Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т. Т. 12. Рай на земле
М., Изд-во «Дмитрий Сечин», 2014.
Зачем я выпускаю эту книгу
Глава I
География России
Географическое положение России
Границы России
Глава III
Почему коммунизм имеет успех
Глава IV
Как они правят
Глава V
Земледелие
Глава VI
Торговля
Глава VIII
Наука
Глава IX
Литература
Глава X
Живопись
Глава XI
Театр
Глава XII
Юмор в коммуне
Глава XIII
Школа
Глава XIV
Таинство брака
Глава XV
Закат коммунизма
Все человечество самым оригинальным образом резко разделилось на четыре части:
1. Мошенников
2. Обманутых
3. Подчиняющихся дураков и, наконец 4. На умных людей, скрежещущих зубами.
Я не мошенник, потому что раскусил мошенников с самого начала.
Я никому не подчиняюсь; я вольная птица, оторвавшаяся от гнезда, и гражданин мира.
Я не могу скрежетать зубами, потому что характер у меня легкий, веселый, жизнерадостный.
Я могу только смеяться над людской глупостью и подтолкнуть локтем ближнего, указать ему на вселенскую подлость и гниль.
И я смеюсь.
Заверяю честью, что улыбка моя нисколько не умаляет жуткой правдивости всего рассказанного в восемнадцати главах «Рая на земле»…
Все права по изданию этой книги предоставлены исключительно «Хорватскому Штампарскому Заводу».
Перепечатка как всей книги, так и отдельных рассказов — воспрещается.
ГЛАВА 1
ГЕОГРАФИЯ РОССИИСоставлена при любезном сотрудничестве: Ливингстона, Генри Стенли, Пржевальского, Миклухи Маклая и других исследователей диких стран.
Краткое предисловие.
Вот уже больше трех лет как все русские учебники исчезли, и нашим милым малюткам, волей-неволей, приходится пребывать во тьме невежества.
Учитывая это, хочу пойти навстречу назревшей жгучей необходимости и составить «Краткий учебник географии новой России» — настолько краткий, что самый тупой малютка и трех единиц не успеет получить, как уже все будет знать наизусть.
Должен оговориться, что этот карманный «Элизе Реклю» я выпускаю временно, чтобы малютки не болтались зря последние несколько месяцев, которые остаются до того благодатного времени, когда я смогу написать новую хорошую «Географию России» — уже на многие годы.
Источники, которыми я пользовался при составлении географии — Эссентукский и Боржомский, потому что, когда я писал, было очень жарко и в горле то и дело пересыхало…
Географическое положение России[править]
Раньше оно определялдось довольно точно и образно: «От хладных скал до пламенной Колхиды». Но теперь хладные скалы настолько оказались хладными, что примерзли к другому государству, а пламенная Колхида до того пламенела сепаратизмом, что нынче главный город Грузии, где находится все грузинское правительство — Париж. Вот тебе и пламенная.
Другие источники определяли гелографическое положение России несколько иначе. «Лбом в полюс упершись, а пятками на Кавказ».
Увы! Сейчас температура пяток совсем не схожа с полярной головной частью, потому что, по древнему русскому обычаю, применимому доселе только к конокрадам — под пятки огоньку подложено… И дергается это несчастное существо от полюса до Кавказа, судорожно ерзая своими конечностями.
Границы России[править]
Любые. Сегодня такие, завтра другие, в зависимости от того, с какой ноги встанет бывший журналист газеты «Одесские Новости» и бывший завсегдатай женевских пивных.
Ежели у него сегодня болит печень — он уничтожает соседнюю самодельную республику, завтра отпустило — он создает две новых самодельных, — какую-нибудь Зырянскую или Вотяцкую.
Есть люди, у которых власть в руках — напоминает бритву в руках обезьяны…
Водные границы. Омывается Россия с Севера, Запада, Востока, Юга — слезами. Вода горько-соленая, как и полагается в приличных государствах.
Климат. Какой там к черту климат, когда топить нечем. Северный климат.
Орошение. Кровью.
Горы. Гор много — это уж нужно отдать должное. Самые высокие кавказские и крымские. На самых верхушках обыкновенно лежит белый снег, пониже прячутся зеленые, а еще ниже — красные охотятся за ними, сами постепенно зеленея. Так что издали всякая гора теперь напоминает итальянский флаг — три полоски: белая, зеленая, красная. Впрочем на этих горах идет теперь такая возня, что они скоро совсем сотрутся.
Флора. Лесу много. Идет он, главным образом, на гробы и виселицы. Те, которые не хотят ни того, ни другого — идут наоборот в необделанный лес, где по закону мимикрии немедленно делаются зелеными, так что их даже и не видно.
Из однолетних растений распространена красная гвоздика, из семейства чертополохов, класс дурманных (Belladonna).
Фауна. На всей территории распространен красный зверь, с которым население ведет ожесточенную борьбу. Из шкуры добываются френчи, из особых мускусных мешочков, находящихся по бокам, извлекается серебро, в виде чайных ложек и золото, часто отдаленно напоминающее по форме краденые часы.
Народонаселение. Очень много. Еще лет пять такой жизни хватит. Рождаемость — 10 %. Убиваемость — 25 %.
По последней переписи в России было 135 245 342 человека и четыре петлюровца. Сам Петлюра однако не согласен с этой последней цифрой и утверждает, что она должна быть увеличена на 650 %, почему Париж и Берлин и выдают ему субсидии…
Пути сообщения. В последнее время этот отдел стал называться: пути разобщения, потому что все способы передвижения ограничиваются двумя словами — «походным порядком»: порядок заключается в том, что идут пешком и всех грабят.
Впрочем в некоторых местах сохранились еще рельсовые пути, но их хватает только на один раз. Именно, проехав полверсты, поезд за неимением топлива останавливается, пассажиры слезают и разбирают за хвостом поезда шпалы. Кочегар бросает их в топку, и новые полверсты поступательного движения обеспечены. Способ передвижения медленный, но никто не спешит: все равно на месте назначения расстреляют.
Судоходство. Раньше русское судоходство было совсем иное. В залу суда входил пристав и возглашал: суд идет, прошу встать. И все встают.
Теперь же процедура проще… Говорят: суд идет, прошу лечь. И все ложатся у стенки — и подсудимый и свидетели за компанию.
Другого судоходства нет.
Земледелие. Крестьяне занимаются земледелием: сеют ночью, жнут ночью, молотят ночью и зерно закапывают в землю ночью, по библейскому завету: из земли ты взят, в землю вернешься до первой продовольственной экспедиции.
Есть хлеба: озимые, которые отнимаются от крестьян зимой, есть яровые — отнимаемые особенно яро, с экзекуцией…
Промышленность. Промышленность бывает добывающая и обрабатывающая. Сейчас эта последовательность ставится в обратном порядке: сначала обработают город из пулеметов, потом добывают обработанные вещи из сундуков и комодов.
Другой промышленности нет.
Ввоз. Ввоз небольшой, был только один раз в запломбированном вагоне в 1917 г. После этого — никаких фабрикатов германской промышленности не ввозили.
Вывоз. Вывозится сырье: обручальные кольца, царские бриллианты, портсигары и коммисары Внешторга. Когда этого сырья не хватит, то останется одна надежда для вывоза: кривая вывезет.
Образ правления. Образа нет. Есть безобразие.
Столица. Главный город России — Циммервальд.
Другие города. Других городов и перечислять не стоит, потому что названия меняются каждый день. Ялта, например, названа Красноармейском, Боржом — «городком Луначарского», Царское село — «Детским селом».
Петербург проектируют назвать по имени его правителя Гришки Зиновьева — Апфельбаумбургом или короче: Гришкин Посад.
В Москве еще в незапамятные времена была часть, которая называлась Китай-Городом. Теперь так называется Москва.
Язык. У большей части населения языка никакого, потому что у некоторых урезан, другие держат его за зубами, даже не имея знаменитой компенсации в виде «пирога с грибами».
Правящий строй говорит на смешанном наречии вотяцко-вогуло-зырянского корнеобразования…
Например, фраза, «поезжай в Москву за песнями», говорится так:
Возьми мандат от Губревкома и кооптируйся в Центро-Пролеткульт за агитматериалом для Центроблата.
Наука. Науки пока нет, потому что всякий видит ее в будущем: «вперед тебе наука».
Вера. Вера у подавляющего большинства населения — одна: что все это скоро полетит к черту.
Вот и весь учебник географии.
К сожалению, он Ученым Комитетом при Мин. Народн. Просв. не мог быть одобрен, потому что весь Ученый Комитет занят рубкой дров при ст. Дно и уборкой красноармейских казарм.
Диккенсовский кучер рассказывал о своей лошади, приблизительно, так:
— Понимаете, сэр, эта животина до того слаба, что ее нельзя и распрягать. Отвяжите ее от оглобель — она сейчас же упадет. А когда ее поддерживают оглобли, ей ничего не остается делать, как бегать и даже, представьте, довольно быстро.
Для большевиков гражданская война — те же оглобли, в которых большевики, подобно диккенсовской лошади, бегают и даже довольно быстро. Отнимите у них гражданскую войну — они сейчас же зашатаются и рухнут, подобно безногой кляче, наземь.
Это — удивительная власть, которая только и может бежать. Дайте ей минутку полного отдыха, полной свободы — она зашатается и упадет.
Организм алкоголика — хилый, прогнивший насквозь — может, с грехом пополам, скрипя и громыхая всеми развинтившимися гайками, еще проскрипеть так… два, три года.
Но перестаньте давать алкоголику водку, отмойте его от грязи и перенесите в сносные гигиенические условия — он через неделю заживо разложится на чистой постели — и издохнет.
Разве можно вообразить себе существование большевизма и большевиков при мало-мальски сносных и «гигиенических» условиях: при существовании свободной печати, общественного мнения, нормальной финансовой и экономической системы.
