Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
ПУШКИН НА СВЯТОГОРСКОЙ ЯРМАРКЕ[править]
В России и славянстве А. В. Карташев рассказывает о некоем Иване, служителе Публичной библиотеки. Этот Иван в детстве слыхал от своего 80-летнего деда рассказ об их «барине» А. С. Пушкине. Мальчишкой дед пас барские стада и хорошо помнил молодого барина. Вот рассказ этого пастуха — в двойной передаче его внука и А. В. Карташева:
Чудной он был. И чего ему бывало интересного? Свяжется с нищими. К престольному празднику соберутся нищие на ярмонку. Так он переоденется оборванцем и сидит с ними целые дни. И поет. Либо в игру дуется <забыл, в какую — АВК>. Да ведь вздорить начнет, из-за копейки, из-за двух, да какой азартный — дерется!..
В связи с этим рассказом А. В. Карташев замечает:
Значит, не только комнатным и домашним способом, от Аграфены Савишны, Пушкин питался стихией народного слова, но и сам совершал своего рода художественное «хождение в народ», задолго до всех политических «хождений». Дело пушкинистов указать: есть ли в творениях Пушкина следы этих его опытных превращений в «калику перехожего»?
Из рассказов о Пушкине слишком многие фантастичны, особенно те, что исходят не прямо от очевидцев, или от случайных встречных, или от людей, мало знавших Пушкина, и т. д. Однако рассказ, приведенный А. В. Карташевым, отнюдь не принадлежит к числу подобных фантазий. Внук михайловского пастушонка поведал сущую правду. А. В. Карташев только ошибается, полагая, что этот рассказ вносит «еще не известную биографам великого русского человека черточку». Дело идет о появлении Пушкина на ярмарке у ворот Святогорского монастыря, того самого, где впоследствии Пушкин погребен. Пушкинский дворовый человек, Петр, служивший в кучерах, рассказывал так:
Ярмарка тут в монастыре бывает в девятую пятницу перед Петровками; народу много собирается; и он туда хаживал, как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придет в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают. Так вот было раз, еще спервоначалу, приехал туда капитан-исправник на ярмарку: ходит, смотрит, что за человек чудной в красной рубахе с нищими сидит? Посылает старосту спросить, кто, мол, такой? А Александр-то Сергеевич тоже на него смотрит, зло так, да и говорит эдак скоро (грубо так он всегда говорил): «скажи капитан-исправнику, что он меня не боится и я его не боюсь, а если надо ему меня знать, так я — Пушкин». Капитан ничто взяло, с тем и уехал, а Ал. Сер. бросил слепцам беленькую, да тоже домой пошел.
Этот Петр мог быть очевидцем описанного события. О. Иоанн, игумен Святогорского монастыря, повествует о том же случае, но уже несомненно с чужих слов и с некоторыми вариантами, которые, впрочем, надо признать несущественными:
Когда в монастыре была ярмарка в девятую пятницу, Пушкин, как рассказывают очевидцы старожилы, одетый в крестьянскую белую рубаху с красными ластовками, опоясанный красною лентою, с таковою же — и через плечо, не узнанный местным уездным исправником, был отправлен под арест за то, что вместе с нищими, при монастырских воротах, участвовал в пении стихов о Лазаре, Алексее, человеке Божием, и других, тростию же с бубенчиками давал им такт, чем привлек к себе большую массу народа и заслонил проход в монастырь — на ярмарку. От такого ареста был освобожден благодаря лишь заступничеству здешнего станового пристава.
Наконец, послушник Владимиров впоследствии записал со слов заштатного псаломщика Скоропоста:
Во время бывших в Святогорском монастыре ярмарок Пушкин любил ходить, где более было собравшихся старцев (нищих). Он, бывало, вмешается в их толпу и поет с ними разные припевки, шутит с ними и записывает, что они поют, а иногда даже переодевался в одежду старца и ходил с нищими по ярмарке.
Таким образом, считая приведенный А. В. Карташевым рассказ Ивана, мы имеем четыре свидетельства о хождении Пушкина с нищими на ярмарке. В общем они сходны между собою. Спрашивается, однако, был ли это единичный случай, или такое хождение повторялось не раз? Игумен Иоанн говорит только об одном, о том, который закончился столкновением с начальством. Несомненно, о том же случае рассказывает и кучер Петр, но из его слов выходит, что столкновение с исправником произошло один раз, «еще спервоначалу», вообще же пение с нищими как бы вошло у Пушкина в обыкновение.
