из устья африканской реки, палуба была почти совершенно безлюдна. Всего один матрос стоял на носу, а капитан сам был у руля. Он вел судно как человек, которому этот путь хорошо знаком, и вел его к такому пункту, который, кажется, не был знаком ни одному моряку.

Вдруг на севере вспыхнуло белое пламя, резкой бороздой прорезавшее ночной мрак и напоминавшее падение болида. Немного спустя зеленая ракета, словно огненный змей, взлетела с противоположной стороны, с юга.

Судно, остановившееся почти моментально при появлении первого огненного сигнала, быстро двинулось вперед в тот момент, как вторая ракета потухла. Теперь оно шло ускоренным ходом, уверенное в том, что путь свободен, и смело вошло в Рио-Гранде-де-Сан-Педро. Эта река с очень быстрым течением, широкая и глубокая, представляет собой как бы канал, соединяющий Лагоа-дос-Патос с океаном.

Если рассматривать карту Южной Америки, то в южной оконечности Бразилии можно увидеть обширную провинцию, входящую в состав этого государства и заканчивающуюся острым выступом у 32° южной широты.

Отграниченная с юго-запада Уругваем, с запада Парагваем, а с востока океаном, эта провинция, занимающая площадь в две тысячи восемьсот сорок две тысячи квадратных метров, простирается до Параны, то есть до двадцать пятой параллели.

Это и есть Рио-Гранде-ду-Сул, которая, несмотря на свое огромное протяжение, насчитывает населения всего триста десять тысяч, из которых сто девяносто тысяч свободных граждан, а сто двадцать тысяч невольников. Заметьте: сто двадцать тысяч невольников!

Этим, конечно, полностью объясняется прибытие сюда еще одного невольничьего судна.

Капитан Флаксхан являлся одним из поставщиков богатых землевладельцев, которые, вопреки всем законам гуманности, еще осмеливаются бросать вызов современной цивилизации, поддерживая у себя рабство. На плоском пустынном побережье раскинулся ряд лагун, образующих два больших озера.

Эти два озера называются Лагоа-де-Марине, лежащее к югу от Уругвая, и Лагоа-дос-Патос, расположенное к северу от предыдущего. Последнее — около восьмидесяти километров длиной и четырех километров шириной.

Миновав пролив, «Джордж Вашингтон» мог уже свободно следовать дальше и выгрузить несчастных невольников, уже восемь суток задыхавшихся в трюме и межпалубном помещении.

С того момента как Фрике почуял близость земли, в нем заговорила непреодолимая жажда свободы, и он решил бежать во что бы то ни стало. А так как это был человек, который, несмотря на юность, раз приняв какое-нибудь решение, никогда не останавливается перед его осуществлением, то надо было предполагать, что в самом непродолжительном времени он выполнит свое намерение.

Он сообщил, конечно, свой план Мажесте, которого отпустили из-под стражи тотчас же после того, как крейсер скрылся из виду. Понятно, негритенок был вполне согласен с планом своего друга, тем более что для него было совершенно безразлично, где скитаться, лишь бы только не разлучаться с Флики. Для него было родиной любое место, где был маленький парижанин, и, если бы последний на всю жизнь пожелал остаться на «Джордже Вашингтоне», Мажесте согласился бы и с этим решением. Но Фрике хотел бежать, и черномазый мальчуган говорил: «Да! Хорошо!»

Присмотр и надзор за обоими юношами значительно ослаб после первых дней плавания. Капитан, чувствовавший себя в Лагоа, как дома, больше не опасался протеста с их стороны, так как здесь его постыдное ремесло было допустимо местными властями, и торговля рабами совершалась открыто.

Высадка происходила днем, и если невольничье судно сочло нужным еще раз преобразиться, так сказать, привести себя в затрапезный рабочий вид, то это было исключительно только с целью стать совершенно невидимым, пройти в полной безопасности пролив и укрыться от крейсеров, которые постоянно следят за этим подозрительным входом в Лагоа-дос-Патос.

Поскольку по причине мелководья у берегов нельзя было пристать, то судно встало на якорь приблизительно в двух километрах от берега. Это обстоятельство весьма огорчило Фрике, который рассчитывал бежать ночью, соскочив на берег.

Было около часа ночи. Вдруг с земли задул сильный ветер. Сухой, резкий, он дул с громадной силой, но не нагонял туч. Небо было совершенно безоблачно, звезды ярко сверкали. Это был pampero — ураган, соответствующий тайфуну китайских морей или сухому самуму Сахары.

Волны вздувались, перекатываясь и перескакивая одна через другую со страшным шумом.

— А ведь это, право, нам везет, — заметил Фрике, — этот шквал нам на руку. Право, здесь природа ни в чем себе не отказывает! Подумать только, это море величиной с тарелку устраивает у себя бури! Это все равно, как если бы лужа вздумала разыгрывать из себя океан… Прекрасно! Мы с тобой перелезем через бортовые перила, осторожненько спустимся по якорной цепи и затем всласть насладимся купанием… Не правда ли?

— Я согласен на все! — тихо отозвался Мажесте.

— Ну а очутившись в воде, мы поплывем прямо вперед! Правда, море немного бурливо! Но что из того?! Тем скорее оно донесет нас до берега! Берег здесь недалеко. Добравшись до земли, побежим куда глаза глядят. Кой черт! Не может этого быть, чтобы мы с тобой не нашли доброго человека, который предложит нам с тобой кров и кусок хлеба на короткое время… А там дальше уж видно будет! Судно, устойчиво укрепленное на своих якорях, стояло носом к волне, и так как на нем не было ни мачт, ни парусов, то ураган не был ему опасен. Время от времени громадный вал заливал палубу, но вода тотчас же сбегала по желобам и стекала обратно через стоки.

В момент попытки бегства Фрике вдруг вспомнил невольников, томящихся в трюме, и промолвил:

— А эти бедняги-негры задыхаются там, внизу, и нет возможности открыть ни одного иллюминатора! Что с ними будет?.. Что там ни говори, а этот капитан Флаксхан, должно быть, большая каналья!.. Ну, Мажесте, сын мой, живо в путь!

Маленький негр беспрекословно повиновался: в одну секунду он перескочил через перила и исчез из виду. Фрике, не теряя ни минуты, проделал то же самое и очутился на гребне большой, могучей волны. Затем вместе с ней нырнул вглубь и снова был подхвачен другой волной.

«Ну что ж, прекрасно! Теперь все дело в том, чтобы плыть к берегу… Как странно: ветер дует с суши, а волны несут меня к берегу… Мой братишка, который плавает как рыба, поплывет за мной… Но где он, черт возьми?.. Ага! Все в порядке! — продолжал Фрике, увидев на гребне волны черный силуэт своего любимца, выделявшийся черненьким пятном среди белой пены вала. — Это, как видно, течение несет нас вместе с прибоем. Да здравствует течение, да здравствует прибой!»

Между тем Фрике, перебрасываемый с гребня одной волны на другую, ныряя и выплывая, как затерянная в море пробка, увидел, что мелькнул, как молния, быстрый и яркий огонь, и вслед за тем он услышал человеческий крик. Им овладела тревога. Что такое случилось? Верно, что-нибудь неприятное. Действительно, едва только мальчуганы покинули судно, как их отсутствие было замечено. На разбойничьих судах всегда есть всевидящие глаза и заряженные ружья. В тот момент, когда силуэт негритенка показался среди пены, с судна раздался залп. Бедняжка, рана которого только что успела зажить, почувствовал, что вторично ранен, и крик боли и страха невольно вырвался у него из груди. Видя, что их бегство обнаружено, маленький чернокожий герой, опасаясь за Фрике и желая помешать бандитам стрелять в него, стал громко кричать изо всех сил, чтобы привлечь к себе внимание врагов и дать возможность Фрике добраться до берега.

Эта хитрость ему прекрасно удалась; бандиты, не желая упустить добычу, гоняясь за тенью, всячески старались определить точку, откуда слышался крик, и совершенно упустили из виду, что существовал еще и другой беглец. Между тем Фрике, терзаемый беспокойством, окликал своего маленького братишку, а течение и прибой относили его к берегу, Мажесте, которого течение не успело захватить, как поплавок, оставался на одном месте, подкидываемый волнами, которые мало-помалу несли его к судну, неподвижно стоявшему на своих якорях, и в тот момент, когда, совершенно ослабев и выбившись из сил, бедный Мажесте готов был пойти ко дну, громадный вал выкинул его на палубу невольничьего судна, окровавленного, ошеломленного и лишившегося чувств.

Таким образом, бездна возвращала этого обездоленного ребенка его мучителям, и волна Лагоа заодно с бандитами отнимала у него драгоценную свободу, едва только он успел ее вкусить.

Что-то ожидало его теперь в руках бандитов, лишившегося своего единственного друга, защитника и покровителя?

В то время как грубые руки хватали его, надевали цепи и волокли в трюм, где находились те, которые назавтра должны были быть проданы в неволю, волны течения уносили Фрике прямо на берег. Он уже касался ногами земли, но набежавший вал подхватил его и снова отнес в море, а следующий нес опять к берегу, пока наконец он не ощутил под ногами твердую почву. Несмотря на то что он едва мог дышать и едва держался на ногах, он все-таки нашел в себе силы отбежать назад несколько метров и избежать последнего вала, гнавшегося за ним по пятам.

Он был спасен, но какой ценой? Он только и думал о своем товарище, и первой его заботой было отыскать его.

Если парижский гамен, привычный ко всякого рода телесным упражнениям, был превосходным пловцом, то и африканский мальчуган, проведший всю свою жизнь на большой реке, нисколько не уступал ему в этом искусстве. Он чувствовал себя в воде, как настоящая амфибия и, по расчетам Фрике, должен бы выйти на берег несколькими минутами раньше его.

Поэтому Фрике не был особенно встревожен; он был уверен, что Мажесте где-нибудь на берегу, в нескольких метрах от него. Отряхнувшись, как мокрая собака, и прокашлявшись хорошенько, причем он отхаркнул доброе количество морской пены, он приложил ко рту обе ладони и издал резкий, знакомый всем парижанам звук:

— Пиии-у-у-ить! Пиии-у-у-ить!

Но этот знакомый негритенку сигнал остался без ответа. Фрике повторил его. Опять молчание. Тогда он пробежал сто или двести шагов поберегу, беспрестанно повторяя свой призывный крик, но напрасно. Он вернулся назад, все так же бегом и не переставая кричать, и его пронзительный чистый голос заглушал шум прибоя и рев волн.

Так продолжалось около четверти часа. Тогда им овладело страшное предчувствие. Сердце его болезненно сжалось, в висках застучало, и глаза затуманились.

— Мажесте! — крикнул он голосом, полным отчаяния. — Где ты? Сюда! Сюда! Ко мне!.. Ко мне, мой милый братец! Где ты? — И, не получив ответа, убитый, изнемогающий и обессиленный. Фрике упал на колени на сырой песок берега и, ломая в отчаянии руки, громко заплакал.

Но это продолжалось недолго. Как мы уже видели, Фрике был закаленной натурой; он вскочил на ноги и, бросив на море вызывающий взгляд, воскликнул:

— Нет, подожди! Мой малыш не мог утонуть; ведь я же не утонул! Одно из двух: или он еще плавает где-нибудь на волнах, или же эти негодяи все же изловили его. Последнее мне кажется более вероятным!.. Я не чувствую никакой усталости, но если бы даже я изнемогал, это не удержало бы меня вернуться на судно! Я возвращусь назад… Ведь, в сущности, не съедят же они меня живьем. А если нам предстоят батоги, то мы их вынесем вместе… А если бы они вздумали вдруг нас повесить?! Ну что ж! Тем хуже, мое кругосветное путешествие закончилось бы печально. Но, во всяком случае, никто не мог бы осудить меня и сказать, что парижанин Фрике покинул на произвол судьбы своего маленького друга, своего братишку. Месье Андре и доктор никогда не простили бы мне подобного поступка, да и я сам никогда не простил бы себе этого!.. Бедняжка!.. У него остался только я один на свете… Как он меня зовет, как ждет… Как тревожится… И теперь он там один со всеми этими бандитами… с этими грубыми животными… тогда как, если бы там был я… особенно с тех пор, как я распорол брюхо этому немчуре, все шло у нас как по маслу. Так, значит, в путь, Фрике, и не теряя времени — вперед!

Воспользовавшись большим валом, вынесшим его на берег, отважный мальчуган пустился обратно к судну, которое он искал глазами с гребня вала, стараясь не потерять надлежащего направления.

Хотя ветер продолжал дуть с бешеной силой, ни малейшее облачко не затемняло горизонта, и бледный звездный свет достаточно освещал поверхность воды, чтобы позволить пловцу ориентироваться.

Фрике плыл спокойно, не спеша, как опытный пловец, желающий сберечь свои силы до конца.

Время шло, но расстояние между ним и судном не уменьшалось. Мало того, когда, очутившись на гребне вала, Фрике искал глазами судно, он не мог нигде его найти. «Неужели я сбился с пути? — подумал он. — Да нет же, звезды на прежних местах! Но где же это проклятое невольничье судно?»

— Ага! Вот уже и артиллерию в ход пустили! — воскликнул пловец, когда неподалеку на горизонте мелькнул огонек, вслед за которым грянул пушечный выстрел. — Честное слово, я не понимаю, что это значит! — пробормотал Фрике.

Снова мелькнул огонь, и за ним последовал второй выстрел, а минуту спустя — третий, затем четвертый и пятый.

Едва только последний выстрел раскатился глухим, как отдаленный гром, раскатом, как с полдюжины ракет высоко взвились к небесам, описав капризные линии на темном горизонте.

— Понятно! — воскликнул мальчуган. — Пять пушечных выстрелов, а за ними ракеты, это на всех языках в мире означает бегство с судна… Но раз беглец сам добровольно возвращается к вам, негодяи, так к чему даром тратить порох и устраивать фейерверк? Хм! Вот будет потеха, когда я вернусь; если они затевают из-за меня такой шум, то, значит, готовят мне торжественный прием. Однако вперед! Мой братишка, верно, сильно нуждается в моей помощи!

Фрике напряг свои силы и стал продвигаться вперед еще быстрее. Теперь, когда выстрелы и ракеты указывали ему направление, он плыл уже наверняка и вскоре мог смутно различить очертания судна.

Он все плыл, и ему казалось, что он продвигается вперед, а между тем расстояние не только не уменьшалось, а как будто даже, наоборот, увеличивалось: несмотря на все его усилия, хотя ветер продолжал дуть с берега, волна упорно относила его к земле. Наконец он это заметил и невольно содрогнулся. Он испугался не за себя, этот мальчик с геройской душой дешево ценил свою жизнь и ни разу не упускал случая пожертвовать ею ради благородного поступка. Но мысль, что он не может помочь своему братишке, не может разделить с ним его мучений, и, быть может, даже смерть, доводила его до отчаяния.

— Нет, как видно, все кончено! — воскликнул он, задыхаясь. — Я захлебнусь прежде, чем доплыву до судна. Это ясно… Бедный, бедный маленький братец… Я люблю тебя всем сердцем, видит бог!.. Месье Андре, доктор… песня вашего мальчугана спета… А между тем я хотел еще сделать так много хорошего… Я хотел стать полезным человеком. Но нет! До последней минуты, до последнего моего вздоха я буду пытаться добраться до моего братишки… который зовет меня, ждет меня… который надеется на меня… Цыц!.. Я, кажется, плачу!.. В воде-то! Это просто смешно! Скажите пожалуйста, да разве здесь без этого мало воды? Нет, это слишком глупо!

Но члены его начинали затекать. Он уже еле махал руками. Налетевший вал перевернул его, как соломинку, и увлек за собой. Фрике потерял сознание и исчез среди волн…

Из всех живых существ, обитающих на нашей планете, четвероногих и двуногих, а из последних белокожих, чернокожих, желтокожих и краснокожих, — в ком душа всех крепче держится, так это, несомненно, в парижанине.

Парижанин — это существо совершенно особого рода. Он обыкновенно не толст и не тонок, не крупен и не мелок, не брюнет и не блондин, так, нечто неопределенное. Лицо его обыкновенно не имеет ничего общего с несколько глуповатым греческим профилем и еще того меньше — с гордой, надменной линией римского силуэта. Его хрупкое на вид сложение представляет резкий контраст с мускулистыми членами атлетов. Его торс, кажется, легко пронзить длинной спицей… Но не доверяйтесь первому впечатлению! Этот неприметный человек с живым, проницательным взглядом, с бледным лицом и тщедушным видом, это — человек, с которым не так-то легко сладить.

Да! Парижанин, добродушный до слабости, великодушный до безрассудства, преданный до гробовой доски другу, а главное идее, что не раз было доказано даже самой историей, — этот парижанин становится ужасен, как только дело коснется его святыни. Он не только ужасен, но и непобедим!

Его мнимая слабость только кажущаяся. Поставьте его в кузницу, где он будет вдыхать ядовитые испарения, сделайте из него плавильщика металлов, заставьте работать в химической лаборатории и выдувать стекло, занятия по преимуществу смертоносные, — парижанин все вынесет и будет весел и бодр при самом тяжелом и вредном труде.

Дайте ему пять квадратных метров помещения, переполненного миазмами, от которых мог бы задохнуться целый батальон, с температурой плавильной печи, и навалите на него работы, от которой надломились бы силы рабочего слона, и этот тщедушный человечек будет жив, несмотря на все эти антисанитарные условия, и представит вам такие результаты работы, которые будут поистине великолепными.

При этом заметьте, что у него не имеется сил для восстановления и оздоровления организма, более или менее отравленного и надорванного, ни простора лугов и полей, ни живительной прохлады лесов, ни крепкого бургундского вина, ни сочного мяса с зеленых пастбищ Нормандии.

Его живительный нектар — это полуштоф жиденького домашнего винца, только слегка отдающего виноградом. Его амброзия — картофель и вареное мясо. Но какое мясо?! Жалкие обрезки со скотобоен.

Когда начинается эпидемия, парижанин смеется над ней, как над бурями на Луне! А на войне он неподражаем! Несколько фанфарон, но тем не менее лихой и находчивый до того, что черт ему не брат, он мало пригоден для хорошо вымуштрованного солдата-парадера. Он любит возражать, расспрашивать, почему и зачем, любит подтрунить и над товарищем, и над начальством, относится ко всему свысока или шутя. Все у него пустячки, ерунда… Но когда только дело дойдет до боя, пусть только затрубит труба или раздастся барабан, и он вскипит, как лава, свист пуль бодрит и веселит его, дым пальбы опьяняет его, и он рвется вперед! Всюду и везде этот неизвестный герой, беспечно веселый, со светящимся взглядом и бледным лицом, дышащим воодушевлением и восторгом, всюду впереди, всюду творит чудеса, сам забывая о себе.

Я видел их, этих героев, которые бились за самую прекрасную изо всех, за самую великую и благородную — за любовь к своей родине.

Я сказал за идею. И действительно, эта идея является единственным двигателем парижанина. Она дает ему и силу сопротивления, и выносливость, и настойчивость, которые кажутся невероятными. Благодаря идее он выносит самые тяжелые условия жизни, она помогает совершать самые дерзкие деяния, самые геройские поступки, и в ней черпает он свою нравственную и физическую силу.

У французов бытует известное выражение: «Надо убить парижанина, чтобы он не шевелился».

Таков был и Фрике. Мы оставили его потерявшим сознание, подхваченным громадным валом, который с силой выкинул его на берег, где он и остался лежать, широко разметав в стороны руки и ноги.

Настало утро; море отступило, а Фрике все еще лежал без сознания. Вдруг он почувствовал что-то холодное на своем лице. Он раскрыл глаза.

Слегка вскрикнув от изумления, он вдруг сообразил, что это холодное и влажное прикосновение было носом громадной собаки, стоявшей над ним.

Животное попятилось, наморщило свой нос и оскалило два ряда белых острых зубов, затем сердито зарычало, делая вид, что хочет кинуться на Фрике. Последний приподнялся с трудом, сначала наполовину, затем совершенно встал. Тогда пес принялся громко лаять.

— Эй, послушай, — сказал ему ласково Фрике, — что с тобой? Я тебе ничего дурного не сделал… Напротив… хочешь сахару?.. Ну, извини, у меня его нет… Ну, ну, зачем так шуметь?.. Тебя, вероятно, зовут Медор… Медор — это такое хорошенькое имя…

Но мнимый Медор, не внимавший ласковым речам мальчугана, присел и вдруг кинулся на Фрике, пытаясь укусить его.

Но Фрике никогда нельзя было захватить врасплох. Он избежал нападения быстрым вольтом и, хотя был босой, все же нанес псу такой сильный удар пяткой под ребра, что собака громко взвыла от боли.

— Какой же ты глупый пес… Ведь ты добьешься, что тебя убьют… даже, может быть, и хуже того… Полно тебе, молчи!

Но животное не хотело угомониться. Тогда Фрике выхватил свой кривой нож, всегда висевший у него на поясе, и в тот момент, когда свирепый пес собирался уже перекусить ему горло, молодой парижанин полоснул его по шее ножом с такой силой, что собака, хрипя, свалилась на песок, обагрившийся ее кровью.

— Неужели же мне суждено всю свою жизнь убивать то людей, то животных? — грустно прошептал Фрике. — Неужели моя жизнь так драгоценна, что, защищая ее, я должен весь свой путь усеивать трупами? Однако не следует давать себе волю: не это возвратит мне моего малыша! Раз я еще жив, то должен разыскать его!

Не успел он договорить этих слов, как неподалеку от него снова послышался лай собаки.

— Ну вот, еще пес, которого придется прирезать… Скверная это страна! Уж если собаки здесь так негостеприимны, то каковы же должны быть люди?

Лай повторился еще ближе, затем зашелестела трава, и показался человек с загорелым смуглым лицом, тащивший на привязи такую же собаку, как та, которая лежала теперь бездыханная на песке.

— Рахе де Диос! (О боги!) — заревел человек при виде трупа собаки.

— А что такое? — вежливо осведомился мальчуган.

Человек отвечал бессвязной фразой, совершенно непонятной для Фрике, который ни единого слова не понимал по-португальски.

— Когда же ты кончишь болтать со мной на овернском наречии? Ты, видно, не знаешь, что у меня терпения только как раз в меру… Запасного нет!.. А потому, когда на меня напирают слишком сильно, то я даю отпор!.. Что я перерезал глотку этому псу… так и ты сделал бы то же на моем месте. Чего он лез?.. Когда держат таких бешеных псов, то им надевают намордники!.. Да-с! Здесь у вас, как видно, нет городовых!..

Незнакомец, на время ошеломленный этим потоком слов, снова принялся извергать свои ругательства и проклятия. Собака, со своей стороны, приняла участие в ссоре, и Фрике не стал молчать, так что поднялся такой гам, что и самому Рихарду Вагнеру стало бы не по себе.

Дело это могло бы затянуться надолго, так как человек с собакой не решался прибегнуть к энергичным приемам и колебался, смущенный неустрашимым и угрожающим видом мальчугана, но появление второго лица, а затем вскоре и третьего, явившегося совершенно случайно, побудило нашего друга прибегнуть к быстрому отступлению.

Недолго думая он, как стрела, пустился прямо вперед и моментально скрылся в высокой траве, росшей на расстоянии сорока метров от береговой отмели. Незнакомцы последовали за ним, направляемые по следу собакой, которую ее хозяин продолжал предусмотрительно держать на привязи.

Началась охота на человека.

Фрике громадными скачками пробирался между стволами Gynerium argenteum, растения, местами очень часто встречающегося в пампасах, этой зеленеющей степной пустыне Южной Америки.

Перед ним лежала узкая тропинка. Он не задумываясь пустился по ней. Мало-помалу эта тропинка становилась все шире. Как ни быстро он бежал, все же успел заметить, что эта дорожка была протоптана сотнями бычьих копыт.

Он пробежал около двух лье, все время слыша за собой лай гнавшейся за ним по следу собаки, сдерживаемой только крепким поводком, на котором ее продолжал держать хозяин.

Наконец, совершенно запыхавшись, с пересохшим горлом, обливаясь потом и едва держась на ногах, мальчуган выбежал на громадную прогалину, где его глазам предстало удивительное, можно сказать, фантастическое зрелище.

Посреди прогалины возвышалось обширное здание в форме параллелограмма, достигавшее высоты первого этажа. Настоящих стен, собственно, не было, а только решетчатые стенки из здоровых кольев, образующих род высокой ограды. Спереди к зданию примыкали четыре сарая в виде навесов, покрытых тростником.

Громадная толпа людей всех цветов: белых, черных, метисов, индейцев цвета кофе со сливками, китайцев, вооруженных большими ножами, двигалась в этой решетчатой ограде, из которой доносился рев, предсмертный хрип, удары бича, смех и проклятия.

Повсюду виднелись следы крови. На кольях, на лицах и руках этих людей, всюду была кровь. Их одежда, первоначально, вероятно, различных тонов и цветов, была покрыта сплошь густым слоем буро-красного цвета. Их ножи, окровавленные по самую рукоятку, казалось, сочились кровью, которая все время сбегала с них густыми, тяжелыми каплями.

Даже сама почва превратилась в какую-то липкую, красно-бурую грязь, зловонную, вызывающую тошноту, в которой эти окровавленные люди топтались по щиколотку.

Быков, загнанных в эту решетчатую ограду, насильно валили с помощью лассо, накидываемого на рога, одного за другим, с глазами, полными дикого ужаса, с широко раздутыми ноздрями. Первый из них падал под сильнейшим ударом громадного ножа в затылок; целый фонтан крови брызгал на окружающих. В одно мгновение убитую скотину принимали десятки рук и свежевали, разрубая на части. Целая армия собак тут же пожирала требуху, и в несколько минут от огромного быка не оставалось ничего. Наступала очередь следующего животного.

Фрике очутился у саладеро. На мгновение удивление приковало его к месту. Затем, так как он уже раньше слышал об этих бойнях рогатого скота в Южной Америке, он вскоре сообразил, в чем дело.

Собака, со своей стороны, приняла участие в ссоре, и Фрике не стал молчать.

«А… Понятно! Это, по-нашему, бойня! Я умираю с голода, а здесь, по меньшей мере, сто тысяч кило свежего мяса… Кой черт, неужели же они пожалеют для меня один бифштекс? Это, конечно, не походит на наши парижские бойни, но все же недурно устроено. Только вот воды у них здесь нет… И потом здесь, к слову будь сказано, сплошная вонь… Но делать нечего, надо войти, тем более что этот господин с собакой сейчас явится сюда со своими спутниками».

Измученный быстрым бегом, с голодным желудком, ноющим от боли, с окровавленными ногами, мальчуган вошел в саладеро.

В приставшей к телу куртке, насаженном до ушей картузе, бледный от бессонной ночи, наш друг, похоже, не привлекал особого внимания. Тем не менее он спокойно и степенно подошел к капатасу, то есть надзирателю, который с величественным видом курил сигару, наблюдая за пеонами, то есть работниками, и сменяя одну выкуренную сигару другой.

Эта важная персона, выряженная, как андалузский мул, с наглым, надменным взглядом смерила вошедшего и грубо спросила, что ему нужно.

— Я желал бы получить один бифштекс!

— Что это такое? — спросил тот недоуменно.

— Ну да, бифштекс! Кажется, в этом у вас здесь нет недостатка! — заметил мальчуган, обводя рукой разделочный цех.

— Ты бездельник! (Tu eres urn perezoso!) — проговорил по-португальски надзиратель.

— Что ты там лопочешь про какого-то Зозо? Я вовсе не Зозо и не хочу, чтобы мне давали собачьи клички… Я голоден и прошу мяса, которого у вас здесь так много пропадает, что его могло бы хватить на пропитание десяти бедных семейств!

Но сеньор капатас, очевидно, был не в добром расположении духа, так как, указав своим хлыстом на дверь, приказал мальчугану убираться вон.

— Вы негостеприимны, милейший! А я еще слышал, что жители Южной Америки — добросердечные люди, но я вижу, что или меня обманули, или ваше занятие резчика быков ожесточило ваше сердце… Ну-с, дай бог нам больше не встречаться… Пойду-ка я поищу ракушек на берегу, чтобы утолить свой голод, а дальше видно будет.

Но в тот момент, когда он собирался выйти за порог, трое человек, гнавшихся за ним от самого берега, вместе с собакой вошли в помещение бойни. Фрике к тому времени уже совершенно забыл о них.

«Только этого еще недоставало!» — мысленно воскликнул он при виде их. А те, в свою очередь, заметив маленького парижанина, пришли в настоящее бешенство.

Между ними и капатасом сразу завязался самый оживленный разговор, причем Фрике уловил выражения, не отличающиеся евангельской кротостью и человеколюбием и сопровождающиеся угрожающими жестами по адресу мальчугана.

— Да чего вам от меня нужно, проклятые болтуны?! — воскликнул Фрике.

Через минуту ему суждено было узнать об этом.

— Вы слышали сегодня ночью пушку, сеньор капатас?

— Конечно!

— А видели сигнальные ракеты?

— Да!

— Прибыл торговец невольниками, и у него появились беглецы. Этот вот мальчишка — дезертир!

— Так мы задержим его; можно ожидать приличной награды: капитан Флаксхан — щедрый господин!

«Ага… они знают Флаксхана! Ну, значит, я попался… Теперь мне все понятно… Пушечные выстрелы и сигнальные ракеты означали для жителей побережья: „Ловите его!“, „Охотьтесь за ним!“. И эти уважаемые кабальеро, как они себя здесь величают, по профессии — охотники за беглыми неграми, а при случае охотятся и за белыми людьми. Что ж, в сущности, самое лучшее — отдаться им в руки… Это даст мне возможность свидеться с моим малышом. Однако я все-таки съел бы что-нибудь!»

Как видно, наш парижский гамен был преисполнен благих намерений, и только грубость пеонов помешала ему привести их в исполнение.

Работа на бойне была на некоторое время приостановлена приходом трех охотников за людьми. Все эти мясники, или резчики, толпились вокруг группы, состоявшей из этих трех ловцов, мальчугана и капатаса. Все они хотели принять участие в задержании беглеца. Все были уверены, что капитан невольничьего судна не преминет прислать бочку анисовой водки в благодарность за их услугу, а для этих людей, вынужденных довольствоваться самогоном канной, французская водка являлась таким угощением, ради которого они не задумались бы совершить любую подлость.

Круг сузился, и какой-то негр пожелал присвоить себе честь поимки. Да, негр, этот обездоленный, который вчера еще сам был невольником, не нашел ничего лучшего, как лишить свободы этого мальчугана, который напрасно напоминал этим людям о священных обязанностях гостеприимства. Когда Фрике вдруг почувствовал на своем плече тяжелую лапу чернокожего, то вся кровь в нем вскипела.

— Долой лапы! Не то я тебя разом выпотрошу!

Но негр только сильнее сдавил ему плечо. Без видимого усилия мальчуган высвободился из его рук и ударил пяткой в желудок с такой силой, что рослый негр отлетел на несколько метров и уселся на только что содранную с быка шкуру, еще всю влажную от крови.

Падение его было встречено, как ни странно, громовым раскатом хохота и целым градом шуток и насмешек. Негр вскочил на ноги, скрежеща зубами, но стал более осмотрительным; в целях наибольшей для себя безопасности он избрал в помощники китайца, так как теперь выполнение его замысла уже не казалось ему столь легким, как он полагал сначала.

При виде желтолицего сына Поднебесной империи Фрике покатился со смеха.

— Да это настоящий маго, идол буддийский. Настоящий божок… и он хочет меня зацепить!.. Да он просто уморит меня со смеху… Тебе, китаеза, я просто дам пощечину: с тебя и этого будет довольно! — И пара звонких пощечин досталась желтолицему китайцу, причем голова его дернулась сперва налево, потом направо, как у фарфоровой куклы, а подвесная коса свалилась и повисла от пояса до пят.

Изумленный такой смелостью, негр не решался подойти ближе. Наступил второй перерыв.

— Эй, вы! Дорогу мне! — закричал мальчуган своим громким, пронзительным голосом и одним прыжком оказался у дверей.

Сила его толчка была так велика, что четверо пеонов свалились с ног как кубики домино — один через другого. Раздались крики на испанском и португальском, проклятия и вой.

— Ах вы, подлые негодяи! Трусы! Двести человек против одного!

В этот момент, когда неустрашимый мальчуган готов был выскочить за дверь, петля лассо упала ему на плечи, соскользнула до пояса, прижав руки к ребрам и лишив его всякой возможности защищаться.

Рука, державшая конец лассо, грубо затянула его и дернула с такой силой, что мальчуган повалился в кровянистую грязь, после чего его протащили до блока, служившего для резки быков, и приподняли на метр от земли, наградив пинками, а собаки, наевшиеся сырого мяса и озверевшие от этой кровавой пищи, хватали его за ноги.

Тогда негр, вооружившись большим ножом, приблизился к нему, а китаец притащил разожженную жаровню для того, чтобы поджарить беглецу пятки. Фрике понял, что если он не придумает что-нибудь для своей защиты, то неминуемо погибнет. Но возмущение и негодование еще раз заговорили в нем, и, харкнув прямо в лицо чернокожему, он сделал отчаянную, но бесполезную попытку вырваться. Это привело лишь к тому, что у него из-под кожи брызнула кровь.

— Разбойники! — крикнул он еще раз. — Негодяи, вы хотите подвергнуть меня пытке! Ну, так посмотрите же, как умирает французский матрос!

Негр занес над ним свой мясницкий нож, но рука его не опустилась. Раздался выстрел, короткий, резкий звук, и череп негра разлетелся вдребезги, как тыква, брошенная об стену. Железная рука схватила китайца за его косичку, и божок, приподнятый от земли, был вышвырнут за ограду бойни.

То был поистине театральный эффект. В помещение как вихрь ворвался высокий мужчина на великолепном коне. В правой руке он держал еще дымящийся револьвер, а левой только что вышвырнул китайца за ограду.

— Эй, дорогу! — крикнул он громким голосом, звучавшим тем не менее уверенно и строго.

Но так как ему не повиновались, то всадник незаметно дал шпоры своему коню. Мустанг взвился на дыбы, затем стал бить задними ногами тех, что стояли возле связанного мальчугана.

— Помогите! Разрежьте эти веревки, и я откушу им носы! — воскликнул Фрике.

— Так, значит, я не ошибся! — проговорил незнакомец. — Это западня!

Выхватив из-за пояса свой нож, перерезал им лассо и освободил мальчугана, затем посадил его на круп своего коня — все это было для него делом минуты.

— Сделано! — весело крикнул Фрике. — Спасибо!

— После об этом… Возьмите один револьвер; у меня их два… Держитесь крепче за седло…

— Хорошо, будьте спокойны!

— Ну, вперед!

Благородный конь, несмотря на двух всадников, рванулся вперед, опрокинув грудью тех, кто хотел схватить его под уздцы, и одним махом очутился у выхода. Но, увы! Поздно! Ворота с шумом захлопнулись перед самым носом мустанга, и громадный замок громко щелкнул.

— Ах так?! — воскликнул незнакомец. — Ну, значит, мы позабавимся! — Голос его звучал все так же спокойно, только чуть насмешливо.

Едва заметным движением повода он заставил коня повернуться задом к воротам и, слегка щекоча его шпорой, бить задними ногами в деревянные доски ворот, которые затрещали под сильными ударами копыт. Пеоны столпились вокруг, угрожая ножами.

— Стрелять? — спросил мальчуган.

— Нет еще! Я попробую сказать им пару слов! Отопрете вы ворота или нет? — приказал он им все тем же непререкаемым тоном, но подчеркивая каждое слово, отчеканивая каждый слог, чтобы дать понять этим людям, что это ультиматум.

— Смерть! Смерть ему! — заверещали мясники, взбешенные тем, что эти двое решились идти против них.

— В таком случае у меня есть еще одиннадцать выстрелов, то есть одиннадцать из вас падут мертвыми. Затем у меня есть нож для двенадцатого… А затем бой не на жизнь, а на смерть… Одумайтесь, пока еще есть время.

«Коняшка» действительно умела брыкаться.

— Смерть! Смерть ему!

— Хорошо! — сказал всадник, причем на щеках его выступили красные пятна. — Расступитесь, сейчас вы увидите, чего стоят два француза!

Капатаса это тронуло за живое: он кинулся на всадника и схватил его за ногу, желая выбить из седла, а толпа нападающих тесно обступала его. С неподражаемой легкостью всадник сбросил стремя и, прежде чем капатас успел схватить его за ногу, нанес ему прямо в лицо такой удар носком своего сапога, что у того вылетели два передних зуба и, захлебываясь кровью, он отлетел на три метра.

— Раз!

— Браво! — воскликнул Фрике. — Теперь мы двое с коняшкой, которая так хорошо умеет брыкаться, проучим мясников как следует.

«Коняшка», как говорил Фрике, действительно умела брыкаться: вскоре ворота треснули, и две доски сломались.

— Стреляй!

Мальчуган тотчас же выстрелил, но промахнулся. Вслед за этим раздался второй выстрел. На этот раз стрелял незнакомец, и один из пеонов, не вскрикнув, рухнул замертво. Еще раздался выстрел — и один из нападающих свалился.

— Послушайте, возьмите и мой револьвер, — прошептал мальчуган, — вы стреляете метко, у вас верный глаз, а у меня нет… Пока вы станете расстреливать этих негодяев, я отопру ворота.

— Хорошо!..

Но в тот момент, когда Фрике собирался соскочить на землю, одна из створок ворот рухнула, путь был свободен.

— Полный поворот, вперед, марш!

Десять степных коней, составлявших торпилью (табун) спасителя Фрике, оставались в нескольких метрах от ворот. Это были вьючные кони, на которых был провиант и другие необходимые предметы кочевой жизни, принадлежавшие незнакомцу.

— Вы хороший ездок? — спросил он Фрике.

— Как четверорукий наездник, — засмеялся парижанин, — я цепляюсь за все, что могу!

— Хорошо, так вперед галопом!

Чистокровный мустанг, как стрела, вынес обоих всадников за ворота. Незнакомец издал резкий свист, и вся торпилья, повинуясь этому сигналу, понеслась за мустангом.

Превосходный белый конь с темным хвостом и гривой аспидного цвета несся возле мустанга. Фрике слегка наклонился, схватил его за гриву, соскользнул с крупа мустанга и очутился верхом на хребте белого скакуна, несшегося с быстротой метеора.

Саладеро был уже далеко позади, и опасность погони миновала.

— Наконец-то! Пора и отдохнуть! — сказал мальчуган.

— Вперед, друг, вперед! Они устроят за нами погоню, вы не успокаивайтесь! Кстати, вы — парижанин? Я тоже! Но кой черт, что вы делали в этом саладеро?

— Я совершал свое кругосветное путешествие!..

— Ну да?! Быть того не может!

ГЛАВА VI
Успехи матроса Фрике в верховой езде. — Преследование. — Гринер. — Арсенал путешественника. — Двойной выстрел. — Еще двойной выстрел. — Мастерский выстрел. — Выигранный бой. — Преимущества картечи перед пулей. — В путь, в Санта-Фе. — Через пампасы. — Лагерь без палаток и солдат. — Атака карьером на путешественников. — Растительность пампасов. — She habla espanol. — Фрике не может жить без пищи.

Бешеная скачка продолжалась около двух часов. Кони, как ветер, мчались по песчаной равнине, являющейся продолжением мыса, образуемого пампасами и вдающегося острой конечностью в Лагоа-дос-Патос.

Здесь были представлены самые разнообразные виды растительности. Благодаря теплому и влажному местному климату толстый слой чернозема в местах, расчищенных от леса, был покрыт сплошным ковром великолепнейших образцов тропической флоры, хотя местность эта находилась на 32° южной широты.

Кофе, сахарный тростник, кокосы, бананы, ананасы, магнолии и другие растения росли здесь в изобилии в двух шагах от возделанных полей, на которых произрастали ячмень, просо, виноград и yerba-mate (парагвайский чай).

На узкой песчаной полосе, по которой неслись всадники, а за ними кони торпильи, росли громадные кактусы, сплошь покрытые кошенилью. Неутомимые мустанги, казалось, не чувствовали усталости, а между тем они мчались с такой быстротой, что всадники с трудом могли обмениваться лишь обрывочными фразами.

Фрике порядком растрясло, так как его навыки в верховой езде были из числа самых элементарных, но он крепко держался в седле, а это было самое важное. Он, правда, сжимал бока мустанга так же, как сжимал коленями рею на судне, чтобы удержаться на ней во время качки.

Но вскоре он, однако, освоился с движением коня и, уже не столь заботясь о сохранении равновесия в седле, мог теперь рассмотреть своего избавителя.

По-прежнему невозмутимо спокойный на своем громадном пегом скакуне, словно вылитый из бронзы, этот человек с видом сибарита курил свою папиросу из французского табака, которую он только что свернул с таким видом, как будто он был не в седле, а спокойно сидел в кресле у камина.

Фрике порядком растрясло.

Перед ним был молодой человек высокого роста, мощного телосложения, с широкими плечами, но при этом тонкими, даже изящными кистями рук, несколько загорелыми от солнца, с ногтями холеными и отточенными, как у кокетливой женщины. Ему было не более двадцати пяти — двадцати шести лет.

Широкополая черная поярковая шляпа, украшенная белым орлиным пером, лихо надетая чуть набок, прекрасно оттеняла лицо, выражавшее смелость и энергию. Большие блестящие, как вороненая сталь, глаза, смотревшие прямо и открыто, еще больше подчеркивали это выражение неустрашимости. Резко очерченный рот с тонкими темными усиками и ослепительно-белыми зубами приятно улыбался, смягчая до известной степени его насмешливое выражение и несколько неприятную настойчивость и жесткость взгляда.

Под тонким слоем золотистого загара, оставленного на его лице тропическим солнцем, легко было угадать характерный цвет кожи парижанина. Впрочем, цвет его лица, по-видимому, мало его интересовал, хотя все, даже мельчайшие подробности его костюма, обличало в нем человека, чрезвычайно заботящегося о своей внешности и любящего элегантность и удобство. Это был одновременно красивый мужчина и щеголь.

На нем как влитой сидел костюм европейского путешественника, осложненный им некоторыми принадлежностями одежды гаучо [Гаучо — этническая группа, образовавшаяся в позднем Средневековье от браков испанцев с индейскими женщинами Аргентины и Уругвая. Вначале они вели бродячую жизнь, занимаясь контрабандой, крали и перепродавали скот. Другими словами — аргентинские ковбои. Характер и нрав этих отважных мужчин вызывал страх и у земляков, и у чужеземцев. Не было стрелков лучше и отважнее, чем они], необходимыми в Южной Америке.

Голова его была повязана шелковым платком, связанным под подбородком таким образом, что во время скачки воздух, врываясь в складки фуляра по обе стороны головы, образовывал постоянный ветер, освежавший лицо и голову всадника. Это очень ценится в пампе.

Второй фуляровый платок, небрежно надетый на шею и ниспадавший на плечи, дополнял его убор, заимствованный от гаучо, которые не выйдут из дома без этого шелкового платка, точно так же, как парижанин не выйдет без галстука.

Серая шерстяная блуза, очень широкая, с неимоверным количеством карманов, была стянута у талии широким поясом, к которому пристегивались два пистолета системы Смита и Вессона.

Короткие бархатные, оливкового цвета штаны были заправлены в высокие охотничьи сапоги рыжей кожи, с набором у щиколотки и прямым, щегольского покроя голенищем, доходившим до колен. Вместо громадных серебряных шпор гаучо, с репейком величиной с чайное блюдечко, легкая маленькая стальная шпора с зазубренным репейком пристегивалась цепью к сапогу.

Щегольское пончо из вигоневой шерсти дополнял этот костюм. Всякий знает, что такое пончо. Это род обширного пледа в два квадратных метра, с отверстием посередине, в которое продевают голову. Этот своеобразный плащ предохраняет путешественника от тропических ливней и обильных рос и вместе с тем служит ему одеялом там, где нельзя подвесить гамак. Он также защищает от палящих солнечных лучей, так как опыт доказал, что толстое шерстяное покрывало сохраняет в теле влагу и прохладу днем и тепло ночью. Пончо незнакомца было двойное, то есть состояло из двух родов тканей, наложенных одна на другую: одной темно-синей, другой светло-желтой.

Зной и свет различно действуют на эти два цвета, и в зависимости от температуры незнакомец мог поворачивать свое пончо той или другой стороной: когда было холодно и сыро, он оборачивал наружу синей, почти черной стороной, поглощающей наибольшее количество тепла, когда же температура повышалась, он выворачивал вверх желтую сторону, которая отражала зной.

Наконец из стремления к тому же комфорту явно бывалый путешественник пользовался в настоящее время гаучосским седлом, несколько тяжелым, правда, но великолепно приспособленным для продолжительных и дальних путешествий. Вышивка серебром по сафьяну и богатейшие украшения в арабском стиле в изобилии украшали это седло, заканчивавшееся спереди и сзади высокой и острой лукой. Чепрак из мягкой овчины покрывал сиденье и спускался красивыми складками по обе стороны седла. Кроме того, у седла было несколько кобур, в которых находились дорожный провиант и амуниция.

В этом седле человек чувствовал себя, как на мягком диване. На нем хорошо и спокойно можно было скакать во весь опор или же сладко дремать, как у себя дома. Стремена, обыкновенно вырезанные из дерева, были длиннее обычных, и хотя они и носят название «Africa», тем не менее не имеют ничего общего с арабскими.

Наш путешественник заменил эти неудобные деревянные коробки общепринятыми стальными стременами, несравненно более удобными.

Между тем Фрике, которого все сильнее и сильнее мучил голод, начинал ощущать некоторую слабость. Закончив подробно изучать внешний вид своего спутника, мальчуган стал с мучительной тревогой спрашивать себя, когда же настанет час обеда. Теперь, когда лошади шли несколько ровнее, он решился заговорить со своим новым знакомцем.

— Я вам сказал в этой бойне, — начал он, — что я совершаю кругосветное путешествие. Это, в сущности, так и есть, но настоящая причина, почему я зашел на эту бойню, была та, что мне захотелось получить бифштекс. Уже почти тридцать часов, как у меня не было маковой росинки во рту. И хотя мой желудок покладистый и голова не слабая, но признаюсь, мне кажется, что все вокруг кружится!..

— Вот черт! Отчего же вы мне этого раньше не сказали? Я могу предложить вам только маисовые лепешки и глоток водки, но предлагаю вам то и другое от чистого сердца!

— Черт возьми! — воскликнул Фрике. — Предложенное от доброго сердца встретит с добрым аппетитом мой отощавший желудок!

— Пока вы подкрепляете свои силы, я дам отдохнуть лошадям, а мы воспользуемся этим, чтобы немного поболтать. Вы мне определенно нравитесь! — добавил молодой человек.

— Да и вы мне тоже! — отозвался Фрике с набитым ртом. — Вы славный и отважный малый, такой же, как месье Андре и доктор.

— Месье Андре и доктор? Кто они?

— Это мои самые близкие друзья. И какие молодцы! Ах, если бы мы здесь были вместе все четверо! Мы бы недолго думая захватили судно и освободили моего бедного малыша!

— Вы говорите загадками, дружище! — заметил молодой человек. — Так, значит, нужно захватить судно и освободить какого-то малыша, прекрасно! Это, в сущности, значит зацепить и прижать к стене каких-нибудь негодяев и вырвать из их рук пленника. Что же? Я готов! Но так как в подобных случаях время всегда дорого и минуты стоят часов, то вы могли бы, кушая, объяснить мне, в чем дело.

— Охотно!

— Только будьте кратки!

— Хорошо!

Фрике, продолжая жевать, в нескольких словах рассказал свою историю новому приятелю.

Когда он окончил, молодой человек протянул ему руку и сказал:

— Оба ваши друга — благородные люди, и мы их разыщем. Вашего маленького чернокожего братца вернем, я в этом тоже уверен. Вас раньше было четверо, а теперь нас будет пятеро! Если вы согласны, то ударим по рукам. Кстати, как вас зовут?

— Фрике… Я парижанин, был матросом, кочегаром, чуть было не утонул с месье Андре, чуть не был съеден с доктором и чуть было не был зарезан, когда явились вы, а теперь, как видите, я превратился в кавалериста… последнего разбора, правда, но, во всяком случае, я вам чрезвычайно обязан!

— Не будем говорить об этом! Я ведь тоже парижанин.

— А… А еще говорят, что мы, французы, домоседы! Как ни странно, вот уже четверо, из которых три парижанина и один марселец, скитаются по свету в поисках приключений с единственной целью совершить кругосветное путешествие и встречаются вместе!

— Да, ведь шар земной так невелик, что, шатаясь по нему, невольно сталкиваешься с интересными людьми… Меня зовут Альфонс Буало. Я — журналист, так как это занятие мне нравится; одновременно я также и художник, так как люблю природу. Кроме того, я — музыкант, так как мелодия чарует меня; я — путешественник, так как я — парижанин и мне надоели эти смешные физиономии и объемистые брюшки всяких буржуа и рантье… Словом, я что угодно; я — немножко и миллионер, и лишние деньги водятся у меня в кармане; но мне хочется израсходовать их не так глупо, как это делает большинство.

— Очень объемный портрет! Я вас вполне понимаю. Пословица говорит, что противоположности сходятся, и это правда. Вот мы случайно столкнулись на жизненном пути, один бедняк, другой богач. Господи! Как это забавно! Ах, если бы месье Андре и доктор были здесь, и вместе с ними Мажесте, как бы он, бедняжка, разинул рот, стараясь произнести ваше имя… Вообразите, этот милый негритенок до сих пор называет меня Флики, доктора — Доти, а месье Андре — Адли… Бедняжка, он такой славный, преданный и честный… и, право, у меня душа переворачивается, когда я подумаю, как-то он мается без меня на этом проклятом судне.

— Но, черт побери! Не можем же мы вдвоем взять этот корабль на абордаж… Если бы еще ваши друзья были с нами… Ну, тогда еще можно было бы подумать!

— Да, — сказал ни в чем не сомневавшийся мальчуган.

Между тем на краю горизонта показалось облако пыли.

— Ну что, оправились вы теперь? — спросил Буало.

— Ничего! Все слава богу!

— Ну и прекрасно! Нам пора пошевеливаться: ведь это за нами гонятся! Негодяи-саладеристы хотят во что бы то ни стало вернуть вас вашему Флаксхану, но это мы еще посмотрим. Я не считаю нужным говорить вам, что я не отделяю себя от вас: я здесь случайно, путешествую для своего удовольствия, встречаю вас, вы мне по душе!

Тем временем облако пыли приближалось. Наши друзья устремились в небольшую рощицу мастиковых деревьев, куда за ними последовали и запасные кони.

Всегда невозмутимый Буало отстегнул от седла чемоданчик приблизительно метр длиной и сантиметров тридцать шириной, обтянутый парусиной, не торопясь раскрыл его и достал из него ружейный ствол, затем приклад и в одну минуту собрал ружье.

— Хм! — воскликнул Фрике. — Двуствольное ружье!

— Да еще какое ружье! Вы сейчас увидите, дорогой мой, его в работе, если только дело дойдет до выстрелов!

— У месье Андре тоже был прекрасный карабин!..

— Ну, я предпочитаю чок-бор!

— А что это такое?

