«Клятву верности сдержали»: 1812 год в русской литературе
М., «Московский рабочий», 1987.
Много было пышных и стратегических описаний сражения Бородинского, но подробности частных действователей сокрыты, скромные россияне молчат и предоставляют свету судить об их доблестях. Россияне правы по скромности, свет не виноват по незнанию.
Передадим как чувствуем; да не возмутятся аристархи; что делать, монополия в литературе исчезла, нет почти более условных форм — и литературная пропаганда разлилась повсюду. По крайней мере, ополчайтесь, господа, вежливее, это будет в духе века; если я неверно описал, дождитесь другого Бородинского дела и поверьте справедливость на опыте, иначе все это будет теория, которую проповедовать легче, чем быть под ядрами, картечами и с таким запальчивым неприятелем, как французы.
Политические волканы в продолжение целых столетий колебали Европу, религиозная и гражданская ее жизнь разрушалась, но самый грозный тлился еще в глубине ее недр, в тиши, в тайне недоступной, он возникал из роковой искры, скрытой под мрачным пеплом. Общий ход происшествий, начертанный человечеству неисповедимым Провидением, раздувал страшное его жерло; он хлынул лавой огненного океана, и вселенная уготовилась к неизбежной погибели, истребительный его поток палил все на молниеносном пути своем. Пали царства, но был искупитель в лице незабвенного государя Александра; явилась с ним мощная Россия, и твердыни ее, держимые венценосным помазанником, достойным ее обладателем, противустали; отхлынул разрушительный поток, и, ударяясь об се ледяную громаду, он охладел, остыл, потерял истребительную силу, — и разостлался незыблемым основанием для славы России и искупителя Европы.
Буря протекших событий слита нераздельно с политическим величием России, она охраняет вековое ее благоденствие, и избавленное человечество еще взывает к священной памяти Александра радостными воспоминаниями, и десница всемогущего чертит святым сиянием благоговейно бессмертное его имя, пред ним склоняется вселенная.
Удары бедствий только что замолкли, действователи еще живы, и черты главных воителей, как драгоценный залог могущества России, хранятся в царевых палатах для счастливого потомства, оно взирает на них с народною гордостью. И пусть юноши, возбужденные жаркою своею мечтою, проникнутые чувством своего достоинства и честью принадлежать России, вознесутся к величию, сияющему на их челах, да поникнут с благоговением; пусть слезы соревнования выльются сладко из глаз их и запечатлеют на сердце месть к врагам, и да произнесут они невольно клятвенный кровавый обет быть страшными — врагам своей отчизны.
Так, двадцать пять лет уже протекли со времени страшной Бородинской битвы, но воспоминания о ней живы, лица бесстрашных погибших товарищей, слабые отголоски страдавших от ран, торжественные клики русских и повсеместный гибельный ад огня глубоко еще начертаны в памяти — дика, мрачна была картина эта!
Кровавый бой жизни со смертью, глухой рев бесчисленных орудий, неистовые вторжения кавалерии и жаркие повсюду свалки на штыках, с которыми русские всегда непобедимы, живо еще мелькают в глазах, и здесь роковое ура, как предтеча грозы, изумляет и приводит в робость врагов, и общая тревога, треск оружия, а тут громовые взрывы пороховых хранилищ, как волканы, несут гибель в собственных рядах и в рядах неприятеля, и в этом беспримерном побоище, среди 2000 огненных жерл, русские бесстрашно принимают удары на грудь, удары врагов, хлынувших на Русь несметными толпами.
Содрогается человек, переносясь к событиям, которыми изведались силы всей Европы с Россией, которыми она, чуждая корысти, решила будущую судьбу вселенной, где миллион закаленного в победах войска, водимого могучим военным гением Наполеона, летел ударить на Россию, оковать ее рабством, стереть в прах твердыни ее, этих гордых русских, не поникших еще пред завоевателем света, и, наконец, погибель этого миллиона и жалкую, достойную участь вождя их, врага вселенной.
Дивитесь, смертные, дивитесь величию России, величию, освященному навеки беспримерным героизмом Государя Александра и высокою его кротостью; мы любили Монарха нашего, стекались по его мановению, и призывной его голос был родным сердцу Русских.
Так Провидение избрало отчизну нашу мрачным позорищем для славы; мы прошли тяжкие, благодетельные опыты, на них создалось вечное могущество России, ими разрушили долгий плен Европы.
Так Провидение избрало отчизну нашу мрачным позорищем для славы; мы прошли тяжкие, благодетельные опыты, на них создалось вечное могущество России, ими разрушили долгий плен Европы.
И давно ли еще венценосный герой России, сдружась с тяжкими трудами войны, среди неустрашимых детей своих, загремел новыми подвигами и тожественно водрузил победное свое знамя на Арарате, Балканах и в недрах мятежных Сарматов.
Покорились страны, поникли народы, и великодушный Помазанник даровал им свободу, возвратил отторженные земли и, движимый духом неустрашимости и величием своего сана, не раз являлся один среди враждебных воинов, павших пред ним.
В такую блестящую эпоху отрадно воспоминать былое; оно неразрывно связано с современной славой отечества нашего.
Настал 1812 год, явился страшный просвещенный Атилла. Европа ужаснулась, и малодушные обрекли Россию погибели, возгорелась кровавая война, и мы понесли на груди врага в Россию, на смерть. Он посевал мятежи, попирал святыню — и следы его обагрены кровью и пожарами.