Ярмарка в Святых Горах бывала раз в год, в девятую пятницу. Но Пушкин об эту пору был в тех местах только дважды: в 1825 и в 1826 гг. Следовательно, более двух раз это во всяком случае произойти не могло. Мы со своей стороны полагаем, что дело было всего лишь однажды — 29 мая 1825 г., после чего опочецкий торговец И. И. Лапин записал в своем дневнике:
29 майя в Св. Горах был о девятой пятницы <по Пасхе — ред.>… издесь имел щастие видеть Александру Сергеевича Г-на Пушкина, который некоторым образом удивил странною своею одеждою, а на прим. У него была надета на голове соломенная шляпа — в ситцевой красной рубашке, опоясавши голубою ленточкою с железною в руке тростию с предлинными чор<ными> бакенбардами, которые более походят на бороду так же с предлинными ногтями, с которыми он очищал шкорлупу в апельсинах и ел их с большим аппетитом я думаю около Vi дюж.
Правда, и в 1826 г. летом секретный агент Бошняк доносил своему начальству: «В Новоржеве от хозяина гостиницы Катосова узнал я, что на ярмарке Святогорского Успенского монастыря Пушкин был в рубашке, подпоясан розовою лентою, в соломенной широкополой шляпе и с железною тростью в руке». Но Бошняк собирал свои сведения тайно, вряд ли мог слишком допытываться, и рассказ о событии прошлого года мог легко отнести к текущему. Пушкин же летом 1826 г. хлопотал о помиловании, о разрешении выехать из Опочецкого уезда, и тревожить властей явными доказательствами своего демократизма было ему не с руки. Поэтому справедливее будет, нам кажется, предположить, что хождение с нищими произошло лишь однажды — 29 мая 1825 года. Недаром и А. Н. Вульф впоследствии говорил Семевскому с чрезвычайной и резкой определенностью:
Всего только раз, заметьте себе, только раз, во все пребывание в деревне, и именно в девятую пятницу после Пасхи, Пушкин вышел на Святогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкою, в коричневой шляпе, привезенной им еще из Одессы. Весь новоржевский бо-монд, съезжавшийся на эту ярмарку закупать сахар, вино, увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализирован[1].
Надо думать, что это событие, поразившее воображение уездных жителей (вовсе не одного «бо-монда»), долго передавалось из уст в уста, и, как бывает в подобных случаях, молва постепенно превратила единичный факт в какое-то пушкинское обыкновение, в прочно сложившуюся привычку.
Вульф, однако же, ошибается, говоря, что Пушкин в деревне никогда «не изменял обыкновенному светскому костюму». Вероятно, не изменял при Вульфе, посещая Тригорское или принимая тригорских обитателей у себя в Михайловском. Вообще же в крестьянской одежде хаживал. Летом 1825 г. некто Распопов встретил Пушкина в лесу: «он был в красной рубахе, без фуражки, с тяжелой железной палкой в руке». Тот же дворовый Петр говорит, что Пушкин «ходил этак чудно: красная рубашка на нем, кушаком подвязана, штаны широкие, белая шляпа на голове: волос не стриг, ногтей не стриг, бороды не брил, — подстрижет эдак макушечку, да и ходит. Палка у него завсегда железная в руках, девять фунтов весу…»
Он это делал по разным причинам. Отчасти — потому что одеждой был беден еще на юге, а в Михайловском, разумеется, не разбогател. Отчасти же, может быть, именно потому, что мужицкий костюм был удобнее для «хождения в народ». Пушкин вообще любил замешиваться в толпу. Акулина Скоропостижная, поповна, рассказывала: «А и потешник же был покойник. Иной раз вдруг возьмет, по-крестьянскому переоденется и в село на ярмарку отправится. Мужик мужиком, в армяке с круглым воротом, красный шелковый кушак у пояса… И как где много серого народу собравшись, и он тут как тут… А они, знай, по-своему козыряют, всякие шутки промежду себя пропускают. Вот чудил покойник, вот чудил!..» Старик крестьянин из села Тригорского тоже рассказывал И. А. Введенскому: «Частенько мы его видали по деревням на праздниках. Бывало, придет в красной рубашке, в смазных сапогах, станет, да слушает, какие это они песни спевают, и сам с ними пляшет и хоровод водит».