— Это гладкоствольное ружье, которое на сравнительно небольшом расстоянии, то есть на полтораста или двести шагов, обладает всеми преимуществами карабина и не имеет ни одного из его неудобств.

— В самом деле?

— Да, через пять минут вы будете иметь случай убедиться в справедливости моих слов… В нарезном карабине вы имеете всего только один заряд, и если, целясь, ошиблись на один миллиметр, то ваша пуля отлетит в сторону на целых четверть метра на каждые сто метров расстояния; поэтому получается верный промах.

— Это я по опыту знаю!

— Следовательно, это пропащий выстрел, а от него часто зависит ваша жизнь!

— Да, конечно!

— Это ружье хорошей работы, как вы видите. Ружье центрального боя, двенадцатого калибра, с зарядом, содержащим шесть граммов английского пороха и двенадцать крупных дробин, весящих вместе тридцать пять граммов. Я берусь угостить ими вернее, чем пулей, на расстоянии ста двадцати шагов любого из этих крикунов, которые гонятся за вами.

— Я готов в это поверить!

— Вот сейчас увидите и убедитесь, что я говорю правду, когда я выстрелю по этим негодяям, которые несутся сюда во весь опор… Будьте спокойны: каждый из них проглотит по крайней мере половину дробин каждого заряда и не выплюнет их, за это я ручаюсь! Я попрошу вас только заряжать оружие по мере того, как буду выпускать свои заряды. Наши револьверы Смита и Вессона, как видите, имеют очень длинный ствол и калибр одиннадцать миллиметров. Они бьют на двести пятьдесят метров… Превосходное оружие, милейший! Я приставляю к каждому из них небольшой приклад, — вот эти треугольники, — привинчиваю их к рукоятке и получаю таким образом два шестизарядных карабина, да еще два выстрела у меня есть в чок-боре, что составляет четырнадцать выстрелов, не считая запасных патронов!

— Браво! — воскликнул восхищенный Фрике.

— Ну а теперь побольше хладнокровия, — сказал Буало и едва успел это сказать, как враги стали ясно видны: кучка гаучо, человек двенадцать, с капатасом во главе неслась с быстротой ветра.

С ружьем в руке Буало встал за стволом мастикового дерева, прицелился и выстрелил.

Капатас первым кубарем слетел с седла. Грянул второй выстрел, и его ближайший помощник также покинул место, где сидел, и, повиснув на одном стремени, поволочился по земле. Возмущенные и озлобленные гаучо махали палками и громко кричали, однако придерживали своих коней.

С ружьем в руке Буало встал за стволом мастикового дерева, прицелился и выстрелил.

Буало передал мальчугану ружье, которое тот немедленно снова зарядил, а молодой человек уже держал наготове один из шестизарядных револьверов, из которого открыл беглый огонь по группе гаучо.

Тогда пеоны, взбешенные тем, что два человека осмеливаются так сопротивляться, и видя, что чуть не треть из них уже выбыла из строя, подняли своих коней на дыбы, чтобы защититься ими от пуль француза.

Буало засмеялся.

Фрике передал ему вновь заряженное ружье, и теперь, когда маленький отряд пеонов был на расстоянии всего каких-нибудь сорока шагов, выстрелы из ружья и пистолета последовали один за другим.

Два коня, раненные один прямо в лоб между глаз, другой в грудь, опрокинулись, как подстреленные зайцы, и придавили собой своих всадников.

— Видите ли, я недаром предпочитаю свое ружье карабину! — проговорил Буало.

— Да-а… чистая работа, можно сказать! Бедные животные не виноваты, что их хозяева — злодеи!

После их выстрелов оставшиеся в живых пеоны повернули своих коней и обратились в бегство, оставив на земле двух своих убитых мясников, нескольких раненых, двух убитых лошадей и их всадников, еще живых и отчаянно бившихся, чтобы высвободиться из-под придавивших их своей тяжестью лошадей. Бой был выигран.

— Ну а теперь совершим вылазку, чтобы закрепить победу! — заметил Буало.

— О, не станем их убивать: ведь негодяи уже на земле! — проговорил мальчик.

— За кого же вы меня принимаете, мой друг? Мы просто обезоружим их, отберем все холодное и огнестрельное оружие, возьмем седла и отпустим искать себе виселицы, где им будет угодно!

Сказано — сделано. Оставшиеся в живых гаучо, униженные и оробевшие, сдались на милость победителей и, получив свободу, поплелись потихонечку, провожаемые насмешливым пожеланием молодого француза: «Buenos dias, caballeros!» («Добрый день, господа!»), пославшего им вслед это приветствие.

Когда они скрылись из виду, наши приятели смогли беспрепятственно осмотреть смертельные раны обеих лошадей.

Действительно, раны, нанесенные коническими пулями, были поистине ужасны: у первой из них был раздроблен череп и один глаз вырван начисто. Что же касается второй, то в белой груди ее зияла громадная круглая рана, в которую можно было бы засунуть кулак. Заряд прошел несколько вкось, и дробь разорвала легкое на части. Некоторые дробины засели между ребер или вылетели наружу.

— Ну что вы на это скажете? — спросил Буало. — Неплохие пули, не правда ли? И заметьте, пуля всегда может уклониться в сторону, может отскочить от кости или даже от складки на коже!

— Скажу, что это ужасно! Но я не понимаю, каким образом ваше ружье бьет так кучно на расстоянии сорока шагов!

— Ага, вас интересует баллистика, и слава богу! На свете нет ничего более занимательного, чем оружие. Я сейчас все объясню, когда буду чистить ружье, чего я никогда не откладываю на завтра и никому не доверяю! Слово «чок-бор» состоит из двух английских слов: to choke — давить и to bore — сверлить, или проделывать отверстие. Стволы моего ружья, вместо того чтобы быть внутри правильно цилиндрическими, слегка суживаются от казенной части до половины ствола, затем канал становится цилиндрическим вплоть до самого дула, где вдруг сильно сдавливается.

Это устройство ствола не только имеет целью концентрировать заряд и группировать снаряды настолько, что они рассыпаются вдвое меньше, чем обычно это бывает, но и распределяет дробины не горстями и без большого разброса, а почти с математической равномерностью!

— Это просто чудесно! Я прекрасно понимаю преимущества этой системы! Дичь не сможет пролететь в промежутке между дробинами крупными или мелкими, так как ствол концентрирует дробины до крайних пределов их полета!

— Браво! Вы прекрасно меня поняли. Гюинар будет очень доволен, когда узнает, что его ружье так прекрасно действовало в Рио-Гран-де-ду-Сул!

— Кто этот месье Гюинар?

— Это один из моих добрых друзей, один из лучших стрелков, каких я когда-либо знал! Он брал в своей жизни бесчисленное множество призов на всевозможных состязаниях!

— Хорошо было бы, если бы он согласился дать мне несколько уроков, этот ваш приятель! — заметил Фрике. — Где он живет?

— Когда мы с вами вернемся в Париж, я сведу вас к нему, в его магазин, avenue de l’Opera, 8.

— Какой магазин?

— Ах да! Ведь я не сказал вам, что чок-бор высшего качества — производства Гринера в Лондоне, и единственный представитель Гринера в Париже — мой приятель Гюинар. Это он перед моим отъездом в Америку вручил мне это превосходное оружие, пообещав, что я буду доволен. И, как видите, он был прав! Ну, теперь мое ружье опять в порядке, и я могу уложить его в ящик до следующего случая. А теперь — в путь! Я уверен, что гаучо не успокоятся на этом. Они не захотят отказаться от причитающейся им за поимку беглеца премии, а потому надо, чтобы между ними и нами было возможно большее расстояние! Как знать, что нас еще ждет впереди. Итак, на коней и вперед доброй рысью!

Вся торпилья моментально понеслась с развевающимися по ветру гривами и раздувающимися ноздрями за двумя всадниками и пропала в высоких травах пампы.

Фрике был в отчаянии.

— Так, значит, приходится оставить на страдания моего бедного малыша у этих гнусных работорговцев! Бедняжка, как он, должно быть, мучается!

— Да, приходится, — сказал Буало. — Наши жизни зависят от быстроты наших скакунов. Я сам вне себя от нетерпения выручить вашего дружка, как и вы, друг мой… Но я ничего не могу поделать. Эти пеоны из саладеро, которых мы так жестоко проучили, непременно возобновят свое нападение, желая во что бы то ни стало отомстить нам. Они ведь злопамятны. Кроме того, мое оружие, несомненно, прельщает их, и они сделают все на свете, чтобы завладеть им. Они известят о нас всех своих друзей, и не позднее чем через двенадцать часов все черти пампы будут гнаться за нами по пятам.

— Как, через двенадцать часов?

— Ну да! Они будут гнаться за нами и днем и ночью, не давая вздохнуть нам ни минуты, ни на секунду не теряя нашего следа, так как это хорошие следопыты.

— Вы говорите, что они выследят наш путь даже в этих травах, в этих колдобинах?

— Не сомневайтесь в этом!

— Но куда же мы несемся?

— На северо-запад! Нам необходимо, как я говорил, укрыться в каком-нибудь городе, а там уж видно будет!

— А какой город ближайший, по вашему мнению?

— Я знаю только Санта-Фе-да-Борха.

— А далеко это?

— Приблизительно четыреста восемьдесят километров по прямой линии!

— О, черт! Четыреста восемьдесят километров на лошадке… для матроса, как я, о-ля-ля! Да я останусь без задних частей брюк… Или теперь, или никогда мне суждено стать первоклассным кавалеристом, это несомненно!

— Да вы и сейчас неплохой кавалерист!

— Вы находите?

— Без преувеличения! Я, конечно, не скажу, что у вас особенно красивая посадка в седле, но вы держитесь уверенно, а это самое важное!

— Тем лучше! Элегантную посадку мы приобретем, когда будет время. Но хотя наши кони несутся, как первоклассные авизо, тем не менее мы никогда не заставим их промчаться все эти сотни километров… Ведь они же не птицы.

— Нам потребуется на это дней семь, ну, возможно, чуть меньше!

— Раз вы мне это говорите, я готов верить на слово, но, во всяком случае, это здорово!..

— Ах да, я и забыл, что у нас по пути будет еще маленький городок Кашовейра на Рио-Пардо, и если нам не отрежут путь направо, естественным образом разгадав наши намерения, то нам можно будет направиться туда!

Буало придержал своего коня. Фрике сделал то же самое. Запасные кони маленького табуна последовали их примеру и тотчас же принялись есть траву. Они тоже не теряли даром времени.

Молодой человек достал из одного из своих бесчисленных карманов превосходную карту Южной Америки. Разложив ее перед собой, он принялся определять свое местонахождение с искусством опытного путешественника.

Руководствуясь своим компасом, он провел линию маршрута и, уложив на место карту и компас, с довольным видом прищелкнул языком, сказав своим обычным спокойным голосом:

— Вперед!

— Хм! — заметил Фрике. — Как видно, и на суше тоже прокладывают курс, как и в море!

— Ну конечно, без этого нельзя распознать свое положение на суше и на море!

— Да, но у вас нет ни инструментов капитана судна, ни его методов!..

— Да, и мое определение несколько иное. Я приблизительно знаю пройденное пространство, судя по быстроте хода наших коней. Компас определяет мне только направление, а карта укажет мне те естественные препятствия, которые должны встретиться нам на пути!

— Что ни говори, а наука и опыт дело хорошее! Что бы я стал делать здесь один, без вас?! Когда я вернусь во Францию, то ручаюсь, что примусь самым усерднейшим образом учиться всему, чему можно!

— И вы хорошо сделаете, друг мой. Я, со своей стороны, помогу вам, насколько только смогу!

Время шло. Лошади мчались во весь опор, нимало не замедляя своего аллюра; ничего не говорило о том, что они начинали утомляться или чувствовали потребность восстановить свои силы отдыхом. Бесконечная пампа простиралась во все стороны до края горизонта, только кое-где виднелись кустарники или иная поросль, нарушающие ее однообразие.

— Ну вот мы и в пампе! Европейцы называют также все пространство вне городов «камп». Это сокращенное слово от «campo», означающее по-испански «поле». Я тоже не знал этого названия — ведь наши комнатные путешественники злейшие шутники. Представьте себе, что, прежде чем отправиться путешествовать, я набил себе голову целой серией сведений, почерпнутых мною из толстых томов, принадлежащих перу плодовитых и с весьма богатой фантазией господ, не видавших даже и колокольни Сен-Клу. Я принял все это за чистую монету, а они лгали, как простые болтуны.

— В самом деле? А я бы выпил это, как молочко, и не поперхнулся; ведь это напечатано в книгах!

— Это, видите ли, от того, что всякие россказни, когда их читаешь в книге, всегда кажутся правдой. Я сам попался, как простачок, на их басни. Так, например, господа писатели позволяли себе уверять людей, что пампа — это сплошная равнина, плоская, как озеро, и что на ней, куда ни кинешь взгляд, всюду видны только травы, травы и травы… Мало того, они уверяли даже, что трава-то здесь только одного рода — Gynerium argenteum — знаете, те серебристые метелочки на тонком стебле, род ковыля, который можно встретить и у нас в садах?

— Да, да. Я их видел на дачах в окрестностях Парижа!

— Ну а здесь эти метелочки виднеются тут да там!

— Я их еще не замечал!

— Местами, на разном расстоянии друг от друга, их действительно очень много, целые островки, если можно так выразиться. Но зачем же нам рассказывать, будто «кортадеро», так они называют здесь это растение, — единственная растительность, встречающаяся в пампе? Посмотрите кругом. Видите эту низкорослую, плотную, словно стриженый газон, траву, на которой едва заметен след копыт наших лошадей? Видите эти торчащие, растрепанные массы рауа, а эти кусты диких артишоков, крапивы, юкки, а также группки алоэ и кактусов и еще всякие другие растения? А вот, смотрите, красуются пурпурные ковры пунцовых душистых вербен? Отчего они ничего об этом не писали?

— Потому что сидели дома и никуда не ездили! — согласился Фрике.

— Наконец, — продолжал Буало свои нападки на комнатных путешественников, — разве здесь нет деревьев?

— Как, да разве они имели смелость утверждать, что здесь нет деревьев? — подхватил Фрике. — Неужели?

— Да, черт возьми! Они даже и не воображали, что океан трав местами прерывают целые рощи великолепнейших деревьев. Взять хотя бы вот этих великанов, которые своими величественными стволами и густолиственными вершинами так напоминают наши дубы. А дальше по берегам речек мы увидим ивы, ясени и даже тополя. Кроме того, пампа уж вовсе не такая плоская равнина, как нас хотят уверить.

— Действительно! — спохватился Фрике. — Вот уже час, как мы все время то поднимаемся в гору, то спускаемся под гору.

— Без сомнения! Конечно, эти возвышенности не заслуживают названия плоскогорий, тем не менее иногда совершенно скрывают от глаз горизонт… Если бы мы только нашли теперь между этими каньядами какую-нибудь эстансию или даже просто ранчо, в котором живет хотя бы один пеон!

— Ну, извините, месье Буало, вы теперь говорите на таком языке, который я совершенно не умею понимать!

— Я это делаю умышленно, чтобы ознакомить вас с самыми употребительными здесь словами. Ведь вы совершаете свое первое кругосветное путешествие с целью узнать как можно больше, не так ли?

— Несомненно… Я только этого и желаю!

— Так вот, каньяда — это впадина между пригорками, в которых охотнее всего предпочитает пастись рогатый скот и овцы, так как здесь трава сочнее и нежнее, чем на пригорках; эстансия же — ферма, а ранчо — обыкновенная хижина, в большинстве случаев просто глинобитная. А пеоны — это наемные работники.

— Прекрасно! Теперь я могу составить себе маленький словарь: «каньяда», «эстансия», «ранчо» и так далее. Ах, как я доволен! Я научу всему этому Мажесте и буду говорить по-испански с месье Андре и доктором… А когда поселюсь в Париже, то напишу на витрине большими буквами: «Se habla espanol» (Здесь говорят по-испански), кажется, так?

— Да, мой милый друг, — засмеялся Буало, — вы действительно самый милый и веселый товарищ, какого только можно себе пожелать!

— Вы могли бы смело к этому еще прибавить: и самый жаждущий не только знаний, и самый алчущий… Я готов был бы кричать от голода, если бы это не было мне на роду написано — вечно голодать!

— Но, увы, мой верный спутник, ваши ватрушечки очень далеко! — сказал Буало. — Впрочем, нет… Право же, вы — счастливчик, Фрике. Смотрите, там, вправо, в этой каньяде действительно виднеется ранчо!

— Вот это здорово. Какое счастье!

— Там мы, наверное, найдем сушеное мясо тасахо, то есть те бифштексы, которые изготовлялись у мясников в саладеро.

— A-а… так они называются здесь тасахо! Странный это язык: когда на нем говорят, то постоянно кажется, будто сердятся.

— Кроме того, нам, вероятно, дадут чашку хорошего молока, а если вы не боитесь мешать вместе то и другое, то и шкалик каньи. Это такой горлодер, который я позволю себе вам рекомендовать!

— Мой желудок ничего решительно не боится! Хлеба, молока, водки и возможность присесть на минуту на ином седалище, чем костлявый хребет моей лошадки, и ваш товарищ будет счастливее всякого короля!

— Ну, так вперед!

— А нас встретят?

— Конечно!

— Разве здесь так развито гостеприимство? У этих-то дикарей?

— А вот увидите сами!

В десять минут они доскакали до скромного жилища одинокого обитателя пампы.

ГЛАВА VII
«Внутреннее убранство ранчо». — Гостеприимство в пампах. — Жизнь и быт гаучо. — После того как поработал, надо и позабавиться. — Гостеприимен, но вор. — К тому же и убийца. — Следопыт. — Капкан. — Гамен под убитой лошадью. — Большой парижанин, пойманный лассо. — Охота на людей. — Стипль-чез. — Не все ружья дают осечку! — Разрывная пуля. — Великодушие. — Лагерь в пампе. — Курс антропологии в гамаке. — Воспитание гаучо. — Страна кентавров.

Приятели сошли с коней и отдернули тяжелую кожаную занавеску, закрывающую главный вход «puesto», или «пограничного» ранчо, где они рассчитывали на гостеприимство. С первого же взгляда они увидели, что скромное жилище пустует и обстановка его самая элементарная. Три кучи сушеной душистой травы, накрытых несколькими овечьими шкурами, заменяли собой постели, а три деревянные чурки на земляном полу служили стульями. В углу виднелось своеобразное углубление, служившее, очевидно, очагом, так как в нем еще курился сухой хворост, подогревая железный котелок, где варилась какая-то густая похлебка. Хозяин должен был быть где-нибудь недалеко; звук громких голосов с гортанным говором, так не понравившийся Фрике, слышался за домом. Наши приятели обошли вокруг дома и увидели ранчеро, то есть хозяина ранчо, занятого стрижкой своих овец.

Утонув по самые локти в лохматой шерсти, которую он связывал пачками по мере того, как его пеоны, стригшие овец, перебрасывали ее ему, он все-таки встал при виде двух путешественников и радушно приветствовал их.

— Tengo el honor de saludar caballeros! (Господа, честь имею вам класться!) — сказал он с любезностью, не лишенной достоинства.

— Buenos dias, caballero! — ответил, раскланиваясь с изысканной элегантностью, Буало.

Затем все торжественно пожали друг другу руки, и знакомство состоялось: оба француза становились теперь уже гостями ранчеро.

Последний оставил свою работу и со всевозможной предупредительностью немедленно принялся хлопотать об угощении, в котором так нуждались его гости. Угощение было незатейливо, но обильно. Ранчеро схватил одну из овечек, только что остриженных и еще связанных, тут же одним ударом своего ножа перерезал ей горло, распорол брюхо, вытащил требуху и сорвал с нее кожу, как перчатку. Прежде чем наши друзья успели очнуться от удивления, овечка была разрублена на две половины по длине, и каждая из половинок вдета на вертел, «asado», который установили над огнем, поддерживаемым сухими травами, смешанными с овечьим навозом.

Через полчаса «asado», то есть жаркое, было готово, и в это жаркое превратилась овечка, которая только что жалобно блеяла в руках стригущего ее работника. Правда, надо заметить, что бараны и овцы пампы чрезвычайно мелки. Фрике широко раздул ноздри, предвкушая ароматное жаркое, и молчал, тогда как Буало все время беседовал с их гостеприимным хозяином. Наконец мучения мальчугана пришли к концу.

Тарелки и вилки в этом доме являлись совершенно не принятой роскошью. Каждый вынул из-за пояса свой нож, отрезал себе кусок по своему вкусу и принялся рвать его зубами.

— Очень вкусное мясо! — воскликнул мальчуган с полным ртом. — Какое приятное разнообразие после вяленых мясных консервов и солонины, которыми нас кормили на судне!.. Право, видит бог, уж я давно не вкушал на таком Валтасаровом пиру!.. Есть только тот грех, что хлеба недостает!..

— Он еще жалуется, этот господин, — возмущенно заметил Буало, — уж не прикажете ли для вас припасти фарфор и серебро?

— Ну нет! Это превосходное сочное мясо несравненно вкуснее, горячее и сочнее, чем мясо, подаваемое на фарфоровых тарелках… А если я вспомнил о хлебе, так только по старой привычке…

— От которой вам придется отвыкнуть, мой друг! За редким исключением гаучо питаются целыми неделями и часто даже целыми месяцами вот такой пищей, без всякой приправы, и только изредка видят кусок хлеба или же заменяют его маисовой лепешкой, которую запивают большим количеством воды, а иногда и каньи.

— Все же ему можно позавидовать, этому гаучо… Я бы охотно согласился питаться, как он… Да и вы не брезгуете!

— Эх, да сегодня, как вижу, мы попали на настоящий пир! Наш хозяин позаботился даже о десерте. Видите этот сыр? Это настоящий queso de manos, мне уже случалось пробовать его: он превосходен!

— И это сыр? Он же похож на молочные блинчики!

— Молчите, молодой фанфарон, пробуйте и наслаждайтесь!

— Ах, как вкусно! Кто бы мог подумать!

— Вот вам наука: никогда не следует судить о вещах по их внешнему виду! Кроме того, если, как это всегда бывает, ценность и стоимость известного предмета находятся в зависимости от трудности обладания им, то этот сыр в настоящий момент стоит неимоверно дорого!

— Да?.. Но простите меня, месье Буало, вы, который все знает, как месье Андре и доктор, можете мне сказать, как изготовляется этот знаменитый сыр?

— Вот как, мой неисправимый шутник! Чтобы изготовить queso de manos, квасят молоко самым обычным образом, затем варят его в собственной сыворотке, после чего дают ему постепенно створаживаться, когда оно достигнет консистенции патоки, этот жидкий творог раскатывают рукой на тонкие пласты или лепешки и дают им остыть. Затем прибавляют немного соли, скатывают в плоские лепешки и сушат, как видите, в сетках, подвешенных к потолку. И как удивительно при таком изготовлении сохраняется весь вкус молока.

На этом гастрономическом трактате окончился обед, после чего дорожная фляга молодого француза обошла всех сотрапезников, каждый из которых с особым восторгом приложился к ее горлышку.

Затем ранчеро рассказал путешественникам или, вернее, одному Буало, знавшему испанский язык, кое-какие подробности, касающиеся его занятий и его жизни.

У хозяина имелось всего-навсего только одно стадо овец. Их стрижка продолжается четыре или пять дней. Шерсти получается так мало, что ему приходится отослать ее на ближайшую эстансию, где она будет упакована вместе с другой шерстью всей этой местности. Тюки тщательно упакованной шерсти складываются в огромные фургоны на двух колесах и с полукрытым навесом наподобие крытой арбы, запряженные парой ленивых волов, которыми правит не менее ленивый и беспечный погонщик, который только один бог ведает когда доставит этот продукт в Буэнос-Айрес.

Там фургон будет стоять на окраине города на обширной плошали, или «plaza», где происходит торг шерстью. Площадь будет вскоре заполнена такими фурами или арбами с шерстью, прибывшими со всех концов нескольких провинций.

Вся эта шерсть будет продана по не особенно высоким ценам, а потому и доходы мелких скотопромышленников весьма невелики, особенно если стадо не превышает ста или полутораста голов овец, так как каждая овца дает не более пяти или шести фунтов шерсти.

Но что из того гаучо? Он сыт прекрасным мясом своих овец. Он живет на свободе, уход и присмотр за его овцами для него только предлог бродить по возлюбленной пампе, к которой он привязан не менее, чем моряк к водной стихии. Пампа и добрый конь — единственные привязанности гаучо; а семья, если она у него есть, занимает всегда лишь второстепенное место в жизни этого южноамериканского бедуина. Для него всего дороже опьяняющий простор пампы, обжигающее своими лучами солнце, мчащий с быстротой вихря конь и высокие травы, хлещущие в лицо!

Что ему нужно — это восторги боя с быком, вой урагана памперо, едкий аромат трав, напоенных росой, и испарения душистых цветов.

Таков гаучо, когда у него нет гроша за душой. Но обладание несколькими долларами делает его совершенно другим человеком.

Едва только он успеет получить деньги, вырученные от продажи шерсти, как его первая забота — бежать в ближайшую пульперию, конечно, с твердым намерением сделать всевозможные необходимые закупки.

Пульперия для гаучо Ла-Платы, Рио-Гранде и Уругвая — то же, что супермаркет для рудокопов Калифорнии: здесь они могут купить малую толику колониальных товаров, состоящую почти исключительно из сахара и мате, то есть парагвайского чая; здесь же они приобретают себе и сапоги, и пончо, и шляпы, и кольца, и порох для своих чудовищных пищалей, и пояса, и палатки, и ножи, а также все остальное.

И вот, побуждаемый этими разумными намерениями, гаучо предпринимает путешествие, в большинстве случаев довольно дальнее, чтобы побывать в пульперии. Но там он застает целую компанию добрых малых, охотников выпить, а также и перекинуться в картишки.

С кисетом, полным табака, и флягой каньи, поставленной перед ним на столе, да несколькими веселыми собутыльниками, которые наслаждаются бряцаньем гитары, гаучо чувствует себя на верху блаженства.

Он курит и пьет, затем мало-помалу, когда хмель ударяет в голову, начинает плясать и петь и играть в кости или карты до тех пор, пока все имеющиеся деньги не перейдут из его кармана в карман соседа, а оттуда в кассу хозяина пульперии. В заключение нередко пускаются в ход ножи, а затем с совершенно пустым кошельком, одурелый от оргии, продолжающейся нередко целую неделю, зачастую страшно избитый или даже порезанный ножом, гаучо возвращается на свое ранчо, а когда снова заведутся доллары в кармане, он снова повторяет свое путешествие в пульперию и вдрызг напивается, прогуливая все до последнего цента…

Таков приблизительно был рассказ о житье-бытье гаучо любезного ранчеро во время сиесты, то есть после обеденного отдыха, переданный гостю на его образном языке, причем казалось, что самому ему доставляло удовольствие воспоминание о собственных похождениях.

Сколько огня было в его речи! Какое обилие жестов! Этот смуглолицый полуиспанец-полуиндеец с гибким и сильным телом, с густыми кустистыми бровями, с черными бархатистыми глазами, с беспорядочно разметавшимися волосами и широкой бородой обладал своеобразным даром красноречия, положительно поразившим Буало, всегда невозмутимо спокойного человека.

Пришло время расставаться. Фрике, у которого затекли руки и ноги от продолжительной скачки галопом, хотел бы еще понежиться на мягкой траве, но пеоны из саладеро могли ежеминутно явиться сюда, а эта встреча была весьма нежелательна для друзей, и ее следовало избежать во что бы то ни стало.

Гости и хозяин расстались с дружескими рукопожатиями и в обоюдном восхищении друг другом.

— А славный все-таки человек этот ранчеро, — заметил Фрике, снова садясь на своего коня.

— Это он-то? Да это самый отъявленный негодяй, какой когда-либо дышал воздухом пампы! — возразил Буало.

— Ну уж это несколько преувеличено! — возмутился Фрике.

— Мой добрый друг, ваше простодушие равняется вашему добросердечию! Разве вы не заметили явно завистливых взглядов, которые он бросал на наших лошадей и оружие? Я уверен, что он поедет сейчас же в пампу, сделает крюк и затем устроит нам засаду на краю извилистой дороги, по которой мы волей-неволей должны следовать. Мало того, он, вероятно, прихватит с собой одного из своих пеонов, зная, что нас двое, если только не сочтет за лучшее действовать один, чтобы забрать всю добычу себе. Во всяком случае, он прежде всего будет стрелять в меня, но я почти с уверенностью могу сказать, что он промахнется. Вам же я особенно рекомендую остерегаться лассо!

Буало был прав. Не прошло еще и шести месяцев, как он в угоду своей фантазии скитался по Южной Америке, но его парижский темперамент так быстро освоился с этой жизнью, полной приключений, что, приобретая с каждым днем все более полные познания о людях и жизни в этих странах, он сделайся действительно бесподобным наблюдателем.

Не прошло еще и получаса со времени их отъезда из ранчо, когда он вдруг обратился к своему спутнику:

— Смотрите, мой дорогой матрос, видите эту помятую траву?

— Я ничего решительно не вижу!

— Черт возьми, да вы что, ослепли, что ли? Этот негодяй, как видно, торопится заставить нас расплатиться с ним за его гостеприимство! И какие шаги! Он бежал, как мустанг, огромными скачками! Видно, наше оружие очень прельщает его! Да и немудрено: ружье стоимостью сорок луидоров, пара никелированных револьверов Смита и Вессона — все это недурные игрушки, и весьма дорогие.

— Так вы в самом деле думаете, что он нападет на нас и попытается отправить нас с вами ad patres (к праотцам) только с целью грабежа?

— Именно так, друг мой! Если бы вы знали гаучо, то знали бы также, что он способен на всякое самопожертвование до тех пор, пока вы под его кровом или находитесь в его обществе! Но как только вы перешагнули за порог или хоть на короткое время прервали с ним сношение, гаучо сразу становится чуждым для вас и чаще даже враждебным! Его алчные инстинкты, подавляемые в нем благородными традициями гостеприимства, вдруг берут верх, и он снова становится алчным и беспощадным, жадным до всего, что блестит или дорого стоит! Ага, след исчезает… Только меня этим не проведешь: это старая шутка… Он сделан несколько громадных прыжков и затем вернулся назад, сделав несколько петель, как заяц, желающий сбить со следа охотника, и наконец притаился где-нибудь за кустом… Знаю я эти уловки гаучо. Ну да! Видите там этот лист масличного дерева, из которого сочится сок, точно алмазная капля?

— Да, вижу!

— Ну так осмотритесь хорошенько по сторонам, а я на секунду сойду с коня… Да, я был прав! Этот дуралей не догадался даже снять своих шпор и одной из них задел этот лист, прорезав его, отчего из него теперь сочится сок… Теперь я нашел след!

— Черт побери! Ну вы даете! — воскликнул Фрике в восхищении.

— Да… Он не так глуп, как я считал, этот гаучо. Он не думал, что я нападу на его след, и потому не принимал некоторых обычных предосторожностей, но он тихонько прокрался за своим конем, который пасется там в стороне, на свободе… То-то я был вначале удивлен, что гаучо пустился пешим в такое дело. Вот почему он не снял свои шпоры. Затем наш хитрец попытался запутать след своего коня в следах, оставленных другими лошадьми на этой дороге. Но меня и на этом не проведешь. Вот след его коня! Внутренний край левой передней ноги у нее слегка сбит, так как отколото копыто… Теперь я прослежу его хоть до самых Кордильер!

— Но каким образом вы смогли угадать, что это его след? — спросил Фрике.

— Посмотрите внимательно на этот след и сравните с другими следами пасущихся коней!

— Ах да! Соображаю! Конь под ним ступает тяжелее: на нем есть всадник; его след глубже, чем след остальных лошадей!

— Молодец! У вас есть смекалка и верный глаз… Вы подаете большие надежды!.. Но надо уметь еще пользоваться как следует своими природными способностями… На этот раз я надеюсь, что нам удастся избежать засад и западней этих гостеприимных, но алчных разбойников. Я отвезу вас к моему приятелю Тэуота-Паэ, вождю индейцев… Его территория как раз у нас на пути, по которому мы должны следовать, чтобы добраться до Сантьяго.

— Но ведь это сильно отклонит вас от выбранной дороги! — заметил Фрике.

— У меня нет заранее определенного пути, я направляюсь туда, куда мне придет фантазия ехать туда или сюда, мне решительно все равно! — добавил молодой человек низким, грудным голосом и таким тоном, который резко противоречил его обычному веселому настроению. — Стоп! — вдруг воскликнул Буало. — Так и есть… Стойте, говорят вам, не то вы позволите этому негодяю влепить мне прямо в лицо весь заряд его дурацкого трамбона!

Фрике натянул повод, приподнялся на стременах, посмотрел направо и налево, ничего не видя, и вдруг, наморщив нос, воскликнул:

— A-а, теперь я его вижу он там всего в каких-нибудь двухстах шагах. Солнце играет на дуле его ружья. Что же мы станем делать? Ведь становится отвратительно все-таки убивать… Что, если мы пустим наших коней вскачь карьером?.. Во весь опор, знаете! Так как он один, а нас двое, то нельзя признать за трусость наше бегство… Кроме того, чтобы пощадить жизнь человека, даже такого, который весь-то четырех су не стоит, можно поступиться самолюбием!..

— Вы правы. Фрике, вы славный и сердечный юноша! — сказал Буало. — Таково было и мое намерение! — И, дав шпоры своему скакуну, он громким голосом крикнул: «В атаку!» — и кони торпильи, выдрессированные, как кавалерийский взвод, рванулись вперед.

Подобно урагану маленький отряд понесся вперед. В двадцати шагах перед ними стоял неподвижно гаучо, словно статуя, держа ружье наготове, скрытый тонкой завесой высоких трав. Показался едва видный голубоватый дымок: курок щелкнул, но ружье не выстрелило, дав осечку.

Буало громко расхохотался, но тотчас же сдержался.

— Подымите коня на дыбы! — крикнул он Фрике.

Но было уже поздно. Натянутое над землей на высоте около полутора метров лассо перерезало путь. Крепкий кожаный ремень, привязанный к двум деревьям, представлял собой невидимый низкий барьер, о который запнулась лошадь мальчугана.

Споткнувшаяся лошадь и ее всадник тяжело повалились на землю, и бедное животное не могло больше подняться: оно сломало ногу. К довершению бед, Фрике был придавлен конем и не мог высвободиться из-под него.

Все это разыгралось как раз в тот момент, когда Буало благополучно и легко взял препятствие и едва успел заметить второе лассо, пушенное на него привычной рукой гаучо. Петля обхватила его на скаку, болезненно сдавила ему руку, сорвала с седла и кинула на землю. Затем гаучо всадил в бока своего коня шпоры и что есть мочи поскакал прочь, увлекая за собой связанного лассо молодого человека, как приговоренного к смерти преступника.

Этот степной бандит прекрасно все рассчитал: не полагаясь на свое дрянное ружье, он протянул лассо поперек дороги, рассчитывая таким образом выбить из седла хоть одного из двух всадников.

Мы уже видели Буало в схватке с мясником. Молодой человек обладал наряду с силой атлета необычайным, можно сказать, спокойствием и хладнокровием. Неподражаемое самообладание и ясность духа никогда не покидали его. Пытаться сопротивляться тянувшему его за собой коню гаучо было бы безумием, и потому он не стал даже и пробовать, а, напрягши изо всей силы свои мощные мускулы, несколько ослабил натяжение лассо и воспользовался этим, чтобы вытащить из-за голенища сапога свой большой охотничий нож.

Перерезать лассо одним решительным ударом ножа было минутным делом. Теперь он был свободен, но этого было мало. Его конь, освободившись от всадника, вместо того чтобы умчаться, почуяв волю, как это непременно сделала бы долговязая английская кобыла, остановился на месте, заржал раз-другой и последовал за своим хозяином.

Лихой парижанин, хотя еще оглушенный своим падением, тотчас же вскочил на ноги, ухватился рукой за гриву своего коня и одним прыжком снова оказался в седле. А гаучо, находившийся в этот момент на расстоянии ста метров впереди, бешено пришпорил своего коня и помчался во весь дух.

Дело в том, что, поняв неудачу своего нападения, этот сын прерий со свойственной всем южноамериканским метисам трусостью удирал теперь во все лопатки. Но он плохо рассчитал… Буало был не такой человек, чтобы оставить безнаказанным нападение на себя. Он причмокнул, едва заметно дал шенкеля, и громадный пегий конь помчался как стрела вслед за гаучо, а его всадник, сидя в седле, как в кресле, и бросив поводья, раскрыл свой парусиновый саквояж и, достав из него знаменитый чок-бор, моментально собрал его, как и в первый раз.

Как человек, привычный к комфорту и бережливый, Буало приказал изготовить к своему складному ружью два ствола к одному общему ложу; один из стволов был его знаменитый чок-бор, другой — нарезной ствол для пуль с прицелом, позволяющим послать на расстояние восемьсот метров цилиндрическую пулю двенадцатимиллиметрового калибра. Таким образом, у него получилось два ружья, которые не обременяли его в дороге. Зарядив оба ствола пулями и удостоверившись, что затворы и все остальное в полном порядке, он поднял прицел…

Гаучо с трудом сохранял расстояние, не переставая нахлестывать свою кобылу. Временами он исчезал среди высоких трав в пампе и затем снова появлялся. Теперь он выехал на открытое ровное место, где вместо травы рос густой и ровный газон. Это было счастье для гаучо, так как француз, впавший в ярость, готов был выстрелить и, конечно, уложил бы его на месте, хотя намерение Буало было совершенно иное.

— Стой! — крикнул он громовым голосом. — Стой, негодяй, не то я размозжу тебе голову, как глиняной кукле!

Эта угроза только удвоила страх беглеца, лошадь которого, как будто обезумев, неслась, едва касаясь земли копытами.

— A-а… так! Ну так мы еще посмеемся! — воскликнул молодой француз, у которого это выражение всегда было многозначительным.

Разом осадив своего коня, он соскочил на землю с проворством опытного циркового вольтижера, встал на одно колено, крепко уперся в него локтем и, удобно присев на правую пятку, положил ружье на вытянутую ладонь руки, не торопясь прицелился в круп лошади гаучо и примерно оценил расстояние, увеличивавшееся с каждой секундой. «Шестьсот метров… восемьсот…» — рассчитывал он, продолжая держать ружье на взводе, затем медленно нажал курок. Грянул выстрел, и не успел еще рассеяться дым, как Буало был уже снова в седле и несся во весь опор к тому месту, где на земле лежала издыхающая лошадь, а гаучо успел вскочить на ноги, держа наготове свой большой нож.

— Ага, забавный паренек! Вы захотели заставить нас заплатить несколько дороговато за ваше гостеприимство, не правда ли? Но не все путешественники так глупы, как вы полагаете… Брось сейчас же этот нож! Разве я похож на человека, который позволит себя прирезать как барана?.. Я даже не хочу убивать; я хочу только обезоружить тебя. Нельзя ведь знать, что может случиться. Ну, живо, давай сюда нож и твою пищаль также, хотя она стреляет не лучше любой палки… А-а… ты не хочешь! Ну так мы посмотрим!

Петля обхватила его на скаку, болезненно сдавила ему руку, сорвала с седла и кинула на землю.

Вне себя от страха и злобы ранчеро накинулся с ножом на молодого человека, несмотря на то что у того было в руках ружье, разворотившее буквально весь зад лошади.

— А-а-а, так ты к тому еще и смельчак! Что же, это я люблю! — воскликнул Буало и с безрассудной храбростью галла отбросил в сторону свое ружье и, отступив на два шага, встретил гаучо с ножом в руке. — Так, значит, будем драться на ножах! Ладно, зря я хотел тебя пощадить! — говорил молодой человек, парируя бешеные выпады гаучо своей обмотанной свернутым пончо левой рукой.

Сын пампы наносил бешеные удары, ревел и скрежетал зубами, но это продолжалось недолго.

— Ну, довольно! — гневно крикнул наконец молодой француз, теряя терпение. — На, получи же, если ты уж непременно хочешь! — добавил он и, воспользовавшись моментом, когда нож гаучо запутался в тяжелых складках толстой ткани пончо, он ударил его прямо в лицо своим крепким кулаком, сила которого удваивалась еще ручкой ножа, которую он держал зажатой в кулак.

Гаучо слабо вскрикнул, покачнулся и упал навзничь.

— Ишь ты, какой ловкий удар! Славно! — воскликнул за спиной Буало чей-то веселый голос.

— Не правда ли? — обернувшись, Буало сразу узнал голос маленького товарища, только что появившегося на месте происшествия с подбитым глазом. — В сущности, это все, чего я хотел; теперь лишим его возможности вредить нам и отпустим с миром: все же он оказал нам гостеприимство.

— Да, да, месье Буало, это очень благородно, что вы решили так поступить! К чему убивать человека без надобности? Он, очевидно, был плохо воспитан и потому, может быть, не знает даже, что поступил с нами как отъявленный мерзавец, а ваше великодушное прощение, быть может, послужит ему на пользу и заставит исправиться.

— Будем надеяться, — засмеялся Буало, — хотя, признаюсь, я мало склонен на это надеяться! Ну, подавай сюда нож! — приказал он гаучо. — Так, теперь ружье… Прекрасно! Я удовольствуюсь тем, что обломаю конец у твоего ножа и выкину кремень у ружья, а теперь можешь получить обратно то и другое!

— Это для того, чтобы ты мог купить себе другую лошадь вместо той, которую я застрелил. А затем советую тебе запомнить раз и навсегда, что грабеж — дело подлое и что жизнь человеческая неприкосновенна и священна… Я был твоим гостем и не забуду твоего гостеприимства, а потому дарю тебе жизнь, хотя и мог бы отнять ее у тебя…

Затем, пошарив в кармане, он достал оттуда горсть золотых монет и бросил их гаучо.

— Благодарю тебя за хлеб, соль и прощай!

Удивленный и недоумевающий гаучо смотрел попеременно то на одного, то на другого француза: их великодушие и щедрость поражали его. Злобный огонь в его взгляде мало-помалу погас. Наконец он низко склонил голову, и по его загорелой щеке медленно скатилась скупая слеза.

Гаучо слабо вскрикнул, покачнулся и упал навзничь.

Он пошел медленно, как бы нехотя, не оглядываясь назад, и вскоре скрылся за рощицей масличных деревьев. Буало и Фрике вскочили на лошадей и в сопровождении остальных вьючных животных продолжили свой путь на северо-восток.

— Кстати, милейший Фрике, каким образом вы вылезли из-под лошади?

— Очень просто! Я выкарабкался из-под своего бедного коня, приподнял его, расседлал, взял другую лошадь и прискакал сюда как раз в тот момент, когда вы упражнялись в боксе!

— А что с вашим глазом? Как это с вами случилось?

— При падении вместе с лошадью я наткнулся на луку седла! Да это пройдет! Но вот что, скажите мне, чем вы зарядили свое ружье, что оно так разнесло круп этой бедной лошади, в которую вы стреляли с очень большого расстояния, насколько я себе представляю.

— Пулей, мой друг, простой разрывной пулей, изобретенной моим приятелем Пертюизе!

— Но ведь ваше ружье не заряжается пулями!

— У меня два ствола: один — гладкий, другой — нарезной. Как видите, изобретения господ Гринера и Пертюизе весьма полезны для путешественников в некоторых случаях жизни.

Солнце окончило свой дневной путь, и этот день, богатый всякого рода приключениями, подходил к концу. Оба путника, которых так странно столкнула судьба, несмотря на всю свою энергию и неутомимость, все-таки начинали ощущать потребность в отдыхе.

Проскакав некоторое время галопом, они достигли небольшой возвышенности, с которой перед ними открылся вид на необозримую равнину. Ночь близилась. Ярко-красный диск солнца, казалось, касался своим нижним краем зеленого вала высоких трав, колыхавшихся от порывов ветра, как морские волны во время прилива.

Теперь пампа действительно походила на безбрежный зеленый океан, где там и сям всплывают морские водоросли. Мало-помалу над равниной стал подниматься легкий прозрачный туман, среди которого небольшие группы деревьев представлялись как бы парусными судами с высокими мачтами.

Оба парижанина были в восторге от этой ни с чем не сравнимой картины солнечного заката в пампасах. Однако это восхищение не помешало им принять все необходимые меры предосторожности, всегда нелишние в этой благословенной стране и тем более важные в данный момент, когда можно было предположить, что гаучо, то есть пеоны саладеро, где-нибудь поблизости. Окинув быстрым, но внимательным взглядом окружающую их местность, наши путешественники убедились, что кругом тихо и спокойно; лучше было бы сказать — безлюдно, так как ничто вокруг не обнаруживало присутствия человека, но зато воздух постепенно наполнялся смутными звуками просыпающейся ночной жизни, звуками, в своей совокупности весьма сходными с отдаленным рокотом волн.

Мальчуган жадно прислушивался к этой ночной симфонии природы, в которую каждое одушевленное существо вносило свою ноту, тогда как Буало, уже освоившийся с этими звуками, старался только различить своим чутким ухом в этом стройном оркестре каждый отдельный инструмент.

— Ну, — сказал он наконец, — развьючим наших коней и построим себе редут из нашей клади и запасов. Бедные наши кони сегодня много поработали: не грех дать им и отдохнуть… Вот так! Теперь прекрасно, и мы можем подвесить наши гамаки.

— Как, — воскликнул удивленный Фрике, — разве у вас есть гамак?

— Я сказал «наши гамаки»! — повторил Буало.

— Право, жизнь моя складывается очень странно: не проходит дня без того, чтобы со мной не случилось чего-нибудь необычайного. Я уже был на три четверти утоплен, наполовину повешен, а теперь среди пустыни встречаю парижанина и буду спать в постели!

— Совершенно верно, — подтвердил Буало, которого шутки и прибаутки мальчугана чрезвычайно забавляли. — Но надо спешить, знаете, наверное, пословицу: «Как постелешь, так и поспишь»?

— Сейчас, сейчас будем ложиться! Вы знаете, я моряк и знаю, как подвесить гамак. Но почему у вас оказалось два этих удобных приспособления, когда вы путешествовали один?

— Я всегда люблю по возможности иметь все в двойном комплекте, и, как видите, это не мешает!

— Ах, как они красивы! — воскликнул мальчуган, разворачивая один из гамаков и любуясь при свете последних лучей заката богатыми украшениями каймы и кистей.

— Да полно вам, неисправимый болтун, поторапливайтесь!.. Ну, вот так… теперь хорошо… можно подумать, что эти деревья здесь выросли специально для нашего удобства… Ну а теперь натяните эту веревку этак на метр повыше гамаков по их длине и перекиньте через эту веревку наши пончо, это образует для каждого из нас по отдельной висячей палатке, под которой нам нечего бояться ни дождя, ни ветра, ни росы, ни даже урагана. Пусть разыграется над нами настоящая буря; она будет только приятнее покачивать нас в гамаках!

— И без малейшей опасности упасть из гамака, как это бывает в казарменном помещении на судах, где матросы храпят, как немецкие волчки, и часто летят кубарем с коек, даже не пробуждаясь! Но кто же позаботится о наших лошадях? — вдруг спохватился Фрике. — Как мы их оставим на всю ночь на произвол судьбы?

— А вы что же считаете, что им нужно на каждую по два конюха, как этим долговязым дурам, именуемым «породистыми» и «чистокровными», которых, когда они проскакали хотя бы пять минут с выряженным, как попугай, в желтое и красное паяцем на спине, после того надо целых два часа оттирать, заворачивать и бинтовать ноги фланелью, пропитанной камфарным спиртом, и укутывать в одеяла и попоны, чтобы они не простудились?.. Нет, друг мой, эти мустанги, дети степей и прерий, из которых ни один не стоит свыше двести франков, кроме моего верхового коня, все они не переводя дух несутся галопом пять-шесть лье… и это для них не предел. Посмотрите, наши сегодня отмахали восемьдесят километров, и хоть бы что… Завтра они проделают то же самое! Ну а теперь — в постель! — закончил свое выступление Буало.

Фрике не заставил повторять это приглашение; он проворно забрался в свой гамак, подвешенный на высоте полутора метров от земли, тогда как Буало, как настоящий сибарит, предварительно снял с себя свои высокие сапоги и затем только скрылся за тяжелым пологом из двойного пончо.

— Месье Буало, — окликнул его Фрике, — вы еще не спите?

— Нет еще, я докуриваю последнюю сигаретку. А вы что хотите спросить?

— Я хотел бы знать, что этот наш давешний гостеприимный хозяин — белый?

— Ну, вы, кажется, теперь о людоедстве думаете, вместо того чтобы спать! Ну, так и быть, вы хотите знать, кто такой гаучо, не правда ли?

— Да, если только это вам не трудно!

— Нисколько, маленький товарищ! Вы меня очень радуете своим желанием узнать как можно больше, и я всегда к вашим услугам! — И он начал рассказывать: — Гаучо произошли от помеси белых, преимущественно испанцев, с американскими индейцами, а также с чернокожими. И, как это ни странно, пожалуй, это единственный пример в истории антропологии, когда от этой помеси произошла порода, в которой ни один из первоначальных типов не преобладает в ущерб другим настолько, чтобы совершенно поглотить его.

Вы сказали тогда, что наш гаучо был плохо воспитан, а я скажу, что он вовсе не был воспитан — гаучо растет, как молодой звереныш. Родившись в убогой хижине, как вы имели случай сегодня видеть, он барахтается в подвешенной к потолку на ремнях воловьей шкуре до тех пор, пока не научится ползать. Затем он бегает нагишом лет до восьми по пампе, и первыми его игрушками и забавами являются предметы, которые привели бы в ужас наших цивилизованных мамаш. Так, например, мне случилось видеть, как одна мать дала своему ребенку для забавы громадный отточенный нож, которым режут быков. Любимой забавой малыша-гаучо, едва только он научится ходить и твердо держаться на ногах, является попытка накинуть лассо на домашних собак или овец. Он уже с четырех лет ездит верхом и старается быть полезным, охотясь на мелких зверей около дома.

— Ну, вы, кажется, теперь о людоедстве думаете, вместо того чтобы спать!

— Все же это лучше, чем быть маленьким попрошайкой, который шныряет по улицам, подбирая окурки, воруя яблоки у торговок или подбрасывая навоз в жаровни старух, торгующих горячим картофелем!

Это воспоминание прошлого развеселило Буало. Немного погодя он продолжил:

— Когда гаучо минет восемь лет, его ведут в «mayada», то есть род зверинца, где сажают на молодого бычка лицом к хвосту, за который он держится.

На этот раз рассмеялся Фрике: такой забавной показалась ему эта картина маленького гаучо верхом на быке.

— Сравнить бы этих ребят с нашими херувимчиками с завитыми кудряшками по плечам, которые до восьми или десяти лет ходят, точно пришитые к маменькиной юбке, и боятся перейти одни через улицу! Их заботливо оберегают даже от ветра, производимого пролетевшим мимо воробьем!..

— Да, конечно, разница между такими молодыми укротителями быков и этими маменькиными сынками, которых откармливают молочком из бутылочки с соской, несомненно, большая, но не все могут давать своим детям подобное воспитание, последствия которого просто ужасны.