Все признавали необходимою ретираду систематическую, но русское сердце не выносило ее; оно восставало против благоразумия. Ударить, разбить, вот к чему пламенеет кровь русская. Но, вняв воле царя, спасителя отечества, мы с терпением переносили отступление; наконец, утомленные им, мы жадно ожидали генеральных сражений. Авангардные дела мало занимали нас, мы решились всей массой войска принять на себя врага. Мщение за отечество был общий обет армии.
Светлейший князь Кутузов давно понял его и подарил нас прекрасною позициею, открылись поля Бородинские, и многие предузнали, где кому пасть. Тихо, величественно мы занимали их, стройная линия тянулась далеко, общее движение одушевляло нас; баталионы пехоты переходили из одного места в другое; они сливались в колонны, везде показывалась артиллерия, выдвигались батареи, грозна была наша армия пред роковой битвой, и тяжкая дума пала мне на сердце, страшная кручина занимала его. Облокотясь на одну из моих пушек, я поник и с глубокогрустным чувством следил великолепную громаду войск наших. Что все это предвещает, подумал я? Бурю ли для отечества нашего или новое торжество славы, которая никогда не изменяла оружию нашему; удачный ли натиск врагов, давно болевший в нашем сердце, или отчаянный отпор, к которому кипели мы? Кому суждено погибнуть? Кто возвратится еще к родным, или эта черная земля покроет миллионы!
Творец! какое предопределение царствам и человеку! убитый ли за отечество или победитель счастливее? — Кто славнее: тот ли, кто стеснил врага и закрыл навеки глаза, видевши победу, — или тот, кто надменно налагает плен на противников? И есть ли благополучие выше смерти за отечество? — Вы решили это, русские! Неимоверные жертвы ваши пламенели на алтаре отечества: вы покинули жен, вы отдали государю детей и явились на смерть в одних рядах с своими отроками. Отцы и дети, юноши и старцы, все родные по крови и чувству патриотизма, вы гибли на руках сыновей и завещали им мщение врагам; вы бились рука с рукой и спасли отчизну[1], и Государь обнял вас как детей, назвал собратами, сослуживцами, драгоценные имена!
Заревые выстрелы катились еще, дым их сливался с мраком вечера, а ночь, роковая ночь, угрюмо надвигала могильный покров над бесчисленными жертвами, огни врагов светлелись еще. Что там? готовы ли на бой? но нет: у них запальчивость и тщеславие, у нас судьба отечества, груди стеной; мгла скрыла враждебных, и природа и месть затихли сном, все мы полегли над бездной, разверзшейся на рассвете.
Была черная, глубокая ночь, как мысли мои. Завтрашний день, думал я, укажет, кто пал из исполинов! Кто сражается за славу, кто за родные пепелища! — Русские! окровавим землю нашу, покроем ее трупами врагов, пусть Россия увидит, достойных ли она имеет сынов, пусть Европа в подвиге нашем устыдится своего рабства, падем для бессмертия[2].
17-я Бригада наша занимала место на правом фланге нашей армии; храбрый полковник Дитерикс 2-й командовал ею, три батареи были расставлены. Незабвенный граф Кутайсов, начальствовавший всею артиллерией), храбрый, просвещенный генерал, подававший великие надежды отечеству, внушавший полное к себе уважение благородным характером, мужеством, бывший отцом своих подчиненных, накануне еще сражения приехал осматривать к нам линию артиллерии на всей позиции, занимаемой армиею, входил в прения с офицерами о выгодах местного положения для артиллерии, позволял оспоривать себя и следовал за мнениями нашими; наблюдал проницательно, спрашивал о причинах, заставивших каждого из нас поставить так или иначе свои орудия, и соглашался, если мы были правы. Так, видя одно из моих орудий в ущелий: «Вы его превосходно поставили, — сказал он, — прислуга закрыта от огня неприятеля, и оно может действовать на довольно обширном пространстве, но эти два вы слишком открыли неприятелю». Я объяснил ему, что они стали на гребне отвесной горы и, действуя на произвольном пространстве, оставаясь на виду, не могут служить метой неприятелю, ибо выстрелы слишком должны быть счастливы, чтоб ядра в орудия попадали.
— Ваша правда, — сказал он, подъезжая ближе к ним, — я этого еще не замечал, и я бы не избрал лучших мест. — Тут он соскочил с лошади, сел на ковер и пил с нами чай из черного обгорелого чайника.
— Я сегодня еще не обедал, — сказал он. Так дружески прощался с нами Кутайсов на закате прекрасной своей жизни; он объяснил нам значение следующего дня, вскочил на лошадь и помчался. Мы следили долго этого любимого нами человека, и кто знал, что в последний раз, кто знал, что завтра, увлеченный беспримерным мужеством и патриотизмом, он погибнет за всех!
Кровавою пеленою занималась заря, оставленные биваки дымились, тлели еще последние огни и догорали, как жизнь раненых. Армии были в боевом порядке, орудия наши заряжены, роковые фитили курились уже; восходило и солнце, оно позлащало, ласкало оружие наше.
Стрелки завязывали дело, слышна была перестрелка на нашем левом фланге. Вдруг она распространилась и вспыхнула по всей линии, как пороховой стапин; заревели пушечные выстрелы, канонада усилилась; но, к досаде, мы были в бездействии, неприятель не атаковал еще нас. Творец, кто думал, что в спокойных, хладнокровных наших лицах, в этих людях, исполненных жизни и отваги, прошедших смерть, чрез два часа останутся только трупы, кто провидит час смерти — час всеобщего истребления — или сердце вещун каждому укажет его; за два часа, говорю, мы были веселы, шутили, смеялись, сочиняли эпитафии друг другу, и в то же время полилась кровь, растерзаны члены наши и нет даже следов знакомых, родных лиц.
