Якушкин, Павел Иванович, писатель-этнограф; родился в 1820 г. (день и месяц его рождения неизвестны) в усадьбе Сабурове, Малоархангельского уезда Орловской губернии, в зажиточной дворянской семье. Отец его, Иван Андреевич, служил в гвардии, вышел в отставку поручиком и жил постоянно в деревне, где и женился на крепостной крестьянке Прасковье Фалеевне. После его смерти семья осталась на руках матери, которая пользовалась общим уважением, внушаемым ее бесконечной добротой, светлым умом и сердечностью. Она владела в то же время тактом опытной хозяйки, и именье, оставшееся после мужа, не только не расстроилось, но было приведено в наилучшее состояние. Благодаря этому Прасковья Фалеевна имела возможность воспитать шестерых сыновей в Орловской гимназии и затем трем из них (Александру, Павлу и Виктору) открыть дорогу к высшему образованию. Постигнув в родительском доме грамоту и усвоив «начатки наук», Я. поступил в Орловскую гимназию, где обращал на себя внимание своею мужиковатостью, небрежностью в костюме и полным неумением соблюдать интеллигентную, благопристойную и сообразную с дворянским званием внешность. Особенно своими непослушными вихрами «убивал он господина директора», и как ни стригли эти вихры, они постоянно торчали во все стороны, к ужасу начальства, которому неприятно было возиться с волосами Я. и потому еще, что каждый раз при пострижении он «грубо оправдывался такими мужицкими словами, что во всех классах помирали со смеху». Таким образом, страсть к простонародности формировалось у Я. еще в школе, и учитель немецкого языка Функендорф не иначе называл его, как «мужицка чучелка».
В 1840 г. Я. поступил в Московский университет на математический факультет, слушал его довольно успешно до 4-го курса, но университета не окончил как вследствие случайной ошибки выбора факультета, несообразного с желаниями и призванием, так и вследствие увлечения соворшенно другим родом занятий, которые сделали его имя известным в литературе и обществе. Был он потом учителем в 2-х уездных училищах Харьковского учебного округа, но в том и другом недолго и неудачно. Знакомство с Мих. Петров. Погодиным и еще более с Петром Вас. Киреевским увело его совсем на другую дорогу. Узнав, что Киреевский собирает народные песни, Я. записал одну и отправил к нему с товарищем, нарядившимся лакеем. Киреевский выдал за эту песню 15 руб. асс. Я. вскоре повторил еще два раза этот опыт и получил от Киреевского приглашение познакомиться. Песни были неподдельного народного творчества. Чуткий к способностям Я., Киреевский на собственный счет задал ему работу, которая пришлась ему столь по душе, что заставила его бросить университет: а именно отправил его для исследования в северные поволжские губернии. Я. взвалил на плечи лубочный короб, набитый офенским товаром, ценностью не больше десяти рублей, взял в руки аршин и пошел под видом сумошника на исследование народности и для изучения и записывания песен. Взятый товар, подобранный больше в расчете на слабое девичье сердце, предназначался не на продажу, а на обмен на песни и на подходящий этнографический материал. И с тех пор всю жизнь пространствовал Я., признав способ пешего хождения самым удобным и обязательным для себя, хотя трудность и опасность пути связаны были с большими испытаниями и лишениями. Образ странника был любезен и дорог Я. сколько по привычке, столько же и по исключительности положения в среде народа, где страннику, захожему человеку, велик почет и уважение. С особенной любовью вспоминал он и рассказывал о тех случаях, когда его покормили молочком, яичницу сделали, как около Новгорода попал он на рыбные тони, где отобрали ему ловцы самой лучшей крупной рыбы на уху, или в другом месте старушка дала страннику копеечку на дорогу; как случалось попадать ему на большие угощения, где его иной раз сажали на почетные места в переднем углу, но нигде денег не брали. Даровое угощение было кстати Я., так как он всегда ходил со скудными денежными запасами. «Выход Я. (в сороковых годах) был новый, — говорит его биограф, — никто до него таковых путей не прокладывал. Приемам учиться было негде; никто еще не дерзал на такие смелые шаги, систематически рассчитанные, и на дерзостные поступки — встречу глаз на глаз с народом. По духу того времени затею Я. можно cчитать положительным безумием, которое по меньшей мере находило себе оправдание лишь в увлечениях молодости. Решившись собирать подлинные песни, далеко не ребенком, а под тридцать лет, Я. делал крупный литературный шаг, сам того не подозревая, и, во всяком случае, торил тропу, по которой ходить другим было уже несколько легче».