Когда молодой гаучо становится юношей, его заставляют объезжать дикого жеребенка. Сев на коня, с коротенькой палкой в руках, юноша может расстаться с ним не раньше, чем совершенно покорит его своей воле. Если брыкание и бешеные скачки дикого коня сколько-нибудь пугают его, то брошенное его инструктором лассо тотчас же безжалостно обовьется вокруг его корпуса, и он будет считаться опозоренным.

Выдержав эти испытания с честью, юноша уже принимается как равноправный в компанию гаучо. Это, так сказать, его «аттестат зрелости». Воспитание и образование его считаются законченными, и в дальнейшем ему остается только соревнование с другими сверстниками. Всю свою жизнь он проводит в седле, то есть на коне. Он не знает других более благородных задач в своей жизни, как только носиться сломя голову по равнинам пампы, объезжать диких лошадей и загонять в стойла быков или вызывать на бой своих врагов, выказывая перед ними свою неустрашимость.

Он, как говорил Виктор Гюго об одном из своих героев, «сражается только на коне; конь и он — это одно нераздельное целое; он живет на коне: торгует, продает и покупает, сидя на коне, ест и пьет на коне, спит и грезит на коне».

— Вот хорошая жизнь-то! — воскликнул Фрике. — Только море может с этим сравниться!

— Браво, мой друг Фрике! Меня радует, что вы такой энтузиаст, а еще про нас, парижан, говорят, что мы скептики! Нет, ваши слова трогают меня до глубины души… Но на чем я остановился?! Ах да, я сказал, что все усилия гаучо направлены к тому, чтобы превзойти товарищей в ловкости, силе и смелости. Когда он преследует со своим лассо дикого быка, то непременно должен загнать его в корраль, иначе будет считать себя посрамленным. В случае, если бык порвет свои путы и вырвется на свободу, гаучо, его непримиримый жестокий хозяин, нагонит, схватит его за хвост и до тех пор будет крутить, пока животное не упадет на спину.

Беспрестанная практика в этих упражнениях вырабатывает в гаучо ту удивительную силу, терпение или, вернее, настойчивость и энергию, которыми они вообще славятся.

К несчастью, это постоянное общение с дикими животными, которых им приходится укрощать, не способствует смягчению их нравов. Напротив, он становится непростительно грубым и жестоким. Так как ему никто никогда не внушал благородных и великодушных мыслей, то у него нет определенного представления о добре и зле, и он не знает никакого удержа в своих желаниях и страстях. Человеческую жизнь он ценит не более, чем жизнь домашнего животного. Что касается уважения к чужой собственности, то вы сами только что видели образец этого уважения.

— Да… образец! — невнятно пробормотал Фрике голосом человека, которого одолевает сон.

— A-а… вы засыпаете!

Звучный храп был ответом.

— И прекрасно, я сейчас последую вашему примеру! — заявил Буало и закрыл глаза.

ГЛАВА VIII
Воспоминание об отсутствующих. — По Южной Америке. — Обилие комаров. — Стреляющий чертополох. — Тревога, враги близко! — Стрелки. — Фрике становится генералом. — Страшная паника. — Будут ли они повешены, расстреляны, утоплены или съедены живьем? — Среди стаи караибов. — Ужасная пытка. — Электрические феномены. — Трудный переход. — Верхом на трупах. — Мальчуган превращается в простого пехотинца. — Нет больше табака!

Четыре дня прошло с тех пор, как мы оставили обоих французов спящими в гамаках на вершине небольшой возвышенности среди пампы.

Друзья скакали без устали, но вопреки расчетам Буало и несмотря на быстроту коней, оставили за собой за это время сравнительно небольшое расстояние: они находились теперь всего в ста восьмидесяти километрах от того места, где так жестоко проучили гаучо из саладеро. И этому есть причины: они следовали в направлении, которое приходилось им постоянно изменять, а отсутствие точных инструментов мешало установить, на какое расстояние они удалились, считая по прежней линии.

Французы намеревались добраться как можно более коротким путем до Сантьяго. Это была заветная мечта Фрике. Поэтому Буало отказался от первоначальной мысли направиться в Санта-де-Барья.

— Видите ли, — говорил весьма убедительно мальчуган, — я почти уверен, что в Сантьяго мы встретим месье Андре и доктора… Я видел и узнал их тогда, будучи на рее невольничьего корабля, когда крикнул им: «Сантьяго!», и уверен, что они слышали меня. А потому, несомненно, они направились в этот город, поняв, что я назначал им место свидания, и будут ждать меня там… У меня была такая мысль: разыскав их, мы все вчетвером двинемся в путь на розыски Мажесте, и, если бы нам пришлось для этого спуститься в ад или взобраться на луну, я все-таки готов поклясться, что мы достигли бы своей цели.

— О да! Вчетвером! — с неподражаемой уверенностью в себе соглашался Буало, никогда ни в чем не сомневавшийся. — Вчетвером, конечно, добьемся, чего хотим… Но, черт побери!..

— А что такое?

— А то, что ведь существует три города Сантьяго… Сантьяго на Кубе, где идет и теперь еще торг неграми, затем Сантьяго, столица Чили, и, наконец, Сантьяго-дель-Эстро в Аргентинской республике.

— И эти города расположены очень далеко друг от друга? — спросил Фрике.

— Два последних не особенно далеко, но Сантьяго на Кубе находится на Антильских островах; это черт знает где!

— Ну так отправимся прежде всего в Сантьяго, столицу Чили; не может быть, чтобы их там не было… Но если мы все-таки не найдем их там, то отправимся на Кубу… Не так ли?

— Как хотите! — соглашался Буало, чрезвычайно покладистый в тех случаях, когда дело шло об оказании кому-нибудь помощи или о каком-либо добром деле.

И вот после многих отклонений в ту или другую сторону приятели свернули на восток, оставив справа Кокговейру, и достигли берегов Ибикюи, одного из притоков Уругвая, в восьмидесяти километрах от Ягуарая, начального пункта строящейся железнодорожной линии на Монтевидео.

Впервые после очень долгого времени жизнь Фрике не была переполнена неожиданными событиями и приключениями. Их путешествие по пампе тянулось так же спокойно и однообразно, как и сама пампа с ее бесконечными волнующимися под ветром травами и палящим солнцем, беспощадно сжигавшим все вокруг.

Путешественники жили охотой; отличное ружье Буало раза три-четыре в сутки давало о себе знать меткими выстрелами. Фрике, если не стал отменным стрелком, то, во всяком случае, был очень сносным кавалеристом. Они намеревались следовать по течению Ибикюи до его впадения в Уругвай и пересечь провинцию по Энтре-Риос (Междуречье), образующую что-то вроде полуострова между реками Уругвай и Парана.

Затем они рассчитывали спуститься по Паране до одноименного города, добраться до Росарио, по железной дороге достичь Кордильер и прибыть прямо в Сантьяго, ее конечный пункт.

Таким являлся план, выработанный Буало. Этой части кругосветного путешествия, предпринятого парижским гаменом, было суждено совершиться довольно прозаично, но зато быстро.

Но постоянные препятствия, везде и во всем преследовавшие бедного Фрике, и на этот раз решили иначе, и целый ряд фантастических приключений и злоключений должен был изменить весь этот так хорошо задуманный план.

О саладеритах не было слышно ни слуху ни духу; и это до известной степени тревожило Буало. Он слишком хорошо знал мстительный нрав южноамериканских метисов, чтобы быть уверенным, что они так легко откажутся от своей мести, и потому принимал все меры предосторожности на случай возможного ночного нападения гаучо, которые могли вдруг появиться как из-под земли.

В ожидании предполагаемого нападения он спутал ноги своих коней, чтобы они не могли далеко отойти от бивуака, соорудил из поклажи что-то вроде редута и раскинул свой лагерь спиной к реке.

Это было весьма разумно. И мы сейчас увидим на практике, что небесполезно изучать, хотя бы даже и в кабинете, стратегию, прежде чем применить эту науку на деле.

Фрике ворочался с боку на бок. Вспомнив с грустью о своих отсутствующих друзьях — докторе, его приемном отце, об Андре, его старшем и горячо любимом брате, и о Мажесте, его чернокожем малыше-братишке, он тщетно старался заснуть. Он вертелся, переворачивался, ругался и ворчал, но ничто не помогало — сон не шел к нему. И немудрено: целые полчища комаров и мошек одолевали его, жалили, кусали, пили его кровь.

Напрасно он расчесывал кожу до крови, — ненасытные насекомые, решив утолить свой аппетит, не оставляли его в покое ни на одну секунду и впивались своими жалами глубоко в тело маленького парижанина.

Буало курил сигареты с невозмутимостью сфинкса. Не то чтобы его кожа больше освоилась с жалами этих ужасных насекомых или была толще, чем у мальчугана, но он хорошо знал, что всякая попытка отогнать их от себя будет совершенно бесполезна.

— Месье Буало!

— Что?

— Они меня буквально раздирают на части, места живого на теле не остается из-за этих проклятых зверюг!

— Что же я могу поделать?

— О, черт! Да у меня больше трехсот тысяч тараканов в моей рубашке!

— Так отправьте ее к вашей прачке и не мешайте мне спать!

— Ах, громы небесные! Если бы у меня была хоть шепотка персидского порошка или если бы их можно было угостить французским боксом, этих мерзавцев!

— Да полно вам сердиться! — унимал его Буало.

— Неужели же они не кусают вас?

— Еще как! Это вы увидите завтра, когда меня всего раздует, как пузырь; но раз ничего сделать нельзя, то не стоит и бесноваться!

— Клопы этакие! — выругался Фрике, вложив в это слово все свое презрение к настырным насекомым.

— Вы несправедливы, сын мой, — заметил Буало, — вы клевещете на клопов. Эти насекомые не имеют ничего общего с несносными обитателями постелей наших парижан и называются они «pullen» за необычайной длины и силы жала. Мы обязаны присутствием этих мелких вампиров соседству реки!

— Гм! У меня появилась мысль!

— Какая?

— А что, если бы я пошел и обвалялся в речном иле?! Мое тело покрылось бы тогда липким слоем, который, быть может, защитил бы меня от уколов этих мучителей.

— Нет, вы шутите!.. Разве вы не слышите этот плеск воды, как будто в реке купаются? Этот шум свидетельствует о том, что воды эти населены нежелательными обитателями и никому не рекомендуется кататься верхом на резвящихся в воде кайманах!

— Кайманы — ведь это название американских крокодилов?

— Совершенно верно!

— Но что же мне делать? Посоветуйте поскорее!

— Ждать полуночи!

— Полуночи? Да разве еще не полночь? Мне кажется, что эти насекомые уже двадцать четыре часа мучают меня… При чем тут полночь?

— Обыкновенно эти кровопийцы исчезают к полуночи как благоразумные посетители кабачков и ресторанов; набив свои желудки, они благонравно отправляются на покой, как только хозяин корчмы или ресторана начинает гасить огни.

— Слава богу! В таком случае мне удастся заснуть хоть со второй вахты!

— Сделайте милость! Желаю вам от всей души!.. Только не забудьте, что, когда «pullen» улетают, на их место прилетают их ближайшие родственники, и можно сказать, двоюродные братья, если хотите, «заракудос», укол которых не столь болезнен, но звуки, которые они издают, просто невыносимы. Впрочем, вы это сами вскоре испытаете. Крылатые виртуозы через несколько минут исполнят свою увертюру, а затем примутся истязать вас по-своему.

— A-а, если так, то я попробую выкурить их! — заявил Фрике.

— Как угодно, но что касается меня, то я решил с философским спокойствием дожидаться утра!

Между тем Фрике схватил нож своего товарища и принялся косить им росшие кругом в изобилии полевые чертополохи.

— Кой черт! Что вы там делаете? — спросил Буало.

— Срезаю эти чертополохи и хочу сделать из них костер!

— Да вы себе все руки раздерете!

— Ай, колется… Но все равно, я сдержу свое слово и скорее подожгу весь этот лес чертополохов, терний и колючек, чем сдамся тараканам.

И упрямый, как андалузский мул, видя, что уколы чертополоха еще болезненнее уколов насекомых, не обращая внимания на колючки, Фрике высек кремнем огонь, зажег трут и запалил пучок сухих трав.

Огонь сразу разгорелся и побежал, как будто по пороховой дорожке.

Вдруг раздался громкий хлопок, другой, третий, и началась настоящая пальба, точно беглый огонь, открытый стрелковой цепью, рассеянной по степи.

— Это еще что значит? — воскликнул Буало, вскочив с места.

— Да вот посмотрите, сделайте милость, что в них такое сидит! Этот проклятый чертополох начинен петардами! Словно это селитра!.. Вот комедия-то!..

Все поле чертополохов пылало, как сухая солома; пламя извивалось длинными языками, к немалому восторгу мальчугана, который вообразил, что этим способом он покончит с комарами.

Но, увы! Старания его были напрасны: насекомые принимались снова за свое дело и безжалостно продолжали жалить и кусать Фрике.

Однако пожар чертополохового поля, бесполезный в этом отношении, сослужил нашим друзьям большую службу в другом отношении и спас их от серьезной беды. В тот момент, когда, изнемогая от усталости, оба француза готовы были предаться сну, невдалеке послышался бешеный конский топот.

— Слышите, наши кони сорвались?..

— Нет, этот топот несется с противоположной стороны!

В одну минуту оба француза были уже наготове: с револьверами в руках, напряженно насторожив и слух, и зрение, они ждали встретить выстрелами врагов и дружеским приветствием безобидных путешественников.

Им недолго пришлось пребывать в сомнении: прогремел целый ряд беспорядочных выстрелов, рассыпав во все стороны заряды, не причинившие им ни малейшего вреда.

Это не был резкий звук американских карабинов, сопровождаемый пронзительным свистом конических пуль, или звонкий раскат военных ружей. Нет, эта трескотня скорее напоминала хлопки духовых ружей в тирах, на пригородных ярмарках, и она только рассмешила наших французов.

— Ну вот и они, — воскликнул Буало, — наши гаучо… Они опорожняют свои кремневые ружья… Можно ли так глупо расходовать порох и дробь!

— А я подумал, что это все тот же чертополох стреляет, — засмеялся Фрике, — и что какие-нибудь шутники зарядили их картечью!

— Нет, голубчик, это наши мясники, которым, вероятно, понадобилось свежее мясо. Им, видимо, очень хочется превратить нас в бульон Либиха… хотя эта затея может им дорого обойтись.

— И что же, неужели они думают этими пищалями с дулами, похожими на слуховые трубки или рупоры, прижать нас с вами к стене! Правда, хотя я и дуралей, но все же мы с вами-то с ними расправимся! Приладьте-ка мне один из ваших револьверов да привинтите к нему один из этих удобных треугольничков, образующих приклад, и я постараюсь не ударить в грязь лицом… Я буду изображать стрелковый отряд… Вот будет забавно!

— Хорошо, только цельтесь хорошенько, не торопясь, берегите заряды!

С этими словами Буало не спеша превращал свои револьверы в шестизарядные карабины, один из которых с известным количеством запасных патронов вручил Фрике, а другой взял себе.

Издали донесся вторичный залп, заглушивший на время своей трескотней хлопки горящих чертополохов, но столь же безобидный, как и они. Невидимые еще враги палили над пеленой пламени, и их выстрелы, направленные наугад, рассыпались вокруг, как пригоршни гороха.

Буало и Фрике, растянувшись на земле и опершись локтями в землю, выжидали, весело болтая и посмеиваясь.

Да, они смеялись. Но что же вы хотите? Всякий поступает по-своему. Краснокожие перешли бы тотчас же в наступление, англичане стали бы заносить заметки в свои записные книжки, американцы — обсуждать курс или рыночные цены на кожу и хлопок, а наши парижане балагурили, как школьники на каникулах. И правда, им были смешны эти шипящие, хриплые выстрелы!

Буало и Фрике, растянувшись на земле и опершись локтями в землю, выжидали.

Наконец появились два всадника. Их фигуры четко вырисовывались на фоне красноватого света от горящего чертополоха. Кони отказывались идти вперед по горячим углям, которые жгли им ноги, но бешеные удары шпор заставили их рвануться вперед.

— Вы цельтесь в левого, а я в правого! — прошептал Буало. — Огонь!

Паф! Паф! — щелкнули почти одновременно оба револьвера-карабина.

Под одним из всадников лошадь упала на одно колено, затем приподнялась, снова упала и осталась лежать на земле. Это был удачный выстрел Фрике, уложивший вороного коня. Тот гаучо, в которого метил Буало, в одну секунду потерял стремена и, точно громом сраженный, свалился на землю, а его белый конь, жалобно заржав, взвился на дыбы и понесся как стрела вдоль пампы.

— Ну а теперь за кем очередь? — крикнул пронзительным голосом мальчуган. — Кому еще угодно? Все — беспроигрышные!

Но врагу было ясно, что шансы слишком неравные, а потому нападающие не стали продолжать в том же духе, и вслед за атакой наступило затишье.

Буало призадумался. Фрике ликовал и горел нетерпением вновь проявить свое искусство.

— Погодите, матросик, вы еще будете иметь случай применить ваши таланты на рассвете! Это — гаучо, я в этом уверен, а потому не станем слишком рано торжествовать победу! Не я ли вам говорил, что эти мстительные люди, озлобленные против нас за то, что мы их проучили, шли за нами по следу, точно гончие собаки, и теперь вот они, здесь!

— Да-с, вот они! Ну что же, мы их встретим утром так же, как сейчас!

— Таково и мое намерение, но надо знать, что битва будет жаркой… И прежде всего мы непременно должны переправиться на тот берег реки. Это военная хитрость первой важности, особенно когда наша действующая армия состоит из двух человек и десяти лошадей.

— Я ничего не говорю против этого, но прежде переправитесь вы, месье Буало, а я буду прикрывать тыл главной армии. Я буду состоять в резерве и сражаться до последнего патрона!

— Фрике, вы прирожденный стратег!

— Я в себе этого никогда не подозревал, но раз вы так думаете, так оно, вероятно, и есть… Черт возьми! Да я повышаюсь в чинах… Какая, право, прекрасная вещь — кругосветное путешествие! Я начал со звания угольщика, потом стал кочегаром, затем матросом, после того кавалеристом и немного генералом, а вот теперь представляю собой уже целый корпус армии!

— О да! — согласился Буало. — Но послушайте, я знаю наших врагов: они больше не станут нападать на нас до рассвета, но зато едва только забрезжит, явятся как раз. Я пойду, спутаю потуже ноги наших коней. Правда, они не тронулись на этот раз с места, тем не менее ничем не следует пренебрегать! Затем вы поспите часок, а я буду на страже на всякий случай. По прошествии же этого времени вы смените меня, и я отдохну в свою очередь!

— Прекрасно, через пять минут я буду спать, невзирая на укусы всех этих насекомых, так же крепко, как на броненосце в тихую погоду!

Действительно, ночь прошла спокойно; но, как и предвидел Буало, нападение возобновилось, едва только первые лучи солнца позолотили верхушки трав этого зеленого океана.

Только на этот раз враги оказались осторожнее, чем в первый раз, — они поняли, что имеют дело с опасным соперником.

Фрике, простояв две вахты, спал как убитый. Он пробудился, сладко позевывая, и, к немалому своему удивлению, увидел, что его товарищ, оседлав и взнуздав коней, успел уже приторочить вьюки и на других лошадей. Последние, привязанные друг к другу головой к хвосту, должны были идти не иначе как гуськом.

Буало с ружьем за спиной и карманами, набитыми патронами, с карабином-револьвером в руке, внимательно изучал горизонт.

Мальчуган снарядился в одну минуту. Вдали виднелись яркие пончо гаучо, развевающиеся по ветру. Их было двенадцать человек, и они быстро неслись вперед, выстроившись полукругом.

— Скажите, Фрике, вы хорошо умеете плавать?

— Как рыба!

— Прекрасно, так становитесь во главе колонны, возьмите за узду переднюю лошадь, остальных заставьте спуститься в реку и переправьте их. Если они не пойдут, пырните переднюю лошадь ножом в круп!

— Хорошо… но… вы?

— Я буду стоять в арьергарде. Я со своим конем останусь на этом берегу до тех пор, пока вы не достигнете середины реки. Если они будут нас теснить, то есть слишком напирать, я сумею ссадить полдюжины из этих всадников, нам не придется даже убивать их: стоит только убить под гаучо лошадь — и в пешем строю он уже не боевая единица… с ним можно даже не считаться…

— Понимаю! Значит, надо переправляться!

С этими словами Фрике стал спускаться к реке, ведя под уздцы переднюю лошадь. Буало, вскочив на коня, оставался неподвижным, как статуя, держа карабин наготове.

Гаучо неслись во весь опор.

Но не успел мальчуган отплыть и десяти метров от берега, как душераздирающий крик ужаса и боли огласил воздух. Страшная паника овладела лошадьми, которые стали беситься, подниматься на дыбы, пятиться назад и ржать отчаянно, как ржут в бою смертельно раненные кони.

Этот крик, похожий на последний безнадежный вопль, заканчивающийся предсмертным хрипом, был поистине душераздирающим воплем. В одну минуту вода в реке окрасилась кровью; казалось, будто маленький отряд купался в крови.

Буало, у которого при этом сжалось сердце, однако, не моргнул глазом, даже не повернул головы; он знал, что там происходит. Он сделал один за другим три выстрела, и три чистокровных мустанга, таких же полудиких, как и их хозяева, опрокинулись на землю. Тогда, подняв на дыбы своего коня, француз повернул его на месте и одним скачком прыгнул в реку, которая забурлила кровавой пеной.

Тот же крик вырвался теперь и у него, как раньше у Фрике.

— Тысяча чертей! Нас пожирают эти проклятые караибы! [В данном случае речь идет о семействе южноамериканских пресноводных рыб, больше известных как пираньи. «Прожорливость пираний, которых называют речными гиенами, превосходит всякое вероятие, они нападают на всякое животное, которое появится в их области, даже на рыб, превосходящих их в 10 раз по величине… Очень часто крокодил обращается в бегство перед дикой стаей этих рыб, причем переворачивается брюхом вверх. Хищность их доходит до того, что рыбы эти не щадят даже своих раненых товарищей… Зубы пираньи очень остры и крепки: палка из твердого дерева моментально ломается этой рыбой, даже толстые удильные крючки не могут устоять против силы их зубов», — пишет А. Брем. Размеры их не так уж малы, эти рыбы достигают 30 сантиметров в длину]

Он был не трус, никогда не знал страха во всю свою жизнь, но впоследствии признавался, что в тот момент почувствовал, как у него на лбу выступает холодный пот. Умереть от пули или сабельного удара — в этом он не видел ничего ужасного. Когда человек избирает себе карьеру путешественника по различным дебрям, то должен быть к этому привычен, и хотя всячески старается отсрочить этот роковой момент, все же в крайнем случае готов спокойно встретить неизбежную смерть. Но погибнуть съеденным, растерзанным на клочки легионами маленьких существ, которые, несмотря на свою незначительную величину, обладают невероятной прожорливостью, — это ужасная пытка!

Чувствовать, как ваше мясо по кускам отдирают от костей, как в ваше тело впиваются мириады рыб-людоедов, присутствовать при своей собственной агонии, чувствовать, как становишься скелетом еще заживо, — это ужасно, даже больше чем ужасно!..

Что же такое представляют собой эти караибы?

Это, если можно так выразиться, живые клеши, превращенные в голубовато-серебристых рыбок длиной десять сантиметров, с опаловыми глазками, окаймленными рубиновой каймой. Несмотря, однако, на свой привлекательный вид, это — кровожадные существа, населяющие некоторые южноамериканские реки и, кажется, созданные исключительно только для того, чтобы кусать.

Мускулы, приводящие в движение их челюсти, обладают невероятной силой, а их трехгранные зубы достаточно крепки, чтобы прокусывать медь и даже сталь. Запах и вкус крови приводят их в ярость и возбуждают в них инстинкт разрушения. Обыкновенно они держатся стаями, и потому ни человек, ни животное не могут погрузиться в реку без того, чтобы не подвергнуть себя страшной опасности быть съеденными заживо.

Караибы охотно накидываются на лошадей и коров и работают своими адскими челюстями с такой быстротой, что в несколько минут выедают брюшину и начинают пожирать внутренности, отчего они и получили название «mondongueros», то есть пожиратели внутренностей.

В некоторых местностях они столь многочисленны, что, по словам жителей, иногда в реке меньше воды, чем караибов. Будучи вынуждены часто переправляться вплавь, аборигены боятся караибов несравненно больше, чем кайманов.

Если бросить в реку кусок негодного мяса, то эти маленькие симпатичные рыбки моментально сожрут его, и затем аппетит так сильно заговорит в них, что они начнут пожирать друг друга до тех пор, пока не останутся одни скелеты.

К счастью для людей, эти маленькие чудовища подвержены сильной смертности, и во время большой жары они целыми стаями всплывают на поверхность брюхом кверху и уносятся течением. Но даже дохлые они еще опасны: отмели оказываются усеянными их челюстями и костями, которые вонзаются в ноги людей и животных.

Индейцы племени варроун сотни лет тому назад, спасаясь от караибов-людоедов, от которых рыбешки получили свое название, бежали и укрылись на плавучих островах в большой дельте Ориноко. С тех пор они строят свои хижины на высоких столбах и не имеют даже клочка земли для погребения мертвецов. Но так как индейцы особенно чтут останки своих усопших, то завели у себя малоприятный обычай: сохранять кости своих умерших подвешенными под крышей своих жилищ. А из-за недостатка опытных препарировщиков, которые могли бы чисто выделать скелет, аборигены пользуются прожорливостью тех же караибов. Для этой цели они привязывают тело покойника крепкими веревками к одному из столбов, на которых построена хижина, опускают в реку и предоставляют караибам поработать над ними. Через несколько часов скелет совершенно готов. Родственникам остается только разъединить кости, положить их в маленькую плетеную корзиночку, разукрашенную раковинами, бусами и цветными стеклышками.

Эти красиво разукрашенные корзиночки служат, таким образом, погребальной урной, и их объем позволяет вместить все кости усопшего, а вместо крышки корзиночки накрывают черепом.

Таковы были эти плотоядные маленькие чудовища, среди которых вдруг очутились Фрике и Буало, спасавшиеся от гаучо вместе со своими конями.

Положение их было отчаянное. Не только каждая минута, но и каждая секунда казалась веками мучений. В один момент среди лошадей наступила паника: они рвались, метались в разные стороны, подымались на дыбы или вылезали наполовину из воды. Маленькие кровопийцы повисали на них, и несчастные животные бились в страшных конвульсиях.

— Крепитесь, Фрике! — крикнул Буало, сжав зубы от боли. — Крепитесь! Шевелитесь как можно больше: это их отгоняет!

— Тысяча чертей! Да они жрут мои ноги, я больше не могу… От боли я теряю сознание… помогите!..

Вдруг он выпустил узду из рук и стал идти ко дну. Обезумевшие кони в этот самый момент порвали веревку, связывавшую их между собой, и чуть не половина из них тотчас же скрылась под водой, а остальных, подхваченных течением, понесло вниз по реке.

Между тем гаучо подскакали к самому берегу реки и, увидев разыгравшуюся только что драму, сразу сообразили, в чем дело. Они встретили громким смехом несчастье своих врагов и осыпали их насмешками.

Благодаря знанию всех местных условий им нетрудно было предвидеть финал этой неожиданной катастрофы.

Даже и они не могли надеяться, что наступит подобное жестокое мщение, которое притом же стоило им так мало. Какой дикой радостью было для них видеть двух смелых европейцев во власти маленьких чудовищ, упивающихся их теплой кровью.

Буало не слезал с коня, несмотря на то что тот бился под ним, подымался на дыбы и кидался в стороны. К счастью для смелого всадника, его высокие кожаные ботфорты отчасти предохраняли от укусов караибов. Впрочем, несколько десятков этих мерзких тварей все-таки повисли у него на бедрах, он потерял много крови, и раны его были страшно болезненны, хотя и не опасны для жизни.

Не обращая внимания на коней, тонувших или уносимых течением, француз проворно высвободил свое лассо и не хуже настоящего гаучо пустил его по воздуху к Фрике, который начинал уже скрываться под водой.

Услыхав свист ременной плети у себя над головой, Фрике ухватился за нее с надеждой утопающего.

Все это продолжалось не более минуты. Положение обоих парижан было отчаянное: перед ними расстилалась на протяжении четырехсот метров река, которую им приходилось переплывать, а позади, на расстоянии всего каких-нибудь ста метров, находились гаучо, которые решили не допустить ни малейшей попытки путешественников вернуться назад. Со всех сторон их окружили легионы ужаснейших врагов — караибов, а мальчуган почти терял сознание и едва держался за лассо, кинутое ему товарищем, под которым конь, наполовину объеденный, уже начинал тонуть, несмотря на то что его всадник изо всех сил держал его в шенкелях.

Еще несколько минут, и все было бы кончено.

Только чудо могло спасти несчастных европейцев, и это чудо свершилось.

В тот момент, когда Буало со своим конем начал уже скрываться под водой, он вдруг ощутил сотрясение всего тела — от нижних конечностей и до корней волос, сотрясение столь сильное, что, будь Буало на суше, его, наверное, свалило бы с ног.

Но в данном случае это сотрясение подействовало как раз наоборот.

Пегий конь, совершенно обессилевший и начинавший идти ко дну, почувствовав внезапное сотрясение, снова всплыл на поверхность, как будто в нем возродились силы.

Фрике, все еще висевший на петле лассо, вдруг пришел в себя, очнулся, сильно чихнул и начал корчиться, как эпилептик.

Вслед за первым сотрясением последовало второе, не менее сильное, затем третье.

— Но что происходит, черт побери! — воскликнул мальчуган, теперь уже совершенно оживший и повеселевший. — Какие это дьяволы живут в реках этой непонятной страны?

— Мужайтесь! Теперь мы спасены!

— Тем лучше… но это меня положительно разбивает на кусочки… О-ля-ля!.. О-ля-ля!

— Вас это разбивает, а караибов убивает!

— А ведь это правда!.. Смотрите, в самом деле, хотя раны еще болят и везде жжет и горит, но уже больше никто не кусает!

— Плывите… плывите как можно быстрее!

— Ого! Да посмотрите же, месье Буало, тысячи этих караибов всплыли на поверхность и все брюхами вверх!..

— Да плывите же скорее, болтун неисправимый, не то и с вами будет то же самое, что с этими злобными тварями.

Между тем со дна реки медленно всплывали самые разные обитатели глубины: громадные bagreraydo, панцирные щуки, окрашенные, словно тигры, и caribbitos, и payaros, два вида летучих рыб, а также молодые и старые кайманы, неподвижные теперь, как плавучие бревна, колючие скаты с ядовитыми иглами, и perros de agua или myopotamus coypas — водосвинки, род речных выдр с хвостом опоссума, и сверх всего тысячи караибов. Течение медленно уносило все эти тела мертвых животных, крупных и мелких, по-видимому, погибших от действия каких-то таинственных природных сил, главный центр которых, без сомнения, находился где-то выше вверх по течению реки.

Несомненно, что если бы наши друзья случайно находились в двух сотнях метров выше, то и они неизбежно могли бы погибнуть, как все эти животные.

Гаучо, видя, что враги избавились от караибов и плывут к другому берегу, кинулись вслед за ними в реку. Но, увы! Не проплыли они и сорока метров, как весь их маленький отряд смешался, сбился в кучу. Описать этот страшный вой, какой подняли степные разбойники, было бы невозможно, да и бесполезно; все гортанные звуки, которыми так изобилует испанский язык, сливались, вырываясь из их побледневших уст в какой-то протяжный рев. Эти превосходные всадники не в состоянии были справиться со своими конями. Словом, и гаучо, и лошади оказались в еще более критическом положении, чем некоторое время тому назад наши французы, которые между тем продолжали плыть к противоположному берегу и, вероятно, сильно опередили бы своих преследователей, если бы их силы не начинали изменять им. Вместе с тем они не хотели расстаться со своим оружием и патронами, тяжесть которых начинала их обременять и почти парализовала движения друзей.

Бедный Фрике пыхтел, как тюлень.

— Не можем же мы, однако, побросать наши карабины… Но как же они тяжелы… и еще, если эти канальи не объели мои ноги и не выпустили из меня всю кровь, я бы плыл лучше…

Буало молчал и ни на что не жаловался, но и закаленный путешественник был, видимо, сильно утомлен.

— В сущности, — проговорил он, — лучше нам расстаться с частью патронов, чем рисковать своей жизнью!

С этими словами он облегчил свой карман, хотя и скрепя сердце, от одной пачки патронов, которую бросил в воду. Эта мера предосторожности была далеко не лишняя, и Фрике поспешил последовать его примеру.

— Ах, если бы нам попался хоть какой-нибудь плавучий ствол или хоть копна сена, все же бы это нам помогло держаться на воде! — проговорил Буало.

Он собирался уже бросить в воду вторую пачку патронов, как вдруг у него вырвался радостный крик:

— Плот! Два плота! Целая флотилия плотов!

— Да где вы их видите? Я не вижу ни одного, а только с полдюжины окоченелых лошадей, которые крутятся на воде, как пробки, и, вероятно, уже давно подохли! — сказал Фрике.

— Ах, какой вы недогадливый! Да разве не понимаете, что эти дохлые лошади полны газов и что именно благодаря только этому они могут держаться на поверхности… Ухватившись за них, как за спасательные круги, мы можем, толкая их перед собой, добраться без труда до берега и, главное, сохранить наше оружие.

— Фуй! Сесть верхом на падаль!.. Меня это совсем не вдохновляет.

— Да полно вам, не разыгрывайте очень брезгливого, а делайте лучше, что вам говорят.

И, не теряя времени на бесполезные препирательства, Буало из последних сил ухватился за плывшую мимо дохлую лошадь, которую судьба послала ему так кстати.

Фрике также не стал церемониться. Видя, что его товарищ так разумно воспользовался законом, открытым Архимедом во время купания, он тоже уцепился за плывший мимо него труп, и оба друга с помощью этих громадных плавательных пузырей без труда добрались до противоположного берега.

Гаучо, уже довольные тем, что так дешево отделались, совершенно отказались от дальнейших планов мщения и, повернув своих коней, помчались обратно к ранчо.

Оба парижанина вышли на берег и предоставили оказавшим им столь существенную услугу дохлым лошадям плыть дальше по течению. Но, увы, они были теперь одни: от превосходного табуна не осталось ни одного животного. Фрике был этим очень недоволен: с тех пор как он стал сносным кавалеристом, скачка в беспредельном просторе пампы доставляла ему огромное удовольствие.

Теперь из кавалеристов они превращались в пехотинцев, и эта злая шутка судьбы очень его огорчала. Отряхнувшись, как мокрый пудель, Фрике дал волю своему дурному расположению духа, которое он высказал в столь забавных выражениях, что Буало не мог не рассмеяться.

— Нет у нас больше ни коней, ни гамаков, ни пончо… и придется трусить пешочком, спать под открытым небом и пробираться, как жулики, пользуясь прикрытием громадных трав, которые станут шуметь у нас над головой!..

— Это, конечно, не особенно приятно, — согласился Буало, — но что же я могу поделать?!

— О, я знаю, что ничего, и сознаю, что глупо с моей стороны сожалеть об утраченном комфорте, но что вы хотите?! Так легко привыкаешь к хорошей жизни, что после не хочется с ней расставаться… Кроме всего, мне очень жаль бедных лошадей. Я так успел полюбить их!

Фрике тоже уцепился за плывший мимо него труп.

— Да, но делать нечего! Когда человек избирает жизнь, полную приключений, то должен быть готов ко всему. И мы теперь не в худшем положении, чем когда покинули саладеро. Заметьте, как странно сплетаются обстоятельства: ведь, в сущности, то, о чем вы горюете, то есть потеря нашего имущества, является главной причиной нашего спасения. Если бы не караибы, эти злобные рыбки, гаучо, наверное, догнали бы нас, поймав своими лассо!

— Конечно, быть пойманным лассо не представляет ничего приятного, но быть растерзанным живьем, право, не лучше! — заметил Фрике. — Я и сейчас еще истекаю кровью. Эти отвратительные кровопийцы сожрали мои штаны вместе с подкладкой!

— Зато гимноты избавили вас одновременно и от караибов, и от гаучо.

— Гимноты?.. Вот снова я встречаю такое ученое словечко, которого не могу понять. Как вам известно, я получил свое образование у сапожника, весь круг познаний которого ограничивался определением крепости водки и прочности колодок… Так что же означает это ваше мудреное слово?

— Гимноты, то есть те животные, которые заставили вас испытать сильные сотрясения в реке, это, в сущности, угри, так называемые «электрические угри».

— Господи, как это, однако, любопытно! Я действительно испытал точно такое же ощущение, как при прикосновении электрического тока, и, признаюсь, это не всегда бывает приятно!

— И часто даже смертельно, как вы сейчас могли убедиться при виде всех этих трупов животных, уносимых рекой!

— Неужели всех их — и лошадей, и кайманов — убило электрическим током?

— Без сомнения! Вероятно, караибы, разлакомившись мясом наших коней и нашим тоже, напали и на гимнотов, а те пустили в ход свое природное оружие, и вы сами видели результаты их самозащиты! Первые разряды электричества вслед за нападением рыбок были, очевидно, страшно сильны, и счастье наше, что мы находились не близко оттого места, где это случилось, иначе мы также не остались бы в живых! Потом, истощив свой запас электричества, который у них не пополняется немедленно, а лишь постепенно, их электричество могло лишь слабо подействовать на нас в данном случае.

— Знаете, месье Буало, если даже счастье наблюдать подобный феномен, быть свидетелем всего того, что мы видели и испытали, и не восполняет вполне постигшего нас несчастья, то все же оно значительно умеряет его.

— Очень рад, что вы так рассуждаете! Следуйте моему примеру и будьте философом! Экая досада, черт побери…

— Что такое?

— Где мой табак!

— А что с ним случилось?

— Он весь на дне реки!.. Ни одной сигаретки! Что я теперь буду курить?

— Караибы угостятся им теперь!

— Я предпочел бы, чтобы они лучше угостились мной! Это начало бедствий, сын мой… Прошли наши прекрасные дни. Памперо задул, тучи собираются, и небо чернеет! Сейчас разразится страшная буря!.. Еще будь у меня несколько сигареток, я бы посмеялся над судьбой, но без табака тяжело жить на свете!

— Да… нет ни крошки табака! — сказал со вздохом и Фрике, хотя сам не курил.

ГЛАВА IX
Все сырые яйца. — Реки, самодвижущиеся пути. — Блага наводнения. — Еще плавучий остров. — Переправа через Уругвай. — После Уругвая. — Энтре-Риос. — Парана. — На пароходе. — Житель реки. — Карликовый лес. — Булонские леса Санта-Фе. — «Colorados». — Офицер-зуав. — Злоключения губернаторов, пивших слишком много пива. — Возмущение может превратиться в революцию. — Бой на улицах. — Геройство молодой девушки. — На баррикады! — Никогда не следует вмешиваться в чужие дела. — Капитан, закрывающий глаза.

Ивы называете это страной солнца?

— Кой черт! Дождь бывает во всех странах света!

— Да ведь это уже не дождь! Это ураган, смерч, буря, циклон. Вся эта уйма черных, как деготь, туч и облаков, ведь это какая-то губка величиной в сто квадратных лье… Так вот она взбухла от воды свыше всякой меры, и какой-то злонамеренный дух выжимает на нас эту чудовищную губку вот уже почти целые сутки. Река вздувается с каждым часом; наши сапоги наполняются водой, стекающей в них из-за ворота наших рубах по спине до самых пят. Кроме того, и в животе у нас пусто, и мы прикованы к этому клочку земли, который географы назвали бы полуостровом!

— Уж не хотите ли зонтик?!

— Зонтик! О-ля-ля! Это был бы первый попавшийся мне в руки! Нет, месье Буало, такая роскошь совершенно неизвестна мне, простому гамену, но мне хотелось бы, не теряя драгоценного времени, поскорее попасть в Сантьяго и разыскать моих друзей!..

— А, это другое дело! Но знайте, мой милый товарищ, что ливень, который вы проклинаете, только ускорит осуществление вашего желания.

— Почему вы так считаете?

— Уверен в этом! Разве до этого времени все происшествия, казавшиеся вам самыми ужасными, в конце концов не приводили вас к самой благополучной и счастливой развязке?

— Это, пожалуй, правда! Но не всегда, однако, несчастье порождает благополучие!

— Этого я не скажу, но, вообще, нет худа без добра! И я уверен, что вы найдете своих друзей, что все мы возвратимся в Париж и сделаем доклад о наших приключениях в Географическом обществе. Затем пойдем в редакции журналов рассказывать наши приключения и сделаемся героями дня… Вы получите медаль, как знаменитый американец, нашедший Ливингстона, — Стенли, и вот…

— Нет, нет… Мне не нужна слава! Отыскать месье Андре, доктора и Мажесте, остаться с вами и зажить хорошо и приятно всем вместе — вот все, о чем я мечтаю!

— В таком случае я вам говорю, что это дело решенное!

— Да услышит вас небо и перестанет оно поливать нас так безжалостно!

— Да, дождь идет вот уже тридцать часов, как о том свидетельствуют мои часы, непромокаемые, как каучуковые лодки. Лошади наши погибли, а вместе с ними и весь багаж. У нас осталось только оружие и приблизительно около полутораста патронов на каждого. Гаучо сбежали, мы в полной безопасности. Мы не умрем с голода, так как наш полуостров полон черепашьими яйцами.

— Да, месье Буало, но сырые яйца, опять сырые яйца и еще сырые яйца, да еще черепашьи! Воля ваша, это в конце концов начинает становиться утомительным для желудка… Я предпочел бы яичницу с сахаром и молоком, яичницу с трюфелями или хотя бы просто куриные яйца всмятку!

— Но поскольку у нас нет ничего, кроме черепашьих яиц, а температура лишает нас возможности испечь или сварить их, то поневоле приходится довольствоваться и сырыми яйцами!

— О да, я все это говорю только для виду! В сущности, мне решительно все равно, что есть, и я терпеливо жду дальнейших происшествий, раз ничего больше не остается делать!

— Прекрасно! Тем более что этот ливень, на который вы теперь досадуете, превратится впоследствии в нашего благодетеля. Мы здесь находимся на обширной впадине, простирающейся от виднеющейся вдали группы холмов, названия которых я не знаю, да и господа географы также, до самого Парагвая, спускаясь к нему слабонаклонной плоскостью. Этот беспрерывный скат, доходящий до самой реки Парагвая, называется провинцией Энтре-Риос. Нам необходимо пройти ее, а раз очутившись на Паране, мы оттуда с такой же легкостью доберемся до Сантьяго, как из Парижа до Шато!

— Но каким образом?

— Очень просто… Один господин, имени которого я теперь не помню, сказал, что реки — это самодвижущиеся пути.

— Да, если в нашем распоряжении имелась бы лодка, — заметил Фрике, — или хотя бы плот, а у нас ни того ни другого.

— Зато вскоре будет! Пусть только этот ливень продолжится еще полсуток, и я вам ручаюсь, что мы совершим свое путешествие не только беспрепятственно, но еще и не без удовольствия!

— Ну слава богу! Тогда пусть себе льет! Вы не думайте, что я ворчу из-за промокших сапог; нет, я видел еще и не это. Меня только раздражает, что мы теряем время… Но вы говорите, что через несколько часов погода изменится, и я охотно верю и жду!

Между тем дождь действительно лил как из ведра. Ничто не может дать представления о том, с какой быстротой и силой низвергаются на землю эти ливни. Это какое-то наводнение сверху. Никакие водяные насосы, работающие вовсю, не могут сравниться с этими ливнями.

Как весьма точно заметил Буало, реки вздувались с глухим ревом и так быстро, что это было заметно на глаз. Желтоватые волны несли теперь разные предметы и громадные клубы грязно-белой пены.

Под напором волн полуостров, на котором нашли себе убежище наши друзья, после того как им удалось спастись от гаучо, караибов и гимнотов, заметно заколебался, перешеек, соединявший его с берегом, прервался, и полуостров вдруг превратился в островок. Фрике хотел поспешно эвакуироваться, но Буало решительно воспротивился.

— Но нас сейчас затопит! — сказал Фрике.

— Вряд ли! Обратите внимание, что этот островок не похож на другие острова. Он состоит не из земли, а из наносных трав, волокон, глины и крепких лиан и прикреплен к берегу, как причалом, теми же крепкими лианами. Он легок, как плавучее гнездо водяной птицы, и мы поплывем на нем, как на плоту. Эти плавучие островки называются «camarotes».

— Мне они уже знакомы, месье Буало. В Африке мы с моим малышом уже плавали на таком островке. Я, впрочем, кажется, уже рассказывал вам об этом.

— Да, но там это было сопряжено с опасностями, здесь же это будет простая прогулка. Эта штука плавает, как пробка. Кроме того, уровень воды сейчас достаточно высок, так что вполне можно сниматься с якоря!

— С Богом! — воскликнул Фрике. — Пустите же в ход ваш нож и перерубите им причалы! Ход вперед!

Буало недолго думая выхватил свой нож и несколькими сильными ударами перерубил стебли и лианы, удерживавшие островок на месте.

Буало выхватил свой нож и несколькими сильными ударами перерубил стебли и лианы, удерживавшие островок на месте.

Вначале остров покружился на месте минуты три-четыре, затем был подхвачен течением, и его быстро понесло вниз по реке.

Между тем волны вздымались все выше и выше. Поднялся сильный ветер, дождь вовсю свирепствовал. В отдалении поток бурлил и ревел, как дикий зверь. Затем послышался как бы протяжный стон или вопль реки, готовой перейти в наводнение. Этот шум напоминал шум приближающейся тучи саранчи. Почти каждый знает тот глухой, могучий шум водяных потоков, рвущихся на простор из слишком узких берегов и постепенно заливающих берега, которые они вот-вот совершенно поглотят под собой! Этот глухой шум продолжался в течение нескольких часов. Островок несло все быстрее и быстрее. По счастливой случайности само очертание его как нельзя лучше соответствовало его назначению плавучего плота. Он превосходно перескакивал через все препятствия и неизменно удерживался на середине течения. Будучи довольно широк в передней части, он заканчивался острым мысом с кормовой, что мешало ему крутиться, а это было бы неизбежно, если бы островок был круглым. Уровень воды быстро повышался, и перед островком образовался громадный, как море, разлив. Между тем на расстоянии каких-нибудь двухсот метров, не более, впереди вздымалась высокая водяная стена, подобная тем, какие вырастают у устья Жиронды в пору сильных приливов. Стена эта достигала чуть ли не трех метров высоты и неслась с быстротой скакуна.

Глухой шум воды превратился в грохот; островок несло с невероятной быстротой.

— Громы небесные! — воскликнул мальчуган. — Да мы идем не хуже любого парохода!

— Ну разве я не говорил, что наводнение будет нашим благодетелем. Наше импровизированное судно доставит нас в страну, почти цивилизованную, где встречаются гаучо, но где помещения и улицы освещаются газом, где можно получить удар ножом в бок или спину, где есть табак и экипажи, и полицейские агенты, и господа в цилиндрах… Наконец, там есть пароходы и железные дороги!..

— Железная… дорога!.. Вы сказали, железная… дорога!

— Да, железная дорога, которая доставит вас прямо в Сантьяго, да и меня вместе с вами!

— Боже мой, как я счастлив! Даже почти не чувствую ног, что измок с того момента, как вы сказали мне эту добрую новость! Конечно, радость очутиться среди этих каменных ящиков, именуемых домами, из которых состоят большие города, сама по себе для меня не велика, ведь мне привелось испытать в городах немало горя. Но мысль вскоре увидеться с друзьями действительно приводит меня в восторг!

Между тем островок несся с головокружительной скоростью, и шум воды становился все оглушительнее. Берега бежали с той быстротой, какая утомляет глаз путешественника, несущегося в курьерском поезде и смотрящего в окно своего купе.

Дождь продолжал по-прежнему лить. Жалкие ручейки и канавки превратились в реки, реки и речонки — в бурные потоки, а приток, по которому плыли наши друзья, походил на широкий морской пролив.

— Этот водяной путь движется с быстротой железной дороги! — пошутил Фрике. — Счастье еще, что путь свободен, случись нам встретить поезд, так и поводьев не подобрать! Но мы здесь одни.

Вдруг глухой рев заставил его обернуться.

— Как видите, не совсем одни! — проговорил Буало. — Есть еще и другие невольные путешественники… Посмотрите, видите эту флотилию?

— Эге! Надо держать ухо востро с этой стороны! — воскликнул Фрике.

— Не беспокойтесь, нам не грозит ни малейшей опасности. Если эта пума (безгривый лев пампасов) голодна, то, с другой стороны, она еще более напугана, очутившись неожиданно для себя на плавучем островке, таком же, как наш.

— О… Да этих camarotes, этих плавучих островков здесь много! Мы их повстречаем немало на нашем пути, и на всех есть какие-нибудь пассажиры…

— Ну что я вам говорил? Видите вы этого ягуара, который ползком выбирается из pajonales, этой группы зеленых лиан, теперь тоже залитых водой? Ягуары, обыкновенно селящиеся в этих pajonales, боятся воды, как истинные кошки, и потому он хочет выбраться на сушу!..

— Вот так ловко! Какой превосходный прыжок, смотрите… Он очутился как раз на спине этой пумы, которая вовсе не ожидала этого. Ах, смотрите, их остров накренился, и оба животных очутились в воде!

Все это ужасно забавляло Фрике. Время от времени еще другие camarotes отрывались от берегов, и какой-нибудь перепуганный четвероногий пассажир, дрожа всем телом, старался удержаться на нем. Островок подхватывало течением и уносило вместе с другими, подобно лодкам или баржам на Сене, которые тянутся вслед за буксиром.

Сколько времени длилось это своеобразное путешествие, трудно сказать. Прошло много тревожных и голодных часов. Буало и Фрике, сами не зная, вдруг очутились на громадном водяном пространстве, где совсем не было видно берегов.

— Но, черт побери! Это Уругвай! Вот так штука, мы рассчитывали пересечь Энтре-Риос и добраться до Параны, а теперь это течение уносит нас, по-видимому, в Буэнос-Айрес!

— А это далеко от Сантьяго? — спросил мальчуган под влиянием все той же неизменной мысли о встрече с друзьями.

Не успел Буало ответить, как сильный водоворот подхватил их плот, словно щепку, и перекинул на другую сторону реки Уругвай, достигавшей в этом месте ширины без малого километр.

— Ну, голубчик мой Фрике, теперь я могу сказать вам с уверенностью, что мы плывем в Парану! Вы ведь поняли, что с нами сейчас случилось?

— Гм, мне кажется, что да.

— Это очень просто! Та стена, которая двигалась перед нами, перерезала вкось воды Уругвая, и мы очутились сразу в Энтре-Риос, где мы теперь находимся, вероятно, в восьмидесяти километрах от города Мерседес, начального пункта железнодорожной линии, идущей на Буэнос-Айрес… Так поплывем в Мерседес… Вероятно, расположенные в низинах Salinas теперь затоплены водой… Скоро здесь повсюду будет на полтора метра воды. Видите, нас несет течением! Воспользуемся им. Из Мерседеса нам легко будет добраться до Параны, там останется всего семьдесят с чем-то километров… Ну, что вы скажете на это?