Вдруг гонец; он скакал во всю прыть; два слова из уст его: «Орудия на передки», это было дело одного мгновения, и грозная цепь из тридцати шести орудий и восьмидесяти пороховых ящиков, под сильными выстрелами неприятеля, торжественно понеслась на левый фланг, где бой сделался жестоким и сомнительным, на помощь родным, удерживавшим сильный натиск превосходного числом неприятеля[3].
На быстром движении нашем мы выдержали огонь со всей неприятельской линии, расположенной на несколько верст; звенья великолепной этой цепи выбивались ядрами врагов, но это не останавливало общего стремления; одно ядро пронизало две коренные лошади моего единорога; отрезали ремни, впрягли других, помчались следом за батареями. Неприятель усиливал свои выстрелы, сосредоточивал их противу нас, но мы достигли своего назначения, быстро очутились на левом фланге, где помощь наша была необходима, стали разделяться, замещать промежутки и вступили в жаркое дело — здесь целый ад был против нас; враги, в воспаленном состоянии, полутрезвые, с буйными криками, толпами валили на нас; ядра их раздирали нашу линию, бой был уже всеобщий, стрелки наши отступали, неприятель теснил их. Офицеры их были перебиты, неприятель, не видя на этом месте пушек, делал уже кавалерийские атаки, но появление батареи ободрило наших стрелков. «Батарея, стой, с передков долой» — она хлынула картечью, опрокинула колонны, отряды неприятельской кавалерии смешались, и линия врагов подалась назад, стрелки наши бросились вперед, завладели высотами, мы твердо стали на этой позиции[4]. Солдаты наши любят пушки и грудью стоят за них: «Вперед, ребята, — кричат они, — родимые приехали!»
Здесь сражение сделалось как бы поединком, трупы усеяли землю, лошади без всадников, разметав гривы, ржали и скакали; отбитые орудия, остовы ящиков были разбросаны, дым, пламя, гул орудий, изрыгающих беспрерывный огонь, — стонали раненые, дрожала земля. Мужественный, неустрашимый генерал Багговут, командовавший нашим корпусом, прискакал к нам. «У вас очень жарко», — сказал он. «Мы греемся с неприятелем», — отвечали мы.
— Вам нужно подкрепление, стойте, братцы, ни шагу, вы изумляете неприятеля.
Графа Кутайсова уже не было на свете, мужество увлекло его в пыл битвы, и одна только лошадь возвратилась. Завидна была смерть героя, и мы воскипели еще более мщением за него.
Вот как лишились мы храброго генерала: враги, негодуя, что русские не уступают им ни шагу, и устыдясь превосходства своего числа над нами, решились расторгнуть центр наш и принудить нас к отступлению. В этом намерении они в сильном числе бросились на одну из главных наших батарей в средине линии, расположенной двумя фасами. Не было средств удержать стремительного их натиска, и они завладели ею. Пылкий Кутайсов и хладнокровный Ермолов мгновенно поняли план неприятеля, исполнение которого влекло для нас неисчислимые бедствия. Не останавливаясь, оба знаменитые генерала решились пожертвовать собой славе оружия нашего, они схватили Уфимский полк и повели его сами в пыл сражения па потерянную батарею, засверкали штыки, загремело «ура!», батарея взята, но пал Кутайсов. Неустрашимый, мужественный генерал, достойный почестей, смерть твоя спасла честь нашей армии в деле Бородинском, ты умер с отрадными чувствованиями, ты сознавал свой подвиг и достиг его. Остался у нас достойный твой сподвижник. Потщимся, русские, оценить их самоотвержение, будем произносить имена их с благоговением. В такой дани не может отказать им потомство, еще менее современники[5].
Неприятель, превышая нас числом в пять раз, изумился неустрашимости русских, он утомился атаками, мы принимали его на верную смерть, сражение сделалось медленным, но смертоносным, усталые войска отдыхали для новых истреблений, — одна артиллерия не останавливалась. Жерла орудий извергали пламя, свет потемнел, дым клубился в атмосфере, могильный гул потрясал землю, и ужасный грохот орудий не прекращался.
Покрылись поля жертвами, кровь собратий и врагов дымилась, они погибали, встречаясь с нашими; ряды обеих армий пустели, лучшие наши солдаты пали; что нужды? Мы знали, за что стояли, смерть повила всех одним чувством, не было уже у нас попечения о близких, исчезла заботливость о жизни человека, добродетель, отличающая столь много русского, было только отечество и жажда истребить врага.
Так раненые просили помощи — не до вас, братцы, теперь, все там будем, — отвечали солдаты товарищам; убьют ли кого, смертельно ли ранят — в одну груду, сострадание замолкло на время; собственная жизнь сделалась бременем: тот радовался, кто ее сбрасывал — он погибал за государя, за Россию, за родных.
Когда истощены были обоюдные силы, когда неумолимая рука смерти устала от истребления, армии стояли, казалось, недвижимо; не было конца бедственному дню; одни орудия глушили, раздирали ряды, местами смолкали и они. В одном из таких промежутков бомбардир одного из моих орудий, Кульков, молодой храбрый солдат, опершись на банник, призадумался, я знал прежде н угадал прекрасные чувствования простого человека.
— Ты думаешь о суженой!
— Точно так, ваше благородие, — отвечал бомбардир, — жалко, когда больше с ней не увижусь.
— Бей больше французов, — сказал я, — чтобы они ее у тебя не отняли.