Нет. Есть цветы, которые только и могут пышно произрастать в навозе.
Некоторые до сих пор широко открывают глаза и удивляются: если в большевизме нет здоровой почвы, нет корней — почему же он так силен, что даже могущественная Антанта начинает коситься на него с боязнью, тревогой и суеверным ужасом.
Ответ самый простой: сила и мощь большевизма в самой его сущности.
Представьте себе две борющихся стороны: одна сторона — правовое государство с хорошо организованной полицией, сыскным аппаратом, судом, крепкой тюрьмой — даже с сильным дисциплинированным войском…
Другая сторона — маленький жалкий убийца и мошенник, вооруженный только своим жульническим чутьем, засапожным ножиком и парой быстрых глаз.
И вот — обе стороны вступают в ожесточенную борьбу: могучее государство защищается с помощью своей милиции, юстиции и сыскной полиции, а маленький убийца, вооруженный только засапожным ножиком, мужественно, храбро нападает…
Неужели вы думаете, что государство всегда побеждает умного жулика?
О, нет… Мы знаем сотни примеров, когда государство было бессильно против беспринципного, не стесняющегося никакими средствами одинокого человека.
Представьте же себе этого умного беспринципного жулика и убийцу, увеличенного во сто тысяч, в миллион раз, представьте целое организованное государство отчаянных мошенников, освобожденных от излишнего бремени морали, совести, ответственности перед потомством, не знающих слов «неудобно», «неприлично», исповедующих только «хочу» и «выгодно».
Государство это вооружено до зубов, обладает великолепно оборудованной экспедицией для печатания фальшивых кредиток в любом количестве, у него есть своя табель о рангах, есть свои генерал-мошенники, обер-убийцы и штаб-поджигатели, есть огромные интендантские склады фомок и отмычек, есть свои интернациональные инструктора по грабежу, конокрадству и подделыванию векселей.
Представьте себе, что весь сложный государственный аппарат этого удивительного государства мошенников — армия, наука, искусство, юстиция, дипломатия — направлены только на культивирование разных тонких, самых гениальных преступлений в огромном международном масштабе.
После этого — какими жалкими, какими беспомощными кажутся все остальные «правовые» государства, скованные, запеленутые в целый ворох «морали», «исторических традиций», «ответственности перед потомством», «норм правовых международных отношений», черта в ступе, сапогов всмятку.
Для того, чтобы поймать забравшегося в мой дом мошенника, я должен пойти к телефону, вызвать кого следует, да еще телефон, пожалуй, не в порядке, да в участке пока добьешься дежурного, да пока он соберет свою команду, да явится на место происшествия — в эти полчаса расторопный, бойкий, ничем не связанный мошенник десять раз успеет увязать узлы, дать мне, хозяину, подзатыльник и выскочить в окно.
Так и большевики: предположите, что они начали «взламывать двери» какого-нибудь государства…
Пока правительство получит донесение с мест, да заявит об этом парламенту, да испросит кредиты на военные нужды, да объявит мобилизацию, — проворный, легкокрылый, вооруженный до зубов большевизм успел уже вломиться, кого следует подкупить, кого следует развратить, наврать с три короба, наобещать тысячу синиц в небе, сковырнуть «правовое» правительство, посадить на его место маравихера Алешку Пусти-Вырвусь — и поскакал себе большевизм дальше — такой же легкокрылый, так же ничем не связанный, в дверь — следующего соседа — так в дверь, в окно, так в окно, а если нет ни того ни другого — поджигай дом с четырех концов — авось в суматохе что-нибудь перепадет на голодный зуб…
А Ллойд-Джордж имел совсем не британскую простоту и наивность вступить даже в переговоры с этим Алешкой Пусти-Вырвусь…
Воображаю, как советские «Иваны» хохотали у себя в «малинниках» над легковерным премьером.
Резюмирую: большевизм страшен не для одной России, — что Россия!
Он страшен для мира.
Одинокий мошенник так же скромен по своему удельному весу, как и крохотная блоха в постели мирного гражданина.
Но увеличьте мошенника до размеров целого государства мошенников, увеличьте блоху до размеров быка — да ведь при ее кровожадности, ловкости и искусстве моментально перепрыгивать пространство в тысячу раз больше ее самой — каюк тогда мирному сонному гражданину!…
Останутся от него только рожки да ножки…
…Goddam! Воскликнул приехавший в Москву английский писатель Уэльс, делая недовольную гримасу. — Все что вы мне показываете — довольно неприглядно. Нет ли чего-нибудь этакого пикантного, острого, я сказал бы — даже чудесного.
— Вы хотите чудесного, сэр, — спросил гид, прикомандированный к Уэльсу от радушного совнаркома. — В таком случае, я вам покажу зал заседаний ЦИКа.
— All right! — флегматично согласился Уэльс, следуя за провожатым. — Что же в этом ЦИКе удивительного?
— Помилуйте, сэр. Как раз по вашей части: чудеса человеческой выдумки, последнее слово механики.
— Вот мы и пришли. Это извольте видеть, сэр, — зал заседаний ЦИКа. Как раз заседание сейчас окончится и мы будем иметь возможность на свободе осмотреть все устройство. Тот, что сейчас говорит с трибуны — это наша гордость: Троцкий. Он заканчивает речь и сейчас поставит вопрос на голосование.
Действительно, Троцкий тряхнул головой, положил обе руки на кафедру и сказал:
— Я кончил. Ваше мнение, товарищи.
И весь зал, как один человек, стал оглушительно аплодировать.
— Какая стройность, — восхитился Уэльс. — Какая организованность. Мне даже кажется, что они аплодируют все в один такт.
— А как же иначе, — загадочно улыбнулся провожатый. — Или все одинаково или никто.
Троцкий продолжал:
— Ставлю вопрос на голосование. Кто «за» — пусть встанет, кто «против» — пусть сидит.
Снова руки его опустились на край кафедры — и все члены ЦИКа быстро, как один, вскочили с кресел.
— Вопрос прошел единогласно, — устало промямлил Троцкий, сходя с трибуны.
— Вот теперь, когда все разошлись, — сказал гид, — я могу ознакомить вас со всем устройством. — Что вы хотите раньше осмотреть: трибуну, места для членов, машинное отделение или пломбировочную?
— Какое машинное отделение? Причем тут машинное отделение? И что может быть любопытного в трибуне и местах для членов?
— Однако, это ведь все связано: трибуна и членские кресла — с машинным отделением. Пожалуйте сначала в машинное. Вот здесь котлы, это электрическая станция, провода…
— Позвольте, это огромная электрическая станция — для освещения?
— Нет, главным образом, для развития энергии…
— Но, я понимаю: электрической энергии…
— Ничего подобного. Для развития энергии товарищей членов ЦИКа… Эти провода, например, идут прямо на трибуну и включены в клавиатуру…
— Что за чудеса!!!
— Я уж вам говорил. И как на краю ораторской кафедры помещена довольно сложная клавиатура… Пойдем, покажу. Видите надписи на клавишах: «Встав», «Аплод», «Пр. рука», «Лев. рука» — всего их 18. Таким образом достигается небывалая стройность всего процесса заседания. Теперь, пожалуйте, я вам покажу какое-либо из кресел членов ЦИКа… Обратите внимание: кресла внизу держатся на одном стержне, от которого идут подножки с этакими лапами, которые сейчас же автоматически зажимают ноги, едва лишь член сядет в кресло. Теперь спинка… вы видите здесь штепселя на высоте плеч. Дело в том, что в правом и левом рукаве пиджака члена ЦИКа проложены такие прочные металлические стержни, которые, раз они не в кресле, — почти не стесняют его, но едва он садится в кресло, — как эти штепселя включаются в выводные отверстия стержней на плечах — и руки его попадают всецело во власть ораторской клавиатуры: нажимает оратор кнопку «лев. рука» — и все сотни левых рук подымаются, как одна. Нажимает оратор кнопку «аплод.» или «бурн. аплод.», и все левые руки начинают бешено шлепаться о правые…
— Позвольте! Но если руки и ноги членов ЦИКа соединены с машинным отделением и он ими не управляет, то ведь у него остается рот?! Он может кричать!
— Вот как раз для этого и существует пломбировочное отделение. Если вы рассмотрите губы каждого члена ЦИКа вблизи, — вы увидите на каждой губе крохотное отверстие, вроде того, которое прокалывается в женском ухе для серьги… И вот перед впуском в зал заседания каждый член ЦИКа поступает в пломбировочную. Здесь в эти отверстия верхней и нижней губы продергивается стальная проволока и закрепляется крохотной пломбой розового цвета, под цвет губ… И тогда запломбированный делается чрезвычайно неразговорчивым…
— Но ведь у вас же говорят иногда и члены собрания!
— Только с мест, дорогой сэр, только с мест! Для этого нужно записаться раньше — и тогда оратор в пломбировочную не попадает. Он сидит с свободным ртом, но зато эти металлические лапы, которые захватывают его ноги, соединены с председательской клавиатурой, именно с кнопкой: «зажим». Во время речи эта кнопка всегда под пальцем председателя… при необходимости он нажимает на кнопку — и страшная непереносимая боль в ногах от металлических зажимов возвращает сразу оратора от заоблачных мечтаний и критики — к трезвой действительности. Вообще в клавиатуре есть замечательные усовершенствования: например, если председатель при голосовании нажимает на «лев. рук.» и все левые руки взлетают кверху, то тем самым нажимом все правые руки оттягиваются вниз так, что кости трещат.
— Но однако же голосуют и вставанием. Это как же?
— Очень просто. В тот момент, когда председатель возглашает: «всех согласных со мной прошу встать», он одновременно нажимает эту кнопку, с буквой «Ш». Тогда из всех трехсот сидений в членских креслах выскакивают триста стальных шил и каждое шило…
— Понимаю. Не надо. А как производится голосование «выходом через дверь»?