— Скажу, месье Буало, что все идет как нельзя лучше и что на этот раз, по крайней мере, неудачи перестали меня преследовать!

И действительно, на этот раз они беспрепятственно плыли на своем островке до последней инстанции, а затем частью пешком, частью верхом, частью в лодке достигли берегов Параны.

Путешествие их продолжалось более трех суток, и оба француза были совершенно измучены, истощены и промокли до костей. Буало пришлось расстаться со своим ружьем, своим несравненным «гринером», которое он променял на пару добрых коней в Мерседесе, а также и с одним из своих револьверов, который он также обменял на плохонькую лодку.

Но что из того? Они увидели пароход. Свисток возвещал скорое отплытие, и Буало, которого никто и ничто не могло захватить врасплох, имел при себе в своем совершенно непромокаемом бумажнике чековую книжку на пятнадцать тысяч франков.

Таким образом, все устраивалось к лучшему в этом лучшем из миров.

Плавание по реке было скучно и однообразно, но наши путешественники только о том и думали, как бы наверстать потерянное было время, и между обедом и ужином, между ужином и завтраком спали как убитые.

Но вот наконец они попали в Парану. Все русло реки было совершенно загромождено множеством маленьких островков и островочков, которые во время мелководья производили впечатление пестрых и красивых цветников.

Две категории населения избрали себе жилищем эти островки: с одной стороны, отвратительные кайманы пять-шесть метров длиной — соседи самые нежелательные и даже опасные вследствие своей громадной численности и кровожадности, с другой — мака, приятные птички из рода нырков, оперение которых весьма походит на лебяжье, а шкурки идут на дамские муфты и опушки к дамским нарядам.

Наши путешественники недолго пробыли в Паране, городе, расположенном на краю обрывистых береговых скал высотой двести пятьдесят метров, откуда можно увидеть Санта-Фе, лежащий как раз напротив, на расстоянии восемнадцати километров по прямой линии. Буало и Фрике высадились в Санта-Фе на пасо Санта Томо, мысе, вдающемся в море и поросшем карликовым девственным лесом, изобилующим дичью.

Но в данное время как звери, так и птицы отсутствовали, так как между листвой повсюду сверкали штыки и был слышен смутный шум голосов, кто-то оживленно разговаривал шепотом или вполголоса, нарушая тишину или вдруг разом прекращая беседу после короткого свиста. Очевидно, здесь расположились лагерем люди, в этом девственном лесу, который можно было бы назвать Булонским лесом Санта-Фе.

Это сборище партизан представляло собой любопытную картину. Здесь были и гаучо с бронзовым цветом лица, дремавшие бок о бок с безжизненными джентльменами в дорогих панамах или блестящих цилиндрах. Чернокожие и метисы стояли на часах вместе с милиционерами-дезертирами; седобородые старики, прежние баррикадеры, обучали ружейным приемам молодежь, почти детей, которые едва могли поднять эти тяжелые старинные карабины.

Прибытие наших друзей было встречено окликом: «Кто идет?», на что Буало ответил громким и звучным: «Амигос!» (друзья). После этого часовые опустили перед ними ружья. Впрочем, партизаны не задевали чужестранцев, и потому их расспросы были дружественными и в высшей степени вежливыми.

Зоркие глаза Буало, которые всегда все видели и замечали, сверкнули огнем радостного удивления; однако он воздержался от явного выражения чувств и воскликнул самым обычным, спокойным тоном:

— A-а, Флажоле! Ну как же ты поживаешь, мой милый товарищ?

Человек, к которому были обращены по-французски эти слова, только что вышел из-под навеса сарая, служившего складом товаров и построенного на опушке леса. При звуке голоса, называвшего его по имени, он поднял голову, раскрыл свои объятия и, слегка побледнев от радостного волнения, воскликнул:

— Буало! Да это в самом деле он, мой добрый друг Буало!.. Вот приятный сюрприз!

— Не правда ли, ты никак не ожидал меня увидеть?

— Ну конечно! Кто бы мог подумать?!

— А мы с товарищем пришли тебя попросить, чтобы вы накормили нас завтраком. Представляю тебе моего молодого друга Фрике! Славный, лихой матрос, доложу я тебе, такой, как ты любишь, паренек, который делает честь своей стране… А это, мой милый Фрике, Флажоле из Бургиньона, бывший офицер зуавов, в настоящее время один из видных коммерсантов в Санта-Фе. Теперь подайте друг другу руки и будьте друзьями!

Партизаны, видя, с кем они имеют дело, вернулись в чащу леса и не стали больше заниматься приезжими. Раз Флажоле их знал, значит, этого было достаточно. Этот уважаемый коммерсант пользовался большой популярностью и любовью в городе.

— Ну, дети мои, — проговорил он без околичностей, — я знаю, вы не трусы, но сейчас у нас здесь будет перестрелка, и вам нет никакой надобности вмешиваться в дело, которое вас вовсе не касается. Пойдемте в мой дом!

— Ты думаешь?

— Поверь моему нюху старого вояки — в воздухе пахнет порохом! Ириондо опять натворил бед, и его хотят сместить, поставив на его место Итуррассо [По-видимому, это региональные руководители], а потому говорю тебе: бежим отсюда, пока есть время, если вы не хотите попасть между двух огней. Кроме того, я думаю, что колорадосы на этот раз потерпят поражение. Правительство предупреждено, это я заключаю из того, что все путешественники из Буэнос-Айреса, прибывшие на «Проведоре», должны были остаться на судне в порту, а те, кто не захотел подчиниться этому распоряжению и вопреки ему высадился на берег, все были засажены в кабильдо (городскую тюрьму).

— Ну так идем, тем более что мы очень спешим насадить что-нибудь на вилку! — сказал Буало.

Действительно, готовилась драма, одна из тех далеко не редких драм, увы, которые разыгрываются в республиках Южной Америки. Ружья должны заговорить, а кровь — пролиться.

Пока все действующие лица готовящейся драмы держатся наготове в ожидании сражения, сообщим читателю вкратце о политическом положении города, куда судьба занесла двух наших парижан.

Санта-Фе, главный город провинции этого же имени, входит в состав Аргентинской республики. Этот хорошенький городок насчитывает до двадцати пяти тысяч жителей, ведет оживленную торговлю и служит складом для хлебных грузов, поступающих сюда из колоний, расположенных полукругом до Росарио.

Прилегающие к ней провинции с севера и востока, вплоть до великой пустыни Чако, населенной индейцами и простирающейся до Боливии и Рио-Вермейо: Эсперанса, Сан-Карло, Лас-Тунас, Сан-Иеронимо и Эль-Хосе.

В состав Аргентинской республики входят еще семь других провинций; всего же их тринадцать. Каждая из них пользуется относительной автономией, имеет свою палату депутатов (Camera de los Disputados) и свой сенат. Они управляются по своему усмотрению и сами избирают себе губернатора.

Соединенное собрание депутатов всех тринадцати провинций представляет собой национальный конгресс, заседающий в Буэнос-Айресе и ведающий внешней политикой всей страны.

Судебная власть каждой отдельной провинции совершенно независима, и преступнику стоит только переселиться за пределы его округа, чтобы жить в полной безопасности, иногда всего в полусотне метров от того места, где он был приговорен к смертной казни.

Впрочем, приговоры судей в большинстве случаев не отличаются особенной строгостью, за исключением случаев скорого суда, когда обычным приговором являются два года службы в линейном батальоне на границе индейского резервата.

Эта граница, в сущности, ничтожная канава глубиной два метра и шириной шесть, которую очень нетрудно перескочить для каждого, кроме индейцев, кони которых, привыкшие к ровному месту, совершенно не умеют брать препятствия.

Через каждые сорок километров виднеются блокгаузы, а в промежутках между ними — небольшие лагеря, где живут вперемешку солдаты и индейцы «мансос» (оседлые), признающие местные власти, но которые, как только хорошо откормят коней и сами разжиреют на казенных харчах, в одну прекрасную ночь сбегут к своим сородичам вместе со своими, а иногда даже и с солдатскими конями.

Прежде чем вернуться к Санта-Фе, следует сказать еще пару слов об Эсперансе, расположенной в сорока пяти километрах от вышеупомянутого города и не уступающей ему ни по численности населения, ни по богатству.

Это объясняется отчасти тем, что местное правительство много делает для привлечения иностранцев-колонизаторов: оно отпускает им тотчас же по прибытии дом, пару лошадей, пару волов и двадцать квадратных «cuadras» земли (cuadra равняется девяносто восьми метрам) для возделывания.

Эта колония находится под непосредственным наблюдением политического вождя, который для проформы представляет отчет о своих действиях губернатору провинции, но, в сущности, волен поступать во всем по своему личному усмотрению.

Эта независимость превратилась в полнейшую автономию после последних беспорядков, во время которых колонисты выставили самым форменным образом за дверь господина Buscado de paz (то есть мирового судью) и разбили наголову батальон, вставший на его защиту.

Тот властитель, который присвоил себе всю эту власть, не кто иной, как доктор Лесман, швейцарец родом, большой богач, владелец завода, прелестнейший господин лет тридцати пяти, необычайно смелый, решительный и энергичный и вместе с тем чрезвычайно справедливый и честный, как истинный республиканец, но строгий ко всякого рода лодырям и лентяям. Кроме того, он является еще хозяином и основателем местной газеты «Coloneo del West».

Дом, куда повел своих гостей бывший офицер зуавов, бургиньонер Флажоле, был расположен в порту. Это было комфортабельное жилище, каким может быть только жилище человека богатого, со вкусом, любителя французского комфорта. Он оказал им самое широкое гостеприимство, и, конечно, наши друзья много говорили о Париже и о милой Франции. Когда настала ночь, из города стал доноситься тот смутный гул, похожий на ропот волн и шум прибоя, который наши друзья уловили в тот момент, когда только что вошли в лес.

Этот своеобразный шум был хорошо знаком Флажоле, уже не раз слышавшему его. Но Буало положительно не мог сидеть спокойно на месте, наконец он не выдержал.

— А что, если мы пойдем посмотреть? — сказал он.

— Да! — поддержат его Фрике. — Хоть взглянуть!

— Да неужели вам охота получить по физиономии? Предоставьте лучше этим людям сводить свои счеты, как они хотят, и не вмешивайтесь в то, что вас вовсе не касается!

— Но пожалуйста, Флажоле, ты же отлично знаешь, что ничего опасного нет!

— Я знаю, что здесь пули главным образом предназначаются для зевак и не только здесь, но и везде, а рисковать всадить в себя пулю без всякой надобности — это, прости меня, просто неумно. Ты знаешь, я и сам не хуже другого умею владеть оружием и тоже участвовал во всяких передрягах, но, признаюсь, меня все это ничуть не прельщает! Если бы еще дело шло о чем-нибудь другом, если бы это было одно из тех внезапных восстаний, которые превращают порабощенный народ в вольных граждан! Если бы надо было оплатить своей кровью хотя бы один миллиграмм независимости, то я, не теряя минуты, схватил бы свой карабин и крикнул: «На баррикады!» Но кой черт мне от этих домашних распрей, когда прекраснейшие парни, перессорившись из-за пары сапог, не могут иначе сговориться между собой, как только посредством обмена ружейными выстрелами даже по поводу самых мельчайших пустяков!

— Да, но мы, однако, пустились в кругосветное путешествие не с тем, чтобы сидеть в четырех стенах! Надо же нам посмотреть, что происходит вокруг нас!..

— Наконец не съедят же нас, месье Флажоле. Ведь мы только одним глазком посмотрим! — говорил Фрике.

— Ах вы, упрямцы этакие! Да знаете ли, в чем тут дело? Имеете ли вы хоть малейшее представление о том, что здесь будет происходить? Губернатор Ириондо весьма непопулярен здесь. Это рослый детина лет тридцати пяти, в сущности, довольно безобразный, но у него есть одна страсть — пиво. То количество пива, какое он поглощает, привело бы в ужас самого отъявленного пропойцу из любого немецкого университета. Он был страшно обременен долгами в Буэнос-Айресе, и отчасти этим объясняется его назначение сюда. Назначение это не обошлось без вмешательства и влияния иезуитов. Но, в сущности, не все ли равно?!

— Я лично не терплю иезуитов, и их протеже никогда не мог бы рассчитывать на мое сочувствие! — заявил Фрике.

Все расхохотались при этом энергичном заявлении.

— Ну а кого же, если позволите спросить, хотят поставить на место данного господина? — осведомился опять Фрике.

— Славного малого по имени Итуррассо, которого я очень люблю и которому желаю всякой удачи!

— Ага! В таком случае да здравствует Итуррассо и долой Ириондо!

— Muere el Traidor!.. (Смерть предателю!) — заревели вдруг голоса на улице.

— Чего они кричат? Вот странные люди!

— Ну тут ничего не поделаешь! Прольется кровь! Заговор в полном разгаре. Все главари здесь у Этеррага, в кофейной на главной плошали. Они ждут только сигнала, по которому подоспеют сюда колорадос, расположенные лагерем за городом.

Не успел старый зуав договорить, как на улице началась перестрелка.

Одним прыжком все трое оказались на улице. Буало не мог не засмеяться.

— Ну а где твоя решимость не вмешиваться? — обратился он к Флажоле.

— Что ты хочешь… порохом запахло!.. Кроме того, если бы можно было как-нибудь их примирить или, по крайней мере, хоть сколько-нибудь смягчить противостояние в этой междоусобной войне… А затем появятся раненые… им нужна будет помощь!

— Вот оно что! — воскликнул Буало, горячо пожимая ему руку. — Вот это твое предложение лучше, но и труднее выполнить, чем участие в битве. Но я вижу, что ты все тот же добряк, как и прежде!

— Фонарей! Фонарей! — крикнул Фрике.

— Да замолчишь ли ты, лягушонок! — прикрикнул на него Флажоле. — Закрой свой клюв и вперед!

— Слушаю, капитан! Спрячем энтузиазм в карман и превратимся в санитара!

Толпа людей вразброд выбегала из кафе «Этеррага» и спортивным шагом шла, потрясая оружием в воздухе и громко крича: «Muere el Traidor!»

— Они бегут к Ириондо! Беднягу убьют!

Молодой человек, одетый в изысканный европейский костюм, бежал впереди всех. Ему было двадцать три — двадцать четыре года, не более.

— Это Кандиотти, — сказал вполголоса Флажоле, — один из главарей восстания. Только бы он не погиб в этом деле; было бы жаль… Смелый и отважный юноша, мил и любезен, как парижанин, и владеет многомиллионным состоянием.

Кандиотти узнал Флажоле и приветствовал его дружеским жестом руки. Между тем толпа прибывала с каждой минутой и добежала уже до casa (дома) Ириондо, который намеревалась сейчас же взять штурмом.

Но входная дверь была тяжелая. Повстанцы стали разбивать ее топорами и ружейными прикладами, тогда как другие открыли беглый огонь по фасаду и плотно закрытым окнам.

В тот момент, когда дверь готова была поддаться, она вдруг широко раскрылась и на улицу хлынул целый поток света от факелов, которые держали в руках с дюжину пеонов, неподвижно выстроившихся в сенях, подобно статистам на сцене.

Все они были безоружны. Колорадосы готовы уже были броситься в широкие сени, когда неожиданное видение остановило их. Перед ними появилась девушка с горевшими от возбуждения глазами. Гордая и спокойная, со скрещенными на груди руками, она стояла перед толпой инсургентов.

— Что вам нужно? — спросила она, когда шум и гам разом стихли.

— Ириондо! Предатель должен умереть! — крикнул чей-то возбужденный голос.

— Кто смеет говорить, что Ириондо предатель? — в порыве гнева воскликнула девушка, гордо закинув голову.

— Я! — крикнул тот же голос. — Я требую его смерти!

— Ты, Педро?.. Ты, которого мой отец спас от presidios (суда)!

— Так умри же и ты, змея! — крикнул освирепевший метис, стреляя прямо в упор в девушку.

Перед ними появлюсь девушка с горевшими от возбуждения глазами.

Крик негодования и отвращения вырвался у толпы. Быстрее молнии Кандиотти успел ударить по револьверу в тот момент, когда раздался выстрел, затем саблей плашмя ударил по лицу негодяя.

— Друзья, обезоружьте его!

Четверо дюжих колорадос повалили ошеломленного и окровавленного метиса и вырвали у него нож и револьвер.

— Уходи, негодяй, мы воюем с мужчинами, а не с беззащитными и безоружными женщинами!.. Мерзавец, осмелившийся поднять руку на женщину, не должен позорить своим присутствием ряды доблестных патриотов! — сказал Кандиотти. — Уходи!

Шатаясь как пьяный, окровавленный метис поднялся на ноги и поплелся куда-то в сторону.

— А теперь, дитя мое, — обратился Кандиотти к девушке, — не противься больше воле народа; это было бы безумием. Дорогу, сеньорита! Колорадосы Санта-Фе требуют выдачи губернатора Ириондо!

— Нет! Вы не найдете моего отца! Нет, сеньор Кандиотти… я этого не хочу! Вы не можете требовать этого от меня! Пощадите! Заклинаю вас именем вашей матери!

При этих словах молодой человек вложил свою саблю в ножны и почтительно обнажил голову, затем осторожно отстранил девушку, у которой ноги подкашивались, и, оставшись возле нее, пропустил мимо себя своих сообщников.

Вся эта сцена продолжалась около десяти минут, и, когда взбунтовавшиеся вошли без шума и криков в стройном порядке в жилище губернатора, которое обыскали до последних углов, Ириондо уже в нем не было. Он мог теперь бежать через сад вместе с капитаном Барриасом в коллегию иезуитов и найти себе там убежище в то время, когда дочь его препиралась с восставшими.

Поиски, произведенные впоследствии в священном жилище отцов иезуитов, не обнаружили в нем присутствия губернатора. А между тем Ириондо просидел сорок восемь часов без пищи под главным алтарем и ожидал в смертельной тревоге, когда наконец успокоятся восставшие. Инсургенты, не найдя его ни в доме, ни у иезуитов, подумали, что он, быть может, укрылся в Кабильдо. В этот момент на площадь выехал конный отряд, прибывший сюда со стороны пасо Санта Томо, и проехал перед тюрьмой.

Другой отряд пеших людей, тех, которых Буало и Фрике встретили тотчас по прибытии, также вступал на площадь, но с противоположной стороны, с той, где находилась casa del gobernador. Все три отряда соединились, и крики «Muere el Traidor!» раздались снова.

Затем все эти люди, опьяненные от всевластия и крепкой каньи, устремились на кабильдо, находившееся почти напротив дома губернатора.

Большие средние ворота были крепко заперты. Кандиотти смело приблизился, приставил свой пистолет к замку и четыре раза подряд выстрелил в упор, чтобы взломать замок.

Не успел он выстрелить еще раз, как ворота точно так же сами широко распахнулись, как и двери дома Ириондо, и команда «Пли!» огласила сводчатый коридор, который тотчас же осветился пороховым огнем; целый ураган картечи и пуль полетел в осаждающих.

Кандиотти и Итуррассо упали одними из первых, за ними около сотни их товарищей. Вся площадь покрылась дымом. Предсмертный хрип слился со стонами и воплями раненых и криком ярости уцелевших.

Пораженные, но не смущенные этой неожиданностью, колорадос наугад отвечали осажденным и с ножами наготове устремились в темный ход на отряд guardia provincial, засевший в кабильдо.

Но, увы, их встретили штыки передового отряда, в то время как задние ряды открыли беглый огонь через головы солдат; нападающим не стало никакой возможности сопротивляться дальше.

Флажоле, Буало и Фрике, все трое безоружные, находились в самом опасном месте, но Провидение хранило их.

Между тем колорадос, избиваемые чуть не в упор, намеревались сделать новую попытку ворваться в кабильдо. Тогда бывший офицер зуавов, видя их намерение и сознавая всю его бесполезность и гибельность, вдруг воскликнул:

— Эти безумцы хотят, чтобы их перебили всех до последнего! Какое несчастье! Боже мой, какое несчастье! Положим, это меня не касается, но я не могу этого допустить! Отступай! — крикнул он своим властным командирским голосом, при звуке которого партизаны тотчас же рассыпались в разные стороны или залегли на земле, чтобы не служить мишенью для неприятельских пуль.

Теперь они сами открыли огонь по зияющему, словно отверстая пасть, темному входу коридора, откуда неслись смертоносные пули ремингтонов, которыми были вооружены солдаты guardia provincial.

Но вскоре регулярные войска вынуждены были прекратить огонь и закрыть ворота. Осаждающие начинали брать верх.

В то время как один отряд инсургентов обстреливал фасад здания, другой взобрался на террасу и беспрерывно обстреливал двор. Около четверти часа длилась эта беспрерывная стрельба, не имевшая других результатов, кроме страшного шума и трескотни. Вдруг послышалась труба, забили барабаны с запада, оттуда, где находилась quartel d’infanteria (казарма пехотных войск).

— Вы сейчас будете окружены! — воскликнул Флажоле. — Это идет подкрепление осажденным! Через несколько минут вы очутитесь между двух огней!

— Ведь нельзя позволить расстрелять всех этих смельчаков, как зайцев! — высказал также свою тревогу Фрике. — Надо остановить тех!

— Да, но чем и как? — заметил Буало.

— Чем? Баррикадой!

Едва успел он произнести это слово, как сотни рук принялись за дело и работа закипела. В несколько минут мостовая улицы, ведущей от «картеля д’инфантерия» к площади, была уничтожена, и на ее месте выросла двойная баррикада.

Тридцати человек за такой баррикадой было достаточно, чтобы остановить целую дивизию. Тридцать человек притаились за баррикадой, а в то время остальные имели возможность бежать.

Оставшиеся готовились отчаянно сопротивляться; они решили драться до последней капли крови, так как все равно, если бы они вздумали сдаться, то были бы немедленно расстреляны без суда. Так лучше было пасть, защищаясь!

По какой-то непостижимой случайности наши два француза отбились от Флажоле и очутились в потоке людей в числе защитников баррикады.

— Однако это ужасно глупо! — воскликнул мальчуган. — Мы оказались-таки замешанными в такое дело, развязка которого, мне кажется, будет весьма неутешительна. Меня политика никогда не интересовала! Я, в сущности, столько же интересуюсь этим Ириондо, как и покойным Итуррассо. Я ничуть не трушу, но все же был бы чрезвычайно рад, если бы мог убраться отсюда.

— Ага! — воскликнул Буало. — Весь пыл уже успел остыть!.. А ваши возгласы: «Да здравствует Итуррассо!», «Долой Ириондо!..». Вы уже забыли о них? Если этот несчастный Итуррассо лежит теперь там на площади, то все же это не резон отказываться от своих первоначальных убеждений!

— Вы, право, жестоки ко мне, месье Буало! Если бы я не стремился только разыскать своих друзей, вы увидели бы, что я не трус и сцепиться с врагом не прочь. Если я тогда немного увлекся, то, право, это случилось помимо моей воли, и теперь, когда я несколько спокойнее, то, признаюсь, ужасно досадую на себя за то, что угодил вместе с вами в такую кашу!

— Да, я во всем этом нимало не сомневаюсь, я только люблю поддразнить вас! Все это несерьезно, а между тем все-таки вносит некоторое разнообразие в данное положение, которое, по-моему, далеко не из завидных! Слышите… Там трубят атаку! Ну, теперь у нас здесь будет жарко!

И действительно, стало жарко в прямом и переносном смысле. Как атаковавшие баррикаду, так и отстаивавшие ее были достойны друг друга. Четыре раза первые с бешенством устремлялись на нее, но каждый раз были отброшены смелыми защитниками баррикады. Однако чем-нибудь это должно было кончиться. Не могла же эта горстка решительных и отчаянных людей сдерживать до бесконечности лучший полк Аргентинской республики!

На баррикаду навели два орудия, и благодаря вмешательству артиллерии дело приняло иной оборот. В баррикаде, пробитой ядрами, вскоре образовалась громадная брешь, через которую с новой силой устремились нападавшие. Это был решающий момент. Положение инсургентов было безнадежное.

— Я полагаю, нас прикончат! — заметил Буало.

— Да, это всего вероятнее! — согласился Фрике.

— Молчать! — крикнул у них за спиной чей-то голос. Это был Флажоле. — Улепетывайте, детки, поскорее… Вас иначе действительно расстреляют! Но я устрою вас… guardia provincial, которая заходит с тыла, находится под начальством милейшего капитана Эстебана, этот славный кабальеро очень любит деньги, я сунул ему в руку пачку ассигнаций, и он обещал позволить вам беспрепятственно бежать… Другого средства спасти ваши шкуры не было… Ну так бегите наутек. Об остальном не заботьтесь, это уж мое дело!

Осторожный маневр, предписанный бывшим офицером зуавов, был приведен в исполнение, капитан Эстебан был нем как рыба и слеп как крот.

У дверей дома Флажоле ожидала пара оседланных коней.

— Ну, друзья мои, скачите на этих добрых животных по линии железной дороги, да смотрите не дремать!.. Первый поезд, отправляющийся в Кордову, нагонит вас. Вы сядете в этот поезд и помчитесь дальше. Здесь вам не годится оставаться. Я весьма сожалею, что должен так скоро лишиться вашего общества, но вам шкура всего дороже, не так ли?

— Добрейший Флажоле, ты нам спасаешь жизнь, но я не благодарю тебя: это только еще одна новая услуга, прибавляющаяся ко многим другим. Я даже перестал считать, скольким я тебе обязан! Но позволь мне пожать твою мужественную руку и прощай, мой добрый друг!

— Месье Флажоле, позвольте мне высказать вам мою самую глубочайшую признательность! — сказал Фрике, с трудом сдерживая своего коня, бившего ногами землю от нетерпения.

— Да полно вам болтать! Удирайте, детки, прошу вас… Мне сердечно жаль расставаться с вами… но все-таки убирайтесь подобру-поздорову!

Кони рванулись вперед и тотчас же скрылись во мраке.

Французы были спасены и на этот раз.

— Ух! Ну и пора им было убраться! — пробормотал про себя Флажоле, с видимым удовольствием потирая себе руки при мысли, что ему удалось спасти их, несмотря на то что надежды на это было не так много.

ГЛАВА X
Поезд сошел с рельсов. — Почему у Фрике были отрезаны подошвы. — Дирижабль и аэроплан. — Стена высотой шесть километров. — Польза от смерти быка. — Что можно сделать из двух птиц, имеющих крылья по пять метров в размахе. — Жалкий дебют в карьере воздухоплавателя. — Серьезный изобретатель. — Гладиатор. — Дочь воздуха. — Кордильеры с птичьего полета. — Хм! Город!.. — Удивление и восторг. — Черепаха и две утки. — Сантьяго! — Вальпараисо! — Морские бандиты. — Еще раз разбойничье судно.

Читатель, сопровождавший все время нашего симпатичного парижского гамена Фрике по Африке и Южной Америке, не считая его морского путешествия по Атлантическому океану, вероятно, полагает, что теперь пора Фрике и отдохнуть или, вернее, продолжать свое кругосветное путешествие без особых осложнений и препятствий. Но он ошибается.

Правда, Фрике посчастливилось благополучно исчезнуть вместе с Буало из-под пуль и расстрела в Санта-Фе. Но это был только один из немногих счастливых случаев, ибо безжалостно преследовавшие его неудачи и после этого не прекращались.

Итак, путешественники благополучно добрались до железной дороги, идущей в Росарио, и отправили обратно Флажоле его двух коней с двумя пеонами.

Чтобы скорее добраться до Сантьяго, заветной цели всех стремлений Фрике, они сели в поезд, который шел из Росарио в Санта-Марию. Оттуда они отправились по строящейся линии в Сан-Луи, купив за большие деньги право занять места в вагоне, служащем для перевозки строительных материалов.

Все шло отлично до тех пор, пока в одно прекрасное утро отряду индейцев не пришла на ум фантазия помешать проходу этой странной коробки, из которой выходит дым и которая, как чудовище, мчится через пампу, сверкая медью и железом. Рабочие мужественно защищались; много было пальбы из ружей, затем бились с ожесточением на ножах и топорах, и, по-видимому, дело должно было окончиться в пользу пионеров цивилизации, когда нападающие, как люди хитроумные и предусмотрительные, вздумали вытащить несколько рельсов: элементарный прием, чтобы вызвать крушение.

К несчастью, машинист не заметил этого вовремя, и паровоз сошел с рельсов, зарылся в землю и остался недвижим, как сраженный параличом великан.

Толчок был так силен, что все рабочие скатились под откос, получив сильные ушибы и контузии, а большинство осталось лежать в бессознательном состоянии.

Фрике был в числе потерявших сознание, точно так же и Буало, раненный обломком дерева в висок и лежавший в беспамятстве.

Но обморок последнего длился всего несколько минут, после чего он стал медленно приходить в себя, когда увидел впавшего в беспамятство Фрике, перекинутого, как мешок с мукой, через седло одного индейца, который мчался с ним куда-то во весь опор.

С полдюжины рабочих, сделавшихся пленниками индейцев, находились приблизительно в таком же положении.

Все эти несчастные, увозимые своими похитителями, должны были испытать на себе всю тяжесть плена, какому так охотно подвергают белых эти дикие сыны пампы.

Таким образом, индейцы достигли своей цели. Локомотив был на долгое время приведен в негодность. Кроме того, они еще увозили с собой белых людей со страшным оружием, которые теперь были столь же безобидны, как малые дети.

С какой страшной болью в сердце видел Буало похищение своего славного товарища, к которому он успел привязаться, как к родному брату, и за участь которого теперь так опасался!

Он, конечно, знал, что южноамериканские индейцы несравненно менее свирепые, чем североамериканские, не подвергают нечеловеческим пыткам своих пленников и не убивают их, а только отправляют на самые тяжелые работы и зорко следят, чтобы те не могли сбежать. Наиболее употребительный у них прием — это вырезать рану в подошве ноги пленника в форме креста во всю длину и ширину стопы, причем вырезается только кожа, так чтобы ни один из мускулов не был затронут. В сущности, эта операция даже не особенно болезненна и не мешает обычной умеренной ходьбе. Но, если человек, подвергнутый такой операции, вздумает бежать или слишком долго идти, рана тотчас же воспаляется; нога начинает пухнуть, показывается кровь, образуется нагноение, и несчастный не в состоянии двинуться дальше. Тогда владелец без труда находит его, причем, понятно, не скупится на наказания, прибегая даже к порке кнутом.

Именно такой операции был подвергнут и Фрике на первом же привале. Обратный путь победителей совершался верхом. А для того чтобы отбить у мальчугана всякую охоту убежать, его привязали к седлу, и для большей предосторожности старый воин с мрачным лицом, усеянным шрамами, был приставлен к нему в качестве стража. Целых шесть суток, в течение которых длилось это невольное для Фрике путешествие, страж ни на минуту не покидал вверенного ему пленника, вызывавшего у него подозрения своей прыткостью.

В таком виде наш мальчуган пересек значительную часть Аргентинской республики, лежащую между Сан-Луи и территорией, расположенной вдоль Кордильер, недалеко от Мерседеса. Фрике не очень отчаивался, понимая, что этот маршрут все-таки приближает его к Сантьяго. Кроме того, он всецело полагался на находчивость и изобретательность Буало, который, как он знал, остался на свободе и который, он был в этом уверен, непременно станет разыскивать его.

Поддерживая себя этими до известной степени утешительными мыслями, Фрике прибыл наконец в страну своих новых «хозяев», как он выражался.

Но оказалось, что наш юный друг ошибся.

Он был уже два месяца в плену, два бесконечно долгих месяца.

Нельзя сказать, чтобы индейцы обращались с ним жестоко или он испытывал большие лишения. Напротив, он во многом имел даже излишки пищи. Но молодого парижанина снедала тоска по воле. Когда воины вскакивали на своих коней, покрытых вместо седла и чепрака звериными шкурами, и отправлялись в дальние экспедиции, уносясь, как вихрь, в пространство, бедный Фрике, успевший уже пристраститься к верховой езде, сгорал от зависти, глядя на этих современных кентавров, скачущих по пампе, вольных, как ветер, колыхавший высокие травы, и оглашавших воздух веселыми возгласами.

А Фрике должен был заниматься хозяйством с женщинами — молоть и толочь рис и пшеницу, служащие для изготовления хлеба или, вернее, лепешек.

Чисто английский сплин стал одолевать его; даже печень начала побаливать.

Наконец ему стало невмоготу дальше выносить свое положение. Между тем крестообразные раны у него на подошвах все не заживали, так как туземец, именовавшийся доктором, каждое утро смазывал их каким-то разъедающим веществом, которое поддерживало нагноение и воспаление. И бедный Фрике пришел наконец к заключению, что в целом мире, на обоих полушариях не было более неудачливого матроса, чем он.

«Нужно во что бы то ни стало бежать отсюда!» — решил Фрике.

Его изобретательный ум нашел и средство для этого, правда, весьма оригинальное.

Это средство было, может быть, неосуществимо, смертельно, но ведь все равно надо было что-то делать! Случай представился самый вроде бы шаткий, неподходящий, но Фрике, не задумываясь, схватил свою судьбу за хвост и, как мы увидим впоследствии, хорошо сделал.

Несмотря на сильную боль, причиняемую ему ранами, он проплясал самую отчаянную тарантеллу, увидев, как громадный кондор на его глазах утащил овцу.

— Тра-ля-ля-ля!.. Вот так открытие. Тра-ля-ля-ля!.. Да здравствуют все республики в мире!.. Дирижабль!.. Да, дирижабль и аэроплан… да, да… Я стану воздухоплавателем!..

Можно было подумать, что Фрике помешался.

Прошло два дня. Подох бык. Кажется, что может быть общего между смертью быка, великолепного жвачного животного, неволей Фрике и воздухоплавательным искусством, а между тем читатель сейчас увидит, что все это вместе взятое имело громадное значение в жизни парижского гамена.

Мальчуган на глазах у всех содрал кожу с вола с проворством и ловкостью, которым бы позавидовали саладерос. Так как до сих пор он спал на голой земле, без всякого покрывала, то казалось вполне естественным, что он пожелал взять эту шкуру для утепления своей спальни. Поэтому никто ему не перечил.

«Превосходно! — сказал себе мальчуган. — Вы все добры, как родные отцы, но зато каждый из вас глуп, как целая дюжина дураков!»

Он пользовался за последнее время относительной свободой, которой, увы, даже при всем желании не мог злоупотребить, так как с трудом ходил. Когда он, бывало, походит всего с час, то ноги моментально вспухали и он не в состоянии был двинуться дальше.

Племя индейцев, у которых он находился в плену, имело свой лагерь у подножия Кордильер, а Фрике знал, что по ту сторону этих гор располагались Чили и Сантьяго, где в это время были, возможно, доктор и месье Андре.

Но попробуйте перебраться через почти отвесную стену высотой шесть километров, да еще с израненными ногами, на которых невозможно пройти и двух километров!

Конечно, это может показаться немыслимым в обычных условиях, но что такое шесть километров высоты, когда у человека есть идея и свежесодранная воловья шкура?!

Следуя своему замыслу, Фрике дал понять своим «соплеменникам», что из уважения к их обонянию он хочет разложить свою будущую постель для просушки в горах, на что получил одобрение. Нагрузив себе на спину еще сырую воловью шкуру, Фрике, задыхаясь под этой тяжестью, медленно и с трудом стал взбираться на гору, один из ближайших к лагерю отрогов Анд. Подъем был трудный; бедняга вынужден был часто останавливаться, вытирать пот с лица и отдыхать, но через несколько минут снова шел дальше, весело напевая матросскую песню. Слова ее были глупейшие, но зато какой лихой напев!

Так он поднялся на высоту около одного километра и здесь сделал привал на площадке в несколько сто квадратных метров. Отсюда одна сторона горы спускалась отвесной стеной до самой пампы.

— Какой прекрасный вид! Это превосходнейшая платформа! Моя кожа вся окровавлена, как самый лучший бифштекс, и птицы накинутся на нее, как нужда на бедняков; они так и вцепятся в нее своими когтями… Но, черт возьми, как у меня разболелись ноги!..

Действительно, из них сочилась кровь сквозь соломенные циновки, которыми он из предосторожности обернул свои изъязвленные ступни. Чтобы добраться сюда, мальчугану потребовались невероятное самообладание и выносливость.

— Ну а теперь устроим этим канальям капкан! Говорят, чтобы приготовить подливку из зайца, надо припасти самого зайца! Ну а я говорю, чтобы приготовить управляемый аэростат, нужно припасти кондора, нет, двух кондоров!.. И я их достану!

Затем он не торопясь размотал длинное лассо, обмотанное у него вокруг бедер, вбил в землю кол, которым заранее запасся, крепко привязал к нему один конец лассо, а из другого сделал петлю, после чего разостлал свою воловью шкуру, проделав посередине небольшой разрез и обернув ее кровяной стороной вверх, подполз под нее и стал выжидать, выглядывая в узкую щель сделанного им разреза.

Кондоры, привлеченные этим большим кровяным пятном, стали немедленно слетаться со всех сторон.

Они парили приблизительно на высоте трехсот метров от приманки, как вдруг один из них сорвался с высоты и упал, точно камень, на добычу. Его крылья едва-едва сдерживали это падение. Это была громадная птица, имевшая не менее пяти метров в размахе крыльев.

Фрике, не теряя ни секунды, схватив этого пернатого колосса за ногу, продел руку в разрез шкуры, накинул на ногу кондора петлю лассо и туго затянул ее — все это было для него делом одной минуты.

Громадная птица была поймана.

— Ага, попался, голубчик! — воскликнул Фрике, не помня себя от радости. — Ну, это раз!.. А теперь и два… сейчас моя упряжка будет готова!

Разговаривая сам с собой, он, однако, не бездействовал. Кондор отчаянно хлопал крыльями и кричал, тогда как его сородичи в перепуге разлетелись и унеслись ввысь.

Это продолжалось недолго. Птица так сильно билась и так много тратила усилий напрасно, что наконец совершенно выбилась из сил и грузно упала на землю. Тогда, невзирая на удары крыльев и когтей, неустрашимый мальчуган оседлал кондора, крепко связав его веревками, и стащил в неглубокую пещеру, имевшуюся в горе и, очевидно, вырытую здесь некогда подземным потоком.

— Теперь необходимо еще изловить тебе товарища, голубчик, чтобы тебе не было скучно! — проговорил Фрике. — Это, пожалуй, будет нелегко, так как твои друзья теперь все очень напуганы, но, говорят, что эти птицы все же так глупы!

Он снова привел в порядок свои орудия охоты или, вернее, ловли, снова подполз под шкуру и стал выжидать. Все шло как нельзя лучше: глупость кондоров превосходила все ожидания. Не прошло и четверти часа, как большая стая со страшным шумом опустилась на площадку и накинулась на шкуру, которую Фрике лишь с большим трудом удалось спасти от прожорливости кондоров.

Одна птица все же осталась в плену у мальчугана, но и этого ему было достаточно. Поимка второго пернатого великана была не более затруднительна, чем поимка первого. Фрике поступил и с этой птицей точно так же, как с предыдущей.

— Ну а теперь, херувимчики мои, — сказал он, обращаясь к оставшимся на воле кондорам, — отправляйтесь по ту сторону Кордильер и ждите моего прибытия! А я, со своей стороны, постараюсь поскорее прилететь туда!

После этого прощального приветствия Фрике с легким сердцем спустился вниз, в лагерь своих индейцев, которые заставили его смолоть и столочь обычную дневную порцию маиса и риса, рассказал им, что его будущая перина сушится там на вольном воздухе, но предусмотрительно умолчал обо всем случившемся. Затем, поужинав за четверых, он растянулся и заснул сном праведника. Завтра должен был наступить великий и достопамятный день.

Фрике проснулся рано и стал насвистывать веселые напевы, что всегда означало у него доброе расположение духа.

Вырезав от павшего вола два сочных куска мяса, по килограмму-полтора каждый, он связал их веревочкой из волокон алоэ и повесил себе на плечо, затем срезал три крепких и длинных бамбука, один метров шесть длиной, а два остальных метра по три и отправился в горы.

На вопросы индейцев, что он намерен делать с этими жердями и мясом, он объяснил знаками, что собирается удить рыбу на удочку.

— Ну а теперь, милые друзья, желаю вас больше не встречать на моем жизненном пути, а потому говорю вам: «Оставайтесь счастливы, но не скучайте без меня!»

На этот раз он проворно добрался до горной площадки, прежде всего убедился, что его пленники на месте, и достал из пещеры воловью шкуру, которую накануне тщательно скатал и круто свернул, чтобы она не обветрилась и не скукожилась.

— Теперь, матросик, за дело! — понукал он себя. — И живо! Денек будет тяжелый, но что из того?

Достав нож, он принялся нарезать из шкур ремни и полосы различной длины и ширины.

Прежде всего он изготовил для обоих кондоров что-то вроде упряжки невероятной крепости и прочности, совершенно подходящей им «по фигуре», но не настолько узкой, чтобы стеснять движение птиц. Покончив с этим, он изготовил нечто вроде сумки или кармана, все из той же воловьей шкуры, и снабдил ее справа и слева особого рода приспособлениями вроде тех, какие делаются у кавалеристов на стремени, чтобы вставлять в них пики.

Эту сумку или карман он крепко привязал к середине самой длинной из бамбуковых жердей, которые, несмотря на свою легкость, могли свободно выдержать тяжесть человека.

— Пока все идет как по маслу! Надо запрягать моих лошадок, а там в добрый час, что бог даст! Лучше себе шею сломать, чем пребывать целую вечность у этих дикарей, превративших меня в какую-то мукомольную мельницу!

С этими словами он направился в пещеру, или грот, за своей лошадкой номер один и, кряхтя под тяжестью птицы, донес ее до того места, где лежала бамбуковая жердь; тут он опустил ее на землю.

Птица, еще не успевшая оправиться после столь продолжительного пребывания в путах и смирившая свой буйный нрав в заточении, позволила себя запрячь без малейшего сопротивления.

То же самое произошло и со второй птицей, которая также была впряжена без особых хлопот.

Для того чтобы понять то, что задумал маленький парижанин — маневр, страшно рискованный, требовавший отчаянной смелости и присутствия духа, — необходимо хорошенько понять устройство его аппарата.

Длинная жердь посередине, глубокий карман или, пожалуй, даже гондола, если хотите, кожаная гондола, и на каждом из двух концов жерди припряженные к ней птицы, которых жердь удерживала на должном расстоянии друг от друга, подобно тому как это делает ярмо в упряжке рабочих волов. Это приспособление, однако, нисколько не мешало полету птиц, равно как и их хомуты и шлеи не стесняли их движений.

Теперь оставалось еще хорошенько усесться в гондоле и взлететь вместе с птицами. Кроме того, нужно было еще иметь возможность управлять их полетом, заставлять их спускаться вниз или подниматься вверх по мере надобности.

И вот что Фрике измыслил для этого: рассчитывая не без основания на голод и прожорливость кондоров, он укрепил по куску мяса на конце каждой из двух бамбуковых жердей длиной по три метра, затем вставил обе жерди в маленькие, нарочно для этого приспособленные по обе стороны его кожаной гондолы чехольчики и дотащил весь свой аппарат до самого края площадки с той стороны, где она обрывалась совершенно отвесной стеной. Здесь он проворно перерезал путы, связывавшие птиц, уселся в гондолу, взял в каждую руку по жердине с мясом и одновременно подставил под нос каждой из птиц соблазнительное кушанье.

После этого он спокойно стал выжидать, когда его хитрость удастся. Птицы медленно стали оправляться от своего полулетаргического состояния, расправлять крылья, поворачивать головы… Вид слегка потемневшего мяса дразнил их аппетит. Они протягивали шею, но лететь, видимо, не собирались.

Так прошло с четверть часа.

— Ах вы, разгильдяи! Что же вы не летите? Кой черт, не пропадать же зря моим трудам! Ну, коли так… так вот же!.. Раз!.. Два!.. Три!.. Летим!..

И, вцепившись ногами в бамбуковую жердь, к которой была привешена его кожаная гондола, держа обеими руками жерди с приманкой, Фрике сильным толчком спихнул весь свой аппарат, а вместе с ним и себя, в пропасть.

Этот дебют молодого парижанина в воздухоплавании был довольно жалкий: весь аппарат, одновременно и дирижабль, и аэроплан, повинуясь законам тяготения, полетел, подобно камню, вниз, в пространство, и все перепуталось, перевернулось, закрутилось, подобно бумажному змею. Громадные крылья птиц беспомощно били воздух. Катастрофа казалась неизбежной. Фрике не управлял своими птицами, как настоящий воздухоплаватель своим летательным аппаратом. Он потерял всякий контроль над ними и стремглав летел в бездну.

— Так я не соберу костей! — пробормотал он и закрыл глаза. — Ну, тем хуже! Эй… да я уже не падаю!.. Право… я даже как будто подымаюсь!..

Действительно, так как птицы, обитатели воздуха, в сущности, сотворены совсем не для того, чтобы падать, как камень, и так как падение вообще для них явление совершенно нормальное, то они, бессознательно реагируя против закона тяжести, широко раскинули свои мощные крылья, из которых образовали само собой нечто вроде парашюта.

Фрике спихнул свой аппарат, а вместе с ним и себя, в пропасть.

Хотя ярмо в виде бамбуковой жерди несколько стесняло их, а тяжесть веса мальчугана обременяла в полете, тем не менее они пытались подняться вверх.

И такова была невероятная сила этих громадных кондоров, что это им тотчас же удалось. Кроме того, они были голодны, а вид двух больших кусков сырого мяса, которыми дразнил их Фрике, возбуждал в них страшное желание склевать эту пищу, находящуюся на расстоянии всего какого-нибудь полуметра от их клюва.

Не понимая, почему им никак не удается схватить мясо, кондоры усиленно напрягали свои силы, преследуя добычу, как новые Танталы.

С головокружительной быстротой поднимались они все выше и выше. Это начинало забавлять Фрике, который теперь был страшно доволен.

Крылатый аппарат несся как вихрь, как стрела, взлетая вверх, к неописуемому недоумению индейцев, следивших за всеми виражами этого диковинного сооружения.

Смелый воздухоплаватель давно уже был вне выстрелов их дрянных кремневых ружей. Да они даже и не подумали о них: до того все, от мала до велика, были поражены таким необычайным зрелищем.

Переправа через Анды в этом месте, принимая в расчет подъемы и спуски по пути, словом, все препятствия, определялась в триста пятьдесят километров. Проехать такое расстояние в экипаже, запряженном парой добрых мулов, нельзя быстрее, чем за шесть дней.

В первый день пути путешественники проезжают расстояние от Чимба до Вилья-Винсенсиа, равняющееся двадцати пяти километрам. Путь пролегает по поросшей вереском Сьерра-Мендоса и Лос-Парамильос, затем пересекает Cerro decal, то есть белую известковую пустыню, проходит через громадное ущелье, где свищет пронзительный ветер, поднимающий целые облака белой известковой пыли и свирепствующий с силой циклона. Таким образом путники достигают высоты одна тысяча семьсот восемнадцать метров.

Во второй день пути они преодолевают расстояние от Вилья-Винсенсиа до Успальяты, скользя по застывшей лаве, пробираясь в густом тумане или взбираясь на горы, окутанные мокрыми облаками. Лишь изредка луч солнца прорывает эти облака и светит сквозь туман, освещая, на радость путешественникам, красивый бассейн Куйо. Минеральные и металлургические богатства этой почвы неисчислимы: она хранит сереброносное олово, марганец, зеркальное железо, не говоря уже о золоте. Громадные несметные богатства лежат почти на поверхности земли, но как их эксплуатировать на такой высоте?

Наконец путники, совершенно разбитые и измученные, прибывают на ферму, она же и постоялый двор, в Успальяте, где находится аргентинская таможня.

Третий день пути приводит путешественников из Успальяты в punta de las Vacas (Коровий пункт). Это всего только восемьдесят километров!.. Здесь приходится пересечь бассейн Куйо, затем подняться по долине Успальяты по левому берегу Рио-де-Мендосы, берущего свое начало в вулкане Тупунгото на высоте шесть тысяч семьсот десять метров над уровнем моря. Затем они следуют через два недавно остывших потока лавы и, задыхаясь от набившейся в глаза, рот, нос и легкие все пронизывающей известковой пыли, достигают наконец тройного разветвления punta de las Vacas.

Наутро путешественники пробуждаются промерзшими до костей; но зато им предстоит сделать только сорок километров от punta до подножия, собственно, Кордильер. Здесь они окончательно покидают Аргентинскую республику и оказываются в Чили.

Зрелище представляется великолепное, но подъем убийственный: обвалы, трещины, камни, пропасти, размякшая, местами размытая почва, словом, истинно адский путь.

Преодолев все эти препятствия, вы достигаете в Cumbre высоты пять тысяч метров, и вам приходится расположиться бивуаком в basucha — крытом сарае из кирпичей, напоминающем полуразрушенную печь, где вас засыпает снегом, несмотря на навес.

От северной части Кордильер до лос Орнос идет перевал Камбре на протяжении шестидесяти километров. Холод здесь ужаснейший. Ветер рвет с плеч одежду. Воздух становится разреженным, и люди начинают страдать от puna — мучительного ощущения, когда кажется, что грудь сдавливают тиски. Наконец, совершенно выбившись из сил, задыхаясь, вы достигаете вершины Cumbre, не имеющей даже небольшой площадки, а оканчивающейся как бы навесом, так что в один прекрасный момент вы очутитесь на хребте двух республик одновременно.

С этого момента начинается спуск. Он чрезвычайно труден и часто даже опасен: все эти пять плоскогорий вы спускаетесь, рискуя жизнью на каждом шагу.

Местами здесь попадаются остовы людей и мулов, грозные напоминания о подстерегающей путников гибели.

Частью катясь, частью сползая, вы достигаете наконец лагуны дель Инка, громадного озера с изумрудно-зелеными водами, расположенного на высоте четыре тысячи метров и образовавшегося, вероятно, из тающих снегов, которые во времена последних катаклизмов земного шара заполнили собой кратер вулкана. Здесь вновь появляется растительность, правда, еще очень скудная, в Лос Орнос.

Вам приходится расположиться бивуаком в basucha — крытом сарае из кирпичей.

На шестой день пути путешественник может сказать себе с видимым облегчением, что всего только сорок километров отделяют Лос Орнос от города Санта-Роза-де-Лос-Андос. А это уже по сравнению с прежними трудностями простая прогулка в тени эвкалиптов, акаций и главным образом quilla (Quilloria saponaria), то есть мыльных деревьев, из которых получается мыльный корень. Далее дорога идет по ровной местности с едва заметными холмами. Там и сям появляются отдельные дома и строения. Наконец вы попадаете в Санта-Роза-де-Лос-Андос, хорошенький городок с двадцатью пятью тысячами жителей, где находится начало железнодорожной линии, идущей на Сантьяго и оттуда — к Тихому океану.

Все это осталось, однако, совершенно чуждо нашему другу Фрике. Всецело поглощенный управлением своими птицами, он не имел ни времени, ни возможности, ни даже мысли любоваться красотами горной природы.

У него была только одна цель: подняться еще и еще выше, почти вертикально, затем, когда он достигнет высшей точки хребта, горизонтально перенестись через сам хребет и спуститься как можно быстрее вниз по ту сторону гор.

Весь этот маневр, так просто задуманный, был, к счастью, реально исполним благодаря исключительной силе воли и энергии молодого парижанина.