— Нет, ваше благородие, лучше света не увидеть, чем отдать ее бусурманам.
Несчастный угадал: ядро снесло ему голову, мозг и кровь брызнули в нас, и он тихо повалился на орудие с стиснутым в руках банником. Солдаты любили, уважали его за храбрость и добрые качества.
— Позвольте его похоронить, ваше благородие.
— Не успеете, братцы, теперь, — сказал я им, — а успеете, делайте, что знаете, мне теперь некогда.
С этим они бросились, оттащили обезглавленное тело, вырыли тесаками столько земли, сколько нужно, чтоб покрыть человека, сломали кол, разщемили его сверху, вложили поперечную палочку в виде креста, воткнули это в землю, все бросили на полузакрытого товарища по последней горсти земли, солдаты перекрестились. Бог с тобою, царство тебе небесное, сказали они и бросились к пушкам, неприятель снова атаковал нас. Бог нам помог. Отразив неприятеля, мы составили совет, заряды наши были выпущены, едва оставалось по нескольку на орудие, — храбрый унтер-офицер Литовского уланского полка разрешил наше недоумение.
— Позвольте мне, ваше благородие, слетать за ящиком к неприятелю.
— Охотно, — отвечал я, — ты будешь за это вознагражден, — и он помчался в неприятельскую линию.
Пред этим несколько раз он скакал по сторонам, осматривал число неприятеля, доносил нам о его частных движениях, принося чрез свои поиски истинную пользу. Здесь он мчался с ящиком, одна из трех ящичных лошадей была убита; из двух остальных у пристяжной была переломлена нога, коренная легко ранена. Улан ухитрился: он привязал поводья двух этих лошадей к хвосту своей лошади, опрометью сел на нее и скакал к нам, пристяжная едва могла поспевать, скача на трех ногах. Мы торжественно встретили храброго; я поцеловал улана.
— Где ты отыскал ящик с зарядами?
— А вот где: осматривая по вашему приказанию вот ту конницу, что сейчас было пожаловала к нам, которую вы отпотчевали картечами, я увидел несколько русских орудий, бросившихся в атаку; вот они за убитым ездовым и лошадью не могли его взять, когда поскакали вправо, а французам некогда было; они дрались с нами".
Заряды пришлись по калибру легких наших орудий, и мы с радостию их разделили как драгоценную добычу, выхваченную почти из рук неприятелей, которую в это время нельзя было заменить на вес самого золота. Граф Сивере, как главный начальник нашего отряда, поздравил храброго унтер-офицера: светлейший князь Кутузов за подвиги его в целый день произвел в офицеры. Мы радовались, что он был достойно награжден и, имея заряды, не унывали более, люди у орудий были изранены, мы их заменили рядовыми из Рязанского и Брестского полков, нас прикрывавших; на лошадей посажены были лихие ратники Московского ополчения; день этот истребил превосходных опытных у нас канонеров, но где было им лучше пасть, как не под Бородиным, где великодушный Государь, сознавая вполне жертву, понесенную убиенными, повелел соорудить достойный мавзолей на поле Бородинском, на удивление векам, пусть драгоценный этот памятник оживит воспоминания, пусть воины наши, узрев его, возбудятся еще большей ревностью и соделаются достойными на великие жертвы, пусть примиренные враги с тайным ропотом отойдут прочь. Завидя обелиск гигантам Европы, у них затмится мысль нового вторжения в Россию, где громовые кары их настигли.
Мир праху вашему, исполины России, достойные плача и радостных воспоминаний. Гром вашего оружия раздавался повсюду, перуны ваши поражали всех, Север и Юг, Восток и Запад, все поочередно приняли ваши законы. Промчатся столетия, и скрижали истории обессмертят ваше имя, вселенная будет переноситься к памяти вашей с благоговением и неумолкаемо твердит дальнейшее потомство о вас с справедливым уважением.
В солдатах наших проявляются часто прекрасные, высокие черты; так, в этом сражении французы были взяты в плен, многие были ранены, у одного оторвана нога. Мучимый нестерпимою болью и голодом, он обращался к нашим солдатам и просил хлеба, у нас его не было, обоз наш был далеко, один из них вынул кусок хлеба и отдал его неприятелю.
— На тебе, камрад, я с ногами, пока и достану где-нибудь, а тебе негде его взять.
Я знал, что кусок был последний, и обнял благородного солдата, храбрый и добродушный получил за Бородинское дело Георгия. Так есть великая душа в наших простых воинах; она хранится, как драгоценный алмаз в грубой своей коре, умейте только его раскрыть.