Первое путешествие Я. окончено было благополучно, и прогулка без препятствий оставила лишь самое благоприятное впечатление, разманила, завлекла и обещала наибольшие успехи ввиду приобретенных приемов и практики.
По возвращении из похода в Москву Я. через М. П. Погодина сделался известен славянофилам. Знакомство с этим кружком было причиной того, что Я. сделался сам славянофилом, но не в том узком смысле, как понимает это наша критика: он вынес искреннюю любовь и твердую веру в честную, даровитую натуру великорусского племени и в широту его мирового призвания; он полюбил его настолько, что всю жизнь потом оставался за него работником, ходатаем и заступником. После первого путешествия Я. пошел во второй, третий и, кажется, четвертый поход, и опять под защитой коробка и под видом молочного торговца. В одно из таких странствий Я. заразился натуральной оспой, заболел и свалился в первом попавшемся деревенском углу; здоровая натура его, однако, выдержала болезнь, несмотря на все неблагоприятные условия: отсутствие врача и всякой целесообразной помощи. Зато лицо его было сильно изуродовано, и Я. не раз приходилось потом платиться за это случайное несчастие от тех людей, которые по лицу привыкли составлять впечатление. Опушенное длинной бородой, при длинных волосах, оно иногда пугало женщин и детей при уединенных встречах и возбуждало подозрительность в полицейских. Сам Я. простодушно сознавался всем, что первыми неприятными столкновениями он обязан был именно подозрительности своей физиономии, что в действительности она из таких, которые не находят невест, но очень удобно приобретают врагов. Подозрительность физиономии Я. усиливалась к тому же необыкновенным костюмом его, полукрестьянским-полумещанским; парадным платьем его на выход была черная суконная поддевка и высокие сапоги с напуском, без галош; в дорогу же сверху надевался полушубок, подаренный каким-нибудь добрым приятелем. Сначала водилась сумка, потом завелся чемоданчик, но он был потерян и сменился раз и навсегда узелком из подручного платка. В узелке этом между бельем хранилось несколько листков исписанной бумаги, нечитанная книжка, карандашик от случайно подвернувшегося человека; на случай частное письмо редакции «Русской Беседы», предложение географического Общества, членом-корреспондентом которого он состоял, и паспорт. Но паспорт был скоро утерян, утеряно было и удостоверение местного станового об этой потере. Один из братьев выхлопотал ему копию с этого удостоверения. Я. и ее потерял; взята была копия с копии. Этот же документ и служил для удостоверения его личности, который вместе с тем и был главным источником всех недоразумений, встречавшихся с Я. во время странствий, неприятностей, осмотров, задержек, арестов и высылок. Одним из самых крупных приключений был наделавший немало шума арест его псковской полицией в лице ее полицмейстера Гемпеля. Я. был посажен в «кутузку», в которой и просидел до 2-х недель. Это приключение, подробно описанное самим Я. в письме к редактору «Русской Беседы», наделало в те горячие годы много шуму, вызвало печатную полемику Я. с Гемпелем, журнальные толки, официальные разъяснения и проч.; это был первый по времени гласный протест против полицейского произвола. Замечательно, что когда эта история кончилась, Я. был в приятельских отношениях с Гемпелем и впоследствии с кротостью отзывался о нем, не памятуя зла и не ставя его в вину и осуждение. К обидам и огорчениям Я. был мало чувствителен, и когда его обижали, говорил про обидчика: «Стало быть, так надо. Видно, он лучше меня про то знает, если говорит мне прямо в глаза». Столь же хладнокровно встречал он неудачи, невзгоды и промахи. Когда ему старались внушить, что он сам в чем-нибудь виноват, и спрашивали, зачем он это сделал, он добродушно отвечал на это: «Чтобы смешнее было». Всегда хладнокровен, всегда беззаботен, счастлив и доволен собой, он словно был не от мира сего, словно и втолкнулся-то он в него случайностью рождения и удерживался задачей призвания. Он был беспечен до того, «как будто надеялся жить вечно, а жить торопился так, как будто