До тех пор пока Фрике считал нужным подниматься вверх, он все время держал бамбуковые жердины с насаженным на их концы мясом над клювами, следовательно, и над головами Дочери Воздуха и Гладиатора, как он прозвал своих двух кондоров, которые, все более и более ощущая голод, со все большей скоростью преследовали не дававшуюся им добычу.

В этом простом маневре заключалась вся система воздухоплавания нашего юного приятеля.

Подъем продолжался более трех часов без всяких сотрясений и качки, но зато Фрике все время обвевали громадные крылья кондоров, производивших сильнейший леденящий ветер. Вскоре он стал зябнуть, затем леденеть, наконец стал ощущать приступы puna.

В конце концов он поднялся до самых высших точек хребта, увенчанных вечными снегами.

— Ну, теперь мы на уровне этих гор. Остается только перелететь через них, а там начнем спускаться! — произнес Фрике и медленно стал опускать жердины с мясом, так что они легли горизонтально и теперь манили птиц за собой уже по прямой линии, а не вверх, как раньше.

И этот маневр удался как нельзя лучше: птицы понеслись вперед, неудержимо гонясь за приманкой.

— Молодцы, ребятки! — похвалил своих птиц Фрике. — Налетай дружнее… Как придем на место, выдам вам двойной рацион!.. Но, черт побери, да здесь задохнуться можно! Не лучше, чем в пароходной топке, с той только разницей, что здесь царит такая температура, что белые медведи могут в ней с удовольствием прохлаждаться.

Еще минута — и хребты Кордильер остались позади, за спиной.

Теперь должен был начаться спуск — это уж была для Фрике простая шутка.

Мясо на конце жердей стало постепенно опускаться книзу и затем осталось неподвижно в десятке сантиметров от клюва птиц.

Фрике казалось, что он падает вниз с быстротой камня, брошенного с обрыва в пропасть. У него даже захватило дух.

— Потише, голубчики, полегче… Я задыхаюсь, друзья! — уговаривал он своих летунов. — Ну, вот так… Ведь все у нас идет так прекрасно, к чему же нам шею ломать?! Да у меня и воздуха не хватает… смотрите, даже кровь идет носом… так нельзя!.. Ага… скоро уже конец, мы, можно сказать, прибыли… да… смотрите, город!.. Но какой малюсенький!.. Все дома кажутся какими-то детскими кубиками… Есть даже и железная дорога, да, да… я вижу пар локомотива…

В городе Санта-Роза-де-Дос-Андос были сильно заинтересованы видом столь необычного летательного аппарата, который, точно сорвавшись с вершин главной цепи гор, теперь быстро спускался вниз, приближаясь к городу. Множество подзорных труб и биноклей были нацелены на эту едва заметную сначала точку, и многие из этих оптических приборов выпали из рук их владельцев, пораженных при виде этого невероятного сооружения.

Люди ученые, — были и такие в городе, — припомнили по этому случаю басню Лафонтена «Черепаха и две утки», — и не без основания: Фрике, повисший между двумя птицами, весьма напоминал черепаху, увлекаемую двумя услужливыми утками.

Толпа зевак толкалась у железнодорожной станции в тот момент, когда наш гамен наконец спустился на землю во дворе железнодорожного вокзала.

К чему описывать тот энтузиазм, с каким был встречен Фрике; тем более что некоторые сцены совершенно не поддаются описанию. Почтенные чилийцы надсадили свои глотки, перекрикивая друг друга, топали ногами, махали шляпами, дамы и девушки кидали цветы…

А одна умная, добрая и хозяйственная женщина принесла молодому летуну чашку хорошего бульона, после чего начальник станции угостил его добрым стаканом хорошего старого французского вина, от которого Фрике не отказался и тотчас же повеселел и ожил…

Этот железнодорожный служащий говорил довольно чисто по-французски, и Фрике рассказал ему в двух словах о своем приключении. По мере того как начальник станции переводил на испанский язык историю этого невероятного бегства, интерес слушателей возрастал все больше и больше.

— Благодарю вас, господа, благодарю от всей души за дружеский прием! — говорил Фрике, раскланиваясь на все стороны. — Позвольте на одну минуту отлучиться, и я снова буду весь к вашим услугам… Позвольте только вернуть свободу двум моим спасителям, которые лежат здесь на дворе, как тюлени на песке, и, по-видимому, нестерпимо скучают.

С этими словами он выхватил из-за пояса свой нож и разом разрезал хомуты и постромки обоих кондоров. Последние, почувствовав себя на свободе, принялись бегать по двору, свирепо махая крыльями, затем вдруг взлетели, поднялись вверх и сначала медленно, а затем все быстрее понеслись в сторону гор и вскоре совершенно скрылись из виду, качнув на прощание хитинными шеями.

— Бедняги, — заметил Фрике, — они даже не успели позавтракать… Впрочем, присутствие стольких людей, вероятно, стеснило их, быть может, даже отбило бы у них аппетит!

В городе Фрике встретил самый радушный прием; его не только накормили до отвала, но даже одели с ног до головы, и его бедные ноги наконец отдохнули в удобной и мягкой обуви.

В продолжение целых суток за ним ухаживали, его закармливали; и наконец он получил возможность выспаться на настоящей постели. Когда на другой день он сел в поезд, отправляющийся в Сантьяго, с кругленькой суммой, получившейся от сбора добровольных пожертвований, устроенного для него властями города, то в элегантном молодом джентльмене, который держал себя с важностью посланника какой-то великой державы, никак нельзя было узнать недавнего голодающего и бездомного мальчугана.

Спустя пять часов Фрике прибыл в Сантьяго. Здесь его ждал сюрприз; начальник станции в Сан-Роза уже успел протелеграфировать французскому консулу и ознакомил его с положением маленького героя. Французский представитель встретил Фрике на вокзале. Он был не один, а в сопровождении двух господ, очень взволнованных, которые были не в состоянии оставаться на месте: они все время расхаживали взад и вперед и сразу же выскочили на перрон, как только раздался свисток подходящего поезда.

Фрике, веселый и довольный, вышел из вагона и вдруг побледнел, ноги у него подкосились, и подавленный крик вырвался из груди.

Он сразу же очутился в чьих-то сильных объятиях.

— Месье Андре!.. Мой добрый доктор!..

— Фрике, дитя мое, сын мой! Брат мой! — воскликнули почти одновременно его друзья. — Наконец-то ты к нам вернулся!..

И все трое обнимались и плакали, как дети.

— А Мажесте! — воскликнули они с тревогой.

— Он в руках этих торговцев черными невольниками… но мы найдем его. Не правда ли, друзья? Ведь мы с вами непременно отыщем его. Правда, как я хорошо сделал, что крикнул тогда: «Сантьяго!» А знаете ли, что я нашел еще одного доброго товарища во время моего пребывания здесь, в Америке? Это мой друг, месье Буало, которому я рассказал о вас, и он вместе с нами готов предпринять все, что возможно, и даже то, что невозможно, чтобы вернуть нам моего маленького черного братца! Сейчас я вам поведаю все, что он сделал для меня, и вы сами увидите, какой это человек, наш новый сотоварищ. Я уверен, что он освободился от плена, отыскал моих индейцев и теперь, наверное, напал на мой след.

— Тысяча чертей! — закричал гамен. — Да ведь это оно!

Решено было завтра же уведомить Буало о встрече трех друзей. На всякий случай ему отправили с гонцами два письма к индейцам; кроме того, с первой почтой, отправлявшейся в Буэнос-Айрес, шел подробный рассказ о всех последних событиях с соответствующими инструкциями. Ему назначили свидание через три месяца и обещали в назначенный срок ожидать его прибытия.

Затем трое друзей принялись составлять дальнейший план кампании по освобождению Мажесте и отправились в Вальпараисо, горячо поблагодарив консула за его внимание и любезность.

Из Сантьяго до Вальпараисо пять часов пути по железной дороге.

Но наших французов ожидал еще целый ряд неожиданностей. Едва только они прибыли в Вальпараисо, как отправились посмотреть рейд.

«Молния», тот славный крейсер, которым командовал капитан де Вальпре и на котором прибыли в Америку доктор Ламперрьер и Андре, стояла здесь на якоре, готовясь снова выйти в море, в погоню за морскими разбойниками.

Ее доблестный командир не пренебрег ничем, даже и тем туманным указанием, каким мог служить услышанный им крик мальчугана: «Сантьяго!», вследствие чего и пришел на своем корабле в Вальпараисо, ближайший к Сантьяго порт.

Сейчас мы увидим, насколько он был прав, поступив таким образом. В тот момент, когда наши друзья собирались уже сесть в шлюпку, которая должна была доставить их на крейсер, Фрике на минуту замешкался на набережной, и вдруг ноги его точно приросли к месту.

С якоря снималось судно. Красивое, легкое судно с высокими стройными мачтами и высоко поднятой кормой, окрашенное в красивый темно-бордовый цвет.

— Тысяча чертей! — закричал гамен. — Да ведь это оно!

— Кто? Что?

— Скорее, друзья!.. Ради бога, скорее на крейсер… на «Молнию»!.. Не то этот разбойник уйдет от нас! — кричал Фрике, неимоверно волнуясь.

— Да ты с ума сошел!

— Да разве вы не видите… что это трехмачтовое судно, черный пират оно и есть!.. Он опять переменил название и внешний вид, но это он, я тотчас же узнал его… Это невольничье судно… Проклятый корабль морских бандитов!..

Часть третья
НЕВОЛЬНИЧИЙ КОРАБЛЬ

ГЛАВА I
Морской бой. — Бронированное судно и небронированное. — Дуэль на орудиях. — Глиняный горшок и железный горшок. — Кокетство бандита. — Удивление Мариуса Казавана. — Прекрасный маневр, но прескверное намерение. — Полет ядра, пролетающего четыреста двадцать семь метров в секунду. — Каким образам заделываются пробоины в деревянном судне. — Абордаж. — Преимущество непроницаемых перегородок. — Ранены оба. — Новый подвиг парижского гамена. — Радость человека, который будет не повешен, а расстрелян.

— Меткий выстрел! — сказал командир де Вальпре, стоя на капитанском мостике и следя за полетом снаряда.

Наводчик, старший канонир Пьер де Галь, стоял у своего орудия в башне, вытянув вперед руку, выставив правую ногу и слегка подогнув левую, на которую налегал всей тяжестью своего тела. Вдруг он сделал быстрое движение, отдернув локоть правой руки назад, и этот жест как будто вызвал целый огненный ураган. Громадное жерло двадцатисемисантиметрового калибра вдруг воспламенилось; из металлической пасти чудовища показался белый дым, сквозь который прорвалось пламя. В тот же момент грянул выстрел, оглушительный и раскатистый, точно эхо, повторившийся на подвижных верхушках темно-зеленых волн.

— Попал! — воскликнул звонкий голосок, напоминавший голос разбуженного грозой чирка. — По самой ватерлинии!

Нахмурившись, матросы с озабоченными лицами, приложив руку козырьком к глазам, следили с напряженным вниманием за полетом снаряда.

Еще шипение его не успело заглохнуть в воздухе, как совершенно похожий звук донесся с моря, но только более резкий, более свистящий и закончившийся глухим ударом. Одна из рей крейсера «Молния» разлетелась в щепки от ударившего в нее снаряда, а человек, находившийся наверху, упал на палубу и разбился. Это прозвучал выстрел с моря.

— Эй, послушай, Пьер, неужели ты позволишь разбойникам так нас разносить? — продолжал тот же молодой голос.

— Не бойся, мальчуган, — проговорил старый канонир, — я желал бы, чтобы в дорожном мешке оказалось столько добра, сколько мы всадим свинца в брюхо этому кашалоту!

Однако Пьер ошибался. Правда, он не был виноват в этом; он считался одним из лучших наводчиков французского флота, но его противники на этот раз оказались настоящими демонами.

Так как капитан отдал приказание: «Огонь по всему борту!», то старый канонир тотчас же принялся за свое дело и не зевал по сторонам.

Дуэль между двумя судами с такими орудиями обещала быть ужасной.

Пьер де Галь как человек, до тонкости изучивший свое трудное дело, снова навел орудие на едва видневшееся на горизонте судно. Прислуга у орудия отличалась также образцовым знанием своего дела. Правда, качка была значительная. Но что до этого было Пьеру? Он давно привык к ней. Кроме того, он прекрасно знал, что наводка должна быть не только точная и меткая, но и быстрая. Канониры, которые справляются со своим делом особенно ловко, обыкновенно стреляют лучше всех, и это объясняется тем, что их глаз не успевает утомиться. Кроме того, всегда есть основание опасаться, что канонир, имеющий привычку стрелять не торопясь, пропустит в большинстве случаев все удобные для выстрела моменты, что не так уж часто бывает во время боя и которыми чрезвычайно важно воспользоваться.

Заряжающееся с казенной части громадное орудие образца 1870 года стреляло приблизительно на десять тысяч метров. Его огромный снаряд в двести шестнадцать килограммов, выбрасываемый посредством сорока одного килограмма пороха, вторично описал параболу. Теперь цель была ясно видна. Это было большое черное трехмачтовое судно, шедшее на всех парусах, держа курс прямо на французский крейсер «Молния».

Пьер снова открыл огонь — грянул выстрел. По точному расчету снаряд должен был долететь до цели менее чем за сорок секунд. Вдруг неприятель неожиданно ушел в сторону. Можно было подумать, что из простой и глупой хвастливости он хотел посмеяться над военным кораблем, который, отягощенный своей броней, не мог маневрировать с такой же легкостью и проворством, как это судно.

Смелость этого небронированного парусника, казалось, граничила с безумием: он все время не только отвечал на выстрелы с броненосного крейсера, но еще и шел прямо на него, как бы намереваясь подойти с носа.

— Негодяй! — воскликнул Пьер. — Погоди, уж я подстрелю тебе крыло! Вот я сейчас сыграю в кегли с твоими мачтами!..

— А все-таки лихое судно, что ни говори! — бормотали между собой матросы.

Действительно, это было легко управляемое судно; оно было послушно, как превосходно выдрессированный конь в руках лучшего ездока.

Едва только дымок выстрела из башенного орудия показался на крейсере, как это шустрое трехмачтовое судно, шедшее под ветром, с бакборта, в мгновение ока повернулось и, сильно накренясь на штирборт, стало уходить раньше, чем снаряд успел долететь до него.

Этот маневр был положительно фееричен. Снаряд с «Молнии» шлепнулся в море как раз на том месте, где оно находилось всего за несколько секунд, к сожалению, у него за кормой.

Французские матросы не могли удержаться: крик бешенства и досады невольно вырвался у всех.

— Терпение, ребята! — проговорил командир. — Придет и наша очередь!

— Ну что же! — воскликнул наш приятель Фрике. — Неужели он опять уйдет от нас?!

— Нет, сынок! — возразил за его спиной голос, по которому по несомненному марсельскому акценту сразу можно было признать доктора Ламперрьера. — Будь уверен, что этого не случится! И доказательством может служить то, что это разбойничье судно впервые после долгого времени наконец-то проявило свое настоящее лицо — подняло свой черный флаг!

— Не сомневайтесь, милый Фрике, — подхватил другой, красивый, звучный голос Андре, стоявшего рядом с доктором. — Ведь вам известна его манера, не правда ли? То, что пираты подняли черный флаг, да и сами ответные выстрелы доказывают, что он принимает вызов!

— Тем лучше! Хотя враг силен, как бандит, и ловок, как дьявол, но мы мужественны и отважны, как доблестные воины. И мы победим! — воскликнул доктор. — Отныне конец этому безымянному судну! Да погибнет разбойничье судно!

Громкое «ура!» сопровождало последние слова и завершилось новым выстрелом из орудия.

— Ах, мой бедный маленький братец, увижусь ли я с ним когда-нибудь! — вздохнул Фрике со слезами на глазах.

Между тем и новый снаряд, пущенный с «Молнии», так же не достиг цели, как и предыдущие. Пьер де Галь никогда в жизни не промахивался дважды по простому буйку на большом расстоянии, а теперь он стрелял по судну! И все мимо. Старый канонир побледнел.

Что же происходило на разбойничьем судне?

Флаксхан, командовавший этим черным судном, которое мы уже видели у африканских берегов, когда в него грузили невольников Ибрагима, затем на Атлантическом океане, когда оно затопило и пустило ко дну «Виль-де-Сен-Назэр» и еще когда оно удрало с рейда Вальпараисо, да-да, именно капитан Флаксхан в синей фланелевой куртке флегматично прогуливался по палубе своего судна, покуривая дорогую сигару.

Отвечая односложными словами нашему старому знакомцу, изображавшему уже однажды капитана, марсельцу Мариусу Казавану, этот спокойный американец все видел и все замечал. Экипаж, расставленный по местам, ожидал только его слова или жеста. Это разношерстное сборище негодяев всякого рода и племени было на удивление дисциплинированно, как безупречный экипаж «Молнии».

— Итак, капитан, — проговорил Казаван, — вы намерены уклоняться от его огня, не пользуясь двигателем, и подойти к нему на парусах?!

— И пустить его ко дну! — просто добавил Флаксхан.

— Тэ!.. В таком случае не зевайте, капитан!

— О, это просто ради того, чтобы вымотать их немного нашими маневрами. Впрочем, вы увидите…

Он вынул свои часы. Минуту спустя пороховое облачко первого выстрела с «Молнии» показалось на борту. Ветер, как мы говорили, дул с бакборта.

— Руль на бакборт! — крикнул капитан; голос его звучал, как «глас трубный», и команду выполнили с быстротой мысли. Повинуясь обоюдному действию ветра и руля, судно, так сказать, повернуло на себя и легло сильно на штирборт, продолжая идти вперед в этом положении, и описало полный оборот. В этот момент снаряд с крейсера упал в воду за самой кормой в том месте, где только что находился трехмачтовый парусник.

— Опоздал как раз на две секунды! — сказал Флаксхан все так же флегматично, как будто с крейсера стреляли вовсе не по нему.

Даже Казаван, который на своем веку тоже многое повидал, был поражен.

— Что ни говорите, капитан, а вы искушаете судьбу!.. Сработано было чисто, но признайтесь, это все-таки опасно!

— О, я даже и не рассчитываю увильнуть от всех их снарядов! Несомненно, этот корабль влепит нам известное количество свинца и чугуна в корпус. Но каков будет результат? Мы заткнем дыры, и их труды пропадут даром! Я хочу только доказать, что нет никакой надобности превращать военные корабли в какие-то несгораемые шкафы или железом окованные ящики, которые очень легко потопить, хотя при этом они все же не неуязвимы! Я хочу доказать, что глупо и бессмысленно увеличивать тяжесть судна в ущерб его быстроходности. Это все равно, что посылать пехотинца в бой, обложив его пятьюдесятью килограммами стали! Моя артиллерия почти равна по дальнобойности, но зато этот крейсер не так быстроходен, как мы. Если он подойдет ко мне, то пустит меня ко дну, это несомненно! Но то же самое можно сказать и обо мне. Кроме того, у меня всегда будет больше шансов нанести ему смертельный удар, потому что я быстроходнее!

— Капитан, вы всегда выказывали мне расположение и не раз оказывали честь, спрашивая мое мнение. С другой стороны, вам известно, что я всегда повинуюсь без возражений каждому вашему приказанию и всецело предан интересам ассоциации.

— Прекрасно! К чему же вы это клоните и чего, собственно, хотите, Мариус?

— Я хотел просить вас выслушать меня, и если вы найдете нужным, то дать мне услышать ваш ответ!

— Ну хорошо, говорите!

— Вы меня простите, капитан, но мне кажется, что продолжать дальше эту игру рискованно. Не проще ли уйти от них, подключив нашу машину, или же прямо атаковать врага, пустив в ход все имеющееся в нашем распоряжении вооружение?! Это было бы, кажется, менее рискованно!

— Согласен, милый Казаван, согласен, но вы знаете, что я — игрок. Я вынужден заниматься за счет наших покровителей ремеслом малопочтенным, но очень прибыльным, ремеслом палача, и добросовестно исполняю его; вы это знаете. Но всегда действовать в одних и тех же целях мне кажется скучным, почти отвратительным. Палач, который вешает, колесует и сажает на кол, может, если он любознателен и желает проникнуть в тайны жизни и смерти, заняться чрезвычайно интересными физиологическими опытами. И я, палач-потопитель кораблей, моряк, стоящий вне закона, я тоже хочу для своего личного удовлетворения испытать в маневрах известный прием, чтобы доказать самому себе превосходство и справедливость моей теории… Вот и все! Наконец, я атакую врага серьезного, располагающего всеми средствами защиты, и хочу побить его «щегольски», с «шиком», как вы, французы, говорите!

Как раз в тот момент, когда капитан разбойничьего судна произносил эти слова, Андре на палубе «Молнии» разговаривал о нем.

Дуэль двух судов продолжалась на расстоянии. Выстрелы были не часты, потому что, согласно новейшей морской тактике, рекомендуется пользоваться возможно меньшим числом орудий, поэтому «Молния» до сих пор стреляла только из одного своего башенного орудия. Пират отвечал ей из орудия более мелкого калибра, но громадных размеров, что позволяло удваивать количество зарядного пороха. Его снаряды, чрезвычайно удлиненные, толщиной не больше ноги, летели дальше чем на двенадцать тысяч метров. Разбойничье судно продолжало подходить со штирборта. Оно неслось с быстротой вихря, но затем его нос слегка уклонился в сторону бакборта. Причина этого маневра вскоре объяснилась. Оно намеревалось описать полукруг и с разбегу атаковать «Молнию» в тот момент, когда ее ось будет стоять перпендикулярно к его оси. Но, к счастью, командир де Вальпре не был новичком в военном деле. Он значительно замедлил ход, стараясь подставлять неприятелю свой форштевень, которым он все время угрожал борту разбойника.

Однако пират невозмутимо продолжал свой начатый маневр. Он уже описал четверть круга и через минуту должен был встать к «Молнии» в три четверти оборота.

Пьер де Галь был напряжен пуще прежнего, стиснув зубы и порывисто дыша, он выжидал удобный момент. Казалось, вся душа его переселилась во взгляд; глаза горели, как уголья. Момент наступил, и он произвел выстрел; грянул раскат; ядро, сорвав пену с двух валов, пробило третий и скрылось под водой, глухо взорвавшись внутри судна.

— Наконец-то попал! — воскликнул Пьер де Галь, утирая со лба пот.

— Превосходно! — воскликнул Фрике. — Не дай только бог, если от этого взрыва случится что-нибудь с моим братишкой!.. Ну а если теперь это чертово судно пойдет ко дну, то мы посмотрим, как будут тонуть эти разбойники!

Густые клубы пара показались из люков. Очевидно, разбойничье судно получило серьезное повреждение, но ход его не уменьшался. Оно продолжало начатый маневр и вскоре, как ни странно, заметно ускорилось.

— О, негодяй! Он идет под парусами, но это только для видимости. Я убежден, что у него внутри работает его машина без топки!.. Неужели же нет никакой возможности уничтожить этот чертов вертеп?.. Ай! Их орудие что-то выплюнуло!.. Господи пронеси! — крикнул мальчуган, раскланиваясь перед взорвавшимся снарядом неприятеля, который все же задел внутреннюю закраину башни, причем один из осколков попал в казенную часть орудия и исковеркал затвор настолько, что орудие временно пришло в негодность.

На разбойничьем же судне нельзя было заметить ни малейшего беспорядка. Флаксхан сказал: «Мы заткнем дыры», и это было сделано тотчас же. То был старый прием, хорошо знакомый конопатчикам. Снаряд попал приблизительно на тридцать сантиметров ниже ватерлинии; вода проникала в судно через дыру, имевшую размер снаряда, то есть двадцать семь сантиметров. И хотя судно было снабжено множеством непроницаемых переборок, все же американец, как человек предусмотрительный и желавший прежде всего сохранить всю быстроходность судна, не хотел отягощать его излишней водой. Кроме того, несколько перегородок было совершенно пробито.

Флаксхан поместил в каждом отделении по опытному конопатчику, снабдив его всем необходимым, в том числе и самым нужным инструментом, называемым затычкой, или пробкой для заделки дыр, пробитых снарядами. Эти затычки — конические деревянные пробки различных размеров, снабженные на конце массивным кольцом, в которое продет крепкий канат. К кольцу прикреплена пробка величиной с кулак.

Поскольку пирату был известен калибр пушек «Молнии», то каждый конопатчик был снабжен несколькими затычками, в точности соответствующими размеру неприятельских снарядов.

По счастливой случайности, дежуривший в пробитом отделении конопатчик не был ранен ни снарядом, ни осколками дерева стенки. Вода ворвалась, как водопад. Не теряя ни секунды, конопатчик схватил пробку, просунул руку далеко в отверстие и пустил пробку, которая тотчас же всплыла на поверхность, увлекая за собой канат. Затем, собрав все свои силы, конопатчик старался ввести затычку в пробоину. Но сила напора воды была настолько сильна, что конопатчика опрокинуло. Однако снаружи марсовые внимательно следили, и, как только на поверхности воды всплыла пробка, один из них тотчас же, уцепившись за люльку на блоках вроде тех, какими пользуются маляры при окраске домов, моментально спустился вниз, схватил пробку и потянул ее на себя изо всех сил. Товарищи тотчас же подсобили ему и общими усилиями стали тянуть канат с такой силой, что доступ воды в судно прекратился моментально.

— Ну вот и все, милейший Казаван, — сказал Флаксхан, — как видите, старые приемы никогда не подводят!

— Вы правы, капитан!

— Тем более что их башенное оружие смолкло, что доказывает, что наш наводчик сумел попасть в цель… Ну а теперь на абордаж! Тридцать пять атмосфер! — крикнул он в слуховую трубку, ведущую в машину.

— Как видно, — заметил помощник капитана, — вы отказались от мысли подойти к нему на парусах?

— Да, было бы неразумно испытывать дальше судьбу. Но от этого мы ничего не потеряем!

«Тридцать пять атмосфер!» Что могла значить подобная команда?.. Нет в мире какой бы то ни было машины, которая могла бы выдержать подобное давление.

Но как ни невероятен, как ни безумен, как ни неосуществим казался этот факт, тем не менее отрицать его было нельзя. И в тот момент, когда разбойничье судно на три четверти описало свой полукруг, быстрота его хода вдруг разом увеличилась втрое.

Крейсер «Молния», медленно поворачивавшийся на своей оси, чтобы стоять к неприятелю все время носом, хотел было повернуть на другой галс, но не успел. Разбойничье судно неслось с быстротой снаряда. Флаксхан не ошибся в своих расчетах: абордаж был неизбежен. Единственно, что мог сделать отважный крейсер, это избежать атаки в перпендикулярном направлении к его оси.

Таран деревянного судна ударил броненосный крейсер вкось, но удар был страшной силы. Оба судна разом встали, как два боксера, один из которых ошеломлен полученным ударом, а другой потрясен нанесенным им же ударом. Наконец разбойничье судно осторожно высвободило свой таран, но его таинственная машина больше уже не работала.

«Молния» стала постепенно погружаться в воду. К счастью, у нее были непроницаемые переборки. Авария была очень серьезная: неприятель пробил ей брешь, длинную и широкую. Вода разом заполнила все отделение. Непомерно отяжелевшая «Молния» накренилась на бакборт и стала зачерпывать воду, которая едва успевала стекать по желобам.

Это сильно уменьшило быстроту хода крейсера, который, к счастью, все-таки не был смертельно поврежден.

— Черт побери! — произнес Фрике на своем весьма образном языке. — Мы заболели! А вместе с тем я еще не видел даже тени своего маленького братца. Когда этот бандит топил «Виль-де-Сен-Назэр», я сумел пробраться на мачты и крикнуть оттуда: «Сантьяго!» Но где он может быть, мой дорогой малыш? Отчего он не подает признаков жизни? Только бы с ним ничего не случилось! Пусть только попробуют его обидеть! Я вырву сердце тому, кто тронет его хотя бы пальцем!

Удар невольничьего парусника был страшный и чуть было не стал роковым для обоих судов. С одной стороны, крейсер, несмотря на свою превосходную машину, с трудом мог держаться прямо на волне и подвигался вперед, как человек, вывихнувший ногу. Его повреждение было непоправимо в данной ситуации. Приходилось идти в док, где предстоял весьма большой и продолжительный ремонт, который мог быть произведен не иначе как в военном порту. В сущности, в настоящее время ему не грозила опасность, но можно было опасаться, что в случае ухудшения погоды он мог бы пойти ко дну.

С другой стороны, и пират был не в лучшем положении. Флаксхан, быть может, чересчур полагался на свои силы. Форштевень его судна, хоть и снабженный превосходным металлическим тараном, был проломлен. Трудно безнаказанно врезаться в столь солидную стальную броню, как у «Молнии».

Кроме того, удар был столь силен, что его машина вдруг перестала работать. Очевидно, этот удивительный двигатель испорчен. Перед атакой бандит убрал свои паруса, чтобы они не мешали машине во время маневров, а теперь ему предстояло поднять эти паруса, чтобы уйти в открытое море.

Правда, у разбойничьего судна была громадная площадь парусов. Мачты гнулись, нос наклонился, и весь корпус судна как бы содрогнулся, когда ставили паруса. И вдруг пират приподнялся, как скаковой конь, готовящийся взять препятствие, и, подпрыгивая на волнах, понесся вперед, оставляя за собой глубокую пенящуюся борозду.

Клубы черного дыма показались из труб «Молнии», которая стала преследовать пирата.

Началась погоня.

Вдруг незначительный, по-видимому, инцидент замедлил ее на мгновение. Фрике, Андре и доктор, еще взволнованные перипетиями боя, делились своими впечатлениями.

Доктор твердил, что не может понять подобной наглости, тогда как мальчуган изливал свою досаду в целом потоке проклятий, не спуская, однако, глаз с поверхности моря.

— Если только мой малыш не на привязи, — говорил он, — то он, наверное, пытался бежать… Быть может, он нас узнал!.. Эй, да там в самом деле кто-то плещется в воде… Право, это человек! Черт побери, да как он скверно работает руками… этак можно живо ко дну пойти… Он сейчас захлебнется… Это, без сомнения, один из членов экипажа капитана Флаксхана… Этот тип, вероятно, свалился за борт во время абордажа… Однако, хоть он и бандит, все-таки я не могу дать ему утонуть!

— Фрике, — почти повелительно остановил его Андре, — останьтесь здесь! Прошу вас, не совершайте безумства!

— Но, месье Андре, этот негодяй, быть может, сообщит мне что-нибудь о Мажесте… Кроме того, я не могу спокойно смотреть, как гибнет человек: это выше моих сил!

И, не прибавив более ни слова, геройский мальчуган кинулся в море через борт, головой вниз, как он всегда это делал, к великому восхищению экипажа.

Командир не сходил с мостика. Мальчугана он любил какой-то особенной любовью. Он, конечно, ценил без различия всех своих матросов, которые, в свою очередь, все до единого пошли бы за него в огонь и в воду, но Фрике был его любимцем.

Впрочем, господин де Вальпре, как человек чрезвычайно благородный, ценил всякий великодушный и самоотверженный поступок, как бы ни был он несвоевременен.

Минутная задержка могла если не окончательно помешать, то, во всяком случае, повредить погоне. Но все равно! Он приказал остановить судно и спустить шлюпку, которая тотчас же направилась к тому месту, где еще держался на воде утопающий.

Фрике захватил его за полосатую фуфайку как раз в тот момент, когда незнакомец уже начинал скрываться под водой.

— Эй, ты… Разве так хлебают из большой чашки, даже не подав голоса, не позвав на помощь!.. Слушай, паренек, раскрой-ка свой клюв да втяни в себя воздух!..

Утопающий зачихал, закашлялся.

— Как же ты глуп! Ты разинул свой клюв под водой… Вот так манера дышать! Нет, послушай, приятель… Ты уж лучше без глупостей… Руки долой… Не то я ударю!

Но утопающий уже ничего не слышал: он бессознательно вцепился в мальчугана.

Фрике почувствовал, что движения его парализованы и сам он лишен возможности двигаться. Осознавая всю опасность подобного положения, он крикнул:

— Да полно же тебе… Пусти меня!.. А, ты сжимаешь еще крепче! Ну так вот же тебе! — И он ударил утопающего кулаком прямо в лицо. Удар ошеломил его; матрос выпустил Фрике и остался совершенно недвижим.

В этот момент подошла шлюпка. Еще секунда, и было бы уже поздно. Мальчуган поддерживал над водой голову утопающего. С помощью экипажа шлюпки несчастного втащили в нее в совершенно бесчувственном состоянии.

— Премии за его спасение, конечно, не выдадут, но зато этот висельник кое о чем нам расскажет… Эй, да я знаю эту физиономию… Да, да… этот самый гражданин стоял возле меня, когда я сводил свои счеты с немцем. Я отлично помню; он был даже как будто рад, когда я расправился с этим нахалом… Конечно, он занимается скверным ремеслом, но, в сущности, это неплохой парень!

Человек сел на койке, как будто подкинутый электрическим током.

Неисправимый болтун еще договаривал эти слова, когда шлюпка причалила к судну и экипаж ее поднялся на палубу. Спасенного немедленно перенесли в лазарет.

Обморок, последовавший от того, что несчастный захлебнулся, а также отчасти и вследствие удара, нанесенного ему Фрике, был весьма непродолжителен.

Человек, которого усердно массировали двое дюжих матросов, привыкших кирпичом и швабрами наводить чистоту на палубе, вскоре раскрыл глаза, громко чихнул, затем сел на койке, как будто подкинутый электрическим током.

Он даже не смутился, увидев кругом чужие, незнакомые ему лица. Как человек, привыкший ко всякого рода самым невероятным опасностям и случайностям жизни, он выжидал, припомнив и свое падение в воду, и свои, как он полагал, последние минуты борьбы со стихией.

Он сразу сообразил, что так как он не на своем судне, то, значит, в руках неприятеля. Но это обстоятельство, по-видимому, не особенно огорчало его. Он был человеком отпетым, но не трусом и не подлецом. Вероятно, он уже давно поставил на карту свою жизнь, слишком безрадостную, и знал, какая судьба ожидает его: пеньковый галстук по команде «Вздернуть!»

Всем известно, что каждого пирата вешают; им не делают даже чести расстрелять. Виселица — это позорная, собачья смерть.

Несчастный понял, что он погиб. И, странное дело, его энергичные черты вдруг приняли выражение глубокого спокойствия, почти довольства.

«Наконец-то, — как бы говорило его лицо, — наконец-то я вкушу вечный мир и покой смерти. Моя совесть нуждается в последнем искуплении… Я устал от этой жизни и хочу уснуть вечным сном!..»

Это был рослый мужчина могучего телосложения, с тонкими нервными руками, с выправкой атлета, готовящегося в любое время встретить и отразить удар, грозящий ему.

Красавец с бархатистыми глазами, слегка орлиным носом, с нервными, подвижными ноздрями и яркими, красиво очерченными губами над рядом ослепительно-белых зубов — таков был его портрет. Гладко стриженные черные волосы, слегка седеющие на висках, и темная вьющаяся бородка придавали его наружности симпатичное и вместе с тем обреченное выражение.

Удивительно, но этот человек, которому могло быть около сорока лет, казался гораздо моложе. Конечно, он видел в жизни много хорошего, но также и очень много дурного, и его изможденное, исхудалое, загорелое лицо все же сохранило что-то привлекательное и открытое, что нравится в людях с первого взгляда.

На нем была одежда рядового матроса, но всякий сказал бы, что это не заурядный простой матрос. Он не сказал ни слова доктору, который, довольный тем, что ему удалось отстоять у смерти человека, смотрел теперь на него с довольным и сияющим видом.

— Ну вот, любезный, мы вылечили вас! Если захотите, вы через минуту будете опять на ногах. Но кой черт дернуло вас кинуться в воду, а затем позволить нам выудить вас из воды?

Спасенный молчал, не моргнув глазом.

— Знаете, голубчик, вы на меня не сердитесь, что я вас вернул к жизни. Ведь я — доктор, призвание которого только в том и заключается, чтобы лечить людей, что бы там ни говорили шутники, обвиняющие нас в единомыслии с содержателями бюро похоронных процессий… Все это враки, милейший!

И снова ни слова в ответ.

— Вы, как вижу, неразговорчивы! — обиделся наконец доктор. — Ну, как вам угодно!

Стук прикладов о пол коридора, слышный сквозь полуоткрытую дверь, прервал слова доктора.

Вошел каптенармус, оставив за дверями четырех солдат.

— Господин доктор, — проговорил вошедший, — пленник готов следовать за нами?

В этот момент перед глазами этого добросердечного врага предстал штаб корабля, краткий допрос для видимости и в результате смертный приговор, приводимый в исполнение безотлагательно…

Могилой будет море, а надгробным памятником — простая отметка в судовом журнале. Таков закон, таково правосудие!

И доктор, желая оттянуть еще на несколько часов роковой момент, надеясь выпытать что-нибудь о маленьком негритенке, названом братце Фрике, проговорил:

— Но больной еще очень слаб; я, право, не знаю, можно ли его отпустить из лазарета!

— Приказ командира — спросить вашего мнения, господин доктор, и сообразоваться с ним!

— Ну так нет; он еще не может идти! — решительно заявил доктор.

Но больной разом поднялся и, не сказав ни слова, встал между конвойными. При этом, угадывая мысль доктора, он поблагодарил его взглядом.

— Пошли! — произнес он, делая шаг вперед, и, высоко держа голову, решительно и спокойно, без всякой похвальбы, двинулся, окруженный конвойными, возбуждая одновременно их любопытство и уважение.

Моряки умеют ценить мужество и всегда воздают ему должное. Даже к смелому и храброму врагу они питают уважение и выказывают его, когда тот умеет держать себя с достоинством.

Пирата ввели в столовую капитана, где за длинным столом заседал военный суд, состоявший из пяти офицеров, одного боцмана и одного унтер-офицера.

Конвойные удалились, оставив спасенного одного перед лицом его судей.

Виновность его была несомненна; никаких смягчающих вину обстоятельств быть не могло; следовательно, судебный процесс являлся пустой формальностью. В данном случае и ввиду преследуемой им цели командир счел нужным, однако, отступить от общего правила и приступить к более обстоятельному допросу в надежде, что осужденный, быть может, сообщит какую-нибудь ценную информацию.

Но все было напрасно. Неизвестный упорно молчал и не пожелал дать никаких сведений ни относительно себя, ни относительно своих сообщников.

Он оставался все время бесстрастным и спокойным с примесью какого-то особенного чувства достоинства. Этот человек, не умевший жить хорошо, хотел достойно умереть.

Только одно, по-видимому, поначалу стесняло его — это чрезвычайная вежливость и обходительность капитана. Но мало-помалу он освоился и сам стал держать себя как человек светский, умеющий свободно владеть собой там, где все обусловлено строжайшим этикетом и где на все есть определенные правила поведения. Казалось, он чувствовал себя равным с судьями.

Это не ускользнуло от наблюдательности барона де Вальпре и его штаба. Все поняли и почувствовали, что этот человек в грубой матросской фуфайке и штанах был из привилегированных, и хотя опустился на дно, тем не менее окончательно еще не огрубел. С ним нельзя было обращаться как с заурядным преступником. И как знать, быть может, затронув известные струны, обратившись к известным чувствам его души, можно было добиться от него некоторых признаний и разоблачений?!

Правда, задача эта оказалась нелегкой.

Обычный преступник, прельстившись заманчивой надеждой, что пощадят его жизнь, мог бы, пожалуй, выдать тайны ассоциации, уничтожение которой сделалось теперь целью жизни командира «Молнии». Но спасенный, казалось, наоборот, искал смерти; с ним следовало обращаться гораздо дипломатичнее.

Хотя командир де Вальпре был еще молод, но он обладал удивительным даром слова, вдохновлялся не риторическими приемами, а человеческими чувствами и, главным образом, вопросами чести.

Пират, еще не вполне оправившийся, употреблял все усилия, чтобы не упасть, но он был слаб и с трудом удерживался на ногах.

— Сядьте! — ласково обратился к нему командир. — Но, бога ради, отвечайте на вопросы, которые я буду задавать вам. Нам известно, откуда вы, но, увы, мы не знаем, кто вы! А это для нас особенно важно!

— Судите меня!.. И казните! Но я ничего не скажу! — проговорил наконец пленник слегка глухим голосом, но с той особой интонацией, какую имеют только парижане.

Офицеры переглянулись, с прискорбным удивлением признав в этом разбойнике француза. Им хотелось бы, ради чести флага своей страны, чтобы этот человек принадлежал к другой нации.

— Я ничего не скажу! — повторил он. — Я поклялся… честью!..

— Честью? — сказал командир. — И это вы и ваши единомышленники во имя чести совершаете те злодеяния, свидетелями которых мы были?.. Вы ссылаетесь на честь, когда я, во имя человечества и человеколюбия, заклинаю вас сказать мне правду!

— Это человечество отвергло меня… а что я ему сделал? Это человеколюбие было беспощадно ко мне… за опрометчивый шаг, — и я скатился на дно и теперь искупаю свою вину! Я ничего не прошу; я в ваших руках… будьте же великодушны, господа, избавьте меня без дальнейших околичностей от этой жизни, которая мне в тягость!

— Вы хотите умереть? Я, конечно, ничего не могу изменить в приговоре, который будет в свое время приведен в исполнение. Но раз вы заговорили об искуплении, то пусть же эта ваша смерть, которую вы призываете, будет полезна тем, против кого вы шли, кого вы губили безвинно! Исправьте хоть отчасти те несчастья, причиной которых вы являлись; загладьте хоть чем-нибудь те грехи, что лежат на вашей совести! Мы не жаждем отмщения, но мы являемся борцами за слабых и беззащитных; мы не имеем в виду расплаты и возмездия, мы хотим только помешать совершать злодеяния.

— Разве вы не понимаете, что существует солидарность среди нас, отверженных, солидарность даже более прочная, чем солидарность в добродетели?! Это солидарность в преступности, потому что ничто так не сплачивает людей, как соучастие в злодеяниях!

— А что дает вам эта солидарность? Что вам в ней? Неужели всякий возврат к чести невозможен? Разве жизнь, посвященная отныне добру, не может искупить прошлого?

— О, — возразил допрашиваемый, — мне так мало времени остается жить!

— Как вы это можете знать?

— Так как я неспособен на подлость и предательство и купить себе жизнь ценой последнего не соглашусь, то отлично знаю ожидающий меня конец!

— Я вовсе не то хотел сказать! Я вижу, что вы человек из общества, и хотя не мое дело допытываться, путем какого стечения обстоятельств, таинственных и ужасных, вы сделались одним из соучастников тех пиратов, которых я преследую, все-таки обращаюсь к вашим лучшим чувствам, которые в душе такого человека, как вы, несмотря ни на что, должны были сохраниться и, наверное, сохранились! Я просил вас понимать честь в том смысле, как вы ее понимали раньше. Я не питаю против вас гнева, а еще менее чувства ненависти. Я здесь судья, но, поверьте, судья беспристрастный! Я неспособен потребовать от вас бесчестного или неблаговидного поступка; я только утверждаю и уверяю вас, что откровенный ответ на мои вопросы приобретет мое уважение к вам, что, однако, не помешает приведению в исполнение приговора, который я произнесу по чести и совести, как того требует от меня долг.

— И который будет приведен в исполнение при помощи веревки! — горько усмехнулся допрашиваемый. — Вы сами видите, командир, что для меня нет возможности реабилитироваться даже перед смертью. Я должен умереть позорной смертью пирата и всяких других негодяев. Это, конечно, должное возмездие за постыдную жизнь — быть повешенным, как собака!

— Я вам сказал, что искреннее признание приобретет вам мое уважение; я знаю, вы не трус, — я умею различать людей с первого взгляда, — и безразлично, как бы вы ни поступили теперь, открыв нам что-нибудь или нет, я хочу доказать, что мы умеем ценить мужество: если суд вынесет вам смертный приговор, то я обещаю, что вы умрете смертью солдата! Вы не будете повешены!

Неизвестный сильно побледнел и вскочил на ноги, глаза его горели, казалось, надеждой:

— Я умру стоя… с открытой грудью… и глядя смерти прямо в глаза… Я сам скомандую «пли!»?.. Нет?..

— Даю вам слово!

— Командир! Господа! Вы победили меня своим великодушием!.. Я буду говорить и тоже даю вам слово, если вы согласны его принять, сказать всю правду. А теперь пусть правосудие свершится!

Подсудимого увели в коридор, служивший вместе с тем и передней. Он оставался там минут пять. Когда он снова вошел в импровизированный зал заседания суда, все судьи были на ногах, стоя с покрытыми головами.

— Вы ничего не имеете сказать в свое оправдание? — спросил командир.

— Ничего.

Прочли смертный приговор.

Осужденный поклонился, сохраняя все время почтительную и полную достоинства позу.

Когда все было подготовлено, приговоренный обратился к командиру со словами:

— Я знаю, что приговор военного суда приводится немедленно в исполнение, но попрошу вас на этот раз отступить от общего правила и отдалить срок приведения его на несколько часов, если вы это сочтете возможным, чтобы я имел время написать записку, которая даст вам шанс действовать наверняка и уничтожить тех, кто объявил беспощадную войну человечеству!

— Желание ваше будет исполнено!

ГЛАВА II
Завещание пирата. — Приключения морского офицера на вечере у парижского финансиста. — Плохо нажитое добро иногда идет впрок. — Банкир воров. — Военный совет морских бандитов. — Соучастник поневоле. — Страшная отчетность. — Что такое разбойничье судно. — Одна душа в четырех телах. — Судно, которое перевоплощается, как комедиант. — Наука в применении к пиратству. — Неожиданный результат химического процесса. — Практический способ превращения трехмачтового судна в голет. — Похищение орудия. — Убежище разбойников.

На другой день на рассвете приговоренный был казнен.

Он умер достойно, но без хвастливости, умер просто и спокойно. Не всем дано так закончить жизнь, особенно когда эта жизнь не была безупречна и когда умираешь не за великую идею, а как враг человечества. Его смерть была лучше его жизни. Матросы воздали военную почесть его телу, когда оно, обернутое в саван и в парусину, опустилось в холодную, бездонную могилу моряков — море.

Волны сомкнулись над ним.

Он честно сдержал свое слово. Записка его была составлена подробно, и, когда каптенармус явился к нему предупредить, что час настал, он спокойно встал, вручил унтер-офицеру объемистый документ и сказал:

— Когда все будет кончено, передайте это командиру… Я готов! — И он последовал за унтер-офицером.

Спустя несколько минут после казни капитан де Вальпре, имея в руках ценную исповедь, оставленную ему казненным, прошел в свою каюту и, закрывшись на ключ, принялся читать признание казненного.

В большом конверте заключалось пятнадцать страниц бумаги, исписанных мелким, элегантным и твердым почерком.

Здесь автор считает своим долгом еще раз заявить, что рассказ этот правдивый, не имеющий ничего общего с вымыслом романистов: он имел этот документ и переписал его дословно.

Нет надобности дополнять то, что и без того уже может показаться невероятным, или пытаться драматизировать то, что и без того ужасно.

Вот что гласили строки рукописи покойного:

"То, что вас интересует, командир, началось с газетного факта и завершилось драмой.

Вы, может быть, случайно помните, что читали когда-то в газетах следующее известие: «В городе Бремен произошла страшная катастрофа. Торговое трехмачтовое судно „Мозель“ взлетело на воздух от взрыва одного из ящиков клади, содержащего торпеду, о существовании которой никто не знал. Судно приняло полный груз и должно было выйти в море на следующее утро. Свыше ста человек убито и ранено.

Владельцем ящика оказался один немец по фамилии Томас, родом из Дрездена. Узнав о катастрофе, он пытался застрелиться.

Несколько слов, вырвавшихся у него перед смертью, открыли широкое поле всякого рода предположениям.

Будучи владельцем части груза, Томас застраховал его в сумму, в двадцать раз превышавшую его действительную стоимость. Таким образом, он получал от этой катастрофы до трехсот тысяч франков барыша, если бы судно погибло в море.

С целью достижения этого результата он изобрел род адской машины с приспособленным к ней часовым механизмом, который должен был по прошествии нескольких дней произвести взрыв.

„Мозель“ должна была неизбежно погибнуть, если бы портовые рабочие, кончавшие погрузку, не вызвали преждевременного взрыва, толкнув ящик, заключавший в себе адскую машину».

Это газетное сообщение, изложенное обычным репортерским языком, то есть жалким газетным слогом, было потрясающе, несмотря на всю краткость. Я, как сейчас, слышу гнусавый голос маленького журналиста Арпакса, сюсюкающего и желающего казаться любезным. Это было на вечере у графа де Жаверси, богатого парижского финансиста.

Я был там, и тощий еврей Арпакс в тот раз обратил на себя внимание — честь, которая нечасто выпадала на его долю.

Все, конечно, возмущались преступным поступком Томаса: одни уверяли, что он принадлежит к целой ассоциации кораблекрушителей и является в их руках слепым орудием. Другие, напротив, утверждали, что это ловкий негодяй, действующий за свой собственный счет. Некоторые высказывали всевозможные более или менее правдоподобные предположения и комментировали факт так и эдак.

Нечто похожее на взрыв гнева и негодования сказалось во всей зале, где толпился, что называется, «tout Paris» («весь Париж»).

Но все почему-то надеялись, что виновный перед смертью признается, что правда выйдет наружу, как вдруг один из присутствующих произнес с несколько, может быть, аффектированным равнодушием: «Нет, господа, Томас ничего не расскажет; я несколько минут тому назад получил депешу из Бремена, в которой говорится, что он умер, унеся с собой тайну в могилу. И я сильно опасаюсь, что правосудие никогда не узнает правды об этом преступлении!»

Человек, произнесший эти слова, был я! При этих словах блестящий морской офицер, стоявший возле меня, даже вздрогнул.

«Если судьи никогда не узнают подробностей этого преступления, — сказал он взволнованным голосом, — то я узнаю их и еще много других! Вы, вероятно, полагаете, что имеете в данном случае дело с обычным случаем, о каких почти ежедневно повествуется в газетах, не правда ли? Но вы ошибаетесь, и те, которые утверждают, что Томас был только соучастником в этой драме, правы. Он являлся слепым орудием людей более высокопоставленных, более влиятельных и сильных. Доказательством этого является его смерть! Он должен был поплатиться за свою оплошность и замолчать навсегда. Говорят, что он покончил жизнь самоубийством, а я утверждаю, что он был убит».

Кружок вокруг говорившего заметно увеличился. Многие оставляли карточные столы. Даже ужин начали позднее обычного; так как все хотели послушать офицера. Это был апофеоз вечера.

«Если я, рискуя жизнью, излагаю факты, никому не известные, — продолжал офицер, — так это потому, что я логическим путем дошел до предположения истины, которую впоследствии подтвердили несомненные и неоспоримые факты. Господа! Я утверждаю, что весь мир, да, именно весь мир в данное время эксплуатируется корпорацией бандитов, которые всеми возможными средствами извлекают громадные выгоды на пространстве обоих полушарий. Эти люди, отвергшие все законы, человеческие и божеские, признают только одну-единственную власть, власть Великого господина, своего рода „Старца горы“, велениям которого они слепо подчиняются.