Вечерело, выстрелы затихали, отдых сделался необходим, армии пролили, казалось, всю кровь, не было уже жертв, просветлел воздух, дым тихо взвивался и редел; военачальник врагов (утверждали пленные, что то был сам Наполеон), окруженный свитою более ста особ, рекогносцировал, он смотрел часто в зрительную трубу; мы пока молчали, он приближался, нам этого и хотелось, легкие наши орудия были заряжены ядрами, батарейные — картечами; в совещании мы составили план воспользоваться этим обстоятельством и дать залп, выдержав хладнокровно приближение; этим мы могли истребить если не счастливца, то некоторых неприятельских генералов, бывших тут в свите. Мы окружили орудия, чтобы не дать заметить, что их наводили; вдруг отскочили, вспыхнул огонек, взвился дым с скорострельных трубок, и все орудия грянули смертью. Расторжен великолепный поезд, разметали его по сторонам, половина истреблена. Но вслед за тем мы выдержали мщение врагов, выдержали неимоверно. Чрез четверть часа густая колонна французских гренадеров, до пяти тысяч с красными распущенными знаменами, музыкою и барабанным боем, как черная громовая туча, неслась прямо на нас; казалось, ей велено погибнуть до последнего или взять нашу батарею. У нас потеря была значительна; храбрая бригада Брестского и Рязанского полков, бросаясь в продолжение дня несколько раз на штыки, расстроила себя. Генерал граф Ивелич, командовавший ею, был ранен, но не оставил своего места. Мужественный Литовский уланский полк не менее потерпел от беспрерывных атак, нам оставалось погибнуть. Неустрашимый граф Сивере ободрял нас, мы решились идти на смерть. Офицеры артиллерии были перебиты, оставались только я и боевой поручик Тишинин (ныне артиллерии полковник). Мы обнялись с ним и хладнокровно ожидали врагов, не желая им дать даром ни выстрела, и с уверенностию объявили прикрытию, что на его долю будет половина этой колонны, обнялись, еще простились, и к делу. Мы первые должны были встретить незваных гостей.
Надобно отдать справедливость французам, что натиск их бывает необыкновенный; первые их атаки чрезвычайно стремительны, кажется, только русские их могут выдержать. Обыкновенно они делают ложные движения, сосредоточивают в один пункт все свои силы и с бешенством бросаются, чтобы прорвать линию, но это продолжается не долго, далее они смягчаются, делаются приветливее, и тогда русские, постояннее по силе характера и бесстрашию, бросаются и сокрушают их. Так было и здесь, в пашем деле: они с диким криком приблизились, мы встретили их картечью, и страшная колонна поколебалась. Начальники их кричали: allons! avancez! Ряды мгновенно замещались, они выстраивались чрез трупы своих и двигались плавно, величественно. Брызгнули еще картечью. Новое поражение, колонна смешалась, но крики начальников не умолкали, и она, опять стройная, двигалась. Для нанесения решительного поражения и замедления ее на ходу, мы начали действовать залпами из полубатарей, выстрелы были удачны, разредела эта страшная туча, музыканты и барабаны замолкли, но враги опять шли смело. Колонна эта была похожа на беспрерывный прилив и отлив моря, она то подавалась назад, то приближалась, в некоторые мгновения движения ее от действия нашей батареи были на одном месте, она колебалась, вдруг приблизилась. Эскадроны Уланского полка бросились в атаку, но по малому числу людей не могли выдержать ее; колонна открыла убийственный батальный огонь, кавалерия наша была отбита и возвратилась. Граф Сивере, бесстрашие которого в этот день было свыше всякого описания, видя, что не остается у нас более зарядов, приказал взять на передки и прикрыл наше отступление егерями.
Мы сделали последний прощальный залп из целой батареи. Французы совершенно смешались, но опять строились почти пред батареей; тут Рязанский и Брестский полки грянули «ура!» и бросились на штыки. Здесь нет средств передать всего ожесточения, с которым наши солдаты бросались; это бой свирепых тигров, а не людей, и тогда как обе стороны решились лечь на месте, изломанные ружья не останавливали, бились прикладами, тесаками; рукопашный бой ужасен, убийство продолжалось с полчаса. Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах. Малый последний резерв наш с громовым «ура!» бросился к терзающимся колоннам, более никого уже не оставалось — и мрачная убийственная колонна французских гренадер опрокинута, рассеяна и истреблена; мало возвратилось и наших. Единоборство колонн похоже было на бойню, лафеты наши были прострелены, люди и лошади перебиты; последние по какому-то инстинкту стояли целый день, печально наклонив головы, они смирно переставляли ноги, вздрагивая по временам от ядер и гранат, лопавшихся на батарее.
Вечер прекратил убийство, горсть победителей возвратилась к своим; мы все были окровавлены, одеяния наши изорваны; мы были похожи на часть спартан, погибших с бессмертным Леонидом; лица наши в пыли, закоптелые пороховым дымом, уста засохли; но мы дружно обнялись и почтили память погибших слезой сострадания, которое притупилось, исчезло в продолжение дня. Мы чувствовали, что достойны доверия Отечества и государя.
Ночь провели на трупах и раненых, и мечты мои вновь воскрылнлись; я видел, как обагрялись Бородинские поля кровью, видел отрадно, как гибли враги, как ядра мои раздирали страшную колонну, готовую нас сокрушить; видел, как пламенным шаром закатилось солнце вместе с жизнию почти ста тысяч; мрак покрыл их навеки. Но ты восстанешь опять, величественное светило, ты заблестишь на горизонте, ты приютишь, оживишь все прозябение, ты согреешь теплотою своею природу, ты осушишь ее слезы, не восстанут только несчастные убиенные, не приютят они более сирот, ими оставленных, не осушат их слезы, не закроют вежды их, и примогильный плач не облегчит страданий, не утешит ран душевных о судьбе родных и отечества. Завтра стоны опять раздадутся, и ты, устыдясь убийств, опять западешь, солнце, за черную землю. Скажи, долго ли еще на земле продлится бесчеловечие? Может быть, протекут века, миллион колен на свете истребится, и ты по-прежнему будешь светить пожарам, грабежам, убийствам, или ты остановишь великолепный свой путь, когда люди все истребят друг друга; или когда новый возврат Спасителя избавит, примирит от вражды человечество.
Но в эту бедственную годину Россия ли искала войны? Не отклонял ли ее Государь Александр, любя как детей своих подданных, и какую умеренность в требованиях, какую высокую кротость, достойную его сана, Он показал побежденным.