Заключим эти цитаты сообщением Анненкова (Материалы, 144) о том, как Пушкин во Пскове «ходил по базарам, терся, что называется, между людьми, и весьма почтенные люди города видели его переодетым в мещанский костюм, в котором он даже раз явился в один из почетных домов Пскова».
Вообще подобных рассказов много. Мы здесь привели небольшую часть; любопытный читатель найдет их гораздо больше (достоверных и сомнительных) у Вересаева (Пушкин в жизни). Таким образом, рассказ, приведенный А. В. Карташевым, вносит «новую черточку» разве только в той части своей, которая относится не к переодеваниям Пушкина вообще и не к пению духовных стихов с нищими, а к картежной игре с простым народом. Очень можно поверить, что Пушкин в азарте готов был драться «из-за копейки, из-за двух». Он любил игру до самозабвения, и ему все равно было, с кем играть и на какой интерес. Впрочем, играя с бедняками, он, быть может, отчасти и притворялся уж больно горячим, боясь выказать себя барином, для которого такая игра — пустяки.
Заключительный вопрос А. В. Карташева — есть ли в творениях Пушкина следы этих его опытных превращений в «калику перехожего?» — можно понять двояко. Общеизвестно, что в изучении народного языка, в собирании сказок, песен и т. п. источником Пушкина была не только няня (которую звали Арина Родионовна, а не Аграфена Савишна; впрочем, обмолвка А. В. Карташева в данном случае не имеет значения). Однако именно Арина Родионовна была первою вдохновительницей Пушкина на этом пути и его излюбленным источником. Только на няню имеются у него прямые ссылки. Определить с несомненностью, что именно заимствовано из других источников, в том числе от «калик перехожих», не представляется возможным. Допустим, однако, что первая мысль вывести на сцену Юродивого навеяна Пушкину хождением с нищими. Над «Борисом Годуновым» Пушкин работал как раз летом 1825 г. Но тут он, во всяком случае, не ограничился личными наблюдениями, а тотчас обратился к печатному материалу. 17 августа он писал Жуковскому: «…нельзя ли мне доставить или жизнь Железного колпака или житие какого-нибудь юродивого? Я напрасно искал Василия Блаженного в Четьих Минеях…». Эта просьба была исполнена при посредстве Карамзина.
Наконец, если понять вопрос А. В. Карташева в том смысле, что нет ли в творениях Пушкина автобиографических воспоминаний или намеков на хождение с «каликами», то придется ответить отрицательно. Может быть, эти впечатления где-нибудь и отразились, но уже в столь переработанном, преображенном виде, что установить их несомненное присутствие в таком-то или таком-то произведении не представляется возможным.
1929
ПРИМЕЧАНИЯ[править]
Впервые — Возрождение, 1929/1479 (20 июня).
«<…> А. В. Карташев рассказывает…» — в заметке под заглавием «Новое о Пушкине» в номере парижской газ. Россия и славянство от 8 июня 1929 г.
Далее цитаты, приведенные Ходасевичем почерпнуты из кн. Вересаева Пушкин в жизни, гл. «В Михайловском» (август
1824-сентябрь 1826).
«<…> И. И. Лапин записал…» — цит. по Вересаеву; ср. примечание (с. 128) Цявловского в кн.: Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей И. И. Бартеневым (Ленинград, 1925).
«<…> сообщением Анненкова…» — см. изд.: Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина (<Санктпетербург, 1855; том первый Сочинений Пушкина, под ред. П. В. Анненкова), с. 151.
«Он любил игру до самозабвения…» — см. также исследование «Пушкин, известный банкомет» (1928) в настоящем издании.
- ↑ В описании подробностей пушкинского наряда (цвет рубашки, цвет пояса) все свидетели между собою расходятся. Определить по этому признаку, идет ли речь об одном случае или о разных, — невозможно. Кучер Петр и о. Иоанн говорят явно об одном и том же случае, но в рассказе Петра рубаха красная, а в рассказе о. Иоанна — белая.