— Никак. Отменено. Потому что убегали канальи. У нас применяется только механика, только электричество.
— Благодарю вас за разъяснение. Последний вопрос: от какого слова происходит ЦИК?
— Неужели мои предыдущие объяснения не сделали вам понятным это слово? Ясно — от слова: «Цикнуть». Ха-ха-ха.
Бытовое русское словцо.
Отрывок старой детской хрестоматии:
Мужичок Влас запряг лошадку в плуг и вспахал свое поле. Потом надел на плечо лукошко с семенами и посеял их… И потом каждый день выходил любоваться, как под благодатным дождиком зеленеют всходы… А когда колосья выросли, вытянулись и пожелтели, Влас с женой и дочкой вышли в поле и стали жать. Сжали, связали в снопы, сложили в копны, потом обмолотили, ссыпали в закром. Снова запряг Влас лошадку, свез мешки с зерном на мельницу, где зерно смололи: вынес Влас мешки с мукой на телегу, повез в город. А потом в булочной испекли из мучицы теплый, вкусно пахнувший хлеб, который за чаем и кушают с маслицем Володя, Маруся и Гриша.
Отрывок из новой детской хрестоматии:
Мужичок Влас запряг жену Пелагею в плуг, потому что коммунисты лошадку угнали — и вспахал поле.
Потом пошел в лес, открыл спрятанные от товарищей-коммунистов семена, нацепил на одно плечо лукошко, на другое — ружьецо — и пошел, озираясь, сеять.
И долго потом каждый день выходил в поле поглядеть, не потравили ли коммунальные лошадки его зеленеющих колосков.
А когда колосики пожелтели, поставил Власик пулеметик и стал жать, все время оглядываясь, как бы его не прижали.
Сжал, свез, обмолотил, закопал в лесочке.
А дальше уже идет настоящий рассказик, «Как добывается хлебец».
Начальник продовольственного отряда составил диспозицию, разделил отряд на две части и, поставив пушечки на пригорочке, начал наступать на деревеньку.
Вытащил Власик пулеметик и с другими мужичками стал палить в продовольственный отрядик.
Но в это время эскадрончик конницы влетел из лесочка и налетел на добрых мужичков с тыла.
Взяли Власика, повели к костерчику, стали припекать пяточки: где, мол, спрятал хлебец?
Не выдержал Власик, сказал рабоче-крестьянской власти, где у него закопан хлебец.
Откопали товарищи хлебец, закопали в уже вырытую готовую ямку своих мертвых солдатиков, не совсем мертвого Власика и прочих мужичков.
Повезли хлебец в город и испекли из него вкусную булочку, которую и кушали комиссары с маслицем.
А Володе, Марусе и Грише — кукиш с маслицем.
Вот, детки, как скучно, бескрасочно и однообразно добывался хлеб при полицейско-бюрократическом режиме, и как весело и занятно добывается он теперь, когда вами правит рабоче-крестьянская, бескровная, социалистически-федеративная.
В старину живали деды, если и не веселей своих внучат, то гораздо проще и, если можно так выразиться, — прозрачнее.
Скажем, были у вас тогда золотые часы…
Гуляете вы по улице — вдруг встречный прохожий:
— Отдавай свои золотые часы!
— Это с какой радости?!
— Отдавай!!
— Городовой!
— В чем дело?
— Вот этот, вот… мои золотые часы хочет взять…
— Вот этот?… А ну, иди.
— Позвольте вам разъяснить…
— Там тебе в участке разъяснят. Так разъяснят, что в глазах потемнеет.
Городовой уводит вконец перепуганного часокрада, а вы, как ни в чем не бывало, продолжаете прогулку… Ясная прозрачная жизнь. Насквозь светилась. Теперь не то…
— Эй, эй! Ты там! Стой! Судя по золотой цепочке, — у тебя и часы золотые.
— А вам какое дело?
— А такое мое дело, что отдавай часы!..
— Караул! Мил-лиционер!!
— Чего орешь, верста коломенская! Грабитель я тебе, что ли? Я, брат, может быть, нахожусь при исполнении служебных обязанностей, а ты кричишь. Декретов не читаешь, а кричишь!
— Каких… декретов?
— Совнаркомовских. Во, бра! Возьми глаза в зубы: «Совнарком признал ношение часов недопустимой роскошью. Все золотые часы подлежат сдаче в комиссариат внешней торговли и будут использованы для оплаты покупаемых за границей товаров».
— Да вы кто такой?
— Я? Чиновник Внешторга по часовой части. Вот увидел на вас часы, — пожалуйте!
— А как же я буду? Без часов?
— Не беда. У первого встречного можете спросить: — который час?
— А если у него часы тоже отобрали?
— Пусть он у вас спросит.
— Да ведь и у меня взяли!
— Ну тогда третьего поищите, который случайно с часами. Не понимаю я право, на кой черт вам часы?! Раз совнарком говорит, что это недопустимая роскошь, значит недопустимая роскошь. А чтоб узнавать время… вы и без часов это можете. Ходите и отсчитывайте в уме секунды. Шестьдесят насчитали — карандашиком в записную книжку — чирк. Шестьдесят раз записали, делайте черту, итожец: — час. Двадцать четыре таких штучек набрали — ставьте сверху новое число месяца и дуйте дальше.
— Виноват, а куда же вы мои часы денете?
— Как куда? А заместо сырья.
Отобрали все часы, которые были в Совдепии. Получилось около сорока тонн. Ссыпали их в часовой элеватор и стали искать новый товар для вывоза. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Признавая ношение золотых коронок и целых золотых челюстей недопустимой роскошью, — совнарком предписывает сдать все это Внешторгу на предмет оплаты покупаемых за границей товаров».
Сидят два соседа на веселом фарсе в театре, один хохочет — заливается, другой смотрит исподлобья, дергаясь лицом и сопя от каких-то тайных усилий.
— Вы чего же не смеетесь? — удивленно спрашивает хохотун. — Неужели не смешно?
— Какой черт не смешно?! Прямо внутри разрывает всего от смеху. Да боюсь посмеяться: полон рот золотых зубов. Увидят — отберут.
— Да что вы! А я как раз представитель Внешторга по зубной части… Как говорится — на ловца и зверь бежит. А ну — раскошеливайтесь… — вынимайте зубки!!
— Голубчик, да чем же я есть буду?
— А чего есть, когда и есть-то нечего. Впрочем, в Центросоюзе вам, взамен золотой, сделают деревянную боковую челюсть. Только просите из сухого лесу. А ежели сырой, то так личность на сторону сведет, так перекарежит, что и родная жена не узнает. Ну я растопырю мешочек, а вы высыпайте в него зубки…
Тридцать тонн золотых зубов, челюстей и коронок были ссыпаны в зубной элеватор, но для вывоза этого было мало и, поэтому, пришлось искать новых источников…
— Ах, сударыня, какие у вас прелестные волосы!
— Ах, что вы, право… Я не привыкла к комплиментам.
— Сударыня, вы меня, право-таки, огорчаете. Какой же я комплиментщик. Я говорю одну голую, сущую правду. Небось, если такие волосы в косу заплести, — по пояс хватит.
— Ну что вы — по пояс… до колен хватит.
— Да что вы! Везет сегодня Внешторгу… Дозвольте срезать.
— Что вы… С ума сошли? Что вы делаете?..
— «По декрету совнаркома ношение женщинами длинных волос признается недопустимой роскошью. Все волосы срезываются и представляются в комиссариат внешторга, как валюта для оплаты товаров».
— А как же я без волос буду?!
— Новые вырастут.
— А пока?
— Паричок можно.
— Но у меня такой цвет волос, что трудно подобрать!
— А вы из этих же, из срезанных, сделайте паричок. Внешторг уступит.
— Так, может быть, гораздо проще, не срезывая волос, просто оставить их на голове, а я заплачу Внешторгу за прокат?
— Это можно. Внешторг имеет право рассматривать такую сделку, как сдачу в аренду известной посевной площади с правом засева волос и обращения урожая в вашу пользу, но с обязательством уплаты арендной платы за то количество квадратных сантиметров, которое засеяно.
— Значит, можно. Ах, какой дуся этот внешторг. Поцелуйте его от меня в щечку…
1. Если обыкновенный мазурик отнимает у вас часы; 2. Если пьяный скандалист в драке выламывает вам золотую челюсть; 3. Если дикий индеец снимает с вас скальп.
Все назовут это подлостью и безобразием… Но, когда то же самое производится в общегосударственном масштабе, — все условливаются называть это:
«Внешней торговлей».
На дверях подъезда Трепетуна (3-го Петроградского университета) была вывешена написанная от руки афиша, на которой значилось следующее:
«Товарищи! Сегодня товарищ Яков Угаров, окончивший трехмесячные профессорские курсы, будет защищать диссертацию на степень доктора медицины и о хирургических операциях.
Ввиду того, что защита будет без оружия, то и товарищей оппонентов (нападателей) просят быть без оружия».
К назначенному часу в аудитории собралась большая группа представителей молодой советской науки, а через пять минут на кафедру вошел и сам соискатель ученой степени.
— Дорогие ученые товарищи. Не время да и не место говорить тут об науке, но скажу только, что я, как собака, учился три месяца, забивал себе помороки всякой юрундой — для чего же, спрашивается. Потому что меня тянет до этой науки, как кота до сала, опять же двойной паек — это вам тоже не жук начихал. Я, товарищи, поэтому защищаю сегодня диссертацию, а вы нападайте, или, как говорят буржуи, — оппонируйте, но чтобы без лишнего. Языком, как говорится, болтай, рукам воли не давай. А то я сам другому так возражу, что и ног не уволочет.
Председатель собрания прервал докладчика:
— Подсудимый, к делу!
— Позвольте, какой я вам подсудимый?! Что за намеки!