предстояло ему умереть завтра». К друзьям он смело и уверенно приходил во всякое время, не справляясь с часами дня и ночи, но, придя на ночлег, ни за что не ложился на предлагаемую кровать или кушетку, а располагался на полу, где-нибудь в уголку, подложивши под голову полено. Бессребреничество его доходило до отсутствия всякой собственности. О денежных вознаграждениях за печатный труд он не уславливался, а довольствовался тем, что давали, никогда не жалуясь и не сетуя. Хорошо вознаграждаемый литературным гонораром, он, любя угощаться, любил вместе с тем и угощать, владел замечательной способностью терять деньги, а уцелевшие раздавать тем, кто в них нуждался; он даже нарочно искал нуждавшихся в них и беззаветно навязывал свои грошовые избытки там, где слышал жалобу, подозревал молчаливую нужду. Умер он без гроша в кармане и, умирая, имел полное право выговорить пользовавшему ему врачу: «Припоминая все мое прошлое, я ни в чем не могу упрекнуть себя».
Политика мало занимала Я. К литературным направлениям он относился с полным индифферентизмом и во все редакции входил с одинаковым добродушием, не обращая внимания на их взаимную вражду. Смена и назначение новых должностных лиц в России не радовали и не печалили его: он махал рукой и говорил: «Это все едино». Формы правления для него были безразличны: «Как народ похочет, так и устроится», — говорил он. Все симпатии Я. были на стороне рабочих людей, особенно батраков, фабричных, вообще голытьбы, которую, по его словам, «хозяева заморить готовы, и могут заморить, если те сами в свой разум не придут и не узнают, как они нужны». Идеалом общественного устройства была в его воображении гигантская артель, вмещающая в себя всю Россию.
Подслушанные и записанные Я. песни поступили в богатое собрание П. В. Киреевского, который не успел их издать при жизни, но перед смертью выразил желание, чтобы подбор песен и окончательная их редакция были произведены как по праву, так и по силе глубокого знания Я. Случилось же не так. Наследник Киреевского передал это дело Бессонову. Огорченный отказом и получивший удар в самую чувствительную сторону сердца, Я. приехал в Петербург и посетовать на свою неудачу, которая казалась ему самой большой неудачей целой жизни, и по возможности выйти из своего обидного, с трудом выносимого им положения. Кроткий по натуре до самопожертвования, незлобивый до оригинальности, он прибегнул и на этот раз к мерам, казавшимся для него наиболее достойными и безобидными. Ему удалось составить свой независимый отдельный песенный сборник при помощи личных воспоминаний и его замечательной памяти и при содействии друзей и знакомых. Редакция «Отечественных Записок» гостеприимно отвела у себя этому сборнику место, и Я. успокоился, сочтя эту задачу для себя оконченной. И лишь для очистки совести счел нужным разъяснить это дело читающей публике в полемической статье, напечатанной в журнале «Библиотека для Чтения».
Я. прибыл в Петербург в 1858 г., в разгар тогдашнего возбуждения, в котором большую роль занимало ожидаемое освобождение крестьян. Я., как известный уже народолюбец и этнограф, был радушно встречен в литературных кружках и стал писать кое-что для «Искры», «Библиотеки для Чтения», «Отечественных Записок» и других журналов. Эти литературные занятия на продолжительное время задержали его в Петербурге. Он уезжал из Петербурга на короткое время и снова возвращался сюда в кружки людей, хорошо ознакомившихся с ним, оценивших его самобытный, неподдельный талант, честность и прямую душу, которая умела высказываться и среди странностей его характера и оригинальности его взглядов на жизнь и ее обстановку. В это же время он сделался известным и столичной публике, имея возможность появляться на литературных чтениях и показываться на улицах в своем оригинальном костюме, где на него указывали как на человека, «обошедшего пешком всю Россию». Фотографические карточки его, сделанные очень удачно художником Берестовым, покупались десятками нарасхват и в народе выдавались за портреты Пугачева, а в Париже, в Пале-Рояле, они продавались даже с подписью «Pougatsceuff».