Так, сорок столетий протекли, и в этих столетиях нет примера подвигов, которые явили русские, обессмертившие имя свое. Везде, во всех странах, мы являлись грозою притеснителям и блюстителями мирных обитателей. Великодушие увенчивало всегда наши деяния. Так, утвердясь на высотах Монмартра, мы ожидали только воли Царя, одно мгновение его: и этот гордый Париж взлетел бы на воздух[6]. Признаться, все мы жадно желали этого, но воля Его была для нас священна. Он помиловал врагов, и мщение наше за родную Москву затихло; мы примирились великодушно с неприятелями.
Граф Сиверс, не имея уже при себе адъютантов, которые были все разосланы, и заметив, что неприятельские колонны сильно напирают, сказал мне: «Я останусь вместо вас, скачите скорее к поручику Вейде (он стоял с 6-ю орудиями правее нашей батареи), пусть он обратит все свои выстрелы против колонн, а не против неприятельских батарей». С этим поручением я уже скакал, на пути моем поразили меня множество предметов, от которых теперь отвращается сердце, — все разбитое, изломанное, раздавленное, обнаженное, и на этом безобразном поле страданий Малороссийские наши кирасиры в неистовой схватке с французскими латниками, кирасы их трещали от взаимных приветствий палашами, она жарко рубились, — вторглись в боевую непреодолимую дотоле колонну лучших французских войск и подавили ее силою, решимостью: это были две страшные столкнувшиеся тучи, из которых полились потоки крови.
Они так дружно соплелись, что я проскакал мимо их, не обратив почти на себя никакого внимания, два латника только бросились ко мне, но были изрублены нашими кирасирами, и я пронесся стрелою, сделав по одному удачный выстрел из пистолета.
Надобно удивляться иногда тому ожесточению и той страсти достигнуть непременно своей цели, которыми исполнены бывают враждующие.
Полковник наш, желая прекратить действие одной неприятельской батареи, которая выхватывала ряды из наших колонн, скомандовал нашей батарее в атаку; мы бросились на передних отвозах, подскакали на картечный выстрел, дали залп ядрами и продолжали стрелять картечами, сбили батарею, она замолкла и снялась с места с подбитыми орудиями. В это время Малороссийские наши кирасиры схватывались с французскими латниками, ожесточение их было так велико, что они, поражая друг друга, проносились пе единожды сквозь нашу батарею, рубились меж собою, не трогая нас; я изумился этой запальчивости, которая может иметь вероятие в глазах только очевидца.
Чтобы достигнуть моего назначения, я пустился во весь карьер, вдруг свалилась моя лошадь и я с нею, она лежала без задних ног; я бросился пешком, получа добрый толчок, от которого зазвенело у меня в ушах. Множество лошадей разгуливали и резво неслись перед мною; я схватил одну за мундштук; она, потеряв хозяина, летела прямо ко мне и остановилась в двух шагах, но ядро повалило и ее. Достигнув пешком батареи Вейде, я увидел храброго офицера с пробитой пулею рукою, кровь текла из нее, но он не обращал внимания и радовался только искусному действию своей батареи.
— По крайней мере, вели завязать себе рану, чтобы быть в силах исполнить приказание графа, — сказал я ему.
Сильный, от природы неутомимый, он вырвался из рук солдата, который, заложив рану куском пакли, завязывал ее платком, и продолжал кричать: «Второе и третье орудие по правой колонне, хорошо, ребята, мастерски, не даром выстрелы». Мы пожали друг другу руки, и я возвратился; не более получаса я был в отсутствии, но уже не застал у себя многих на батарее; ядра свистали, рикошеты их бороздили землю, осколки гранат летали.
Раненный в пятку поручик Давыдов спокойно сидел в отдалении и читал Юнга, с которым он никогда не расставался; неприятельские выстрелы летали мимо его. «Что ты делаешь?»
— Надобно приготовиться к смерти, — отвечал он хладнокровно, — мне с вами не остается ничего делать, а исполнил свой долг.
Вечный его соперник в мнениях, тяжело раненный поручик Неронов прощался со мною глазами, которые ту же минуту сделались недвижны. «Не оставляйте, братцы, места и поклонитесь родным», — сказал он тихо и замоли навсегда. Сердце мое затрепетало, потеря благородного этого товарища прибавила ему новую рану. Мрачный, печальный, он целый день говорил о смерит, которую прозревал.
Солдаты, увидев меня, все воскликнули: «Слава богу, ваше благородие, что вы живы; мы думали, что латники вас изрубят и помочь нельзя было; а как убили лошадь вашу, то и попрощались с вами». Они, говоря это, работали отчаянно, только один огорчил меня. Подавая заряды из ящиков, он каждый раз скрывал за него свою голову, когда прожужжит ядро или мелькнет дымящаяся граната, действуя, впрочем, целый день как храбрый солдат. Я вызвал его, зарядили орудие, поставили его пред самый жерлом: «Вот так должны умирать негодяи», — сказал я и взял пальник в свои руки.
— Виноват, ваше благородие, этого впредь не будет, что-то тоска напала.
Я простил его и отослал опять к зарядному ящику, но лишь он открыл его, чтобы достать заряды, неприятельская граната лопнула в самом ящике, ящик взорвало и солдата не нашли. «Вот, ребята, — сказал я, — как бог наказывает трусов». Лошадей отбросило, опалило, но они остались живы; бедные животные смирно остановились на этом месте.