— Простите, это я по привычке. Я собственно работаю в чрезвычайке, тут же напротив, но меня командировали, как специалиста по хирургии. И так, товарищ защитник диссертации, не отвлекайтесь в сторону. Что вы можете сказать в свое оправдание?
— Товарищи! Прежде всего скажем несколько слов о хирургии. Хирургией называется наука об отрезании с помощью острых предметов различных конечностей человеческого тела, как например, нога и прочее. Человеческий организм, товарищи, очень сложная штука, и сам черт не разберет, чего там напутано и накручено. Но, однако, мы, ученые, разбираемся в этом, и я посвящу вас в человеческое тело обоего пола. Наружи, как известно, тело состоит из живота и спины, к которым там и сям прикрепляются конечности, как-то: руки, ноги и голова. Внутри же тела находится организм, состоящий из сердца, легких, печенки, а также, извините за выражение, из мочевого пузыря. Но не буду вдаваться. Чтобы тело не гнулось, как тюфяк, из которого вытрясли солому, в него помещен скелет. И тело, таким образом, сидит, как сапог на колодке. Все мы знаем, товарищи, также, если не смазывать сапога жиром, али там ваксой, так он сохнет и лопается, ввиду чего в жилах человеческих течет кровь, смазывающая организм подобно ваксе. Все это сверху покрыто кожей, чтобы кровь не выливалась наружу, но кожа эта особенная. — Я ее на шевро или даже на хром никак не променяю. Теперь, товарищи, когда человеческое тело обоего пола, благодаря моему описанию, стоит перед вами, как живое, — перейдем к хирургии…
Хирургия нас учит, что если у тебя болит какой-нибудь член, отрежь его к чертям собачьим, в каковом случае наука и приходит на помощь. Также и внутри. Откуда мы бы знали, что у человека гниет печенка или неладно с кишкой, если бы нельзя было разрезать живот и посмотреть. Живот лучше всего разрезывается сапожным ножом и, по удалению больного органа, зашивается дратвой… Гвозди, даже деревянные, не рекомендуются… Шов можно делать рантом, можно и гладкий — как хочет заказчик…
Что вы там, товарищ, размахались с рукой? Если хотите оппонировать, говорите прямо, а нечего размахивать!
— Товарищи! Я против того, чтобы Яшке Угарову давать степень доктора медицины. Слушаю я его, слушаю, и прямо не понимаю: об чем он говорит — об сапогах или об человеческой хирургии… При чем тут заказчик и шов рантом?
Председатель возразил:
— Подсудимый, то есть… обвиняемый… или нет, как его черт… защитник диссертации — выражается фигурально, образно и если вы не понимаете художественных образов, так и не лезьте в ученую коллегию, а идите возить воду или пилить дрова… Вы в науке еще дилетант, а мы…
— От дилетанта слышу.
— Товарищи! Я еще не кончил. При хирургических операциях предпочтительнее, чтобы доктор скорей удалил ногу, чем руку, потому что рука и так человеку ничего не обходится, а за ногу… ну-ка, сколько нужно за сапог отвалить. Одну ногу обул — и сорок тысяч из кармана. Две обул — восемьдесят. А еще ежели дама, да и на 26-ти пуговоицах, да из чистой лайки или замши… Что вы там опять с рукой махаете? Опять какую-нибудь юрунду скажете?
— Товарищи! Я только хочу спросить… Мой уважаемый оппонент со своей воровской тупой рожей — кто он? Доктор или сапожник?
— Товарищи, публика. Я не могу, если всякая тля будет к каждому слову придираться… Ну, если я был 11 лет сапожником мастером — так что ж, я не имею права сделаться доктором? А мой уважаемый оппонент тоже… Раньше на Варшавском вокзале из запломбированных вагонов мануфактуру воровал, а теперь… Да ты на кого с ножом лезешь?! Я сам, брат, стулом так по башке ахну…
Под веселый шум собрания защита диссертации стулом, в сопровождении хирургической операции — продолжается.
ЛИТЕРАТУРА
ПредисловиеКак известно, в Советской России вся литература служит только для агитпросвета, а агитпросвет посвящает себя, почти исключительно, распространению агитлитературы.
Для этого образовались новые трудовые батальоны агитлитераторов, агитроманистов, агитнувеллистов и все они стройными рядами маршируют в ногу к одной единственной цели: доказать, как жилось плохо раньше и как хорошо живется теперь, какой разврат и разруха были до революции и как только теперь приходит в настоящую норму.
Вот, например, отрывок из романа «Жизнь Великого Князя Жоржа Степаныча», напечатанного в агитжурнале «Сознательная Ячейка» и принадлежащего перу одного из признанных знатоков былой развратной жизни.
|
С почтением я автор (т. е.) не тот автор, который написал «Жизнь», а этот, другой, который ничего не понимает в былой роскошной и развратной жизни т. е. Аркадий Аверченко. |
«Жизнь Великого Князя
Жоржа Степаныча»[править]
Великий Князь Жорж Степаныч проснулся в своей роскошной, отделанной инкрустациями, кровати и сладко потянулся на парчевой простыне, обшитой горностаевыми хвостами.
Сегодня умываться не стоит, — подумал он. — Только позавчера умывался. Лучше хвачу стакан водчонки.
Схватился за ручку электрического звонка, дернул со всей силы и завопил:
— Тимошка…
Вошел камердинер с кротким выражением лица и спросил:
— Чево надоть?
Ни слова не говоря, Великий Князь ударил его каблуком сапога в живот и приказал:
— Стакан водки. И кусок бифштекса получше… Живо, а то запорю на конюшне.
Выпил, крякнул и потом, сидя перед зеркалом, занялся руками: сделал педикюр, надушил их, обул в роскошные бриллиантовые кольца, — пот и кровь трудового народа, и снова крикнул:
«Тимошка».
— Ну чего еще? — спросил Тимошка на ходу дожевывая хвост селедки. (Ему даже не давали поесть как человеку за столом),
— Скажи извощику, чтобы запрег тройку моих пегих, я поеду к графине Н. делать предложение ее дочке, у которой много денег.
И через полчаса Жорж Степаныч катил на своей знаменитой тройке. Извощик без стеснения наезжал на шедших по улице прохожих и давил их, особый механический счетчик за его спиной отмечал количество раздавленных к великой потехе Великого Князя.
Приехали.
Отдавая пальто швейцару, Жорж Степаныч грубо заметил:
— Смотри, если пальто свистнут, я тебя так свистну…
— Доверьтесь трудовому пролетариату, Ваше Высочество, — грустно сказал швейцар, втайне оскорбленный ужасным предположением Князя.
В будуаре князя Н. сидело много народу, все больше графья или князья с женами, одетыми в бархат, трико диагональ, в страусовые перья и все вели обыкновенный пустой светский разговор:
— Я была вчера на балу в Посольстве и так канканировала с немецким послом, что ног под собою не слышу.
— Да мы тоже вчера просидели почти всю ночь на файф-о-клоке у барона Б.
— Кстати скажите, кто сейчас любовником у его жены?
— Позавчера был еще мой племянник, а теперь, право, не знаю.
— Сегодня я опять на файф-о-клоке у графа Дрызгунова.
— Ну, что ж, как говорится, с паршивой собаки, хоть файф-о-клок. Одолжите цигарку.
Когда Великий Князь вошел, эта пустая светская болтовня на минуту прервалась:
— Бонжур, месдамес, — сказал Князь, делая книксен. — Наше вам с кисточкой.
— Отчего вы у меня давно не были, — спрашивала его на ухо баронесса, с которой он находился в интимных отношениях. — Совсем забыли меня, противный. По шее бы вашего брата за такие штуки.
— Баронесса, я вас должен огорчить: во-первых, вы мне надоели, во-вторых, я женюсь.
— Ах, — воскликнула несчастная, падая на роскошный текинский ковер.
В аристократических кругах обыкновенно в таких случаях делают вид, что ничего не замечают. Все, как ни в чем не бывало, продолжали разговор о последних лошадечьих скачках, а хозяйка дома позвала официанта и тихонько сказала ему:
— Уберите. В спальню.
Едва она окончила эти распоряжения по хозяйству, как к ней подошел Жорж Степаныч и шепнул:
— Мамаша. Есть один разговорчик.
— Авек плезир, Ваше Высочество.
— Мамаша. Хотел бы жениться на вашей дочке, если позволите.
— Эва… Спохватились… Она уже полгода как спуталась с младшим дворником — у матери отбила, гадина…
— Комиссия…
— А знаете, Ваше Высочество, вы на мне лучше женитесь.
— Да вы замужем.
— Пустяки. Мужа отравим.
— Мысль. А у кого больше денег? — с деланным равнодушием спросил Жорж Степаныч, — у вас или у дочки?
— Конечно, у меня. Восемь миллионов.
— Романовскими?
— Конечно. Не Донскими же!
— Знаем мы вас. Все вы так говорите. А женишься — либо петлюровские вручите, или тифлисские городские боны…
— Господа, — сказал старый граф, не подозревавший об ужасной участи, ожидавшей его, — пожалуйте к столу, — закусить чем Бог послал.
— Ну, зачем вы, право, тратитесь, — заметили гости, входя в столовую, — прямо к вам хоть не приходи, — всегда угощаете.
Обед был роскошный, около каждого гостя стояла бутылка водки, пиво и шампанское. Хлеба не было видно, — его заменяли огромные ломти кекса, и все это причудливо перемешивалось с майонезом, жареными гусями и бефом Строгановым, — все роскошное, все невидимо, но густо политое трудовой кровью и потом.
И сервировка сверкала и блистала. Хрустальные вазы для огурцов, фарфоровые стаканы, серебряные, позолоченные вилки и ножики, прикрепленные цепочками, чтобы не уносили гости — все это сверкало, благоухало и все это невидимо было полито кровью и потом пролетариата, — того пролетариата, который наконец-таки сверг власть отравителей и развратников — и сам, своими мозолистыми руками строит новую, светлую, сытую жизнь.