1865 год был для Я. знаменательным в том отношении, что был последним в его свободной и самостоятельной жизни. В этот год он совершил свой обычный поход, приведший его в Нижний Новгород на время Макарьевской ярмарки, на которой был случайный съезд нескольких литераторов (П. М. Мельникова, В. П. Безобразова, И. А. Арсеньева, П. Д. Боборыкина и др.). По этому случаю тогдашний ярмарочный голова А. П. Шипов, человек образованный, известный своей разносторонней общественной деятельностью и глубокими симпатиями к литературе и к экономическим наукам и сам будучи автором многих ученых трактатов, устроил большой обед по подписке, в котором приняли участие именитые купцы и приезжие на обед литераторы. В числе обедающих был и Я. Подпивши, он сделал во время речи В. П. Безобразова резкое замечание мешавшему речи стуком ложки И. А. Арсеньеву. Затем он оборвал в буфете адъютанта, местного жандармского штаб-офицера Перфильева, тот пожаловался тогдашнему ярмарочному генерал-губернатору Огареву, представив Я. в виде опасного, смущающего народ агитатора. Его арестовали и отправили в Петербург, а оттуда выслали в Орел к матери. Молчаливый и невинный страдалец сознавал, что своими слабостями он мог причинять только досады нежно любимой им матери. Поэтому, пробыв недолго в Орле, он взмолился друзьям своим: «Избавьте мать от меня! Сколько я могу понимать, хотели высылкой сюда наказать меня, но наказали мать. Войдите же в положение ни в чем не повинной, честной и доброй старушки, обязанной видеть пред собой ежедневно потерянного сына». Прошение его, поданное начальству об этом предмете, было уважено: он был переведен из Орловской губернии в Астраханскую. Здесь он проживал под административным надзором в Красном Яре и Енотаевске. Здоровье его было крайне расстроено и полной всяких невзгод и потрясений страннической, бесприютной жизнью, и излишним пристрастием к чарочке. Относительно последнего обстоятельства он мог смело заявить, что споил его не кто иной, как сам народ в бесчисленных кабаках Российской империи, где он записывал песни, которые трудно бывало выудить у русского человека без чарочки водки, но нельзя было также только поить, а не пить самому, становясь с мужиками на равную ногу.
В 1871 г. Я. было позволено переехать в один из уездных городов Самарской губ. Приехав в Самару, он заболел и лег в городскую больницу, где и скончался 8 января следующего года на руках известного писателя-публициста и врача Вениамина Осиповича Португалова. Умер Я. с той добродушной беспечностью, с какой прожил всю забубенную жизнь свою, с любимой песенкой на устах:
- Мы и петь будем, и играть будем,
- А смерть придет, умирать будем!
Литературная деятельность Я. распадается на два периода. В первом он является лишь собирателем народных песен. Песни эти первоначально печатались в «Летописях русской литературы и древности» (1859 г.), в сборнике «Утро» (1859 г.) и в «Отечественных Записках» (1860 г.). Отдельно они были изданы: 1) в 1860 году под заглавием: «Русские песни, собранные П. Якушкиным», и 2) в 1865 году под заглавием: «Народные русские песни из собрания П. Якушкина». Сборники эти в свое время были приветствованы всей литературой и оценены по достоинству.