Выстрелы бывали иногда удивительно удачны. Так, один раз неприятельское ядро попало в верхнюю часть орудия, отдало его, сбило мушку, сделало впадину и отскочило: солдаты, шутя, остроумно говорили: «Верно не по калибру пришлось». Другой выстрел был еще страннее, под орудием на самой оси висела корзина с рожью (запас артиллерийских солдат); ядро пробило корзину, прошло сквозь рожь и оба бока корзины, сделало углубление на оси орудия, и уже после сражения изумленные солдаты нашли его в корзине и долго хранили, как подарок от французов.
Но в одну из смертельных минут спасение наше с поручиком Тишининым было чудесным. Батарея наша должна была мгновенно сняться, орудия были взброшены на передки, и она неслась уже на рысях. Остановившись, чтоб положить на лафет некоторых раненых, мы догнали свои орудия, и как верховые лошади наши были убиты, мы хотели оба вскочить на лафет одного из орудий и, не достигши его несколько шагов, как ядром перерезало правило, минуту раньше, и нить жизни нашей была бы прервана. «Бог хранит вас, верно», — заметили радостно солдаты.
Известный уланский герой, участвовавший во всех наших действиях и проголодавшись подобно нам, в одну из своих смелых рекогносцировок овладел большим горшком коровьего масла, который он добыл из французской зарядной фуры; солдаты бросились на горшок, разбили и в одно мгновение поглотили по кускам все масло. После сражения они набрали несколько грибов и жарили их на огне бивачных костров. «Худо, братцы, сделали, — сказал один из них, — что масло съели, поберечь бы до грибов». Такие шутки у них обыкновенны. Русский солдат не унывает; высокое присутствие духа особенно у них обнаруживается во время перевязки раненых: так, один из них, с оторванной ногой, говорил своему фельдфебелю, который прострелен был пулей в щеку и не мог говорить: «Ну, Иван Петрович, посылай нас за соломой, за дровами» (то есть как это делалось им прежде). Бедный фельдфебель покачал головою.
Страсть к битвам обнаруживается в народном духе Русских, единоборство для них забава. Взгляните на народные наши гимнастические игры — все они носят характер воинственный. Охота к кулачным боям ни в одном народе, со включением самых Англичан, столько не обнаруживается, как у Русских, и этот бой у нас всегда в идее колоссального и имеет собственную свою стратегию. Такие генеральные сражения, особенно в губернских городах и всегда двух противных партий, служат тому очевидным доказательством. Какие кровавые ошибки; и тут своя тактика: задирают обыкновенно мальчики — это стрелки, далее схватываются все — это армия; наконец, лучшие, уважаемые бойцы — ветераны, как главный резерв. И как после подобных уроков целой жизни не уметь Русскому работать штыком и прикладами в сражениях? Нельзя дозволить продолжать такой закоренелый обычай как для сохранения людей, так и потому, что он принадлежит к временам отдаленным; но нельзя не признаться, что эти народные битвы, имея целью часто одно увеселение, поселяют мужество и навык. Совершенно справедливо, когда говорят, что Русские идут в дело с радостью, напевая любимые народные песни; это подтверждается фактом, мной изложенным. Могучие наши богатыри привыкли смело встречать удары равных себе.
Они никогда не думают о ранах и страданиях, главный у них результат — броситься, достигнуть, разбить, и если знают, что Государь в армии, давай тогда смело десять неприятелей на одного. С такими воинами на что не решишься, чего не сделаешь! Они от начальников требуют только заботливости о своем продовольствии, и за то предают себя всем жертвам, которые от них потребуют. Скажи им приветствие, ободри, попробуй каши из их котла, и они пойдут в огонь и воду; радушие начальников их утешает. Суворов многими своими победами, кажется, обязан частью тому, что он более других вождей узнал путь к сердцу Русского солдата.
Здесь кстати заметить, что русские и французы бывают всегда враги только по соревнованию в славе. Так, на вопрос одного генерала, что называется неприятелем? Солдат решительно отвечал: «Француз, ваше превосходительство».
— Ну а когда война с турками?
— Все-таки француз.
Это было вскоре после кампании 1812 года. Столько ожесточены они были достойным порицания поведением французов в России, и враги наши не должны обвинять даже русских крестьян в жестокостях с ними: ибо неистовые поступки французской армии в России заслуживали бы еще большего мщения. И так ли мы поступали во Франции, так ли мы заплатили за неслыханное зверство их? Впрочем, мы отмщены, мы были во Франции для того, чтоб показать ей великодушие наше. И как добрые дела не остаются без возмездия, то не раз бывши потом за границей, я наслаждался прекрасными плодами мира и спокойствия, которые мы внесли в недра этого государства вместо мести, которою должны бы были его покарать. Солдаты наши самолюбивы и любят показывать свою сметливость. В одно время капитан Филатьев прислан был для занятий по службе; не зная его имени, на первый раз из приличия мы называли его Monsieur Филатьев; солдаты слышали это. Обращаясь к одному из своих офицеров, я ему сказал: «Об этом пошлите сказать к Monsieur Филатьеву».
— Да вот не прикажете ли его послать, — сказал он, указывая на лихого ефрейтора, тут же стоящего.
— Да ты знаешь, как зовут капитана, к которому тебе надобно идти?
— Как не знать, ваше благородие, к Моисей Филатьевичу, — отвечал он с уверенностию.
Мы расхохотались и послали его к Моисей Филатьевичу.