Да здравствует Интернационал!
Художник Костюков задумал написать картину.
— Понимаешь, — объяснял он своему другу скульптору Понюшкину. — Сюжет такой: голая, выжженная солнцем степь… На дороге телега, в оглоблях худая лошаденка, только что павшая. Около лошаденки стоит, понурившись, крестьянин: на лице его беспросветное отчаяние. Название: «Смерть друга».
— Хорошая штука, — одобрил Понюшкин. — Уже начал?
— За малым остановка: холста нет. Раньше когда был Аванце, Доциаро…
— Теперь это тоже несложно: пойди просто в Центроткань и возьми сколько надо…
— Неужели, так просто? Ну пойду. В Центроткани.
— Что нужно?
— Холста бы мне…
— Чаго-о-о?
— Холста.
Служащий Центроткани удивился так, будто его просили отпустить дюжину живых крокодилов.
— Еще чего выдумаете? Зачем вам холста?
— Нужно. Картину буду писать.
— Картину? Какую картину?
— Обыкновенную. Так дадите или нет?
— А вам сколько нужно?
— Два аршина.
— Для чего вам такую уйму?
— Это два-то аршина уйма?!
— Да вы подумайте: ведь это целых тридцать два вершка. Сто сорок сантиметров… Тысяча четыреста миллиметров…
— Значит не дадите?
— Дать-то я дам, только раньше… этого… Позвольте вашу трудовую книжку.
— Откуда ж у меня трудовая книжка, раз я художник?
Служащий центроткани сразу повеселел:
— Так бы вы сразу и сказали. Я ведь только выдаю по трудовым книжкам. Как же без книжки можно? Не имеем права.
— А где ее достать?
— Очень просто: в Комтруде. Получите книжку, тогда в ту же минуту.
В Комтруде.
— Прошу мне выдать трудовую книжку.
— Слесарь?
— Почему именно слесарь? Я художник. Картины пишу.
— Так какой же это труд? Картины писать! Этак всякий…
— Дадите книжку или нет?
— А вы чем картины пишете?
— Красками. На масле.
— Вкусное?
— Чего?
— Масло-то?
— А черт его знает. Я не пробовал.
— Гм… Тут есть нечего, а они на масле пишут.
— Так дадите трудовую книжку?
— Я дам. Только вы раньше из Пролеткульта удостоверение принесите, что это для Советской республики полезно. И, вообще…
В Пролеткульте. У Луначарского.
— Хочу получить удостоверение на взятие трудовой книжки для получения холста.
— Художник? Очень приятно. Читали мою пьесу «Возрожденный Дон-Кихот»? Нет? Гм! Странно. И «Королевского брадобрея» моего на сцене не видели?
— Нет. Так дадите удостоверение на книжку?
— Очень странно, — подумал Луначарский. — Человек не видел «Брадобрея», не читал «Возрожденного Дон-Кихота», а приходит и требует трудовую книжку… — А вам для чего трудовая книжка?
— Холст получить. Для картины.
— А, это хорошо. Люблю искусство. Каков сюжет?
— Степь, телега. Около околевшая лошадь, понуренный мужик. Называется: «Смерть друга».
— Отчего ж она околела?
— Есть было нечего.
— Так, значит, хозяин дурак. Как это так можно животное не кормить? Вы, знаете, я вам советую немного изменить сюжет.
— А именно?
— Крестьянина вы оденьте в костюм молотобойца и дайте ему в руки молот. А издохшую лошадь замените сдохшим капиталистом. Живот у него от удара молотом лопнул и оттуда высыпается империализм.
— Позвольте! Но ведь это совсем другой сюжет.
— Ничего не другой. Только что телеги не будет. Да и кому она нужна, спрашивается?
— Но ведь вы предполагаете внутренность фабрики, а у меня пейзаж, выжженная солнцем степь, полуразрушенная телега…
— Ах, у вас выжженная солнцем степь? Это насчет засухи? Тогда вы сначала обратитесь в продовольственную комиссию. Представьте им на рассмотрение сюжет. И если с их стороны не будет препятствий… Темочка, хе, хе, уж больно острая. Да, кстати, там у вас будет и телега.
— Телега в ракурсе, — робко попытался оправдаться художник.
— Ну вот. Я, конечно, понимаю: ракурс! А на всякий случай вы все-таки принесите удостовереньице и из Гужевого комитета…
В Комгуже.
— Что нужно?
— Хочу получить удостоверение на неимение препятствий для изображения телеги для получения удостоверения на право выдачи трудовой книжки, дающей право на два аршина холста для изображения вышеупомянутой телеги.
— Ничего не понимаю. Вы знаете что? Пойдите лучше в комнату № 67. Там вам сделают.
Комната № 67.
— Что нужно?
— Дайте удостоверение, что нет препятствий для изображения на картине поломанной телеги, что даст мне право на получение удостоверения для получения трудовой книжки, дающей право на холст.
— Это слишком сложно. Хотите, я вас лучше разведу?
— Как разведете?
— С женой. У меня разводной стол. Да вы не пугайтесь. Это — простая формальность. Всего две записи в книгах. Ваше имя? Отчество?
— Да я не женат!
— Так чего же вы сюда пришли? Идите в комнату № 84. Там вам сразу все сделают.
Комната № 84.
— Что случилось?.. Присядьте, успокойтесь… Что с вами?
— Разрешите телегу… в ракурсе…
— Телегу?.. В качестве представителя древонасаждения я могу, ввиду взятия на учет древесных посадок, дать ордер в Центропоруб, который, снесясь с местными организациями…
— Какой Центропоруб, когда мне холст нужен…
Древонасадитель облегчепнно и радостно вздохнул:
— Холст? Так это вам в Центроткань нужно. Идите, там вам все сразу устроят. Ступайте, голубчик, ступайте.
Выжженная степь… Во-во. Там в один момент. «Смерть друга».
— Да что вы? Какая жалость… Отчего это он? Они это перышком: чик-чик, и готово.
Посреди улицы стоял человек и,… опершись руками о трамвайный столб, выл на луну.
Кругом теснилась недоумевающая толпа. Шли разговоры.
— С чего это он?
— Холст, говорит, хочу.
— Ишь ты — холста захотел. Теперь и паршивого обрывка полотна не достанешь.
— Ишь ты, как его разобрало.
— Кого это разобрало?
— Полотно разобрали?
— Какое?
— Ясное дело, какое, железнодорожное. Повстанцы все шалят.
— А ему-то что?
— Очевидно, поезд с рельс сошел.
— Что ж, потерял он кого во время крушения, что ли?
— Холст, говорит, я теперь. Явное дело, жену потерял. Эй, мил-человек. Какой поезд-то? Пассажирский?
— Телегу… на полотне…
— Вона какое дело: жена ихняя значит на телеге по полотну ехала, а поезд враз и в лепешку. Отбивная котлета.
— Чево-й-то тут котлета — говорят.
— А ты не облизывайся понапрасну… Человека поймали: котлету с лепешками ел без разрешения начальства. Рази можно.
Луна тускло светила на порыжевшем небе как жирное пятно на грязном солдатском одеяле… Художник выл…
В сумерки садишься иногда в мягкое глубокое кресло и потонешь и в сумерках, и в кресле, и в воспоминаниях.
Воспоминания то тихие, как лесной ручей, то грозные, как десница Иеговы, то вызывающие улыбку, то слезы, толпятся, теснятся, громоздятся одно воспоминание на другом, подобно шелестящим льдинам в половодье, уносимым туда, где все тает, все разливается в один всепоглощающий океан.
Что давеча вспомнилось, а? Широко поместительно раскрыли свои объятия голубые бархатные кресла мариинского театра. На сцене занавес: мощно развернул могучие крылья Российский Орел, будто нет конца его трехсотлетнему лёту.
Сегодня парадный спектакль, дважды парадный: открытие сезона и присутствие царя.
Он приехал к самому началу, немного бледный, утомленный: показавшись у барьера Императорской ложи, улыбнулся устало поднявшейся при его появлении публике, обернулся к адъютанту, шепнул ему что-то и рукой, затянутой в белую перчатку, сделал жест сверху вниз.
С новым шелестом уселась публика, все взоры обратились на сцену: дали занавес. Грянули первые столь знакомые звуки «Жизнь за Царя».
Облокотившись о барьер ложи и полузакрыв глаза царь слушал.
О чем он думал?
А когда сумерки расплывутся в ночь, а ночь чудесно расцветет ясным утром, тогда воспоминания не нужны… Реальное, жестокое «сегодня» кажет свои крепкие, стальные, острые штыки.
И все так просто, так ясно и нет воспоминаний, нет глубокого сумеречного кресла.
Тогда встает в светлой ясной голове другая картина.
Вот она.
Сегодня в Мариинском театре дважды парадный спектакль: во-первых, премьера оперы в постановке товарища Мейерхольда, во-вторых на спектакле будет присутствовать сам Троцкий.
Опера написана в честь его. На афишах сказано об этом честно и определенно:
Первый Советский Театр
(бывш. Мариинский)
Сегодня в первый раз пойдет новая опера
Жизнь за Троцкого
С музыкой тов. Глинки, приспособленной тов. Фарфоркой
(губкомнарздрав).
Костюмы и бутафория из особняков белогвардейской сволочи.
Волосяные скальпы от Чека.
Световые эффекты — первой пулеметной команды.
К сведению товарищей зрителей: в конце третьего акта на сцене будут расстреляны три живых саботажника.
Съезд на сегодняшнее представление небывалый: экипажей, правда, ни одного, но со всех сторон подлетают с грохотом броневики, автопулеметные машины и тяжело ползут танки новой советской аристократии.