Кто он такой? Где он находится? Я еще не знаю. Его полиция неподражаемо организованна; его средства неистощимы. И так как большая часть его сообщников действует главным образом на морях, то все их преступления нетрудно приписать стихиям и случайностям.

Один из их обычных приемов состоит в том, что они страхуют судно во много раз выше его действительной стоимости вместе с грузом. Возьмем для примера хоть ту же „Мозель“. Экипаж и судно были заранее обречены на гибель; при выходе в открытое море торпеда автоматически взрывается, судно взлетает на воздух и исчезает бесследно.

Но в их распоряжении есть еще и другие средства. Так, не проходит и двух недель, чтобы газеты не оповестили об абордаже. Судно встречается в открытом море с другим судном и врезается ему прямо в бок; то идет ко дну, а виновник несчастья скрывается во мгле. Иные суда сгорают, как факелы, другие пропадают без вести или гибнут со всем грузом без всяких видимых причин.

Абордажи, столкновения, взрывы, таинственные исчезновения и всякого рода несчастные случаи повторяются теперь чаще, чем когда-либо, страдают коммерческие интересы. Страховые общества ежегодно выплачивают громадные премии, которые всецело поступают в карманы тайной преступной корпорации, распространившей свои сети по всей земле, по всем цивилизованным и диким странам мира. В течение двух лет я их преследовал по пятам, без отдыха и пощады. Я был свидетелем ужаснейших происшествий и изумляюсь силе этих бандитов, их численности, мощи и энергии».

«Капитан, — возразил подошедший к нему журналист Арпакс, — то, что вы рассказываете, совершенно невероятно. Возможно ли, чтобы в XIX веке, несмотря на весь прогресс современной цивилизации, подобные ужасы могли безнаказанно совершаться на глазах у всех?»

«Вы совершенно правы! Тем не менее я еще смягчил факты. Вот послушайте, между прочим, факт из газет, который может служить подтверждением моих слов: „Лорд Гранвиль при всем парламенте изложил подробности, строжайше аргументированные, поразившие не только постороннюю публику, но и весь английский адмиралтейский совет.

Самый постыдный торг, самые темные дела являются их единственным и наиболее прибыльным занятием. И потому контрабандисты, работорговцы, малайские пираты, всякого рода отщепенцы и подонки всех классов общества и всех стран, курители опия, жеватели бетеля, негодяи всех родов и сортов, — все они находятся на службе у верховного повелителя — у Великого господина. Его власть проявляется всюду, во всем и над всеми, хотя уличить его нельзя. И он один приводит в движение весь этот сложный механизм кооперации: он расходует невероятные суммы, владеет бесчисленным множеством судов разнообразных типов, имеет сообщников, занимающих высокие посты в иностранных флотах, а также и в дипломатическом корпусе. А потому нужно доискиваться не каких-нибудь темных личностей вроде Томаса — эти наемники всегда платятся жизнью за малейшую свою неудачу или оплошность! Необходимо добраться до главы корпорации. Только тогда, когда этот глава будет схвачен законной властью, обезглавленная корпорация погибнет окончательно, без риска возрождения“».

«Капитан, — прервал его один из присутствующих, — но где вы найдете человека, который отважился бы на такое предприятие? Кто найдет в себе все то, что потребуется для осуществления столь трудной задачи».

«Я!» — смело и решительно ответил моряк.

«Вы?»

«А кто же другой? Я уже подготовил оружие в предыдущих кампаниях и недавно имел разговор с морским министром по этому поводу. Обнадеженный его поддержкой и веря в законность моей цели, я готов решиться на это дело».

Тем временем разговоры продолжались. Слова морского офицера и его взгляды комментировались на разные лады. Некоторых, казалось, убедили аргументы говорившего, другие, которых можно было принять за лиц заинтересованных — с таким жаром они оспаривали все, что он сказал, — энергично возражали.

«Это невозможно и невероятно, — заявлял какой-то иностранец голосом тихим, но внушительным и невольно привлекающим внимание. — Я провел всю свою жизнь в море и никогда не видел и не слышал ничего подобного!»

«Да, — поддерживал его другой господин экзотического типа, весь расшитый золотыми галунами, — капитана ввели в заблуждение какие-то невероятные басни. Именно потому, что они сказочны, люди им охотно верят».

«Капитан, вероятно, плодовитый романист, красноречие которого могло бы обеспечить доходы какого-нибудь предприимчивого издателя и доставить удовольствия известному кругу читателей!»

«Романист, говорите вы, господа? Да, конечно, если вы хотите называть романами приводимые рассказы о преступлениях бессовестной шайки и борьбе с ними честных людей, словом, вражду добра и зла.

Все здесь присутствующие смело могут мне поверить, что за последние шесть месяцев мне несколько раз под угрозой смерти было предложено отказаться от моей задачи. Но я не обратил внимания на угрозы этих негодяев и потому явился мишенью всякого рода нападок с их стороны. Даже здесь, в Париже, мне только чудом удалось спастись от трех покушений на убийство… Поверьте, господа, все, что я вам говорил, как ни фантастично и как ни маловероятно вам оно показалось, все это бледнеет перед действительностью!

Что же касается меня лично, то я глубоко убежден в истине всего этого, и отныне моя жизнь, мое состояние и моя честь посвящены мною разоблачению названных преступлений. И день торжества настанет для меня, господа, в тот час, когда последний из этих пиратов будет вздернут на грот-мачте моего корабля, а обычные зрители мрачной работы палача увидят отрубленную голову вождя этой страшной шайки».

«Да полноте, пиратов больше не существует; не то в каком же веке мы живем?! — воскликнул какой-то скептик. — Если так, то следовало бы вооружать по-военному все торговые суда!»

«Господа, всем известно, что в морском министерстве лишних денег нет, что там дорожат каждым золотым. И мечтатели, пустые фантазеры там пропускаются сквозь частое сито разумных возражений, обсуждений и здравых взглядов. Если бы адмирал М. не был убежден в справедливости моих доказательств, он не предоставил бы мне командование крейсером четвертого ранга, вооруженным четырьмя восемнадцатидюймовыми орудиями и одним двадцатисемидюймовым орудием, находящимся в бронированной башне; не возложил бы на меня миссии, в осуществлении которой никто мне помешать не может, потому что мне дан карт-бланш!

Я набрал себе экипаж из лучших моряков, образцовых артиллеристов и лучших механиков. У меня превосходнейшая машина, а судно блиндировано. Я надеюсь, что при таких условиях вы вскоре услышите о крейсере „Молния“ и его командире де Вальпре!»

Если я так пространно остановился на этих фактах, которые передаю дословно, о чем вы можете судить, так как вы и были этим героическим капитаном, то сделал это отчасти с целью показать, как свежа моя память, а также с целью доказать в дальнейшем, как безошибочно правы вы были в своих предчувствиях, как вы хорошо знали все, кроме имен главных главарей, а также их штабной квартиры, то есть места их пребывания и их вспомогательных отделов. Вы хорошо были знакомы со стариком-архимиллионером, графом де Жаверси, в доме которого тогда находились, высокая честность, великодушие и высокий ум которого признавались всеми. Вы были его гостем, так же как и я. После того вы не раз пожимали его руку. Но в тот момент, когда вы кончили говорить, он скрылся на минуту, сделав едва заметный знак некоторым из его собеседников.

Вы всегда знавали его богачом, но я знал его еще в то время, когда он не был в состоянии уплатить пяти золотых, проигранных им в карты. И это было не так давно; он был уже стариком, хотя его мощная фигура, казалось, не поддавалась времени.

Вдруг его состояние возросло до невероятной цифры. Крупные финансовые операции, всякий раз удачные благодаря особому таланту разбираться в делах и пользоваться благоприятным случаем, вскоре создали ему громкую популярность и снискали всеобщее уважение.

Вскоре он сделался владельцем прекрасной виллы в Трувилле. Затем построил себе роскошный дворец в Сен-Жерменском предместье, которому позавидовал бы любой князь, затем отель в парке Монсо — одно из лучших украшений Парижа.

Наконец он приобрел титул графа, достигнув, таким образом, вершины своих желаний. И этот день, когда мы с вами стали его гостями, должен был завершить его торжество; он, вчерашний нищий, ныне миллионер, он, носивший раньше глупое имя Гайльярден и ставший теперь графом де Жаверси, должен был выдать свою дочь за последнего отпрыска одной из древнейших и знатнейших фамилий. Ведь его единственная дочь должна была стать вашей женой, командир, не так ли?

Вам неизвестно было прошлое графа де Жаверси, но вы сейчас узнаете его.

Спустившись на второй этаж его роскошного дворца, вы входите в громадную комнату с двойными, обитыми войлоком и железом дверьми. Посредине стоит громадный стол, заваленный разложенными морскими картами, размеченными красным и синим карандашом; тут же — раскрытые счетные книги, балансы и отчеты.

На другом столе груды деловых бумаг, связанных красными шелковыми шнурочками, точно нотариальные акты, но написанные какими-то странными знаками, совершенно непонятными для непосвященного человека.

Рослый пенсильванец по имени Холлидей, который скупал когда-то кожи и торговал керосином, стоял, облокотившись о стол; возле него находился сэр Флиндерс, богатейший австралийский скваттер, бывший капитан Ост-Индской армии. По другую сторону стола находился сеньор дон Педро Жунко, господин с экзотической наружностью, только что возражавший вам, богатый бразилец, разговаривавший с князем Дурасовым, командовавшим русской эскадрой во время Крымской кампании. Наконец, в конце стола, спиной к дверям пребывали ваш покорный слуга, куривший сигару, и низенького роста человечек лет тридцати пяти по имени Винсент, личный секретарь графа.

Граф де Жаверси, казалось, председательствовал на этом совете интимных друзей. Чело его было нахмурено — он казался озабоченным. Сосредоточившись в течение нескольких минут, он, по-видимому, принял известное решение и, медленно поднявшись со своего места, произнес:

«Господа, заседание совета открыто!»

Эти простые слова заставили вздрогнуть пятерых мужчин, находившихся тут, и глаза всех с заметной тревогой остановились на графе.

«Потребовались весьма важные обстоятельства для того, чтобы я, пользуясь своей властью, счел нужным собрать совет ордена, командором и главой которого я состою».

«Действительно, граф, — сказал князь Дурасов, — но нас здесь только пять человек, тогда как совет состоит из семи непременных членов, и так как наши статусы строго формальны…»

«На сегодня мы нарушим их; ответственность я принимаю на себя. Тем более разве я не верховный владыка, не самодержавный властитель судеб ордена? Но теперь не время останавливаться на этих пустых формальностях. Наши секреты нужно соблюдать только для низших членов ордена, которые верят, что служат высоким политическим, социальным и даже религиозным целям, будучи частями механизма нашего „великого дела“».

«Хорошо сказано! Наши умы, давно уже освобожденные от жалких человеческих предрассудков, витают высоко над тем, что пугает и терроризирует слабые умы и робкие души. У нас только один господин — это орден и его статуты, воплощением которых являетесь вы, граф, хотя вы и подчинены им наравне с нами. Все мы рабы абстракции, но хозяева мира».

«Довольно, господа! Вы, конечно, все те же энергичные и деятельные люди, без всяких предрассудков, осуществляющие в данный момент те планы, благодаря выполнению которых мы имеем почести и богатства. Все вы, конечно, дорожите этими житейскими благами и желаете и впредь пользоваться ими, этими плодами стольких жертв?»

«Да! Да!..»

«В таком случае за дело! Смелость и согласие необходимы, и минуты дороги. Непримиримый враг пошел войной против нас; он силен потому, что его поддерживает целое правительство. Он вызывает нас на бой, не зная нас. Вы сами слышали его сегодня. И он знает еще больше того, чем говорит. Уж нет ли изменника среди нас, господа, что наши тайны становятся общим достоянием?»

Глухой ропот протеста, сопровождаемый энергичным жестом отрицания, был единственным ответом пятерых мужчин.

«Но этот непримиримый враг — это ваш будущий зять, — проговорил почтенный Холлидей. — Каковы же ваши предложения поданному поводу?»

«Надо, чтобы этот человек исчез!» — пробормотал дон Педро Жунко, в глазах которого сверкнула злобная молния.

«Тише, сеньор, тише, я хорошо знаю, что у вас рука верная, как у опытного хирурга, чему доказательством служит столь своевременная смерть Томаса, которому вы там, в Бремене, немножко помогли стать самоубийцей. Там вы поступили разумно, хотя его смерть все-таки не заглаживает тех неприятностей, какие вызвала его оплошность!»

«Но, граф, у нас, слава богу, нет недостатка в средствах, чтобы избавиться от этого врага! Ночное нападение, несчастный случай, внезапная болезнь, мало ли что! Наш арсенал, кажется, достаточно разнообразен и богат; вам остается только выбирать. Стоит вам только сделать знак, и десять тысяч рук поднимутся, чтобы уничтожить его, стереть его с лица земли».

«Да, но на этот раз я этого не желаю!»

«Вы не желаете?»

«Нет!»

«Вот чего я не ожидал!»

Рослый пенсильванец по имени Холлидей стоял, облокотившись о стол, возле него находился сэр Флиндерс. По другую сторону стола — сеньор дон Педро Жунко.

«Милейший дон Педро, вы просто дуралей, скажу я вам!»

«Что?.. Чтобы кровь моих благородных предков…»

«Оставим в покое ваших предков, скакавших некогда впереди или позади королевских экипажей, и слушайте меня».

Идальго замолчал, как бы привороженный холодным, светлым взглядом грозного старика.

«У меня тоже было намерение заставить его исчезнуть. Я готовил ему ловушки и западни, в которые всякий другой, наверное, попался бы. Вероятно, какой-нибудь талисман хранит его, потому что каждый раз он выходит победителем, более закаленным, более опытным и более сильным, чем раньше. Теперь он не может более исчезнуть, по крайней мере не теперь: он слишком на виду у всех. Его неосторожные речи спасли его; его смерть только послужила бы подтверждением существования той грандиозной корпорации, о которой он говорил. Наконец, документы, находящиеся у него в руках, в настоящее время хранятся у таких лиц, которых никакими деньгами не купишь, тем более что они приняли все возможные предосторожности».

«Что же вы рассчитываете делать?» — слащавым голосом спросил Дурасов.

«Прежде всего выиграть время; затем привлечь его на нашу сторону, если это будет возможно; скомпрометировать его, если он станет противиться, и позднее, если будет нужно, его смерть обеспечит наше торжество!»

«Хорошо», — сказал сэр Флиндерс, единственный из всех слушавший спокойно, как и я.

«Он обожает мою дочь, и та любит его не меньше. Я хочу воспользоваться его привязанностью, чтобы без насилия уничтожить врага. Эта любовь осадит его рвение, ослепит его на время, а если впоследствии правда и предстанет ему в своем настоящем виде, то он будет поневоле молчать».

«Согласны, но мы должны знать, какими средствами вы решили действовать!»

«Вы все понимаете, что раз этот молодой паладин отправится в свой крестовый поход, нам трудно будет уследить за ним. Став же моим зятем, он, естественно, станет делиться со мной своими планами, намерениями, вплоть до маршрута, который он предполагает избрать. Разве я не отец той, которую он боготворит, человек, вполне разделяющий его благородный энтузиазм и который при случае может поддержать его неограниченным кредитом? Возможно, что постоянные неудачи обескуражат его. Или же его постоянная погоня за неуловимым врагом наконец заставит его усомниться в том, что существует такое понятие и явление, как пиратство».

«Браво!» — воскликнули все четверо мужчин.

«Но это еще не все, господа! Если бы он все-таки обманул наши надежды, если бы он в конце концов открыл всю истину и предпочел своей любви все то, что называет своим долгом, вздумав заговорить…»

«То мы заставим его исчезнуть с лица земли!» — вставил дон Педро Жунко, возвращаясь к своей первоначальной мысли.

«Это бесполезно, господа! Если бы он обманул наши ожидания… я приму здесь, в вашем присутствии, такую меру предосторожности, что достаточно будет одного слова, чтобы заставить его молчать, как могила».

Граф встал, подошел к громадному сейфу и открыл его. Сейф этот был вделан в стену и замаскирован до неузнаваемости. Привычным движением он привел в действие секретные пружины замков и в этом железном нутре открыл потайной ящик, из которого достал маленькую записную книжку в черном переплете, с красным обрезом и полированными стальными уголками.

«Вот, господа, книга, куда вписываются обязательства и присяга главарей ордена. Мое на первом месте, затем ваши все, господа, а также и обязательства и присяга ордену наших отсутствующих товарищей. К этим именам людей, связанных общей солидарностью, я прибавлю имя нашего неумолимого врага!»

«Винсент, пишите!» — сказал граф, передавая ему книгу, и стал диктовать:

«Я, нижеподписавшийся, Эдм-Мари-Эдуард, барон де Вальпре, лейтенант французского флота, командир бронированного крейсера „Молния“, ознакомившись с уложениями и статутами ордена Хищников, обязуюсь служить этому ордену во всякое время и во всяком месте. Я посвящаю этому служению всю мою жизнь, клянусь содействовать преуспеванию ордена всеми своими действиями, даже и теми, которые, по-видимому, могли бы быть ему враждебны.

Принимаю с благодарностью звание главаря Французской секции с тем, чтобы пользоваться всеми правами, выгодами, привилегиями и прерогативами такового.

В подтверждение чего я подписываю это обязательство, сего двадцать пятого числа декабря, 18… года.

Эд., барон де Вальпре».

«Готово?»

«Да, господин!»

«Хорошо! Дайте мне сюда эту книгу. Превосходно! У вас, милейший Винсент, совершенно особый талант подделывать почерки! Сам мой будущий зять не мог бы усомниться в подлинности этой подписи и этого документа: ни малейшего упущения, даже тот же смелый росчерк, который мы вскоре увидим под его брачным контрактом.

Ну, господа, поняли вы теперь меня? Наш лев загнан в клетку! Возможно ли будет ему впоследствии отречься от своего соучастия в наших делах?»

«Господин, изобретательность ваша спасает нас. Я всецело и во всеуслышание одобряю ваш план и благодарю вас!» — подтвердил сэр Флиндерс.

«Пусть он теперь заговорит, если ему захочется. Я берусь приставить к нему нескольких надежных соглядатаев, по моему выбору, которые будут держать меня в курсе его жизни, минута в минуту, так что ни одно его движение не ускользнет от нас. Благодаря этим мерам предосторожности он всегда будет работать впустую и, быть может, сделается подозрительным в глазах своего начальства и властей!»

«Мало того, мы можем даже время от времени подсунуть под его таран какой-нибудь старый негодный шлюп, который он темной ночью пустит ко дну, сам того не желая. Тогда упоминание о такого рода странных случайностях в судовом журнале также немало скомпрометирует его».

«Теперь, когда этот важный вопрос улажен и грозящая опасность, так сказать, отстранена, не желаете ли, господа, привести в ясность, в каком положении находятся наши текущие дела?»

«Охотно!»

«В таком случае я вскрою почту при вас!»

Письма и депеши, открытые и разрезанные рукой секретаря, лежали грудой на конце стола под бронзовой фигурой.

За несколько минут он пробежал все.

«Ну вот, сегодня всего только одно небольшое дельце, и то не бог весть какое прибыльное… Винсент, вы готовы?» — обратился он к секретарю.

«Да, господин!»

«Ну так пишите! Вы сами отправите все письма и депеши завтра ранним утром!.. Итак, „Армида“! Посмотрим, что это такое! Позвольте сюда список на литеру А, № 37 большой книги. Так, так! „Армида“ из Гамбурга, трехмачтовое судно в восемьсот тонн, капитан Шеффер, принятый в орден в 1869 году, хотел продать князю В. все, что ему известно из тайн ордена. Судно имеет груз кампешевого дерева и индиго, возвращается из Калькутты и везет два миллиона в слитках. Арматор Боер… Нечего шалить. На судне два матроса из посвященных: Герман и Лобек. Прекрасно!.. Винсент, завтра ранним утром отправьте с первой почтой капитану Флаксхану приказание выйти из Гавра и отправиться крейсировать в виду архипелага Биссаго. На 20° северной долготы и 10° западной широты он встретит „Армиду“ и захватит ее. Никто не должен убежать. Золотые слитки он перевезет в фоты Аденского залива, а экипаж пусть оставит на судне, дно которого будет пробито. Спасены должны быть только Герман и Лобек.

Теперь перейдем к другому делу. Мне кажется, что наш приятель, губернатор Сан-Филипп де Бенгела, слишком часто занимает деньги».

«Господин, — заметил Винсент, — это он отправил четыреста негров Ибрагима-бея!»

«В таком случае выдать сто тысяч франков консулу чеком на банкирский дом Агуеро и Пинто. Потребуйте немедленно формуляр Деметрия Латопулоса. Лишите его командования и субсидий… Может быть, придется совершенно избавиться от этого неудачника… Выдать сто тысяч франков Линс-Ченгу, чтобы вознаградить его за гибель джонки. Бедняге не везет, а между тем это верный слуга нашего ордена. Также пошли ему пятьдесят лепешек смирнского опиума… Этот подарок его особенно порадует. Выдать шестьдесят скорострельных ружей Сумрибуль-Кооро для вооружения его пирог и в придачу тысячу ружейных патронов. С малайским пароходом „Пуерта“ следует отправить два стошестидесятимиллиметровых орудия с одной тысячей снарядов для защиты бухты Аденского залива, между Дурдурой и Берберой, и двенадцать мин, которые должны быть заложены при входе в бухту, а то английские крейсеры стали уж чересчур назойливы… Ну, на сегодня все! В будущем следует прекратить применение автоматических мин. Надо дать время общественному мнению позабыть об этом бременском происшествии, об этом несчастном случае на „Мозеле“ и о страховых премиях. Мы пока заставим немного больше поработать Флаксхана и его судно. Таким образом получится больше разнообразия в так называемых „несчастных случаях“»".

Эти последние слова, особо подчеркнутые, приобретали страшный смысл.

Командир «Молнии» не моргнул глазом, несмотря на ужасные открытия, которые он сделал, читая эту рукопись; только тонкие подвижные ноздри его правильного носа с легкой горбинкой задрожали от волнения. Это был железный человек, который в самых отчаянных положениях и острых ситуациях всегда оставался совершенно невозмутимым.

Выправив ход судна, он снова вернулся в свою каюту и продолжал прерванное чтение, спокойно и не торопясь, как бы желая запечатлеть в своей памяти каждое слово этого важного документа.

«Я хотел изложить вам подробно эти две сцены, чтобы доказать, что моя память ни в чем не изменила мне, и чтобы описать вам каждого из этих лиц и те роли, которые они играли. Теперь вы знаете все и поступите, конечно, соответствующим образом. Но я считаю нужным добавить, что преследовать разбойничье судно бесполезно, и сейчас объясню почему. Я укажу вам точно место их убежища, так что вы сумеете попасть туда с закрытыми глазами; там ваш суд, вероятно, будет скорым и правым.

Вы, конечно, все поняли. Тайна корпорации теперь в ваших руках. Она известна только одним главарям ордена; даже и Флаксхан далеко не все знает.

Вы мужественно боролись, но что вы могли сделать против такого врага, у которого есть сообщники во всех частях света и союзники которого рассеяны по всей земле? На службе ордена состоят отбросы всех классов общества и подонки всех народов пяти частей света! Враг этот своей невидимой сетью опутал оба полушария, он всемогущ и вездесущ, притом неуловим и незрим.

В тот момент, когда вы должны были окончательно попасть в руки бандитской шайки, став мужем дочери ее Великого господина, несчастной девочки, почти ребенка, нисколько не повинного в преступлениях отца, — нам таинственно сообщили страшную весть. Ваша мать и сестра, возвращавшиеся с острова Бурбон [Остров Реюньон в составе Маскаренских островов, переименован в Реюньон после свержения династии Бурбонов во Франции в 1793 году] через мыс Доброй Надежды, должны были быть в числе пассажиров на пакетботе „Виль-де-Сен-Назэр“. Этот пароход, по причинам преступных планов, нужно было пустить ко дну в открытом море. Вы покинули Париж. Ваше обручение было отложено, и „Молния“ вышла в море несколькими часами раньше судна Флаксхана.

Вы прибыли на Бурбон. Болезнь вашей матушки помешала ей попасть в число пассажиров „Виль-де-Сен-Назэра“, а само судно тем не менее было обречено на гибель, но вы продолжили свое плавание.

Это была безумная погоня за бандитами. Но увы! Негров Ибрагима тем не менее вывезли из Африки, „Виль-де-Сен-Назэр“ на ваших глазах пустили ко дну, а вы были беспомощны и бессильны предпринять что-либо для спасения несчастного пакетбота главным образом потому, что у вас в экипаже оказались предатели.

Теперь я признаюсь, почему я оказался в качестве простого матроса на разбойничьем судне, как его прозвали ваши люди.

Ввиду столь важной экспедиции было решено, что один из нас, членов совета ордена, смешавшись с экипажем судна, будет наблюдать за действиями и поведением Флаксхана и его штаба.

Жребий пал на меня, и поэтому эта конфиденциальная миссия была возложена на меня. Я стал, так сказать, „цензором“ Флаксхана.

Я имел право в любое время сместить его и заменить другим командиром, если бы он по нерешительности или неспособности нарушил интересы нашего консорциума.

Но мне не было надобности вмешиваться в корабельные дела: этот американец и энергичен, и спокоен, лучшего командира найти трудно. Далее, вам известно, каким образом я очутился в ваших руках после абордажа. Так, видимо, суждено!

Теперь я скажу вам о том таинственном судне или, вернее, страшном и губительном орудии, посредством которого совершают нападения морские бандиты. Вы, без сомнения, восхищались этим оригинальным судном, этим удивительным механизмом, приспособленным к роли орудия истребления, как любуются красотой хищника, в то же время охотясь на него и преследуя его. Это судно — необыкновенное во всех отношениях, начиная с названия. Для тех, кому оно служит, оно имеет только одно название — „судно“, для вас и ваших людей — это разбойничий корабль, а для морских властей — это торговое судно или, вернее, четыре торговых судна, плавающих под разными флагами.

Оно по очереди бывает: „Франклин“, трехмачтовый голет из Нью-Йорка; „Джордж Вашингтон“, паровое судно, приписанное к порту Нового Орлеана; „Королева Виктория“, голет из Ливерпуля, и, наконец, „Сильфида“, голет из Гавра.

Преступнику и злодею нужно маскироваться в разные одежды и иметь все документы в исправности, и вот разбойничий корабль гримируется, перекрашивается, переодевается и преображается в различных ситуациях, становясь, когда хочет, неузнаваемым даже для опытного глаза моряков.

У него четыре „лица“ под четырьмя соответствующими названиями, в коммерческих портовых книгах; у него налицо документы на все якобы четыре судна. И ежедневно ведутся четыре судовых журнала, в которые заносятся все путевые происшествия, приписываемые соответственно каждому из четырех судов.

„Франклин“ имеет корпус черный и белые борта — им командует лично капитан Флаксхан. „Джордж Вашингтон“ обладает большой трубой, извергающей клубы дыма, — им официально командует третий лейтенант разбойничьего корабля мистер Браун из Луизианы, остающийся фактически в полном подчинении у Флаксхана, который, так сказать, в данной ситуации остается за кулисами. „Сильфида“, светло-серая с блестящей черной бортовой полосой, с отсутствующей фок-мачтой, французский голет с командиром Мариусом Казаваном, старшим офицером разбойничьего судна, помощником самого „дьявола“. Наконец, „Королева Виктория“, окрашенная в красивый темно-зеленый цвет, несущая английский флаг и находящаяся под командой сэра Генри Кентлея. Все эти „капитаны на случай“ были, в сущности, подставными лицами Флаксхана, и сам экипаж, всегда находящийся в строжайшем повиновении у настоящего командира, попеременно преображался то во французов, то в англичан или американцев, будучи одинаково хорошо знаком как с французским, так и с английским языками и корабельными уставами и командами.

По всему этому вы сами можете судить, какие громадные выгоды могут извлекать люди без предрассудков из такого исключительного и, быть может, единственного в записях флота положения.

Разбойничий корабль — бандит, но бандит высокого класса, так сказать, привилегированный бандит высшего общества, в котором он чувствует себя равным членом. Он не может вечно скитаться по морям, как легендарный „Летучий голландец“. Нет, он возит негров, хлопок, какао и пряности и является как бы честным купцом, путешествующим по морям по своим делам. Четыре различных национальности этого морского бандита позволяют ему заходить во многие порты, возобновлять запасы топлива и продуктов, выгружать свои товары и принимать новые грузы тотчас же после того, как он пустил ко дну в открытом море какое-нибудь судно, страховая премия которого неизбежно попадает в руки морских бандитов, то есть того таинственного консорциума, которому оно служит. Если его действия покажутся подозрительными какому-нибудь из крейсеров, то разбойничье судно смело поднимает флаг, отвечает на сигнал и ведет себя строго согласно морскому уставу. И это почти всегда удается. Если же его застигают врасплох или слишком близко подходят к нему, то оно убирает свои паруса и уходит из-под носа у недруга благодаря своей поистине фантастической машине.

Крейсер, конечно, гонится за ним, преследует, но наступает ночь, а когда светает, то крейсер видит перед собой вместо преследуемого им черного трехмачтового судна светло-серый незнакомый голет, идущий в направлении, диаметрально противоположном тому, куда бежало преследуемое судно.

Пьеса разыграна как по нотам. Холщовая оболочка, окрашенная в черный, серый или белый цвет, сдергивается ночью и убирается в трюм. Судно, носящее несколько надетых один на другой чехлов, скидывает один из них и становится другим судном. Мало того, оно совершенно преображается.

Когда готовится одна из страшных сцен крушения, мирный купец превращается в грозный разбойничий корабль и вид его становится ужасен. Он облачается, так сказать, в свои доспехи палача: паруса убираются; весь он облекается в черное и выкидывает свой черный пиратский флаг; бортовые люки подняты; на нем нет никаких огней, наверху ни души. Не только никого из людей экипажа не остается на палубе, но и у руля не остается никого: рулевой скрывается в батарее, где имеется второй штурвал и все необходимые приборы для управления судном, то есть для указания пути. Судно, все черное и безлюдное, несется, точно грозный призрак, на свою жертву. Неожиданно на нем открывается громадный черный люк, глубокий, как колодец, и из него, из самой глубины медленно поднимается металлическая платформа с тяжелым боевым орудием, которое устанавливается в надлежащем направлении почти автоматически.

Вокруг орудия нет прислуги. Но она недалеко; по свистку она, точно стая демонов, выскакивает из подполья, если только порох должен заговорить, в подкрепление и завершение дела тарана. Совершив свое страшное дело, разбойничий корабль под черным флагом уходит и скрывается.

Немного спустя он снова преображается в мирное трехмачтовое судно или безобидный пароход. Для этого достаточно только поставить большую дымовую трубу, под которой сжигается разный мусор и отбросы, дающие дым, а так как судно винтовое, то получается полнейшая иллюзия торгового парохода.

Каким образом бандиты могут придавать почти моментально своему судну совершенно иной вид, убирать фок-мачту, передвигать вперед грот-мачту, выдвигать на палубу или убирать с нее тяжелое боевое орудие весом в несколько тысяч килограммов и при этом не терять еще скорость хода, превышающую скорость самых быстроходных судов Старого и Нового Света, вот что важно знать! Морские разбойники далеко не чужды науке; они решили применить себе на пользу все, что создали трудолюбивые ученые и изобретатели в тиши своих кабинетов.

Они усовершенствовали свое орудие уничтожения, не щадя затрат, как просвещенный фабрикант совершенствует свои машины для успеха дела.

Уголь представляет собой нежелательный груз, когда угольный трюм или ямы могут быть заняты другим грузом. Кроме того, не всегда бывает удобно возобновлять запасы при известных условиях, не говоря уже о том, что топка и котлы занимают громадное место в помещениях судна. Наконец, паровая машина — вещь сложная, и, чтобы пустить ее в ход, требуется несколько часов времени и многочисленный персонал.

Ввиду всего этого они придумали нечто лучшее. Водород, считавшийся долгое время только газом, благодаря открытию одного молодого химика, нашедшего способ превращать его в жидкость, приобрел громадное значение, так как в таком сгущенном состоянии он представляет собой колоссальную силу, развиваемую им при соприкосновении с воздухом, когда он принимает свой первоначальный объем, превышающий, как вы знаете, в несколько миллионов раз его объем в газообразном состоянии. Эта разница в объеме освобождает громадную энергию, которую пираты и используют в качестве двигателя, и жидкий водород стал двигателем разбойничьего корабля.

Требовалось только заключить его в надежные приемники, могущие выдержать давление в шестьсот пятьдесят атмосфер, такие как аппараты Рауля Пикте.

Этими приемниками являются сосуды из кованой стали эллиптической формы, обитые обручами и снабженные на обоих концах стальными кольцами для удобства нагрузки. Каждый их этих сосудов имеет отводную трубку с краном.

Эти сосуды находятся в трюме.

Миллионы гектолитров газа, то есть двигательной силы, заключаются во вместилищах невероятно малых и в любой момент могут быть употреблены в дело.

Само применение жидкого водорода до чрезвычайности просто. Когда требуется привести в движение винты, достаточно только соединить с машиной один из сосудов, содержащих водород, и открыть кран, задерживающий выход последнего.

При соприкосновении с воздухом жидкость превращается в газ подобно тому, как вода превращается в пары, и результат получается тот же. Клапаны начинают двигаться, поршни работают, ось вращается, винты разбивают волны, и судно быстро идет вперед.

Итак, водород является душой разбойничьего корабля. И эта невероятная сила, умело применяемая, служит для преобразования судна с быстротой мысли. Когда „Франклин“, трехмачтовое судно, превращался в простой одномачтовый голет „Королева Виктория“, то фок-мачта должна была исчезнуть. Мачты на нем были все полые, железные, состоящие из нескольких колен, входящих одно в другое, как части подзорной трубы. По знаку командира грот-мачта, освобожденная в нижней своей части от вантов и подпор, скользя по дну трюма, медленно сдвигается машиной до своего места, подтягивается в том же направлении за верхушку на талях, затем останавливается там, где должна занимать место на голете, на передней трети судна. Точно так же устанавливается и бизань-мачта на второй трети судна. Это передвижение мачт может совершаться не иначе как в особой прорези, специально устроенной от киля и до палубы, которая после того тотчас же закрывается.

Затем подпоры и ванты вновь устанавливаются на своих местах, тогда как ванты и реи фок-мачты убираются на палубу. Мачта остается тогда голой. Всасывающий насос, приводимый в действие водородом, быстро высасывает находящийся в мачте воздух, отчего отдельные ее части входят одна в другую и скрываются в пространстве, заключенном между килем и палубой. И трехмачтовое судно превращается в простой голет!

Когда же требуется снова поставить все мачты, всасывающий насос заменяется нагнетательным, который накачивает воздух в полую мачту, и под сильным давлением ее подвижные части выдвигаются.

Точно так же производится и маневр с пушкой. Орудие, заключенное в цилиндр из листового железа, стоит обыкновенно на дне трюма. Но металлическая платформа, на которой оно установлено, представляет собой поршень, который давлением струи водорода выталкивается вверх, когда орудие желают установить на позицию.

Если требуется его убрать, то открывают сбоку кран, газ улетучивается, и платформа своей собственной тяжестью опускается на дно. Люк на палубе закрывается; судно принимает мирный вид.

Обыкновенная машина никогда не могла бы дать подобной фантастической быстроты, которая позволяет „разбойничьему кораблю“ молниеносно скрываться от своих врагов. Она поразительно проста. Конечно, изобретатель ее француз, настоящий парижанин, не подозревал, что плод его бессонных ночей, продукт его высокого ума найдет себе подобное применение.

Скромный механик Дебайе, изобретший сотни остроумных аппаратов, в том числе и винтовой мотор для балконов, прежде всего уничтожил все сцепления и превратил прямолинейное движение поршней в движение круговое.

Благодаря этому усовершенствованию механизма и применению водорода получилась машина, развивающая силу, в две сотни раз большую, чем обыкновенная машина тех же размеров. Таким образом, получился при невероятно малом размере двигатель мощностью одна тысяча двести лошадиных сил. Бесполезно добавлять, что винты независимы друг от друга и что в случае надобности они могут даже работать в противоположном друг другу направлении. В довершение всего строители еще снабдили нос этого чудесного судна трубой громадных размеров в виде телескопа, несколько выдающегося за борта судна. В этой трубе имеется система призм, отражающих горизонт в темной камере, где постоянно находится вахтенный офицер. Благодаря этому нет надобности в марсовых, так как все, что происходит на горизонте, с точностью отражается на экране. В этой темной комнате помещаются, конечно, штурвал и коммутаторы, приводящие в действие винты, которые могут их остановить или задержать, поднять или опустить орудие, поставить или убрать мачты и т. д.

Каждому бандиту нужно надежное убежище.

Вы сами будете иметь возможность лично осмотреть все эти чудеса механики и конструкции, когда захватите бандитское судно. А это будет для вас нетрудно. Каждому бандиту нужно надежное убежище. Убежище разбойничьего корабля находится в Коралловом море, на восточном берегу Австралии. На 143° восточной долготы и 12,22° южной широты лежит коралловый островок в полмили диаметром. Запомните эти координаты. На этом коралловом островке, составляющем часть архипелага из подобных же островков, растут кокосовые пальмы, корни которых высасывают наносимые с моря питательные вещества из водорослей и иные продукты разложения, скопившиеся здесь в продолжение многих тысячелетий и образовавшие с течением времени своего рода слой наносной почвы. Внутри острова находится озеро-бассейн, куда суда могут входить узким каналом. Бассейн образует как бы обширный порт среди вечно бурливого моря. Вода в нем спокойная и глубокая.

Здесь разбойничий корабль отдыхает безбоязненно в какое угодно время, так как путь к этому бассейну труден, опасен и доступ весьма затруднителен. Вы встретите на своем пути тысячи острых камней, сотни мадрепоровых известняковых мелей, на которых ваше судно будет царапать дно. Но идите вперед безбоязненно, хотя советую вам быть осмотрительным; измеряйте, исследуйте путь, лавируйте; от вашего искусства и терпения будет зависеть успех вашей заветной задачи!

Вы будете иметь превосходнейший случай применить ваши знания опытного и искусного морехода. Ни на одной карте не обозначены все рифы и скалы, преграждающие доступ в это тайное убежище. Но я убежден, что вы сумеете пробраться там, где пробираются морские бандиты.

Вероятнее всего, что таинственное судно будет совершенно лишено мачт, наподобие понтона, и потому почти незаметно в море. Но что из того?! Главное дело, опасайтесь и берегитесь его тарана. Что же касается самих пиратов, этих морских разбойников, которых вы преследуете, то они укрываются в глубоких гротах, образованных самой природой в стенах самого кораллового рифа. Там они ведут веселую и разгульную жизнь. Все удобства цивилизованной жизни к их услугам, и они пользуются ими как люди, которые не могут поручиться за свой завтрашний день.

Это убежище имеет два выхода, один внешний, другой внутренний. Они оба скрыты целым лесом морских трав и растений, а потому исследуйте хорошенько все трещины кораллового рифа и найдете эти входы.

У вас, наверное, произойдет бой, и бой нешуточный. Но вы восторжествуете. Если мой рассказ оказался несколько растянутым, то учтите, что я входил в излишние подробности только ради ваших интересов.

Вы были великодушны и благородны по отношению ко мне, и я был искренен. Мы квиты, или, вернее, я остаюсь многим обязан вам, так как вы дали мне больше, чем я мог надеяться.

Прощайте и примите мою благодарность!»

ГЛАВА III
Что такое водород? — Взрыв в бутылке. — Охота. — Погоня через весь Тихий океан. — Катастрофа у коралловых рифов. — Еще раз потерпевшие кораблекрушение. — Снова в плену у людоедов. — Судебный процесс у антиподов. — Табу. — Странные последствия невольного каламбура. — Опрокинутая кастрюлька. — Канонизация жандарма. — Мелочность английских судов. — Сквозь коралловые рифы. — Арест. — Два героя осады Парижа. — Еще один парижанин. — Стоп.

— Доктор, что такое водород?

— Э-э, милейший, как видно, обучившись «физике» у фокусника, ты теперь не прочь поучиться также «химии» у человека, который, как ты полагаешь, должен быть осведомлен в этой науке!

— Ну конечно же!

— Ну, так видишь ли, водород… я не ахти что знаю о водороде, но, естественно, был, как и все мои собратья, в высшем учебном заведении, и там мне что-то говорили о нем. Я даже сдал годичный экзамен, и меня как раз спрашивали о водороде… Ну а мой докторский экзамен я чуть было не погубил благодаря своему несколько нелепому ответу на тот же вопрос: «Что такое водород?» Так вот, ради тебя я постараюсь припомнить.

— Ах да, пожалуйста, прошу вас, доктор!

— Так, в мое время водород был газом. Бесцветным… безвкусным и лишенным запаха, конечно, в чистом виде, так как он разит чесноком, если в нем содержится малейшая доза мышьяка, или воняет болотом, как болота Бобиньи или Бонди, если содержит хоть один атом сероводорода. Меня учили, что он был открыт в XVII веке, но кем, черт меня возьми, я решительно не знаю. Хорошо известен он стал лишь с 1777 года, когда Кавендиш ознакомил нас подробно с его главнейшими качествами. Первоначально он был назван «воспламеняющимся воздухом», а затем «водородом», так как представлял собой один из элементов воды.

Здесь доктор довольно долго молчал. Фрике терпеливо ждал, что он скажет дальше, но тот продолжал молчать.

— Ну а еще что? — заинтересованно спросил мальчуган.

— Что еще? Эй, да ты, брат, становишься требователен, как придирчивый экзаменатор… Так вот, водород — это самое легкое из всех тел. Один литр водорода весит 0,08957 грамма. Следовательно, он в четырнадцать с половиной раз легче воздуха!

— Но что он легче воздуха, это я знал; на этом основан принцип воздухоплавания на воздушных шарах.

— Совершенно верно, сын мой Фрике!

— Браво, Фрике! — сказал Андре.

— Я, черт побери, немножечко читал, месье Андре! Так приятно хоть чему-нибудь научиться!

— Меня весьма радует, друг мой, это твое желание все узнать и всему научиться; сколько я смогу, я всегда готов помочь тебе в этом. Итак, ты меня спрашивал, каким образом этот газ, который в четырнадцать с половиной раза легче воздуха, может сообщить разбойничьему судну, душой которого он является, такую чудовищную силу? Отвечу тебе в двух словах… Помнишь, ты читал в Вальпараисо в газетах, прибывших недавно из Франции, о всемирной выставке? Так во дворце Тюильри находится привязанный шар, сооруженный инженером Пьером Жиффаром. И этот воздушный шар громадных размеров раз двадцать пять или тридцать в день поднимает с полсотни любопытных, которые хотят доставить себе удовольствие полетать по воздуху.

— Да, я читал об этом и видел даже рисунок! Это великолепно!.. Но что же общего…

— А вот что! Этот воздушный шар содержит в своей шелковой оболочке двадцать пять тысяч кубических метров этого самого водорода. Теперь предположим, что благодаря какому-нибудь научному методу, ну, хоть путем сильного давления, все это количество газа было заключено в небольшой, но чрезвычайной прочности сосуд, вместимостью всего восемь литров, что бы из этого вышло?

— Получился бы сжатый газ, который будет стремиться вырваться наружу при первой возможности и вырваться с невероятной силой и стремительностью.

— Ты прав! Но вместе с тем давление было бы настолько сильно, что под его влиянием газ обратился бы в жидкость и тем самым получил бы неизмеримо малый объем. Зато он сохранил бы при этом всю свою силу и при соприкосновении с воздухом приобрел бы свой первоначальный объем. Я тебе, кажется, говорил, что водород считали газом постоянным, то есть неизменным. Но так думали раньше, и это оказалось заблуждением. Два выдающихся химика, француз Л. Кальете и швейцарец Рауль Пикте, не только преобразовали его в жидкое состояние, но даже сгустили. В обоих этих состояниях газ колоссально уменьшается в объеме; эта-то разница в объеме и является главным принципом действия машины без паров и топки.

Эти негодяи, которых мы преследуем, обладают большими запасами двигательной силы, причем сосуды, содержащие этот жидкий газ, устроены таким образом, что не допускают возможности взрыва. Когда они желают привести в действие свою дьявольскую машину, то соединяют ее с одним из этих сосудов. Тогда содержащийся в нем сгущенный водород, взрываясь на воздухе, принимает свой прежний объем, причем передает сильнейшее давление в машину, точно так же как при образовании паров, но только в десять-двадцать раз сильнее.

— И это все, доктор?

— Все, и этого, кажется, достаточно! Ты только представь себе все преимущества такой машины: она постоянно под парами и может развивать такую силу давления, какой никакие котлы в мире не в силах выдержать. Несомненно, что эти бандиты чрезвычайно серьезные соперники и с ними будет нелегко справиться, хотя таки посмотрим! Теперь, когда все их фокусы нам известны, да и местопребывание тоже, я полагаю, что наши дела поправятся!

Так беседовали спустя двадцать четыре часа после печального события, описанного в предыдущей главе, наши друзья, от которых командир «Молнии» барон де Вальпре не счел нужным скрыть что-либо из содержания посмертной записки расстрелянного матроса-аристократа.

«Молния» взяла курс на убежище бандитов, которых теперь благодаря подробным указаниям казненного нетрудно было найти.

Бой французского крейсера с пиратом произошел вскоре после неожиданной и радостной встречи парижского гамена с его друзьями на дебаркадере в Сантьяго.

Читатель, вероятно, помнит, как Фрике воскликнул, очутившись вместе с Андре и доктором Ламперрьером на рейде Вальпараисо, при виде снимавшегося с якоря судна: «Это разбойничий корабль!»

Не теряя ни минуты, французы вскочили в шлюпку, которая тотчас же доставила их на «Молнию». В двух словах командиру крейсера объяснили положение дел, и Фрике, до известной степени успевший ознакомиться за время своего насильственного пребывания на разбойничьем корабле с некоторыми из его порядков, сообщил о них де Вальпре, а также и об удивительной машине таинственного пирата, действующей без угля и паров. «Молния» погналась за разбойничьим кораблем, который, вместо того чтобы удирать, как будто старался завлечь французский крейсер за собой неизвестно куда: видимо, ему хотелось завлечь его в сторону от обычных морских путей и там, на свободе, сразиться с ним в расчете, что этот бой окончится в его пользу. Бандиты пускали в ход всевозможные приемы, чтобы захватить «Молнию» врасплох, обмануть ее расчеты, завести в свои воды и там неожиданно напасть на крейсер. Но Фрике не дремал, и, несмотря на многократные перемаскировки, на преображения из «Франклина» в «Королеву Викторию» и из «Джорджа Вашингтона» в «Сильфиду», капитан «Молнии» ни разу не усомнился в тождественности таинственного разбойника, как трехмачтового судна, так и голета, и парохода — его лики все по порядку отмечались вахтенным и дежурным, и всякие попытки неожиданного нападения на крейсер оставались неосуществимыми.

Таким образом, оба судна достигли наконец того места, где произошла описанная нами схватка, из которой оба корабля вышли значительно поврежденными.

«Молния» с пробитым боком и заполнившимся водой одним из отделений значительно осела и изменила центр тяжести. Но все-таки она взяла курс на пункт, указанный казненным матросом, хотя крейсер шел плохо, лежа на боку.

Желая сберечь запасы угля как для того, чтобы успешно пройти трудные переходы между рифами и островками, которыми изобилуют эти негостеприимные моря, так и для того, чтобы воспользоваться парами на случай штиля или встречного ветра, командир «Молнии» приказал поднять на крейсере паруса.

Большой участок моря был пройден «Молнией» без всяких неприятных инцидентов. Казалось, будто Тихий океан хоть раз хотел оправдать свое ласковое название, данное ему мореплавателями, очевидно, в насмешку.

Переход совершался сравнительно недолго, если принять во внимание серьезные повреждения, которые были нанесены кораблю в бою.

Командир де Вальпре наметил путь почти по прямой линии. Но во сколько раз интереснее было бы это плавание по новым путям, почти не исследованным, между островами, никому еще не знакомыми! Сколько полезных и интересных открытий, этнографических, ботанических, зоологических и географических, мог бы сделать этот блестящий офицер, если бы, вместо того чтобы преследовать бандитов по пятам, дал бы волю своему пристрастию к науке и своей страсти к изучению и наблюдению!

Разбойничий корабль, выйдя из Вальпараисо, подобно морской птице, понесся поперек Тихого океана и находился теперь на 33° южной широты. «Молния» следовала за ним. Расстояние, отделявшее эти суда друг от друга, было сравнительно незначительным. Пират время от времени умышленно замедлял ход, как бы желая увлечь за собой «Молнию».

Встреча была неизбежна, тем более что к ней стремились обе стороны. Она и произошла в том месте, где тридцать вторая параллель пересекает сто тридцатый меридиан; результаты ее уже известны читателям. Отсюда было еще довольно далеко до того пункта, где 143° восточной долготы пересекает 12° южной широты, то есть той точки, где находится затерявшийся среди неисследованных морских просторов коралловый островок-риф, служивший убежищем морским разбойникам.

Но французский офицер смело пустился со своим пострадавшим судном в это необозримое водное пространство, бурные валы которого несравненно страшнее и опаснее пустыни Сахары и где не встретишь ни единого островка.

Эта водная пустыня не имеет оазисов. Только на 30° южной широты и 180° восточной долготы находится небольшая группа Кермадек, состоящая из трех островков и двух рифов.

На месте пересечения 175° и 33° де Вальпре слегка уклонился к северу и наткнулся на первые коралловые рифы и вскоре после этого вошел в само Коралловое море, откуда он собирался следовать вдоль громадной коралловой мели, окаймляющей восточный берег Австралии. Он достиг уже основания полуострова Йорк, причем судно медленно продвигалось между рифами, расположенными неподалеку от Кардуэлла, того пункта, где прекращается телеграфная линия, идущая от залива Карпентария. Это долгое плавание совершалось при исключительно благоприятных условиях.

Так как на картах обозначены далеко не все островки и прочие клочки суши, а также не отмечены и особенности морского дна в этих местах, тем более что оно часто и быстро видоизменяется, то небольшой катер из предосторожности следовал впереди крейсера. На этом катере находились десять матросов и двое штурманов, измерявших посредством лота глубину фарватера.

Доктор, Андре и Фрике выпросили себе у командира разрешение присоединиться к этому передовому отряду. Первый из них желал воспользоваться единственным, быть может, случаем проверить лично теорию Дарвина об образовании коралловых рифов и островов, а двое его товарищей, представлявших собой неразлучное с ним трио, конечно, последовали за ним.

Все шло как нельзя лучше. Настало время обеда, и катер должен был вернуться к своему судну. «Молния» только что легла в дрейф, поджидая возвращения своих разведчиков.

Неожиданно в это время под катером без всякой видимой причины стали вздыматься громадные волны. Совершенно спокойное море стало вдруг волноваться и бурлить, как бурлит вода в кипящем котле.

Катер на мгновение показался на вершине громадного вала, который, медленно вздувшись и став величиной с гору, вдруг разом рухнул, образовав под собой бездонную бездну. Образовавшийся водоворот откинул судно в одну сторону, а катер в другую.