Я думаю, что в солдате нашем развивается воинственный дух, имея его своим началом еще в быту крестьянина. Беспрерывные войны, веденные Россиею со шведами, турками, поляками, татарами и горцами Кавказа, преобразовали нашу нацию в военную. Петр Великий слил ее дух воедино и дал ему достойное для славы России направление; последующие за ним государи развили до высшей степени эту народную доблесть. В Отечественной кампании она обнаружилась величественнее, и 1812 год принял полный характер войны народной с бесчисленными своими ужасами и бедствиями, доказав всему свету истреблением европейской армии, что гибельно трогать нас в дымных наших избах, когда мы не посылаем приглашений. Свободные вооружения наших крестьян, их патриотические действия всякому известны, нужно было только видеть это на опыте[7].
Вид народной войны страшен и величествен. Смятение, тревога, всеобщее ополчение, колокольный набат, стражи на высотах и решимость каждого дорого продать собственность, жизнь и судьбу своего семейства. И один спасен — другой погибает[8]
Но скажите, кто же, если не Творец, сохраняет нас в такие гибельные минуты; отчего один и другой остались живы, отчего пали убитыми и ранеными более ста тысяч в деле Бородинском, где, справедливо сказал Кутузов, трусу не было места. Замолкнем пред ненарушимыми определениями провидения, упование утешительно; вера — есть теплый благотворный луч для души невинной. Она создана для познания всех благостей, которые творец ей ниспосылает.
Принесем ему моления. Порадуемся цветущему состоянию России. Русский гордится по справедливости своим именем. Знаменитые подвиги последних войн, отдавшихся во всех частях света, служат ручательством незыблемого уважения к нам держав просвещенных.
В России мирный кров и собственность каждого твердо охранены законами; таланты и немощность без лицеприятия обретают верный приют.
ПРИМЕЧАНИЯ
[править]Рассказ артиллериста о деле Бородинском. Впервые опубликовано отдельным изданием в 1837 г. (СПб.). Текст печатается по изданию: Любенков Н. Рассказ артиллериста о деле Бородинском (СПб.). 1837.
С. 324. Стапин — несколько хлопчатобумажных ниток, покрытых быстрогорящим составом, служащие для быстрого распространения огня из одного места в другое.
С. 324. Эпитафия — надгробная надпись, часто стихотворная.
С. 325. Гренадеры — отборные пехотные части и соединения.
С. 326. Бомбардир — в русской артиллерии звание, соответствующее званию ефрейтора в пехоте. В бомбардиры производились лучшие из канониров.
С. 328. …рекогносцировал…-- Рекогносцировка — визуальное изучение противника и местности.
С. 330. …часть спартан, погибшая с бессмертным Леонидом.-- Леонид (508/507—480 до н. э.) — спартанский царь. Погиб в сражении у Фермопил, прикрывая с небольшим отрядом спартанцев (300 человек) отступление греческого войска.
С. 333. …читал Юнга.-- Юнг (Янг) Эдуард (1683—1765) — английский поэт. Его поэма «Жалоба, или Ночные размышления о жизни, смерти и бессмертии» — классическое произведение сентиментализма.
С. 335. Талейран Шарль Морис (1754—1838) — французский дипломат, министр иностранных дел. Глава французской делегации на Венском конгрессе 1814—1815 гг.
- ↑ И прах ваш, увенчанный мавзолеями на полях, страшных врагу битв, будет довечно осенять родину вашу — она сделалась святынею для иноземных; отныне чуждая рука не прикоснется этой святыни. (Здесь и далее примеч. Н. Любенкова.)
- ↑ 25 августа, накануне Бородинского сражения, носили в войсках наших чудотворный образ Смоленской божией матери. С каким умилением наблюдал я действие священного обряда на души воинов; страшные врагу усачи наши склонялись к земле и благоговейно испрашивали благодати у творца. Святое это благословение укрепило всех теплой верой, и священные имена Государя и Отечества пылали в сердцах наших. Молитва для Русского есть уже половина победы.
- ↑ Генерал-квартирмейстеру Толю поручен был подвиг искусно провесть на позиции левого фланга наш корпус под сильными выстрелами неприятеля.
- ↑ Где прежде еще грозный Воронцов с своими гренадерами и князь Голицын с кирасирами уничтожали колонны неприятельские.
- ↑ Здесь же бесстрашный Паскевич с своей дивизией был тесним сильными неприятельскими колоннами, но опрокидывал их холодным оружием и удержал наконец верх, эту славу разделил с ним генерал-адъютант Васильчиков.
- ↑ Как грозные победители, мы основались на этих знаменитых высотах, и с перунами в руках потрясали судьбою величайшего Государства во вселенной; одно мановение Царя нашего, и этот цветущий обширный город превратился бы в пепел: и с любезным своим народом, и со славою своею, и с Лувром, и с прелестными женщинами…
- ↑ Сказывают, что Талейран говорил Наполеону, когда он замышлял экспедицию в Россию: «Не троньте медведя в его берлоге». Патриарх дипломатов, верно, лучше своего Императора звал Россию.
- ↑ 33-я легкая батарея наша получила за дела в России, особенно за Бородинское, петлицы и знаки отличия на кивера; офицеры были все вознаграждены. Из 70 оставшихся после Бородинского дела солдат 26 за него получили Георгиевские кресты. Не было примера в армии, чтобы третья часть солдат, вышедших из боя, были так награждены. Граф Милорадович, имея нашу батарею всегда у себя в авангарде, не называл нас иначе, как храбрыми. Так, в день своих именин, встретил нас, идущих в дело: «Здравствуйте, храбрые, — сказал он, — вот вам 10 крестов, ступайте и заслужите». Никто из тех, на которых их возложили, не вышел живым из сражения. Граф умел поощрять.