Восходящее музыкальное светило, тов. Фарфорка, коллега товарища Глинки, прибыл тоже на небольшом танке. Почти уж подползши к театру, он нечаянно налез на незаметный в темноте памятник Глинке и, вывернул его с корнем, переполз, как огромная гусеница, через бесформенную груду и, шипя и пыхтя, подполз к самому подъезду.
Тов. Троцкий из боязни восторженных знаков внимания со стороны своих подданных, прибыл в бронированном поезде, поставленном на трамвайные рельсы. И 8 каких-то человек, увешанных оружием, как елочное дерево игрушками, окружили его у подножки бронированного вагона и повели его в театр.
— Ну, что, сделан ремонт? — спросил по дороге Троцкий, приостанавливаясь.
— Все сделано.
— Значит, всю мою Императорскую ложу перебронировали.
— Всю. Сняли прежнюю двухдюймовую и обложили пятидюймовой чудной закалки. А переднюю часть забрали спускной стальной дверью, оставив только отверстие для глаз, да пониже два отверстия для пулеметов.
— Это другое дело. Можно начинать.
— Не все готово. Шаляпину портной на колени подушечки нашивает. Копается все.
— Так отправьте портного в чека, весь и разговор.
— Да, но не может же Шаляпин стоять на небронированных коленях.
— А публика обыскана?
— Так точно. Все документы осмотрены и два золотых портсигара, очень подозрительных, как оружие, отобраны.
— Какое же это оружие — портсигар?
— Ну, а вдруг вам швырнут портсигаром в дырку, в которую вы смотрите…
Раздалось три выстрела к началу, и занавес, на котором была написана картина, изображающая пляшущего пьяного попа, взвился.
Жизнь за Троцкого чрезвычайно напоминала старую «Жизнь за Царя», но были сделаны некоторые изменения.
Например, Ваня у ворот монастыря пел:
Бедный конь в поле пал,
Я с него шкуру снял
И изрезав в куски
Слопал все от доски до доски.
На польском балу танцевали настоящие польские заложники под дирижерством тов. Мациса из Че-ка, а в новой сочиненной Фарфоркой и Мейерхольдом сцене, где Иван Сусанин при помощи Руслана и Людмилы открывает в доме Пиковой дамы белогвардейский заговор Онегина и Гремина, — в этой остроумно скомбинированной сцене настоящие китайцы под руководством Сусанина расстреляли трех саботажников под звуки: «Вы мне писали, не отпирайтесь»…
Опера затянулась.
Разъезжались темной угрюмой ночью, и долго еще раздавались хриплые звуки на притихшей Мариинской площади:
— Броневик товарища Вацетиса!
— Танк Фарфорки!
— Броневик Главкома.
А ночь молчала: у нее были выколоты глаза.
Это была самая грандиозная облава из всех, какие когда-либо устраивались…
Почти пол-Москвы было оцеплено отрядами Вохры и курсантами.
В любопытствующей толпе слышались разговоры:
— Кого это ловят товарищи?
— А как же! Не слыхали разве? Юмористов ловят.
— Каких юмористов?
— Ну этих самых. Тех, что при полицейском бюрократическом режиме смешные вещи писали.
— Что ж их теперь расстреливать за это будут?
— На кой черт расстреливать! Наоборот мобилизуют.
— На какой предмет?
— А на такой. Раньше они, черти полосатые, когда не было свободы, а один гнет, — они смеялись, сочиняли, делали всюду хорошее настроение, а теперь, когда свобода, — они саботажничают. Вот их и мобилизуют, чтоб опять смеялись. А то подумайте сами, страна, как страна, и войско свое есть и дипломатия, и искусство разное, а вся страна зевает от скуки. Нет, ты смейся, подлец, коли ты юморист, тогда и нам будет весело.
— Ведут! Ведут!
— Поймали?
— Одного сцапали. Вишь ты, плачет собака! Небось не сладко, что его саботажничество открылось…
— Куда же это его?
— Натурально к Дзержинскому. Тот, ежели нужно, мертвого заставит смеяться.
— Позвольте, товарищи, я одного не понимаю, как же можно заставить человека смеяться… А ежели ему не смешно?
— Глупый ваш вопрос и больше ничего. Если, скажем, я гробовщик, а гробов не делаю, может рабоче-крестьянская власть заставит меня сделать гроб? Или не может?
— Может.
— То-то и оно. Раз у человека есть своя специальность — так сполняй ее сам, а не сваливай на других!.. Этакая огромная странища, да без юмору, разве можно?
Дзержинский оперся локтями о стол письменный, поднял холодные глаза на пленника и сказал:
— По моим агентурным сведениям вы раньше были юмористом и восхищали своими произведениями всю Россию. Почему теперь вы этого не делаете?
— Не смеется мне что-то, товарищ Дзержинский…
— А вы смейтесь!
— Настроение какое-то…
— Смейтесь!!!
Пленник хихикнул.
— Да вы не сейчас смейтесь! Мне вашего идиотского устного смеха не надо. Смейтесь письменно.
— А может вы меня лучше на рубку дров отправите?
— Вот что, товарищ. Знайте, что я и не такие характеры, как ваш, переламывал. Если до завтра вы не сочините чего-нибудь смешного, у нас одним юмористом будет меньше, а в «штабе Духонина» — больше. Вы, надеюсь, меня знаете. Поняли?
— Слу… слуша…юсь.
— То-то и оно. Взять его! Отвести в камеру № 27, дать чернил и бумаги, а для контроля приставить к нему двух сотрудников с наганами! Пусть глаз с него не сводят, когда начнет писать.
Ну, вот тебе стол, гадина! Пиши! Из-за тебя, хама, целую ночь спать не будем. Ну, пиши! Сейчас же макай перо и пиши! Шкарябай! А чуть если спотыкнешься, не взыщи… Приказ нам дан основательный.
На утро Дзержинскому дали рукопись пленника. Он прочел ее, сплюнул и саркастически рассмеялся…
— И почему человек раньше так гремел? Почему им так восхищались? Глупо, водянисто, натянуто. Нет-с, наш коммунизм хорошая штука: развенчал многих прежних идолов, развенчал и этого.
Преподаватель 17-й пролетшколы встретил запоздавшего ученика Чижикова очень сурово:
— Ты почему, каналья, опять опоздал. Опять будешь отговариваться тем, что в очереди стоял.
— Я не мог сразу пройти по нашей улице, товарищ учитель. Очень большая толпа стояла.
— Откуда она взялась?
— Они на сумасшедшего смотрели. Очень было смешно.
— Какой там еще сумасшедший?
— Там такой был. У ворот. Все прямо за животики держались.
— Что же он, плясал, что ли?
— Эка невидаль — плясал. Теперь все пляшут. Он делал такое, что я на него полчаса смотрел. Очень комично.
— Ну?
— Взял он доску, положил ее на козлы и ну по ней деревянной штучкой елозить. А в этой штучке внутри железка. Он, наверное, товарищ учитель, хотел зарезать доску и содрать с нее шкуру. Ей Богу! Куски доскиной шкуры так и летели во все стороны!
— Что за осел!
— Не осел, а сумасшедший по-моему.
— Не он осел, а ты! Зарезать доску! Содрать с доски шкуру! Экая ты дубина! Он просто строгал доску рубанком.
— Так почему ж толпа собралась?
— Очень просто: давно не видели, как человек работает.
— Чего?!
— Ра-бо-та-ет. Что, ты этого слова не знаешь?
Ученик замялся.
— Боже, — с отвращением сказал учитель, оглядывая свою паству. — В жизни мне не приходилось видеть более тупых физиономий. Вы что же, не знаете, что такое — работать? Ну, вот, например, я… Что я делаю с вами?
— Ругаете нас, — кротко отвечал Чижиков.
— Рм… «Ругаете»… Да разве можно вас не ругать? Ну вот, например, ты, Огурцов… Что делает твой отец?
— Мамины платья и мои башмаки на улице продает.
— Ну, это, брат, не работа, а спекуляция… А что делает твой отец, Белоглазов?
— В чрезвычайке сидит.
— А твой, Усиков?
— В пролетарской танцульке, танцами дирижирует.
— Гм… да. Ну, вот что, ребята. Есть у кого-нибудь деньги?
— Вот у меня. Две десятитысячных.
— Прекрасно. Надо было их напечатать или нет? Надо. Так, как же называются те люди, которые их сделали? Как называются? Ра… Ра… Ну… Петров?
— Мошенники, товарищ учитель.
— Трижды болван! Крутинов. Скажи ты! Как называются такие люди?
— Фальшивомонетчики.
— Почему?
— Так ежели бы были настоящие деньги, на десять тысяч можно бы дом купить. А на эти и курицы не продадут. Значит фальшивые.
— Ну, например, что делают рабочие на фабриках?
— Ничего не делают. Бастуют.
— Фу-у. Ну, скажем, ты, Сывачев, когда встаешь утром и начинаешь чистить себе ботинки, это как называется?
— Да у меня ботинок уже второй год нет. Я в калошах хожу.
— Хорошо-с. А предположим, у тебя оторвалась от курточки костяная пуговица… Что ты с ней делаешь?
— Несу ее на толкучку и продаю за пятьсот рублей. А если металлическая, так и две пятисотки возьму.
— Видели же вы, канальи, когда-нибудь, чтобы какие-то люди что-нибудь делали?! Отвечайте! Видели?!
— Я вчера видел, — встал веснушчатый Кукулевич.
— Ну, слава Богу! Один нашелся. Что же ты вчера видел? Эти люди, очевидно, работали. Что же они делали?
— У нас из окна видно в чужой двор. Трое поставили двух к стенке и палили в них, двое в это время автомобильный мотор заводили, а еще двое играли в чет-нечет на сапоги тех двух, что у стенки стояли.
Учитель смертельно устал.
Ему надоело вдалбливать в тупые головы то, что ему самому казалось таким ясным.