В одну минуту громадное, черное облако с оловянного цвета серой каймой появилось на горизонте, расползлось по небу с севера на юг, выросло до невероятных размеров, налетело на судно и неподвижно повисло над морем, волны которого тотчас же приняли свинцовый цвет.

Молния прорезала эту тяжелую тучу. Грянул гром — звучный, раскатистый удар, точно выстрел из морского орудия, а за ним прогрохотали более мелкие, странные, неопределенные звуки. Словом, голос грозы в одну минуту прошел всю гамму громов.

И этот краткий концерт, оркестрованный будто каким-то адским божеством, был страшен и грозен.

Одновременно забушевал ветер. Он вдруг налетел неведомо откуда и неистовствовал теперь со страшной силой. Судно было отброшено в открытое море, а катер, подхваченный, как пробка, выброшен на берег.

Все находившиеся на катере были обречены на неминуемую смерть, но ни один крик не вырвался из уст мужественных людей. Погибли ли они все или кто-то из них уцелел, трудно было сказать в воцарившейся непроглядной тьме.

Буря выла, волны шумели, гром грохотал, ветер свирепствовал вовсю. Громадные клочья пены венчали вершины подводных коралловых рифов.

И вдруг из этого страшного шума и рева раздался пронзительный, странный крик:

— Пиие-у-у-у-ить!.. Пиие-у-у-ить!..

Но это не был крик отчаяния, а скорее крик весело протестующего против свирепствующей природы человека.

Значит, неукротимый мальчуган был жив. Не думая о себе, он издал этот призывный крик парижского гамена, чтобы заставить откликнуться своих друзей. Он думал только о них, он хотел прийти им на помощь своим удивительным умением плавать.

Случай представил ему возможность спасти доктора, который, пыхтя, как тюлень, уже едва удерживался на воде. Фрике не мог схватить его за волосы, так как голова доктора была гола, как колено, с того момента, как парик смыла волна.

— Уф! Уф!.. Помогите!

— Сейчас, сейчас! Держись, папаша!.. Крепись!

— Сюда, месье Андре! Помогите!

Молодой француз, держась на громадной волне, неудержимым каскадом катившейся к берегу, успел схватить доктора за руку, в то время как Фрике уже уцепился за воротник докторского мундира и собирался благополучно добраться до берега.

Сила волны была столь велика и столь неудержима, а объем воды так громаден, что их разом перенесло через коралловую гряду и они очутились на берегу, наполовину ошеломленные и оглушенные, окровавленные и контуженные, разметав руки и ноги в стороны, при этом обмотанные морскими водорослями.

Таким образом, к истории кругосветного путешествия парижского гамена добавилось новое приключение.

Фрике и его друзья оказались выкинутыми без сознания на северо-восточный берег Австралии.

Было около двух часов ночи. Еще до потери сознания нашему маленькому парижанину показалось, что он увидел огни, светившиеся на берегу вдали: очевидно, здесь сторожили добычу туземцы.

Ожидания аборигенов были обмануты. Катер был разбит в щепки. Все находившиеся на нем не смогли уйти от смерти, и судьба, оказавшаяся столь милостивой к нашим друзьям, оказалась беспощадной к экипажу катера.

Волны, отступая, бросили их на рифы с такой бешеной силой, что они были убиты на месте. Трупы их тотчас же схватили людоеды-туземцы, сбежавшиеся на берег в предчувствии добычи, как коршуны слетаются на падаль. Эти любители человеческого мяса, для которых буря, сопровождаемая кораблекрушением, является всегда благодетельницей, действительно зажгли на берегу костры, чтобы оповестить своих соплеменников о богатой поживе, принесенной им благодетелем-океаном. Кроме того, огни должны были обмануть белых людей и доставить голодным желудкам чернокожих возможность насытиться.

Вскоре наступил рассвет, как это всегда бывает в тропиках. Костры моментально померкли. Солнце сразу как-то запылало и рассыпало по странным австралийским растениям свои искрящиеся золотые лучи.

Между тем призывный крик туземцев раздавался неумолчно.

— Кооо… Мооо… Хооо… Эеее!..

И со всех сторон из лесов, заросших густой зеленой травой, расцвеченной чудеснейшими цветками, появлялись бесчисленные черные существа, более чем скудно одетые, кривлявшиеся на ходу подобно обезьянам.

Их было свыше двухсот человек.

Прибытие небольшого отряда туземцев, сопровождавших четверых накрепко связанных, потерпевших крушение, подняло радость этих обезьяноподобных до высшей степени ликования.

Фрике уже уцепился за воротник докторского мундира…

Фрике в прилипшей к телу мокрой одежде открывал шествие. Андре поддерживал доктора, едва пришедшего в себя; наконец, с ними шел один из матросов с «Молнии», здоровенный детина с блестящими ясными глазами. Он на ходу с блаженным видом сворачивал огромную табачную жвачку, с которой не расстался даже во время всех ужасов только что пережитой катастрофы.

Между тем ранее пришедшие туземцы тоже не теряли даром времени. Тела убитых были проворно раздеты, затем быстро выпотрошены и разрублены на части с помощью каменных топоров и ножей.

Костры из ветвей эвкалиптов, араукарий и резиновых деревьев весело потрескивали, и над ними уже жарились куски человеческого мяса.

Четверым пленникам знаками предложили сесть, пока жаркое поджаривалось на горячих угольях, разжигая аппетит дикарей.

Вероятно, четверых европейцев приберегали для какого-нибудь более позднего пира, так как сторожившие их туземцы относились к ним не только не жестоко, а, можно сказать, даже бережно, то есть старались избавить их от утомления.

Тем не менее приготовления к этому жуткому пиру доводили несчастных белых до полуобморочного состояния.

— Ведь в самом деле, — возмущался Фрике, — неужели нет никакой возможности перенести хотя бы маленькое кораблекрушение без того, чтобы вас непременно собирались съесть?! Боже мой, до чего это глупо!

Андре не мог удержаться от улыбки, слушая причитания своего приятеля.

— Полно, старина, я не могу поверить, чтобы мы не нашли себе другой могилы, чем желудки этих людоедов и одновременно достопочтенных подданных ее величества, всемилостивейшей королевы Виктории! Не падай духом, дружище, — обратился он к матросу. — Я убежден, что эти туземцы, так же, как и осиебы, не попробуют нашего мяса. Как вы думаете, доктор?

— Думаю, что я с большой охотой вздремнул бы часок!

— Так что же, не стесняйтесь, мой друг! Храпите себе на здоровье. Растянитесь на траве да и спите себе с миром! Ну а я, как мне это ни противно, буду смотреть, как эти животные будут жрать!..

Солнце, на время прорвавшееся сквозь облака, теперь опять скрылось. Ветер свирепствовал вовсю; гром грохотал с оглушительным шумом, и волны с ревом и стоном разбивались о прибрежные коралловые утесы.

Вдалеке гремела пушка, возвещавшая о несчастье. С «Молнии» ли раздавался этот сигнал или какое-то другое судно было занесено ураганом в эти места, и оно гибло в этих безлюдных морях, — наши друзья не имели возможности ни поделиться своими мыслями, ни высказать друг другу своих недоумений.

Между тем туземцы, не обращая внимания на разгул стихии, были исключительно озабочены своим пиром.

По-видимому, жаркое было готово. Гарнир к нему в виде какой-то зелени, окрещенной учеными-натуралистами многозначительным названием Solanum anthropophagorum, уже дымился в длинных перламутровых раковинах, расставленных вокруг костра таким образом, что пламя все время подогревало их. Словом, стол был накрыт, и пир должен был начаться.

Один из сотрапезников, все одеяние которого ограничивалось одним пером, воткнутым в голову, и ручным браслетом из змеиных клыков, затянул какое-то причитание, очевидно, долженствовавшее изображать предобеденную молитву.

Но резкий повелительный окрик на прекрасном французском языке тоном, привыкшим отдавать приказания, прервал в самом начале первый же стих этой «молитвы».

— Стой! Именем закона! — грозно крикнул этот голос.

Эффект был положительно фееричен. Туземцы, как громом пораженные, точно окаменели на месте; белые были поражены и недоумевали. Очнувшись через минуту, дикари первые повскакали с мест и схватились за оружие.

— Стой! — еще раз крикнул тот же властный голос. — Не заставляйте меня повторять! Погодите, мерзавцы!.. Шевельнитесь только, и я составлю на вас протокол!..

Все более и более удивленные и пораженные людоеды опустили свои копья с наконечниками из острых костей, свои палицы из железного дерева, свои бумеранги и остановились в почтительных, недоуменных позах.

Дело в том, что никогда еще аборигены, передвигающиеся от мыса Йорк до Мельбурна или от Сиднея до Лебяжьей реки, не видывали подобного зрелища.

Даже многоцветные пестрые попугаи долго и много болтали, вероятно, об этом, грузно перелетая с ветки на ветку в вершинах деревьев, служивших им насестами.

— Жандарм! — радостно крикнул Фрике. — Вот так штука!..

Действительно, перед ними стоял французский жандарм в полной парадной форме, но самого странного вида: высокий, длинный и худой, костлявый, как скелет, с носом, ярко окрашенным в сизый цвет, с большими, высоко подкрученными черными, как смоль, усами и козлиной бородкой в виде запятой, с орденом на груди, он казался каким-то смешным, но чудесным явлением среди такой экзотической обстановки. Несколькими пренебрежительными ударами сапога он раскидал вертела, на которых жарилось мясо, разбросал угли и жаркое и продолжал все тем же строгим, негодующим голосом, не допускающим возражений:

— Это позор, слышите, вы, дикари, постыдно есть себе подобных! Вы меня поняли? — добавил он, приняв вызывающую, чисто военную позу, как некогда на смотре: выпятив грудь, расставив в первой позиции ноги пятками вместе, руки по швам и пожирая глазами только на этот раз не начальство, а ошеломленных чернокожих, бессознательно корчивших рожи. Углы его треуголки представляли собой строго горизонтальную линию, лосины обрисовывали всю форму. Еще мокрые ботфорты блестели, как полированное черное дерево, а металлические ножны большой сабли просто сверкали.

Вскоре, однако, придя в себя и возмущенные тем, что их угощение было раскидано по земле, туземцы кольцом обступили жандарма, снова стали заносить над ним свое оружие и, невзирая на его величавую, полную достоинства осанку, стали исполнять вокруг него какую-то фантастическую пляску, вдохновленную австралийской Терпсихорой.

Все эти туземцы нарисовали на своих телах и даже лицах белой краской кости скелета. Это придавало им вид живых скелетов, движущихся и беснующихся; это украшение было, очевидно, обязательным убранством для участников братских трапез антропофагов.

Кроме того, многие из них были изукрашены татуировками поразительного характера. У некоторых на щеках, на черной коже их физиономий, были изображены рыже-желтые баки, как у английских матросов, которых кому-нибудь из этих дикарей, вероятно, случалось видеть вблизи портовых городов. У других были нарисованы усы. У нескольких женщин на щеках были изображены трубки, мундштуки которых как будто касались углов губ, тогда как дымок, выходящий из трубки голубоватыми спиралями, изображался на висках. У иных на голых телах были намалеваны красные мундиры королевского английского флота с черными поясками на талии, к которым должны пристегиваться сабля и кортик.

Европейцы, несмотря на опасное положение, в котором они находились, не могли удержаться от смеха при виде этих размалеванных дикарей; только один жандарм сохранял свой серьезный, величественный вид.

Между тем пляска дикарей, сначала медленная, постепенно превратилась в бешеную вакханалию под аккомпанемент тысячу раз повторявшегося возгласа: «Кик хетэ!.. Кик хетэ!», что на туземном наречии означает: «Съедим их, съедим!»

Так как французский жандарм, очевидно, не был знаком с тонкостями полинезийских наречий, то понял этот возглас за предложение сказать им, кто он такой, то есть представиться.

— Кто я такой?.. Вы меня спрашиваете об этом да еще обращаетесь ко мне на «ты»?! Вы — дикари и, следовательно, конечно, невежды, и потому я скажу вам, кто я, хотя вы не более чем людоеды и дикари… Вы имеете удовольствие видеть перед собой жандарма Онезима-Эйзеба-Филибера Барбантона колониальной жандармерии, имеющего медаль 1865 года и знак отличия за войну 1870 года, состоящего восемнадцать лет на действительной службе… пять военных кампаний, трижды ранен… и в настоящее время на обратном пути из Новой Каледонии потерпел кораблекрушение у этих берегов.

— Кик хетэ!.. Кик хетэ!.. — кричали дикари.

— Как видно, вы, дикари, не очень толковы, — продолжал жандарм, — вы не умнее канаков. Но в этом виновато ваше правительство… Тем хуже для вас! Если бы вы были не безграмотные существа, то я показал бы вам мой формуляр. Но так как вам незнакомы благодеяния просвещения, то это все равно будет излишне!

Однако, невзирая на эти добродушные пожелания, в которых все-таки сквозило известное пренебрежение и ирония, вой дикарей невыносим для европейского слуха. Несколько кривых рук протянулись к бравому жандарму, чтобы схватить его, по-прежнему остававшегося невозмутимым. Вероятно, он пропал бы, если бы непредвиденный случай не отдалил рокового момента.

Людоеды, видя, что их кастрюли опрокинуты, решили воспользоваться хотя бы тем, что еще уцелело, несмотря на выразительное неодобрение этого человека со странным, непонятным говором, и вдруг с бешенством накинулись на четырех пленных европейцев с намерением тотчас же зарезать их.

Но Барбантон не в состоянии был вынести этого. Он выхватил саблю, быстро взмахнул ею над головой и заорал, словно на смотре:

— Равняйсь!.. Смирно! Рассчитайсь! Во имя закона… составляю протокол против вас всех, в том числе и лиц женского пола! Всякие сборища воспрещаются!.. Извольте разойтись!.. Именем закона!.. Не то следует первое предостережение… второе… третье… я приступаю к действиям! Мое терпение истощилось! И сами вы виной тому!

И он кинулся вперед, но споткнулся о корни и чуть было не упал во всю длину носом вниз. Треуголка, однако, слетела у него с головы и покатилась к ногам туземцев.

О, невероятное чудо! Едва только успел он выговорить последние слова, как вся толпа дикарей, поспешно побросав свои копья, распростерлась на земле, почтительно бормоча одно слово: «Табу!.. Табу!.. Табу!..»

Совершилось что-то непонятное, непостижимое. Недоумевающий жандарм проворно поднял свою треуголку, в три приема утвердил ее у себя на голове, после чего преклонения и знаки самого боязливого почитания со стороны туземцев стали уже относиться к его особе. Недавние недруги едва смели поднять на него глаза, едва решались прикоснуться к концам фалд его мундира.

Не понимая ничего во внезапно происшедшей перемене настроения людоедов, бравый жандарм осознал, однако, за собой какую-то магическую власть над этими людьми и спешил воспользоваться ею, чтобы взять под свое покровительство белых соплеменников, которые сами не верили своим глазам.

Что такое случилось? Чем вызвана такая перемена в отношении туземцев к французскому жандарму?

Барбантон, конечно, не знал, что слово «табу» на наречии туземцев означает «священный», «неприкосновенный» и что, присвоенное какому-нибудь предмету или лицу, оно делает его неприкосновенным настолько, что ни один туземец не посмеет прикоснуться или хотя бы непочтительно отнестись к этому лицу или предмету из опасения, что на него обрушатся за это святотатство самые ужаснейшие беды.

В тот момент, когда жандарм произнес слово «тому», шляпа слетела у него с головы, и людоеды, приняв слово «тому» за «табу», поняли, что этот усатый человек накладывает «табу» на свою шляпу, святость которой переходила также и на его особу, делая из него своего рода «божество».

Мало-помалу старейшины племени решились наконец с величайшей боязливостью и робкой почтительностью приблизиться к нему и потереться своими носами о нос жандарма. Последний, по-видимому, был весьма тронут этой экзотической вежливостью и не думал уклоняться. После своих высших сановников один за другим стали подходить остальные представители племени, не исключая даже женщин и детей, и все они терлись носами с величайшей, богобоязненной почтительностью. Однако этот религиозный обряд туземцев привел в результате к тому, что нос бравого жандарма из сизого превратился в багровый, но зато австралийские святцы обогатились новым святым. Надо сказать, воинственный облик Барбантона приобрел от этого только еще более внушительный вид. И туземцы были этому очень рады, а европейцы приветствовали это багровое пятно на его лице как знак будущих, более счастливых дней.

— Прекрасно! — сообразил наконец жандарм. — Кажется, я становлюсь чем-то вроде императора или даже самого бога! Ну что же, господа дикари, я не прочь…

Фрике первым пришел в себя после пережитых недоумений.

— Право, жандарм, — сказал он, — вы наш настоящий спаситель!

— Молодой человек, кто вы такой и что вы здесь делаете?

— О, я, видите ли, — совершенно серьезно ответил мальчуган, — вчера еще был квартирмистром на французском судне, с четверть часа был почти ростбифом, сейчас — ваш должник по гроб жизни!

Точность и ясность этого ответа, по-видимому, удовлетворили жандарма.

Тем временем туземцы все еще лежали распростершись на земле, не поднимая головы.

Барбантон вложил свою саблю в ножны и величественным жестом приказал чернокожим подняться. Затем, заметив на обшлаге рукава докторского мундира три золотые нашивки, означающие высший врачебный чин, он тотчас же вытянулся перед ним в струнку и, взяв под козырек, произнес:

— Прошу извинения, господин доктор, вы как старший по чину мое начальство! Позвольте мне предложить вам услуги и предоставить себя в ваше полное распоряжение!

— Благодарю вас, милейший, — отозвался доктор, — услуга, которую вы нам только что оказали, избавляет вас от всех формальностей по отношению ко мне, тем более что все мы находимся в самом плачевном состоянии, и общая участь сближает нас, сглаживая все различия! Все мы потерпели кораблекрушение и близки к голодной смерти. Теперь все дело в том, чтобы как-нибудь вывернуться из этой ситуации и братски соединить наши усилия, чтобы как можно скорее расхлебать эту кашу, а прежде всего, чтобы утолить наш голод!

— О, что касается этого, то я живо распоряжусь! Я сейчас отряжу этих господ за провиантом, и не пройдет и двух часов, как у нас будет обед, клянусь честью Барбантона!

Действительно, жандарм не бросал слов на ветер; он так умел приказывать, распоряжаться, прибегать вовремя к своему табу, что вскоре в импровизированном лагере спасшихся после крушения царило полное изобилие.

Заваленные подношениями — мясом кенгуру и опоссумов, за которыми тотчас же принялись охотиться черномазые поклонники Барбантона, — наши европейцы имели возможность благополучно добраться до Кардвелля в сопровождении всего племени австралийских аборигенов, которые скакали и приплясывали вокруг них, как туча черной саранчи.

Вскоре они добрались до цивилизованной местности, где и расстались с растроганными туземцами после довольно продолжительного прощания, сопровождавшегося бесчисленными рукопожатиями, объятиями и потиранием носов, так как туземцы долго не могли решиться расстаться со своим «табу», то есть с представительным жандармом, но в конце концов все-таки пришлось.

Рассказ о странных приключениях, пережитых потерпевшими кораблекрушение, в продолжение целых суток являлся единственной темой всех разговоров в городе, а Барбантон сделался притчей во языцех. Все журналы и газеты поместили его портрет; редактор одной большой газеты даже приобрел его автограф, уплатив за него по тысяче франков за строку.

Но, очевидно, французскому жандарму было суждено пройти через целый ряд самых невероятных приключений. Колониальный суд, стоящий за привилегии своих соотечественников, потребовал привлечь Барбантона к ответу за узурпацию чужих обязанностей и приговорил к штрафу в размере одного фунта стерлингов. Англичане такие формалисты, как известно.

При выходе из зала суда председатель вручил Барбантону прекрасные золотые часы и пачку облигаций. Это была награда за его поведение, а штраф, к которому его присудили, являлся наказанием за нарушение принципа невмешательства.

После этого потерпевшие крушение не стали задерживаться в этих местах и поспешили разыскивать своих друзей. Они твердо верили, что «Молния», несмотря на повреждения и невзирая на бурю, продолжила свой путь к убежищу бандитов, точное местоположение которого им было хорошо известно.

Барбантон, разбогатевший теперь благодаря щедротам английского правительства, предоставил все свои средства в распоряжение своих соотечественников. Они зафрахтовали небольшое легкое судно малого водоизмещения с пятью матросами, хорошо знакомыми со всеми проходами между коралловыми рифами.

Это было, быть может, безумием, но наши друзья не задумываясь решились на такое опасное приключение.

Прежде чем следовать за ними, скажем несколько слов о кораллах.

Коралл — это известковая розовая или ярко-красная масса, столь высоко ценимая дикарями, а равно и цивилизованными народами, выделяется микроскопическими животными, обитающими на дне моря.

Каждый знает кое-что о жизни этих крошечных существ, те места, где они по преимуществу водятся, и что добывание их представляет собой довольно значительный промысел.

Тем не менее далеко не все знают и могут дать себе отчет в той гигантской работе, которую совершают эти крошечные существа, работе, результаты которой во много раз превосходят все, что мы можем себе вообразить.

Действительно, существование этих маленьких животных, безлистных кустов или каменных растений является истинным чудом природы: они размножаются почками и ростками и в то же время разрастаются в громадные колонии, которые в конце концов загромождают моря своими бесчисленными разветвлениями.

Не говоря уже о коралловых островах, само название которых указывает на их происхождение, коралловые рифы существуют еще вокруг побережья Новой Каледонии на протяжении девятьсот километров. И все это воздвигнуто этими неутомимыми маленькими тружениками. С восточной стороны Австралии они образовали или, вернее, воздвигли мель в одну тысячу шестьсот километров, а Опасный архипелаг, уже столь знаменательный по своему названию, простирается на две с половиной тысячи километров в длину и почти на столько же в ширину. В общей сложности получается чуть больше шести тысяч квадратных километров кораллового материка. И эта колоссальная работа все продолжается, и потому нетрудно предвидеть, что эти дендроиды с окаменелыми и тем не менее живыми ветвями будут служить фундаментом для материков грядущего времени.

В самом деле навигация вблизи северных и восточных берегов Австралии, начиная от Торресова пролива до тропика Козерога, от Новой Каледонии и до Соломоновых островов, становится с каждым годом все затруднительнее. Существовавший здесь недавно пролив сужается, там пролив заполняется, тут всплывает остров, которого раньше не было — провозвестник будущего материка. Новые рифы вырастают и здесь и там ежегодно: неутомимые рабочие неустанно трудятся, воздвигая новые и новые грандиозные сооружения.

На неизмеримой морской глубине эти крошечные существа воздвигли прочные утесы, в которых находятся бесчисленные подводные галереи, гроты и убежища, где морские чудовища резвятся, как в заколдованных сказочных замках подводных царей. И новые разветвления этих ходов, тоннелей и галерей, этих залов и гротов ежегодно пристраиваются к прежним. Они скрещиваются, сплетаются, образуют запутанные лабиринты и прочный фундамент, на котором воздвигаются и вырастают новые своды, столбы и колонны, новые гроты и галереи пурпурного цвета.

Но вот для некоторых из этих неутомимых строителей «великий труд» закончен. Они вышли на поверхность моря. Но, увы! Это вместе с тем и предел их существования. Новый элемент — воздух — им чужд, и они умирают. Их мертвые тела задерживают и останавливают все плывущее с моря: обломки кораблей, доски и морские травы, вырванные с корнем деревья и жалкие щепки. Все это гниет и разлагается, образуя своего рода перегной, и, слеживаясь, создает плотный пласт, превосходную почву для роскошного сада, для висячего сада царицы вод, сада, которому каждый новый день приносит все новые и новые материалы.

Иногда гигантский кит, или кашалот, разбившийся о скалы и рифы, выкинутый морем на ложе из зеленых водорослей и прибитый бушующими волнами, остается гнить и разлагаться на новом островке. Тогда целые стаи морских птиц, чуя добычу, слетаются сюда и поселяются на островке вблизи этой гигантской туши, гарантирующей им пропитание на долгое время.

Занесенные сюда на крыльях ветра семена или прибитые волнами плоды насаждают на острове флору; неизвестно откуда взявшиеся крокодилы вылезают на его берег, отдыхают и греются на солнце. Но еще пройдет много лет, прежде чем остров заселится людьми.

Тем не менее можно смело утверждать, что очертания австралийского материка должны сильно видоизмениться в сравнительно недалеком будущем.

Все четверо французов вышли в море на рассвете, ни минуты не задумавшись над желанием вернуться на родину с первым отправляющимся в Европу судном, не колеблясь ни секунды перед мыслью, что им приходится идти навстречу непреодолимым препятствиям. Эти современные морские Дон Кихоты самоотверженно кинулись навстречу неизвестности, бодрые духом и полные надежд.

Доктор был как нельзя более весел. Мальчуган забавен как никогда. Жандарм торжествен и полон сознания собственного достоинства, как сама власть. Одно только временами нарушало его самодовольное состояние; бедняга страдал морской болезнью. Когда легкое судно начинало качать то килевой, то бортовой качкой, диафрагма Барбантона не выдерживала этих толчков. Тогда он прикладывал руку к козырьку своей шляпы, предусмотрительно пристегнутой под подбородком ремешком, изящно, по-военному кланялся и, бледный, позеленевший, с носом, ставшим из красного желтым, неизменно произносил:

— Pardon, прошу извинить, господин доктор, и вы, господа… Я чувствую себя не совсем хорошо… К счастью, здесь нет дам… А между мужчинами…

— Сделайте одолжение, не стесняйтесь, будьте как у себя дома! — весело отзывался Фрике. — Нам все это давно известно!

Барбантон и Фрике очень сдружились, и хотя последний иногда злоупотреблял той властью, которую успел приобрести над ним, жандарм, таивший под своей несколько комичной наружностью прекрасное доброе сердце и исключительно милый характер, относился весьма добродушно к забавным выходкам и шуткам мальчугана и первым смеялся вместе с другими.

Жандарм страдал морской болезнью.

Фрике постоянно плел ему всякие небылицы, рассказывал самые неправдоподобные истории и разыгрывал его всячески, причем тот каждый раз ловился на обман и попадал впросак. Но его самого чрезвычайно забавляли эти смешные и забавные выходки и проделки мальчугана, над которыми он смеялся, как ребенок. И действительно, только человек с обидчивым и придирчивым нравом мог бы принимать их с плохой стороны и искать в них повод к ссоре, настолько они были добродушны и забавны. Словом, в этой благосклонной и добродушной снисходительности жандарма к Фрике было нечто, напоминающее отеческую слабость и поблажку блюстителя порядка к шалостям и проделкам учащейся молодежи или уличных ребятишек, этих баловней Парижа.

Присоединившийся к этой дружеской компании после кораблекрушения матрос также был своеобразным типом.

Последние два дня он казался страшно озабоченным и как будто все что-то перебирал в своей памяти. Поминутно он поглядывал на Андре, которого изучал с головы до пят, как будто желая во что бы то ни стало припомнить, где он мог его видеть раньше. Андре, со своей стороны, смутно припоминал как будто знакомые черты, стушевавшиеся в его памяти, но еще не совсем забытые.

Однажды утром, когда шкипер медленно и осторожно проводил их легкое судно тесным проходом между рифами, порыжевшими от влияния воздуха и солнца и как бы покрытыми ржавчиной, матрос вдруг как будто что-то вспомнил.

Не торопясь, он достал из-за щеки громадную жвачку табаку, положил ее в свою шапку и затем с видом человека, принявшего какое-то решение, встал и подошел к молодому французу.

— С вашего разрешения, позвольте мне сказать вам пару слов, если вы изволите меня выслушать! — сказал он.

— Да, сделайте одолжение, милейший, хоть две пары, я рад с вами побеседовать!

— Видите ли, я лучше умею убрать паруса и закрепить ванты, чем краснобайствовать, но есть одно обстоятельство, что не дает мне покоя… Так вот, если вы позволите мне сказать…

Андре не прерывал его, зная, что это лучший способ дать человеку собраться с мыслями; действительно, несколько успокоившись и осмелев, матрос продолжал;

— Мне кажется, что я знаю вас уже восемь лет!

— Вы думаете, что видели меня уже восемь лет тому назад?

— Да, сударь, да еще при таких обстоятельствах, которых не забывают. Ведь вас зовут Андре Б.?

— Да!

— Вы участвовали при осаде Парижа?

— Да!

— Вы были в траншее перед Hautes Bruyeres?

— Действительно, я несколько раз стоял на этом посту!

— Вы находились в передвижном батальоне, и возле вас был расположен взвод морской пехоты под командой лейтенанта Люкаса и мичмана Эдуарда де Эссара, вашего друга детства? Не так ли?

— Да, совершенно верно! Ах, славный мой де Эссар, сколько голодных дней провели мы с ним в этой проклятой траншее! А между тем этот старый друг часто являлся добрым гением нашей провиант-камеры!

— О, это был лихой, находчивый человек и отважный матрос!

— Так, значит, и вы там воевали?

— И там, и в другом месте, как вы сейчас увидите. Так вот, однажды в половине десятого вы были в траншее и мы рядом так же. Было, пожалуй, не меньше, как на фут снега. Мы стучали ботинками, скакали на месте и дули в кулаки, чтобы согреться. Вы приблизились, согнувшись, укутанный в свой большой белый балахон, который я как сейчас вижу. Вы поздоровались со всеми, и все были вам рады.

— Слушай, — говорил вам мичман де Эссар, — а ведь пруссак-часовой все еще стоит там, под большим тополем!

— А что, — сказали вы, — если бы его подцепить на крючок?

Лейтенант, которому этого давно хотелось, ответил: «Идет!»

Четырехугольные башни были всего в каких-нибудь шестистах метрах от нас, это не шутка. Но этот часовой торчал у вас, как бельмо в глазу, особенно у лейтенанта, которому хотелось вам подарить на праздник ружье Дрейса!

Господин де Эссар вызвал двадцать охотников, из них наугад выбрал двоих: одного матроса-эльзасца по имени Бик, славного малого, и своего денщика, юркого пустобрюхого парижанина.

— Что? Пустобрюхого?! — воскликнул негодующим тоном Фрике.

— Вы не сердитесь, земляк! Парижанин часто забывает набить свое брюхо, а тогда все мы забывали это делать, а потому «пустобрюхий» — не обидное слово, доказательством чему является то, что и я, природный парижанин, не ахти как толст!

— Петард!.. Он — парижанин! Значит, земляк!.. Ну, надо нам с тобой облобызаться! — воскликнул Фрике.

— Так это надо было сразу сказать, мальчуган! — радостно отозвался матрос, широко раскрыв ему свои объятия.

— Ну, продолжайте, друг мой! — ласково сказал Андре, растроганный воспоминаниями о столь дорогих и близких ему лицах.

— Так вот, — продолжал матрос, — капитан Люкас, хитрый господин, так только, для вида, стал было возражать, но мы четверо уже взобрались на насыпь и гуськом потянулись с ружьями с взведенными курками и примкнутыми штыками. Стрелять было строжайше запрещено. Впереди всех шел лейтенант, за ним — Бик-эльзасец, за ним вы, месье Андре, а позади всех я.

Ночь была темная. Мы продвигались медленно и осторожно по снегу, который скрипел у нас под ногами. А эта скотина-эльзасец был еще к тому же в каких-то чоботах, и его слоновьи пятки с каждым шагом щелкали, как зубы у лошади, когда она жует овес.

«Скотина, — сказал ему лейтенант, — из-за тебя нас скоро обнаружат и всем расквасят физиономии!»

«Не беспокойтесь, лейтенант, я сейчас посмотрю, такой ли у них твердый живот, как их каски».

«Шшш!..»

Мы были уже близко. Нам было уже слышно, как пруссак топтался, кашлял, сопел. Он был не более как в двадцати пяти шагах от нас.

Настал решительный момент! Но нам не повезло! В тот момент, когда мы должны были его схватить, из французской траншеи раздался выстрел; пуля просвистела в ветвях тополя над головой часового.

«Вер-даа!» — крикнул часовой.

Но мы не отозвались, конечно, на его «Вер-даа», никто не шелохнулся, все четверо затаили дыхание.

Но неудача за неудачей! Вдруг лейтенант вспомнил, что со всех фортов нашей стороны должен открыться огонь ровно в десять часов. Нам едва только можно успеть вернуться. И в тот же момент с редутов Исси, Ванва, Монтружа, Бисетра, редута Ивре открыли огонь, да такой, что в аду чертям должно стать жарко. Бум, бум, бум! Снаряды со свистом летели над нами. Словом, мы возвращались несколько поспешнее, чем отправлялись.

В ста шагах, не доходя до траншеи, мы встречаем капитана Люкаса, который страшно обеспокоился за нас.

Словом, в этот раз мы не получили ружья Дрейса.

Я расчистил для вас хорошенькое местечко на снегу, подостлал плетень от какой-то изгороди, застлал старой овчиной и устроил вам с господином де Эссаром такую отличную постель, что вы проспали как убитые до утра, несмотря на грохот орудий.

— Так это ты? Бернар, денщик де Эссара?! — с нескрываемым волнением воскликнул глубоко растроганный всеми этими воспоминаниями Андре. — Ты, который всегда и повсюду сопровождал нас и ночью накрывал своей шинелью!.. Мой славный, добрый Бернар, как же я рад, что мне привелось опять увидеть тебя и пожать тебе руку!

— Ну, а я-то, месье Андре… Вы думаете, я не рад? Вот они, превратности судьбы!..

— А помнишь, Бернар, как ты приходил к нам из сиротского дома Витри с кастрюлькой горячего кофе на глазах у пруссаков?!

— Ну как же! Как это бывало забавно!

— Забавно!.. Ты находишь это смешным, когда проклятые пруссаки посылали тебе вдогонку сотни пуль из своих ружей. Вдруг одна из пуль пробила навылет твою кастрюльку, и кофе стал выливаться с двух сторон, а ты, вместо того чтобы подумать о себе, о грозившей опасности, растерялся и не знал, как удержать выливавшийся на снег кофе. Я как сейчас вижу тебя в тот момент, как ты пытаешься заткнуть пальцами дырки, пробитые пулями, и как все-таки добегаешь под градом пуль с кастрюлей, на три четверти пустой.

— Да, жалко, что случилось такое и вы в этот день остались без кофе.

Фрике не сводил глаз с разговаривавших и не пропускал ни единого слова.

— Стоп! — вдруг крикнул штурман, прервав говоривших на этом месте.

ГЛАВА IV
Измена. — Пятеро против пятерых. — Жандарм, страдающий морской болезнью. — Пленник. — Что такое атолл. — Надо покончить с этим! — Могила разбойничьего корабля. — Вперед! — Подводное освещение. — Торпеда. — Путь свободен. — Враги невидимые, но ужасные. — Взрыв мины и его последствия. — Тот, кого больше не ждали.

Возглас штурмана был вызван необычайным явлением: короткие и низкие волны вдруг точно перерезал надвое какой-то большой предмет, характер которого трудно было определить.

Животное или снаряд, это тело пронеслось с невероятной быстротой всего на расстоянии каких-нибудь десяти метров под носом у маленького судна.

При этом послышался резкий звук, который можно было одинаково принять и за сопение кита, и за свист снаряда.

— Едва только успели проскочить! — заметил штурман, и в тот же момент громадная глыба, всплывшая в нескольких кабельтовых от судна, взорвалась со страшным шумом, и осколки с глухим плеском упали в море. Круглое белое облако поднялось над местом взрыва и стало стлаться по воде.

— Хм! — заметил Фрике. — Нас как будто осыпало свинцовым градом!..

— Это разрывной снаряд и весьма приличного калибра! — заметил матрос Бернар. — Штука знакомая по войне.

— И по-видимому, — заметил доктор, — он предназначался нам.

— Да, — сказал штурман. — Это несомненно!

— Вот черт! Кому это пришла охота стрелять в нас, как по прицельным буйкам?! Мы здесь не на полигоне!

— Нет, но зато мы меньше чем в десяти километрах от пиратов.

— Быть не может!?

— Я вам говорю!

— В таком случае тем лучше, скорее встретимся!

Второй выстрел, направленный точнее, чем первый, начисто срезал верх фок-мачты.

— Да кто же наконец так бомбардирует нас?! — заворчал мальчуган.

— Судно под штирбортом! — крикнул лоцман, который подобно блаженному памяти Кожаному Чулку говорил мало и смеялся про себя.

— Э, да как же мы глупы!

— Фрике, дружок, говори, прошу тебя, только за себя! — заметил доктор. — Наша скромность не позволяет нам принять этот комплимент на свой счет.

— Пусть так, но если мы не поднимем никакого флага, белого, желтого или зеленого, то должны будем проглотить разом фунтов четыреста свинца… А это, пожалуй, свыше нашего аппетита!..

— А ведь это, право же, хорошая мысль!

На мачте подняли французский флаг. Фрике, обладавший ловкостью и проворством обезьяны, в мгновение ока взобрался на верхушку мачты и зорким глазом окинул горизонт. Крупное судно, стройное по своим очертаниям и, по-видимому, значительно поврежденное, осторожно пробиралось между рифами. Густой султан дыма вырывался из трубы.

— «Молния»! — закричал радостно мальчуган. — Это «Молния»! Нас увидели, быть может, даже узнали… потому что перестали стрелять!..

Не успел Фрике договорить, как рядом раздался новый выстрел. Это был резкий звук американского карабина.

Мальчуган разом съехал вниз с мачты на палубу: все лицо его было залито кровью.

— Тысячи молний! Здесь, кажется, убивают!

Этот выстрел послужил сигналом к нападению: все пять человек экипажа маленького судна, зафрахтованного нашими друзьями, вооруженные с ног до головы, набросились на французов, и только один лоцман остался на своем месте.

— Пятеро против пятерых! — воскликнул Андре. — Победа останется за нами!

Между тем жандарм, несмотря на страшные приступы морской болезни, разом вскочил на ноги и выхватил свою саблю. Он был бледен, как призрак, но не от страха или малодушия, а потому, что никакой героизм не может устоять против постоянно одолевающей тошноты.

Только один нос его сохранил еще отчасти свой первоначальный фиолетовый оттенок. Негодование и волнение на время пересилили позывы его непокладистого желудка.

— Как видно, на палубе становится жарко! — проговорил он, держа свое оружие наготове.

Доктор, которому было хорошо знакомо вооружение каждого судна, кинулся на корму и схватил топор, предназначенный для того, чтобы в случае надобности обрубить канат спасательного буйка.

С силой, какой трудно было ожидать от этого непомерно длинного и тощего человека, он управлялся с этим тяжелым топором с удивительной ловкостью и проворством.

В Андре прицелился один из негодяев, но француз навалился на него всей тяжестью своего тела, и оба свалились на палубу.

Бернар — матрос, умевший управляться со штурвальным колесом, набросился на лоцмана, который, продолжая держать колесо левой рукой, правой выхватил револьвер и открыл настоящий беглый огонь по подбегавшему бедному матросу, которого эта трескотня, однако, нимало не напугала.

Между тем Фрике уже уложил одного рослого англичанина, который с абордажным палашом в одной руке и револьвером в другой, по-видимому, с пренебрежением смотрел на столь хрупкого и юного противника. Это была ошибка: прежде чем он успел очнуться, Фрике со всего маха ударил его носом и грудью о доски палубы.

— Раз!., и два!.. — засмеялся мальчуган, держась наготове и успев выхватить у противника в момент его падения револьвер, который он схватил, как схватывает кошка лапой плохо лежащую сосиску.

— Так-то вы вздумали отблагодарить французов, которые без торга уплатили вам весь фрахт за вашу ореховую скорлупу?! Нет, голубчики, так просто это не обойдется: вы сами себя наказываете!.. Посмотрите, это будет забавно!..

Что ни говорил Андре, однако бой был еще далеко не выигран. Самое большое, что можно было сказать, что силы были равными. Правда, наши друзья, как люди, привычные ко всяким неожиданностям и злоключениям и смелые до безумия, не растерялись и не дали застигнуть себя врасплох. Они были безоружны, но в одну минуту добыли себе оружие, отчасти обезоружив своих врагов. Но сражение было еще впереди и обещало быть горячим.

Бой длился недолго, никого не ранили. Никто не был ранен. Фрике был весь измазан в крови, но, в сущности, получил только простую царапину. Пуля из ремингтона, задев ушную мочку мальчугана, вызвала сильное кровотечение, не представлявшее, однако, ни малейшей опасности.

После нескольких секунд затишья все десять человек, находившихся на судне, с яростью набросились друг на друга.

Громкие проклятия сыпались на немецком и английском языках из уст нападающих, которые в первый момент полагали, что им легко будет справиться с французами, но неожиданный отпор бывалых парижан несколько смутил настоящих неукротимых разбойников, достойных союзников морских бандитов.

Рослый Бернар первым перешел в наступление. Поспешно выпускавший один за другим свои заряды лоцман плохо целился, и потому все его выстрелы пропали впустую! Вообще огнестрельное оружие на небольшом судне неудобно, так как качка изменяет направление выстрелов. Схваченный за горло французским матросом лоцман посинел и вытянул язык.

— Так подыхай же, негодяй! — пробормотал Бернар.

Тот вытянулся и выпустил колесо из рук. Но к нему подоспела помощь: один из сообщников, вертя над головой карабином, который он схватил за ствол, кинулся и с размаха готовился ударить прикладом Бернара по голове, когда тот, стоя спиной, не подозревал о грозившей ему со стороны опасности. Его можно было бы уже считать погибшим, но Барбантон вовремя заметил опасность. Он не был столь устойчив на ногах, как моряки, и в рукопашной борьбе тоже не мог бы устоять против здорового и сильного противника, но зато своей саблей владел в совершенстве, не хуже любого инструктора рубки на эспадронах; к тому же у него была очень длинная рука — и вот в решительный момент он вытянул ее и нанес удар.

Лезвие сабли сверкнуло в воздухе и тяжело опустилось прямо на руку разбойника, которую оно отрубило начисто, как гнилой сук от дерева.

Приклад, пролетев по инерции, ударил Бернара по плечу, но удар этот был уже лишен силы: матрос присел от боли, но не выпустил горло своего врага из своих железных тисков.

— Вот это удар! — воскликнул мальчуган. — Молодец, жандарм!

Искалеченный разбойник, исходя кровью, упал.

— Раз! — сказал жандарм своим командирским голосом.

— И два!.. — подхватил доктор, раненный ударом ножа в плечо, замахнувшись своим топором над пиратом и одним ударом расколов ему череп до ушей.

Тем временем Андре и его противник, схватившись, как два борца, продолжали кататься по полу, хрипя и задыхаясь.

Жандарм и доктор, покончив со своими врагами, быстрым взглядом окинули картину, которая, в сущности, не представляла до сих пор ничего удручающего для них.

— Ко мне на помощь! — крикнул вдруг Фрике.

Бедный мальчуган один защищался против двоих негодяев. Он необдуманно расстрелял все свои патроны из отнятого им у врага револьвера и, по обыкновению, промахнулся, даже стреляя чуть ли не в упор.

Теперь обезоруженный мальчуган, отскакивая то в одну, то в другую сторону и преследуемый, как крыса, двумя бульдогами, наконец был загнан на носовую часть судна и здесь приперт в угол.

Доктор и жандарм одновременно кинулись к нему на выручку.

— Сдавайтесь! — крикнул своим громовым голосом Барбантон, подкрепив свое приглашение легким уколом сабли в бок одного из бандитов. Как человек добродушный, он не хотел смерти грешника. Его обязанностью было разыскать преступников и арестовать, и он строго соблюдал это правило, пуская в ход свое оружие лишь в крайнем случае, то есть в случае законной самозащиты.

Доктор, не проронив ни слова, снова замахнулся своим топором над головой одного из бандитов, но на этот раз топор соскользнул несколько вправо и, рассекши череп, отсек правую щеку и ухо, обнажив челюсти.

Тем временем другой, подколотый жандармом бандит, вооруженный, как и доктор, тяжелым топором, обернулся, разъяренный, как бык на арене. Но его ожидал неприятный сюрприз: острие сабли Барбантона было осторожно приставлено к его горлу немного пониже адамова яблока. Острие прокололо кожу, и капля крови показалась из-под сабли.

— Не шевелитесь! — произнес повелительно Барбантон. — Вы мой пленник!

Бандит попытался было отступить и очутился в объятиях Фрике, который тотчас же без колебаний положил его на обе лопатки.

Андре, бледный, задыхающийся, едва держась на ногах, поднялся и вздохнул с облегчением. Его соперник лежал неподвижно на спине, большой нож, воткнутый по самую рукоятку в бок, между четвертым и пятым ребром, торчал в ране; глаза остановились, в углах губ показалась кровавая пена. Это была агония.

Андре повезло: во время борьбы он вдруг заметил у люка на полу большой нож, вероятно, оброненный кем-нибудь из негодяев. Так как страшная опасность вернула ему обычное самообладание, ему удалось схватить нож и прикончить им своего врага.

Наконец в тот момент, когда Барбантон, верный своим традициям, вязал пленника с ловкостью и проворством, свидетельствующими о многолетнем навыке, Бернар здоровым ударом кулака прикончил своего наполовину придушенного противника и выкинул его за борт, на ужин акулам, серебристые спины которых виднелись в кильватере маленького судна. Тот разбойник, которому доктор раскроил череп, и тот, которого прикончил ножом в бок Андре, последовали за своим товарищем за борт.

Что же касается негодяя, которому Барбантон отрубил руку, и второй жертвы доктора, то их положение требовало немедленной медицинской помощи. Добрейший доктор, моментально превратившийся из врача в воина и солдата, с еще большей радостью и готовностью снова превратился теперь в целителя.

Бернар, который в первый же момент схватился за руль, так и остался у него. Судно превосходно слушалось руля, и Бернар управлялся с ним прекрасно.

Андре, уже совершенно оправившийся, вдохнув полной грудью свежий морской воздух, принял на себя еще раз обязанности ассистента при докторе, который, не теряя ни минуты, тотчас достал из своего набора необходимые инструменты и наложил повязку на рану разбойника. Надо было спешить, так как раненый, потерявший очень много крови, бледный, с каплями пота, выступавшими на лбу, тяжело дышал и вот-вот мог умереть от потери крови. Его спустили в межпалубное помещение и уложили на койку.

Затем пришла очередь и второго раненого, который находился в беспамятстве. Рана его была ужасна. При виде ее доктор печально хмыкнул.

— Черт побери, какой удар! — воскликнул он, совершенно позабыв, что виновником этого удара был он сам.

Андре невольно улыбнулся.

У несчастного было сведение лицевых мускулов на лице. Это обстоятельство сразу бросилось в глаза доктору, и он продолжал свой монолог:

— Ну, этот пропал!.. Что поделаешь!.. Раздробление височной кости… Если бы не это раздробление, то с помощью дюжины булавок ему можно было бы сфабриковать довольно презентабельную рожу!..

Дюжина булавок!.. Доктор рассуждал об этом весьма спокойно, но из одних этих слов можно было понять, каких ужасных размеров была рана, так как булавки втыкаются не ближе чем на расстоянии двух сантиметров одна от другой.

Острие сабли Барбантона прокололо кожу.

— Проклятое раздробление!.. Что ни говори, все равно тут ничего сделать нельзя! Так перенесем же его в лазарет, и пусть будет, что будет… В сущности, ведь он сам во всем виноват!..

Между тем Барбантон, торжественный, как истинный представитель власти, приступил к допросу своего пленника. В данном случае он изображал собой военно-полевой суд.

Обвиняемый, по-видимому англичанин по происхождению, быть может, понимал по-французски, но все время хранил упорное молчание, не отвечая ни на один из вопросов.

Это, однако, не смущало полевой суд, который добросовестно заносил на бумагу свой допрос и удовлетворялся тем, что отмечал после каждого вопроса: «Обвиняемый ничего не отвечал».

На этот раз Барбантон был уверен в себе и не опасался более смешного обвинения, предъявленного ему Кардвельским судом за то, что он составил протокол против людей, собиравшихся пожирать себе подобных.

Теперь на мачте судна развевался французский флаг. Преступление было совершено на французском судне, и Барбантон, одновременно председатель полевого суда, письмоводитель и представитель вооруженных сил, обладал, так сказать, всеми правами власти.

— Вы не желаете отвечать?.. Как вам угодно!.. Вы будете повешены!

— Вы так думаете? — рассмеялся наконец пленник. — Видно, вы не знаете, кто я и где вы теперь сами находитесь! — сказал он на довольно хорошем французском языке. — Правда, в данный момент ваша взяла, но вы все равно обречены… Вы разыскиваете тех, кого вы называете морскими бандитами, то есть таинственных матросов разбойничьего корабля, не правда ли?.. Но разбойничье судно невидимо и морские бандиты не умирают. Вы, как вижу, считаете и нашего вождя Великого господина, и тех, кто повинуется ему, людьми весьма наивными, подобными вам самим. Вы даже не знаете, что судно, на котором вы сейчас находитесь, принадлежит им. То, что вы сейчас одержали верх, это простая случайность. О вашем пребывании здесь будет дано знать кому следует, если уже это не сделано. Ваш крейсер может найти путь к атоллу, пусть так, но ни один из вас не войдет в него живым, так как доступ туда немыслим ни для кого, кроме нас самих!.. Теперь атолл недалеко менее чем через два часа вы увидите его кокосовые пальмы. А вот и «Молния» спешит сюда на всех парах!..

Действительно, это была «Молния», которая, приняв небольшое судно за то, чем оно и было в действительности и вместе с тем и не было, то есть за единомышленника морских бандитов, открыла по нему огонь. Выстрелы с крейсера чуть было не попали в наших друзей. Однако управляемая искусной рукой Бернара маленькая яхта все-таки подошла к крейсеру, и наши друзья, которых уже считали погибшими, были встречены с радостью, какую нетрудно себе представить.

Командира де Вальпре не удивило последнее нападение бандитов: ведь ему же было известно, что у этих морских разбойников существовали союзники на всем земном шаре. Не естественно ли, зная их продуманную организацию, предположить, что вблизи бандитского убежища у них также оказались верные союзники в тех цивилизованных местах, откуда можно было ожидать возможной экспедиции против них?

Но на этот раз обстоятельства обманули ожидания разбойников. Они рассчитывали без труда справиться с безоружными французами, которых хотели уничтожить и затем предупредить своих сообщников о прибытии крейсера, в том случае, если, зная в точности местоположение и назначение этого атолла, он решился бы атаковать его.

Командир де Вальпре был уже у цели. Он хотел, чтобы ни один из бандитов не ушел из его рук, а потому старался маневрировать так, чтобы крейсер не накрыли вражеские снаряды. Выстрелы из орудий, конечно, оповестили уже врага, а потому скрываться и хитрить было бесполезно.

Атолл был уже виден. Наступала ночь, прожектор, зажженный на марсе, заливал целыми снопами света рифы, которые теперь были видны так же ясно, как днем. Туда были направлены с «Молнии» все морские бинокли и подзорные трубы, так что ничто не могло там шевельнуться, чтобы этого не заметили с крейсера.

На следующий день на рассвете предполагалось произвести разведку.

Слово «атолл» требует, быть может, некоторых объяснений, чтобы были вполне понятны все перипетии разыгравшейся здесь драмы.