Самостоятельная же беллетристическая деятельность Я. началась в конце пятидесятых годов рядом путевых писем из Новгородской и Псковской губ., из Устюжского уезда и из Орловской, Черниговской, Курской и Астраханской губерний, печатавшихся в различных повременных изданиях, начиная с 1859 г. и в 1861 году (лишь путевые письма из Астраханской губ. были напечатаны в «Отечественных Записках» значительно позднее, а именно в 1868 и 1870 гг.). В 1863 году был напечатан в «Современнике» рассказ «Велик Бог земли русской»; затем появились «Бунты на Руси», очерк I — в «Современнике» 1866 г., очерк II — в «Отечественных Записках» 1868 г.; «Небывалыцина» — в «Современнике» 1865 г. и в «Искре» за 1864—1865 гг.; «Прежняя рекрутчина и солдатская жизнь» — в прибавлении к «Русскому Инвалиду» 1864 г.; «Мужицкий год» — в «Искре» 1866 г. и «Из рассказов о крымской войне» — в «Современнике» 1864 г. Ему же принадлежит статья: «Почему в „Обрыве“ обруган нигилист, а не нигилистка» («Искра», 1870 г., № 16).
«Произведения Я., — говорит Скабичевский, — представляют ряд фотографий, целиком снятых с действительности во время многочисленных странствий его по лицу земли русской, носят поэтому характер случайных наблюдений, наскоро записанных в памятную книжку и затем получивших спешную литературную обработку. Тем не менее они драгоценны тем, что предполагают совершенно иное отношение к народу, чем какое было до их появления. Здесь вы видите уже не идеализацию народа и не глумление над ним, а объективное и беспристрастное отношение наблюдателя, глубоко постигшего народную жизнь и народное миросозерцание, его живую душу. При всей случайности наблюдений изображаемые факты поражают вас своей характерностью и типичностью, и в одном этом уменье схватывать и передавать существенное обнаруживается перед вами знаток народной жизни. Вы не найдете здесь каких-либо замечательных характеров и оригинальных мужицких типов; зато отлично рисуется то, что тщетно вы будете искать в беллетристике из народного быта 40-х годов, — а именно собирательный голос народа, сливающийся в общем хоре крестьянского мира. Язык выводимых Я. мужиков идеально безукоризнен, без малейшего следа утрировки или же выражений слишком интеллигентно-литературных для мужика. Одним словом, с Я. беллетристика из народного быта выступает на совершенно новую почву, и он стоит во главе этого поворота, если не представителем его, то во всяком случае первым пионером».
По содержанию своему рассказы Я. носят исключительно общественный характер, соответственный горячим злобам дня и великим событиям. Так, в рассказе «Велик Бог земли русской» собраны факты народной жизни, слухи и разговоры, предшествовавшие крестьянской реформе и возбужденные ее ожиданием; в рассказе «Крестьянские бунты» изображаются недоразумения и смуты, какие последовали после эмансипации; в рассказе «Чисти зубы, а не то мужиком назовут» изображено влияние на крестьян бюрократическо-полицейских порядков, в какие облечено данное им после освобождения самоуправление, и т. д.
Сочинения П. И. Якушкина, изд. Вл. Михневича, СПб., 1884 г., с биографическим очерком С. В. Максимова и товарищескими о нем воспоминаниями: П. Д. Боборыкина, П. И. Вейнберга, И. Ф. Горбунова, А. Ф. Иванова, Н. С. Курочкина, Н. А. Лейкина, Н. С. Лескова, Д. Д. Минаева, В. Н. Никитина, В. О. Португалова и С. И. Турбина. — А. Н. Пыпин, «История русской этнографии», т. II, стр. 65—68. — Его же, Отзыв о книге «Сочинения П. Якушкина» («Вестник Европы», 1884 г., январь, стр. 415—420). — А. М. Скабичевский, «История новейшей русской литературы 1848—1908 гг.», СПб., 1909 г., стр. 226—231. — «Отечественные Записки», 1872 г., т. СХСХ, № 2, стр. 288—293. — С. Ашевский, «Калика перехожий XIX в.» («Исторический Вестник», 1897 г., № 8). — Н. Ш., «Народник Якушкин» («Дело», 1883 г., № 12). — «Иллюстрированная Газета», 1872 г., № 5. — «Неделя», 1872 г., № 3. — «Московская Биржевая Газета», 1872 г., № 24. — «Новое Время», 1872 г., № 15. — «Волжско-Камская Газета», 1872 г., №№ 7, 19. — «Гражданин», 1873 г., № 3.