Поэтому он ничего не возразил на пример работы, виденной Кукулевичем…
Только потер лоб ладонью руки и вяло пробормотал:
— Ну, вот видите. Есть же, которые работают…
В Москве на Кузнецком мосту произошла одна встреча, которая имела большие последствия для одного из встретившихся:
— Здравствуйте, княжна…
— Здравствуйте, Иван Петрович.
— Что вы тут на Кузнецком мосту поделываете?
— На мосту-то? Да вот ищу удобного местечка, где бы с моста в воду броситься.
— Где ж вы тут воду нашли?
— Действительно, воды не хватает. Суховато. Как поживаете?
— Замуж выхожу.
— Честь имею поздравить вас, княжна. За кого выходите?
— Черт его знает. Какой-то подозрительный тип.
— Княжна! О женихе… так?
— Что ж делать? Он не то бывший вор поездной, не то просто международный авантюрист. Впрочем, некоторые отзываются о нем теплее: известный варшавский взламыватель касс.
— Гм… да. По любви выходите?
— Да по любви к загранице. У него есть латвийский паспорт. Сейчас же после венца он везет меня в Латвию. Там ему бриллиантовые сережки в зубы и — addio, mio carissimo!
— Да неужели это проходит?
— Помилуйте! Все так делают. Вы тоже можете найти подходящего человека, выйти замуж и махнуть за границу.
— То есть — жениться?
— Нет, жениться нельзя. Выезжают только по паспорту мужа.
Иван Петрович задумался.
В комиссариате брачных дел.
— Что вам угодно, товарищ?
— Можете обвенчать?
— Можем. А где ваша невеста?
— Я невеста.
— С ума вы сошли! Здоровенный мужчинище — с бородой — и вдруг невеста. Такой невестой можно сваи заколачивать.
— Тем не менее, у меня есть уже жених. Вот, позвольте представить: греческий подданный Ламбро Чертопулос.
— С ума вы сошли?! Как же я могу мужчину на мужчине женить?!
— Товарищ комиссар. Любили ли вы когда-нибудь?
— Я любил конечно, но… это уж черт знает что такое!
— Сердцу не прикажешь, товарищ! Любви, как сказал поэт, все возрасты и полы покорны. Я чувствую, что за ним буду счастлив. Он обещал меня на руках носить.
— Ну, я думаю, что это и для пароходного грузчика непосильное обещание.
— Обвенчайте, пожалуйста!
— Черт знает что! Такого и закона нет — мужчину на мужчине женить.
— А ежели сродство душ?
— Врите больше. Наверное за границу удрать хотите.
— Видите ли… Откровенно говоря, наши родители не согласны. Считают неравным браком. Но это, товарищ, все отсталые косные люди и заядлые белогвардейцы. А советская власть, объявившая полную свободу от религиозных и канонических предрассудков, стоит конечно выше этих пут.
— Вы, конечно, но… вы так… Вас как зовут.
— Иван Петрович Клиндухов.
— Вот видите! Как же я напишу: греческий поданный Ламбро такой-то женился на Иване Петровиче. Бред сумасшедшего.
— Товарищ комиссар. Я настолько женственная натура, что смело пишите меня в женском роде. Я, товарищ, мышей боюсь. Как увижу мышь, сейчас же подбираю брюки и поднимаю такой визг, что все соседи сбегаются. Вообще люблю пококетничать. Что вы на меня так смотрите, противный. Знаю я вас, мужчин.
— Черт знает что! Как же я вас напишу: Иван Петрович, что ли?
— Пишите: Жанна. Это поэтичнее. Была д’Арк, я Жанна Клиндухова.
— Вы бы хоть бороду сбрили.
— Сделайте одолжение. Кстати, где у вас тут дамская уборная? Корсет так жмет, что я его сниму лучше.
— Нет, вы это бросайте лучше. Все равно поженить вас не могу.
— У меня и приданое есть для вас, товарищ комиссар. Слава Богу, все бесприданницы, чай.
— Эх проклятая наша должность! Ну, да уж что с вами делать! Где приданое? Спасибо. Встаньте! Товарищ Ламбро Чертопулос! Согласны взять замуж эту девушку?
— Ma, сто такая заглазна, езли я такая кароса задаток получил.
— Ну черт с вами, распишитесь!
— Благодарю вас. Все-таки, знайте, товарищ комиссар, одинокой девушке без мужа очень трудно. Все мужчины пристают, на улицах не дают проходу… Ну, конечно, и положение в свете… Замужняя женщина может флиртовать сколько угодно.
— Ну, пошли размазывать… Ступайте!
Вот каким странным, загадочным образом выбрался за границу Иван Петрович Клиндухов, по мужу Жанна Чертопулос.
У автора имеются сведения, что по приезде в Грецию, муж безжалостно бросил молодую жену с ребенком, приписавшимся к супружеской чете перед самым отъездом (профессор консерватории).
Да-с… на свете, друг Горацио, много такого делается, что только покрутишь головой и сплюнешь.
Украла обезьяна — Горилла у владельца хрупкую нежнейшую скрипку. Вскарабкалась на самую верхушку дерева и, скроив сентиментальную рожу, принялась играть на ней.
Дикие ушираздирающие звуки полились из-под смычка, зажатого в огромной косматой лапе.
— Гм, как будто не то, — подумала, морщась, Горилла. — Надо подтянуть струны.
Подтянула. Еще энергичнее обрушился смычок на звенящие, стонущие струны и еще ужаснее заскрипела, застонала скрипка.
— Постой же ты, дрянь этакая, — заскрежетала зубами Горилла. — Я тебя еще подтяну так, что ты…
И выставив вперед звериную нижнюю челюсть, так подтянула, что…
Тр-рах. Лопнули сразу все четыре струны — да как брызнут по выпученным обезьяниным глазам. Залилась кровью ослепшая обезьянья харя и тяжело свалилась с высокого дерева бесформенная изуродованная туша.
Зацвела сразу святая Русь, зажурчали потоки, покрылись могучие деревья тяжелыми плодами. Не алый мак зацвел на лугах, то пестрели внизу красные звезды на безжизненных изуродованных телах, то алая — обезьянья кровь хлынула и разлилась широким потоком, не яблоками, не грушами украсились пышные сады, то странные плоды повисли на деревьях, длинные, страшные, с высунутыми языками.
Бешено хлестнули натянутые струны русские по обезьяньим глазам — бешено рассчитывалась кроткая многотерпеливая страна с горе-музыкантами, колыхала огненная ненависть из края в край, из конца в конец, пока не выжгла все, как пламя выжигает сухую, лишенную соков траву…
Лето 1925 года наступило дождливое — будто смыть хотело небо все следы прошлого.
Кучер Никита из усадьбы Марьевка пошел в лес по грибы… Далеко забрел в самую глубь чащи, и уже доверху полон был его кузов желтыми и белыми пахучими грибами.
Вдруг зашевелился перед ним куст чертополоха и выскочило оттуда лохматое, волосатое дикое существо.
Закривлялось, заломалось и прорычало:
— Стой, солдат-соглашатель. В качестве наркома продкома реквизирую у тебя это сырье для Внешторга.
Вгляделся кучер Никита ближе в лохматое, волосатое чудовище, — ахнул:
— Господи, Владычица Небесная! Никак большевик? Во брат, штуку пымал. Отведу маленьким панычам, ныхай поиграют.
Схватил за руку наркома продкома — потащил.
— Да как же ты, голова твоя горькая, уцелел? Неужто же все время под чертополохом прятался… Ну и ну.
— Долой шкурников, — вяло пробормотал нарком-продком. — Все на красный фронт.
— Ау, брат, твой красный фронт, — засмеялся Никита, — кончал базар.
— Товарищ! Ввиду того, что мировая революция не за горами…
— Во-во! Оно самое! Да ты не кусайся, дьявол! А то я тебя так кусну, что черти посыпятся. Худущий, хлипкий, плевком тебя перешибить, а туда же норовит — зубами за ногу.
— Я сторонник активной политики, — пробормотал нарком-продком и тут же стащил из кузовка гриб.
— Да неужто ж сырьем будешь жрать? — удивился Никита. — Ведь подохнешь. Ну, вот мы и пришли. Эй, паничики! Володя, Соня! Большевика внизу пымал.
Послышался топот детских ножек и радостный визг.
На веранду, где хозяйка усадьбы варила варенье, ворвались с шумом и грохотом дети и, прерывающимися от волнения голосами, защебетали:
— Мамочка… Там Никита… Большевика поймали… В лесу. Ей-Богу! Косматый такой… Мамочка, пойдем смотреть!
Почти вся усадьба сбежалась на пойманное Никитой чудо.
Кто потрусливее, выглядывали из-за плеч впереди стоявших, кто посмелее, пробовали щекотать наркома-продкома тростинкой, чтобы вывести его из угрюмой задумчивости.
— Не мучайте его, — сказала приблизившаяся мать, окруженная детьми. — Зачем вы ему хворостинкой подмышку тычете?
— А чего же он, барыня, молчит? Молчит и зубами щелкает.
Услышав слово «барыня», нарком-продком горько усмехнулся.
— А-а… Опять, вижу, капиталисты и помещики сели вам на шею. Товарищи! Сделайте один дружный, пролетарский натиск и в ваших руках опять будет счастье трудящихся масс…
Никита фыркнул.
— Вишь ты, разговорился. А ну, покажи, как баба в очереди стоит… А покажи-ка, как Троцкий красной армии парад принимает…
— Никита! — укоризненно сказала хозяйка. — Что с ним, как с ученым медведем обращаешься… Все-таки, он человек…
— Он-то! — удивился Никита. — Да нешто такие человеки бывают? Не видал я таких человеков.