Под этим именем подразумевают коралловые острова. Они обычно образуют кольцо, это объясняется тем, что свое очертание острова заимствуют от кратеров подводных вулканов, на которых крошечные полипы начинают создавать свои гигантские сооружения.

Это поистине поразительное чудо природы, как говорил великий Дарвин, — грандиозная преграда, о которую разбиваются морские волны вечно бушующего океана.

Волны почти постоянно венчают густой белой пеной эти рифы, и легко себе представить, что воды океана — это такой всесильный, такой непобедимый враг, против которого трудно устоять. Между тем океан постоянно побеждается тем, что нам кажется невыразимо слабым и бессильным. Нельзя, конечно, сказать, что океан щадит коралловые рифы. Их громадные обломки, раскиданные по берегам островов, на которых растут кокосовые пальмы, достаточно свидетельствуют о действии волн, о силе и мощи их. И действие это беспрерывно.

Громадный вал, подымаемый постоянным действием пассатных ветров, дующих постоянно в одном направлении с одинаковой силой на весьма значительном протяжении, порождает волны, столь же сильные и свирепые, как волны во время бури в умеренных поясах. Волны без отдыха ударяются об утесы, и нет возможности смотреть на этот вечный прибой без мысли, что остров, будь он даже из чистого гранита, не может устоять против этого неудержимого напора бушующих волн.

Между тем маленькие островки стойко выдерживают напор моря, и это потому, что здесь действует еще другая живая сила — сила органическая, заимствующая у каждой отдельной пенящейся волны частицы известковой соли, чтобы образовать из них симметричное строение, не уступающее по качеству и красоте произведению зодчего.

Пусть буря ломает их на тысячи обломков, не все ли равно! Что значит это кратковременное разрушение в сравнении с неустанной и беспрерывной работой мириад строителей, трудящихся день и ночь в течение десятков, сотен лет, в течение целых тысячелетий!

Не странное ли дело, что мягкотелый полип побеждает благодаря законам природы могучую механическую силу волн беспредельного океана, силе которого не могут с успехом противиться ни промышленность человеческая, ни неодушевленные творения природы?!

Но что еще более непостижимо, это то обстоятельство, что эти несокрушимые рифы разрастаются исключительно с внешней своей стороны, вечно омываемой прибоем волн.

Одним из таких рифов, наиболее известных и более всего исследованных в настоящее время, является атолл Килинг, который, следует отметить, посетили капитан Росс и Дарвин.

Часть моря, заключенная в кольце, образуемом коралловыми рифами, именуется лагуной. Эта вода чудно-изумрудного цвета спокойна, как зеркало, и представляет собой резкий контраст с вечно бушующим и ревущим вокруг морем, волны которого беспрерывно ударяют о внешнюю сторону кольца рифов.

Капитан Росс нашел в прибрежном наносном иле на внешнем берегу атолла Килинг круглый камень величиной больше головы человека, и эта находка так изумила его, что он увез с собой камень как необычайный раритет. Действительно, весьма необычно найти камень в таком месте, где нет ничего твердого, что бы не было кораллом.

Дарвин, который был извещен об этой находке, пришел к выводу, за неимением лучшего объяснения, что этот камень занесен сюда в корнях какого-нибудь большого дерева, прибитого к берегу морем.

Но, с другой стороны, он не придавал особенного значения этому объяснению, принимая во внимание громадное расстояние до ближайшей земли и взвешивая все шансы: камень должен быть настолько крепко охвачен корнями дерева, чтобы дерево принесло волнами так далеко и оно прибыло благополучно, не потеряв в пути своей тяжелой ноши, и чтобы камень этот лег на атолле.

Ввиду этого Дарвин был чрезвычайно доволен, найдя подтверждение своего предположения у Шамиссо [Адельберт Шамиссо (1781—1838) — немецкий писатель и ботаник. В 1815—1818 гг. в составе русской экспедиции совершил кругосветное путешествие на бриге «Рюрик» и по возвращении занял должность адъюнкта Королевского ботанического сада в Берлине. Опубликованный им отчет об этой экспедиции стал образцом жанра путевых очерков], ученого-натуралиста, сопровождавшего Отто Коцебу [Коцебу Отто Евстафьевич(1788—1846) — русский мореплаватель, капитан 1-го ранга. В 1803—1806 гг. участвовал в кругосветном плавании на корабле «Надежда» под командой И. Ф. Крузенштерна. В 1815—1818 гг. руководил морской экспедицией на корабле «Рюрик», во время которой был открыт ряд островов в архипелаге Туамоту, в группе Маршалловых островов, впервые установлено наличие двух основных параллельных цепей Ратак и Ралик в Маршалловых островах. Кругосветная экспедиция (1823—1826) на шлюпе «Предприятие», возглавляемая Коцебу, открыла новые острова в архипелаге Туамоту, Самоа и др. и сопровождалась океанографическими исследованиями]. Шамиссо-ученый констатировал, что жители архипелага Радак, группы коралловых островов, расположенных среди Тихого океана, добывали камни, необходимые им для оттачивания орудий, отыскивая их в корнях деревьев, принесенных морем и выкинутых на берега их островов.

Очевидно, таким образом они не раз находили эти камни, так как местный закон гласит, что все они должны принадлежать вождям и что всякий, кто присвоит себе такой камень, подлежит наказанию.

Если принимать во внимание одинокое положение островков среди океана, громадное расстояние, отделяющее их от всякой другой твердой земли, кроме таких же коралловых островов, что засвидетельствовано многими отважными мореплавателями, то иена камней в глазах аборигенов становится понятной. При медленности течения является положительно непостижимым, как камни переправляются на эти острова. Возможно, однако, что это случается гораздо чаще, чем мы полагаем. Ведь если бы почва этих островов не состояла исключительно из коралла, то эти камни, вероятно, не привлекли бы ничьего внимания и никто не стал бы доискиваться их происхождения.

Вот на таком-то острове и устроили морские бандиты свою штаб-квартиру.

Их атолл был очень невелик и имел правильную форму кольца. Как уже известно, узкий проход давал доступ судам в лагуну, которая таким образом превращалась в превосходную гавань в открытом море. Это коралловое кольцо, на котором росли кокосовые деревья, было не более сорока метров шириной и около двух метров высотой.

Две глубокие пещеры, вероятно вырытые и оборудованные пиратами, служили для них надежным убежищем.

Эта цитадель была неприступна. Кроме того, кто мог предположить, что этот островок, затерянный среди океана и не обозначенный ни на одной из морских карт, лежащий вне всяких морских путей, мог служить убежищем для людей?!

Если бы командир крейсера не был предупрежден о его существовании и его тайном назначении, то он, конечно, не стал бы здесь искать своих врагов.

Но теперь нельзя было терять времени. И план его был готов. Прежде всего надо было произвести рекогносцировку, затем подойти насколько возможно ближе, не подвергая себя риску, потом высадиться и обыскать атолл во всех направлениях, чтобы найти вход в это таинственное убежище.

Но это было нелегко сделать. Нетрудно было предвидеть, что пираты сосредоточили здесь все средства обороны, какие только существовали. Но затруднения такого рода не в состоянии были ни на минуту остановить отважного морского офицера, который не раз подвергал себя опасностям и оказывался в самых ужасных местах. А теперь надо было покончить с этим разбойничьим гнездом раз и навсегда.

Решившись на нападение, «Молния» остановилась примерно в двух километрах от рифов и подготовила оба своих орудия, зарядив одно картечью, другое — гранатой.

С крейсера спустили паровой катер, который медленно и осторожно пошел к атоллу, чтобы исследовать подступы к нему. В центре кораллового острова, в лагуне мирно покоилось, подобно крупному морскому чудовищу, разбойничье судно. Мачты его были убраны, все оно было накрыто черным чехлом, словно гроб под своим покровом.

На паровом катере французов находился экипаж из тридцати первоклассных стрелков. Борт, обращенный к коралловой ограде, был защищен свернутыми койками, наподобие зубчатого защитного заграждения, а в каждой из амбразур стоял один из стрелков с ружьем наготове.

Защищенные таким образом матросы с напряженным вниманием вглядывались в малейшую трещину или брешь в коралловом атолле.

Обход катера вокруг атолла продолжался целых два часа. На острове никто и ничто не шелохнулось. Только одни крабы раскрывали своими страшными клешнями свалившиеся с деревьев плоды кокосов. Казалось, что это были единственные живые существа на всем острове.

Если бы не присутствие таинственного судна, командир крейсера мог бы подумать, что казненный пленный матрос просто облапошил его перед смертью.

— Ну, — сказал командир де Вальпре тоном человека, принявшего известное решение, — прежде чем пытаться захватить это таинственное судно, я попробую пробудить его ото сна, настоящего или притворного. Так как подходы к проливу защищены торпедными аппаратами и минными заграждениями, то я угощу для начала это судно снарядом, начиненным картечью.

Тотчас же было отдано приказание навести орудие на черное сооружение, выступавшее из воды всего на какие-нибудь пару метров, не более.

И вот тогда весь экипаж сделался свидетелем необычайного явления. Как будто почувствовав грозившую ему опасность, таинственное судно вдруг заметно закачалось; сильная дрожь пробежала по нему от носа до кормы; затем оно повернулось на киле и в каких-нибудь десять секунд скрылось под водой. Вода в том месте, где оно затонуло, сильно забурлила и запенилась, образовав род глубокой воронки, но затем мало-помалу воронка заполнилась, и на поверхности тихой лагуны не осталось и следа.

Наш старый приятель наводчик Пьер де Галь стоял, не зная, не грезит ли он наяву, и некоторое время пребывал ошеломленный у своего орудия с таким выражением лица, какое бывает у охотника, когда дичь улетает у него из-под носа в тот момент, когда он готов был уже спустить курок.

— Гром и молния! — заревел наконец старый канонир. — Немало я видал всякого на своем веку, но таких чудес еще никогда не встречал!

Матросы, которые не робели перед лицом самой ужасной опасности, как-то, видимо, смутились при виде этого фокуса, в котором они усматривали что-то сверхъестественное. Однако они скоро пришли в себя.

Паровой катер, окончив свою рекогносцировку, отправился вторично, так как командир отдал приказание срубить деревья, устроить редут и занять позицию. Катер подошел, один из людей поднялся и приготовился спрыгнуть на берег. Но едва только его голова и плечи показались из-за заграждения, воздвигнутого на катере, как раздался ружейный выстрел. Легкое облачко дыма поднялось непонятно откуда, и несчастный матрос с простреленным черепом грузно рухнул на палубу катера.

Тогда вскочил второй и вслед за ним третий матрос, и одновременно щелкнули неумолимо меткие два выстрела; на палубе лежали уже три трупа. Но приказ высадиться был отдан и должен быть исполнен, несмотря на смертельную опасность, грозившую людям экипажа. Офицер, командовавший катером и маленьким отрядом, выхватил свою саблю; это был мичман, совсем еще молодой человек, почти ребенок.

Он встал и скомандовал:

— Вперед!

Но чья-то тяжелая рука опустилась на его плечо, так что колени у него подогнулись.

— Нет, господин офицер! Только не вы!

— Молчать, когда я командую!

В этот момент над тем местом, где только что находилась голова молодого офицера, со свистом пролетела пуля. Матрос спас его, буквально сдернув вниз.

— Спасибо тебе, Ивон! А все-таки, когда мы вернемся на «Молнию», ты сядешь под арест.

— Слушаю, если только эти негодяи не уложат меня на месте!

Мичман готов был еще раз скомандовать: «Вперед!» и первым кинуться на берег, как вдруг увидел, что с судна подали сигнал вернуться обратно.

С сожалением юноша вернулся на место.

Действительно, казненный матрос с невольничьего судна говорил правду: этот атолл был населен и служил убежищем бандитам.

Но атаковать этих отпетых негодяев обыкновенными средствами нечего было и думать. Как было добраться до врагов, которые скрывались в недрах земли, в неприступных казематах крепости, омываемой волнами Тихого океана?

Командир «Молнии» был в затруднении. Пираты никак не могли бежать: их судно было затоплено на глубине не менее двенадцати метров. Де Вальпре решил дождаться ночи.

Катер, который по счастливой случайности не задел ни одной торпеды, мог бы, пожалуй, высадить десант под покровом ночи. И тогда горсти решительных людей удалось бы закрепиться на берегу и приступить к осадным работам. Необходимо было начать боевые действия по всем правилам, предписываемым при осаде города или крепости.

Коралловый риф был совершенно недоступен никаким стальным орудиям, а потому приходилось пользоваться динамитными патронами, которые следовало умело и разумно распределить, чтобы без особых трудов и хлопот пробить брешь в крепостной стене.

Все остальное будет уже простая игра для таких бывалых и отважных матросов. Наконец, если не было возможности проникнуть в пещеры, то в крайнем случае можно было бы выкурить пиратов дымом, как выкуривают из берлог зверей.

Катер, оставшийся под парами, наконец направился снова к атоллу. Все сознавали, что битва предстоит решающая. Доктор, Андре и Фрике получили разрешение участвовать в десанте.

Ночь была темная. На «Молнии» загасили огни. Катер осторожно и беззвучно скользил по волнам, только глухой стук его машины нарушал тишину.

Но какую же новую неожиданность готовили нападающим эти бандиты, осаждаемые со всех сторон, всеми гонимые и ненавидимые и все-таки почти всегда торжествующие, а теперь еще дающие отпор самому отважному и доблестному экипажу французского флота!

Вдруг со всех сторон воды осветились снизу каким-то феерическим подводным светом, исходящим как бы со дна моря. С дюжину электрических прожекторов необычайной силы, расположенных вокруг атолла, проливали свой свет на громадное расстояние, как настоящие подводные солнца.

Только кольцеобразная линия рифов резко вырисовывалась на фоне этих зажегшихся огней, вокруг которых резвились миллионы рыб, ослепленных яркими электрическими лучами. Катер представлялся черной точкой, затерявшейся среди этого громадного зарева.

— Что вытворяют, черти! — воскликнул командир.

Но катер продолжал идти дальше. Мичман, встав на мостик и не помышляя об опасности, смотрел на воду, опасаясь минных заграждений и подводных рифов.

— Полный ход! — скомандовал он громовым голосом, заметив на расстоянии не более четырех метров продолговатый предмет, находившийся на стволе дерева, затонувшего на некоторой глубине.

Катер пронесся мимо него как стрела, и вовремя: едва только успел он проскочить, как почти в тот же момент поднялся с шипением громадный водяной столб и, взорвавшись, рассыпался с глухим рокотом.

Предмет, замеченный молодым офицером, оказался боевой торпедой. Она разрядилась, по-видимому, благодаря электрическому сигналу, так как не была ни затронута, ни задета катером.

Вдруг точно по волшебству все огни разом потухли и кругом стало до того темно, что привыкшие к ослепительному свету глаза не могли теперь ничего различить.

Катер пронесся благополучно, но, отброшенный водоворотом, завертелся, закачался, запрыгал, хотя все-таки не перевернулся и пошел дальше.

Капитан де Вальпре с трепетом следил за продвижением катера. Он заметил место, где взорвалась торпеда, и опасался, быть может, не без основания, гибели всего экипажа; поэтому решил подойти поближе, чтобы оказать поддержку своим людям в случае, если бы им удалось спастись, или хотя бы отомстить за них, если бы они погибли.

Путь был свободен. «Молния» подошла ближе. Вдруг громкое оглушительное «ура!» возвестило командиру, что экипаж катера благополучно высадился.

Действительно, катер пристал к берегу, и стрелки, как люди опытные и привычные, сразу рассыпались цепью, несмотря на страшную темноту, и стали внимательно осматриваться кругом.

Но этот крик торжества не ускользнул, вероятно, и от слуха врагов. И в самом деле, подводные рефлекторы снова зажглись, осветив ослепительным светом на этот раз не только море, но и сами рифы, на которых виднелись залегшие и как бы вросшие в щели рифов фигуры французских стрелков.

По всему островку послышалась частая трескотня беглого огня, грозя стать губительной для десанта, так как стрельба осажденных, в первый момент направленная, так сказать, наугад, вскоре стала меткой. Бандиты беспрерывно стреляли из своих амбразур, скрывавших их, и огонь их грозил стать смертельным, если бы французские матросы не прятались под защиту деревьев или выступов рифов, не заползали в щели и не укрывались всячески от метких выстрелов врага.

Тем не менее положение их было критическое и грозило с минуты на минуту стать отчаянным. Матросы выбывали из строя, не имея даже возможности отстреливаться, так как бандитов нигде не было видно.

— Вперед, в атаку! — послышался в это время голос командира де Вальпре, только что прибывшего с двумя десантами команды.

— Ура, вперед! — повторили и матросы, воодушевленные своим начальником.

Но в тот момент, когда новый десант с крейсера ступил на берег, люди почувствовали, что земля под ними как будто заколебалась.

Громадный сноп пламени вырвался вдруг из-под земли, и целый град обломков, мусора и пыли обрушился на людей сверху, как будто у них под ногами открылся кратер вулкана. Не успело еще облако пыли и дыма рассеяться, как из темной, разверзшейся под ногами десанта бездны выскочила черная человеческая фигурка, едва прикрытая жалкими лохмотьями.

Андре и доктор кинулись к ней, а Фрике вдруг почувствовал, что силы изменяют ему, и чуть было не лишился чувств. Андре, доктор и черная фигура стояли теперь на свету, всего в каких-нибудь десяти шагах от зияющего в рифе отверстия, пробитого взрывом мины.

— Адли!.. Месье Доти!.. Я… я не вижу Флики!.. Где Флики?.. Месье, Бог мой!..

— Мажесте! — воскликнули разом Андре и доктор, обнимая негритенка. — Так это ты!

Между тем Фрике, будучи не в силах двинуться с места, с глазами, полными слез, смеялся и плакал в одно и то же время.

— Ах, мой маленький братик! — с трудом проговорил сквозь слезы Фрике. — Я уже не надеялся увидеть тебя живым!..

Этот славный парижский мальчуган, всегда столь мужественный в минуту опасности, теперь оказался бессилен перед охватившим его волнением: он не мог шевельнуться, не мог выговорить ни единого слова.

— Да иди же сюда. Флики!.. Это я поджог порох… Бум! Он взорвался! И теперь дыра… Вы можете войти через эту дыру… И я рад… Я теперь очень рад… Ну, поцелуй же меня. Флики!.. Я так рад видеть тебя теперь…

— Ах, мой маленький братик! — с трудом проговорил сквозь слезы Фрике. — Я уже не надеялся увидеть тебя живым!.. Вот счастье-то! Теперь мы опять заживем вместе!..

ГЛАВА V
Почему негритенок очутился в пещере. — Подводный бой. — Цитадель морских бандитов. — Смертельный удар невидимого врага. — Отступление. — Встреча. — Два старых друга. — Что было бы, если бы у Андре не было очень здоровых кулаков. — Парадокс бандита. — Негодование патриота. — Почему Андре не захотел, чтобы Флаксхан был повешен. — Игрок. — Залог пирата. — Наводнение. — Могила морских разбойников.

Как ни странно было неожиданное появление негритенка, но, в сущности, все оказалось вполне естественным. Бедный мальчуган, серьезно раненный в момент бегства Фрике со стоянки разбойничьего судна близ Лагоа-дос-Патос на южноамериканском берегу, был захвачен бандитами и возвращен на невольничье судно.

Флаксхан, этот торговец живым товаром, был, в сущности, человеком весьма флегматичным, как настоящий, чистокровный янки. Он смотрел на каждого из «своих пансионеров» с вниманием и заботливостью хорошего скотовода или заводчика, для которого каждый отдельный человеческий экземпляр скота представляет собой известную ценность.

После того как покупатели разобрали требующийся живой товар и отчасти облегчили груз невольничьего судна в Лагоа-дос-Патос, Флаксхан направил свой путь на Кубу, где сеньор Рафаэль Кальдерон давно уже поджидал «человеческие машины» для своих рафинадных заводов.

Тем временем Мажесте стал поправляться. Его рана почти совсем зажила, и матросы полагали, что и его высадят вместе с остальными нефами; но вышло совсем не так. Флаксхан удержал его в списках экипажа, где он числился с самого начала, а так как капитан являлся полным хозяином у себя на судне, то его слово было законом.

Закончив свои дела на Кубе, невольничий корабль зашел за таинственными предписаниями в Сантьяго, Чили, где их должен был вручить командиру один из старших агентов корпорации. Здесь-то волею обстоятельств встретились пират с «Молнией», осуществив желание маленького парижанина и капитана де Вальпре.

Первый, зная, что разбойничий корабль пойдет в Сантьяго, во время столкновения предупредил об этом друзей. Капитан думал, что речь идет о Сантьяго в Чили, тогда как подразумевалось Сантьяго на Кубе. Что случилось дальше, уже известно.

С того момента, как его названый брат бежал, все помыслы маленького негритенка были направлены на то, как бы бежать самому. Но черное судно, благополучно сдав живой товар, вернулось на отдых в свое обычное убежище.

Мажесте, упорно преследуя свою цель, не переставал думать о побеге, хотя такого случая не представлялось. Разделяя участь своих непрошеных спутников, он, естественно, сделался и обитателем кораллового убежища. Берлога морских бандитов вскоре стала Мажесте знакома как собственные пять пальцев: все ходы, галереи, выходы, все помещения и комнаты, если можно так выразиться, стали ему хорошо известны. Также неплохо он изучил и все средства обороны: мортиры, искусно скрытые в извилинах и расщелинах атолла, бойницы и брустверы, частью сооруженные полипами, частью — человеческими руками, наконец, крытые ходы и подземные галереи, дающие доступ к минам, всегда заряженным и постоянно могущим быть в случае надобности пушенными в дело.

Мажесте тотчас же узнал «Молнию». Он слышал стрельбу из орудий, присутствовал при схватке и теперь видел в темноте своими зоркими, как у кошки, глазами, как высадился десант.

Когда ему показалось, что положение осаждающих стало весьма затруднительным, он решил геройски пожертвовать собой, спустился в минный погреб и преспокойно поджег фитиль одной из мин с той стороны, откуда наступали матросы с крейсера.

Никто не заметил его отсутствия; этот чернокожий мальчуган умел быть невозмутимым и хладнокровным, передвигался бесшумно, как тень, когда это было нужно: он прошел хорошую школу.

Когда он убедился, что фитиль потрескивает, то убежал в одну из боковых галерей и стал там ожидать результатов своего подвига.

Раздался взрыв. Мажесте чуть было не сгорел, чуть было не был убит обломками рухнувших сводов и едва не задохнулся, но у него была живучая натура: смерть и на этот раз пощадила мальчугана. В сущности, судьба благоволила к нему.

Ушибленный, пораненный, отхаркивая кровь, обсыпанный обломками, весь в ссадинах, синяках и кровоподтеках, он вылез из-под обломков и с невероятным трудом взобрался на край бреши, откуда вскоре увидел своих друзей.

Его отчаянный поступок, несомненно, спас французский десант от страшной катастрофы, так как взрыв, открыв брешь, избавил их от адски трудной работы, которую они никогда не смогли бы выполнить, даже напрягая все свои силы.

Но этим не ограничилось благотворное вмешательство чернокожего храбреца.

Матросы со свойственной французам нетерпеливостью хотели тотчас же устремиться в открывшуюся брешь, еще дымившуюся от недавнего взрыва, но сообразительный мальчуган остановил их.

— Нет! Нет! — крикнул он. — Нельзя… Не идите туда!..

Тогда принесли корабельные фонари, и четверо матросов вызвались пойти вперед в качестве разведчиков. К ним присоединился и Мажесте, объяснив, что он понесет фонарь и проведет их так, чтобы не попасть под выстрелы.

Так как действительно один негритенок знал все ходы и выходы этого кораллового лабиринта, то командир одобрил его предложение.

Корабельный фонарь был снабжен сильным рефлектором, кидающим яркий луч света вперед и оставлявшим во мраке все, что было позади. Это обстоятельство не ускользнуло от внимания маленького негритенка, и он решил тут же воспользоваться им, к великой радости Фрике, заметившего, что его «малыш» стал удивительно смышленым и сообразительным.

Мажесте укрепил фонарь на конце двухметровой палки и, припав почти плашмя к земле, смело направился в длинную крытую траншею, держа фонарь как можно выше, что позволяло видеть впереди, а самому оставаться в тени. За ним пригнувшись, с ружьями наготове, двинулись матросы.

Дорога шириной не более двух метров быстро шла под уклон. Пятеро разведчиков прошли таким образом более сорока метров, не произведя ни малейшего шума, точно отряд краснокожих на военной тропе. Вскоре к разведчикам присоединилось еще четверо матросов, затем еще, и, наконец, осаждающие образовали сплошную цепь.

Вдруг раздался оглушительный шум. Весь коридор как бы загорелся странным белесоватым светом, и целый ураган картечи обрушился на стены тоннеля, дробя и пробивая ту массу, которой они были обмазаны.

Фонарь негритенка разлетелся вдребезги.

Воцарился полнейший мрак; тоннель постепенно стал наполняться густым удушливым дымом.

Благодаря уклону почвы снаряды, к счастью, пролетели над головами атакующих. Поэтому матросы даже не ответили на этот безвредный огонь. Но бандиты, не теряя ни минуты, с настойчивостью продолжили свою стрельбу, которая, хотя и не причиняла большого вреда, тем не менее мешала продвижению наступающих. Судя по вспышкам выстрелов, можно было подумать, что разбойников было человек около пятисот, тогда как на самом деле их оказалось менее десяти человек.

Их пули пробивали своды и стены тоннеля. Дым становился все гуще и удушливее, так что даже красноватые огни, вспыхивавшие при выстрелах, стали пропадать в этой густой завесе.

Наконец матросы не выдержали; запах пороха опьянил их. Сжавшись, как хищные звери, готовые кинуться на добычу, они ожидали только команды или сигнала. И вот несколько резких звуков сигнального рожка огласили мрачные своды.

— В атаку! Открыть огонь!

Затрещали выстрелы, засвистели пули. Что из того, что они раздробляли кости, пробивали тела, калечили людей? Человеческая волна, сдавленная между тесными стенами прохода, как река в узких берегах, быстро хлынула вперед. Люди уже не шли, а бежали, неудержимо рвались вперед. Тела убитых под напором этой человеческой волны катились впереди живых, подобно обломкам скал, оторванных лавиной.

Бандиты, скрывавшиеся сначала, а теперь уже явно теснимые, выбитые с позиции, стали в беспорядке отступать, преследуемые неумолимыми пулями и штыками матросов.

— Ура! Вперед! — раздавалась команда.

— Вперед! — повторяли матросы и с неудержимой силой кидались в бой.

Наконец первые из нападавших после довольно продолжительного спуска под уклон и множества поворотов вправо и влево попали в обширную круглую залу с куполообразным потолком, высотой свыше десяти метров.

Ее можно было принять за огромный шар лавы, который пламя не успело расплавить в то время, когда фундамент атолла был еще действующим вулканом. Верхний купол этой залы затопило водой, и он образовал собой дно лагуны, где отдыхало теперь таинственное судно. Эта цитадель морских бандитов была, в сущности, подводной пещерой. Громадный электрический фонарь заливал ослепительно-белым светом большую круглую залу, совершенно пустую. Две тяжелые массивные двери из шестидюймовых дубовых досок, расположенные одна напротив другой, с шумом захлопнулись в тот момент, когда матросы ворвались в это оригинальное помещение.

Вбежавшие первыми не успели даже подивиться представившемуся им неожиданному зрелищу этой прекрасной белой залы, как страшный залп из сотни бойниц, проделанных в стенах залы, осыпал их со всех сторон градом пуль. Громадный купол этого полушария наполнился стонами, криками, проклятиями раненых и умирающих.

Удержаться на этой позиции было совершенно невозможно. Что могли сделать мужество и самоотверженность храбрых матросов против врага, скрывавшегося за крепкими стенами, врага, с которым нельзя было сразиться, но который сам разил беспощадно?!

— Назад!.. Отступайте!.. — крикнул звонкий голос молодого мичмана, командовавшего передовым отрядом.

С перебитой пулей левой рукой этот геройский юноша не покидал своего поста и бодро шел вперед, стиснув зубы от боли и заложив сломанную руку за борт своего туго застегнутого мундира.

— Отступай! — крикнул он еще раз.

И матросы, устремившиеся было, подобно диким зверям, в эту залу, стали отступать в строгом порядке и вернулись в темный коридор, где находились остальные их товарищи.

Тем не менее атака была удачна, хотя эта удача была куплена ценой пролитой крови. Теперь уже победа над бандитами была вопросом только времени. Блокированные снаружи крейсером и паровым катером, они не могли и подумать о бегстве; их положение становилось отчаянным.

В коридоре стали совещаться и единогласно решили притащить в зал маленькое носовое орудие с парового катера, установить его напротив дубовой двери и, пробив ее, продолжать атаку.

Тем временем Андре в сопровождении негритенка отыскал в коридоре боковую дверь, герметично запертую, как и двери залы.

— Право, здесь все оборудовано, как в театре, где даются мелодрамы! — шутил он. — Но все это — настоящая действительность! Здесь пахнет свежими трупами и… поджаренным мясом… Мне кажется, я стою в липкой крови!..

Он толкнул дверь, ткнул ее ногой — дверь не поддавалась, но издала глухой звук. Молодой человек стал стучать сильнее; тогда дверь стала издавать звук, подобный металлическому гонгу.

Несмотря на свое обычное хладнокровие, Андре на этот раз начал раздражаться.

— Да откройте же, дьяволы! — крикнул он своим властным, сильным голосом, который, подобно набату, гулко прозвучал в длинном темном тоннеле.

Ни звука не донеслось в ответ.

Тогда он занес свой тяжелый абордажный топор и замахнулся им изо всей силы. Но топор отскочил от крепкого и плотного, как кость, дерева.

— Тысяча чертей!.. — воскликнул молодой человек. — Да это поистине неприступная крепость! Ну, мы сейчас посмотрим! — И, откинувшись немного, он напряг всю силу своих стальных мускулов и затем бросился на дверь с топором в руке. Топорище раскололось, как ручка простой швабры, хотя было сделано из сердцевины крепчайшего дуба, а лезвие топора застряло в дереве так, что никакая сила не смогла бы выдернуть его оттуда.

После этого к Андре вернулось обычное хладнокровие, и он сам устыдился своей горячности.

— Я веду себя как ребенок! — произнес он. — Что, если бы меня теперь видел Фрике? Он, наверное, посмеялся бы надо мной и был бы прав… А между тем средство открыть эту дверь есть: когда сюда спустят орудие, то от первого же снаряда дрянная дверь разлетится в щепки, и мы увидим, что это за тайник!

Однако до этого дело не дошло, так как в тот момент, когда Андре уже собирался вернуться назад по коридору, тяжелая дубовая дверь, над которой он только что тщетно трудился, медленно раскрылась без малейшего шума, и целый поток света вырвался из отверстия, откуда появилась фигура высокого мужчины с револьвером в руке.

— Вы крепко стучитесь, милостивый государь, — холодно проговорил он. — Я не признаю непрошеных гостей! У меня в обычае встречать их вот этим! — И он поднял свой револьвер.

— Вы не посмеете! — возразил Андре, смело наступая на него, со скрещенными на груди руками, с высоко поднятой головой, глядя прямо в глаза угрожающему ему пирату.

Вдруг последний опустил свое оружие, уже коснувшееся груди молодого человека. Андре улыбнулся и, протянув вперед с быстротой молнии свою правую руку, схватил ею кисть руки своего противника и сжал ее, как в тисках. Тот взвыл, как раненый дикий зверь. Андре напряг свои мускулы так, что кости руки пирата затрещали.

— Будет!.. Довольно!.. — прохрипел тот, выронив из руки свой револьвер.

— А если так, то поговорим! — заметил Андре и смело вошел в роскошно обставленную комнату, все богатство и изящество обстановки которой на него не произвело ни малейшего впечатления. Вдруг из его груди вырвался резкий крик, почти вопль:

— Флаксхан!.. Ты?.. Вы?.. Здесь?..

— Андре! — заревел тот. — Андре Б.! Ах, проклятие!..

— Но, бога ради, что ты здесь делаешь, Флаксхан? — Ты?..

— Да! Я — глава пиратов!.. Я — владелец негров, хозяин невольничьего судна!.. Командир разбойничьего корабля… Раб главарей пиратской конфедерации… Я — главный морской разбойник… бандит!

Андре побледнел. Ему показалось, что сердце у него перестало биться. Все, что сообщал Фрике, пришло ему на память. Этот Флаксхан, командир «Роны» и «Джорджа Вашингтона», — виновник ужасной катастрофы с «Виль-де-Сен-Назэр» и он же его близкий друг!..

Равнодушный и невозмутимый перед лицом опасности и даже смерти, Андре почувствовал себя совершенно подавленным позором своего старого друга. Ему казалось, что целый поток этого позора обрушился на него!

— Что же вы молчите? — продолжал Флаксхан своим звенящим голосом.

Андре оставался неподвижен, с выражением растерянности на лице. Он немало повидал на своем веку, немало пережил и думал, что испил всю чашу страданий, — и вдруг этот человек, которого он всегда считал достойным членом общества, предстал перед ним отъявленным негодяем, морским разбойником, губителем судов, профессиональным убийцей, словом, одной из отвратительных фигур преступного мира.

— Как это вы, Флаксхан, дошли до такой жизни, — проговорил тихо Андре, — вы, герой американской войны… вы, который в семнадцатилетнем возрасте удостоился чинов и орденов, которого генерал Ли лично поздравлял и обнимал перед всей армией… вы — тот безупречный джентльмен, который во время осады Парижа предложил для защиты осажденных свои руки, свое благородное сердце и свой сильный дух, вы, наконец, с кем я бок о бок имел честь сражаться?!

— Да, это все я! — проскрипел бандит сдавленным голосом. — И признаюсь, нахожу крайне смелым с вашей стороны явиться сюда читать мне мораль! Перестаньте перебирать старые воспоминания, мой бывший друг! Да, я был отважным и всякое такое прочее… Но разве я не остался им и теперь? Вы скажете, что я применяю свои способности не так, как это предписывают ваши благородные понятия… Все это предрассудки, мой милый. Уверяю вас, не все ли равно: вести войну с одним народом или со всем человечеством? Последнее только грандиознее! Разве я не был таким же пиратом, когда воевал с северянами, такими же американцами, как я сам? Разве я не был разбойником, когда приказывал стрелять в немцев, которые мне ровно ничего не сделали? Скажите же, где кончается долг и доблесть, и начинаются позор и бесчестье? Как! Два народа, отделенные друг от друга рекой, а иногда просто воображаемой линией, проведенной дипломатами, могут, когда их правительствам придет блажь, резать и убивать друг друга сколько душе угодно, и в целом мире не возникнет против них ни единого звука порицания! Мало того, их генералам воздвигнуты статуи на площадях за то, что они убили и искалечили наибольшее количество людей!.. А когда какой-нибудь бедняга на своей шхуне-скорлупке пробьет дно громадному пароходу, то все возмущены, все негодуют и сыплют проклятьями! Я прятал у себя в трюме пятьсот человек негров! Да! Но разве немцы не уморили голодом и холодом в своих казематах двести тысяч французов, быть может, лучших сынов Франции, разве они не убивали их? Я же не истязаю своих негров, не морю их голодом, не мучаю, а только продаю, и благодаря им вы, гуманные, сердобольные люди, пьете кофе и сдабриваете его сахаром!.. Пускай я краду сто, двести, пятьсот тысяч франков! Ну а где те пять миллиардов, что вас, французов, заставили заплатить немцы?! Как видите, милый мой, раз уж признавать принцип войны, то надо признавать его до конца. По-моему, не лучше и не хуже — убивать ли одного человека или сотню человек, не лучше и не хуже — воевать ли с одним народом или со всем человечеством!.. Это вы непоследовательны, благообразные обличители! Вы награждаете своих офицеров за то, что они протаранивают или пускают ко дну суда, стоящие в десять раз больше, чем те транспорты, за которыми охочусь я; и вы же вешаете таких, как я, которые делают то же самое, только в меньших масштабах! Вы обманываете себя! Вы сами преступники, а называете преступниками нас!..

Вдруг Флаксхан опустил свое оружие.

— Лжете! — воскликнул Андре, сверкая глазами. — Вы — негодяй! Вы — убийца в мелком масштабе, который изворотливостью, достойной бандита, извращает историю и находит оправдание своим преступлениям… Да, мы сражались и убивали людей! Это правда, но, как вам известно, потому, что эти пруссаки завоевали нашу Францию! И тогда человекоубийство становилось для каждого из нас священным долгом! Каждый порядочный человек нес свою жизнь на алтарь родине, жертвовал собой ради ее блага, ради ее спасения!

— Значит, вы защищаетесь?! Прекрасно! Так пусть же пароходы, которые я пускаю ко дну, и негры, которых я вывожу с их родины, пусть также защищаются!

— Да это уже сделано! Час возмездия настал! Ваше убежище открыто, и вы обречены!

— Прекрасно! Так прикажите повесить меня!

— Нет! Я этого не хочу и не допущу!

— Почему?

— Потому, что я был вашим другом; потому, что ваше сердце билось в унисон с моим в те холодные ночи на бивуаках, потому, что вы проливали свою кровь за Францию… Потому, наконец, что в вечно проклятый день капитуляции я видел, как вы переломили свою шпагу!..

— Довольно! Довольно!.. Я не хочу больше ничего подобного слышать… не хочу, прекратите…

— Эти дорогие, хотя и тяжелые воспоминания волнуют и трогают меня, — продолжал Андре, — и я не хочу, не могу допустить, чтобы человек, который был моим боевым товарищем, который страдал и дрался вместе со мной, который сделал столько ради моей родины, умер, как висельник, на рее военного судна… Нет!.. Нет!..

— Но я не могу больше терпеть такое положение! — с отчаянием вырвалось из груди бандита. — Разве ты не видишь, что во мне кипит вся кровь… Что она заливает мне глаза… Знаешь, еще никто не сумел пробудить в моей судьбе раскаяние, но ты покорил меня! Позволь мне еще раз быть твоим другом… всего на несколько минут… ведь осужденным на смерть ни в чем не отказывают… а я обречен на смерть и умру… Так слушай!.. Я буду очень краток… Одно слово объяснит тебе очень многое, больше, быть может, чем длинная речь!.. Я погиб, так как был игроком! Ах, эта картежная игра! Ты знаешь, что она может сделать из человека! Эта роковая страсть разбила мне жизнь и сделала меня негодяем; она связала меня по рукам и ногам, лишив всякой надежды на возрождение к нормальной жизни… Я попал в лапы негодяев совершенно неожиданно для самого себя: проиграв однажды громадную сумму, я не смог ее уплатить, и меня вынудили подписать договор… Я долго не соглашался, но мне больше ничего не оставалось — меня заставили подписать… Об остальном ты можешь сам догадаться. Мне грозили страшный скандал, бесчестье, позор и, конечно, полная нищета… Еще будь я один, я пустил бы себе пулю в лоб, и дело было бы кончено. Но у меня на руках был ребенок… чужая девочка… Мэдж… бедное дитя, стоившее жизни ее покойной матери, такой же чудной и прекрасной, как она… Я не мог решиться обречь ее на позор и нищету и согласился на это нравственное падение ради своего ребенка… Я стал их рабом, я продал свою душу этим дьяволам и стал вершителем их приговоров!.. Когда впоследствии я хотел вступить в борьбу с ними, хотел восстать против них, вырваться из их лап и порвать цепи, связывавшие меня, то было уже поздно. Они похитили у меня мою дочь, единственную мою привязанность в жизни, — этот ребенок, которого они скрывали от меня, был им залогом для повиновения отца… Я убивал людей, чтобы моя Мэдж была жива! Понимаешь ли? Затем, когда я возвращался из какой-нибудь удачной экспедиции, мне позволяли в награду за мои успехи повидать своего ребенка… прижать ее к своему сердцу, покрывать поцелуями, купленными ценой крови, — и я испытывал при этом горькое наслаждение целовать этого непорочного, чистого ангела под строжайшим надзором своих властителей.

Затем я мало-помалу стал свыкаться с преступлениями, и тяжесть нечистой совести стала мне менее чувствительна. Не имея возможности вернуть мою дочь, я перестал бороться с негодяями, опасаясь чем-нибудь навредить ей, моей несчастной заложнице…

Теперь еще одно последнее слово, Андре. Через минуту здесь произойдет, вероятно, резня, и моя дочь лишится отца. Тем лучше для нее! Пусть она никогда не узнает, кем я стал на самом деле. Ты, как я вижу, все тот же благородный и великодушный человек, каким я тебя всегда знал… Я преклоняюсь перед тобой и чту тебя… как бандит может чтить честного и порядочного человека!

— Флаксхан, — заметил Андре, прервав своего бывшего друга, — твоя дочь будет моей дочерью, и если она лишится отца, то я буду ей отцом!

Искаженное горем лицо Флаксхана при этих словах Андре сразу прояснилось, даже мимолетный румянец окрасил его щеки.

— Подожди меня здесь… одну минуту… я сейчас вернусь! — сказал он и скрылся за занавесом в смежной комнате. Минуту спустя он вернулся, держа в одной руке довольно объемистый портфель, туго набитый документами, в другой — тяжелый двуствольный карабин.

— Вот, возьми это! С содержанием этого портфеля ты ознакомишься, когда все будет кончено. Это касается моего ребенка. Когда меня не будет в живых, я уверен, что они вернут ее тебе, но в случае, если они откажутся, ты сумеешь вынудить их к этому. Ну а теперь прощай. Иди по этому коридору все прямо и уходи как можно скорее. Уведи отсюда всех своих товарищей и друзей. Пусть командир даст приказ к отступлению, иначе через пять минут уже будет поздно: ни один человек не останется в живых. Мои сподвижники, запершись в своих казематах, ничего не подозревают о своей скорой кончине!.. Прощай. Андре! Прощай! Пусть это место станет могилой морских бандитов! — добавил он громким и звучным голосом, в котором слышалось что-то торжественное.

Вверху высокого свода большой белой залы, в самой вершине ее купола, был вделан большой иллюминатор, подобный иллюминаторам в подводных частях судов, но это был иллюминатор громадных размеров. Он был вделан в лаву атолла с целью дать возможность бандитам наблюдать, благодаря известной игре призм, за тем, что делалось вокруг, не имея надобности выходить из пещеры. Как мы уже знаем, то же приспособление было и на разбойничьем корабле.

Это стекло шириной около трех метров, тщательно вделанное и впаянное в свою оправу, прекрасно выдерживало напор волн, не пропуская ни одной капли влаги, несмотря на страшное давление воды лагуны, заполнявшей середину атолла.

В тот момент, когда Флаксхан произнес слова: «Пусть это место станет могилой морских бандитов!», он медленно поднял вверх свой карабин, нацелился на стекло, которое казалось как бы мертвым глазом, смотревшим на трупы и тела, валявшиеся в зале, и выстрелил. Пуля царапнула стекло. Удивленный Андре стоял как прикованный к месту.

— Да беги же! Спасайся!.. Ведь сейчас вода ворвется сюда… Беги… ради моей дочери… ради твоей дочери теперь!..

— Прощай! — воскликнул Андре в последний раз, совершенно растерянный и растроганный. — Прощай и умри с миром!

От второго выстрела в стекле образовалось отверстие толщиной в палец, — и тотчас же оттуда хлынула неудержимая струя воды, прямая, как стальной прут. Эта струя под громадным давлением в несколько тысяч атмосфер с шумом низринулась в пещеру.

— Прекрасно, — проговорил бандит, — но этого еще недостаточно! — И он стал делать один за другим выстрелы, чтобы раздробить стекло. Его карабин мог давать двенадцать выстрелов.

Но уже пяти или шести пуль было достаточно, чтобы разнести вдребезги толстое стекло иллюминатора. Тогда море неудержимым потоком ворвалось в большое круглое отверстие, наполнив бушующим ревом пещеру, где и без того внизу уже плескалась вода.

Было уже поздно: пещеру затопило.

Флаксхан, опершись на свой карабин, спокойно ожидал смерти. Остальные бандиты, выгнанные из своих казематов этим неожиданным наводнением, хотели было бежать в верхнюю галерею, но было уже поздно: всю пещеру в одну минуту затопило. Успевшие бежать матросы с крейсера услышали еще взрыв проклятий, и затем все стихло. Безымянный атолл действительно стал могилой морских бандитов.

Эпилог

Матросы с «Молнии» успели спастись от наводнения, быстро распространившегося по всем ходам и галереям атолла. Но, к сожалению, и без того уже очень многие из них заплатили жизнью за эту победу. Капитан де Вальпре, убежденный, что ни один из бандитов не успел бежать, что все погибли в затопленных галереях, уверенный, что их таинственное судно, затопленное на дне лагуны, стало безвредным, решил как можно скорее вернуться в Европу. Необходимо было снять голову у этой страшной корпорации и действовать без промедления.

К несчастью, серьезные повреждения крейсера мешали ему отважиться на столь дальний путь. Особенно было бы неразумно со столь ненадежным судном пройти опасный Торресов пролив, а потому ему пришлось зайти в Сидней, где французский корабль, пробыв некоторое время в доках, произвел необходимую починку. Наконец для доблестного экипажа и всех героев этого правдивого рассказа пробил час возвращения на родину.

Спустя сорок два дня после выхода из Сиднея «Молния» стала на якоре в гавани Тулона, доставив обратно во Францию славного Фрике и его неразлучного друга, маленького Мажесте, месье Андре, доктора Ламперрьера и матроса Бернара, а также и жандарма Барбантона. Весь экипаж крейсера получил строжайшее предписание оставаться на рейде, тогда как командир де Вальпре в компании всех вышеперечисленных лиц сел в курьерский поезд, отправляющийся в Париж.

Первый его визит был к генерал-прокурору. С ним он имел очень продолжительный и серьезный разговор; затем он направился к морскому министру, которому представил подробный отчет относительно возложенной на него миссии.

Тем временем генерал-прокурор потребовал к себе графа де Жаверси, богатого финансиста, в виновности и преступности которого отныне не было ни малейшего сомнения.

Человек двадцать полицейских агентов поодиночке отправились в отель парка Монсо, все входы и выходы которого уже охранялись полицейскими агентами. Последние дождались, когда граф вернулся домой, и тогда полицейский комиссар потребовал именем закона, чтобы его впустили.

Роскошное жилище миллионера было обыскано с чердака до подвалов, к немалому удивлению всей прислуги и служащих дома. Выстукивали стены, приподнимали паркет; все хранилища, шкафы, шифоньеры, ящики столов и бюро, — все было тщательно обыскано; документы и бумаги конфискованы. Но самого графа, к сожалению, нигде не нашли.

Знаменитый тайник на втором этаже также оказался пуст: все книги и отчетности морских бандитов исчезли.

Всех слуг в доме продержали под надзором в течение двух суток, но никаких интересных сведений ни от кого не добились. Очевидно, им было неизвестно, каким неблаговидным делом промышлял их господин, ставший разбойником. Полицейский комиссар, отчаявшись в возможности разыскать и задержать этого негодяя, готов уже был отказаться от дальнейших усилий, когда один из его подчиненных — агент, обладавший нюхом настоящей ищейки, — обнаружил, что одно из зеркал в спальне бежавшего бандита поворачивалось на своей оси благодаря искусному механизму, пружина которого была скрыта в резьбе рамы.

Оказалось, это зеркало скрывало за собой узкую темную лесенку, сообщавшуюся с сетью водосточных труб канализации Парижа.

Негодяй, очевидно, бежал этим путем. Но случилось так, что в тот день, когда полицейский комиссар явился в дом в парке Монсо, над Парижем разразился один из тех страшных грозовых ливней, которые в несколько минут заливают улицы и площади и превращают крошечные ручейки в бурливые потоки.

Все мелкие канализационные трубы моментально заполнились водой и даже большие, главные артерии залило чуть ли не до верха, так что некоторые рабочие, следившие за исправностью этих труб, не успели вовремя бежать в главные галереи, были застигнуты водой и захлебнулись.

Их тела были разысканы некоторое время спустя, причем на одном из них под обычной одеждой рабочего было надето тонкое и дорогое белье, а руки оказались белыми и выхоленными. Но так как канализация кишит крысами, то лицо этого подозрительного рабочего было до неузнаваемости изъедено грызунами. Был ли это изуродованный труп бывшего главы преступной конфедерации или нет, конечно, нельзя сказать с уверенностью. Но, во всяком случае, такое предположение можно сделать не без некоторого основания.

Наконец Фрике очутился снова в Париже, в своем милом Париже, где он свиделся с Буало, этим добрым другом, которого он не надеялся больше увидеть. Надо было видеть Фрике, шагающего по улицам Парижа более счастливым, гордым и довольным, чем все монархи мира, посвящающим совершенно растерявшегося Мажесте во все тонкости парижской жизни.

Посвятив несколько дней блаженному свиданию со всеми памятными ему местами родного Парижа, наш юный друг решился приняться за работу. Он не хотел быть обузой для кого бы то ни было.

Напрасно его добрые друзья, Андре и доктор, предлагали продолжать и здесь в Париже, как во время скитаний по свету, общую совместную жизнь, — Фрике не желал существовать за счет их доброты, а точнее — паразитировать. Андре, однако, удалось урезонить его, доказав, что учиться и одновременно зарабатывать насущный кусок хлеба для него будет невозможно. Кроме того, не следовало забывать, что Мажесте, хотя и очень смышленый и находчивый мальчик в диких пустынных странах, оказался совершенно беспомощным в Париже и ни за что не смог бы найти здесь себе пропитания. Ввиду всего этого было решено, что парижский гамен и африканский мальчуган получат заимообразно известную сумму, необходимую для их существования и на нужды их образования.

Доктор получил долговременный отпуск и всецело посвятил себя своим двум приемным сыновьям — Фрике и Мажесте. А месье Андре, не имевший никаких определенных занятий, остался со своими друзьями, не желая расставаться с ними.

Спустя два месяца после описанных событий трогательная церемония происходила в Географическом обществе.

Наш почтенный и симпатичный писатель Жюль Гро представил собравшимся членам этого общества пятерых друзей, в том числе и Буало, которые в главных чертах изложили обществу повесть своих многообразных приключений под названием «Кругосветное путешествие парижского гамена». Это сообщение встречено громкими аплодисментами, и по окончании его общество присудило Фрике большую золотую медаль.

Фрике, настоящее имя которого было Виктор Гюйон, очень усиленно трудится и делает громадные успехи во всех областях познаний, особенно же в математике, химии и физике.

Мажесте, напротив, несмотря на все усилия, никак не может превзойти премудрости французской грамоты и все еще не научился читать.

Свободное время Фрике проводит среди своих друзей. Буало, Андре и доктора, не забывая и доброго жандарма, который вышел в отставку и поселился в Париже. Здесь он имеет небольшую табачную торговлю, которая дает ему и его супруге достаточный доход. Он положительно великолепен, когда при случае рассказывает своим покупателям, многозначительно подмигивая глазом, о своих удивительных приключениях.

В таких случаях он обыкновенно начинает так:

— В то время, когда я был Господом Богом у дикарей, со мной случилось странное приключение… и так далее. Я составил протокол на людей, собиравшихся пожирать людей… Ну, и я сам себе заплатил за это штраф…

---

Текст напечатан по изд.: Буссенар Л. Полн. собр. соч. — Спб.: Книгоизд. П. Сойкина, 1911.