Нарком-продком в это время бочком подобрался к детям и, таинственно подмигивая, шепнул:
— Слышь, девчоночка! Вот тебе спичек коробка. Как нынче все улягутся, — ты домик и запали. Вообще, организуйся, девчоночка. А тебе, мальчик, на ножик. Ночью к папаше под кроватку спрячьтесь, а как они уснут, вы вылезьте да ножичком по горлышку — чик. Понял? Как это говорится:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
Взрослым сделалось скучно. Кое-кто стал расходиться. Но дети все еще толпились около наркома-продкома, разглядывая его блестящими любопытными глазами.
Вдруг Никита всполошился.
— Постой, ч-черт! Что ты делаешь?
— Самоопределяюсь.
— Дети, пойдем домой, — сказала хозяйка. — Тут вам не место. Никита, сведи этого… на кухню. Пусть Анисья накормит.
Войдя в кухню, Никита перекрестился на образа, а нарком-продком ловко смахнул со стола и сказал:
— Здравствуй, прихвостень буржуазии.
— Здравствуй, обезьяна. Жрать, поди хочешь? На щец и пирога!
— Неужто у вас не по карточкам? — огорчился нарком. — Что за безобразие. Ну, я все-таки стану в очередь.
— Какая тебе очередь, оголтелый! Садись и жуй!
— Кухарка, — строго сказал нарком-продком. — Организуйсь в ячейки!
— Еще чего скажешь, бесстыдник, — законфузилась кухарка. — Тебя есть посадили, а не безобразить.
Поставили перед гостем лохматым, обросшим волосами, как кустарником, первую тарелку щей с кашей — прямо грохот пошел по кухне, вторую поставили, третью, — будто кирпичи со стены старого дома рушились — такой шум пошел. А как после пятой тарелки поставили пироги, то на одиннадцатом пироге встал нарком предком на ноги, покачнулся, стали на нем волосы дыбом, как на еже, пискнуло что-то внутри и грохнулся на каменный пол. Никита подошел, пошевелил ногой лежащую на полу груду тряпья, волос, грязи, непереваренных пирогов и красной пятикопеечной звезды, пошевелил все и сказал:
— М-ма… Это тебе, брат, не по карточкам в очереди… Пойтить метлу, что ли, взять… Вымести…
Так кончился последний большевик на Святой Руси.
Книга впервые была выпущена в Загребе в 1922 г. в типографии «Хорватский Штампарский Завод».
Книга на родине писателя печатается впервые.
Книга состояла из 15 глав, в которых автор хотел нарисовать картину современной ему России.
В настоящее издание не включены главы II «Прошлое и настоящее России» (в виде рассказа «Наваждение» она выходила ранее в сборнике «Нечистая сила» см. наст. том с. 6-14) и VII «Рабочий вопрос», поскольку она ранее опубликована в книге «Дюжина ножей в спину революции» под названием «Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина» (см. наст. том с. 88-90).
Кроме того, в этой книге помещен раздел «Живые портреты», содержащий рассказы «Мадам Ленина», «Петерс» и «Красные матросы», которые были также опубликованы в книге «Двенадцать портретов (в формате „Будуар“) (см. соответствующий раздел настоящего тома).
Глава I. География России
С. 272. Составлена при любезном сотрудничестве: Ливингстона, Генри Стенли, Пржевальского, Миклухи-Маклая… — А. Аверченко перечисляет имена известных путешественников, исследователей Африки, Азии, Австралии и т. д.:
Ливингстон Дэвид (1813—1873) — один из величайших английских путешественников-гуманистов своей эпохи, изменивший представление об Африке в просвещенной Европе. Практически всю свою жизнь провел на Черном континенте, сделав множество открытий. В 1855 году этот английский миссионер первым из европейцев открыл водопад и назвал его Викторией в честь английской королевы.
Стэнли Генри Мортон — наст, имя и фамилия Джон Роулендс (1841—1904) — англо-американский журналист, путешественник, исследователь Африки.
Николай Михайлович Пржевальский (1839—1888) — русский путешественник и натуралист. Предпринял несколько экспедиций в Центральную Азию. Почетный член Российской Академии наук.
Николай Николаевич Миклухо-Маклай (1846—1888) — русский антрополог, биолог и путешественник, изучавший коренное население Юго-Восточной Азии, Австралии и Океании, в том числе папуасов Северо-восточного берега Новой Гвинеи, называемого Берегом Маклая.
…карманный „Элизе Реклю“… — Имеется в виду большое исследование „Земля и люди. Всеобщая география“ в 19 томах. Жан Жака Элизе Реклю (1830—1905) — французского географа, историка, социолога, члена Парижского Географического общества. Географию земли и историю человечества будущий ученый познавал, много путешествуя. Автор трудов: „Земля и люди. Всеобщая география“ (тт. 1-19), „Человек и земля“ (тт. 1-6). Свою крупнейшую работу „Земля и люди. Всеобщая география“, вышедщую в 19 томах (каждый том содержал 900 страниц), исследователь писал 20 лет, где попытался дать общую картину развития человечества и описание стран.
Ют хладных скал до пламенной Колхиды». — Аверченко не вполне точно цитирует стихотворение А. С. Пушкина «Клеветникам России», где эта строка звучит так: «От хладных финских скал до пламенной Колхиды».
Глава III. Почему коммунизм имеет успех
Впервые под названием «Большевизм в образах»: Юг, 27 февраля 1920, № 174.
С. 276. Диккенсовский кучер рассказывал о своей лошади… — Аверченко весьма вольно излагает эпизод из 5 главы «Записок Пиквикского клуба» Ч. Диккенса, где рассказывается о попытках мистера Пиквика управлять норовистой лошадью.
С. 278. …Ллойд Джордж имел совсем не британскую простоту и наивность вступить даже в переговоры… Имеется ввиду Дэвид Ллойд Джордж (1863—1922) — британский политический деятель, последний премьер-министр Великобритании от Либеральной партии (1916—1922); осознав бесперспективность антисоветской интервенции, он впервые выступил за установление контактов с Советской Россией.
Глава IV. Как они правят.
Впервые под названием «ЦИК… или Г. Д. Уэллс в Москве»: Юг России, 13 (26) октября 1920, № 156 (351).
С. 282. …от какого слова происходит ЦИК? — ЦИК — это центральный исполнительный комитет, так назывался высший орган государственной власти в СССР в 1922—1936 гг.
Ранее, с 1917 г. так именовались высшие органы гос. власти в союзных и автономных республиках.
Глава V. Земледелие.
Впервые под названием «История двух караваев»: Юг России, 7 октября 1920, № 151 (346).
Глава VI. Торговля.
Впервые под названием «Торговлишка»: Presse du Soir, 3 мая 1921, № 104.
Глава VIII. Наука.
Впервые под названием «Молодая наука»: Юг России, 27 мая 1920, № 47 (240).
Глава IX. Литература.
Впервые под названием «Агитроман»: Зарницы, 10-17 апреля 1921, № 6.
Глава X. Живопись.
Впервые под названием «Планетарное», Зарницы, 23 октября 1921, № 25.
С. 294. — У Луначарского… Читали мою пьесу «Возрожденный Дон Кихот?» — Анатолий Васильевич Луначарский (1875—1933), видный государственный и общественный деятель периода советского государства выступал как теоретик искусства, публицист, драматург. Автор нескольких пьес, в которых поднимал общественно важные вопросы. Так, в пьесе «Королевский брадобрей»(1906) основное — темы власти и ее влияние на человека. В «Освобожденном Дон Кихоте» (1916—1922) рассматриваются пути взаимоотношений революционного народа и интеллигенции.
Глава XI. Театр.
Впервые под названием «Жизнь за Троцкого»: Presse du Soir, 31 декабря 1920, № 201.
С. 297. Грянули первые… звуки «Жизнь за царя». — «Жизнь за царя» (1836) — таково название одной из самых знаменитых опер Михаила Ивановича Глинки (1804—1857), которая в советское время шла на оперных сценах под названием «Иван Сусанин».
С. 299. Шаляпину портной на колени подушечки нашивает. — Здесь намек на то, что Ф. И. Шаляпин во время одного из спектаклей «Жизнь за царя» незадолго до революции, бросился на колени при появлении в царской ложе Николая II. Прогрессивная интеллигенция дружно осудила тогда певца за подобострастие перед императором. Шаляпину пришлось оправдываться, он объяснял свое поведение необходимостью по ведению роли. Однако осадок остался на долгие годы.
С. 300. Броневик товарища Вацетиса! — Имеется в виду Иоаким Иоакимович Вацетис (1873—1938) — крупнейший советский военачальник. В Первую мировую войну командовал 5-м латышским Земгальским полком и во время Октябрьской революции со всем полком перешел на сторону советской власти. Во время Гражданской войны командовал стрелковой дивизией: в 1918—1919 гг. — главком Вооруженными Силами Республики, командовал Восточным фронтом. Автор трудов по стратегии и военной истории.
Глава XII. Юмор в коммуне.
Впервые под названием «Смех»: Presse du Soir, 4 августа 1921, № 182.
С. 300. …оцеплено отрядами Вохры… — Вохры — бытовое название любых отрядов вооруженных людей (вооруженная охрана).
С. 301. …а в «штабе Духонина» — больше.-- Николай Николаевич Духонин (1876—1917) — один из организаторов контрреволюции, генерал-лейтенант (1917), с 3 (16) ноября 1917 г. взял на себя обязанности врио главнокомандующего; решением Совнаркома вскоре был отстранен от должности. После занятия Ставки (Могилев) революционными войсками убит солдатами.
Глава XIII. Школа.
Впервые под названием «В стране электрификации»: Press du Soir, 18 июня 1921, № 142.
Глава XIV. Таинство брака.
С. 305. …addio mio carissimo… прощай, мой дорогой (ит.).
С. 307. …на свете, друг Горацио, много такого… — Выхвачен кусок из слов Гамлета (Шекспир. Гамлет, д. 1, сцена 5): «Есть многое в природе, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».
Глава XV. Закат коммунизма.
Впервые под названием «Последний»: Зарницы, 31 июля 1921, № 17.